Эдуард Бернгард
ВОВНЕ
э п и з о д ы
Словно воздуха шорох приоткрываемая дверь вбросила блеклую линию луча в темень спальни. Звук вопроса окликнул тебя лежащего. Дремота как паутина - рассеиваешь ресницами; как чехол - стягиваешь напряжением волевых мышц; как околотелесное марево - само, чуть поколебавшись, отступает в темень же помещения; вырастает осознание ответственности ответа, надо отреагировать, нельзя проигнорировать вопрос линии света. Приподнятая с подушки голова сипло сухим языком даёт знать вопрошающему о твоём возобновившемся присутствии в действительном, так сказать, мире, в мире данной нам идолом-иродом в ощущениях реальности. Ни к чему не обязывает текст. Вот и правильно, пусть, истина, тина. Лучистый получится путь.
Присутствие твоё если не в этом, то в ином измерении неотвратимо. Где-то почему-то непременно приходится находиться. Приходится находиться. Обязательно язвительно заподозрят претенциозность, скажут: вычурно. Чур. Вы. И будут правы.
На накрахмаленную благоуханную аудиторию прелестно льётся полифония симфонии. Струятся скрипки под смычками, гудят валторны под губами, но лучше всех виолончели - бархатный тембр сквозь флейты трели, и контрабасы сочным хрипом рисуют контур контрапункта - хребет структуры, а это значит - опора ритма, основа тона. Вдруг раздаются трубы рулады - это фанфары, то бишь как будто. И вот финал, всплеск тишины, застывший миг, и - рук плесканья!!! Рукоплесканья!!! Затем вставанья. Рук пожиманья и обниманья и ощущений полнота. Вот счастье-то... Добавим: пышные выходные наряды источают утончённые духи, галстуки-пиджаки - терпкий о-де-туалет. Изящные жесты, любезные улыбки, изысканные заготовленные натренированные отрепетированные манеры... У этой дамы столь длинные ногти, что ему невольно подумалось: как же она подмывается (и чем вообще занимается)...
Какое всё же облегченье - конец концерта! Устремившись скорее в фойе, вырвав пальто из рук гардероба, из лап театра. Рвануть, лавируя в толпе, по лестнице между колоннами... Свобода. Воздух. Бульвар. Хаос. Огни. Метро. А может - ретро.
...Перегруженный «вапаретто» на Каналь-Гранде пришвартовался к проходному необязательному для туриста причалу, шутник - из пассажирской тесноты - орёт: «Пьяцца Сан-Марко!»... «Кормчий» тут же выкрикивает подлинное наименование «станции», но эффекта дезинформации, увы, не устраняет... Волнение в тесной публике, сдавленные смешки; засуетилась, задрожала масса; торопясь, смущённо улыбаясь, отделились от неё электроны, на вид скандинавы, переступили с «вапаретто» на твердь пристани, теперь озираются, озираются... где же дожи, где тут дожи... А дожей нету, нет тут дожей... Немножко жаль их, одураченных, но «вапаретто» теперь чуть облегчённый двинул дальше под ещё неутихшие смешки день назад ставших знатоками...
Вот так и смотришь чего-то из окна. А за окном - вид, как и полагается. Там всегда чего-то, за окном-то. Вид какой-нибудь. Чаще тот же самый. Из того же окна. Ну, с некоторыми вариациями, разве что... Стены мокрые от дождя крыши присыпанные снегом под знойным небом девочки в мини-юбках...
Это когда не строчится, когда не выводится, когда не... когда не... Небытие.
А когда выходит, когда идёт (почему так говорят?), тогда из окна-то и не смотрится как-то, не смотрится, не смотрится. Смотреть из окна - признак грусти, пустоты, неумения, поражения, беспокойства, смятения. Да.
Боль в солнечный день - самая резкая боль. Обида от несовместимости солнца и боли.
Неприятностям положено быть в сумрачную погоду - легче переносятся, ибо сообразны виду мира.
Во дворе учреждения неизвестного назначения, куда забрёл он с фотоаппаратом в воскресный день, привлечённый свистом райской птички с высокого густого дерева и запахом, кажется, шиповника, а также тишиной обрамлённого как бы замкнутого пространства, с удивлением увидел её, схватившую нижнюю веточку дерева и рассматривающую листики. Остановился. Она обернулась и смотрела на него очень так просто, с доверчивым любопытством. В её, хм, облике угадывалось лукавое добродушие, на лице её проступала ненатужная неразвязная игривость. Излучала она улыбчивость искреннюю. Ни малейшей фальши. Нежные, притягательные черты лица. Хм, довольно красива, пожалуй. Скорее симпатична - своей непосредственностью. Расположила его к себе мгновенно. И уже заныло чувство... где-то там. Ох, тестостерон... В этот раз, то есть именно с ней, он почему-то не терялся. В словах нашёлся. И тоже улыбался. Весьма непринуждённо начался их роман-с.
Она проснулась. Он, с тетрадью и шариковой ручкой, рядом. Тускловатая лампа сбоку, на маленькой тумбочке. Что ты сейчас пишешь, спросила она. Он кашлянул: выдумываю эротическую сцену, с предположительно держащей читателя в напряжении процедурой раздевания и обилием всяческих, хм, возбуждающих деталей... А ну-ка прочти-ка... Он стал бубнить текст. Она заскучала. Что-то долго он её раздевает, - шаловливо-задумчиво сказала она, - я могу раздеться гораздо быстрее!
Он отбросил тетрадь и поцеловал её... руку.
Неизбежность мифа. Все счастливые семьи похожи на миф. Несчастливые несчастны в реальности. Так-то, Анна Львовна.
Нахождение в быте определяет бытие, диктует ненормальные нормы. Данности мира - с раннего детства - воздействие на внемлющее существо воспитательных механизмов необходимости и насилия.
Ты растёшь в обстановке диктата - сурового или мягкого, в условиях, когда от тебя требуется повиновение (ибо виновен ты от рождения) - требуется жестоко или «ненавязчиво», но требуется.
Подчиняешься. Ибо в детстве деться некуда.
Во взрослости - тоже.
Вопрос прозы. Просо прозы. Роса прозы. Оса прозы. Угроза прозы. Гроза прозы. Роза прозы. Проза розы. Про и за. Единогласно. Но - до поры. Но - до грозы.
Оскал скалы.
