Женское платье, которое я носил уже пять лет, сегодня впилось в моё тело, словно кожаные путы. Мне хотелось содрать его с себя, надеть штаны и латы, взять в руки акинак* и врезаться в гущу персов снося их головы, пронзая сердца. Я не смог усидеть на вершине холма, побежал. Ноги запутались в подоле, я упал, скатываясь к подножью. Никто бы не удивился, если бы увидел меня плачущим, ведь я энарей*, немужчина – жрец, оракул и предсказатель судеб. И такие как я могут лить слёзы, пугаться и дрожать, должны носить женскую одежду, делать женскую работу, думать как женщина. Но не сегодня, не сейчас. После долгих лет во мне проснулся мужчина…
В тот день, когда отец объявил меня энареем, я точно знал, что не желаю женщин, их обвисших грудей, огромного живота, жира, трясущегося под кожей. Если меня и можно было чем испугать, так это видом женщины снимающей одежды. Только перед последней полной луной я понял, что отец ошибся. И не просто ошибся, а изломал всю мою жизнь, согласившись женить меня на дочери вождя соседнего клана. Родители закрепляли союз детей свадьбой.
К тому времени я уже стал воином, носил остроконечную шапку, стриг волосы и имел свой табун с десятком лошадей. Золото добытое в последнем набеге я обменял на кибитку с дорогими коврами – свой личный дом. Женщин я познал. За отцовскими стадами присматривало много рабынь. Но искать радость под их платьем часто, как мои братья, не хотел.
Весь день, пока наша семья ждала гостей и невесту, я не находил себе места, уносился мечтами к горизонту, а потом туда же галопом летел по ковыльной степи на своём жеребце. Я пережил двадцатую зиму и знал, что завидный жених, так говорили родные и женщины соседних кланов. Они восхищались моими голубыми глазами и светлой кожей – мою мать отец выкрал у далёкого северного племени. Я не спешил обзаводиться семьёй, но уступил родителю, как вождю клана. Невесту я видел в мечтах то раскосой хохотушкой, то рыжеволосой скромницей и представлял своих сыновей…
Когда багровое солнце окрасило все в алый цвет и, прячась за мрачные тучи, скрылось в ночи, когда запылали огромные костры и начался свадебный пир, я, наконец, увидел свою жену – и растерялся. Родные подбадривали меня окриками и шутками, а я стоял настолько потрясённый, что не мог ни шага сделать, ни слова сказать. Женщина, предназначенная мне в спутницы, показалась огромной, необъятной, с двумя свисающими подбородками. Отец говорил, что невеста немного старше, но я не догадывался насколько. Моя жена решительно схватила меня за руку и потащила к украшенной кибитке. Стремительность, с которой меня сдернули с места, ошеломила, и я не оказал сопротивления.
Отгородившись от гостей ковром, жена повела себя и вовсе напористо – впилась в мои губы и стала стаскивать с меня одежду. Когда её липкие, толстые пальцы добрались до штанов и сдёрнули их, я запаниковал. Но кошмар ждал меня впереди – она сняла свои одежды. Передо мной заколыхалась липко-белёсая иппака*, которая стала наваливаться на меня тяжестью, одновременно слюнявя рот и хватая за все, что ранее прикрывали штаны. С диким воплем я отпихнул жирное тело и выскочил прочь из кибитки, взлетел на жеребца и под улюлюканье гостей поспешил скрыться в бескрайней степи.
Меня охватывало отвращение и в последующие ночи, хотя жена лежала смирно, не касаясь моего тела. Не смогли во мне пробудить мужское желание и танцы голых, уставших от тяжёлого дня рабынь, которые плясали вокруг костров. Весь мир для меня слился в сплошную массу обнажённых частей женского тела и мелькал перед глазами, пока всё моё нутро не вывернуло дикими судорогами. Разъярённый отец объявил меня энареем и утром решил отправить навсегда к жрецам.
