Часовня Ксении Блаженной
Часть первая.
Конец света
Счастью не было предела - умер старый скульптор (профессор, лауреат) и его мастерскую, после долгой разборки, уступили первому ученику почившего мастера - Серафиму.
Наконец-то, на четвёртом десятке, у Серафима была своя, личная, долгожданная мастерская.
Даже не верится.
- Слава богу - благодарил судьбу ликующий Серафим.
Художник без мастерской – это Рафаэль без Мадонны, Боттичелли без Венеры, Леонардо без Джоконды, Пикассо без девушек, Суриков без боярыни, Репин без бурлаков.
Серафим (на седьмом небе) стал хлопотать, куда бы теперь выдворить такую уйму бетонных, гранитных, мраморных и гипсовых вождей, оставленных ушедшим наставником.
В Союзе художников от Серафима отмахнулись: мы тебе мастерскую распределили, а чистить её – это твоя личная проблема; полная творческая самостоятельность.
Серафим просил сородичей усопшего ваятеля забрать бесценные творения, но те ни о каком наследстве слышать не хотели. Отказались наотрез, резонно отрубив, что такого добра у них и на даче хватает – капусту посадить негде - шесть соток всего.
Серафим вежливо настаивал – говорил о любви, о родственных чувствах, о памяти, о совести.
Родня упокоенного скульптора выходила из терпения и прямо в глаза укоряла настырного Серафима:
- И не стыдно вам? Надо же думать, что предлагать! Нам эти статуэтки - как покойнику галоши!.. Прямо зло берёт!
- Ни хрена себе статуэтки – две тонны весом! - проматерился Серафим, - были бы статуэтки – я бы ни о чём не просил. Статуэтки!
Но всё это житейские мелочи, главное – творческая мастерская – приют художника.
Серафима распирало от радости до одурения, до потери сознания.
Серафим был счастлив - жизнь удалась.
***
Ушедший в гроб создатель работал много, основательно и монументально. Увесистые, многопудовые и теперь никому не нужные плоды высокого вдохновения угасшего творца заполонили весь обширный двор мастерской и всё строение до потолка - не меряно, не считано – и Серафиму негде развернуться.
Ни одной душе не по силам поднять этот железобетонный груз и вывезти на свалку. Мраморных, гранитных, бетонных, гипсовых и глиняных партийцев - тьма - нужен кран, грузовик и бульдозер.
Достать кран, грузовик и бульдозер для Серафима затруднительно – всё вокруг государственное – могут обвинить в незаконном предпринимательстве и засадить.
Помыкавшись и поколебавшись, Серафим попытался ломом расколоть неподъемные творения, но от каменных вождей только искры летели, а от гипсовых скульптур всего-навсего отваливались мелкие обломки: указательные персты, носы, уши, бородки, кепки, трубки. Сталинский гипс – прочный на века.
С каждым днем покореженные истуканы все больше и больше походили на степных языческих идолов.
- Да, скифы мы... Да, азиаты мы... - Проговаривал Серафим и усердно долбил обухом топора по гранитному темени бывалого политического гегемона. Попробовал пилить, дело пошло действеннее и быстрее – и теперь каждую ночь Серафим выносил на отдалённые уголки кладбища дюжину голов. Пару черепушек Серафим утопил в протоке речушки, руки-ноги (случайно – пьяный был) оставил на трамвайной остановке.
Мало-помалу отжившие коммунистические кумиры кусками рассеивались во времени и пространстве, и, как думалось Серафиму, уходили в вечность навсегда.
***
Мастерская, бывшая часовня Ксении Блаженной, обнесённая по кругу дюжим берёзовым горбылём (без единого просвета), таинственно ютилась в глубине Смоленского кладбища, в непролазных зарослях шиповника, дикой розы, боярышника и сирени.
Горбыль забора, выкрашенный подсиненной известью, был сплошь исцарапан каракулями - молениями и заклинаниями блаженной Ксении.