Вокзальный зал гудков вокал и объявлений уважаемым пассажирам по гром-ко-го-во-ри-те-лю погром гром гул своды перрон эхо стука топота дробного фон фонит в ушах звенит резонанс перформанс ступени киоски голосов слиянье лиц мельканье дальних городов и весей судьбы неизведанные странные печальные грубые глупые самодовольные хари просят кирпича муза дальних странствий ци-ви-ли-за-ци-Я... Отправляется... правляется... Свисток... Толчок... За вагонным окном поехала-поехала, всё быстрее-скорее поехала платформа... проводников спецформа, форма вовне с туда-сюда снующими-снующими лю-лю... людьми... ми-ми... Тук-тук... тук-тук...
И вновь, и снова, и опять - окунуться в гул вокзала, совместиться с его пульсом, устремиться к его рельсам...
Хандра влечёт в дорогу - развеять смятенье ощущений. Далёкий путь прельщал меня когда-то (и запах поездов, и станций вереница), а нынче лишь желание опомниться, встряхнуться... развеяться, и по пути стерпеть назойливый рой лиц, чужой крикливый говор, удушливый табачный дым...
Стая, свора, масса... общество. Течение, поток, потоп... океан.
Неодолимая у них потребность выказать возмущённое изумление при виде не похожего на них, одетого не так, как они или же, по их мнению, одетого не по погоде. Они осуждающе-глумливо будут пялить свои мутные зенки на отличающегося от них, станут тыкать в его сторону пальцем и призывать в свидетели им подобных, дабы разделить с ними радость совместной травли.
Неужели так трудно, увидя необычно одетого, удивиться про себя, а вернее - вовсе не удивиться, ибо человеку видней, как ему одеться (быть может, он простужен), и не смущать его идиотской демонстрацией своего недоумения? Неужели так трудно не глазеть на инвалида? Неужели так трудно не смеяться при виде поскользнувшегося и упавшего?..
Неужели так трудно не быть быдлом?
...На площади он остановился и стал нацеливаться фотоаппаратом на ансамбль старинного зодчества, как услышал сзади оскорбительные слова в свой адрес, прогавканные именно из-за его желания сделать снимок. Не отреагировав на хамство, он, чуть помедлив, нажал на кнопку... но в сей же миг увидел в окошечке взлохмаченную голову того, кто пару секунд назад обозвал его непотребно... Хаму мало было оскорбить словами, ему понадобилось ещё испортить снимок! Нагадить, омрачить картину мира (настроение) отличающегося от него человека, имеющего непонятные ему интересы... Что ж, пришлось переснять.
Рассматривая фото с внедрившимся в него враждебным элементом, он убедился: да, этот тип буквально бежал, дабы успеть влезть в объектив своим подлым профилем - волосы его были отброшены назад от скорости, вызвавшей ветер... Небось, потом весь день и ещё на другой день радовался, довольно хихикая. Наслаждался.
Такова шизень.
Как бы невзначай, невинно: нельзя ли устроить глобальный, всемирный (конц)лагерь для быдла?
С горы над городом, над широкой серебряной рекой, над могучими мостами. Горизонт отодвинут - там перспективно щетинится многоэтажками и подъёмными кранами удалённый современный район города. Высота создаёт простор. Чем выше, тем дальше. Тем свободнее. Приглушенным зовом шумит поезд, гремя вырывающими его в дальнюю даль рельсами. «Вояж, вояж!» - одна из любимых некогда песен... Направо уплывает бескрайняя долина полей и перелесков, с зависшим над ней оранжево-зелёным дирижаблем. На супротивной горе высовывается из тёмной хвойной шубы Старый Замок, словно корона города. Пониже - громада собора, гордость города. Изящные шпили. Древние башни. Вечные камни. По склону и на дне - скопище игрушечных домиков, едва различимые живые чёрточки на мосту и набережной. Ближе, на лентах улиц гудит транспорт, колышутся массы. Туристы. Артисты. Статисты.
Затем будет вечер с огнями, многоголосым, прорезаемым резкими громкими криками, весельем забегаловок, разнообразными, подчас щекочащими нос острыми запахами - сглотнуть слюну, подавить аппетит, - всеобщей возбуждающей суетой... Потом будет ночь. И шедевры из камня едва ли проступят силуэтами. И чёрный воздух станет странен, безлюден.
До утра.
Ещё копошится в размытом пространстве нечто, издающее наполненные потусторонним значением звуки и производящее какие-то движения, имеющие какой-то тот смысл, неизведанную тамошнюю цель, и само пространство колеблется и блуждает, перемещаясь в тумане, каковым оно и является. И чувствуешь, что копошения эти к тебе уже не относятся, а только так, вскользь, ибо знаешь, что сейчас проснёшься и поэтому снисходительно реагируешь на обрывки странноватых, ни во что не укладывающихся образов и звучаний уплывающего измерения сновидений.
Уже воспринимаешь шорохи всамделишные, шорохи измерения бдения, на которое мы привыкли полагаться и в реальность которого привыкли верить. И с которым, чтобы не забыть, приходится, увы, считаться даже тогда, когда не хочется. Измерение бдения - всё наполнено осязаемой явью, всё так дивно конкретно вокруг, всё так настояще - бывает очень даже интересно. Можно и залюбоваться, и пощупать, и понюхать... можно скривиться, плюнуть, расстроиться. Тебя самого могут к чему-то конкретно призвать, чего-то от тебя потребовать - да, очень уж реальное это измерение бдения и даже порой слишком. Чересчур ощутительное. Иной раз и стошнит тебя от твоего места в этом чудном мире... а ты, поди ж, обязан что-то... непременно должен. Ну, конечно, ты же не статуя и прикинуться статуей не сможешь... кушать ведь надо. А так было бы славно - никто тебя не трогает, ничего не требует от знающей себе цену уважаемой статуи... Статуи, правда, то и дело сносятся, особливо при разного рода революциях, влекущих смену режимов и замену статуй. Тогда прежние статуи в сильно облупленном виде складируются в грязных мрачных помещениях или просто бросаются на пространстве открытом, да ещё в неудобно лежачих положениях, как то: нос упёрт в землю, а некогда вытянутая в пафосном жесте рука, тыкавшая в светлое будущее, валяется где-то поодаль, отчленённая от туловища знавшей себе некогда цену личности-статуи.
