Семья Рабиновичей воспитывала дочку с присущей евреям нежностью, лаской и самоотдачей.
Лиличка физической красотой не отличалась, зато обладала типичной еврейской внешностью. Носик и бёдра были крупноваты, волосы по-анжелодэвисовски кудрявы. Правда, глаза были прекрасны! То звёзды в них мерцают, то цветы диковинные распускаются. Подружек у Лилички не было, но она от этого не страдала. И в обычной школе была отличницей, и в музыкальной, по классу фортепиано среди первых учениц. Там-то, в музыкалке, и познакомилась она с Додиком Фрумкиным, кларнетистом.
Додик тоже был так себе внешне и не коммуникабелен как Лиличка, но уже половозрел. Впрочем, Лиличка тоже.
Додик пару лет поносил за Лиличкой папку с нотами, потом они оба успешно поступили в консерваторию, без блата и без денег. А на втором курсе, бурля гормонами, решили пожениться, о чём и объявили, краснея, своим еврейским родителям.
Закавыка была в одном. Ни Додик, ни Лиличка не прошли школу полового воспитания в рабочем квартале, и ничего не знали на тему того, чего в Советском Союзе не было, но существовало в изобилии. А семьи-то как раз против свадьбы не возражали. Они, и Фрумкины, и Рабиновичи, воспитывали своих единственных чад в целомудрии. Что касается полового вопроса, то мама Додика Берта Ефимовна надеялась в этом плане на мужа Семёна Михайловича, а папа Лилички Леонид Самойлович на жену Киру Марковну.
Свадьба получилась славной, еврейской со сворой родственников с той и другой стороны, с рыбой-Фиш, с озвученным танцем «семь сорок» и с душевной тумбалалайкой.
Первое время молодые жили порознь, так как старшие, наняв чёрного маклера, занимались квартирным вопросом, в результате разрешения которого молодым досталась двухкомнатная квартира в нашей хрущобе на престижном третьем этаже и дача в ближайшем Подмосковье. Родителям же пришлось перебраться в Воркуту и Магадан, что ни для той, ни для другой семьи трагедией не было, так как вызывало хоть и нехорошие, но всё же юношеские воспоминания.
За квартирными хлопотами о половом вопросе уж совсем забылось.
Наконец Додик и Лиличка провели свою первую брачную ночь. Как они любили друг друга! Горячо, страстно, можно сказать неистово, но платонически.
Так продолжалось девять месяцев, и Господь не выдержал и послал молодожёнам Фрумкиным на балкон аиста с очаровательным младенцем мужеского пола, аккуратно увязанным в голубую пелёночку.
Додик отвёз аиста в зоопарк, а на обратном пути дал тем и другим родителям телеграммы о радостном событии.
Прилетела старшая чета Фрумкиных, прилетели Рабиновичи. Мальчика назвали в честь одного из дедушек Лёнечкой. Семён Михайлович шутливо грозил невестке и сыну, что они такие скрытные. В общем понянькались старшие с внуком и улетели опять в свои гулаговские воспоминания, в прямом и переносном смысле.
Лёнечка потихоньку подрастал, не слишком обременяя родителей, наконец, когда ему исполнилось полтора годика, Лиличка и Додик решили вывести ребёнка на чистый воздух, на дачу, подаренную родителями.
Дача была недалеко и находилась на попечении тёти Цили, дальней родственницы непонятно с чьей стороны, но хозяйственной. Она присматривала за домом и взращивала овощи и фрукты. Консервировала и с оказией передавала Лиличке, Додику и Маленькому Лёнечке.
Как-то Лиличка пошла в огород, посмотреть на капусту, никогда она не видела, как капуста растёт. А Господь опять вмешался в целомудренную жизнь Фрумкиных, и Лиличка нашла в капусте очаровательного младенца женского пола, укутанного в розовую пелёнку. Тётя Циля поражалась, как она за хозяйственными хлопотами не заметила Лиличкину беременность, и бедная девочка родила без врача прямо в огороде.
Девочку назвали в честь одной из бабушек Берточкой. И снова прилетели Воркутинские Фрумкины и Магаданские Рабиновичи, и радовались внучке, едва ли не больше чем внуку.
