К зиме я почти пришёл в норму. Смешно сказать – «норма», ну да, не будем упражняться в риторике. С тех пор, как я с ней подружился, я стал чувствовать себя свободнее. С тех пор, как стал позволять ей иногда выгуливаться под моим контролем и присмотром, мне стало легче. В скором времени я почти социализировался с моей новой «жиличкой»: люди в вечерних пустых переулках больше не шарахались от моего взгляда отощалого весеннего волка. Когда я перестал беситься и тащить в обшарпанные номера отелей разную шваль в захолустных городишках, а потом спешно и старательно стирать носовым платком любые отпечатки, даже там, где не трогал, я решил её дрессировать. Накормил досыта, ублажил, убаюкал и осторожно принялся гнуть свою линию.
Из-за стен подвального помещения, подобно адовым раскатам откуда-то снизу, глухо ухают басы. Там внутри хуже, там истинный ад: кислотный трип, пропитанный дорогой парфюмерией, потом, сексом, страхом, адреналиновым голодом и жаждой сладкой боли. Мне всё это отвратительно, но я иду сюда, кончиками пальцев в перчатках касаясь промёрзшей стены. А из-под ног ухает под хруст бутылочных осколков и кирпичного крошева под подошвами.
Она туда рвётся, там слишком просто и слишком доступно. В такой одуревшей бестормозной толпе проще всего оставаться незамеченным, протискиваясь тенью ближе к задрапированной пафосно-чёрным стене в чёрном пальто, поставить перед размалёванным личиком на барную стойку коктейль поярче и подождать, когда пьяный расфокусированный взгляд в маслянистых потёках блестящих теней и туши зафиксируется на подрагивающей в бокале слоистой синим и зелёным жидкости. От бурлящих вокруг звуков слух притупляется, тело внутри вибрирует низкими частотами до щекотки в кончиках пальцев и лёгкой тошноты. Бессмысленный взгляд отрывается от бокала и ляпает на меня, как язык хамелеона на насекомое. За-ли-па-ет в моём. Что они там видят, эти лакированные безмозглые одноразовые и холёные головки, точно не знаю. Я сам пытался рассмотреть, подойдя к зеркалу в туалете в одном из таких заведений, почти что уткнулся носом в стекло и вглядывался. Всё, что я видел, это две замочные скважины как в том неловком моменте: ты наклоняешься, заглядываешь и видишь чей-то зрачок с другой стороны. Такого больше, как в первый раз нашего «знакомства», я не видел, а жаль, потому что это означало то, что мы срослись.
Не отрывая взгляда от этих замочных скважин, я улавливаю тоненькие, тонюсенькие нити-паутинки, как чёрные гибкие реснички, колючими искорками лизнувших поверхность зеркала с той стороны, такой пульсацией supermassive black hole чужой микровселенной, ставшей частью меня. Она точно знает, потому что я, не поворачиваясь, ловлю чью-то шуструю руку, уже забравшуюся в карман моего пальто. Ну а что, какой-то обдолбыш пялится в зеркало и беззвучно шевелит губами, ухмыляясь своему бледному лицу, грех не воспользоваться. Держу себя в руках, держу её в руках, интересно, насколько меня сегодня хватит.
И меня хватает на полторы минуты разглядывания моего отсутствующего лица, на хватание липкими пальцами, пахнущими табаком и травой подбородка, слова я отфильтровал за ненадобностью; меня хватает на касание коленями заплёванного плиточного пола, и я машинально упираюсь ладонями в чьи-то бёдра, пока перед моим носом звякает пряжка ремня; меня хватает на около пятнадцати секунд, чтобы разомкнуть губы под напором тугого комка увесистого, пахнущего протухшим сыром и мочой, мяса. Солоноватая гладкость на языке и упругое скольжение по кромке зубов горячей тяжёлой массы заставляет напрягать челюсть и открыть рот шире, мне сейчас совершенно всё равно, я ликую, что смог её контролировать, но она поднимает мой взгляд. Или свой, тот, из зеркала. И тут все мои планы сломались, Тварь захлопнула пасть. Я одним клацающим движением с утробным рычанием гиены стиснул зубы и рванул голову в сторону, в глотку ударила вязкая горячая муть, брызнув из уголков рта. Дальше я опять оставался зрителем и не мог себя контролировать. Покатал на языке резинистый сжавшийся кусочек и выплюнул на ладонь, вытирая окровавленный подбородок рукавом пальто, которое, конечно же, было испорченным, что меня опечалило неимоверно. Я постарался послать в широко распахнутые обморочные глаза это своё вселенское разочарование жизнью – ненавижу пачкать свои вещи, и вложил в беззвучно хватающий с хрипами боли рот недостающую часть организма. На ходу разматывая рулон бумажных полотенец под мягкий шлепок об пол рухнувшего и скользящего в лужи крови тела, я убрался оттуда, пока до слуха не донёсся послешоковый рёв, тут же потонувший в ставших усладой для ушей звуках drum 'n' bass.
Испортила всё, сука, не только пальто. В темноте и толчее никто не обращает на меня внимания, на тёмной ткани не видно сырых пятен, а несёт от меня, как от бойни, так это тоже никому не интересно. Выбираюсь на улицу и, пошатываясь, сажусь на корточки возле мусорного бака, медленно втираю в дёсны остатки не проглоченной крови, как самый божественный порошок и, щурясь на свет вызывающей неоном рекламы, закуриваю.