МАСКЕРАД (Рассказ)

- Картошка! Картошка! Берём картошечку! – послышался из проулка призыв заезжего продавца.
Опыт бомжевания научил Фильку, что к деревенским куркулям лучше не соваться - денег  точно
не дадут, так ещё и накостылять могут, однако свернул, в надежде стрельнуть у покупателей.
- Откуда картошка? – выспрашивал у продавца мужчина при галстуке и в шляпе.
- Так наша, областная, деревня Морошки. Слыхали про такую?
- Не слышал. А чего дёшево продаёшь, ворованная небось?
- Господь с вами! Ворованная, скажите тоже. Мы всей деревней собрали излишки, машину вскладчину
наняли, вам, городским, привезли, а вы – ворованная! – обиделся продавец.
- Ладно, не лезь в бутылку. Пожалуй, возьму мешок, только за тележкой схожу.

От названия деревни у Фили ёкнуло сердцё. Он подошёл к грузовику и уставился на продавца.
- Тебе чего, чучело неумытое? – зло спросил мужик и спрыгнул с кузова.
- Ты ведь Миша Козлов, верно?
- Допустим. А ты кем будешь?
- Так Филя же я, Умываев. Не признал?
- Умываев, говоришь? Что-то не слишком ты на него похож. А сообщи-ка мне, какое прозвище
было у директора нашей школы, если ты Филя Умываев.
- Помню, помню директора Валентина Петровича Нешитова. Валенком неподшитым мы его звали.
Миша, земеля, похмели ради Бога, а то помру сейчас, - со слезой в голосе попросил Филька.
- И вправду Умываев, - удивился Михаил, - эка тебя жизнь скрутила. Николай, - шофёр, сидевший на ступеньке кабины, лениво повернул голову, - плесни земляку стаканчик
Шофёр выразил своё неудовольствие пожатием плеч, но полез в кабину, достал бутыль с мутной
жидкостью и пластмассовый стаканчик, который наполнил лишь наполовину.
- Полный лей, - прохрипел Филя.
- Пей, что дают, дармоед, всё равно половину расплескаешь.
Филя влил в себя пахучую обжигающую жидкость, занюхал рукавом и вновь подставил стаканчик.
- Ну, ты и нахал, бомжара, - рассмеялся Николай, но ещё полстакана налил.

После выпитого наступило облегчение, и Филя завёл светский разговор:
- А и вправду, Миша, чего дёшево торгуешь, или торопишься куда?
- Так мы уже четвёртый день торгуем. Всё по нормальной цене распродали. Всего три мешка на
сегодня осталось. Первый уже ушёл, второй этот в шляпе погрозился забрать. Один останется.
Продам, и домой почешем – надо до вечера вернуться.
- Что так, случилось что?
- Случилось. Ты Маланью Баринову помнишь?
- Помню, она ведь крёстная моя.
- Да она всей деревне крёстная, а ещё повитуха и кума. Преставилась она вчера, завтра хоронить
будем.
- Я думал, она давно померла. Сколько же ей было-то?
- Бог знает. Говорили, что отца её кулаки году в двадцать пятом убили. Вот и считай. А что,
Филька, - внезапно расчувствовался Михаил, - поехали с нами в Морошки? На родной земле
побываешь, крёстную проводишь и всё такое.
Перспектива халявной выпивки на поминках мгновенно отразилась в Филькиных глазах.
- Можно и съездить, - степенно ответил он, поглаживая бороду.
- Как, Николай, возьмём земляка с собой?
- Ты сегодня хозяин, тебе и решать, - презрительно скривился шофёр, - а ты, бомжара немытый,
слушай внимательно: в кабину я тебя не пущу – смердишь, как хорёк, поедешь в кузове. На мешки пустые лёг, мешками укрылся и лежишь тихо-тихо. Не дай Бог менты остановят, так помни: ты сам залез, без нашего ведома. Понял?
- Уяснил, - важно изрёк Филя, и торопливо добавил: - только мне бы пару стаканчиков на дорожку,
чтоб не околеть по пути.
- Да тут всего восемьдесят вёрст ехать. Не боись, не околеешь.
- Тогда один, - согласился Филя.

До Морошек добрались в сумерках.
- Вылезай, - приказал Михаил, когда машина затормозила у дома Маланьи Бариновой, - К себе
не зову, жена строгая, так что устраивайся сам.
Он посмотрел на незавешенное окно, и покачал головой:
- Везёт же тебе, Филька. Вон у Маланьи Надька Кузьмина хлопочет. Помнишь её? Она в школе
влюблена в тебя была по уши. Иди к ней, она тебя обустроит.
Филя открыл дверь избы, и встретился лицом к лицу с незнакомой коренастой женщиной, смотревшей
на него с нескрываемым испугом.
- Здорово живёшь, Надя, - смущённо пробормотал Филька, топчась у порога.
- И вам здравствовать. Кто же вы будете, не признаю вас что-то?
- Филя я, Умываев.
- Филя! – ахнула Надя, - Что же ты с собой сотворил, бедовая твоя головушка? Как же мы гордились, что
парень из нашей деревни в институт поступил, а ты вот что с собой наделал.

Она ещё долго причитала, по-бабьи охая и всплёскивая руками, потом внезапно успокоилась и потребовала:
- Колись, всё рассказывай, и без утайки! Ты институт свой закончил?
- Закончил, - уныло начал колоться Филька, - только диплома мне не дали.
- Как так, почему, иль набедокурил чего?
- Набедокурил, - сознался Филя и, вдруг разозлившись, заговорил жарко и яростно, тряся бородой и
размахивая руками:
- Я ведь хорошо в институте учился, на красный диплом шёл, да дойти не получилось. Помнишь те года? Голодно, холодно, инфляция такая, что к магазину подойти страшно. Я на пятом курсе был, когда приятели зазвали меня в кооператив. Тогда, как черви после дождя на поверхность, полезли разные
богатенькие Буратинки. Особняки начали строить, а мы им в кооперативе проекты стали клепать. Всё
по-честному, только суммы, о которых договаривались вчера, назавтра пшиком оборачивались. А Буратинки эти всё норовили не деньжат подкинуть, а водочкой подогреть наш интерес. Водка, она ведь,
Надя, жидкость калорийная: залил и как бы сытый. Вот я и насытился ею до отвала. Диплом не написал, на защиту не пришёл, да ещё и декана обматерил по пьяни. Выдали мне справку, что прослушал, из общаги турнули, кооператив развалился и «пошли они, солнцем палимы». Только и тем, что дипломы получили, не слаще моего было: работы нет, производства позакрывались, денег не платят. Многие тогда вслед за мной пошли вместе со своими дипломами. Жизнь, Надя, она как лестница с двусторонним движением. Кто-то вверх карабкается, кто-то остановится на площадке и живёт, считая, что всего достиг, а иные всё ниже опускаются, пока до самого подвала не доберутся. Я добрался
.
Надя слушала, переживая и скорбя, потом подхватилась, крикнула: - Жди, я сейчас! – и скрылась за дверью. Она вернулась минут через пятнадцать повеселевшая и деловая.
- Пойдем быстро в баню, в таком виде за стол садиться нельзя, - говорила она тоном, не терпящим возражений, доставая из шкафа простыню, - Стёпку Шалаева помнишь? Он сегодня баню топил. Там вода горячая ещё осталась. Я договорилась, что ты помоешься с дороги.
Они шли по тёмным улицам Морошек к шалаевской бане, и Филя постепенно успокоился под неспешный Надин говорок.
- Петька мой сейчас в армии, скоро вернётся. Я подберу тебе что-нибудь из его одёжи. Ему всё равно не сгодится, писал, что вырос сильно, а тебе должно подойти. Я соберу, и поднесу в баню, а ты свои обноски в углу сложи и в узел завяжи, - поучала она, - Настёна моя завтра со скотским постирает.
- С каким?
- Со скотским. Тут у нас ферму, что на горке, один приезжий откупил. Отремонтировал, коров привёз, набрал доярок да скотников из не сильно пьющих, и повелел, чтоб они на каждую смену в чистом выходили. Накупил халатов белых и комбинезонов зелёных, машину стиральную, нанял прачку специальную, я Настёну к этой машине пристроила, и объявил, что будет своих работников приучать к западной культуре производства. Доярки ладно, но скотники? Они придут в коровник, чистые комбинезоны напялят, и пойдут навоз месить. Через пять минут уже по уши в дерьме. И смех, и грех, право. А нам что, деньги хоть и небольшие, зато платит дочке исправно и она при деле. Так что завтра со скотским и постирает.
В баню Надя притащила целый ворох одежды.
- Трусы, майка, носки, ботинки, рубашка, костюм, - перечисляла она вещи, раскладывая их по лавкам, - полный тебе комплект. А теперь сиди и не дёргайся – стричь тебя буду. Да не трясись так, лишку не отрежу. Я своих мужиков всё время сама стригла.
Филя сидел, завернувшись в простыню, и млел.

