*
I часть
Осенние листья, тронутые ломкой сединой изморози, сухо и беззвучно разметаются прочь из-под торопливых детских ножек в каких-то обмотках. В ушах пульсирует тяжёлый молот словно совсем недетского сердца вместе с далёким надрывным лаем и хрипом гончих. Горячий ледяной январский воздух, исходя клубами дыхания, жжёт слизистую носа, заставляет краснеть щёки и кончики ушей. Но, прежде чем сильная рука в грубой перчатке схватила мальчишку за шиворот, рывком приподняв из сугроба, три тёмно-серых скулящих комка скатились кубарем под снежный куст над обрывом из распахнутой клетушки, сплетённой ещё по осени из ивовых прутьев. Зычный голос над самым ухом:
- Отбой, придержи свору. Сами сдохнут. А этого щенка я заберу на воспитание, уж больно шустр.
Тигриные жёлтые с карими пятнышками глаза обвели взглядом покосившуюся лачугу, по самую крышу заваленную снегом, где на пороге лежал, раскинув руки и глядя в свинцовое небо остекленевшими глазами пожилой человек, на его простой и давно несвежей рубахе прямо на груди цвело и расползалось шире пурпурное кровавое пятно.
- Какая жалость, но случаются шальные пули. Сжечь.
Всё, что наиболее ясно он дальше запомнил, так это острый, панический страх вперемешку со злостью и запах прелой соломы, конского пота и кожи.
*
- И откуда ты такой в глуши взялся? - холодные жёсткие пальцы цепко держат подбородок, не давая отвернуть побледневшего лица. Он никогда не находил что ответить, долгое время его вообще считали немым. Несколько лет спустя долговязый нескладный подросток со смешными острыми локтями и коленками молчал, зато никогда не отводил глаз, как-то мёртво и безразлично, словно через мутное стекло, смотрел в расплавленную желтоватую смолу тигриных глаз хозяина поместья. Смола закипала и пенилась, пока бледные, как выцветшее осеннее пепельное небо, глаза подростка покрывались коркой непроницаемого льда.
- На сына лесничего ты не похож, уж больно заносчив, хоть и юрок и неприхотлив. Да спросить теперь не с кого. - пальцы отпустили его подбородок и хозяин, казалось, вовсе забыл о существовании перед собой этого прикормыша, как за глаза его называла иная челядь, обращаясь к раболепно сложившимся в пояснице главному конюшему, чьим заботам и был поручен найдёныш в своё время.
- Сегодня на охоте волки задрали моего ловчего. Будешь готовить его.
*
Когда человека готовят к чему-то конкретному, обучают его выслеживать, охотиться и убивать, всё иное отходит на задний план. Но жадная до жизни и новых впечатлений зреющая натура подростка искала выход самостоятельный, чтоб утолить непонятный щекочущий и будоражащий голод внутри, от которого неприятно, но сладко замирало горячим пульсирующим комом внизу живота и стучало в висках. Он злился на себя за слабость в коленях, когда случайно видел, как из барского дома в окружении охающих нянюшек выходила гулять дочь хозяина, одного с ним примерно возраста. Говорят, она осталась без матери, которая своей смертью подарила ей жизнь при рождении. С лениво брезгливым выражением на лице девочка обводила надменным взглядом карих, словно перезрелые вишни глаз, всю эту причитающую суетливую кавалькаду и, усмехнувшись, совершенно не по девчоночьи подбирала юбки в оборках вверх, так что сверкали коленки белоснежным шёлковым чулком, и со смехом срывалась с места, скрываясь из вида. Лоснящиеся каштановые пружинки кудрей летели следом за бирюзовым сатином её жакета. То, что творилось после, было похоже на всполошённый вылазкой лисы курятник.
Пока он, стоя за оградой конюшни, наблюдал всё это, нервно перебирая тонкими пальцами шершавые штакетины, лёд в его сизых глазах плавился, а на впалых бледных щеках выступали алеющие пятна, отвыкшие от таких упражнений мышцы, с трудом складывались в робкую улыбку. Тогда он потерял её из виду, ему было запрещено покидать территорию конюшен. Покусывая губы, с тоской смотрел на наскучивший ему переполох сиделок и нянек, и едва не подпрыгнул на месте, когда на его плечо опустилась мягкая ручка в белой перчатке.
- Говорят, ты наш новый ловчий — в голосе явно звенела усмешка. Неуверенно, словно всё его тело одеревенело, он развернулся, боясь, что рука с плеча тут же исчезнет. Оказалось, что он выше дочери хозяина почти на пол головы и ему пришлось склониться, заодно изобразил поклон, растрёпанные после очередной тренировки с борзыми смоляные тонкие, но густые пряди беспорядочно опустились на его щёки, скрывая непрошенный румянец.
