Какой-то Энск, сплошные снегири,
закат чернилен, а рассвет - гуашев.
Вот девочка, которая горит
щеками, лбом и именем Наташа.
Какой-то Энск, а между нами - Ви....
( всё! не могу! слезьми полны глазницы,
едва я вспомню о своей любви -
о "навсегда", о пламени, о "снится".)
В моём грудном горячем снегире
четыре года, но каких! спартанских,
а всё-таки вибрирую как нерв,
когда " у нас сегодня будут танцы".
И значит, задыхается винил
и штопает игла рванину песни.
( А я уже заочно обвинил
себя в небезобидном интересе. )
Облаплю косолапую её
приговорённой к варежке рукою.
И вот уже наставница орёт:
"А ну, Пеньков! Веди себя спокойней!"
А что покой? А это то, что снится!
Я ухожу поплакать в туалете,
в последний (?) раз целуя рукавицу
моей любви в её четырёхлетье.
2
Сосланный в ангину и Сахару,
а ещё - в ковра переплетенья,
за бесшарфность принимаю кару,
окружённый воздуха скрипеньем.
Совы по ковру летают глухо
и не ухом слышу я, а страхом,
как скрипит воздушная старуха
и бушует в сахарнице сахар,
стелет за барханчиком барханчик,
заметает города и веси.
"Что такое? Владик, ты - обманщик."
Страшен, лихорадочен, но весел
пик болезни. Он меня - подбросил
в голубое небо туарегов.
Над ордой дальневосточных сосен,
над искусством лагерных побегов,
я сбежал как вряд ли кто-то смог бы
из тенет привычки и натуры.
И смакую солнечные смоквы
огненной своей температуры.
3
Детство , что было батонным,
манным, молочным, жалким -
обратилось бетоном
кулака-коммуналки.
Словно в тетрадке в клетку
каждый знал своё место.
Ненавидели - метко.
Били не слишком честно.
Снег ковылял устало,
кровь рябинила свежий.
Женская "часть" кричала,
видючи драку, "Режут!"
Лихость точа о челюсть
чужака не из наших,
детство моё наелось
снежно-кровавой каши.
Махач и - врассыпную
всею кодлою скорой,
если во двор ,бликуя -
"мусоровоз" со "скорой".
Тихо сходились после,
пахло ведь - керосином.
Были такие, что постриг
лагерный относили.
Эти то мне - с усмешкой -
"Ах ты, волчонок малый.
Бьёшь без того, чтобы мешкать."
Я мурлыкал от славы
Значит, прощайте, манка,
детства кулак разжатый,
девочки со скакалкой,
плюшевые медвежата.
Вот оно - с а м о е э т о .
Я из почётной псарни:
Восьмидесятый, лето -
Владик бухой, как парни.
4
Во дворе ребята пели -
газировкой била злость.
Словно маятник, качели
воздух резали насквозь.
Мысли пьяные кружили
по сто раз один куплет.
Это - было. Это - жили.
С той поры немало лет
провалилось, утопилось,
удавилось на ремне.
А короче, всё приснилось
и растаяло во сне.
В том числе и то, как Лена
забавляясь от души,
говорила : "Постепенно.
Не елозь и не спеши."
То, как стал мне горьким кляпом
"водки оп!"до гула жил.
Как Медведь лохматой лапой
восемь разом уложил.
Как клевал я папиросу,
чтобы бурою волной
хлестануть по свежим росам,
и мутился головой.
Это всё - не запылилось.
Если б так, я пыль бы стёр.
Это - просто провалилось
в пожирающий костёр.
От костра немного света.
И не видит в нём душа,
как отец читал газету,
улыбаясь. И дыша.
5
Облако казалось каравеллой,
Ветер, если гладил, то по шерсти.
"Это называется фавела, " -
после Клуба кинопутешествий
так короновав задворки эти,
обвожу вокруг себя рукою.
Господи, когда ещё на свете
так хлебнёшь нездешнего покоя!
Ведь, пыльцой цветочною надушен,
чтобы, упустив его, жалели,
он пришёл тогда по наши души -
ветерок из Рио-де-Жанейро.
"Ребя, да оставьте это пиво
и улыбки из блескучей стали.
Чуете, блаженно и счастливо
наши пульсы биться перестали,
пусть на долю жалкую минуты.
Это значит - полная свобода
щуриться прекрасно-.бануто
на прилив бесшумный небосвода."
..................................................
Вот и всё. Теперь закрыта тема,
снесена фавела, взяты парни.
Только до сих пор, хотя и немо,
ничему на свете благодарней
я не буду, чем "копакабане",
этому синониму "однажды
посетила городок кабаний
пенная волна волшебной жажды".
