«Переливом обличий, богатством неслышных аккордов
Мне земля - лабиринт, где сплетаются в узел пути.
Гнев и боль растеряв, позабыв про обиду и гордость,
Возвращаюсь в любовь. Просто некуда больше идти" (Надежда Шляхова)
Ты полагаешь, я вернусь
Ты полагаешь, я вернусь
к своим размеренным вечерям
считать находки и потери
и тешить благостную грусть?
Но выбираю передоз
твоих глубин солоноватых,
со дна, где ил нежнее ваты,
всплыву лицом в речной рогоз.
А ты посмотришь на закат
и, молвив «Да, вот это фортель»,
уйдёшь к привычному комфорту,
на реку бросив беглый взгляд.
Страдания а-ля рус (песенка)
Волосы пшеничные
косами-колосьями.
Ты ко мне по личному
приходил по осени.
Приходил по личному
и смотрел доверчиво,
я иконы ситчиком
закрывала к вечеру.
Говорил – я слушала,
мол, «какая женчина!»,
и звенела душенька
золотым бубенчиком.
Высекал по высверку
всё моё первичное,
загорались искрами
волосы пшеничные.
Были мы-вчерашние
кока-кольно молоды,
но пахнуло с башенки
колокольным холодом.
Отдалась до крошечки,
до сердечной мякоти,
что ж теперь, Хаврошечка,
по колосьям плакати.
Вечерний звон
Меня любят собаки, дети и алкоголики,
даже кошки меня считают своей немножко.
А я помню, как мы с тобою у колоколенки
собирали вечерний звон до последней крошки,
мы звенели ему в ответ, как звенят хрусталики,
и хрустели искристым гравием под ногами,
на какой-то сосне сидели, грозой поваленной,
и сосна эта тоже будто звенела с нами.
А потом ты смотрел, как смотрят дети и горлинки,
я тебе говорила что-то про долг, про мужа.
Да, я знаю, собаки, дети и алкоголики,
даже кошки… Но мне от этого только хуже.
Ах, как не вовремя
«Еще не та прозрачность винограда,
Еще не та тоска, еще не та…» (Т.Нестерова)
Ах, как не вовремя ушло
очарование момента,
и в волосах теперь не ленты,
и за стеклом не то тепло.
Ах, как не вовремя у нас
в сердцах случились перебои,
а я, как прежде, за тобою
иду с доверчивостью глаз.
Но веки, всё-таки, дрожат,
и на висках трепещут жилки.
Меня напрасно не щадил ты,
вокруг до около кружа.
Вокруг да около меня
иные лица и мотивы,
и кружевами паутина,
и даже не на что пенять…
Подари перстенёк мне серебряный
Подари перстенёк мне серебряный, можно с топазом,
серебра чтобы граммов на девять и без позолоты,
я его не сниму с безымянного пальца ни разу,
я ему нашепчу о своих предосенних полётах,
об июльской бессоннице и о любви не отпетой,
о полынном Плещееве в ставшем родным Переславле.
А потом я, упрятав топаз в дальний угол буфета,
серебро в безнадёжную пулю себе переплавлю.
Шторное
Настало время, чудный граф, раздёрнуть шторы.
И уберите со стола всё, что горело
и, отгорая, горевало чем-то белым,
и оплывало парафиновым повтором.
Я с Вами, граф, была при бархатном наряде
и аномальнее магнитных аномалий,
но нынче время подколоть шальные пряди,
что Вы мне давеча лаская растрепали.
Под Вашей дланью я была светлее лани,
вольней волны, хмельней церковного кагора.
Но снова мимо прозвенел трамвай «Желанье», -
откройте окна, милый граф, раздвиньте шторы!
Хочешь? (песенка)
Стану ласковой тебе кошкой
или сукой, если ты хочешь,
приколюсь на воротник брошкой,
расстелю тебе себя ночью
переливчатым путём млечным,
сяду птицей на плечо пёстрой,
разольюсь вокруг тебя речкой,
сотворю тебе на ней остров.
Стану Сивкой пред тобой Буркой,
иноходной и такой вещей.
Ну, куда уж нам теперь в жмурки:
в горло волжская волна плещет.
Сатана ли за плечом, Бох ли –
по следам твоим иду, милый.
Нынче кошка во дворе сдохла,
ночью сука под окном выла.
В городе Загорске…
Я в городе Загорске,
ища тебя глазами,
себя зажала в горстку,
а ты, конечно, занят.
Дела твои, возможно,
во много раз важнее
таких неосторожных
души моей движений.