А вот третий ребёночек появился у Лилички и Додика, кажется без вмешательства Господа Бога. Или это только кажется? Они его купили в «Детском мире» Во всяком случае, они пошли покупать подарки на хануку Берточке и Лёнечке и встретили в «Детском Мире» сомнительно пахнущую женщину с младенцем на руках. Младенец беспрерывно визжал, был обсыпан диатезом и кое-как завёрнут в грязное одеяльце. Лиличка чуть не расплакалась, а Додик договорился с сомнительно пахнущей женщиной, что они выкупят у неё ребёнка за сумму, эквивалентную двум бутылкам водки и плавленому сырку «Дружба». Сделка состоялась. Обе стороны остались довольны.
Фрумкины назвали мальчика Адам. Впрочем, в нашем дворе, когда он вырос, его звали почему-то Санёк.
Дети Фрумкиных оказались типичными детьми нашего двора и к пяти годам, каждый из них уже знал все ответы на половые вопросы.
А вот Лиличка и Додик хранили целомудрие всю жизнь, став многодетной семьёй минуя общение с органами. И органами опеки и с половыми.
19 ПЕГИЙ.
Наталья Вадимовна Паташова из нашего дома работала приёмщицей в химчистке. Однажды возвращаясь, домой, около ближайшей помойки она увидела странное существо. Поскольку Наталья Вадимовна была довольно близорука, она решила, что это собака средней величины. Подойдя поближе, Наталья Вадимовна поняла, что это лошадь, вернее конь, но по размеру даже меньше пони, к тому же, с крыльями.
Существо подвывало и выглядело не слишком презентабельно. На спине имелись проплешины, похожие на стригущий лишай и пара незаживших рубцов.
«Какая-то сволочь плёткой била!» - догадалась Наталья Вадимовна.
Крылья у существа были обвисшие и жидковатые, глаза выдавали тоску по утерянному интеллекту, а рёбра сквозь мутно-коньячный окрас, словно острые меха гармошки.
Наталья Вадимовна была женщиной сердобольной, и сильной физически, поэтому она взгромоздила существо на руки, и поспешила домой.
Муж Натальи Вадимовны, Кирилл Николаевич работал ветеринаром и безоглядно любил свою Натусю (Так он её называл)
Он радостно встретил жену и растерянно животное.
-Натусик! Что это?
- Ни что, а кто! Разве ты не видишь? Коник! Я его на помойке нашла. Он весь совершенно больной и над ним, похоже, издевались... А ты всё же специалист, - пояснила Наталья Вадимовна.
-Он что? Будет с нами жить? - с ужасом поинтересовался Кирилл Николаевич.
-Ну, а куда ж его девать-то? - спросила Наталья Вадимовна.
-Вообще-то, Натусь, твой коник похож на Пегаса, их отряда лошадиных, но уж больно мелок. Наверно карликовость... - Задумчиво произнёс Кирилл Николаевич, понимая, что существо останется в их квартире, потому что с Натусиком спорить было бесполезно, - ладно отвезу его завтра к себе в клинику, сделаем все прививки и подлечим.
-Ты у меня золото, Кирочка! - бросилась к мужу Наталья Вадимовна.- А чем бы нам его покормить?
- По логике, если он из отряда лошадиных, то сосиски с пельменями его вряд ли устроят, - Давай покормим его яблоками что ли...
Коник с удовольствием сожрал и яблоки, и виноград, и тайно данную ему Натальей Вадимовной сосиску. Назвали они коника Пегий.
С утра Кирилл Николаевич забрал коника в клинику и вернул через пару недель привитого, подлеченного и слегка разжиревшего. Пегий и впрямь похорошел, несмотря на кличку к нему вернулся коньячный окрас, крылья уверенно топорщились, а в глазах всплыли осколки разума.
Наталья Вадимовна перед работой, в обед и вечером стала его выгуливать. С ней начали происходить странные вещи: она ощутила в себе поэтический дар, и после каждой прогулки рождалось стихотворение. Например:
О МЫСЛЯХ
Главное, чтоб был для поклоненья,
Кто-то в центре вашей головы,
Не было б душевного метанья,
Не было б хождения на "Вы".