- Ты такой тощий, как щепка — она добавила ещё словцо, которое он слышал обычно от выпивших конюхов, но никак не рассчитывал услышать от юной графини. Он опустил взгляд, ожидая, когда вращение земли под его ногами утихнет.
- Кого ты вообще можешь поймать? Я слышала, отец готовит тебя для травли волков и лис. Так смешно. - она неожиданно приблизила лицо к его уху, обдав ароматом миндаля и вишнёвых косточек, сладкой тонкой пудры и ещё чего-то, откуда ему было знать, что это - запах чистого молодого девичьего тела, от которого вспотели ладони, а горло свело удушливым спазмом – Ты меня то не поймаешь.
- Поймаю - это было его первое слово за всё то время, как он тут оказался, произнесённое совершенно чётким, чистым и прохладным голосом.
Причитающие тётушки, брезгливо переступающие через буйно разросшуюся траву, обнаружили свою кровиночку прижатой спиной к корявому стволу коренастой старой яблони, а этот прикормыш посмел придерживать её за талию и целовать. Так жадно, словно от этих кратких мгновений зависела его жизнь. Вишнёвые глаза смеялись, а припухшие губы на выдохе сказали:
- От тебя несёт псиной.- она могла обмануть кого угодно и чем угодно, но только не его своим дрогнувшим голосом.
*
Казалось бы, не произошло ничего из ряда вон, подростки же, какой с них спрос, но хозяин поместья буквально озверел и велел приёмыша высечь на конюшне, как провинившегося конюшего, при чем лично присутствовал. Сопротивляться смыла было никакого, побледневший мальчишка был позорно и бесцеремонно привязан к деревянной лавке и получил пятнадцать ударов кнутом, отчего кожа на его спине покрылась вздувшимися кровоточащими рубцами. Когда его отволокли в его комнату в пристрое к конюшням и бросили на кровать спиной вверх, он позволил себе закрыть глаза, на куцую подушку выкатилась одинокая горячая слеза. Пролежав так некоторое время, переживая вновь ужас страшного унижения и боли, он внезапно ощутил сокрушающую волну наслаждения, накрывшую его с головой, и зло захохотал, как безумный. И он почти не удивился, только вздрогнул, когда жёсткая рука, как тогда, когда его нашли, легла на загривок, сдирая со спины пропитанную сукровицей простыню. Он не удивился, когда властным движением этих рук его бёдра были разведены в стороны, только сильно стиснул зубы, так и не повернув головы, когда на него опустилось тяжёлое тело хозяина. Даже и потом он не подал голоса, когда сквозь краснеющую перед глазами пелену слушал частое надрывное дыхание на своей шее, содрогаясь от болезненных раздирающих толчков.
*
На три следующих года хозяин поместья отправил свою четырнадцатилетнюю дочь от греха подальше в столицу к её тётушке. Слухи говорили о том, что после некоего происшествия, случившегося много лет назад, бедняжка повредилась рассудком и впала в религиозное помешательство, кое было расценено барином как предлог купить ей роскошный дом в городе и сбагрить с глаз долой. Воспитание дочери доверить он ей не мог, но некоторое пребывание в её обществе, как он справедливо решил, должны были промыть юные мозги богопослушанием. Эти два года юная графиня усердно постигала божию премудрость, ночами тайком читая крамольные романы и с трепетом прикрыв глаза, нередко под утро обнаруживала себя с задранной до груди ночной сорочкой и с рукой, зажатой во влажной промежности судорожно сведёнными бёдрами. И снились ей волки, кровь и стойкий запах конского пота и псины, серые льдистые глаза. Тётушке свои темнеющие тени под глазами оправдывала ночами, проводимыми в молитвах, получая сухое одобрение и тусклую покровительственную улыбку старой девы. Изредка девушка ловила на себе внимательный долгий взгляд светлых, почти прозрачных глаз, ей казалось, что взгляд тот наполнен до краёв готовой вот-вот расплескаться слезами болью. В такие моменты тётка, плотно сжимая свои иссушенные губы, мгновенно давила в себе непозволительно выказанную во взгляде слабость и бралась за молитвенник, по нескольку часов не покидая своей спальни, соединённой с часовней.