Подстриженный, в костюме, с аккуратной бородой, он выглядел вполне пристойно, и только набрякшие мешки под глазами да сизый нос в склеротических прожилках сообщали всем, что перед ними горький пьяница.
- Сейчас пойдём ко мне ужинать, а ночевать будешь у Маланьи. Не забоишься с покойницей в одном доме спать?

После ужина, за чаем, дождавшись ухода Настёны, Филя решился спросить про мужа.
- Бог его знает, где он, - спокойно ответила Надя, - может, какую другую нашёл, а может …, - она неопределённо покрутила рукой в воздухе, - Мы ведь не записаны были.
-Что так?
- Собирались, да не успели. Это в те самые годы было. Колхоз развалился, работы нет, денег нет. Кузьма мой поехал в Москву на заработки и сгинул. Уже после его отъезда я обнаружила, что тяжёлая, а когда месяцев через семь до города добралась, то узнала, что тяжела двойней. Так и подняла их одна, Петю и Настёну. Хорошо родни вся деревня, помогли поднять, а то бы пропали.

Ночью Филе не спалось. В горнице на столе тихо лежала крёстная, единственный в этой деревне человек, с которым его связывали, пусть и эфемерные, но почти родственные отношения. Пусть только крёстная, но мать. Его растревожил рассказ Нади, у которой вся деревня находилась в близком или дальнем родстве. Впервые за много лет он думал о своей родне: о матери и старшем брате, морском офицере, забравшем мать к себе после смерти отца куда-то на Дальний Восток. О том, что в этой деревне, где все состояли в каком-нибудь родстве, они, Умываевы, были пришлыми чужаками. Отца-агронома прислали в колхоз по разнарядке и Филимон, хоть и родился в Морошках, всегда чувствовал свою обособленность от местных детей. Он ворочался на деревенских мягких перинах, и уснул только под утро с первыми криками петухов. Ему снился гроб, в который он пытался лечь, но на пути постоянно возникал шофёр Николай, который отгонял его криком: «Не погань домину, бомжара смердящий!»

Разбудила его Надя.
- Что, сладко спится в родной деревне? Пойдём завтракать, скоро начнём хоронить.
В процессии участвовало человек десять, в основном старух.
- Рабочий день, - объяснила Надя, - помянуть придут все.

Они медленно шли вслед за телегой, вёзшей гроб, до полуразрушенной церкви, где батюшка долго отпевал рабу Божию Маланью. Потом долго шли до погоста, где уже была вырыта могила, и батюшка снова читал заупокойные молитвы. Потом все стали прощаться с покойницей, целуя её в лежащую на лбу бумажку с каким-то церковным текстом. Потом по очереди бросали на гроб горсти земли и смотрели, как могильщики споро забрасывают землёй могилу. Наконец двинулись назад.
Филя, непривычный к таким длинным переходам, устал и на лавку за поминальным столом не сел, но буквально рухнул.

Помянули товарку и разошлись старухи. Стали семьями заходить односельчане. Входили тихо, ставили на стол самогон, варёную, ещё дымящуюся, картошку, соления и хлеб, рассказывали, как дорога была им Маланья, сколько она им сделала добра, произносили «Да будет ей земля пухом», крестились на образа, выпивали пару рюмок и уходили. Некоторые брали что-нибудь на память из Маланьиных вещей.  Перебывала почти вся деревня. Заходил Михаил. Увидев Филю, он удивлённо вскинул брови и прошептал, склонившись к уху:
- Вот, теперь на человека стал похож. Я же говорил, что Надька тебя обустроит. Послезавтра опять картоху повезём, можешь присоединиться. В таком виде тебя Николай и в кабину пустит, - подначил он.
- Кажется, все помянули, - подытожила Надежда,  - пора посуду убирать.
Оставшиеся женщины быстро помыли посуду и разошлись.

- Знаешь, Филя, - завела разговор Надя, - все поминки наблюдала я за тобой: ты ведь почти не пил. Рюмки три, не более. Значит, можешь, значит не совсем конченый. Бросил бы ты это дело, остепенился бы.
- Хорошая ты женщина, Надежда, добрая. Не пил потому, что не пилось что-то, а бросить, так для этого цель какую-то иметь надо. Ради чего бросать, чем душу заполнить найти надо, а так … Пустые это разговоры, никчемные. Смени тему.
- Ладно, не буду. Ты и в школе был умнее нас всех, вместе взятых. Сам с собой разбирайся. Ты бы взял что-нибудь на память о Маланье. Посмотришь, и её вспомнишь, и нас грешных. Глядишь, и согреешься.
- Что ж взять, когда у меня ни кола, ни двора? Куда поставить? Куда положить? За пазуху только, чтоб не спёрли.
Филя покружил по горнице, и остановился возле буфета.
- Это что? – спросил он, указывая на плоскую самодельную коробочку.
- Ну, это не совсем Маланьино. Тут такая история вышла. Лет восемь-девять лет назад, точнее не упомню, напросился к Маланье на постой дедок один. Сначала на лето комнату снял, а как осень подошла, так и на зиму запросился. А Маланье что? Тихий, платит аккуратно, не пьёт, не курит, не докучает.
- Живи, - говорит, - да только зимнего у тебя ничего нет.
Собрала ему валенки, зипун драный, шапку, варежки. Короче, живи. А ему всего этого и не надо вовсе – всю зиму в доме просидел у окошка безвылазно. А снег сошёл, стал выходить на лавочку перед домом. Там его и нашли, лежащим под лавкой. По паспорту узнали адрес городской, связались, сообщили. Приехала дочь. Ни здравствуй тебе, ни до свидания, про спасибо и не говорю, забрала тело и исчезла. А коробку эту Маланья уже летом нашла, когда перины на просушку стала вывешивать. Под матрацем в ногах лежала. Там листок какой-то должен быть.
- Вот коробку и возьму на память, - сказал Филя, и сунул её в карман пиджака.

Вечером перед отъездом Надежда снова завела разговор о жизни.
- Знаешь, Филя, я всё думала про твои слова о лестнице и душе, которую заполнить нечем, и вот
что тебе скажу: не прав ты, совсем не прав. Про лестницу ты складно придумал, только, даже добравшись до подвала, можно снова пойти вверх. Ты говоришь, что цели нет, а она прямо перед тобой стоит: оторваться от дна, хоть на одну ступенечку приподняться. А уж как начнёшь идти, так и вторая, и третья сами тебя позовут. В твоём прежнем обличии тебя ни на один порог не пустили бы, а теперь ты вполне прилично выглядишь. Попробуй найти работу, нормальное жильё, не пей запойно и душа сама найдёт, чем заполниться. Может, больше не увидимся, но пообещай, что попробуешь. Обещаешь?
Филя неопределённо мотнул головой и ушёл, прихватив мешок со своими выстиранными и залатанными обносками.