Если примостились ваши мысли
Рядом с тем, с кем вам так хорошо,
Вы, как будто, на вершине мыса,
Океанский лайнер вы еще.
Или:
...Комбинация манила сквозь одежду,
Небывалый в ней таился сильный бес,
Она словно бы светилась вся надеждой,
Кто б еще бы до нее сквозь тень долез.
В ней хозяйку добывали сквозь запоры,
Увозили на машине всякий раз,
Люди бились об заклад и лезли в споры,
К ней стремились все мужчины, как в экстаз.
Или вот ещё, для любимого Кирочки:
Ах, ты!… класс! Какой мужчина!
Он так манит на любовь…
Подскочил подстать пружине,
У него играет кровь.
Он почувствовал, ответил,
Ловко руку взял мою,
Осветил, как будто светом,
Губы я его ловлю.
Затяжной прыжок в пространство,
Мы не чувствуем земли.
Уж не слишком и так рьяно?
Миг – рождения семьи.
Пульсы бьются учащенно,
Нет вопросов, есть любовь,
Узнаю, завороженный,
Все в тебе я милый вновь
А это почему-то тёте Нюре, маме Помощника, уехавшего на Шпицберген:
Быстрые секунды пробежали,
Годы пролетели, как они,
Вы себя и время убеждали:
На ножи коль встал, вперед беги.
Семье целомудренных Фрумкиных, вернее лично Додику, явно комплиментарное:
Скользит красавец до упора,
Изгибы мыслей все сильней,
Под действием любви напора,
Он стал единым вместе с ней.
И ноги, словно сталактиты,
И влага неги и тепла,
Другие ноги сталагмиты,
И чувства тлеют, как зола
А еще она любила Родину, посвящая ей нетленные строки:
Кто знает сильную Россию
Всю от начала до конца?
Кто знает тропки все лесные?
Кто знает прелести крыльца?*
Как мы знаем, Кирилл Николаевич был без ума от своего Натусика, а заодно уж и от её вдруг возникшего поэтического дара. Поэтому он совершил непростительную глупость и принёс тетрадь со стихами жены, переписанными ею же к себе на работу, чтобы показать другу и коллеге Сергею.
Глупость, потому что, Сергей Афанасьевич Боровиковский был воспитан на поэзии Серебряного века и прочитав тетрадку Натальи Вадимовны, чуть не получил инфаркт. Сергей считался превосходным диагностом. Он под каким-то предлогом напросился к Кирке Паташову в гости, и там, выслушав очередную порцию стихов Натальи Вадимовны, Сергей Афанасьевич как бы невзначай потрогал крыло Пегого, искусно погрустнел, и сказал супругам, что у их любимца рак...
Наталья Николаевна зарыдала, довольно изрядно опьяневший Кирилл Николаевич, спросил:
-Есть ли надежда, друг?
-Есть, Кир... Но надо резать крылья... И чем раньше, тем лучше!
Натусик и Кирка проводили Серёгу вместе с Пегим до такси. Лучший друг, явившись с коником в клинику на следующее утро, раньше всех, ампутировал Пегому крылья. Операция прошла успешно, равно как и реабилитационный период.
Пегий вернулся домой бескрылым. Наталья Вадимовна не стала любить Пегого меньше, но её поэтический дар куда-то пропал... Пегий всё больше становился, похож на эрдельтерьера. Обрастал бородкой, кудрявился, а хвост всё укорачивался и укорачивался. Так, что Наталья Вадимовна любила его теперь не как коника, а как собаку и от души кормила его сосисками и пельменями. Кирилл Николаевич был счастлив, что Натусик не расстроился. А уж как был рад, тонко чувствующий поэзию Сергей Афанасьевич, и говорить нечего!
* В новелле использованы стихи Натальи Владимировны Патрацкой.
20 СЁСТРЫ.
