***
— Я ухожу! — шепнул нежный ветерок, персиковым лепестком коснувшись моего виска. Сон, скомкав остатки лиловых видений, исчез в предрассветной дымке.
— Вернёшься вечером? — выдохнула надежду.
— Я ухожу! — послышалось издали, врываясь порывом кофе с имбирём.
Накинув мягкий плед, присела на стул, с отчаянием спросила:
— Надолго?
В ответ щекочущий пар из чашки и тревожное молчанье.
— Работа? — мой вопрос как утверждение.
Его глаза цвета штормового моря кричат – да! Вскочив, прильнула с сожалением, с пожеланием удачи.
Руки, теплые сильные желанные отстранили, облокотили о холодную стену. Тоска из сердца разбилась о закрытую дверь и разнеслась осколками по углам, вещам, мебели и вонзилась в сердце. Защемило, заныло внутри и вырвалось слезами на подушку в синий цветочек. Дрожь одиночества, не прикрыть, не закутать, не согреть! Холодно, как холодно!
***
Холодно, как холодно! Дождь стегает потоками капель, мерзко касаясь потными ладонями листьев: лица, рук, ног и растекаясь удовлетворенностью, стекает за воротник, в рукава, в сапоги. Ветер болью треплет локоны, бьёт полы плаща о замерзшие ноги, настойчиво требует душу. Мою душу, которой холодно, так холодно!
Разум понял всё, понял и смирился.
— Он же разведчик. А что ты хотела? Испания!
Но душа…
Разве с пустотой, с чёрной разрушающей пустотой одиночества можно смириться? Как жить без бурных выстраданных встреч, желанных волшебных прикосновений и тревожных разлук? Звезды видели, пославшие узнали, чужые голоса грубо, без эмоций донесли тот ужас, когда исчезает маленький, уютный мир, созданный двумя.
Смерть!
Твоя.
И моя, теперь.
Боль, гадкая всепожирающая боль за тебя, шедшего по тропе преодоления своих возможностей, напрягающего память, внимание, выдавливающего силу до последней капли. И та последняя капля тянулась вечностью и растворилась в темноте вместе с моими надеждами, с моею жизнью. Частички песка в часах судьбы, доплёскивают горе. Тронь за плечи вечность! Мне желанно твоё прикосновение!
***
Прикосновение! Мама! Руки, тёплые, знакомые, дорогие. Мамочка, не плачь! Я слышу всё, но не могу открыть эти тяжёлые, как свинцовые тучи глаза. Нет, виновата не я – мерзкий дождь! Это он, ввинтился в мой мёрзлый рассудок, ледяной глыбой давит на душу, и пылает в голове. Жар? Оставь меня! Мама, я уже в вечности, а у тебя есть близняшки – непоседы, весельчаки. Спасай их юных, шустрых, от пуль и разрыва бомб. Их надо подальше, в эвакуацию. А я в больнице, работаю здесь, девочки присмотрят. Если небеса захотят, выживу! Кто же знал, что война!
***
Ох, война! Боль, страдание, мокрая ушанка, мозоли от большущих сапог. Дождь. Дождь и снег. Снег. Пушистый снежок, сыпется мягкой радостью встреч, и глубокая мерзкая слякоть под ним, как внезапные расставания в ночи. Глубокая колея после танка с глубокими отпечатками трака — горе моей утраты. Колючая шинель, натирающая колени до волдырей, запутывающая шаг, мысли двумя бессонными сутками пути.
—Сестричка, пить!
—Потерпи милый, нельзя…
Сумка, с бинтами, ватой, перекисью и мешочек кофе с имбирём, в потаённом уголке. Всё что осталось от тебя. Немного, любимый, правда? Наш дом — руины после бомбёжки, ни пледа, ни подушки с синими цветочками. Беда. Слёзы. Горе.
