В голове непрестанно ржавой и забытой на стылом осеннем ветру каруселью медленно кружились обрывки мыслей и воспоминаний с кровавым прогорклым привкусом. Тоскливый скрип ржавого железа, облупленный трёхногий деревянный конь… Ещё один оборот карусели. Промокшие и подгнившие осенние листья прилипли к облупленной грязно-синей краске морды коня.
Далёкий детский голосок, напевающий бессмысленную песенку без слов, просто набор звуков слышанного языка, которого он не знал. Голосок звучит гулким эхом в длинном коридоре, теряясь среди обшитых панелями тёмного дерева стен, потом смолкает и тоненькая шейка вытягивается, заглядывая в проём двери.
Всё, что видят испуганные чёрные глазёнки в пол лица, это мерно покачивающиеся туфли, они почти слетели с ног, обтянутых чулками, и держались только на пальцах, покачиваясь в такт. Коричневые такие строгие туфли с тяжёлым квадратным высоким каблуком. Всхлип, удар. Снова всхлип. И оглушительный грохот от того, что одна из туфель упала на вытертый мутный паркет…. Как эхо громоподобному падению туфли – испуганный детский вскрик, и в бездонные паслёновые ягоды впивается короткий испепеляющий животной и брезгливой ненавистью взгляд на побагровевшем от натуги лице одного из меценатов. Парой часов ранее он с тающей на мясистых губах улыбкой раздавал полуголодным детям свёртки, надо полагать, - рождественские подарки.
- Пошёл вон – шипящий слюной перекошенный рот и взгляд, который немедленно распял бы ребёнка, если бы была возможность остаться незамеченным. Пара неуверенных шажков назад, мальчишка разворачивается, чтобы бежать, оступается и, запнувшись о собранную его же ногами ковровую дорожку, падает. Удар пришёлся подбородком о пол, запах сладкой свалявшейся пыли, душная и звенящая красным дурнота в голове, медно-солёный вкус во рту.
Распахнутые обморочной чернотой глаза смотрят на свои пальцы, но взгляд троится от застилающих слёз, они сияют крупными бусинами и в этом сиянии серебро перстней на пальцах кажется ему режущим глаз. Глаз растерянных и злобных, но не испуганных, потому что из маленького напуганного щенка выросла тварь, позволившая себе провалиться в забытьё и увидеть, как темнота вокруг окутывает своим мягким, чуть-чуть теплым пологом. Она даёт всё, что можно, а что нельзя – он заберёт сам, нужно только оправиться. Ревущие голодные чудовища, поднятые из самой преисподней чёрнеющей бездны той дыры, которую особи человеческие сподобились называть душой, свернулись сейчас скулящими измождёнными псами у ног хозяина, не смея поднять головы и огрызнуться. Но бешеные псы не готовы к смирению, даже на издыхании.
Всё это происходило вечность, самую бесконечную вечность, а его сознание сходило с ума в этой клетке, его преследовал запах и вкус крови – и он поглощал, в мире не могло существовать иных запахов, только этот, удушающий, растворяющий, дурманящий. Нужно было вспомнить.
Всего-то какую-то вечность. Он, не глядя в зеркало, видел свои эмалевые чернью глаза как у фарфоровой статуэтки, пепельно-серые тени под ними, хмурую складку между бровей, тонкий белёсый ниточкой шрам от края брови через висок, прямо по синеющей бьющейся венке.
Казался себе какой-то нелепой огромной и диковинной птицей, брошенной под ноги, и не знал, что с собой делать. Почти с болезненным и пугливым замиранием на самом донышке промытой, вывернутой, выматеренной, выпотрошенной чёрной дыры, хлюпающей бесприютной сыростью пустоты, ждал этого хруста, когда чья-то нога наступит на него, приведя к гармонии.
Потому что именно в своём разрушении он и видел гармонию. Нет, умирать он не хотел, кроме того, умирать было западло, а жить тоже не хотелось. А что делает тот, кому ни жить ни умирать не хочется? Превеликое множество вариантов на самом деле, одним из которых он вполне мог воспользоваться. Когда терять и обретать нечего, а деструктивное напряжение внутри зашкаливает всякие децибелы ревущих турбин падающего в пике самолёта, ты начинаешь убивать.
К осознанию подобной необходимости он пришёл как-то слишком буднично, что стало, право дело, обидно за такое обаналивание эпичной и инфернальной идеи. Самое паршивое заключалось в том, что не снизошли на него ни благодать, ни проклятие, даже грозный глас с небес не возопил, в попытке остановить развитие мысли, с целью спасти эту завалящую душонку.
Постояв немного у дверей в прихожей, вслушиваясь в гулкую тишину просторной квартиры, а тишина эта могла соперничать разве что с такой же почти звенящей тишиной внутри, он прислонился лбом к лоснящейся коже дверной обивки, прежде чем повернуть ручку и выйти. Даже захотелось обернуться, чтобы собой сиюминутным и стерильно вычищенным, девственно пустым, оглядеть в последний раз своё жилище. Но он не обернулся, как, не смотря в зеркало, он видел себя, так он видел и спиной мрачное и строгое великолепие огромной прихожей совмещённой с холлом в викторианском стиле. Начищенный до блеска паркет, тёмные обои в тонкую полоску густого винного цвета, тяжёлая бронза светильников, шаловливые солнечные зайчики, заглянувшие сквозь неплотно задвинутые шёлковые портьеры, чтобы напомнить о том, что снаружи есть жизнь.
Чуть ссутулившись, так что острые лопатки зачатками крыльев обозначились под мягким сукном тёмно-серого пальто, он вышел, захлопнув дверь своей квартиры, зная, что не вернётся сюда тем, кем только что вышел. Осталось только вспомнить, как он это уже делал, до того, как.