-
От окна тянуло простудой. Но белая замять, неистово пожирающая ночь, не отпускала... Казалось, ещё чуть-чуть, и неспящие огни города будут заживо похоронены под крахмальным саваном. Снежные хлопья, сбивающие друг друга, завораживали своей броунадой, и мысли, пытающиеся то ли догнать ускользающее завтра, то ли кануть в почти позабытое вчера, тонули в их бесноватой пляске.
За спиной вздохнул телевизор:
— Господи, как скучно мы живём! В нас пропадает дух авантюризма…
Я вздрогнула, очнувшись от заоконного наваждения, но не обернулась – лишь плотнее закуталась в палантин, нечаянно задев вазу с пихтовым букетом. Он обиженно звякнул разноцветными стеклянными шарами, но всё же покивал согласно ветками: да… скучно…
«Не перевернуть бы ненароком» – поморщилась случайная мысль и растаяла в тёмном провале окна, затерявшись где-то за углом обшарпанного здания общаги напротив. А оставшиеся сгруппировались и забросили меня в год этак тысяча девятьсот неважно какой…
Вторая половина декабря была по обыкновению суетливой и переживательной. Не знаю, какие мысли волновали взрослых, но ребятне в эти предпраздничные дни хотелось поскорее «отстреляться» и, наконец-то, окунуться в волшебную атмосферу, пахнущую хвоей, мандаринами, конфетами, подарками и чудесами всех мастей. В маленьком вестибюле музыкальной школы и так было тесно, а перед академконцертом ещё и нестерпимо шумно. Кто-то неохотно одевался после занятий, не особо спеша нырнуть в объятия застуженной улицы, кто-то, наоборот, торопливо скидывал заснеженные шубки, желая побыстрее оттаяться и согреться. Малышня старательно наполняла пространство диезами и бемолями, то и дело подстраивая непослушные скрипочки, а старшие струнники, рассыпая по единственному коридору музыкалки смешки и остроты, уже вовсю дрались на шпагах-смычках. До выхода на «голгофу» оставалось не так уж много времени, и мне, слегка припозднившейся, тоже надо было размять замёрзшие руки, настроиться и хотя бы бегло пробежаться по нотам...
Я толком и не поняла, что тогда случилось, но открывая потёртый футляр своей скрипки, я услышала страшный звук... сухой и короткий, как выстрел... Мой верный инструмент издал жалобный стон, как-то странно звякнув напоследок... и тишина окатила меня с ног до головы душным и липким страхом... Скрипка была безнадёжно испорчена. Я взяла в руки её несчастное тельце... отломленный гриф болтался на болезненно дрожащих струнах, будто голова, снятая с плеч. А где-то на самом краешке сознания отплясывала сумасшедшая мысль: ма-амачки... академа не будет! Я... я – свободна!..
Но моё выступление никто отменять не собирался, а мои тайные надежды на такую желанную свободу быстро гасли под строгими взглядами преподов, тихо переговаривающихся в сторонке. Через некоторое время меня подозвали. Я стояла с опущенной головой, совершенно не понимая, что от меня хотят. А потом...
Я увидела протянутую мне скрипку... Это был старинный инструмент, сделанный немецкими мастерами, начала то ли 18-го, то ли 19-го века. Я подняла глаза и увидела взгляд преподавательницы... Я его никогда не забуду... И скрипку. Что лежала в моих похолодевших от ужаса ладошках... Мне стало стыдно и страшно.
А скрипка дышала... Она жила собственной, неподвластной ни времени, ни пространству жизнью... Если честно, то я плохо помню, что было дальше... В памяти осталось только ощущение волшебства, какой-то непостижимой тайны... потому что скрипка, подаренная мне судьбой на полчаса, не играла в моих трясущихся руках... - она плавилась под пальцами, растекалась звуками по стенам малюсенького концертного зала, такая... невероятно... неправдоподобно живая и органичная... И казалось, что плакал не Вивальди, а сама скрипка, а может её душа...
Столько лет прошло... Но та скрипка до сих пор плачет во мне. То звёздной августовской осыпью, то моросящим дождём в унылые осенние вечера, то заснеженным мороком январских метелей, то пронзительным сплином стылых мартовских ночей... год за годом... обнажённой памятью... холодным одиночеством... слезами несбывшихся надежд.
-
-