Он снова не спал почти всю ночь, пытаясь хоть что-нибудь придумать для изменения своей жизни, но мысли не желали собираться в кучу, и мучительно хотелось выпить. Ясно было лишь то, что если и существует маленький шанс что-то изменить, то времени на это отпущено один, ну два дня, пока, выражаясь словами Нади, он выглядел вполне прилично.

Они выехали в семь утра. Из кабины Филя видел, как со своего подворья его перекрестила Надежда и помахала платком Настёна. Ему стало одиноко и тоскливо. Михаил проспал всю дорогу, Николай весь путь презрительно молчал. Филю высадили на окраине города.
- Ну, бывай, - не протягивая руки, буркнул заспанный Михаил, - может, когда и свидимся. Стакашку на прощание дёрнешь? – он кивнул на мутную бутыль, и потянулся за стаканом.
Филя подхватил свой мешок, и почти побежал в ближайший переулок. Он прошёл метров тридцать, когда наткнулся на перегородившую тротуар лестницу со стоящим на ней человеком.
- Так, хозяйка, или выше? – спрашивал он у стоявшей внизу женщины.
- Ты что, ослеп, сам не видишь? Выше поднимай, ещё, стоп, крепи.
Филя поднял голову, и вслух прочитал: «Магазин ПРОДУКТЫ».
- Вы хозяйка магазина? – спросил он.
- Ну, хозяйка. Тебе чего?
- Спросить хотел, да вы не в духе, - обиделся Филя.
- Ну, спрашивай, коль хотел, - смягчилась женщина.
- Вы, я вижу, ещё не открылись, - дипломатично начал он издалека, и вдруг выпалил: - вам рабочий в магазин не нужен?
- Это ты за себя хлопочешь? – насмешливо спросила хозяйка, - Ну, пойдём, потолкуем, узнаем, что ты за птица.
Отремонтированный магазин был совершенно пуст, пах свежей краской, досками и линолеумом.
Посреди зала женщина остановилась, резко повернулась и жёстко спросила:
- Пьёшь?
- Нет, нет, - замотал головой Филька, но, заметив в её глазах презрительное недоверие, поспешил добавить: - выпиваю, но не больше четвертинки в день. Зарок дал, крест целовал, - соврал он, и на всякий случай перекрестился.

Хозяйка уселась на ящик, и протянула к нему руку.
- Давай.
- Что давать? – не понял Филя.
- Что, что, бумаги давай. Паспорт, трудовую, справку об освобождении. Что там у тебя имеется?
- У меня ничего нет, - прошептал Филя.
- И с этим «ничего» ты пришёл ко мне наниматься? Хоть что-то у тебя есть?
Злость, отчаянье, гнев и снова отчаянье захлестнули Филькино сознание, и он истерично прокричал:
- Руки есть! Голова есть! Пять курсов Политеха есть! А ваших поганых бумажек нет!
- Ну, разнорабочему пяти курсов не надо, ему и пяти классов хватит, - резонно заметила хозяйка, - а горячность твоя мне нравится. Можем попробовать. Условия такие: три тысячи, после работы ежедневная четвертинка, питание из списанных продуктов, рабочий день с восьми утра до десяти вечера, выходной – понедельник. Украдёшь чего, в милицию не пойду, скажу братве. Воспитают так, что, если выживешь, пожалеешь, что сразу не пришибли. Коль согласен, то завтра к восьми. Мебель и оборудование завозить начнут, поможешь разгружать и устанавливать. Устраивают условия?
Все мысли, которые ночью разбегались в разные стороны, собрались в кучу, и картина будущей жизни мгновенно сложилась в Филькиной голове.
- Всё устраивает, кроме одного, - начал он, но хозяйка скривилась и перебила:
- Понятно, зарплата не министерская. Извиняйте, разнорабочим больше не положено, - она поднялась, давая понять, что разговор окончен.

- Дослушайте, - взмолился Филя, - зарплату нужно уменьшить на тысячу, на всём готовом мне и двух за глаза хватит, - выщипанные брови хозяйки полезли на лоб, и она снова плюхнулась на ящик, - При этом на руки только тысяча, а вторую у себя храните. Сорвусь, увольняйте, а деньги останутся у вас. Всё остальное устраивает, но есть одно условие.
- Так, мы уже и свои условия диктуем, - пробурчала хозяйка, но на Филю посмотрела с интересом.
- Я прошу выделить мне внутри магазина спальное место. До десяти я разнорабочий, а потом ночной сторож. За те же деньги, - поспешно добавил он.
- Зачем мне ночной сторож, когда магазин на сигнализации?
- Знаем эту сигнализацию, - скривился Филька, - кирпич в витрину и, пока милиция приедет, полмагазина вынесут, а тут я внутри.
Хозяйка задумалась, но вдруг рассмеялась:
- А ты забавный. Пойдём, подыщем тебе спальное место.
- Вот здесь велю плотникам тебе выгородку поставить, и топчан смастерить. Матрац, одеяло и подушку к вечеру с дачи привезу, у меня там этого добра на роту хватит, - она посмотрела на Филю и тяжело вздохнула, - ладно, и два комплекта постельного белья выдам, но стирать  будешь сам. Теперь моё условие: утром встал, постель убрал и спрятал, на топчан коробки пустые поставил и дверь на замок. Комиссия какая заявится, чтобы ночлежкой и не пахло. Понял?

Он лежал на чистой простыне в своей постели, которая стояла пусть и в служебной, но своей каморке и размышлял о превратностях судьбы. Всё было чудом: и заход в проулок, и встреча с Козловым, и поездка в Морошки, и участие Нади. А как можно было объяснить сегодняшние чудеса? Останови Николай машину на сто метров дальше или ближе, не побеги он от предложения выпить в этот переулок, не заговори с незнакомой женщиной … Мистика? А может быть, это благодарность крёстной матери за то, что приехал проводить? Или крест, наложенный Надеждой при отъезде? Под эти размышления Филя заснул, и ему снилось что-то тёплое и светлое.

Утро прошло в ожидании обещанного завоза, который так и не состоялся. Часов в одиннадцать забежала хозяйка, которую, как выяснилось, звали Раиса, велела запереться, сторожить и ждать, пока она не разберётся с поставками. Филя переоделся в обноски, как более соответствовавшие предстоящей работе, набил в перегородку гвоздей, на которых развесил свою выходную одежду и от нечего делать достал из коробочки Маланьин листок, жёлтый и хрупкий. Он читал, с трудом продираясь сквозь завитушки каллиграфического почерка прошлых веков с их твёрдыми знаками и другими буквами, отменёнными после революции. Так ничего и не поняв, Филя взял лист обёрточной бумаги, нашел карандаш, оставленный плотниками, и принялся переписывать текст без завитушек и сомнительных букв.
Отвыкшие от письма пальцы слушались плохо, но часа за полтора он закончил перепись, осмыслить которую не успел по причине завоза мебели.

Следующие две недели слились в один бесконечный рабочий день с короткими перерывами даже не на сон, а на какое-то полузабытье с частыми вскриками, охами и ахами. Отвыкшее от труда тело болело каждой мышцей, косточкой и суставом. Из ежедневной четвертинки Филька выпивал не более ста грамм, пуская остальное на примочки, компрессы и растирки. Привозили прилавки и стеллажи, холодильники и морозильные камеры, какие-то шкафы непонятного назначения и всегда само собой получалось, что без  его рук, ног и спины невозможно ничего занести, установить и подключить.
Раиса откровенно наблюдала за ним, и Филька терпел, понимая, что карта, выпавшая ему, приходит один раз в жизни. Сейчас, на пороге зимы, когда все более-менее пригодные для зимовки места уже были заняты, потеря этого места была равна самоубийству.