Но это всё чепуха, скажу я вам. Сон-то почти прошёл уже. Можно открыть уже один глаз. Можно пока и не открывать. Надо сперва подумать, какой из них легче распахнуть. Веки не поднимают, как кое-кто утверждает, а разлепляют. Вот. А разлеплять их, между прочим, гораздо сложнее, нежели поднимать. Приверженцы Морфея меня поймут. Что до меня, так я вообще его избранник, любимый питомец. Правда, за такую честь приходится ох как тяжко платить! Ох как тяжко вставать! Сначала откинуть одеяло; затем напрячь брюшные мысли... простите, мышцы, чтобы скинуть ноги с кровати... Ох-хо-хо!.. Что за наказание! Бедствие прямо.
Нет, это я только представляю себе, как буду вставать. На самом же деле я пока лежу под одеялом, ещё не разлепив липко слипшихся век, век бы не разлеплял этих век. А в каждом веке... нет, в каждом веку много разных вех - и на моём веку, и на твоём много разных вех. Вех эпох. Эпохальных вековых вех... Эра эротических эрзацей. Энтропия эпических элегий... Напишу, когда встану с кровати, экзальтированное эссе «Эстетика и этика Эдика»... Эй, экай, да меру знай! Эвона...
Ну, ты будешь вставать или нет, ленивый болван! Нет, погодите, это спорный эпитет (надо было присобачить его к тем э), да-да, эпитет спорный. Никакой я не болван, к вашему сведению!.. В крайнем случае, балбес. Но уж никак не болван... Ну, немножко, разве что... Но не очень. А если и болван, так мало ли болванов на свете!.. На свете... На земле - на свете. В мире - на свету. Мы живём на свете. А спим мы тоже на свете? Нет, спим мы под одеялом, сладко-сладко!.. А-ах, как хорошо зевается! На другой бок. Вот так. Ногами поёрзать. Хороший я парень, блин! И не трогайте меня, не обязывайте, не заставляйте... И вообще - зачем начальники на свете? зачем командиры и подчинённые? Не выношу командиров, а ещё больше команд. И уж, упаси, ежели какой окрик! Сразу наступает полная атрофия всех жизненных эмоций и энергий (надо было добавить к тем энским...).
Словом, не выношу я никаких распоряжений и никакого эпатажа (надо было к тем э).
Ну, ты встанешь, наконец?! Эй, а-у, вста-ава-ай!..
Слушай, а зачем тебе вставать? Лежи, дорогой. В этом состоянии ты более всего уподобляешься твоему идеалу - статуе. Ты очень похож на статую.
Правда, на лежачую.
Ну и пусть.
Иной раз небезынтересно наблюдать инфузорий. Как они извиваются. Как они дёргаются. Как они стремятся. Как они злятся. Как они самоутверждаются. Как они ругаются. Как они делают карьеру. Как они торжествуют.
Ежели одет не по моде, значит - ущербный. Так ОНИ считают. Они всерьёз восклицают: «Такое сейчас не носят!!!»... Вот, видите, они носят только то, что СЕЙЧАС ВСЕ носят... И оттого они счастливы. Это греет их души. Не объясняйте им (нет-нет, даже не пытайтесь!), что мода ровно ничего не выражает, что она всего лишь синоним каприза, китча, стадности, глупости... Не надо!
«Мне жаль тебя, потому что тебя ждёт ад!» - изрекла она свой как бы дантовский вердикт, ежели б ещё имела хотя бы малейшие познания за пределами священных писулек. «Однако, мысли у тебя как каракули» - молча, а вслух: «Это за что же, любопытно узнать?» «За неверие, - сурово вычеканила фанатичка, - за твоё нежелание обратиться к богу, пойти на зов его любви!» Усмехнулся. «И только за это меня ждёт ад?» «Конечно!» - чуть ли не удивлённо ответила она (мол, это ж и дураку ясно!.. и дуре в особенности). «Не слишком ли малая провинность для столь ужасного наказания?» - улыбнулся он. «Н-нет!!!» - поджав губы, тоном не подлежащего обжалованию окончательного приговора. Но тут же обозначила лазейку: «У тебя есть шанс спастись, если откроешься его любви!» «А как открыться-то?» - вкрадчиво поинтересовался он. Возмущённо глядя на него: «А будто не знаешь! Верить надо, молиться, читать библию...» «И это всё?» - флегматично так. Она стала раздражаться: «Ну, что значит всё?! Это же самое главное!..» «Ну, хорошо-хорошо. Поверю. Помолюсь. Почитаю... И уже спасён?»... Некоторая её растерянность; она чего-то подыскивала, поскрипывая вероятно немногочисленными извилинами, и добавила: «Грехи надо замаливать...» «И если замолить, они перестанут быть грехами?» «Ну да...» - чуть ли не доверчиво. «Как славно! Нагрешу-нагрешу, потом помолюсь-помолюсь, и всё о’кей!» Разозлилась: «Это всё твоё высокомерие, твоя гордыня! Бог накажет таких насмешников! Накажет! Потом увидишь! Пожалеешь, что не было смирения в тебе, что не услышал его зова, не принял его любовь! У тебя душа пустая, а у меня полная! Во мне живёт святой дух, которого бог послал мне в награду, а в тебе нет! Я стала совсем другим человеком с тех пор, как верю, вот так! Я прямо чувствую, как свечусь! Меня переполняет божья благодать! И бог меня простит и примет, и я буду в раю. А тебя бог покарает, потому что ты нераскаявшийся грешник, накажет тебя за неверие, гореть в аду будешь вечно!!!» «У-у!.. Ты вопишь о моём якобы высокомерии, а сама щеголяешь своим превосходством надо мной, заблудшим, и делаешь это бестактно. Вещаешь о божьей любви, но прежде ошарашила меня беспардонным заявлением, будто меня ждёт ад - лишь за неверие, заметь!.. А жестоких и подлых верующих он, вероятно, прощает! Ну, ясное дело: ведь достаточно помолиться как следует!.. Далее: этот твой бог готов обречь меня на муки адские за то, что я не отвечаю взаимностью на его, видите ли, любовь ко мне. Но ведь насильно мил не будешь. А заставить любить себя - не что иное как изнасилование. Чем же он тогда отличается от влюблённого психопата, убивающего любимую из-за отсутствия у неё ответных чувств к нему?! Разве это основание для убийства - пуще того, для вечных мук?! И разве он не преступник в этом случае?! И ещё: ты говоришь о любви божьей, но тут же злишься и угрожаешь карой! Что это за любовь такая? И что это за бог такой? Ты заявляешь, что в тебе живёт святой дух, но ведёшь себя хуже последней склочницы! Ты уверена, что стала другим человеком, и это сущая правда: общение с тобой раньше было терпимым, теперь же ты наседаешь своей разнузданной проповедью-пропагандой и ни за что оскорбляешь и травмируешь людей! И зудишь всё об одном, и попросту мешаешь людям! И кто вообще дал тебе право влезать в чужую, так сказать, душу?! Ты считаешь свои убеждения единственно верными, непререкаемыми, поэтому других, значит, надо обвинять и перевоспитывать, словно они ущербные дети, и насильно заставлять их разделить с тобой всю эту ахинею!» «Да ну тебя к чёрту!» - совсем не по-христиански подвела беседе черту.
