Накатывает, как тошнота при сотрясении мозга. Сначала это всё хорошо-всё хорошо, а потом огромная рука сжимает тебя поперёк живота, и там внутри скребутся запертые в тесноте скорпионы, мечутся в панике, отравляя онемелым ощущением стоящего на цыпочках на самом краю провала. Нет смысла искать подходящие слова, которые я найти не могу. Представляешь, я не знаю, что говорить, совсем не знаю. Что делать, чего не делать, я могу только думать те вещи, о которых сказать не хочу. Что толку ждать чего-то, да? Ничего же не изменится. Не думал, что я такое скажу, но мне тяжело тебя видеть, почти так же тяжело, как и не видеть. Что с этим делать, я не знаю. Сейчас я превращу это в плод фантазии, такой же, как было многое до этого. Кроме.
Тут довольно долго никого не было, я всё искал любой предлог, чтоб сюда не заезжать. Не снимая перчаток, я пальцами провёл по подоконнику, войдя в спальню. Пальцы оставили светлый след на тонком слое пыли, не люблю пыль. А ещё я очень не хотел бы хоть чего-то здесь касаться, припоминая смешной такой и нелепый обычай, когда в случае смерти ребёнка некоторые родители оставляют детскую в нетронутом виде и делают вид, что ребёнок жив. Ну, скажем, просто ушёл в школу. Такие смешные. Свет я зажигать не стал, неловко себе признаться, но я банально боялся, что при ярком свете я, вдруг, передумаю, сотру всюду пыль, снова развешу в шкафу свою немногочисленную одежду и буду думать, что «ребёнок просто ушёл в школу». О да, я – слабак, и меня задержать сможет любая мелочь, любой штрих, особенно я боялся увидеть те надписи на обоях над кроватью, которую я обхожу по широкой дуге, делая вид, что нет ничего интереснее, чем разглядывать в серых сумерках дверцы полупустого шкафа. Я принёс с собой пару больших пакетов для мусора, они чёрные из очень плотного полиэтилена, мне жутко понравилась ассоциация с мешками для упаковки трупов. Пока что здесь труп только один, и это я.
В ванной я тоже не включаю свет, мне хватает бледного прямоугольника слабого освещения из проёма двери с моей тенью посередине. Голова сама будто поворачивается в сторону, где на крючке висит халат. Конечно, это иллюзия и мне только кажется, но я чувствую тёплый запах твоего тела, живой, словно халат только что соскользнул с твоих плеч, пока ты сонно бредёшь в душ, потешно натыкаясь на косяки, и не хочешь делать одолжения этому миру и открыть глаза. А я подхожу, обнимаю твоё лицо ладошками и с улыбкой касаюсь губами кончика твоего носа, вдыхая тёплый сонный запах, ты смешно фыркаешь и, задрав этот самый нос, хлопаешь перед моим дверью ванной. Это не моя вещь, но халат первым летит в мешок, затем со звоном о стекло с полочек туда же смахиваются какие-то тюбики, и последней торжественно двумя пальцами за кончик опускается моя зубная щётка.
На кухню я заходить не стал, внезапно почувствовал слабость в коленях, думая о том, что обязательно нужно взять пару своих чашек, но вместо этого стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене возле двери ванной, где, наверное, ещё остался микроскопический вещдок в виде мазка давно засохшей крови на обоях. Некстати вспомнил твои тогдашние слова, когда нож в твоей руке меня забавлял и возбуждал неимоверно. Такая ирония, а вою от боли я именно сейчас, внутри где-то, где опять скребутся и ворочаются полудохлые скорпионы.
Прижав пальцем в прохладной коже перчатки уголок глаза - дёрнулся, я отлип от стены и, волоком шурша пакетом по полу, отправился снова в комнату к балкону. Что мне там понадобилось, я не понял, импульс какой-то. Зато распахнул окно, впустив в комнату сиротливо прилепившийся к стеклу иссохший берёзовый листок. У меня был косячок, я их редко курю, но сейчас я просто обязан был уйти отсюда расслабленным, похуистичным и, желательно - в дверь. Закурив и втянув полную грудь сладковатый дым, я выпустил в темноту облачко иллюзий, наблюдая, как в сизой пелене гибнут и теряются редкие сухие и скупые снежинки. Окно я оставил открытым, надеясь, что ноябрьская ночная стужа выветрит отсюда мои следы. И смахнёт с подоконника тонкую серую пыльную вуаль с надписью одного единственного слова. А, понял, зачем я снова зашёл в комнату - чтобы написать его, это слово, сжав до ноющей боли челюсти зубы, не чувствуя положенного феерично-легкомысленного опьянения дымом. Наивный дурак. Я всегда был наивным дураком, чего уж там. И сейчас: закованный в тонкую хрустящую слюду усталости, омертвелости и принятия, нацепивший на побледневшее лицо посмертный слепок себя_когда-то_счастливого, я собирался уходить, и всё равно был дураком. Ты знаешь, что делать, если посчитаешь нужным. Наверное.
Захватив пакеты, я спустился и, не глядя, бросил их в мусорный бак, сел за руль. Минут десять грел урчащее нутро чёрного могучего зверя, пытаясь согреться сам. Ты и не в курсе, что я купил автомобиль и вот уже около года вожу, да и поговорить толком возможности не было. Всё не о том. Не говоря о многом прочем.
Когда мир вокруг себя не чувствуешь, можно сделать вид, что он есть. И тогда он постепенно проявится. Быть может, он даже наполнится красками, звуками, цветом и теплом, и станет настоящим. Таким, который готов тебя принять и такой, который позволит в себе жить: просто читать книжки, просто ходить с кем-то в кино, просто смотреть на снег и думать только о приятном. Нужно только сделать вид.
Выехав из двора, я был вынужден остановиться, потому что меня скрутило так, что я прислонился лбом в холодной испарине к рулю. От воспоминаний внутри сжалось и защекотало, нет, не бабочки в животе, - скорпионы. Чудовищные, жалящие и сжирающие без остатка. Их, конечно, можно выселить. Только, надо ли. И как.