Всё закончилось внезапно. Последний наладчик собрал инструменты, сказал: «Звоните, если что», выпил поднесённый Раисой стакан «за процветание вашего предприятия», и ушёл.
- Отдыхай, - распорядилась хозяйка, - завтра займёмся уборкой, а с понедельника нахлебники пойдут косяком.
- Какие нахлебники?
- Комиссии, инспекции разные. Ты, Филя, уходи из магазина, когда они приходить будут. Во дворе перекантуйся, чтоб не нарываться.

Нахлебники действительно пошли косяком. Они деловито проходили через торговый зал в хозяйский кабинет, выпивали и закусывали, подписывали какие-то бумаги и уходили, унося непрозрачные пакеты со снедью. Все церемонии инспекций Филька наблюдал через окно, трясясь от холода под козырьком соседнего подъезда. По размерам пакетов, выставленным Раисой напиткам и закускам, он научился различать важность инспекторов. Его удивило, что ни один из них, даже пожарник в фуражке с огромной тульей, не осматривал помещения. Все сразу проходили в кабинет, словно именно он и был целью инспекции. Мелькнула мысль, что можно пробраться в своё гнездышко и тихо переждать там приход очередной комиссии, но он прогнал её, убедив себя в том, что Раиса так проверяет его на прочность.

Третий день был самым тяжёлым. Всю ночь лил дождь, температура упала до нуля и пришла очень важная, судя по поведению Раисы, комиссия. Две тётки, увешанные побрякушками, и важный дядька в дорогом костюме деловито расселись за накрытым столом, всем своим видом показывая, что пришли надолго. Филька привычно мёрз под козырьком подъезда, прижимая к груди полиэтиленовый пакет с волглым костюмом. Можно было бы зайти в подъезд, но кода замка он не знал, да и боялся нарваться на любопытство жильцов относительно своей личности.
Застолье длилось уже часа три и могло продолжаться ещё столько же. Синие филькины губы тряслись, зубы выбивали барабанную дробь, и он в отчаянии прошептал: «Крёстная, Надя, помогите!»

Чудо случилось тут же: сухонькая колченогая старушка, катившая к подъезду хозяйственную сумку, охнула и повалилась на землю. Филька бросился к ней с вопросом: «Что с вами, бабушка?»
- Колено проклятое, - запричитала чуть не плача бабка, - опять в него что-то вступило. Ты, сынок, не бросай старуху, помоги до квартиры добраться.
Бабка жила на третьем этаже, и Филька умучился, затаскивая туда одновременно старуху, её сумку и свой пакет – разделить себя с сумкой она категорически не соглашалась. Впрочем, оставить на время свой костюм он тоже не захотел.

Дома, растирая колено какой-то вонючей мазью, старуха учинила ему допрос. Кое-что Филька рассказал, что-то утаил, но в итоге они остались довольны друг другом.
- Значит, открываетесь скоро? Это хорошо, а то ходить мне далековато. А тут у тебя что? – показала она на пакет.
- Костюм выходной, - ответил Филька, и вдруг шальная мысль пришла ему в голову, - а можно я его у вас хранить буду? В магазине не слишком удобно, да и не совсем чисто там.
Бабка, размышляя, пожевала нижнюю губу, и изрекла:
- Ладно, уважу тебя, в гандеропе место есть, но и ты уж меня уваж: буду ходить к вам, так ты мне сумку с продуктами домой подносить обязуйся.
- Обязуюсь, - улыбнулся Филька, - а может у вас и стиральная машина имеется?
- Имеется, - гордо заявила она, - внучка в Москву перебралась жить, так свою мне оставила. А тебе что за нужда знать?
- Я вот подумал: может, вы мне разрешите раз в неделю бельё своё у вас стирать? У меня немного – две простыни да наволочка с полотенцем. Я со своим порошком, - поспешно добавил он.
Старуха снова пожевала губу.
- Порешим так, - не терпящим возражения тоном изрекла бабка, - машина у меня большая, пять кило берёт, так что со своим и моё простирнёшь. Но порошок твой.
Ещё не веря своей удаче, Филька решился на сущую наглость.
- Вы, бабушка, так добры ко мне, - вкрадчиво начал он и сразу заметил, что старуха насторожилась, ожидая подвоха, - не разрешите ли вы мне мыться у вас по понедельникам? У меня выходной, а мыло я с собой приносить буду.
На этот раз бабка отреагировала мгновенно.
- Воды не жалко, только мыло каждый раз будешь приносить новое и оставлять здесь.
- Зачем вам столько мыла? – изумился Филя.
- Ладно, новое приноси раз в месяц, но храни у меня.
- То есть, ты мне, я – тебе, - рассмеялся Филя, довольный решением своих проблем.
- А как иначе? Я тебя уважила, и ты будь добр уважить меня. Всё по-людски, как положено. Теперь иди, отдыхать буду.
Филя вышел из подъезда в приподнятом настроении.
- Спасибо, крёстная! Спасибо, Надя! Храни вас Бог! – с чувством произнёс он, и перекрестился.

Он ещё час бродил по двору, ожидая, пока Раиса проводит гостей.
- Как же я устала, - язык плохо слушался хозяйку, - ты это, приберись тут, - она набрала номер на мобильнике, - Я освободилась, приезжай. А мне плевать на твою занятость, я еле на ногах стою, - она отключила телефон и выругалась, - Можешь закусь себе забрать, только не напивайся сильно – завтра продукты завозить будем. Вот сволочи, рюмку хрустальную разбили. Правильно говорят: посади свиней за стол …
Раиса села в начальственное кресло, и заснула. Филя успел всё убрать, когда в дверь забарабанил стриженный амбал в чёрной куртке.
- Где Райка? – грозно спросил он, и найдя, выволок её из магазина.

Филя лёг в постель, закутался в одеяло, выпил водки из хрустальной рюмки без ножки, и, не успев толком закусить, выпал из жестокого мира реальности в мир тёплых сновидений.

Завезли продукты, и Филя рвал спину, разгружая и складируя бесконечные мешки картошки, лука и моркови, коробки с молоком и водкой, конфетами и крупами …. Отработав, он притаскивался к своему лежбищу, падал на топчан и засыпал, не успев ни поесть, ни выпить.

Наконец магазин начал работать, и Филькина жизнь обрела какие-то рамки. Он разгружал привезённые продукты, загружал возвратную тару, счищал снег со ступенек и скалывал с них лед, дважды в неделю таскал бабкины сумки, выполнял разовые поручения Раисы и отдыхал по понедельникам. Сама собой разрешилась проблема сигнализации, запиравшая Филю в магазине по понедельникам. Трижды за одну ночь напрасно вызванная ментами, Раиса просто отключила её, положившись на авторитет братвы и охрану ночного сторожа.

Приближались новогодние праздники. Идея написать Наде письмо пришла к Фильке внезапно, но сильно захватила его. Взяв на складе конверт и ручку, благо магазин торговал ими в избытке, он вырвал из середины тетради лист и написал, что устроился на работу, получил жильё, практически не пьёт, и передал привет Настёне и велел кланяться Маланье.  Долго думал об обратном адресе, но решив, что магазинный адрес указывать не стоит, а до востребования без паспорта письма не получить, отправил без надежды на ответ. Насчёт «практически не пью» он не врал. Оказалось, что на сытый желудок вполне можно обходиться малым, а усталость так быстро валила в сон, что под топчаном у Фили скопилось изрядное количество непочатых четвертинок. Раиса, пришедшая в его каморку с инспекцией, увидев их, произнесла: «Уважаю!» и пожала руку.