Из века в век, богомольцы и странники (и сейчас, при Серафиме) заторможено толпились вокруг синеющего забора, ставили свечи, запихивали в стыки изгороди писульки для Христовой угодницы Ксении, бросали через ограждение медные гроши и вслед за медяками запускали бумажных голубей с молитвами и просьбами.
Серафим прочёл несколько таких голубиных посланий народной печальнице «Ксеньюшке нашей» – просили обо всём: о женихе, о невесте, о детях, покарать грех. Убогий, жалкий и одинокий люд изнемогал под бременем скорбей и житейских проблем, жаловался на горести и недомогания - спаси нас Христа ради Ксения блаженная.
Стыдно стало и неловко: будто Серафим обернулся соглядатаем за больной и несчастной душой (за счастьем на кладбище не ходят), и Серафим прекратил читать эту невесёлую грамоту «угоднице Ксении», и складывал эти скорбные письма в железную бочку, уцелевшую ещё со времён войны, когда в часовне был склад горюче-смазочных материалов.
А залетевшие вовнутрь деревянного ограждения копейки Серафим собирал, и опускал в бутыль из-под серной кислоты, найденную здесь же во дворе, и шутил про себя - на чёрный день, не доведи господи.
За алтарём часовни Серафим обнаружил заделанную в стену надгробную плиту и с трудом разобрал смытые временем слова:
«На сём месте положено тело рабы Божией Ксении Григорьевны, жены придворнаго певчего, в ранге полковника».
Могила Ксении Блаженной была замурована, и на ней был сооружен пьедестал, на котором и творил усопший ваятель. Именно на этом постаменте и родились лучшие произведения умершего классика: «Пионерка с кроликом», «Девушка с веслом», «Женщина с винтовкой» и любимое детище покойного мастера «Родина с серпом и молотом», незаконченная версия которого и ныне глыбились во дворе, в окружении партийных исполинов из мрамора, бетона, гранита, гипса, глины и песка.
Творения, творения, творения – без числа, без счёта.
***
Спозаранку окрылённый Серафим ретиво тюкал колуном каменного партийца, когда по забору напористо забарабанили.
Серафим приоткрыл небольшое оконце в воротах и оттуда, в лицо Серафиму, сунулось мятое жестяное ведро, и последовал тревожный голос:
- Землицы! Землицы!
Серафим выпихнул ржавое ведро обратно и осторожно выглянул: толстенная старуха (косая сажень в талии), страшная как смерть, в пронзительно пунцовой юбке, ядовитой зелёной кофте, в лимонном платке, из-под которого торчали пегие патлы, студнем тряслась перед воротами и размахивала пустым ведром.
- Баба с пустым ведром – пусто будет, - вспомнилась нехорошая примета, и внутри повеяло шершавым сквозняком, но Серафим задавил это неприятное чувство:
- Предрассудки, - и успокоился.
- А профессор где? – удивилось всклокоченное пугалище, продолжая ходить ходуном.
- Профессор месяц как помер, - сказал Серафим, с любопытством разглядывая тёмноликую грымзу, и отметил про себя, что символы плодородия у страхолюдины неимоверных размеров и начинаются прямо от шеи, а босые ноги, напротив, крошечные, детские, белые.
- Царствие небесное, - взглянула на небо трясучая баба, словно пыталась там увидеть профессора и перекрестилась, - хороший был человек. Слава богу, что хоть конец света не застанет, - и снова неистово перекрестилась.
- А что, конец света ожидается? – весело спросил Серафим.
- Скоро уже. Ждём-с…, - утробистая баба, не разделяла веселья Серафима и озабоченно вытянула губы гузкой:
- Покойники из могилок стали вылезать. Буравят землю мертвецы окаянные – это не к добру. Надо окропить всю округу святой землёй, чтобы нечистая сила исчезла.
Серафим как-то невпопад рассмеялся, и ему весело подумалось: «А вот и местная ненормальная!»