И ушла. Вероятно, на зов божьей любви.
(Прежде активная комсомолка, дочь то ли директора, то ли майора, то ли зампредисполкома, то ли секретаря райкома... Но ведь, как мы знаем ещё от того усатого бога в сапогах, дети за родителей не отвечают, не правда ли?)
Загадочно совмещение набожности и высокомерия.
Проповедующие смирение гордецы.
Вещающие о любви ненавистники.
В судный день, как поведано, прискачет бог на коне со своим воинством. На нём будут пышные одеяния, и вид его будет грозен. Он возьмёт с собой тока праведников, а остальных громогласно проклянёт: мол, вон с глаз моих долой, нечестивцы! И обрушатся нечестивцы с воплем горестным в разверзнутую бездну ада... Ну, а счастливчиков воинство бога погонит туды, на небеси, дабы вкушать им там вечное счастие, блин... Сей бог, стало быть, как сказано, на коне и в пышных одеждах. Ангелы тоже, на рисунках разных, в нарядах шикарных - белых, синих, красных... с узорами золочёными. Славные у них там портные, ничё не скажешь. Изрядный пошив. Материал им доставляют отборный, однако. И наверняка бесплатно, как и гоголевскому городничему (бог по чину берёт!). Ну, разве с бога-то плату потребуешь?! И с херувимов-серафимов... И с химер крылатых... А конь у бога откуда ж?.. Так то ж конь божественный!.. Хм, чё-то старомодный способ передвижения, мог бы щас и на мерседесе-шестьсот (шестьдесят шесть) кататься в своё удовольствие и на приватных боингах летать... Ну, ему видней. Коняшка как-то аутентичнее в библейском-то контексте... А борода-то у бога, видали?! Роскошная волосня, ничё не скажешь, вьётся у него от природы, да ещё и ухоженная тщанием прислуги, и на голове мудрой кудри взбитые и напомаженные. Вот ведь парикмахер-то у него!
Тривиально, да? Ещё бы! Даже очень.
Не стыдно тебе, бог, мучить не могущих сопротивляться тебе? не стыдно тебе, боже, жестоко бить не имеющих возможности дать тебе сдачу? не стыдно применять силу против бессильных? не стыдно лишать помощи беспомощных? не стыдно глумиться над беззащитными? не стыдно тебе, господь, обрекать на страдания невинных, насылать на них болезни, беды, горе и подлецов-злодеев, коих ты же наплодил без счёта? Не стыдно тебе, всевышний, карать несчастных за те их качества, коими ты их наделил, и за те их поступки, кои ты в них заложил? Не стыдно тебе, демиург, угрожать расправой и без того живущим в вечном страхе?
Когда свой «перегибает палку», это умиляет, ибо свидетельствует о его, видите ли, страстности; но ежели чужой - недопустимо!
«Некоторых авторов преследуют навязчивые темы» - ехидно пишут они, прозрачно намекая на тебя и не замечая тавтологии, ибо: коли преследуют, стало быть - навязчивые; потому и навязчивые, что преследуют... Зачем же они это пишут? А затем, что ты два или три раза обратил внимание на их нескончаемую вакханалию самолюбования, которая, естественно, не может считаться навязчивой, хотя и возобновляется из номера в номер, из номера в номер... Манифесты самообожествления, коими они упиваются... Но ИМ это, оказывается, можно.
Интернет, журналы, альманахи... книжки выпускают... никто их не читает... ну, разве что коллега-автор снисходительно пробежит по страницам... глядишь, напишет рецензию... будни самолюбия... и всё какое-то копошение, какая-то возня, нередко склоки, этот не лучше меня, а хуже, ибо я лучше... Состязание эгоизмов. Бедные.
Погодите!.. Хочется быть... не просто молекулой мира... Хочется уметь то, что другой не умеет... понимать другим непонятное... быть чем-то интересным... выходящим из ряда вон (Вон!)... Того лишь и желает большинство, чтобы ты был как оно - не высовывался, не выбивался, не выдавался. Запретить непохожесть! Наказать необычность!
Меньшевики! Избранники мысли и музы - простим и поддержим друг друга! (Ур-ра-а!)
«Мы были счастливы в Советском Союзе! Мы там все были одинаковые, не то что тут!!!» - орёт мордастая, глаза кровью налились... Сидит здесь на «социале», язык не учит, немцев терпеть не может, хотя муж из них; проторчала уже на трёх «шпрахкурсах», где только зевала. Занятия часто пропускала - расхаживала по магазинам. Ничего не умеет, ничего не знает, ничего не понимает... и не желает. Одинаковы, видишь ли, были! Вот кому равенство-то нужно...
Принесли переселенческую газету: там - о повальном воровстве, форменных (в форме!) грабежах на таможне русской и белорусской... Служаки в погонах потрошат посылки, вымогают деньги у пассажиров интер-поездов, в основном у «земляков» - либо нынешних, либо бывших... Послушал-почитал это сосед наш Иванов, коего жена-немка привезла сюда, и рассердился, заматерился... Вот молодец, думаем - возмущён человек такой несправедливостью... Хм, кхе-кхе... не совсем так: старый Иванов стучал кулаком по столу и топал ногой, разъяряясь: «Зачем они об этом пишут?! Зачем они это пишут, падлы?!!! Порочат нашу родину!!!»
Задели человека за живое. Душа у него за страну родную болит... Что ж они нечуткие такие, эти репортёры! О каком-то воровстве, о каких-то грабежах и поборах... Зачем они об этом пишут?!?!
Он мучился непостоянством духовного облика - как своего, так и любого другого. Одна и та же личность меняется до непохожести на себя, затем как бы приближается к себе вновь, чтобы опять отдалиться... Более того, личность предстаёт вовне по-разному, подчас совсем, совсем иной. И чем шире диапазон контактов, тем многоликее человек, тем он... хм, разнее. Непостижимо то, что даже рядом, в пределах, скажем, одного подъезда, два понимающих человека имеют о тебе совершенно различные представления, даже взаимоисключающие. И ты - о них. Нет, не так... А как?.. Не в этом суть... А в чём?