Наступила Новогодняя ночь с её бесчисленными разрывами петард и пьяными воплями молодёжи. Уснуть было невозможно, и Филя долго ворочался с боку на бок, пока простыня окончательно не сползла на пол, а матрац не свесился с топчана наполовину. Он поднялся и стал перестилать постель. Сложенный вчетверо лист обёрточной бумаги с шелестом упал к его ногам. Филя развернул бумагу, с удивлением посмотрел на коряво написанный текст, вспомнил и стал читать. В тусклом свете дежурного освещения ему пришлось несколько раз перечитать свою писанину, прежде чем он понял, о чём речь.

«Михаил Лермонтов
МАСКЕРАД
драма в 4-х действиях, в стихах
сцена третья, выход первый
Письмо Арбенина к Нине.

Ах, как же Вы прекрасны, Mon Ami,
В своем небесно-голубом шлафроке!
Впитав в себя все женские пороки,
Вы остаетесь Ангелом любви!
Я Вас люблю, но каждый Ваш каприз
Дарует мне то радость, то страданье,
И я живу  тревогой ожиданья,
Что перст судьбы перевернется вниз.
Вы мой источник радости, Ma Chere,
И та свеча, что разжигает ревность.
Молю Вас: сохраните ум и трезвость,
Явите верности супружеской пример!
Не скрою, что наточен мой кинжал,
И пистолет уже свинцом заряжен,
Палач в рубаху красную обряжен,
Не дайте повода, чтоб он курок нажал.
Я заклинаю Вас: танцуя на балах,
Или сейчас, резвясь на маскераде,
Себя блюдите, Нина, Бога ради,
И помните про честь и Божий страх!

А, впрочем, все пустое.
В Вас уверен, и шлет свой поцелуй
Ваш муж,
Арбенин».

Филя улыбнулся, пожал плечами и лёг спать.

На первое января Раиса объявила «полувыходной».
- Толку от вас после бессонной ночи всё равно не будет, да и покупатели с утра в очередь не встанут, так что все свободны до 14-00, - одарила она продавщиц новогодним подарком.
- Оплата, как  за полный день, - под визгливое «Ура!» продавщиц добавила Раиса, и укатила со своим амбалом праздновать Новый год.

Филька расчищал тротуар возле входа в магазин, когда вдруг заметил, что бесконечно повторяет отдельные строчки стиха, то декламируя их, то напевая на какой-то странный мотив. Целиком запомнить текст он не мог, но то, что запомнилось, приводило его в несколько игривое состояние. Вернувшись в помещение, он аккуратно переписал стихотворение на чистый лист бумаги. От непривычного занятия он устал, но игривое настроение не прошло. Начали собираться продавщицы, и Филя разыгрался во всю. Переодевшейся в голубую магазинную униформу Маше он сказал:
- Ах, как же Вы прекрасны, Mon Ami, в своем небесно-голубом шлафроке!
У Маши отвисла челюсть, и она покрутила пальцем у виска.
Кладовщицу Зину, отдавшую ему кусок слегка заплесневевшей колбасы, он изумил строкой «Вы мой источник радости, Ma Chere», а грубиянку Нинку, обложившую матюгами пьяного забулдыгу, сразил наповал советом: «Себя блюдите, Нина, Бога ради, и помните про честь и Божий страх!»

Стих не покидал его всю следующую неделю. Заученный наизусть, он стал утомлять Филю, и чтобы  переключиться на что-то другое, он стал размышлять над двумя странными обстоятельствами, сопутствовавшими  стиху: зачем каллиграфическим почерком переписали часть пьесы, и почему дедок таскал этот лист с собой, сделав для него специальную коробочку? Эти размышления всё больше захватывали его, и стих постепенно отступил, замещённый любопытством.

В понедельник, помывшись и постирав, Филя надел выходной костюм и побежал по морозу на соседнюю улицу, где видел вывеску «Районная библиотека». Рыхлая, болезненного вида библиотекарша скучала, попивая чай с ржаными сухариками.
- Приветствую первого посетителя в новом году, - натянуто улыбнулась она, - давайте паспорт.
- Ой, а я не взял, не знал, что будет нужен, - соврал Филька.
- Нам запрещено выдавать на дом книги без паспорта – не возвращаете часто. Сами виноваты.
- А мне не на дом, мне здесь почитать, - Филька умоляюще посмотрел на библиотекаршу.
Библиотекарша молча вынула из стола бумажку.
- Формуляр всё равно заполнить надо. Ваши фамилия, имя, отчество, год рождения и адрес.
- Умываев, Филимон Васильевич, 1967 года, - бодро отрапортовал Филька и, подумав, назвал бабкин адрес.
- Что хотите почитать, Филимон Васильевмч? Есть Маринина, Донцова. Акунина нет, на руках.
- Мне бы Лермонтова, «Маскерад».

Сочетание слов Лермонтов и маскерад, произвели на библиотекаршу столь сильное впечатление, что она подскочила, свалив стул, и побежала за книжные стеллажи.
- Вам, Филимон Васильевич, какое издание, адаптированное или академическое? – прокричала она из глубины.
- Адаптированное, это какое?
- Для школьников, с купюрами.
- Нет, нет, мне полное надо, академическое.
Она вышла в зал с книжкой в руках и выражением глубочайшего почтения на лице.
- Вы, Филимон Васильевич, за этот стол сядьте, тут от батареи теплее, - хлопотала библиотекарша, - я вам сейчас лампу принесу, а то темновато здесь.

Филя читал «Маскарад». Уже к третьей странице он смертельно устал от всех этих князей, понтеров, ширихов и казариных, от их странных разговоров на совершенно загадочные темы. Он осознал, что ему никогда не добраться до последней сцены или «выхода», выражаясь языком Лермонтова, и тяжело вздохнул. Мысль о том, что всё читать не нужно, что в стихе есть прямое указание на его местоположение, пришла к Филе внезапно. Он перелистал несколько страниц, нашёл первый выход третьей сцены и прочитал её на одном дыхании. Письма Арбенина к Нине не было. Филя перечитал ещё раз, просмотрел несколько предыдущих и последующих страниц, не нашёл и …

- Я могу вам чем-то помочь, Филимон Васильевич? – подскочила библиотекарша.
Филимон Васильевич на минуту задумался: требовался совет, а лучшего советчика в его окружении было не сыскать.
- Можете. Тут дело такое. Умерла родственница, одинокая старушка, - уточнил Филя на всякий случай, - я и похоронил её. А как стал вещи разбирать, так листок этот обнаружил, - он вытащил кармана коробочку и бережно развернул пожелтевший листок, - Теперь думаю, что это такое – в пьесе письма нет.
Библиотекарша нацепила очки. Она долго вглядывалась, сопя и вздыхая, потом сняла очки и с придыханием произнесла:
- Не могу сразу разобраться во всех завитушках, ятях, фитах и ижицах, надо расшифровать сначала.
- Уже расшифровал, - похвастался Филя, убирая листок в коробочку, - вот, один к одному переписал.
Она снова нацепила очки, несколько раз перечитала текст, потом схватила книгу, нашла нужное место, замерла и прошептала:
- Потрясающе! Похоже, что у вас в руках неопубликованный фрагмент «Маскарада», написанный самим Михаилом Юрьевичем!  Пока не поздравляю, чтоб не сглазить, но очень похоже. Вы, Филимон Васильевич, оставьте мне эту страницу. Попробую разобраться, может быть, найду с кем посоветоваться. Приходите через неделю, часов в двенадцать. Читателей наверняка не будет, вот всё и обсудим.
Она проводила Филимона Васильевича до выхода, и снова воскликнула: - Потрясающе!