Полночи я раздумывал над своим позором, жалея себя, и всё больше ненавидя женщину из-за которой буду изгнан из клана. Образ жизни, одежда, отношение к энареям вызывали во мне такие же чувства, как и у других воинов – ужас и неприязнь. Ещё мальчишками мы ездили в поселение энареев, те не делали тайн из своего повседневного существования, и потрясённые возвращались назад. Почувствовать на себе гнев богини Аргимпасе*, стать женщиной, когда был рождён мужчиной – для меня значило умереть. Поэтому стараясь двигаться бесшумно, я решил уехать подальше, возможно даже, к осёдлым сколотам*. Но мои старшие братья стерегли меня. Зная мои бурный норов, накинулись все вместе, свалили, скрутили, избили до полусмерти, как только я подошёл к жеребцу. Чуть живого закинули в повозку и, не обращая внимания на мои стоны и просьбы, увезли в поселение предсказателей. Там бросив меня под ноги старшему энарею, прокляли меня как опозорившего древний род. Мужчины в женских одеждах, с выбритыми лицами развязали меня, пытались напоить каким-то отваром, уверяя, что мне станет легче. Я отбивался от их рук, отталкивал прочь, пытался бежать в степь, но нога не слушалась меня, неестественно выворачивалась и я, сражённый болью, падал, грыз траву, куски земли от досады. Впервые, с тех пор как в пять лет сел на лошадь, я разрыдался. Меня никто не жалел и не тревожил. Я пролежал недалеко от становища энареев до вечера и, наконец, успокоился. Ко мне подошёл старец и заговорил. Я слушал его слова, они стали утешением для меня. Возможно, отец ошибся и Великая Аргимпасе не пошлёт мне дар предвиденья. Тогда я не смогу быть оракулом, лекарем, провидцем и мне помогут добраться до поселений у западных рек.
Насильно меня никто не учил, но наука предсказаний далась мне легко. Однажды, я осознал, что понимаю смысл необычно сложенных ивовых прутьев, полосок липовой коры и бегущих облаков. Мои сбывшиеся предсказания удивляли только меня. В конце концов, я вынужден был смириться со своим положением, вызывающим страх и отвращение остальных степных людей – дар подтвердил моё предназначение. Через две зимы моя известность, как мудрого оракула облетела все племена сколотов. А я притерпелся к женскому платью, выбритому лицу и служению богине Аргимпасе. Но оскопиться, и преподнести мужскую часть тела водным богам для рождения новых духов, я всё ещё не решался. Часто, особенно ночами, я вспоминал набеги, сражения. В такие минуты в груди разгоралась тоска и щемила боль…
Весной дикие степи и редкие города заполнили вооружённые до зубов воины персидского царя Дария*. Подойдя к Данувию*, великий Перс предложил нашему царю Иданфирсу в жены свою дочь. Повелитель же степных народов в те дни горевал по рано ушедшей в иной мир любимой жене, посчитал такое предложение оскорблением и грубо отказал персидскому царю. Возмущённый Дарий потребовал у всех племен сколотов немедленно склонить головы перед ним. Но Иданфирс послал в ответ золотой поднос, на котором лежали птица, лягушка, мышь и пять стрел. Гобрий, советник и великий предсказатель Дария, призвал прорицателей, чтобы разгадать, а вернее подтвердить своё разъяснение такому странному подарку. Оракул Великого Перса считал, что сами сколоты должны подтвердить послание царя степных людей. Поэтому от клана энареев прибыл в стан Дария я. Потупив взор, усмехаясь в душе, я слушал глупые утверждения, что «скифы сдаются с землёй (мышью) и водой (лягушкой) на которой живут. И приедут на лошадях (птица по воздуху и лошадь по земле движутся одинаково) сложить оружие (стрелы) к ногам великого Перса».
Раньше я был воином и выпил кровь первого убитого в бою врага, в моей кибитке лежал сверток блестящей человеческой кожи – знак моего бесстрашия. Я знал – сколоты скорей все исчезнут с простора степей, но не сдадутся! И правильно расшифровал послание: «Если персы не ускачут в болото, как лягушка, не зароются в землю, как мышь, не улетят в небо, как птица, то будут поражены стрелами и не вернутся назад». Но меня не захотели услышать. Дарий приказал ставить шатры и ожидать Иданфирса. Царь сколотов медлил. Перс скучал, его и гостей развлекала танцами любимая наложница Лессия.