Старшую звали Сара Аркадьевна, а младшую Ира Аркадьевна. Одной было девяносто четыре, другой девяносто два. Почему-то они испытывали ко мне необъяснимую симпатию и частенько приглашали меня на чай. В квартире у них было чисто и уютно. Ходили они обе в туфлях на «венском» каблучке, в темных, довольно длинных юбках и белоснежных блузках. У Сары Аркадьевны блузка была с жабо, а у Иры Аркадьевны с рюшами. Первая всю жизнь проработала воспитательницей в детдоме, вторая была пушкиноведом.
Мы садились за круглый стол карельской березы, покрытый небесного цвета чистейшей крахмальной скатертью, и пили чай из кузнецовского фарфора. К чаю полагались печенюшки в форме ракушек, морских звёзд и коньков, а также разнообразных рыбок. Печенюшки всегда пекла младшая. Форма их была, безусловно, как напоминание об их малой Родине, Одессе.
Однажды, в отсутствие старшей, младшая рассказала мне, что Сарочка в юности шлюховала и была скупщицей краденого, хотя были они из приличной семьи земского статистика, которого цитировал даже Ленин. Все их родственники погибли в войну, в основном в газовых камерах. Потом они обе вышли замуж, и перебрались в Москву. Мужья давно умерли. У Сары детей не случилось, а единственный сын Иры утонул ещё в детстве.
У старшей сестры в последние два года открылся талант художника: и она частенько выходила на «пленэр». Так она называла наш двор, с деревьями и цветами, посаженными моей бабушкой. Писала она маслом, очень гармонично, в стиле примитив и даже дожила до собственной выставки в местном Доме Культуры. Катя Табакова, журналистка из второго подъезда, говорила трогательную вступительную речь, как представитель прессы, хотя и малой.
А рыжая Вика, пару раз чихнув, создала для Сары Аркадьевны изумительную бутоньерку, из ириса и пары мелких чайных роз.
Как-то я решила подсмотреть, как она рисует. На заднем плане были деревья, на переднем люпины. Сара Аркадьевна обернулась ко мне, лукаво улыбнулась и сорвала прямо с холста нарисованный люпин. Он тут же ожил у меня в руке. Я побежала домой и поставила его в чистую баночку от майонеза.
Он простоял в ней, не увядая, почти год, до следующего лета.
21 УМКА.
А ещё жила у нас семья как семья. Мама – обыкновенная еврейская мама, заботливая и любящая своих двоих детей без памяти.
Отец русский, детдомовский, а может и нерусский. Не помнил он своих родителей. Отца звали Сергей Иванович. Он интересовался системой мироздания, а занимался гризайлями. А гризайли - это такие росписи под лепнину... Ну, на вокзалах, например или в домах культуры. Вот, например, такая гризайль люстру окружает. Только если на высоченную стремянку залезешь, видно, что не лепнина, а роспись. Правда смысла особого я в этом до сих пор не поняла. Мне кажется проще настоящую лепнину сделать. Но это может, потому что я дилетант в этом деле... Сын их, Митька, на скрипке играл. Сестра была старше, зачем-то замуж за ханты-мансийца вышла. И уехала к нему на норковую ферму. Все в Москву рвутся, а она к норкам, в Ханты-Мансийск. Ну, может, она просто норок так любила... Хотя их же всё равно на меха пускали. Она и маме своей передала двух норок. На воротник. Они были не просто мехом, а зверями. С лапами, хвостиками. Только плоские. И ещё у них были злобные стеклянные глаза.
Короче сыну, на скрипочке играющему подфартило служить в каких-то музыкальных что ли или театральных войсках... В оркестре что ли. Он оттуда, по окончании службы приволок собаку. Карело-финскую лайку. Я в то время произносила коралло-финскую. Потому что про Карелию ничего не знала, а что Карл у Клары украл кораллы, помнила. И у мамы коралловый перстень был и песню пели:
Подари мне подари,
Ты коралловые бусы...
Звали коралло-карело-финскую лайку Умка, и она умела говорить. Я сама слышала, как он говорил: «Ма-ма» или «Ума умный!»
Однажды мы с Умкой остались тет-а-тет, и он спел мне тихонечко романс «Не искушай меня без нужды... » Правда, фальшивил немилосердно. Но пел искренне, и текст знал твёрдо. Если б у меня тогда магнитофон был или диктофон хотя бы...