*
II часть
Эти годы отшлифовали из прикормыша лучшего ловчего, которые были в последнее время в поместье. Свора беспрекословно слушала его, топорща загривки и глухо рыча, они не повизгивали радостно и не виляли хвостами, они боялись и не смели ослушаться. Единственные живые существа, которые не поджимали хвосты, не гнули дугой спины и не шипели при его появлении, это были лошади, коих он любил больше людей. Никогда не позволял себе загнать коня на охоте до срывающейся с губ липкой розовой пены, до ходящих мехами мокрых от пота и дрожащих боков. Он уверенно стрелял от бедра из ружья, будучи верхом на коне, он мог мастерски освежевать любую тушу, не повредив меха. Но только что-то глодало его изнутри, не давало покоя, заставляло просыпаться ночью на смятых, пропитанных потом простынях. Беспокойно вставал с постели и подходил к окну, отдёрнув тяжёлые портьеры, подолгу смотрел на серебристо-жёлтый полнеющий круг луны, слушая далёкий волчий вой. И ему казалось, что с этим воем вместе внутри него горячо струится вязкая пряная кровь, стремясь к лунному свету, изъедая болезненной и щемящей тоской внутренности, сжимая глухо трепещущий ком сердца когтистой лапой. В остаток утренних снов ему снился окровавленный снег и привкус стали и миндаля во рту. Ему никогда не снились тепло мерцающие вишнёво-карие глаза.
*
Он никому не говорил, что однажды поздним апрельским холодным вечером гулял в подлеске, рисуя в голове схему завтрашней охоты, планировали взять вепря, как до его чуткого слуха донеслось глухое рычание. Насторожившись, он прислушался, рычание доносилось из овражка, где он поставил капканы на горностаев. Осторожно раздвинув низкие пропитанные влагой ветви, он увидел светящиеся в темноте жёлтые глаза волка. Машинально схватился за нож, обычно припрятанный в голенище сапога, но его рука замерла. Отчётливой вспышкой, подобной вспышки молнии, в памяти всплыло, как три серых скулящих беспомощных комочка снежным вихрем покатились на верную смерть. Это было почти невероятным, но он был уверен, что перед ним - один из выживших. Тех, которых он спас от челюстей псов, рискуя собственной жизнью. Пару долгих минут взгляды человека и волка не отрывались друг от друга, пока зверь не опустил угрожающе вздёрнутую верхнюю губу, скрывая отточенные белеющие клыки. Предельно медленно, не делая резких движений, ловчий спрятал нож снова в голенище сапога, присев перед волком на корточки, протянул руки, расстёгивая механизм капкана и освобождая заднюю лапу хищника. Сноровленный на более мелкую добычу, большого вреда капкан принести не мог, кость должна была остаться целой. Освобождённый волк не бросился бежать, он шагнул к человеку на пару шагов ближе и втянул ноздрями его запах, едва не ткнувшись носом в его нос, не сводя взгляда, затем спокойно развернулся, словно тут никого и нет вовсе, прихрамывая, потрусил во тьму. Надо ли говорить, что охота на следующий день удалась на славу. Не смотря на то, что свора непривычно испуганно льнула к бокам коней, а кони пряли ушами и хрипели, с трудом слушая поводьев, вепря словно кто-то гнал под выстрелы.
*
Молчаливый и замкнутый, быстрый, жёсткий и стремительный, как извлечённая из ножен обоюдоострая смертельная сталь, он не жалел никого, наполняя кладовые хозяина ценными меховыми шкурками лисиц, белок, горностаев, а кухонные склады - олениной, кабанятиной, зайчатиной. Он не трогал только волков. Хозяин, когда соблаговолял развлечься охотой, особенно уважал лисью травлю и ловчий всегда был по правую руку. За это время они, можно сказать, даже сблизились, у барина не было сына, о котором он втайне мечтал, одна из беременностей его жены закончилась выкидышем, а с девчонки что взять. И лишь немногим было известно, что в действительности стоит за этой близостью, и вовсе никому не было известно, что стоило ловчему каждый раз, когда хозяин наведывался в его спальню. В редкие моменты, когда тот, разморённый и утомлённый, насытившийся молодым покорным телом, блаженно замирал, улыбаясь, ловчий осмеливался и пытался спросить или как-то выведать у него о том, что не мог вытащить из своей памяти. А именно обстоятельства, при которых его нашли. И кто был тот человек, который о нём заботился до этого. В такие минуты лицо хозяина темнело на глазах, как грозовая туча и молча уходил, оставляя глухо и беззвучно рыдающего юношу, кусающего согнутый палец, чтоб не проронить ни звука, а потом с остервенением едва не сдирающего с себя кожу, снова и снова растирающего себя мочалкой в реке.
А так, в целом, он постигал с его одобрения не только азы своего ремесла ловчего, но и грамоту, в чём делал быстрые поразительные успехи. Из угловатого и долговязого подростка он обратился в, хотя и худого, но весьма изящного юношу, прямо держащего спину и по-прежнему не отводящего выбеленного грозового взгляда с безупречно зачёсанными гладкими волосами. Глядя на него, нельзя было и подумать, что вот, прислужник, всего лишь ловчий, никак не меньше - молодой отпрыск дворянского рода. И всё всех устраивало, пока после смерти тётки, весьма загадочной ко всему, в поместье ни вернулась молодая графиня.