Возможно, в поступках. Во всяких, в том числе в повторяющихся ситуациях, человек ведёт себя как... разные люди. Противореча себе. Противодействуя своей (?) сущности (а какая она?). Не совпадая с самим собой. Вот в чём драма. Это поистине драма. Неразрешимая... полилемма.
Однажды Б. возвращался с обеденного перерыва в своё «научно-культурное» учреждение, как сзади внезапно раздался резкий свист. Он вздрогнул и обернулся. Офицер милиции, пожилой казах, вынул свисток изо рта и разразился матерной бранью. Подойдя вплотную к Б., милиционер свирепо извергал оскорбления и угрозы, обдавая лицо Б. горячим дыханием ненависти. Оказывается, Б. собирался перейти улицу на красный свет, уже ступил на проезжую часть. Ошеломлённый злобой мента и неожиданностью этой сцены, Б. промямлил, что улица тихая и узкая, и сейчас нет машин, да и просто не заметил красного света... Ещё пуще ругаясь, казах схватил Б. за воротник, потянул на себя, потряс, затем сжал его предплечье и не отпускал, продолжая поносить его так, будто он только что совершил неслыханное преступление.
Стиснув его ещё крепче, мент зловеще изрёк: сейчас пойдём в отделение, и тебя там научат, как надо ходить по улицам, сволочь! Б., потрясённый и растерянный, опять стал что-то объяснять ему, оправдываться - воля почему-то именно в этот момент куда-то улетучилась, хотя в других подобных ситуациях он мог держаться иначе, - отчего брань и угрозы мента лишь ужесточались. Б. уже не знал, что происходит, не понимал, что ему надо от него, только недоумённо взирал на его перекошенную яростью животную харю. Наконец, выдав вереницу особенно хамских эпитетов, офицер поднёс кулак к лицу Б., покачал им туда-сюда (дал, так сказать, понюхать), переместил сей кулак к груди Б. и со всей силы толкнул-ударил. Пошатнувшись, Б. сделал два шага назад, еле удержавшись на ногах. Плюнув ему под ноги и в который раз выматерившись, слуга народа отвернулся и вразвалку пошёл в своё правозащитное заведение.
Несколько дней Б. не мог прийти в себя. Он наивно полагал, что эпоха бесправия прошла - расцвет «перестройки и гласности»... Ему напомнили, что к чему и кто есть ты. Ему напомнили, что в любой момент с ним и миллионами других могут сделать всё, что угодно. Ему напомнили, в какой среде он обитает. В необратимо-заповедной.
От двух высоченных, "шапочками" увенчанных, башен Фрауэнкирхе не торопясь до Новой Ратуши, неоготической, филигранной. Ухоженность. Продуманность. Привлекательность. Чисто. Удобно. Уютно. Хоть и многолюдно. По настроению можно и в Хофбройхаус заглянуть, вкусить несравненного пива...
В самом начале Новой Жизни он поражался Подземному городу - как он его окрестил - в Ганновере, первой немецкой метрополии на его «счету», в его биографии. Невероятной казалась возможность (или невозможной - вероятность) идти под землёй многие сотни метров, среди людских потоков, и встречать разнообразные «гешефты» и закусочные, да к тому же на разных ярусах, связанных эскалаторами. Никак нельзя было представить себе раньше, что подземная действительность может быть такой прозрачной и элегантной... Но он тогда ещё не ведал о подземных "царствах" в Штутгарте, во Франкфурте... не видел мюнхенский - гораздо просторнее ганноверского - подземный город в районе вокзала, простирающийся не только вдаль, но и вширь, расходящийся, кажется, до бесконечности. Здесь просто хочется побежать в азарте жадного присвоения-преодоления облагороженного пространства цивилизации, гулко топотать по безупречно подметённому гладкому каменному полу...
Конечно, Вена академичнее и симметричнее Мюнхена, стройнее, «ансамблевее», изысканнее, но Мюнхен, бесспорно, многообразнее Вены, живописнее, пестрее, неожиданнее, непредсказуемее... И уголки есть в Мюнхене волшебные (не цепляйтесь!), буквально зачаровывающие, пленяющие тебя без остатка. В Мюнхен влюбляешься и... потрясённо вспоминаешь, что в 1945-м его практически не оставалось, НЕ БЫЛО Мюнхена! лишь осыпающиеся руины... Так же как не было и захватывающего дух Франкфурта, а были только холмики щебня... Как не было и Берлина, стёртого словно 10-балльным землетрясением, и не было Кёльна, в котором торчал лишь Ноев Ковчег великого Собора посреди груды дымящихся камней, обрамляющих осиротевший Рейн, и не было Гамбурга, десятки тысяч жителей которого были сожжены градом бомб за несколько дней, и не было Дрездена, разнесённого вдребезги за две ночи, и... и... и... Ничего не было. А теперь ЕСТЬ!.. Грандиозная страна-Феникс, страна-Феликс (ибо счастливее многих).
Степь в необозримом радиусе. Едва различимый на горизонте аул. Слышны совхозное стадо и домбра. Ишим... Нура... Реки с неизбежной, фатальной периодичностью отравлялись химкомбинатами - то Темиртауским, то ещё каким-то... Беспомощность населения и его привычная покорность происходящему по брутальной воле власти. Рискованной была рыболовная идиллия. Напрасно поглощали мы ту рыбку...
Не так уж далеко был полигон, километров двести-триста. Напоминание о нём являлось периодически - «вдруг» виднелась и расходилась по небу зловещая центробежная волна, широкая, многослойная: чередование светящихся, серых, чёрных полос, образующих жуткую радугу, накрывающую белые барашки облачков, рассекающую жизнерадостное голубое небо... Ужас вселяло то, что за полосой сей наползало другое небо. Другое небо, на которое боязно было взглянуть - непонятного цвета, словно прокисше-кисельное - приходило вслед за этой кошмарной радугой, и долго не рассеивалось пугающее вредоносное марево... Злая весть городу и миру. Урби эт орби.
Обволакивающая, облучающая забота о народе. Мы все - обесправленные, униженные, побитые, потравленные, облучённые... Мы все - инвалиды Советского Союза. Нация инвалидов.