Я встретил её раньше, утром. Она шла с другими женщинами и была единственной из гарема Дария, которая не прятала своё лицо под накидкой. Лессия была родом из северных земель, где снег лежит по полгода, где женщины вольные, как птицы. Танцовщица, смеясь, задала мне вопрос о своём будущем и я, разложив ивовые прутья, содрогнулся от того, что привиделось мне – наши жизненные дороги пересекались. Но на повторный вопрос я ответил привычными словами: « Ты встретишь человека, который ради тебя умрёт и воскреснет, который изменит твою судьбу». Она вновь рассмеялась, хотя глаза её грустили и, сняв с головы прикрепленный цветок чертополоха, протянула мне: «Ты подарил мне надежду, энарей. Я не умру от тоски теперь».
И вот на пиру я сидел позади всех, как вызвавший недовольство Великого Перса. Танцуя, Лессия двигалась в темпе моих мыслей, а я рассуждал о том, как же изгнать многотысячное войско Дария из вольных земель сколотов. Царя Иданфирса поддерживали не все племена. Только те, что живут севернее, в редких лесах. Те же кланы, что имеют пастбища ближе к морю, выжидают, как обернётся дело у Иданфирса и Дария. Надо заставить эти племена ввязаться в войну. И сделать это можно, только если вынудить Дария наступать по их землям. Значит степной царь должен отходить через пастбища предателей, выжигая пастбища и засыпая колодцы. Лишённые привычной жизни кланы будут вынуждены примкнуть к Иданфирсу.
Задумавшись, я не сразу понял, что смотрю на грудь Лессии. Два её холмика вздрагивали, подпрыгивали, играли друг с другом как молодые байбаки на закате. Золотые монеты звенели, касались выпирающих из-под ткани сосков, и я рассердился на себя – энарей не может замечать подобного. Я перевел взгляд на соседа, который запихивал угощение огромными кусками в рот, давился, отрыгивал и вновь хватал мясо. Зрелище оказалось настолько отталкивающим, что связно мыслить я не смог, и вновь взглянул на танцовщицу, стараясь не смотреть на её грудь. Живот Лессии напомнил мне лепестки водяной лилии на рассвете, когда капельки росы, как капельки пота, сейчас, скатываются вниз, оставляя тонкие, извилистые следы. Блестящие дорожки на животе, терялись в тёмных волосках. Юбка слегка сползала во время танца то с одного бедра, то с другого, но мой взгляд выхватил почему-то именно курчавые волоски. Я поёрзал на месте, не находя привычного удобного положения, и стал смотреть ещё ниже, на щиколотки, перехваченные поясками с золотыми монетками. Ступни и украшения двигались в такт музыке, и я какое-то время смог опять думать о плане отступления и набегах на войско Перса наших небольших юрких отрядов. Иданфирс не сможет победить в открытом бою, его воинов намного меньше, они хуже вооружены, имеют меньший опыт в сражениях. Значит надо отделять отряды персов от основной части и вырезать не жалея. Надо изматывать противника постоянными наскоками и не давать спокойствия ни днём, ни ночью. А главное – нельзя позволить Дарию пополнить запасы воды и еды. Последнего у Великого Перса предостаточно и он может далеко углубиться в наши земли. Плохо, что его поддерживают эллины. Греков надо отсечь по Дунавию, заставить разобрать мост и не поставлять продовольствие…
Музыка прервалась, а потом зазвенела в новом, быстром темпе, ноги танцовщицы замелькали перед глазами и мысли спутались. Я посмотрел перед собой и увидел огромные синие глаза Лессии. Они призывали, молили о чём-то. Я вновь поёрзал – до чего же неудобные подушки у Дария.
