*
Ты говорил мне, что я сумасшедший, я улыбался, я не разубеждал тебя. Я улыбался всё то время, пока сжимал твои пальцы, ласково поглаживая их сверху подушечкой большого, перебирая косточки и фаланги. Какие зябкие руки, в них очень мало крови, в них очень много жизни. Я старательно пытался найти в себе место, чтоб хорошенько запомнить скупое тепло твоих пальцев, кое-где покрытых тонкими едва заметными шрамиками, с пятном белого пластыря на безымянном пальце.
«Ты сумасшедший» снова вторит твой смешливый от щекотки, надломленный бархатом стона голос, когда я кончиком языка смакую пальчики на твоей ноге, запечатлевая на своей подкорке гибкую податливость каждого суставчика. Я поднимаю взгляд, встречаясь с промытой до фисташкового оттенка искристый подтаявшими льдинками синью твоих глаз, ты застываешь, мне показалось, даже немного напрягся, словно что-то увидев на дне моих поглощающих свет зрачков. Но мне показалось, закусив губу, ты откидываешь голову назад, тщательно заставляя себя не издать слишком откровенных звуков, надрывно с шипением шепчешь снова и опять «Ты сумасшедший».
«Ja, ich bin Geisteskranker, aber du weißt sogar, inwiefern nicht» мой сбивчивый голос вибрирует затаённым рычанием и срывается, я захлёбываюсь, видя судорогу твоих раскрасневшихся губ, которые пытаются улыбнуться в промелькнувшем раздражении, я уже почти слышу твоё «Переведи». Но я не даю тебе шанса, жадно и грубо вгрызаясь кусающим поцелуем в твой рот. Под моими скользящими руками ломко выгибается твой позвоночник, почти острыми косточками позвонков упираясь в мои пальцы, я не останавливаюсь, пока тебя не начинает трясти и ты, наконец, перестаёшь сдерживаться, обжигая мою шею криками.
*
Мы пьём горьковатый и уже почти остывший кофе, после того, как я собрал с пола сброшенные впопыхах со стола предметы уцелевшей посуды. Тайком, пряча глубоко в себе, кроме осколков пострадавшего фарфора, подобранные с пола брошенные отрывистые фразы «Жалеешь?», «Да как ты вообще смеешь?!», «Мне холодно..» и много-много других, бьющих под дых, ласкающих по хребту, сметающих плотины.
Я стараюсь запомнить твой расслабленный и сладко утомлённый смех, когда моя чашка в пальцах дрогнула, выплеснув на стол густую шоколадно-коричневую кофейную кляксу. Неуловимо улыбаюсь, глядя на запутавшуюся в твоих волосах крошку булочки, на то, как золотистый вечерний луч, переходящий спектром в прозрачный пурпур, окрасил край твоего уха в сияющий кармин.
*
Теперь я сижу за этим столом один, вспоминая, доставая из недр памяти всё, что я туда спрятал, мысленно перебирая всё, как тщательно хранимые округлые и матово лоснящиеся изысканные жемчужины. Мой взгляд бесцельно блуждает по предметам и обстановке, ненадолго цепляется, остановившись на подставке для копчёного оленьего окорока. Немало трудов мне стоило довести до нужной консистенции для длительного хранения твою ногу с нацелованными мной пальчиками, которая теперь нашла своё место на этой подставке.
Кисть руки я тоже тщательно обработал, она совсем как живая. Я поместил её в коробочку красного дерева, уложив на тёмно-винный бархат, пластырь отклеил за ненадобностью, процессы заживления в этой плоти уже никогда не придут к логичному завершению сообразно цели наклеенного этого лоскутка.
Остальные части конечностей мы съели. Когда ты находился внизу, но уже мог есть, я кормил тебя наваристой похлёбкой с кусочками постного мяса.
Я подожду, когда апрель запахнет дымными кострами и перенесу тебя наверх. Потом. Пока я сижу и глажу пальцами твои, лежащие на бархате.
*
Но до этого было долгое и болезненно томительное, тянущееся застывшей нугой, время, пока кормил тебя через капельницу, ты возмутительно отказывался принимать пищу.