*
Хозяин встретил дочь тепло, как ни крути, родная кровь она всегда ближе. В честь возвращения, хотя, и немного раннего, чем планировалось, она должна была там прожить до своего семнадцатилетия ещё год, в поместье было устроено нечто вроде торжественного ужина, совмещённого с поминками по безвременно почившей тётушке. Уже никого не удивляло, что ловчий сидел за общим столом да по правую руку от хозяина, а дочь, как полагается женщине - по левую.
Тем же уже глубоким вечером, когда гости разъехались, а ловчий, слегка пошатываясь от выпитого, он раньше вообще не пил, не считая пары-тройки вежливых глотков по случаю очередной удачной охоты под взглядом хозяина, с растревоженной льющимся лунным светом душой удалился побродить в одиночестве, оказавшись возле каменных стен давно заброшенной старинной семейной часовни, нынешний хозяин не отличался набожностью, взошёл на крыльцо, намереваясь войти внутрь. Теперь мягкая ручка была без перчатки и с неожиданной силой сжалась на его предплечье. Перед ним стояла юная графиня, силясь что-то сказать, но вместо слов она буквально впилась губами в его губы. Он всё порывался отстраниться и спросить, что она тут забыла в столь поздний час, её кинутся искать, но тут же забыл, о чём хотел спросить и понял, что ответ был так же не важен сейчас, чувствуя, как качнулась каменная твердь крыльца часовни под ногами, ещё крепче сжал тоненькую фигурку, безжалостно сминая платье, которое было лишь незначительной жалкой преградой. Внезапно она, словно очнувшись, отпрянула, её рука взметнулась, хлёстко опустившись на его щеку. Он вспыхнул, плотно сжав припухшие от поцелуя губы, и одним рывком сдёрнул лиф платья, оно с протестующим шуршанием обнажило прелестную белоснежную грудь, которая тут же была грубо стиснута тонкими пальцами. Глаза со странным замороженным выражением почти бесстрастно наблюдали из-под полуприкрытых век на мечущееся тело в его руках. Быстрым движением развернул девушку лицом к стене, прижав к её шершавой ледяной поверхности обнажённой грудью, навалился всей тяжестью своего тела, поднял вверх ворох юбок, протиснув колено меж её ног, вынуждая разомкнуть их. Хлипкое препятствие в виде белья постигла та же участь, что и лиф платья, клочки шёлковой ткани упали на сырое каменное крыльцо.
Он тесно прижался к обнажённой спине девушки, втягивая в себя ноздрями сладкий, но в тоже время солоновато- пряный аромат возбуждения, его прерывистое дыхание обжигало её кожу за ухом. Рука, безжалостно стиснувшая чувствительную кожу бедра, разжалась и медленно скользнула внутрь меж ног, погружая пальцы во влажный жар тела. Жесткие пальцы весьма нежно несколько раз погружались и извлекались обратно, заставляя мелкой дрожью подрагивать тело девушки, тихо застонал сквозь стиснутые зубы, ускоряя движение руки и, казалось, он не намерен прекратить эту сладкую дразнящую пытку. Когда спина девушки покрылась лёгкой испариной, а дыхание стало ещё более учащенным, он одним резким движением вошёл в неё так глубоко, насколько мог.
*
Их встречи стали тайными, сопровождаемыми сладкой запретной негой, острым привкусом миндаля и спелых вишен, юная графиня предпочитала вишнёвый ликёр. В один из таких ноябрьских пронзительно холодных вечеров он, рыча, содрал с её ног белый шёлк чулок, подминая под себя, потом они ленивые и полусонные лежали обнажёнными на её широкой постели, нежась в тепле от пламени камина, хозяин в то время в поместье отсутствовал, и она, нетрезво тихо смеясь, выводила на его гладкой груди ноготком какие-то затейливые знаки, и шепнула ему на ухо, выгнувшись кошкой:
- Знаешь, это ведь я отравила ту старую ведьму, я хотела побыстрее быть с тобой. - её губы исказила лукавая ребячливая улыбка, - А пока не вернулся отец, в воскресенье ты мне организуешь охоту на волков. Я хочу посмотреть твоё мастерство не только в постели.
Удивлённо вскрикнула, так сильно он сжал её пальцы на своей груди.
- Ты же знаешь, ему это очень не понравится. - его голос вышел глухим и каким-то безжизненным, как и взгляд, устремлённый сейчас на теряющуюся в тени лепнину на потолке.
