Париж. Delirium tremens. (Зарисовки)

Мне иногда хочется назвать тебя ребёнком, мальчишкой взбалмошным и упрямым. Хотя, какой там ребёнок... мало того, что разница невелика, так ты ещё с упоением бросался в такие бездны, в которые я и смотреть то не хочу. Мне не интересно, потому что у меня такие же внутри и всегда со мной. А сколько ударов и царапин узнало твоё тело? Ты же любишь нарываться, вернее, не можешь не. Для меня же любое насильственное посягательство на моё тело это вызов к немедленной защите, переходящей в нападение. Сколько раз твои зрачки разрывались в пульсирующие дула от различных препаратов, коверкающих сознание? Так проще ощущать, но не чувствовать, знаю. Мне это тоже не нужно, я всегда поглаживаю свой чистый разум, как подушечкой большого пальца режущую кромку ножа. Нет, ты не ребёнок, ты – чёрная мамба, у неё такая же очаровательная сладкая улыбка, готовая пронзить плоть своими ядовитыми зубами. Только глазами не обманешь, жадными до прекрасного искристыми и тоскующими глазами оленёнка. Чаинки боли, сваренные в крепкий чифир на коньяке. Когда ты забываешь о том, что ты и кто ты, в сияющей глади лоснится отражённое небо. Мне до него ещё расти и расти. И вот, когда ты прячешь свои жёсткие чешуйки, рвёшься за сказкой, умея разглядеть её в морозном рисунке на окне, твоё сжавшееся в пружину тело расслабляется. Кожа течёт молоком и патокой под моими ладонями.
Мы же планировали туда поехать, помнишь? Чтобы пощекотать ноздри ароматом ванильных булочек, послушать хрусткий последний лёд под подошвами на Елисейских, сцеживать губами густую кровь бордо с края тонкостенного бокала в уличной кафешке. Ошеломляюще и дерзко гудит по нашим венам неоновыми брызгами весенний Париж.
Безумная тварь больная осторожно держит в восковых ладонях отвоёванный кусочек идеали, вздрагивая посечёнными плечами, трудно вздыхая штопанной колючей проволокой грудью, пока ты умиротворённо спишь, трогательно разметав по крахмальной бязи подушки всклокоченные волосы. А я пока могу побыть беззащитным… к обеду мы проснёмся, ты снова упрямо становясь ребёнком, будешь пытаться держать всё в своих руках – мир, раскачивающийся от ужаса над моими зияющими провалами в небытие. Толкаясь и смеясь, кто быстрее окажется в ванной, соберёмся в очередной клуб. Пока ты сооружаешь нечто на своей голове, я буду подбирать с пола твои помятые майки и называть тебя свинтусом. Почти незаметно затухающе ноет в грудине свежая развороченная рана.
Хаотичный тяжёлый бит резонирует с диафрагмой под самое сердце. Чертовски хочется жить, даже когда к ногам липнет тягучая раскалённая смола преисподней, особенно когда с удивительной силой твоя рука держит меня, чтобы я не соскользнул обратно. Даже когда тонкие обсидиановые нити, стекленея, вонзаются в твои пальцы, обвивая кости и впаиваясь в скелет, врастают в тебя, распускаясь под кожей чернильно-пурпурными лепестками проказы. Знаешь, как она называется? Знаешь. Беспощадная древняя сука, слепая и алчная, она появилась на свет вместе с первым человеком, втаптывая Эдем в угольный пепел. А зачем нам тот Эдем? С таким инквизиторским чистилищем на этой безымянной отельной кровати мы же святые в нашем Париже.