Следующую неделю Филя провёл в состоянии всё возрастающего нервного напряжения. Мысль, что это Маланья взяла его за руку и повела по жизни, переросла в уверенность, и он утвердился в ней с той же силой, с какой, наверное, утверждались неверующие, исцелённые от неизлечимой болезни прикосновением к святым мощам. Чем, кроме воли крёстной, мог объяснить он Надино предложение взять что-то на память о Маланье? Что подвело его к буфету и заставило взять невзрачную коробочку? А новое обретение стиха, про который он начисто забыл? Маланья нашла коробок, перестилая постель, под матрацем в ногах, и он нашёл забытый список точно так же. Уверовав в Маланью, Филька, никогда прежде не крестившийся, в который раз за последние месяцы покрыл себя крестным знамением.

К понедельнику мороз перевалил за двадцать градусов. Филька не рискнул идти в костюме, и пришёл, как был на работе - в телогрейке, ватных штанах и валенках. Библиотекарша радостно кинулась к нему, не обратив внимания на одежду, усадила за стол, притащила несколько заранее приготовленных книг, села рядом и начала свой доклад.
- Прежде всего, Филимон Васильевич, я установила, что писал не Михаил Юрьевич, а кто-то другой, скорее всего переписчик. Вот фотография автографа Лермонтова, - она раскрыла первую книгу, - Сразу видно, что почерк не его. Удивительного ничего нет, - поспешно добавила библиотекарша, увидев разочарование в лице Филимона Васильевича, - и сейчас в издательствах рукописи переписывают хоть на компьютерах, хоть на пишущих машинках. А второе самое интересное. Вот смотрите, - она открыла другую книгу, - сцена третья. Чем заканчивается выход первый? – она победно посмотрела на собеседника, и продолжила, - Арбенин говорит слуге: «Иди,  свечу поставь на стол». А что за этим следует? Автор пишет: «Он садится в кресло». Потом следует выход второй, где Арбенин говорит то же, что в этом письме, но уже в виде монолога. Обратили внимание, Филимон Васильевич?
Она возбудилась, выбежала из-за стола, и Филька заметил, что она тоже в валенках, скрытых длинной юбкой.
- Понимаете? В первом варианте Михаил Юрьевич усадил Арбенина писать это письмо. Иначе, зачем свеча? Потом возник второй вариант, и он от письма отказался. Сам? Думаю, что издатель настоял. Судите сами: вся драма построена на диалогах, а тут письмо. Как его сыграть? И он меняет письмо на монолог. Это такое открытие, такое…. Вам просто необходимо показать письмо специалистам. Я тут порылась в книгах, и троих выписала. Один из Кисловодска, но не знаю, жив ли – книга ещё в шестидесятом году издана, другой в Англии, а вот третий в Москве. Я его недавно в телевизоре видела, про «Демона» рассказывал. Волосы у него седые, длинные, и бородка седая. Езжайте в Москву, голубчик, покажите ему. Такое открытие, такое открытие! – заключила она, протягивая Филе листок  с фамилией, именем и отчеством московского специалиста.

Сам факт открытия мало тронул Фильку, но то, что листок можно продать, он понял сразу.
- Если не продешевлю, - размышлял он, возвращаясь в магазин, - куплю карманный приёмник, всё веселей будет.

Переворот в сознании Филимона Васильевича произошёл на следующий день, когда он случайно услышал разговор двух продавщиц.
- Ты кино вчера смотрела? – спросила первая.
- Не сначала и ничего не поняла, - отвечала другая, - из-за какого-то листочка с четырьмя строчками один мужик убивает другого. Глупость какая-то, так в жизни не бывает.
- Ещё как бывает. Это не листок с четырьмя строчками, а автограф Пушкина. И мужики не просто мужики, а коллекционеры. И убил он его не за листок, а за то, что листок этот миллионы стоил.
- Иди ты, - удивилась вторая продавщица, - а я и не врубилась.
Филька остолбенел. Мысль, что листок может стоить миллионы, не посещала его, но теперь …
Все слова, произнесённые восторженной библиотекаршей, и жившие в Филькином сознании порознь, сразу сложились в единую картину. Сумма таких понятий, как Лермонтов, «Маскарад» и открытие, выливалась в число с шестью нулями.

С этой минуты, мига своего прозрения, Филя резко изменился. Исчезло рвение, с которым он раньше выслуживался перед Раисой. Теперь он берёг спину и старался всё подвозить на тележке, хоть это было не слишком удобно в узких проходах торгового зала. Снег он теперь чистил, только застегнувшись на все пуговицы, подвязавшись верёвкой и замотав горло полотенцем.

Надо было срочно ехать в Москву, но Филя резонно рассудил, что заявляться к специалисту в телогрейке, ватных штанах, валенках и солдатской шапке,- спецодежде, выданной хозяйкой,- не стоит. Нужно дождаться лета и ехать в костюме. Он даже подумывал о покупке галстука, но отказался от идеи, поскольку никогда его не носил, и завязывать не умел.
Он понял, для чего крёстная через Надежду подарила ему коробочку, и снова поблагодарил обеих.

Ночью Филя разыграл сцену торга с коллекционером. Покупатель всё время пытался сбить цену, уверял, что листок ничего не стоит, но Филимон Васильевич держался твёрдо, и вынудил его заплатить положенное.

Получив деньги, он плавно перешёл к осмыслению своей будущей жизни. Прежде всего, ему нужно одеться. Он купит костюм, как у того, что выпивал в Раисином кабинете, плащ с погончиками, который ему очень нравился, и шляпу. Он приедет в райцентр и пойдёт в милицию, ту самую, где им, тогда шестнадцатилетним, торжественно вручали паспорта. Ему выдадут новый документ, и он, уже никого не боясь и не прячась, на такси приедет в Морошки. От видения своего приезда в деревню сердце Фили наполнилось теплом. Потом он выкупит пустующий Маланьин дом, и устроится к фермеру на горке главным инженером. А что? Инженеры-механики, пусть и без диплома, на дороге в Морошках не валяются. Он увидел себя, идущего по улице Морошек, и деревенских, выходящих за калитки, чтобы, улыбаясь, пожелать здоровья Филимону Васильевичу. Он тоже улыбается им и желает здравствовать. Вот его увидел шофёр Николай, и от удивления сел в грязную лужу. Филя рассмеялся, причмокнул от удовольствия и пересмотрел сцену ещё раз. А идёт он по улице к дому Надежды Кузьминой. Она тоже выходит за калитку. Филимон Васильевич дарит ей кольцо и предлагает выйти за него замуж. Она с радостью соглашается, и они идут записываться. Да-да, обязательно, чтоб по-людски, а не как с первым мужем. Наденька оставляет дом Пете, и переселяется к Филимону Васильевичу. А как иначе? Жена должна жить у мужа, а не наоборот. Теперь, женившись на Надежде, он через жену породнился со всей деревней, и это было прекрасно.
  Надо будет поставить Маланье плиту на могилку, и написать: «Маланье от крестника Филимона Умываева, которого она вытащила из болота». Что это означает, они с Наденькой будут знать, а остальным без надобности. Он вдруг подумал, что надо бы как-то отблагодарить Раису, но ничего не придумав, подарил ей свои деньги, которые она хранит в сейфе, и уснул, счастливый и умиротворённый.

Март ничем не отличался от февраля, апрель то выстреливал снежным зарядом, то оттепелью, и Филя замучился, расчищая снег и скалывая лёд. Май тоже не радовал погодой. Июнь, холодный и промозглый, поливал город бесконечными дождями, и Филя истомился в ожидании настоящего лета.

Он сбегал на вокзал посмотреть расписание поездов на Москву, но вместо расписания узнал, что без паспорта билет не купить, в панике бросился на автовокзал, и успокоился, когда ему сказали, что на автобусе можно. Изучив расписание, он выбрал рейс 23-48, с прибытием в Москву в 6-54. Обратный рейс отправлялся ровно в те же часы и минуты. Подивившись такой точности, он отправился к Раисе просить денег.
- Только на выходной, хозяйка, - скривив лицо в жалкой улыбке, попросил Филя, - в воскресенье, после закрытия, уеду, а во вторник к открытию вернусь, - и, прочитав на Раисином лице недовольство, привычно соврал: - Брат старший через Москву проезжать будет, двадцать лет не виделись.
- Сколько? – Раиса была человеком конкретным.
- Две с половиной: туда, обратно и поесть, - подстроился под её стиль Филька.
Раиса открыла сейф, вынула конверт с надписью «Филя», и вынула три бумажки.