Каким завораживающим было в детстве всё, абсолютно всё - каждый предмет, любая игрушка, не говоря о мебели, о всей квартире с окнами и тюлем, о загадочных книгах, о больших домах, о манящих улицах, о сверхъестественных машинах и автобусах, словно прирученных драконах... Он жил почти возле вокзала, а вокзал вообще был потрясающим, занимающим воображение, неодолимо завлекающим пыхтящими гудками тепловозов, краткими меццо-сопрано-вскриками электровозов, длинной вереницей ГДР-овских пассажирских вагонов, почти всегда строго-тёмно-зелёных, этакого защитного цвета (враг не дремлет!), но изредка - о, чудо! - голубых. Если в составе оказывался голубой вагон (песня из мультфильма), весть об этом разносилась среди мальчишек молниеносно, и он тоже бежал, бежал с теми, среди коих были и его постоянные мучители, жестокие и наглые, на перрон, посмотреть на голубой вагон, задыхаясь от восторга, на миг забывая обиды... Смутно догадывался, что потому это такая редкость, чтобы не стало чем-то обыденным - лишь как редкий подарок мог быть в составе - иногда - один-единственный голубой, как сказка, вагон...
А на «заднем плане», на дальних путях тянулись, сосредоточенно-методично-ритмично громыхая, тяжёлые товарняки, очень-очень длинные и тяжёлые... тяжёлые и долгие как детство...
Странный, странный случай, и не один, в детстве, в школе. Как вспомнится - не по себе... Весь класс отправили на прививку в медпункт, но его - он совершенно точно помнит - вызвали почему-то... почему-то отдельно. Какое-то каменное лицо медсестры... Да нет, он-то ничего не подумал такого... тогда он даже и не мог ничего заподозрить... В счастливой ведь жил стране. И ничего особенного не почувствовал ни при уколе, ни после него - какое-то время. Дни текли как им положено, а он... ну, да, возник какой-то туман... появилась непроходящая вялость, сонливость, неприятная потливость, как-то замутнённо всё... Нет-нет, ничего нельзя утверждать определённо... Примерно через месяц - новый вызов в медпункт, новый укол... Обособленно от других... Наверное, так надо было... Это только мерещится картина страшная - беззащитный мальчик, безропотный под шприцем коварной медсестры, орудия жуткой бесчеловечности... Да что вы, никогда в нашей стране и не бывало такого в помине!.. В следующей четверти и в дальнейшем он успевал заметно хуже... Никак, естественно, не связывал это с медпунктом, и родителям ничего не сказал... Проще всего назвать это нынешней ретроспективной паранойей, значит, так и назовём. Паранойя. Да... Состояние его в ту пору заметно изменилось, резко ухудшилось... Успеваемость на самом деле внезапно сдала... Досужие домыслы... Да вот ещё странности в поведении и в ощущениях... Стал вести себя непонятным для себя самого образом, для других - тем более... Да это, знаете ли, мнительность! пуще - мания преследования!.. А кроме того, разразилась дикая аллергия на... всё вокруг, как ему казалось. Щекочет в носу и нёбе, кипит слизью, соплями... Слезящиеся красные глаза... Кашель, чиханья... Паранойя, мания... Головные боли, слабость, плохое общее самочувствие... Не дни, а месяцы, годы - что-то никак не проходит, не проходит... Да и с эрекцией что-то явно не то...
Но это лишь версия... ишь, версия...
...Много позже довелось ему узнать, что было - и, наверное, есть - в «органах» специальное ведомство, занимавшееся исключительно опытами над людьми... Не клевещите на наших доблестных чекистов!.. А объектами для таких опытов становились неугодные (по каким-либо причинам) и даже их дети... А уж фрицы и чада их - ну, прямо напрашивается для экспериментов подобный контингент... Да вы очерняете советскую власть!.. Тем более мальчик, коего угораздило появиться на свет в семье ушедших с немцами в конце войны - тогда ещё маленьких детей, побывавших в Германии, после победы всего мира над ней репатриированных в самую счастливую страну... Вот щас правильно!.. Возврат в ад произошёл путём обмана с Востока и предательства с Запада... Сговор делящих добычу... Привезённый в вагонах для скота и выгруженный в зонах за тридевять земель чуждый элемент: недобро пожаловать, фрицы-братцы-кролики (подопытные)!.. Буржуазная пропаганда!.. «Голоса»!
Спустя ещё годы, за чтением «Спокойной ночи» Синявского - припомнился отчётливо тот медпункт, те уколы... Встали дыбом волосы от вспышки памяти, озарившей догадку...
Прозрачный день опять. Это редкость. На густо заросшей дремучим лесом горе-радуге на горизонте вырисовывается каждое дерево; наверное, и каждая ветка, если б он лучше видел, если б очки были сообразные. Гора-радуга. Он так её прозвал. Форма. Почти идеальная дуга. Ра. Городок плавно восходит к вершине, но обрывается ещё на невысоком подъёме, выше лежат косые поля с тёмными пятнами-островками того же леса, из которого, уже изрядно высоко над городом, выглядывают смещённо составленные относительно друг друга семиэтажные корпуса курортной клиники - воздухолечебница, так сказать. Внизу, в городе, не так уж приятно вдыхать окружающее пространство бензиновых выхлопов - какой там курорт! - а вон, пожалуйста, чётко обозначен ориентир - царство свежего воздуха... Раз в год, быть может, поднимешься туда. А то и реже. Паломников там беспрерывно много: по номерам автомашин определяется удивительный факт - чуть ли не вся Германия съезжается сюда. Вернее - туда. Да. Ибо там - не тут. Хоть и видно отсюда то.
Они движимы инстинктом - дегенераты, отпрыски дегенератов: распознают полноценных, способных мальчиков и причиняют им боль, унижают подло, бьют остервенело, пока есть возможность унижать и бить: в школе, на улице, во дворе... А то ведь потом способные мальчики станут взрослыми и будут жить интереснее, лучше дураков, окажутся в иной среде, для дураков недосягаемой, и тогда их уже не достать, не поколотить (ну, разве изредка)... Поэтому сейчас, сейчас как можно сильнее и чаще унижать их и бить, чтобы не так уж им было и хорошо в тех уютных сферах, омрачить их элитарное грядущее, отравить надолго, желательно навсегда - сделать их больными, дабы не так уж вкушалось ими иное, недоступное дуракам, бытие, а ещё лучше - сломать необратимо, чтобы никогда они не очухались, а ещё, ещё лучше - уничтожить совсем, чтобы вовсе не добрались они до светлого взрослого будущего, чтобы не стали лучше дураков!
В Испании за целую неделю ему повстречалось совсем мало красивых женщин, если совсем честно - совсем не повстречалось. Здесь нет прелестных лиц, - поражался он, но предположил, что где-то они и тут есть, вспоминая на всякий случай обворожительное лицо испанской актрисы Паз Вега... Впрочем, поскольку заглядываться было не на кого, он заглядывался на фасады, на контуры зданий...
