в сутулость сведенных спин,
и кони на третий день скорого марша
неверно сбивают шаг.
Тень поиска Господа, первой из истин,
забылась в бреду и спит.
Мы с каждой минутой становимся старше,
и ломанного гроша
не стоит мятежность знакомой дороги,
тяжелая голова...
К недолгой стоянке - подкосятся ноги.
А вера... Она жива.
Монах, что твердил - "Воздаянье смиренным",
сломался второго дня.
Зубами пытаясь порвать себе вены,
он тихо упал с коня.
Он слабо стонал о сиянии белом,
воде, серебре травы.
А мертвой пустыне сто лет как нет дела
до мертвых и до живых.
Я все еще помню, хоть минуло много -
отчаянны и лихи,
мы верили, что по велению Бога
искупятся все грехи,
для тех, кто не струсит оставить феоды,
пустые клочки земли,
поднять свое знамя во славу похода
в небесный Иерусалим.
Я тоже из тех, кто отрекся от лена -
оковы душе земля.
Я дрался в горячей крови по колено,
и враг мой бежал, молясь
Пророку, Аллаху... Не ведая страха,
и пьян от своей мечты,
пал в бездну объятий песчаного праха,
взывая ко всем святым.
И вроде - сквозь раны, рассекшие тело,
душа должна воспарить,
в том самом неверном сиянии белом...
Окрашенным в цвет зари,
измазанном кровью, тянулся я к краю,
горячему добела...
И понял. Дорога к предвечному Раю -
такой она не была.
И даже вода, что казалась мне пресной,
тревожна и солона -
за то, чтоб вкусить чистоты небесной
придется платить сполна.
И вне тела, что непременно остынет,
покинуто и мертво -
мое искупленье - немая пустыня
и вера в любовь Его.
Ведь что сможет вновь от кровящихся знаков
очистить меня еще?
Как хочется пасть на колени и плакать,
и чувствовать, что прощен...
Мы с каждой минутой становимся старше
на сотню проклятых лет.
Я снова черчу карту нового марша
в остывшей за ночь золе.
Сил снова подняться - хватает немногим
и кружится голова.
Мое искупленье - проклятье дороги.
Но вера... Она жива.