Девочка моя (Рассказ)

Ты обязательно полюбишь меня, девочка моя…
Резкий удар головокружения, тошнотный и ватный. И ты проваливаешься вниз, в себя. Туда, откуда ты вернёшься не скоро. Интересно, что ты чувствуешь ещё? Ты, наверное, сочтёшь меня чудовищем… Но это не важно, не важно. Я испытываю щемящую нежность, когда твоя грудь поднимается и опускается ровно, размеренно: шесть с половиной раз в минуту, секунда в секунду. Я внимательно слушаю, приложив ухо к твоей грудной клетке. Четкий стук систолы смазан, раздроблен, словно кровь заблудилась в потёмках твоего несовершенного нутра и хочет повернуть назад, отказываясь совершать свой естественный путь.
На моём блеклом и обычно безэмоциональном лице расползается зияющая улыбка, обнажая желтоватые, острые, чуть искривлённые, но когда-то белоснежные зубы. Глубоко засевшие в усталом черепе ещё более усталые серые глаза смотрят на тебя с отеческой нежностью, а узловатые сухие пальцы любовно оглаживают твои хрупкие плечики. Сейчас поникшие, безвольные, как и всё твоё юное тельце, лежащее на грязном неопределённого цвета байковом одеяле. Я шепчу слова, которые давно мечтал сказать тебе, но я не смел.
Смотрел, бывало, на тебя из-за белоснежных накрахмаленных занавесок, и солнечный лучик ползал по моему лицу вместо твоих молочно-медовых губок. Я закрывал глаза и представлял, как ты подходишь ко мне, берёшь моё костлявое лицо в свои тёплые и мягкие ладошки, от тебя пахнет детским мылом и клубничным мороженым, медленно прижимаешь свои губы к моим и стоишь так, пока у меня не начнут дрожать колени. Я робко и неумело опускаю свои ладони на твою тонкую девическую талию и боюсь пошевелить пальцами, если я пошевелю ими, ты сломаешься, как стебелёк орхидеи. И я падаю. Так глубоко, где ты никогда не увидишь того, что там творится, как там ревут от голода и жажды мои отощалые безумные зверушки похоти.
Это так кстати, что вы жили напротив и я мог постоянно наблюдать за тобой. Нет, что ты, не подумай, я бы не посмел даже расстегнуть ширинку и дать волю рукам, глядя, как ты, стоя на солнышке, щедро ласкающим твою златовласую головку, своим розовым язычком слизываешь из рожка клубничное мороженое. Знаю, ты любишь клубничное, я буду его тебе покупать. Тогда я просто застывал, как застыла жена Лота соляным столбом, оглянувшись на гибнущий Содом, где тысячи людей, обезумев от ужаса и боли, метались между пылающими зданиями живыми страшными факелами, гремящие огнем кровли и деревья погребали их под собой, обрушиваясь – и протяжный вой, вой смертной тоски и отчаяния, рвался к черным небесам, моля о пощаде. И стоял так, пока твоя тонкая золотистая от поцелуев солнца фигурка не скрывалась из вида. И тоже очень кстати, что я десять лет отработал в госпитале хирургом. Я видел тысячи страшных ран, но не одна из них не могла сравнится с той, которую мне нанес один твой взгляд.
Сколько тебе сейчас? Я знаю, я всё знаю, тебе сейчас тринадцать. Я отмечал каждый твой день рождения, сидя за одиноким столом, представляя, что ты сидишь напротив, и, задувая за тебя свечки, количество которых с каждым годом росло, как и росла к тебе моя светлая любовь, превратившаяся в чудовище, от одного твоего взгляда. Тогда я застыл, как громом поражённый грешник, и уронил на пол пепельницу, когда увидел, как ты смотришь на того мальчика. Вы стояли под невесом из ветвей огромного вяза, увитого испанским мхом, надеялись, что вас никто не видит, но я то видел, я всё видел. Твои цвета грозового неба с просинью глаза всего лишь на миг скользнули по моему окну, где я стоял за занавеской, а потом ты посмотрела на него. Я мог бы убить десятки детей, чтобы увидеть твой этот взгляд, обращённый ко мне, но я решил ограничиться одним. Мне тошно вспоминать, как потом твой розовый язычок, так любящий лизать клубничное мороженое, нырнул между его губ и погладил ровные жемчужины его зубов. Я тогда представил эти ровные зубки, нанизанными на проволоку и висящими на моём запястье браслетом.
Девочка моя, что ты наделала…
И вот я смотрю на тебя, как твоё тонкое золотистое тело безвольной куклой лежит на грязном одеяле среди бетонных стен в подвале моего одинокого дома. Меня давно считают странным и безобидным чудаком, хирургом, вышедшим в отставку, который редко появляется на людях и занимается садоводством. Я согласен с таким мнением, потому что всё, что я уже сделал и собираюсь сделать, ради любви.