Она усмехнулась, выдернув свои пальцы из его руки и села, разметав по спине тяжёлые каштановые пряди.
- Глупый. - голос её сделался холодным и чужим. - Через месяц, когда мне исполнится семнадцать, он выдаст меня замуж за человека, которого я ни разу не видела. Ты же не думаешь, что я это допущу. Он не должен дожить до моего дня рождения. На охоте произойдёт несчастный случай.
Развернулась, смерив его в полумраке испытующим ледяным взглядом:
- Ты мой. И ты мне поможешь. Думаешь, я не знаю, как он иногда приходит в твою постель? - с ленивой грацией хищницы она соскользнула к кровати и подошла к зеркалу, оценивая своё призрачное в неверном лунном свете отражение, широко улыбнулась, снова глядя на него. - Или ты предпочитаешь мужчин и собираешься быть вечной подстилкой его? Я тебе могу предложить более заманчивый вариант: стать владельцем всего этого и моим мужем.
- Ты пьяна, поговорим об этом завтра - он поспешно встал, непослушными руками натягивая свою одежду, долго путаясь в пуговицах рубахи. Боясь оглянуться, вышел, чувствуя спиной её тяжёлый взгляд, аккуратно прикрыв дверь.
*
III часть
Он не спал в эту ночь, терзая свою память тщетными попытками извлечь на свет то, что буквально просилось наружу, то, что он был уверен, должно сложить воедино разрозненные куски детской мозаики в калейдоскопе в цельную картину. Ему казалось, что от этой картины зависит его жизнь. Едва дождавшись кровяных мазков рассвета на перистой сини облаков у горизонта, он оседлал коня и отправился в лес, ведомый тонкой ниткой надежды найти следы чего-то неизвестного, но очень важного. По волчьим следам он с трудом, но отыскал то самое пепелище, которое недобровольно покинул двенадцать лет назад. Первый ноябрьский снег покрыл землю девственно чистым пологом, скрывая слякоть и пожухлый сухостой словно сахарной пудрой. Привязав коня к толстому дубовому суку возле поляны, напряжённо вглядываясь в росчерки совсем свежих следов волчьих лап, добрёл до мёртвого обгорелого остова, торчащего из земли безобразными гнилыми зубами, оскорбляя сажистой чернотой свежесть снега. Он разобрал набросанные временем сухие сучья и ветки, где под ковром из палых листьев, спрессованных годами, обнаружились человеческие останки. В ноздри ударил тяжёлый сырой запах мха, мокрой земли и тлена. Поводив коченеющими пальцами среди костей и остатков истлевшей ткани со следами ржавой коричнево-позеленевшей крови, наткнулся на присыпанный землёй клочок плотной бумаги. Только благодаря тому, что конверт был изготовлен из такой плотной бумаги, он не сгнил и не рассыпался на куски, когда он взял его в руки. Словно в тягучем полусне, не замечая медленно опускающегося на волосы и лезущего за ворот снега, с предельной осторожностью вскрыл конверт, извлекая пожелтевший почти прозрачный и ломкий лист бумаги. Достаточно рассвело, чтобы позволить прочесть ломанный торопливый почерк человека, явно не привыкшего писать, видимо, мало обученного грамоте. Оказалось, что письмо это было написано тем самым лесничим, чьи неупокоенные останки лежали сейчас у его ног. А от содержания письма, которое он разобрал с трудом, ибо чернила местами настолько поблекли, что текст стал нечитаемым, по непривычно ссутуленной спине побежали мерзкие ледяные мурашки, а горло сдавило огненным обручем горечи и гнева.