Ты занятой и мудрый,
стезя твоя благая,
мой «сын ошибок трудных»
с тобой не помогает…
И «парадоксов друг» мой
лежит горбушкой чёрствой,
расклёванный на буквы
у города Загорска…
Снег (песенка)
Любит, а может, нет, ну и что с того?
Разве меняет дело такой расклад?
Видишь - танцует снег надо всей Москвой?
И наплевать, что кто-то ему не рад.
Может, не видит тот, кто кротово-слеп,
как преломляет снег этот лунный свет,
может, иному счастье - лишь только хлеб,
может, не знал он радости тыщу лет.
Может, всё так и кончится: отгорев,
в бледный безликий воск изойдёт свеча,
с дамой червовой ляжет шестёрка треф,
в сердце вольётся боль, алычой горча.
Снег, а потом капель, а потом жасмин, -
просто пиши стихи, а глаза прикрой.
Есть на любовный сплин журавлиный клин,
что пролетит по осени над тобой.
Некрылатость
Ночь от снега светлым-светла,
как летается в этом белом!
Но бескрылому шить крыла
непростым оказалось делом:
то ему не подходит цвет,
дескать, белый - не так практичен,
то удобных размеров нет,
то фасон не совсем обычный,
то крылами натрёт мозоль,
то проспать перелёт изволит,
перелёты, мол, тоже боль,
сколько ж можно летать до боли,
и крылатость ему на кой,
если он предпочёл покой...
Как же он любит-то
Как же он любит-то, господи, любит-то, любит как!
Вот оно, главное, важное, помни о важном.
Что ж ты всё крутишь детальки, как кубики Рубика,
к белому утру пытаясь добавить витражность.
Будто прощенья просил, а за что – не сказал,
розы охапками – помнишь? – цветущие, влажные…
Вот и сиди, как сова, округляя глаза,
и вспоминай про хорошее-вечное-важное.
Любит, не любит – какая теперь уже разница?
Сколько их, любящих, ставших, похоже, прохожими.
Даже твой ангел хохочет и, кажется, дразнится:
«Как же он любит?» Да любит ли, господи-боже-мой?
Над садом (романс)
Прихожу в Александровский сад, как в надсадность впадая,
и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям.
На почившую осень слетает зима молодая,
чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея,
у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы,
заговаривать мысли до цвета прохладной досады,
и припомнив тобою в саду обронённую фразу,
я ладонью зажму мне на душу осевший осадок.
Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму,
я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица,
и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины,
и уверую в то, что плохого со мной не случится.
Вопреки мне предсказанным хворям, обидам и стужам,
пролетая над садом, я снова поверю, возможно,
что по-прежнему сад мне садовую голову кружит,
что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат…
Carpe diem
Всё получается сиюминутно:
ночь наступает, кому-то не спится,
и начинают позванивать спицы
в женских руках, а у лампы уютной
трое юнцов критикуют законы.
Падают шпильки в подушку привычно.
Снег осыпает идущих влюблённых,
зимнюю полночь деля на частички.
Сиюмоментности этой причастны,
здесь и сейчас углубляются взгляды.
Что с нами будет – и Богу не ясно.
Что с нами было? Об этом не надо…
Обнимемся спать…
Верни это солнце, оно закатилось за тучи,
лови это лето, оно убежало по лужам,
а звёздный табак в самокрутку Вселенной закручен,
но тоже промок и не курится, значит - не нужен.
Целуй мои веки, так вечность становится ближе,
попробуй хоть лёжа не быть проходным и прохожим,
и кошка-луна мои страхи молочные слижет
и ляжет, мурлыча, на дрёму, на думы, на кожу.
Обнимемся спать, позабыв о грядущем вчерашнем,
прижмёмся ласкать гематомы от жёстких горошин, -
да вот оно, лето, его колокольни и башни,
а вот земляника под сердцем, в душе, на ладошах.
Мурашки
Любовные сроки истечь бы давно должны,
от ласки мурашки по коже почти не бегают.
Но что им до сроков, - играют свои элегии
у тёплой аорты, доверчивы и нежны.
Что сроки, когда замечаешь и жест, и взгляд,
и все их оттенки и краски важны по-прежнему,
а этим рукам, что одним лишь дано разнеживать,
мой каждый притихший у сердца мурашек рад.
Сентябрьское
Как фибрами-чакрами, ветками в облако врос
сентябрьский дуб, зеленея листвою упрямо.
Мы облачно вместе, дубовополиственно врозь,
и пьяный глинтвейн сентября, упоительно пряный,
нам связки смягчает, и наши с тобой голоса,
свободны от хрипов, ночами нежнее и выше,
сливаются вместе, сплетаясь, летят к небесам,
где ветки и листья сентябрьский ветер колышит.