Тебя, наверное, некоторое время удивляло, что твой друг больше не приходит в школу и не встречается с тобой. Думаю, его родителей это тоже, мягко сказать, удивляло. Но ты знаешь, девочка моя, ты можешь не ревновать, он мне так быстро надоел, он капризничал и отказывался есть ту кашу, которую я ему варил, другую то пищу без зубов он есть не мог. Я даже бульоны ему варил с травами. Хотя, отсутствие у него зубов внесло некое разнообразие в мою холостяцкую жизнь, не скрою. Первое время мне было очень хорошо с ним. Когда его тугой мальчишеский зад превратился в незакрывающуюся раздолбанную чёрно-красную дырочку с запёкшимися краями, мне пришлось его подштопать. Конечно, без всякой анестезии в порядке воспитания. Знаешь, девочка моя… Тут я тихо каракающе рассмеялся, закашлявшись. Вот беда, я слишком много курю, надо бы получше следить за своим здоровьем, ведь я собираюсь жить долго и счастливо с тобой. Так вот, теперь, когда я просмеялся, прости мне это отступление, я вспомнил, как потешно он ползал по подвалу на своих неловких культях, обмотанных пропитанными кровью и гноем бинтами. Надо ли говорить, что ручки и ножки его я ампутировал тоже без анестезии? Правильно, ты догадливая девочка. Когда я его целовал, он пах по́том, желудочным соком и мускусом, как загнанный зверёк.
Но я вижу, ты скоро очнёшься, нужно приступать к главному. И не думай больше о том мальчике, у тебя теперь есть я. Он мне и мёртвый то быстро надоел, даже быстрее, чем пока был жив. Хотя, не скрою, с мёртвым им я мог проделывать такие вещи, от которых он быстро перестал бы быть живым.
Тут я снова смеюсь, не сей раз, кажется, легче, почти беззаботно. Ведь я счастлив, у меня на руках самое любимое существо, которое скрасит мне мою одинокую жизнь. И я больше не буду болтаться по волнам этой жизни жалким обломком кораблекрушения. Я покажу тебе свой сад, покажу сиреневый куст, под которым я закопал останки того мальчика. Ну вот, я снова отвлёкся. С лёгким упрёком в голосе я целую твои закрытые глаза и чувствую, как под языком сладко трепещут твои глазные яблоки. Глазные яблоки того мальчика были скользкими, а глазницы слишком тесными, но я их немного раздолбил долотом и смог довольно свободно входить в него. Подумать только, я недавно воплотил в реалии извечное ироничное утверждение «иметь мозг». Да, я талантлив, девочка моя, ты меня полюбишь обязательно.
С великим трепетом я кладу твоё почти невесомое тело на оцинкованный стол. Думаю, ты простишь мне использование оборудование моргов, у меня просто нет другого. И я жадно до подрагивания кончиков пальцев смотрю на твоё обнажённое тело, я даже боюсь коснуться его так, как хотел, как мечтал. Но я сделаю это позже, когда своими умелыми руками сотворю совершенство. Ты же не виновата, девочка моя, что опрометчивая и слепая природа наградила тебя телом мальчика, но я всё исправлю.
Резиновые жгуты стягивают твои плечи, и бёдра чуть выше колен до мертвецкой синевы, но мы не будем рисковать, отвязывая тебя, правда? Хотя тебе больше пошел бы красный. Я надеваю резиновые перчатки и начинаю творить, я делаю всё очень осторожно, как ювелир или как сапёр. Когда то я был одним из лучших хирургов, но меня редко ценили, но сейчас я достигну вершин своего мастерства. Тонкая струйка крови стекает по желобку в кровосток, мерное позвякивание инструмента меня успокаивает, мне даже удалось абстрагироваться и не отвлекаться на твоё совершенное тело, которое я режу, перекраиваю и перешиваю.
Ну вот, теперь у тебя милые маленькие грудки, мне всё же понадобилась жировая ткань из ягодиц мальчика, хоть её там было мало, я дальновидно хранил её в банке моего почти всегда пустого холодильника. Ровными стежками я зашиваю твою побагровевшую грудь, но отёки и безобразные синяки спадут, не волнуйся, моя девочка. Небрежным шлепком в ведро падает пенис вместе с мошонкой, дальше я, увы, не совсем представляю, как это нужно делать, но я же творец, почти художник. И через несколько часов моих мучений мне удаётся создать некое подобие влагалища и вульвы.
Меня уже почти шатает от усталости, но я доволен, я смотрю на твоё тело, сейчас, увы, безобразное, покрытое синяками, потёками крови и багровыми рубцами зашитой ткани, я нервными пальцами, уже сняв перчатки, глажу твои предплечья, лишённые локтевых суставов и кистей вместе с ними, потом пробегаю пальцами по твоим совершенным юным бёдрам, лишённых коленных суставов, лодыжек, щиколоток и прочего.
Вот, девочка моя, что ты опять наделала… я не могу удержаться, меня буквально разрывает изнутри, все демоны ада не могли бы меня удержать сейчас. Бешено срывая с себя одежду, почти рыча, я с трудом узнаю себя, когда тяжело взбираюсь на стол и опускаюсь на твоё тело, как зачарованный, я смотрю на покачивание свежих культей, перетянутых до синюшно-багровых полос жгутами с кончиками выглядывающих сизо-белоснежных осклизлых розовым костей. Прости меня, девочка моя, но ты слишком желанна. Я зарываюсь лицом в твои пахнущие клубничным мороженым и детским мылом золотистые волосы и врываюсь в твой рай, созданный мной, в тебе горячо и мокро. Но ты же потерпишь? Краем оргазмирующего сознания я корю себя, что должен был дождаться, пока твои раны зарастут, я должен был дождаться, когда ты полюбишь меня. Если выживешь. Но я приложу все силы, чтобы ты выжила.
Ведь, ты всё равно полюбишь меня, девочка моя.