Ещё самое первое время в Германии ему пришлось обратить внимание на большой процент некрасивых женщин, но сие наблюдение относилось скорее к среднему, условно определяя, возрасту. Среди юного поколения он и тогда отметил не редкость привлекательных лиц, а уж позже, к его поистине физическому удовлетворению, констатировал наличие множества очаровательных девочек.
Или вот, наблюдения в Риме... Восхитительные «тевтоночки» со своими родителями - на улицах, в гостинице... В лифте стояли вместе, тесно; к волосам девочки лет 11-ти приклеилось пёрышко, и он не выдержал, сдул его - не резко, ласково. Пёрышко слетело, но девочка, не заметив этого, удивлённо посмотрела на него, не зная причины его фривольности... Потом перевела вопрошающие глазёнки на папу, и тот улыбнулся ей успокаивающе: мол, всё в порядке - он-то видел, зачем было это дуновение. Обменялись несколькими фразами. Девочка узнала про пёрышко... Почему такое запоминается на всю жизнь?
...Импозантная помпезная Гран-Виа. Сервантес в виде двух неразлучных чеховских фигур, толстой и тонкой - самых главных в Мадриде и во всей Эспанья. ТонКий Ход - роман о великом шахматисте... Или я что-то путаю? Донде эстан лос-сервисос?
Толедо раскаляет растения до испарения, камни как бесформенные кирпичи из печи. Всё желтое или уже красное. Как и флаг испанский - точь в точь. Красная земля, особенно сверху, с реактивно ревущей «Иберии», когда внизу нет облаков, а в ушах, к сожалению, нет затычек, то бишь пробочек - сидел как назло прямо напротив двигателя, то бишь турбины, ну и место досталось... Так вот, отнюдь не лёд в Толедо. Порыжевший кустарник, мимолётно когда-то зелёный, наверно. Воздух вьётся, колеблется, расплывается; если идти быстро - не охлаждает, обдаёт жаром. Сиеста. Полдень. Где же тень?.. И где же ветер?.. Когда же вечер прогонит этот день на сковороде... Не день, а сковородень. В то лето в Толедо.
Навстречу морю и наискось в небо взмывал самолёт, покинувший Барселону. Как внезапно навалилось впереди море, как быстро всё внизу стало тёмно-синим мерцающим, белые острые палочки рассекали синее, обрамляясь пеной. И так - до Лазурного Берега. Ясность. Континент. Постепенствуют горы. Парим над горами. Французские Альпы. Затем швейцарские... Царские! Озёра... на дне. В узкой чаше.
А в Дюссельдорфе была гроза, когда снижались. Прорезали опасную молниеносную темень. А вышли - это после Толедо-то! - в озябший воздух. Холодина собачья. Как язык германцев.
Периодами затягивается «всё это», отступает - может быть, для того, чтобы посильно-выносимо оставалось жить. Будто и забывается... нет, прячется словно где-то. Будто даже и не было всего этого... Как странно. Можно пить чай по вечерам и не особенно тосковать. Можно благодушно смотреть телевизор, сидя на мирном уютном диване. Можно гулять и даже путешествовать, с интересом глядя вокруг, забывая страшное. Любоваться чем-то, кем-то. Желать, вожделеть... Будто и не ломали тебя, не истязали, не стремились стереть с лица земли... Так, всколыхнёт, конечно, время от времени, обожжёт ужасом и недоумением: зачем... за что... как же они могли... могут... как способны на это...??? Они. Эти пресловутые ОНИ. Не дают покоя. Не дают жить. Ни тогда - действием, ни сейчас - воспоминанием. И опять - действием... ОНИ присутствуют всегда... везде... Нет-нет, лучше не вспом... не замеч... ! Лучше не... ...
Сосланные в Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь... Многие тысячи, десятки тысяч загубленных по дороге и «на местах»... В Таджикистане и Узбекистане дети полгода не учились. Учебный год начинался в январе - до лета. В остальное время - мучились на хлопковых плантациях, вместе со взрослыми. До изнеможения. Невообразимо огромные поля опылялись ядовитым дустом, источавшим вредоносную вонь, окутывавшую посёлок... Пили непрозрачную воду из арыков, которую пил также и скот. Выкапывали ямы, «хаузы», туда напускалась вода по арыкам из реки, протекавшей на большом удалении от тех мест. Арыки быстро загрязнялись, заплывали илом и песком, поэтому их приходилось очищать ежегодно. Эту работу выполняли женщины - лопатами. Требовалось примерно четыре месяца, чтобы очистить арыки на всём протяжении до реки - за эти месяцы свежая вода не поступала. Вода в «хаузах» загнивала, зарастала камышом. Но пить надо было - черпали до последней лужицы, процеживали через марлю. В этой воде кишела всякая живность, полно было личинок комаров... Свирепствовала малярия. Старикам хинин не давали, те умирали повально. Хинин получали лишь каторжане колхозного труда...
В убогих жилищах - ни электричества, ни удобств. Земляной пол, первобытные «постели», сооружённые из кольев и веток. Другого материала не имелось, но главное - не разрешалось иметь... Ветхие хижины эти нередко "навещали" ядовитые змеи, скорпионы, что для людей, понятно, было чревато гибелью.
На рассвете прискакивали надсмотрщики, кое-кто в орденах, щёлкали плетьми, сгоняли подкомендатурных в тесную группу и - вкалывать... Каждый метил свои мешки, в которые собирался хлопок - с рассвета дотемна. На подводах эти мешки вывозились на специальную площадку для взвешивания. После работы каждый шёл на эту площадку и рылся в потёмках, при расплывчатом свете фонаря, в горе мешков, отыскивая свои. Если при взвешивании оказывалось, что «норма» не выполнена, этих людей возвращали в поле, светили трактором в грядки, заставляли добирать «положенное». Ни выходных, ни праздников - круглый год. Когда заканчивался хлопок, то собирали курак - нераскрывшиеся коробочки хлопка. Это происходило осенью и зимой, когда в тех краях шли дожди. Потом корчевали старые кусты хлопка, начиналась посевная и - всё сызнова: мотыжить, поливать, бороться с вредителями и - опять собирать... И так - годами. Годами... Покидать колхоз запрещалось - даже в соседнее, за три километра, село, нельзя было сунуться... После 1953-го стало немножко «свободнее», можно было ходить (ездить не на чем) в соседние сёла и в районный центр, за 12 километров... Мама ещё маленькой девочкой попала туда со своей матерью и другими родственниками (её отец погиб в заключении вскоре после войны, на лесоповале в КомиАССР, а четырёхлетний брат умер в вагоне для скота на пути к месту ссылки)... Вахшская долина. Пяндж. Тигровая балка. Совсем недалеко от афганской границы... Как-то выжили... Как-то. В 1956-м отменили комендатуру. Уцелевшие стали разъезжаться. Когда покидали колхоз, там всё ещё не имелось ни электричества, ни водопровода... Уезжали кто куда, но лишь куда дозволено... И там тоже, знаете, был не парадиз...