- А что я смешного сказала? – спросила старуха обидчиво, и здесь же, не ожидая ответа, задала смешливому Серафиму другой вопрос:
- Землицы дадите, любезный? - и для убедительности постучала ладошкой по ведру.
- Какой землицы?
- С могилочки…
- Так вон могилочек то сколько - видимо-невидимо - изобилие - ткнул глазами околоток Серафим.
- Мне из алтаря прямо надо, от Ксеньюшки, - настаивала чокнутая тётка.
- Зачем? – не понимал Серафим.
- Так я же говорю вам, любезный - задолдонила сумасшедшая, - оживают покойники и по ночам по кладбищу шастают. С рассветом, если кто не успеет сигануть обратно в землю, часть туловища остаётся на поверхности. Сама видела – вот как вас сейчас, вот тебе крест. Баба крестилась на Серафима, - Скоро конец света.
Помешенная женщина осмотрелась и перешла на шёпот:
- Поговаривают о какой то перестройке, или переделке. Всё переиначат и перестроят, чтобы предстать на страшном суде с чистой совестью. Многие видели воскресшую Ксению Блаженную, - баба выжидательно глянула в глаза Серафиму.
- Ну и что? – Серафиму было непрятно выслушивать эту чушь, но он не знал как прекратить разговор с этой явно душевнобольной.
- Зыбилась точно над шатром часовни и осеняла себя крестным знамением. Не зря. Без надобности Ксения не приходит и покойнички зря из гробов не встают. Будет светопреставление. Надо окропить всю округу святой землёй.
- А я то здесь при чём?, - таким же таинственным голосом спросил Серафим, и оглянулся на чешуйчатое перекрытие мастерской – не стоит ли над ним кто. Но над шатром часовни никого не было и Серафим переспросил:
- А я то здесь при чём?
- Любезный, так у вас же здесь, за оградой, самая лучшая земля против всякой бесовщины, злополучия и хвори, – терпеливо толковала полоумная баба, - а особливо отменная - в алтаре, всё как рукой снимает.
«Точно чердак не в порядке, – удостоверился про себя Серафим, - надо от греха подальше…» - и Серафим молча принёс этой тронутой христараднице пол ведра земли из часовни.
- Ой, спасибочки, ой, спасибочки, - затараторила двинутая тётка и суетливо схватила ведро.
Серафим хотел было крикнуть вдогонку, чтобы она больше сюда не приходила, но дородный усест ненормальной особы, мелькавший огненным шаром сквозь паутину зарослей, был уже далеко и Серафим подумал, что и носится она как ошпаренная, точно – больная. Только бы больше не приходила и не бередила душу своим безумным бредом.
***
Но ненормальная особа припёрлась на следующее утро, ни свет ни заря, долго бряцала ведром по забору и кричала:
- Землицы! Профессор! Землицы!
Серафим долго не отзывался.
- Землицы! Профессор! Землицы! – донимала трахнутая попрошайка, и Серафим не выдержал, психанул - он должен решительно и твёрдо поставить точку. Надо навсегда оградить свой родной приют от посягательства этой повреждённой в уме юродивой.
Серафим собрался духом, унял бешенство и хладнокровно, чуть-чуть, приоткрыл створку амбразуры.
- Землицы! Профессор! Землицы! – надрывалась безумная нищенка.
- Я не профессор, сказал он сдержанно, - я просто художник.
- Художник, родимый мой, землицы бы…
- Без «родимый», пожалуйста! – Серафим холодно и высокомерно устранил фамильярность бесцеремонной психопатки.
- Меня зовут Серафим Модестович!
- Любезный Серафим Модестович, землицы бы…
- И без «любезный» тоже!
Баба замешкалась.
Серафим воспользовался повисшей паузой и перешёл в моральное наступление:
- Что?! Опять конец света у вас?! Опять будем нести околесицу?!