Билет Филя взял заранее, благо касса работала круглосуточно, и забежал к бабке, сообщить, что придёт помыться и переодеться в воскресенье вечером.
- Мыло не забудь, новый месяц начался, - бабка строго блюла свой интерес.

Автобус отправился вовремя и на Филькино удивление почти не опоздал. Заспанные пассажиры вывалились из автобуса и разбежались. Филька прошёл в здание вокзала и, увидев тётку, лениво протирающую заплёванный пол, спросил про киоск, в котором можно узнать адрес.
- Тю, вспомнил. Лет пятнадцать, как закрыли. Я вообще не знаю, существуют ли они теперь, - так же лениво ответила тётка.
Филька стоял, прислонившись к стене, мучительно соображая, что теперь делать, когда что-то болезненно ткнуло его в бок. Он повернулся, и увидел милиционера, крутящего в руках дубинку.
- Паспорт, - сердито произнёс он, и протянул руку.
- Так нет его, только что украли, - упавшим голосом произнёс Филя, понимая, что вся его затея может закончиться в эту самую минуту.
- Почему думаешь, что здесь, а не за тем забором?
- Здесь, - на ходу сочинял Филька, - только вышел, - он показал в сторону ещё стоявшего автобуса, - достал мелкие деньги на метро, положил бумажник в карман, - он хлопнул по наружному карману пиджака, - а сейчас смотрю – бумажника нет. А там и паспорт, и деньги, - горестно закончил он.
- Ну, ты нашёл место для лопатника, - рассмеялся милиционер, - тут, дядя, Москва, а в ней подальше положишь, поближе возьмёшь. В Москву-то чего притащился из своей деревни?
- Так, к дяде я, брату маминому. Болеет она сильно, лекарство нужно заграничное, а у нас не достать. Вот я к нему и приехал, может, поможет, а тут такая история. Я ведь на день только и домой, к маме. А дядя у нас известный учёный, - на всякий случай добавил он.
- Ну, езжай к дяде, дядя, - милиционер повернулся, собираясь уйти.
- Не могу, - обнаглел Филька, - адрес-то его тоже в бумажнике был, а я не запомнил. И рецепт тоже там остался. Помоги, сержант, пропаду ведь. И матушка без меня пропадёт.
- Ладно, пойдём, дядя, - сержант тяжело вздохнул, и повёл Фильку в опорный пункт.

В помещении опорного пункта сидел второй сержант, и играл на компьютере в какую-то игру.
- Вань, пробей гражданину адресок.
Сержант неохотно свернул игру и открыл программу.
- Фамилия, имя отчество.
- Лопатырев, Иннокентий Серафимович, - ещё не веря в удачу, отрапортовал Филя.
Милиционер застучал по клавишам.
- Их двое таких. Один – с восьмидесятого, другой – с сорок второго. Тебе какого давать?
- Старого, - выпалил Филька, вспомнив про седину специалиста.
Сержант нажал клавишу и какая-то машина, заурчав, выдвинула из себя лист бумаги.
- Держи, - равнодушно изрёк он, и переключился на игру.
- Я могу идти? – спросил Филька.
- Пойдём, - сержант подтолкнул его к двери дубинкой.
- Надо бы с тебя хоть на пиво содрать за заботу, - хмыкнул сержант, - да ладно, топай так, дядя. Слушай сюда: встретишься с дядькой своим, сразу дуй в ментовку, заяву пиши про паспорт. Затянешь – наберут кредитов на твой документ, не расплатишься. В заяве про автовокзал не говори, мне лишние хлопоты ни к чему. Скажешь, что где-то в метро у тебя лопатник дёрнули. Уяснил? Ну, топай к дяде, дядя, - завершил он свои наставления, и объяснил, как доехать.
Филька мало что понял, но согласно кивнул и поблагодарил за доброту и отзывчивость.

Филя спустился в метро, и толпа сразу подхватила его, сжала, повлекла и забросила в поезд. Он попытался сопротивляться, противостоять этому сумасшедшему напору, но оставшись без пуговицы, сдался. Толпа выносила его из одного поезда и засовывала в другой, тащила за собой по каким-то переходам и лестницам, и он окончательно запутался в этом огромном подземном мире.

Часа три Филька мотался в душных, пропахших потом и духами вагонах, пока не добрался до нужной станции. Дом «дяди» отыскался быстро. Большой, со сквериком, детской площадкой, парой скамеек и асфальтированными дорожками, окружённый забором с воротами, он очень Фильке понравился. Именно в таком дворце должен жить богатый коллекционер-покупатель. Возле нужного подъезда возникло препятствие в виде домофона. Он не был похож на бабкин кодовый замок, и Филька в растерянности топтался перед дверью, которая внезапно запищала и отворилась. Вышедшая дама бросила на Фильку испуганный взгляд, и быстро закрыла дверь.
- Вы к кому, в какую квартиру? – строго спросила дама.
- К Лопатыреву, в восемнадцатую, - он изобразил на лице смущение и добавил, - только с дверью справиться не могу. Не подскажите, как её открыть?
- Позвоните Иннокентию Серафимовичу. Если он дома и посчитает возможным вас принять, то сам откроет. Только я видела, как он уходил, но вы позвоните, может быть, уже вернулся.
- Откуда позвонить, у меня телефона с собой нет.
- Наберите номер квартиры, и нажмите эту кнопку, - раздражённо объяснила дама, но не ушла, а осталась слушать Филькины переговоры.
Домофон отозвался долгими длинными гудками.
- Я же говорила, что ушёл. Позже приходите, - наставительно произнесла она, и удалилась, оставив Фильке на память запах  дорогих духов.

Солнце переместилось в зенит, когда Филька вспомнил, что вчера не успел поужинать, а сегодня ещё не завтракал. Сразу захотелось есть. Он полез в карман, и выгреб все деньги. Тысячную купюру сразу спрятал назад, а остальные пересчитал. Получилось сто пятьдесят рублей бумажками и горсть мелочи. Небольшой магазинчик, похожий на Раисин, нашёлся на другой стороне улицы. Филька взял маленький батончик варёной колбасы, пакетик кефира, белую булку и пошёл к кассе. За месяцы работы у Раисы, получая еду из рук кладовщицы, он не интересовался ценой продуктов, и когда кассирша назвала сумму, Филька остолбенел. Он  высыпал на стол все деньги до копейки, и кассирша пересчитала их, не скрывая своего презрения.
- Ещё два рубля, - сообщила она.
Менять тысячу не хотелось, и Филька стоял перед кассой, решая от какой из покупок можно отказаться.
- Да отпусти ты этого лапотника, - раздражённо крикнул парень, стоявший за ним, - с меня два рубля возьмёшь, а то мы год тут торчать будем, пока он что-нибудь сообразит!

Филька вернулся к дому, убедился, что Лопатырев не возвращался и принялся за еду. Подошла собака, и села напротив. Он отломил кусок колбасы, и бросил его к её ногам. Собака обнюхала колбасу, скривила морду и ушла.
- Смотри-ка, в Москве даже собаки зажрались, - восхитился Филька.
Переваливаясь с лапы на лапу, подошла ворона, удовлетворённо каркнула, схватила колбасу и улетела.
Солнце пошло на запад. Вернулась дама. Спросила: «Не приходил?», покачала головой и ушла в подъезд, снова одарив Фильку ароматом духов.