***
Слёзы, горе, сгоревшие дома. Трубы печей кричат о помощи. Как последний писк младенца зарытого заживо в траншее с истерзанной матерью. Усталость, вечная усталость кровью, ранами, взрывами раздавила сознание. Глаза, сухие, без слез — выплаканы ночами дежурств, о тебе, о себе, о разбомблённом поезде с мамой и братьями, о повешенных девчонках, об умирающих парнях…
И вновь осень. Нет, скорей зима. Дождь звонкими каплями сквозь три наката стучит в металлическую кружку. Лужа на полу, вода дрожит, сбегаясь кольцами к центру. Бомбежка! А за окопами снег. Снег холодный, колючий, с острым краем следов сквозь наст.
И ожидание, когда же станет ясно кто кого. Сила на стойкость, жадность на мужество, коричневая чума против синего скромного платка. Гул моторов, танки, бомбёжка. Обгоревшая земля, разрушенный город, чёрная помрачневшая Волга за спиной, искореженные силуэты машин, дым, гарь, боль в ушах. Глухота. Рывок в самый центр ада, где смешались беды и слёзы, страх и надежда, судьба моя, твоя, тысяч таких же, как мы. Перелом в войне. И парнишка с перечёркнутой судьбой, раскрытой пастью раны, где парятся вонью кишки.
— Мама! Мамочка, больно!
—Потерпи, миленький, сейчас вытащу!
Жарко или холодно? Скорей бы до землянки. А снег скользит под сапогами, и я лицом в сугроб. И звенит танго, наше с тобой прощальное, помнишь в «Метрополе», когда ты уезжал на восток: в голове карусель, мелькающие огни. Только вместо пузырьков с шампанским хватаю снежинки, сухие и острые, как опилки, что остались после ремонта. Я вросла в этот косогор плечами, грудью, коленями. Я не встану уже, не могу! Не хочу!
— О-о-о-ой! — вой в уши.
—Потерпи, родненький! — в ответ, и вырываюсь корнями из обречённости. Насыпь, окоп, землянка.
—Умер сердешный… — шёпот санитарки под брёвна, молитвой вселенной.
***
Шёпот вселенной и звёздное небо. Что ему до моей тоски. Страдание многих не вытеснит мою боль. Она в сердце с каждым толчком в голове виденья прошлого. Купанье в реке, брызги, беспечный смех, стрекоза с миллиардом отражений в глазах. А это буйство цветущего луга: ромашки, васильки, и я в невесом платье в горох. Ты помнишь, любимый, догонялки среди берез и венок на моей голове!.. Забыть, не думать! Уж лучше в грохот боя, ползком по траве, в кровь колени, вдребезги мысли...
Зачем орден? Геройство? Бесстрашие? Оставьте другим. Тем, кто заслужил. Здесь бегство в темноту, в бесконечность. Мой мир рухнул, и я третий год ищу забвение.
***
Забвение, хоть на миг! На секунду, на минуту, на час забыть те полные недоразумения глаза прыщавого мальчишки со свастикой, который целился в истоскованное сердце. А оно взорвалось искрами надежды, от предчувствия желаемого конца. Наконец встреча, с тобой любимый!
Но сзади, на подводе, стоны, всхлипы. Мальчики, парни, отцы, мужья, беспомощной грудой кровавых бинтов. И рука натыкается на рукоять лопаты, маленькой, почти детской. И крик отчаянья из моего рта, и удар выше удивлённых глаз цвета весеннего неба, и брызги крови чужие и мои. Другой, откормленный и холёный, ввернулся из преисподней, хозяйским прищуром, нажал на курок. Сердце, моё, замерло, захлебнулось от боли. И темнота, расплесканная вязкой густотой. Мрак…
***
Мрак? Нет, продолжение тоски! Спасли, зачем? Душа рвётся ввысь к тебе, к маме, к братишкам.
— Живи, деточка!
— Зачем?
— Пути неисповедимы…
Опять осень, а может зима? Снег так рано в этом году! Дни смешались, скомкались в клубок. И спицы терзаний сквозь них. На фронт, в окопы! Но он далеко. Ушёл, матерясь свистом пуль и отблеском взрывов.