- Почему опять? Снова! Снова покарабкались, окаянные! Я чуть с ума не сошла! - при этом, баба произнесла эти слова с такой трагической отчаянной правдивостью и безнадёжностью, и так доверительно, что решительность Серафима отправить просительницу восвояси была поколеблена. Серафим чувствовал, что он будет последним подлецом, если не отзовётся на этот раздирающий крик души.
- А может действительно, что-то из-под земли полезло? Ведь мы не знаем, что по ту сторону жизни – вёл безгласный диалог сам с собой Серафим, - чего на свете не бывает? Ну не может же она так убеждённо пороть этот вздор без причины?
Серафим как-то вдруг, внезапно, разглядел эту босоногую бабу, горящую кумачом и зеленью, травлённую перекисью до седины. Ему пришло на ум, что эта тётя гораздо моложе своих лет, чем показалось с первого взгляда, и может быть даже одних лет с Серафимом. Этот неохватный объём тела, эти враждебные цвета красного, зелёного и жёлтого делали эту женщину грязной, неряшливой и постаревшей цыганкой, но взгляд был лучезарный, ясный и осмысленный. Несомненно, косит под дурочку. Актриса. Нет, эта тётка не сумасшедшая.
- Как вас зовут? - спросил Серафим.
- Фрося…
- А по отчеству?
- Ефросинья Макаровна.
- А меня Серафим Модестович – повторился Серафим.
- Очень приятно-с, - дама неуклюже подпрыгнула тряпичным мячом, изображая книксен, и развела руки в стороны, словно приглашая Серафима в объятия.
- Ефросинья Макаровна, а вы кто здесь?
- Я служу при церкви… Могилокоп пятого разряда... А заодно и за кладбищем смотрю, могилки убираю, венки жгу, дорожки мету. А сейчас ратоборствую непримиримо с нечистой силой.
- Ефросинья Макаровна, а вы можете ратоборствовать непримиримо с нечистой силой подальше от моей мастерской и без меня?
- Так как же я чёрную силу изводить буду, когда вся лечебная землица у вас за этим забором?
- Ефросинья Макаровна, земля везде одинаковая, возьмите землицы в другом месте. Я вас очень прошу, не стройте из себя дурочку, не приходите сюда и не мешаете мне работать, - твёрдо произнёс Серафим.
- Так мне землица от Ксеньюшки нужна! - растерялась Ефросинья Макаровна.
Серафим хотел было закрыть окно, чтобы не выслушивать эту чушь, но Ефросинья Макаровна надавила на ставню с обратной стороны и по плечо просунула в амбразуру колодистую руку.
- Дама, уберите руку обратно, - попросил Серафим, но Ефросинья Макаровна цепко схватила Серафима за шиворот и залепетала скороговоркой:
- Родненький, миленький, сердешненький, землица нужна! Мертвяки скопом из земли продираются. Сама видела - вот тебе крест. Божусь всеми святыми! - Ефросинья Макаровна крестилась левой рукой с янтарным браслетом, и от неё несло месячным перегаром:
- Родимый, землицы. Покойник из гроба зря не встанет. Вчера в магазине одного встретила. Три дня назад его голову в кустах видела, а вчера уже в магазине болтался. Синий весь, только из-под земли. Родимый, конец света скоро, дай землицы! Родимый, дай святой землицы!
- Отпустите меня! – отчаянно вырывался Серафим, пытаясь разжать цепкие пальцы пьяной бабы.
Рубашка начинала трещать. Серафим выкручивал деревянную руку Ефросиньи Макаровны, и ему на секунду показалось, что это вылезший из земли мертвец, сопя перегаром, намертво держит Серафима за горло и пытается удушить так ничего и не создавшего художника. Серафим рванулся, и жалкий воротник остался в руке у Ефросини Макаровны.
Пегая и растрёпанная голова, тяжело дыша, медузой Горгоной втиснулась в амбразуру.
- Назад! Вы пьяны! – кричал Серафим, - отдайте мой воротник и не оккупируйте моё жизненное пространство!