Лессия кружилась в танце, изгибалась, наклонялась, поднимала руки вверх, двигала бедрами. Я не должен был, но не мог не смотреть на её шею, грудь, изгибы талии и рук, мягкую округлость живота, мелькающую в разрезах юбки белизну ног, на скользящий по бёдрам пояс. Я все больше прикипал взглядом к телу Лессии, словно срастался слоями в клинке из дамасской стали под ударами кузнеца. Мне стало душно, под моим женским платьем вспыхнул огонь, разгорающийся всё сильней с убыстряющимся ритмом музыки. Мужская, неоскопленная часть моего тела напряглась, увеличилась, поднялась и болезненно заныла в давно забытых ощущениях. Я встал и вышел из шатра, опасаясь, что кто-нибудь заметит у энарея неестественно вздёрнутое платье. Моего терпения едва хватило, чтобы отойти в степь, куда не доставали отблески костров и обхватить руками, через ткань платья пульсирующую оудь*. Всего несколько скользящих движений и шквал эмоций свалил меня на колени…
Всё утро я просидел на берегу, в скромном одеянии, наблюдая, как над водой летают стрекозы, а у камышей плавает утиное семейство. В реке я увидел свое отражение: бледное, обыкновенное, не отличающееся красотой лицо, грустные серо-голубые, словно выцветшие глаза. Где же тот задор, огонь, радость, играющие в моём облике раньше? Я никак не мог покинуть лагерь Дария, чтобы вернуться к царю Иданфирсу с разработанным военным планом, как не решался выстирать запачканное ночью платье. Я всё ещё держал его смятым в руках. Всполошившиеся лягушки, громко шлёпая животами, сообщили мне, что за спиной у меня человек, бесшумно подошедший только что. Это оказалась служанка Дария. Её послали за мной сам Перс. Лессия умирала, укушенная степной гадюкой. Ползучая тварь ужалила наложницу ещё вчера вечером, когда женщина, вспотевшая от танцев, решила освежить себя в реке.
Я поспешил в шатёр, где проживали жёны и наложницы Дария. В гарем энареев пропускали без опаски, как евнухов. Великий Перс сидел возле стонущей, пылающей жаром Лессии. Нога в месте укуса распухла. Я понял, что лекарь здесь бессилен.
— Ты поможешь ей? — спросил Дарий, заметив меня. И я, наученный тем, что Великому Персу нельзя говорить правду утвердительно кивнул:
— Да. Но позволь забрать её к себе в кибитку, там легче вымолить помощь у Великой Аргимпасе.
Дарий, конечно же, не позволил поместить свою наложницу в жилище призираемого энарея, но приказал поставить небольшой шатёр рядом с кибиткой, куда перенесли Лессию. Выпроводив слуг, я присел рядом с женщиной, не зная, что предпринять. Её ноги местами напрягались и бугрились, это подстегнуло меня к действию. Я достал запас кислого, переигравшего виноградного вина, добытого мною у торговцев с западного берега реки Дне-стра*, развёл его в холодной воде, намочил куски ткани этой жидкостью и обмотал тело Лессии. Я вливал в рот почти бесчувственной женщины отвар трав, ослабляющих боли, расслабляющих тело, принуждая глотать. Я вываривал кору ивы, растущую по берегам реки, и поил горьким напитком Лессию.
Луна сменила солнце, и вновь осветила степи, когда я понял, что Великая Аргимпасе сжалилась надо мной – продлила жизнь самой сказочной из женщин на свете. Лессия больше не пылала жаром, не металась в бреду, а впервые спокойно спала. Я тоже прилёг рядом и тут же провалился в сон.
Весь следующий день я готовил напитки из молока кобыл, постепенно добавляя измельчённое мясо и сок степной земляники. К вечеру щёки Лессии порозовели, бледность прошла. Женщина смогла сесть, а потом и вовсе попросила проводить её к реке, искупаться – высохшее перекисшее вино пощипывало тело. Я согласился, отнёс её к реке на руках. Сил у Лессии хватило лишь уйти за камыши и слегка омыть свое тело. Потом она пошатнулась, упала и я, подхватив, вынес ее на берег.
