Изредка рука его останавливалась, и, пока ноздри втягивали сырой прозрачно-туманный, словно лимонный ликёр пряного октябрьского воздуха, он закрывал глаза, беспокойное метание под веками глазных яблок означало, что он смотрит назад, в себя. Он мысленно листает страницы памяти. И на стылых губах появляется мимолётная почти счастливая улыбка, улыбка ребёнка, успокоенно уткнувшегося заплаканным лицом в тёплые родительские ладони.
Вздохнув, он снова пишет. Много, торопливо, словно боясь, что передумает. Иногда что-то вычёркивает, морща лоб между тонких бровей, хмурится, кусая кончик ручки. Верхняя губа смешно, по-кошачьи, оттопыривается.
В его голове отсутствуют оценочные понятия прошедшего, он не ищет причин, не отслеживает связи, это лишнее. Ведь, из того, что существует, есть только прошлое. Настоящее, как мягкая карамель плавится между пальцев, подпитывая жизнь оттенками эмоций, будущего вовсе не существует, осязаемо и даёт жизнь ощущениям только прошлое.
«Я не знаю, зачем я тогда пришёл. Ты был похож на какой-то обломок кораблекрушения, которому всё равно, куда его несёт, он плавно покачивается на волнах, жмурясь на солнышке и всё. Первый же твой жест задал направление, о котором я и не думал. И я чувствовал себя чудовищно неловко, в самом деле, надеюсь, это было не очень заметно. Мне помогала моя показная самоуверенность, напускная небрежность. Я тихонечко обмирал от присутствия тебя так близко, шалел от своей наглости, усилиями воли тормозил стремительно растущее во мне сумасшествие.
Как я чувствовал себя? Как чувствует человек, выброшенный в космос, который привык ходить по твёрдой земле? Я задыхался от страха и восторга, от сладкой запретной истомы, от желания касаться тебя, слышать, видеть, чувствовать, пробовать.
Я чувствовал себя дремучим варваром, попавшим в античный храм и застывшим перед статуей бога. Один удар молота, и мраморная крошка разлетится, хрустя под ногами. Но варвар стоит ослеплённый, боясь поднять взгляд. Я понимал, кем ты хотел видеть меня, я таким и был, но я сознательно отказывался быть тем в полной мере, которого ты боялся.
Потом я понял, как я с треском гну себя, формирую, пластифицирую, я не ожидал, что я так умею. Учился себя дозировать для тебя, привыкая, открывая и открываясь. Голодным хищником я бродил рядом, я даже почти слышал, как урчит во мне звериное нутро, как сводит скулы от внезапной жажды. Мои руки дрожали, когда касались тебя. Когда я позволял себе быть собой более, чем осмелился в тот момент, но много менее того, чем хотел ты, когда я ослаблял свой поводок и, нависнув над тобой, сжимал твои волосы, чтоб ты не смел отвернуться, знал ли ты, что это я, я мысленно стою перед тобой на коленях?»
Он остановился, утомлённо откидываясь спиной на спинку парковой лавочки, и закрывая глаза. С каждой строчкой он словно лишался нескольких миллилитров крови, и теперь лицо его ещё более побледнело. Затянутая строгим пиджаком грудь под толстой тканью пальто тяжело и неровно приподнималась, словно он только что не писал, а сделал круг по парку, разгоняя ногами поблекшую сырую листву. Посидев так какое-то время, подставляя лицо скупым и гаснущим у горизонта осенним лучам, он снова принялся скользить пером по бумаге.
«Я не знаю, кем ты видел и видишь меня, ты никогда об этом не говоришь, лишь изредка проскальзывают какие-то слова, которые я схватываю на лету, я их крепко сжимаю в ладони и прячу глубоко-глубоко в себя. Но я точно понял одно: мы всегда недооценивали себя друг для друга, мы всё равно боимся полного растворения. Да это и не нужно.
Одно время я краем мысли опасался, что вот, пройдёт какое-то время и мне не чем будет тебя больше удивить, а тебе - меня. Но я ошибся. Ни один момент не приблизил меня к этой грани, ни одно открытие не сделало тебя настолько ближе, чтобы интригующей дистанции больше не осталось.
Не перестаю удивляться, откуда во мне с тобой берётся столько несовместимых и противоречивых эмоций. От горечи, сжимающей горло колючей проволокой, когда глаза жжёт, а в груди заворачивается ледяная воронка чёрной дыры, почти безысходное отчаяние, некроз всего существа, до сладкого парящего головокружения, когда над головой словно развёрнут сияющий шёлк порогов рая. Жуткие несущие со свистом над бездной жестокие качели - из огня в ледяную стужу и обратно.
Иногда мне хочется тебя почти что уничтожить, нет, не убить, просто деструктивное желание разрушить часть тебя, хочется упоения болью, кровью, хруста костей... это почти бешенство. Иногда мне хочется лечь неприкаянным скитальцем, бездомным пригретым животным у твоих ног и ждать скупой ласки пальцами волос, заглядывать в глаза и тихо скулить от раздирающей нутро тысячами отравленных игл нежности. Иногда мне хочется носиться с тобой, как дикой кошке со своим детёнышем, готовой разорвать каждого, кто посмеет прикоснуться. Иногда всё вокруг перестаёт существовать, кроме тебя в эпицентре моей вселенной.
Это - крайности, да. А вообще, просто хочется тепла. От руки на щеке, от улыбки, от слов. Я живой, и мне, порой, так страшно, что я слишком живой. Мне было спокойнее быть чуть более мёртвым, хотя, не спорю, уныло.
Помнишь, ты как-то спросил, жалею ли я, что пришёл. Нет, я бы повторил всё снова. Причём, всё, даже те моменты, когда мне казалось, что я медленно умираю.
А ты жалеешь?»
Неожиданно для себя же, он хлопком закрыл блокнот, опустив сверху разогретую долгим письмом ладонь. Мысли стали совершенно пустыми, глаза неотрывно, словно во сне, следили взглядом за траурным кружением бледно-жёлтого листа. Сепия. Фрустрация. Опустошённость. «Но это - мой мир и мне нравится в нём».
Он поднялся с лавочки, медленно и отрешённо улыбаясь, задрав голову к посеревшему стремительно темнеющему небу, пошёл из парка, прижимая к себе блокнот. Он написанного не покажет, тебе - тем более.
Приедет завтра, потрогает губами твой лоб, укоризненно качая головой, сделает тебе чай с малиной. Будет говорить о пустяках, думать о хорошем и светлом. Или ждать урагана из боли и удовольствия, кипения жизни, смеха, разгромленной кухни, перьев из подушек. Ему понравилось быть живым. Ну, или тихо сядет рядом, укутав твои плечи пледом, и будет ждать тепла.