Какой ужас! Оказывается, этот сумасбродный гробокопатель в юбке не только оглашенная, но и кромешная алкоголичка! Допилась до чёртиков, и мерещится ей всякая дребедень с мертвецами. Вдобавок ко всему последние рубашки в клочья рвёт!
- Так землицы дадите? - заговорила зловещая голова медузы Горгоны на голубом фоне бревенчатого забора.
- Никогда и ни за что! - Серафим выдернул свисавший из-под подбородка головы свой истерзанный воротник.
- Новая рубашка, первый раз надел – а вы!
- Красивая рубашка, праздничная. Я пришью вам воротник и постираю штаны, а вы мне дадите землицы …- миролюбиво предложила медуза Горгона.
- Обойдёмся! - гордо сказал потрёпанный художник и попытался сохранить своё достоинство:
- Так даже лучше, не так жарко.
- Моё дело предложить, - осторожно заявила медуза Горгона, боясь нарушить затишье:
- Землицы дадите?
- Ратоборствовать собираетесь? - ехидно попросил Серафим, игриво помахивая оторванным воротником, и стал ёрничать:
- Земли, понимаете ли, им не хватает. Мертвецы, видите ли, полезли из всех щелей. Конец света, понимаете ли, со дня на день. И долго мы ещё будем лапшу на уши людям вешать?
- Вы что не верите, что вскорости светопреставление? – угрюмо спросила всклокоченная голова медузы Горгоны, выпирающая из берёзового горбыля.
- Меньше пить не пробовали, Ефросинья Макаровна? – с издевательским смешком продолжал измываться Серафим.
- Меньше кого? – так же хмуро спросила забулдыжная голова.
- Ефросинья Макаровна, вы больны. Вам надо лечиться – от алкоголизма, а то у вас не только покойники полезут из-под земли, но и черти зелёные. А земли я вас больше не дам, и сюда вы больше не приходите. Не мешайте мне работать.
- Значит, не дадите-с? – мрачно допытывалась голова официальным тоном.
- Не дам-с! – твёрдо отрезал Серафим, - и высуньте свою голову в зад из моего забора. Мне надо работать.
- Вам представить доказательства-с? – насупилась голова медузы Горгоны.
- Попробуйте-с, Ефросинья Макаровна, попробуйте-с, - таким же издевательским тоном, расшаркивался Серафим, а я посмотрю-с, как это у вас получится.
- Не верите - не надо, а слухов на пустом месте не бывает. Я вам это докажу – обыденной скороговоркой Фроси выпалила голова и исчезла.
А в амбразуру пушечным ядром влетело ржавое ведро, и врезалось прямо под дых «Родине с серпом и молотом» (Серафим еле уклонился). Задев рикошетом одноногую «Пионерку с кроликом», безумный припадочный снаряд, нервически дёргаясь, покатился по утрамбованному двору, звякая, бряцая и звеня шаманскими колокольчиками, призывая траурной мелодией Шопена чёрные потусторонние силы.
Неприятная, сумрачная музыка. И ко всему - рубашка без воротника.
- Я вам докажу! Я вам докажу! Я вам докажу! - услышал Серафим далёкий крик убегавшей алкоголички Ефросиньи Макаровны.
***
К вечеру, когда Серафим уже переоделся и намеривался пойти попить пива, снова появилась развесёлая, трахнутая мешком Ефросинья Макаровна, толкая перед собой тачку на велосипедных колёсах.
- Вот, доказательства привезла. Теперь вы верите, что скоро конец света? – унимая дыхание, выдавила Ефросинья Макаровна.
На тачке громоздились две головы, нога и рука. Одна голова была Свердлова, вторая, совсем побитая, скорее всего Сталина, так как торчал только один ус, нога была от пионерки с кроликом, левая рука осталась неопознанной.
- Ну, теперь вы мне верите, что скоро конец света? - Ефросинья Макаровна с превосходством, руки в боки, укоряла Серафима.
Серафим унял внутри бешенство и не выпустил из себя матерное.