Солнце в последний раз послало мне свой алеющий луч, когда я вносил Лессию в шатёр. Её кожа покрылась мурашками, и я поспешил промокнуть тело тканью. Я ощущал себя как во сне, касаясь кожи женщины – теплота, зарождаясь внизу живота, охватывала всё тело. Возбуждение пульсировало, как перед боем. Я вспомнил то нетерпение, которое жгло меня, когда я ждал клич вождя. Затаив дыхание коснулся груди Лессии и провел по ней тканью, а потом ещё раз. На другом соске поблёскивала чудом задержавшаяся капля, и я выпил её губами. Женщина вздрогнула, но не отстранилась, не воспротивилась, только удивлённо посмотрела на меня. Я поцеловал другой бугорок, а потом повел рукой вниз по животу иссушившая влагу своей горячей рукой. Лессия затихла слегка подаваясь навстречу ласке. А я касался её тела с трепетной нежностью, на которую был способен в те минуты. Когда рука дотронулась до колен, они раздвинулись, словно приглашая продолжить игру. И я решился на безумный поступок – скинул платье, Лессия увидела моё желание. Мы замерли на короткий миг: я – в ожидании, она – в удивлении, а потом потянулись друг к другу в едином порыве. Когда я познал её влажное цепкое лоно, я поклялся, что никогда не надену больше мерзкое платье энарея. И повторял это снова и снова, когда соединялся с Лесией после жарких объятий…
На рассвете Лессия мирно спала, а я думал над тем, как заставить Иданфирса принять мой способ ведения войны с Дарием. А задуматься было о чём – царь сколотов не прислушается к словам неизвестного воина, но поверит знаменитому энарею. И чем больше я размышлял, тем сильнее меня охватывала печаль – выбор давался всё труднее. Чтобы освободить наши земли от полчищ персов, я должен вновь влезть в женское платье. Но моя сущность протестовала против такого решения. Больше всего я хотел подхватить Лессию, усадить перед собой в седло и увезти подальше на север, к её родным, куда не отважился бы пойти Великий Перс и испугался бы проникнуть опасливый Иданфирс.
Мне хотелось увидеть суровый край и холодное море, но оказалось, что свободный сколот, любящий бескрайние жаркие степи, всё ещё живёт во мне. Он был готов сражаться с недругом, желающим подчинить вольных людей, отомстить за ранее проигранные битвы. И я решился идти к Иданфирсу, чтобы убедить его принять разработанный мною план изгнания Дария из земель кочевых народов. Царь сколотов примет меня и мои предложения, как принял однажды помощь в замерзшей от лютого холода степи. Тогда Иданфирс простудился, и даже наши лекари не могли ему принести облегчение. Я поступил вопреки здравому смыслу – выбора не оставалось. И мой способ принёс выздоровление царю сколотов. Теперь он доверял мне …
Чем ярче становились щели в просветах шатра, тем больше звуков раздавалось в округе. Я надел проклятое женское платье, мужской одежды у меня не было, и вышел из шатра. Костёр догорал, редкие красные всполохи пробегали по углям. Я собрался подкинуть сухой полыни и сделать свежий отвар для Лессии, когда увидел Дария. Он прошёл к своей наложнице, едва кивнув мне. Вскоре я услышал звуки не вызывающие сомнения – хозяин удовлетворял свою похоть с рабыней. Ярость и ревность вскипели во мне, я вскочил, готовый ворваться в шатёр. Но последние отблески разума сдержали порыв, я присел, и в отчаянье положил ладонь на угли. Боль обожгла руку, но, как ни странно, позволила связно мыслить – выдав своим поведением нашу тайную связь с Лессией, я бы уготовил своей единственной женщине страшную смерть. Я знал, что персы искусные мастера «вырезания». Они могли срезать с человека кожу узкими ремешками, кружочками, лоскутами, пластинами. И окровавленные куски падали к ногам кричащего, умирающего осужденного. А непослушным или провинившимся женщинам гарема и вовсе надрезали тело в самых нежных местах и в открытые раны по капле вливали расплавленный свинец.
Минуты показались вечностью, я возненавидел Дария каждой частицей своего разума и тела – Великий Перс не только проиграет теперь сражения, но и будет опозорен. Энарей и воин сплелись воедино. Я готов был к холодной, рассудительной мести.
Наконец довольный Дарий вышел из шатра:
— Ты действительно великий маг, энарей! Она не только выжила, но и впервые с радостью открылась мне навстречу для утех!