Белоголовый длинноволосый старичок с седой бородкой клинышком появился внезапно. Филя степенно пошёл ему навстречу.
- Здравствуйте, Иннокентий Серафимович, а я вас дожидаюсь.
- Добрый день. Вы меня знаете, а я вас что-то, простите, не припомню. С кем имею честь беседовать?
- Филимоном Васильевичем меня звать, - представился Филька, - а вас я по телевизору видел,- соврал он.
- Чем могу помочь, Филимон Васильевич? У вас какое-то дело ко мне?
Филимон Васильевич набрал полную грудь воздуха, и произнёс заученную наизусть фразу:
- Я хотел бы предложить вам неизвестный фрагмент драмы Лермонтова «Маскерад».
- Совсем-совсем никому не известный? – иронично улыбнулся белоголовый старичок.
- Никому! – важно подтвердил Филимон Васильевич, не почувствовав иронии.
- Очень интересно, - старик уже не мог сдержать улыбку, - присаживайтесь и предлагайте свой фрагмент.

Они сели на скамейку, и Филимон Васильевич бережно вынул из коробочки пожелтевший листок.
Белоголовый водрузил на нос очки в тонкой золотой оправе, и стал читать. Сердце Фильки затрепетало то останавливаясь, то бешено колотясь.

Старик снял очки и вернул Фильке листок.
- Не знаю, Филимон Васильевич, сами вы это придумали или подсказал кто, но должен авторитетно сообщить вам, что этот стишок к Михаилу Юрьевичу Лермонтову и его драме «Маскарад» ни малейшего отношения не имеет. Жалкие вирши дилетанта, нагло использовавшего имя великого русского поэта.
- Не может быть! – воскликнул Филька, готовый к такому развитию событий.
- Молодой человек, я занимаюсь Лермонтовым дольше, чем вы на свете живёте. Драма «Маскарад» досконально изучена как современниками поэта, так и последующими поколениями исследователей. Существуют письма самого Михаила Юрьевича, его издателей, рукопись, наконец. Да и вообще о чём говорить, когда здесь всё не лермонтовское - и слог, и размер, и мысли. Закончим этот разговор, своё мнение я высказал: никакой ценности эти вирши не представляют.
- Совсем никакой? А шрифт, каллиграфия? – расставлял ловушки Филька.
- Каллиграфия хорошая, - согласился белоголовый, - в девятнадцатом веке ещё умели так писать. Я и сам порой собираю такие вещицы, - Филька напрягся, - но ваш образец не взял бы.
- Это почему?
- Из-за текста, которым эта каллиграфия написана.
- Текст-то тут причём?
- Подумайте сами, Филимон Васильевич, вот возьму я его у вас, - Филькино сердце замерло, - а дальше что будет? Без экспертизы, подтверждающей, что это действительно написано в девятнадцатом веке, а не сотворено умельцем в наши дни, а она, замечу вам, не дёшева, красная цена вашему листку бутылка водки. Совершим мы сделку к взаимному удовольствию, расстанемся, а потом? После первой рюмки вас обязательно посетит мысль, что вас нагло обманули, купив бриллиант чистой воды по цене кирпича. После второй вы в этой мысли утвердитесь, а после третьей придёте добиваться мифической справедливости, да ещё друзей приведёте. Ни одному нормальному коллекционеру такие сложности не нужны. Мне тоже. Ваша вещица не стоит моих нервов.
- Ну, возьмите даром, - поставил последний капкан Филька.
- Спасибо, но не возьму, - равнодушно откликнулся старик, - и так вся квартира забита. Жена ворчит, что захламил всё, а я к существующему хламу ещё один добавлю? Увольте. Будьте здоровы, Филимон Васильевич, супруге кланяйтесь от меня.

Он поднялся и бодро зашагал к подъезду, а ошарашенный Филимон Васильевич остался сидеть на скамье, толком не понимая, что произошло.
Если бы старик согласился взять листок даром, Филька не поверил бы ему, не отдал, стал бы искать другого специалиста, но то презрительное равнодушие, с которым он отверг подарок, убедило Фильку сильнее всех слов. В пять минут этот белоголовый старик отнял у него всё: мечту, надежду, саму жизнь. Красная волна ярости накатила на Фильку. Он сидел с закрытыми глазами, из которых на бороду стекали слёзы, и проклинал Мишку, заманившего его в Морошки, Маланью и Надьку, подсунувших ему коробочку, восторженную дуру библиотекаршу, втравившую его в эту историю, себя, за глупость, доверчивость и дурацкие фантазии, белоголового деда, лишившего его жизни. Он сжал кулак, и хрупкий пожелтевший листок рассыпался на множество осколков. Филька завыл, и из глубины двора ему откликнулась собака.

Ярость ушла, забрав с собой всё, чем он жил все эти месяцы, и на Фильку обрушилась серая пустота. Подошла и села напротив собака. Склонив голову набок, она внимательно слушала его, бормотавшего сквозь непрекращающиеся слёзы:
- Сколько я ещё проработаю у Раисы? Год, два, а потом сорву спину, заболею или сломаю ногу, и она вышвырнет меня на улицу. Как она там говорит продавщицам? «У меня магазин, а не богадельня. Или вы работаете, или скатертью дорога». Так и мне скажет. И бабка на порог не пустит, как только перестану ей сумки таскать. Да ещё и костюм потребует ей оставить, тебе, мол, уже всё равно не пригодится.
Нет, Надя, я прав, а не ты. Лестница не поднимет упавшего на дно. Она может поманить своими ступеньками, но стоит только поднять ногу, чтобы переступить на следующую, как она тут же отшвырнёт тебя назад. Не ползай, собака, по лестницам, ходи по земле, надёжней будет.

Он поднялся. Собака проводила его до ворот и вернулась во двор.

Филя вышел на улицу, где его сразу подхватил людской поток, и он поплыл в нём, не задумываясь, куда и зачем плывёт. Вместе с потоком он переходил улицы, сворачивал за угол, спускался в подземные переходы и выходил из них. Он плыл, не замечая, что поток слабеет, и остановился, когда его перестали подталкивать в спину и бить сумками. Филя удивлённо огляделся. Людей не было. Он стоял один перед витриной продуктового магазина.

Бородатый мужчина вошёл в магазин, снял с полки литровую бутыль водки, бросил узкоглазой кассирше тысячерублёвую купюру и вышел на улицу, не взяв сдачу.

В годовщину Маланьиной смерти Надежда сидела на лавочке возле её могилки, и рассказывала покойнице деревенские новости.
- А новостей, Маланьюшка, у нас особых и нет. Никто за этот год не народился, но и, слава Богу, не помер. Никто не отстроился, но и погорельцев тоже не было. У меня всё по-старому, как и при тебе было. Петя мой из армии не вернулся – в контрактники записался на три года. Отписал мне, что осмотрится, а уж потом решит, как жизнь дальше строить. К Стёпе Шалаеву сын в отпуск приехал. Помнишь курсанта-пограничника, что приезжал на побывку лет пять назад? Старший лейтенант теперь. Настёну замуж зовёт, да она не решается. Он ведь то ли у таджиков, то ли у туркмен служит, вот она и опасается с ним туда ехать. Я не встреваю, пусть сами решают. А ведь чудно, однако: армия наша, а охраняет чужую границу. Ну, да начальству видней. Вот и всё, пожалуй. Да, чуть не забыла. Крестник твой, который хоронить тебя приезжал, Филя Умываев, зимой письмо прислал. Пишет, что почти не пьёт, на работу устроился, ему и жилплощадь от работы выделили. Приветы всем передавал, тебе кланяться велел.  Уж мы с Настёной так за него порадовались. Адреса, правда, обратного не сообщил и не пишет больше. Загордился должно. Да Бог с ним, что не пишет, лишь бы у него всё в жизни сладилось. Теперь всё. Пойду я, а ты, Маланьюшка, спи спокойно – всё у нас хорошо.