- Я сейчас ещё привезу, - предложила - Ефросинья Макаровна, - Я ещё место нашла, где они на белый свет повылазили. Ну, теперь вы мне верите, что скоро конец света? Теперь то вы мне дадите землицы?
- Дурочка с переулочка – грубо перешёл на «ты» Серафим, - Фрося!
- А чево вы обзываетесь, а ещё интеллигент, в очках, и с бородой.
- Фрося! - задыхался Серафим от бешенства, - ибицкая сила!
- Не ибицкая сила, а нечистая сила, - поправила Серафима Фрося, - Испужались?! Но я же вам говорила! Я же вас предупреждала!
- Отвези, всё, на, место! – разделяя каждое слово, строго, в лицо Ефросиньи вбил Серафим. – Положи, туда, где, взяла!
- Так вы же не верите, что скоро конец света…
- Верю! - твёрдо произнёс Серафим, - Верю!
- А землицы дадите?
- Дам! - согласился Серафим,- Дам! Только не привози это сюда больше никогда.
Голова Серафима исчезла внутрь ограждения, и через секунду в окне появилось полное ведро чудодейственной земли для изгнания нечистой силы, которая стала сверлить, буравить и мордовать питерские болота.
- Ой! Спасибочки, родимый, - заулыбалась Ефросинья и потянулась вытянутыми губами к Серафиму, - но перед её носом оглушительно хрястнула створка амбразуры, и взрывной волной ответного поцелуя Фросю отбросило от ворот.
Лобызание скульптора и гробокопателя помножилось далёким-далёким эхом.
- Псих какой то, - рассудила опешившая Фрося, промокая тыльной стороной ладони сырое подносье.
И с этого дня, нутром почуяв в нервном художнике родственную душу, Фрося, называла Серафима только на «ты» и «родной» - как никак собратья по разуму.
***
Серафим стал осторожнее – теперь останки каменных коммунистов он топил далеко в Финском заливе, и даже умудрился для своего чёрного дела использовать простоватую Фросю – нет худа без добра.
- Ксюша, - ласково говорил хитроватый Серафим, вот тебе землица. Приходи ещё. Можно даже с двумя вёдрами.
Серафим всучивал наивной Фросе полные вёдра с верхом со святой землёй для изгнания бесов, которая была густо пересыпана осколками большевиков, и убеждал, что почва в алтаре часовни сплошь каменистая, как никак тут Карельский перешеек.
Фрося, в простоте сердца, руками разбрасывала эту щебёнку по всей округе, читала молитвы и кланялась на все четыре стороны белого света. И вроде бы, постепенно, нечистая сила покинула Смоленское кладбище. Покойники из недр земли не восставали и не пугали больше паломников, богомольцев и фиолетовых бомжей, устраивающих нескончаемую тризну на заросших лебедой могилах.
Слухи прекратились и снова запели птицы.
Странники вновь появились у ограды часовни, и снова забрасывали двор мастерской латунными копеечками и бумажными голубями.
Апокалипсис, слава богу, стараниями и молениями Фроси (не без помощи Серафима) вроде бы оттянули, но вот перестройки миновать не удалось. Наверное, восставшие мертвецы напророчили - из тьмы гробовой подмогильной.
Ужас.
***
Часть вторая.
Любовь с полу-вздоха
Нежданно-негаданно к Серафиму явилась неведомые гости – утончённая восточная красавица в прозрачном шифоновом платье шафранного тона, и долгий аристократический барин в бледно коралловом костюме, на плече которого диковинным пулемётом виснул мощный воронёный объектив, с золотой блямбой атласной фотокамеры.
- Принцесса, - ёкнуло в груди у Серафима, - пруха пошла - это моя судьба, - распахивая скрипучие ворота мастерской, как душу, настежь, - ликовал счастливый Серафим.
Серафим влюбился сразу, с полу-взгляда, с полу-вздоха – и навсегда.
Продолжение следует.