Я молчал, не встал и не поклонился Великому Персу. Ненависть всё больше захватывала меня, я хорошо понимал, для кого приготовила свои ласки Лессия. Она ждала меня, не Дария. А Великий Перс не замечал моего состояния – разве у энареев могут быть чувства?! Помолчав, он сказал:
— Я убедился в твоей силе как чародея, значит и твои предсказания верны – я больше не буду ждать Иданфирса, он не покорится, а будет сражаться. Завтра же выступаю в поход. — И добавил, — О Лессии позаботится мой лекарь. Ты можешь уехать сегодня.
Я вновь промолчал, смотря, как слуги уносили желанную женщину, как сворачивали шатёр. Моя убедительная речь к царю сколотов сложилась в голове, путь к победе над самовлюблённым Персом был найден…
До лагеря Иданфирса осталось немного, я видел костры. Женское платье, которое я носил уже пять лет, сегодня впилось в моё тело, словно кожаные путы. Мне вновь захотелось содрать его с себя, надеть штаны и латы, взять в руки акинак, вернуться к лагерю Великого Дария, врезаться в гущу его воинов снося их головы и пронзая сердца. Я не мог спорить с собой – я желал самую лучшую наложницу Перса, но вновь подавлял свое желание под платьем энарея: немужчины – жреца, оракула и предсказателя судеб. Я тот человек, который может лить слёзы, пугаться и дрожать, должен носить женскую одежду, делать женскую работу, думать как женщина. Но сегодня я уверен, что богиня Аргимпасе не зря заставила меня примерить платье и подарила дар предвиденья. Мне была уготовлена судьба советника царя Иданфирса и победителя Великого Дария.
А потом я принесу самые дорогие подарки Папаю, Апи* и Страшному Акинаку*. Я подарю им головы чужеземцев добытые мною в бою. Я полью кровью боевой меч, вымолю его помощь и заберу Лессию! После долгих лет во мне проснулся мужчина, воин и господин…
***
Сколоты – самоназвание всех скифов. Греки и другие народы сколотоми называли скифов-пахарей, а кочующие племена именно скифами.
Акинак – железный, короткий, меч скифов.
Энареи – (не-муж, обезмужественный), племя жрецов, преимущественно выходцев из богатых семей, не способных к продолжению рода. Скифы считали, что болезнь насылается богиней Аргимпасе (Афродитой) за разрушение её святилища в г. Аскалоне. Однако богиня подарила энереям способность предугадывать события и судьбы, лечить людей. Скифы почитали таких жрецов, желая, чтобы болезнь миновала их самих и их род. Племя энареев одевалось в женские одежды, его члены поступали, мыслили и говорили как женщины. Вожди, простые сколоты, обращались к энареям при решении трудных вопросов.
Аргимпасе - богиня, тождественная греческой Афродите Урании или передневосточной змееногой богини Деркето.
Иппака – сыр из конского молока, рыхлой консистенции.
Дунавий (Дунай), Дне-стра (Днестр) – названия рек на скифских языках.
Дарий – Дарий I, Дараявауш, царь Персии (522—486 до н. э.) из династии Ахеменидов. В 522—521г. подавил восстания в Вавилонии, Мидии, Маргиане, Эламе, Египте и Парфии. Около 518г. завоевал северо-западную часть Индии. В 512г. (по Геродоту) совершил неудачный поход против скифов Причерноморья, окончившийся отступлением персидской армии.
Иданфирс — верховный царь скифов, сын Савлия, внук Гнура. Возглавлял Скифское царство в конце VI в. до н. э. в период войны с персидским царём Дарием I около 512 г. до н. э. Эту войну описал Геродот в «Истории» (IV книга)
Оудь – название мужского полового члена, используемое народами древнего Причерноморья.
Папай, Апи – главные боги, почитаемые скифами.
Страшный Акинак – бог войны (аналогичный греческому Аресу), единственный, которому возводились постоянные святилища, огромные сооружения из хвороста. «Постройку» венчал «древний железный акинак» — как раз и служивший изображением и воплощением божества. Ему, в отличие от прочих богов, в жертву приносили людей, одного из сотни пленников, независимо от их численности, а затем лошадей, коз, овец.