Ну-ка, рабства патриоты, покажите свою морду, панегирик прохрипите героической державе, лексиконом вашим злобным заклеймите вражью нечисть!
...От потроганного неверящими руками и глазами Колизея до прикосновений к всё никак НЕ падающей непостижимой башне в Пизе, описывая круги вокруг флорентийского чуда Санта-Мария-дель-Фьоре, бродя по прелестной знойной Вероне, балдея в жемчужной Генуе, шалея от фантастики миланской Пьяцца-дель-Дуомо, млея от тихой гармонии Падуи, где автобус остановился, хотя ни остановки, ни перекрёстка, ни светофора там не было, а просто шофёр не хотел мешать тебе сделать снимок, и ты ведь не препятствовал его проезду – стоял на тротуаре, но он затормозил, встал... а ты сначала даже не догадался, что он остановился из-за тебя, ибо подъезжал он сзади, и твоя спина осталась невнимательной... и кто бы мог подумать... кто бы мог подумать!.. А ты щёлкнул, повернулся лицом к автобусу и пошёл, пошёл... Автобус, уже позади тебя, поехал... Молния догадки потрясла твой мозг, ты обернулся и разинул рот... Потом помахал в знак благодарности, но водитель уж наверняка этого не увидел в зеркале... Ты сделался больным от такой своей рассеянности, день был испорчен...
Ах, полноте! Не кручинься – ведь есть, наконец, Венец... и Я!
Какая всё-таки невероятная перемена в нашей с вами биографии, вырвавшиеся из советского штрафлагеря больные искалеченные затравленные одурманенные озлобленные люди.
Уберёгся, думал, от армии. Да и куда - с таким-то зрением и ещё кое-чем... А тут - повестка. И - всё. Никаких доводов. Бесполезно трясти перед их взором волчьим своим волчьим билетом, где ясно пропечатано, что не может, не может он служить!.. Может, может! - отбирая билет волчий и выдавая человечий (всё, как у людей) - новенький, незапятнанный, - лыбились серые хари офицерьи. Офицерберы. И вот - загребли; погрузили; отправили. В самый смрад и яд - химический, красноуральский, нижнетагильский... Гигантские буквы бездарного лозунга при въезде в отравленный Нижний Тагил: УРАЛ - ОПОРНЫЙ КРАЙ ДЕРЖАВЫ! ... «Опорный край». Хм. «Держава». Н-да.
Вырваться. Удалиться от них подальше.
Сменить географию. Увы, не биографию.
...Кругом щёлкает, щебечет лесное очарованье, и ещё другие, неведомые звуки рождает оно. Ступни погружаются во влажную мохнатость, шуршат в ней, переставляясь, перебираясь. Шершавая растрескавшаяся коричневая короста коры кривого ствола манит потрогать её, ощутить ладонями бугорки её и корявости, ощупать их чувствительными подушечками пальцев, застыть на несколько долгих мгновений, вдыхать многотерпкий настой мха, трав, листьев, коры, почвы, тысячелетий... слышать шаги прошедших уже, проходящих сейчас, пройдущих потом. Увидеть их там, где теперь ты, а себя заметить вон там и ещё там... Это после, но тогда уже будущее свершилось, состоялось. Кто-то пройдёт в будущем, для него настоящем, и уже - прошлом. Шаг - миг... Уже прошедший шаг-миг. Проводи грядущее мгновенье прощальным взгдядом. Оглянись! Твои незримые шаги, ещё витальный след от них в траве примятой, и не растаяли ещё, не испарились ионы твоего дыханья... но где ты сам?
Тающие лица. Возникающие из... откуда-нибудь. Встречи. Отношения. Столкновения. Степень совместимости. ЧТО мы друг для друга? Объяснить. Ты призван быть кем-то для кого-то... До чего странно. Совсем незнакомые могли быть дороги тебе при иных обстоятельствах, быть неразрывными с твоей судьбой. Друзья твои случайно твои друзья. Могли быть незнакомыми, неизвестными. Враги могли быть не те или их могло бы не быть. Ты не рождаешься случайно, но обрастаешь случайностями. Комбинация карт тебе выпала прихотью случая. Могла быть непохоже иная. Другие люди на пути твоём... Необъяснимо.
Многолюдная дорога жизни. И ты среди других, «с посохом», печально-согбенный, уменьшающийся в размерах, исчезающий...
Приближающийся.
...Внутренний цензор - полбеды. Беда же - внутренний надзиратель.
Пытаться превозмочь (врождённую?) «принуждённость».
«Блаженны» поступающие спонтанно и даже стихийно - непредсказуемые, неожиданные по отношению к самим себе - в поступках. Полно(кровно)ценное бытие. Жить значит импровизировать - именно то, что мы себе (почти всегда) воспрещаем.
Научиться не бояться. Самое трудное.
Как переливчато-гулко и звонко поёт саксофон в этом подвальном или полуподвальном... хм, помещении. Забранные в металлические сетки неяркие лампочки. Загадочные широкие трубы вдоль по стенам, уходят вверх. Площадь просторная - обеспечивает резонанс. Выводи страстные или задумчивые рулады, пассажи, с непременным «шипом», шипением то бишь... Поджазуй свободно, раздольно, без правил и ограничений, без менторских указаний. Какой сочный здесь тембр. Отражающий аккордовым органным эхом глубокий фон. Звуки преломляются, отскакивают от стен и труб, и возвращаются к тебе, не столь лаская, сколь удивляя слух. Насыщая его. Подуди об уходящей жизни своей и чужой.
О жизни остающейся.
Никогда не проходящей.
2009 г.
Произведение «Вовне» опубликовано в журнале «Литературный Европеец», № 144, 2010 г.,
в литературно-художественных интернет-журналах "Подлинник" (Санкт-Петербург) и "Свиток" (Германия) в 2011-м году.
----------