*
Это письмо было написано двенадцать лет назад, и из него следовало буквально следующее: в один из поздних вечеров покой лесника был нарушен стуком в дверь, на пороге стояла измождённая и уставшая юная девушка на сносях, она умоляла её впустить. Как в последствие оказалось, эта молодая особа бежала от деспотичного мужа, из её сбивчивого рассказа, он было решил, что она бредит в жару, было ясно, что муж учинял страшные вещи, она постеснялась сказать, что именно, но он понял, что тот совращал мальчишек из челяди, которые потом таинственно пропадали. Теперь она бежала от него и направлялась в ближайший монастырь, чтобы найти там приют и защиту, но сбилась с пути. Может быть, сказалось потрясение и трудная дорога в её положении, может быть, подошёл срок, но она разрешилась от бремени у него прямо в лачуге, тот способствовал, как смог, ибо был научен вспоможению в подобном своему домашнему скоту, а разницы большой не видел. Крохотный орущий склизкий человечек оказался мальчиком, тут же был завёрнут в самую чистую тряпку, что только нашлась. Девушка была очень слаба, но, прежде, чем впасть в забытье, несколько раз горячо прошептала «не отдавайте ему моего сына», на была настойчива и настолько близка к тому, что отдать богу душу, он был вынужден дать ей клятву. Мальчика укутал плотнее и спрятал в хлеву, а сам отправился в поместье, нехорошо было служить ещё укрывателем беглых жён. Помертвевшему лицом хозяину поместья, который немедленно отправился за ним в лес, показал замотанный в тряпицу окровавленный и сморщенный трупик ягнёнка, овца недавно разродилась мертвым плодом, а закопать не успел, убедив, что жена его освободилась от выкидыша. Барин благополучно отбыл, увезя жену, всё ещё пребывающую в беспамятстве. Годом спустя она вполне благополучно родила дочь и, как говорят, совершенно повредилась в уме. Ещё, как говорили, хозяин её куда-то отвёз с глаз долой, чтоб она там доживала свой век инкогнито. А лесничий только потом осознал, что же он натворил, да отступать было некуда, его страшил крутой нрав хозяина поместья, о котором он был немало наслышан. И вот, по истечении пяти лет он вынужден был обратиться за помощью к настоятельнице того монастыря, куда в своё время направлялась беглянка, чтоб та забрала на послушание и воспитание подрастающего мальчика. Письмо отправить не успел.
*
Ловчий вернулся в поместье ближе к вечеру, своё отсутствие сухо пояснил тем, что объезжал охотничьи угодья, чтобы спланировать завтрашнюю волчью травлю, как пожелала молодая графиня. Ещё более бледный и осунувшийся, чем обычно, он во время ужина избегал смотреть на неё, и с трудом удержался, чтобы не отдёрнуть руку, когда случайно соприкоснулся с её пальцами. Старался говорить ровно:
- Завтра я хочу выследить одну матёрую волчицу, тебе понравится. Но мы будем вдвоём, только при таком условии ты сможешь увидеть моё мастерство не только в постели – криво усмехнувшись, поднял взгляд, и, встретившись с её по-детски сияющими вишнёвыми глазами, его передёрнуло и он сделал вид, что закашлялся, судорожно хватая бокал вина и ломая хрупкую ножку пальцами. Несколько бруснично-ярких капель окрасили белую скатерть. Извинившись, он ушёл к себе, комкая окровавленной ладонью на груди рубаху, словно желая сорвать её вместе со своей кожей.
*
Со следующим рассветом кони были осёдланы и они двинулись в путь. Он знал, где искать волчью стаю, не сводя глаз с белеющей скудной белизны ноябрьского снега, вёл её за собой довольно долго, пока лошади не стали проявлять беспокойство, учуяв хищников. В низине, окружённой редким подлеском остановился, прислушиваясь и вглядываясь в тени под деревьями, коней пришлось оставить в лесу. Она весело, дурачась, подпрыгивала и приплясывала от сковавшего лёгкого морозца, щекотавшего мятной свежестью ноздри и щёки, воспринимала всё происходящее, как одно из развлечений. Когда её ручка, затянутая в тонкую замшевую перчатку потянулась, чтобы погладить его по щеке, он перехватил её за запястье, прижав палец к своим губам, взглянув ей в глаза так, что она невольно отшатнулась. Такого острого люто ненавидящего взгляда ей ещё не приходилось видеть. Серые тени приближались стремительно. Вначале волки сели вокруг них поотдаль, их было много, порядка двух десятков. Всё произошло довольно быстро: метнувшиеся стремительно серые тени, оскаленные клыки, мерцание янтарных голодных глаз, глухое угрожающее рычание и клацанье волчьих зубов. Тонкий женский визг расколол морозную стылость воздуха, повиснув эхом на ветвях, с которых в тяжёлое небо сорвались шумные стаи ворон. Раздувая ноздри и ловя пряный горячий запах парной крови, смешавшейся с тонким рисунком на сером сукне, ловчий стоял, не шелохнувшись, он не знал, растерзают ли волки и его, но смерть его сейчас совершенно не волновала, он погрузился с головой в этот безумный звериный пир, где аромат крови смешался в острым запахом разгорячённых волчьих шкур. Стоял и смотрел, как волчьи пасти рвут мышцы и сухожилия девушки, как крошат кости, пока, наконец, вожак стаи не вгрызся в её глотку, заставляя замолкнуть её крики, обратив их в агонизирующий хрип, потом кишащая серая масса скрыла под собой её дёрнувшееся в последний раз растерзанное тело.