И в начале этого бесконечного мучительного для обоих времени мне приходилось держать тебя с заклеенным ртом и завязанными глазами. Ты же знаешь, как ты больно можешь бить меня словами и взглядами. Я совсем ненадолго, дозируя, отклеивал от твоих искажённых бледных губ клейкую ленту, чтобы привыкать постепенно к твоим словам, пока ты не устал повторять угрозы, проклятия, мольбы. Последние мне было слышать больнее всего, я леденел и скрипел зубами, отворачивался, когда из-под намокшей повязки на глазах скатывались по щекам колкие злые безысходные слёзы ненависти.
Смотреть на себя я тоже разрешал изредка, разматывая с твоей головы повязку, закрывающие глаза. Я садился напротив твоего тела, лишённого конечностей до самого торса, мне пришлось оборудовать что-то вроде специального поддерживающего кресла, когда раны окончательно зарубцевались, а из синюшно-бордовых, стали бледно-лиловыми, так вот, я садился и смотрел, покрываясь невидимыми ожогами и язвами от твоего взгляда, как от кислоты.
*
Через какое-то время я перестал сжиматься и корчиться с непередаваемой, скручивающей моё сознание тошнотой, к физиологии отношения не имеющей, от твоего взгляда. О, если бы взглядом можно было убивать, я бы давно был трижды колесован и одновременно четвертован, а так же предан аутодафе. Тогда я впервые протянул руку, не для того, чтобы завязать твои глаза или заклеить рот, а для того, чтобы неуверенно, как пугливого зверька, погладить по щеке. Прохладными подушечками пальцев коснуться в нелепом ласкающем жесте, чтоб донести до тебя хотя бы малую, самую ничтожную толику истосковавшейся по тебе нежности. Когда я мыл тебя, перевязывал, любым другим способом касался тебя, ты выносил всё с безразличным терпением. Но сейчас ты отдёрнул голову, как от руки прокажённого, силясь выдавить из себя бесконечные, уже давно повторяющиеся уничижающие проклятия.
*
Однажды, вконец измученный, я спустился к тебе с револьвером. Ты тогда уже был без повязки на глазах и почти неделю мучил меня презрительным убийственным молчанием. Сознаю, не без тайной садистской радости я увидел в твоих выбеленных и чужих глазах искру паники, ты так исступлённо цеплялся за свою уже-не-твою жизнь, что я впервые за долгое время позволил себе улыбнуться и понял, что мышцы лица с трудом вспоминают эту нехитрую человеческую гримасу, восстанавливаясь. Но даже это не остановило меня от выбранного мной малодушного и трусливого, подлого решения.
Я встал перед тобой на колени, отмечая, с какой настороженностью и брезгливостью ты следил за мной, словно за пауком, незвано ползущим по стене, и приставил дуло к своему виску. Говорить что-то было бессмысленно, ты наказывал меня и наказывал молчанием. И даже тут ты не сказал ни слова, просто смотрел, как зачарованный, не мигая.
Ты знал, что один твой взгляд, и я нажму на курок. Я видел, как ты колебался и я не знаю, что тебя мотивировало, но почти уверен что.. В любом случае, моя смерть повлекла бы и твою. Твою, которую ты ждал, звал и требовал от меня. Но ты просто опустил взгляд, как будто меня там и вовсе не было.
Я с ужасом и отвращением к себе вспоминаю, как катался по полу перед твоим креслом, рыдая и рыча, я палил по стенам, но ты ни разу не поднял на меня глаз.
*
А потом твой взгляд стал пустым. Я тогда чуть не умер. Поднялся наверх, круша мебель, кусая зубами свои руки, я забился в угол и просидел так три дня, судя по датам на календаре. Я спохватился, что всё это время тебя не кормил, подскочил, как ужаленный и бросился вниз, схватив из холодильника холодный бульон, изничтожая себя на ходу такими словами, которые даже ты не мог придумать и выразить, когда только отошёл от анестезии и твой язык и сознание пришли в норму. Ты спал. А я немо стоял напротив, боясь дышать, я со звериной жадностью глотал твоё обезображенное, но прекрасное и беспомощное тело, я впитывал его всеми покровами своей кожи, я чувствовал, как замедляются обороты моей вселенной, стремясь центробежно в густую абсолютную тьму чёрной дыры. Ты открыл глаза, учуяв моё присутствие, и мне стоило титанических и невозможных усилий, чтоб не пошатнуться и не выронить кастрюльку с бульоном. Ты улыбнулся.