Rausch. Побег. (Зарисовки)

Его влажные губы касаются чуть синеватой кисти руки, тыльной стороны там, где под почти ставшей прозрачной кожей, вьются упрямые набухшие вены. Ни в какую не желающие разносить с кровью весь этот яд, которым тут его нашпиговали, как утку яблоками. Пальцы тонкие, сухие с чуть пожелтевшими ногтями слегка подрагивают, ибо руку очень хочется отдёрнуть.
Терпи, твою руку целует спаситель, терпи. Потом ты будешь до боли сдирать с себя кожу жёсткой мочалкой, желая вымочиться в хлорке, чтобы смыть с себя это. Потом, терпи.
Чтобы отвлечься, лихорадочно и суматошно блестящие глаза шальным огнём опаляют облупленные стены, где на тёмно синей матовой краске проступают грязные серые трещины с комками чёрно-пыльной паутины, давно позаброшенной своими обитателями. Глазные яблоки не могут нормально зафиксировать своё положение, веки подрагивают, отчего ресницы так трогательно трепещут. Пусть он думает, что это от избытка эмоций. Но от эмоций осталась лишь умеренная и скрываемая брезгливость, граничащая с апатией, она медленно высасывает жизнь из воскового узкого лица, прячась в сизых тенях под глазами, и нервно кривит верхнюю губу, обнажая белые и острые зубы, делая лицо подобным маске усталого, больного и обречённого на вымирание зверя. Зубы эти бесчисленное количество раз окрашивались красным от разбитых губ, перегрызали ремни и верёвки, а потом пошли цепи. Но сначала бинты, чтоб железо не оставляло безобразных синяков.
И вот он, который сейчас стоит на коленях и целует руки, с осатанелым искажённым покрасневшим лицом, брызгая слюной, готов был переломить гортань на этой тощей шее, держащий надменную голову с всклокоченными и пучками выпадающими тёмными волосами, облепившими костлявую белую спину. Что жутким образом не делало его безобразным. Напротив, чем сильнее втаптывал его грязный кафельный пол, раз за разом аккуратно избивая и уничтожая остатки человеческого существа, тем тошнотворно прекрасным становился этот взращенный монстр.
И монстру нужна была свобода, нужно было жить. Не страх смерти заставлял его жить, нет. Чувство самосохранения, присущее всем живым существам, давно в нём атрофировалось и существовало то лишь примерно до раннего подросткового возраста, а жажда вытянуть из жизни всё, что посчитает для себя приемлемым. А это может быть, что угодно. Существо, которое не боится умереть, но жадно желает жить, повинуясь каким-то только своим, чудовищно извращённым и глубоко девиантным законам, что может быть страшнее?
Конечно, он этого не знает, он, стоящий на коленях и целующий руки, которые до этого с садистским наслаждением выворачивал, кончая почти только от одних стонов. Но тронуть не смел, именно это поставило его на колени и именно это часом спустя вложило связку железных и один магнитный пластиковый ключи в узкую измученную ладонь, которой только что касались его губы.
И этим часом, мучительно омерзительным и долгим часом спустя, бледная фигура невесомыми, почти летящими шагами к свободе, скользила по тёмным коридорам подвала психиатрической лечебницы. На нём болталась бесформенной тряпкой ставшая великоватой одежда, но помятое и не по сезону пальто скрадывало остроту немного сутулившихся плеч. Когда он выйдет на свет, пальто сгодится. Тепло порой страшнее холода. Обжигающий свет солнца, которого он так давно не видел… Пропахший, казалось, навечно солёной кровью с нотами тухлого промытого мяса, сладковатого моргового тлена, острого нашатыря и спирта, он шёл до последней рыдающей ржавым железом двери. Его трясёт, а из груди вырываются сухие скулящие и кашляющие звуки. Это он потом понял, что рыдает сам. Без слёз.