*
Очнулся он, когда уже опускались ранние туманные сумерки, с трудом разогнул затёкшую спину, обнаружил себя сидящим на коленях, на которых же лежало незаряженное ружьё, огляделся, увидев вокруг затоптанный окровавленный снег вперемешку с мёрзлыми комьями земли, редкие обрывки ткани и клочья каштановых волос. Всё, что осталось от его сестры. Пошатываясь и ни разу не оглянувшись, набрёл на привязанных коней, отправившись обратно в поместье со второй лошадью на поводу. Суетящаяся по поводу возвращения хозяина прислуга не обратила на него ровным счётом никакого внимания, весь огромный дом вылизывался и прибирался. Никем не замеченный, ловчий поднялся в кабинет хозяина, положив на его стол развёрнутое письмо и заряженный револьвер рядом, сел в кресло и стал ждать. Громогласно смеясь, хозяин поместья хлопнул кого-то по плечу, видимо, управляющего, за дверями кабинета и вошёл один. Ловчего он сперва и не заметил, тот сидел в густой вечерней тени, а угасающий свет из окна падал на светлое пятно письма на столе, и привлёкшего к себе внимание. Читать письмо ему юноша не стал мешать, терпеливо дожидался, как-то сонно медленно моргая, пересыпая в голове становящиеся на место разноцветно-витражные камешки, грудь его спокойно и размеренно приподнималась под серым обтянувшим сукном, в мелкой вязи рисунка которого добавилось свежих алых, но уже подсохших мазков. Когда барин, покачнувшись, схватился за край стола, он подал мёртвый бесцветный голос:
- Упокойся с миром… папа. – поднялся и, так же не оглядываясь, как сделал это несколькими часами назад в лесной низине, вышел из кабинета. От раздавшегося сердитым эхом выстрела вздрогнул всем телом, словно на его спину опустился кнут.
Выйдя во двор, поднял лицо вверх, встретившись с небом взглядом, неотличимым от него по цвету и безразличию.
*
IV часть
Пять лет его никто не видел и ничего о нём не слышал. Когда обнаружили тело застрелившегося барина, бросились искать его дочь, впопыхах затоптав роковое письмо, да оно и удачно выскользнуло из его руки и застряло в щели между массивным столом и щербатым комодом вишнёвого дерева. Поиски увенчались скорбным успехом: на заснеженной поляне нашли прикрытые саваном свежей пороши огрызки розовых мёрзлых костей, комья тёмных с проседью волос и окровавленные клочки ткани, решили, что волки сожрали обоих – и молодую графиню и ловчего с ней вместе.
Пять лет затем ловчий, чей уход остался незамеченным, как и приход тем днём, прожил в самой глуши леса в убогой покосившейся избушке, которую сумел отстроить худо-бедно, но довольно крепко. Всё, что он умел – выслеживать и убивать зверьё, не давало ему голодать и мёрзнуть зимами. Его руки обветрили и загрубели, но ещё сноровистее держали оружие, за которым он любовно и трепетно ухаживал. Патроны он экономил, всё больше пользовался тяжёлым со щербинкой охотничьим ножом. Движения стали степеннее и размереннее, плечи немного ссутулились, а лицо и шея покрылись густой тёмной бородой, он подрезал её неловко тем ножом и криво ухмылялся своему отражению в тёмной глади озёрной воды белоснежными зубами. Никто не узнал бы сейчас в нём бывшего ловчего – молчаливого стройного юношу с благородной осанкой и тонким породистым лицом. Есть люди, которых увидишь - за версту обойдёшь и правильно сделаешь. Что-то страшное в них, непонятное. Сейчас он такой и стал - широкий в плечах, мужик в длинной медвежьей шубе. Он и сам на медведя походил - заросший весь, стариком глубоким мог показаться сначала, да крепкий, сильный. А глаза - жуткие, странно застывшие, с каким-то звериным блеском, волчьи. За это время он ни разу не заговорил, да и не с кем. Да и не зачем. Разве что, иногда, присев у кромки той самой поляны, куда осторожно выбирался на привязанных к сапогам снегоступам, он садился на корточки, тяжело опускал ладонь на мохнатый лоб матёрой альфа-волчицы и что-то тихо ей бормотал, разговаривал будто.