А я плету рыжие волосы в детские косы. Две смешные косички, а к ним сапоги и ватник. И госпиталь, в бывшей школе, фантасмагорийно возвышающейся среди вопящих труб сожжённого села.
Серое небо, тяжело вздыхая, гонит вдаль задержавшихся птиц. И солнце, прорываясь сквозь пепел, вкрапляет зелёную синеву. Что за цвет! Цвет штормового моря, твоих глаз, моей любви. И впервые за бесконечность тоскливых дней слёзы из моих глаз, потоком, стремниной, омутом боли.
— Ты списана, в тыл, девочка! Домой!
— Но у меня нет дома! Мне некуда вернуться! Ничего и никого нет!
За работу, как за соломинку, госпиталь приютил, не выплюнул на восток. Привычно: бинт, вата, раны, кружка воды, буква за буквой письмом в чужую жизнь. Весточка счастья, в другую семью — ваш жив, прилетит журавлем долгожданный, желанный.
***
Четыре года без тебя, родной, четыре долгих года! Последняя щепотка летит в котелок, мелко вскипает и поднимается ввысь, вздох кофе с имбирём, прощаюсь, отпускаю навсегда! Лети моя любовь к облакам и птицам, в небеса, цвета штормового моря. На юг, в Испанию, пронесись приморским бризом, обрушься ливнем в знакомые следы…
— Звонили, тебя ищут!
— Кто?
Молчанье. Тревога. Сердце скребется ветвью обгоревшего дерева в окно и замирает. А потом вновь, тук, тук-тук…
На месте не усидеть, тревога свербит висок. Пальцы трогают журнал, ручку, волосы, теребят пуговку. Та, оторвавшись летит вдаль, касается пола раз, два, воробышком озорным прыгает в угол, и… вращаясь замирает возле окна.
Хлопает приоткрытым ртом форточка, повесть немого кино, настойчиво манит к себе. Холодные мурашки по спине, и звенящее щемящее ожидание. Вот сейчас миг, и развернётся радуга! Заискрится небо сиянием. Но тишина, и мышь в углу сверкает угольками глаз. И пасть буржуйки пережёвывает огонь, танцуя тенью странный танец у ног.
Чудачка! Выдумщица. Закрой окно, а то опять простуда. Встаю на цыпочки, пальцы к шпингалету. Рука замирает словно в салюте, так и не коснувшись форточки. Автомобиль у подъезда. А из него мужчины, двое. Высокий, придерживая шапку–ушанку, смотрит вверх, на окна. Дурман от кофе, запах имбиря, волшебным чудом врываются в сознание. И ветром ураганным мысль в виски — ты здесь!
Ступенек нет, лечу! Тяжеленные сапоги голенищами хлопают в такт поворотам, платок облаком остаётся сзади.
—Стой, сумасшедшая, ватник!
— Потом! Всё потом!
Весь мир подождет! Сейчас вот оно счастье! Родное, живое, тёплое, знакомое, невозможное!
***
Теплое, знакомое, невозможное! Уткнулась головою в бушлат. Косички взметнулись причёской принцессы. Робею заглянуть в глаза. Слишком огромное счастье! Руки на плечи. Сердце вразлёт. Радость безмерна – разрывает, переполняет, давит. Падаю в пропасть…
И руки, твои надёжные руки, едва касаясь, реальностью поднимают вверх. Взгляд на небо, цвета шторма, а потом в твои…
А в глазах! Игра прибоя, сверкание солнца и брызги в небо! И шёпот. Слова любви и поиски встречи. Не слышу, чувствую, дрожу и задыхаюсь…
И сердце золотою рыбкой тук, тук-тук. Рукой касаюсь губ, твоих любимый. Забыла вкус, забыла наслаждение. Но ты неумолим, не можешь ждать, как раньше.
Притронулся, обнял, вдыхая жизнь, шершавыми губами даришь нежность. И я лечу…