6
Воздух хриплый, воздух драный
болтовнёю воронья.
А внутри воздушной раны
обитаю мальчик-я.
Витя мне сказал сегодня,
переливши через край
водки свежей новогодней:
"Ты того. Запоминай.
Ты - не наш. Не из шанхая.
Не из проле-тарских рож.
И кода-нибудь охаешь
всё, что хочешь, чем живёшь."
"Никогда, - сказал я Вите, -
чтоб мне с места не сойти.
Я не .баный вредитель,
а один из вас - шести."
В общем, годы пролетели,
оказался Витя прав.
Мне такое шелестели
голоса дремучих трав
про Платона и Верлена,
про глубины бытия,
что не только Витю, Лену
позабыл надолго я.
Я кружился и глумился
средь поэмок и поэз,
и с поэтами ужился,
и влюблялся в поэтесс.
Да вот только стану с краю,
на обочину сойду,
слышу голос из шанхая
в незапамятном году:
"Ты не наш,смекаешь, Вадя
Ты продашь нас и предашь.
Бл.дью будешь."
Стал я - бл.дью
за словесный пилотаж.
И довольно. Типа, хватит.
Типа, хер через плечо.
Стал печатный лист - кроватью.
Вот и всё. Чего ещё.
7
Мы черноту казнили на костре.
На корточках вблизи присело море,
солёное и честное , как грех,
правдивое и тёмное, как горе.
"Ты, Вадя, эта, значит, навсегда
туда, а мы навеки в жопе этой."
"Черкни про нас поэму. Ты ж, балда,
у наших тёлок вроде за поэта."
И дышат в ухо мне и мнут плечо.
И складно ладят крылышки на спину.
Вот это, вправду, было горячо.
И этой черноты мне не покинуть.
" Ну что, ещё по полной, мужики?"
От ё-моё, не знал я, между прочим,
что т а к бывают сочны и горьки
глотки из горла и вдыханье ночи.
" А помнишь, как нас Витенька месил?"
"А помнишь , ты в Бразилию уехал?"
Чего хотеть мне? Боже, дай мне сил
не расплескать басков пацанских эхо.
Чтоб эхом этим были мы полны
и под кулачным бешенством волны.
8
Сидели и строгали воздух чинно,
с него снимая стружку "Беломором",
одиннадцатилетние мужчины
за деловым обычно разговором.
Хранимы связкой звонкою ключей,
уменьем бить и убегать хранимы -
дальневосточных адовых ночей
чумазые , как небо, херувимы.
Кружило время, сторожило нас,
пугать пыталось местной образиной.
А нам и самый немудрёный квас
шибал в башку Бразилией Бразилий.
Да, проиграли. И привыкли к "швах".
Но,ё-моё, однажды мы сойдёмся,
пусть призраки, но в белых,бля, штанах,
на карнавале под нездешним солнцем.
8 а
И чёрный голос в "нету их" клубится,
но чернота им больше не с руки.
Причудливая фауна Матисса,
однообразью шмоток вопреки,
пестрея, никогда не постареет
и в Рай войдёт как в рану входит нож.
Оставлены бухло и гонореи,
и всё, что без привычки не поймёшь -
без той привычки, что всего дороже
дожившему до "хватит" пацану.
..........................................................
Примеривайте ангельскую кожу.
Осваивайте райскую весну.
8 b
Как сладко было там и горько здесь
фламенко кучерявого огня.
Где звёздная мерцающая взвесь,
друзья мои, простите ли меня?
Обнимете и скажете "Загнул
такую хрень!" А я скажу "Да что там!
Вы помните, как там,на берегу,
с усердием мальчишеской заботы
барахтался прозрачный ветерок
и шепелявил, трогая за плечи.
Ещё собою не отметил рок
ни наши лица, ни просторный вечер,
которому казалось нет конца.
А есть моя словесная окрошка."
......................................................
Я близко, я у самого крыльца.
Вы столько ждали.
Ну ещё немножко.
P.S.
И ночь и дождь, а вы ещё не спите.
Авоська ливня многое вместила -
и мамин креп-жоржет и папин китель
и дрёму ежедневную вполсилы,
особенно, когда шипел "жи-", "ши-"
в корнях дождя запутавшийся ветер.
"На счастье" бьются лужи. Из души
исходят крылья и размах их светел.
" Простите детство, шедшее иначе -
Шопена шёлк и кукольность постели."
Ну что сказать вам? Видите, я плачу,
а разве вы не этого хотели?
Давным-давно за вас кровавил ноздри,
хоть вас моя отвага (?) не манила.
А наплевать! Ведь общим был наш воздух:
и зимний хруст и летняя малина.