*
Одинокая покорёженная яблоня-дичка колыхнула ветками, стряхивая с маленьких карминовых измёрзжихся плодов сахарную пудру снега, пропуская мимо взмыленных коней. Из их тонких бархатных ноздрей валил пар и смешивался с горячим дыханием двух смеющихся людей верхами. Чистый искристый смех молодой женщины в утреннем стылом лесу звучал чужеродно; она смеялась завлекающе, с такими гортанно-чувственными нотками, и запрокидывала голову в соболем отороченной шляпке. Бок к боку, стремя в стремя, нервный гнедой конь прядал ушами и вскидывал передние ноги, мешал мужской руке игриво, но в то же время властно сжать тонкую талию, затянутую в мягкую благородную шерсть. Смех прекратился коротким возмущённым вскриком, да и тот вскоре потонул в сладкой тянущей истоме запретного поцелуя, он перемежался жарким сорванным шёпотом «не смей», «он тебя убьёт», «пусти»... И непонятно обоим было, и не до этого им было, отчего так нервничают кони, отчего рвут из рук узду и приседают на задние ноги, всхрапывают, заходясь иногда дрожью по крупу и подвздошью.
Ловчий наблюдал из зарослей махрового малахитом можжевельника, задумчиво зажёвывая зелёную веточку, и каменел лицом. Так повторялось с завидной регулярностью, примерно каждые пять-шесть дней. Дожидаясь, когда мужчина подаст женщине руку, поднимая её с разостланного на утоптанном снегу ковра, подсаживает её в седло и сворачивает тот ковёр, привязав к своему, выходил из зарослей и прижимал ладони к примятому полурастопленному снегу. Прислушивался с возобновившемуся гаму синиц, почуявших весну ещё в середине февраля, и горстями загребал снег, зарывшись в него носом. Его почти звериный нюх улавливал щекочущий ноздри аромат цветочных духов с оттенками мимозы, белого перца, благородного ладана и спелой сливы. Он жадно рывками глотал этот обжигающий снег, зажмуривал глаза и чувствовал, как по векам, просвечивая их красным, блуждают уже совсем тёплые янтарные солнечные лучи, сжимая сердце непонятной и раздражающей тянущей тоской.
Волчица теперь сторонилась его, но он не обращал на это внимание, на ту поляну он перестал ходить совсем.
*
V часть
К концу марта ловчий понял, что ему не хватает этих тайных грешных встреч, в которых он стал традиционным негласным участником. Тут и догадываться о чём-то было не обязательно: не просто же так благородная дама удалялась в чащобу, чтобы отдаться на разостланном ковре явно не собственному супругу. А встречи прекратились где-то к исходу февраля, когда отяжелевшие еловые лапы мохнатыми чудовищами трогали просевший и набухший студёной влагой снег. Ему вдруг очень захотелось жить, впитывать в себя ядовитый золотой весенний свет солнца. Что-то сердито ворочалось внутри, скребло под рёбрами и не позволяло сидеть на месте. Он в сотый раз перебирал снасти, чистил и без того сияющее блеском ружьё, беспокойно обходил силки и капканы, а потом, словно выключившись, бездвижно с прямой спиной сидел напротив печурки и немигающим взглядом смотрел на огонь, аккуратно сложив ладони на коленях. Ему казалось, что что-то должно произойти, какой-то должен явиться знак, но ничего не происходило, только со свистом потрескивало сухое полено, облизанное огненными языками.
Утром он подрезал насколько можно короче свою бороду, старательно поскрёб шею отточенным лезвием и, настороженно глянув на почти незнакомого себе человека с уставшим и потерянным взглядом в неподвижной ледяной воде, отправился в избушку. Там он бережно достал со дна простого дощатого сундука присыпанный полынными ветками сюртук из тонкой замши, отделанный изнутри и по краям куньим мехом, длинный такой, почти до колен. Там же достал туго скрученный холщовый мешочек с бельём и брюками, пахнущим чабрецом и пихтовыми ветками. Когда-то аккуратно выстиранная и предусмотрительно спрятанная одежда дожидалась своего часа и теперь тогда кипельно белая, а теперь поблекшая слоновой костью рубашка немного стеснила раздавшиеся плечи, брюки, напротив, упорно сваливались в ввалившегося поджарого живота и бёдер, пришлось сообразить широкий грубый ремень кабаньей кожи. Из тайника по половицей достал кожаный мешочек с припасёнными монетами - изредка выбирался в город продать добытые ценные шкуры и мясо.
Нового облика своего он не видел, не захотелось идти к воде, чтобы оттуда посмотрел теперь совершенно чужой человек. Натянув так же сбережённые сапоги, ловчий перекинул через плечо ружьё, заткнул за ремень свой неизменный тяжёлый нож, и неторопливыми шагами по почти уже растаявшему снегу, пятнами лежащему под деревьями, вышел и леса. Он не оглянулся, когда вышел к овражку из подлеска на поляну, но лопатками и загривком чувствовал взгляды нескольких пар внимательных янтарных волчьих глаз. Сладко и тоскливо сосало под лопатками, словно чуял неладное, но, тряхнув головой, он уверенно направился в сторону поместья. Говорят, оно давно было продано новым хозяевам.
*
в процессе