Жила у нас даже одна журналистка. Катя Табакова. Хоть и молодая, а писала в очень известной газете. С папой жила, с мужем и к тому же была беременная.
Она была на очень хорошем счету в этой известной газете, и прочили ей блестящие перспективы.
Но тут поручили ей дело профессора Гриневича, который раскритиковал диссертацию своей сотрудницы. И дело это свалилось не с бухты-барахты, а из отдела Морали и Права, где тщательнейшее обследование этого дела уже провела юрист данного отдела товарищ Палочкина.
На несчастье профессора Гриневича, соискательница учёной степени являлась также и секретарём парткома.
Ещё один минус – профессор Гриневич был психиатром, а психиатрия тогда была не просто медициной, а медициной карательной. И по отношению к врачам, и по отношению к пациентам.
Поговорив с профессором Гриневичем, далеко неглупая Катя Табакова поняла все его объяснения и приняла аргументы. И почла своим долгом встать на его сторону и искать справедливость.
Катю вызвали в соответственные органы. Но не забывайте! Она была беременна! И заставили написать объяснительную о заблуждении.
Профессора Гриневича исключили из партии, а поскольку беспартийный не мог работать на таком посту, его лишили и должности.
Катя плакала, никакого покоя ее беременности этот поступок не принес.
Папа её, прошедший войну, но не только войну, а и огонь, воду и медные трубы, сказал просто:
-А ты возьми и напиши другую объяснительную, о долге журналиста.
И Катя написала, из известной газеты её сослали в заводскую малотиражку, зато она чувствовала как подлость и ложь не впитывает её ребёнок.
И, правда, человек из Катиного ребёнка получился порядочный.
А профессор Гриневич, не выдержав всей этой нервотрёпки, вскоре умер. Но перед смертью рассказал Кате историю, которую он случайно узнал, у какого-то диссидента, находящегося у него на излечении, а когда-то занимавшего большой пост в КГБ. Этого эксгебиста, пересмотревшего свою жизненную позицию, пришлось изолировать. Условия психбольницы казались гуманнее его соратникам, чем условия зоны. Так он познакомился с Гриневичем. Гриневич был его лечащим врачом. Предать гласности эту фантастическую историю, Катя смогла только в 90-х годах, даже не подозревая, что учитель математики из их дома, её сосед, хромой старичок, с трогательной керамической улыбкой, и есть один из подопытных, выживших в том эксперименте, о котором речь пойдёт ниже.
16 НОСТАЛЬГИЯ
Сначала их было ровно сто. Ребят призывного возраста из некоторых сибирских регионов решено было подвергнуть романтическому эксперименту - есть ли у человека ностальгия. К эксперименту были привлечены не только наши умы из различных областей наук, но и ученые одной почти дружественной европейской капиталистической страны.
Через месяц после призыва родственникам разослали извещения о героической смерти, при различных важных для родины обстоятельствах. В качестве тел, предъявляли изуродованные тела зеков, подходящих по габаритам. Зеков тогда ещё хватало на выбор. До смерти Сталина оставалось пять лет.
Четыре года в нечеловеческих физических и моральных условиях слушатели курсов (так их почему-то называли) обретали выносливость различного и вида и учили три языка.
Паёк был Гулаговский, издевательства и пытки лубянские. Это нисколько не смущало учёных из маленькой капиталистической страны. С одной стороны они были фанатами науки, а эксперимент считали важным и нужным для будущего человечества, а с другой стороны физическим материалом не были граждане их, гуманной европейской страны.
Тех, кто терял человеческое достоинство, а также неспособных к языкам, расстреливали. Через год слушателей курсов осталось шестьдесят.
Миф о сибирском здоровье потихоньку таял. Пайку прибавили, издевательств и унижений стало поменьше. Через три года их осталось сорок.
К концу обучения их осталось двадцать.
После этого их, подкормив и подлатав, отправили в маленькую европейскую страну, с представителями умов которой проводился этот экстравагантный эксперимент.
Надо добавить, что на последнем году обучения учёные постарались максимально точно выявить профориентацию каждого бойца с помощью сложнейших тестов, и, выявив, прибегли к помощи лучших из лучших в своём деле.
Наш герой Федор Михайлович Стукалов оказался способным к педагогике в школе, причём в точных науках.
С выездом из Советского Союза проблем не было, равно как и с въездом в маленькую капиталистическую европейскую страну. Их распределили по маленьким городкам и небольшим деревушкам, снабдив нехитрой легендой для местных жителей. Вроде как когда-то у них здесь жили предки, и они решили вернуться к корням. Впрочем, местные жители любопытством не отличались. Так Федор Михайлович Стукалов стал Теодором Мишелем Стокманом, школьным учителем в небольшой сельской школе. Естественно экспериментаторы позаботились и о вакансиях, и о жилье для своих подопытных кроликов.
Перед отъездом из Советского Союза, ребят пришлось хорошенько подлечить. Федору лучшие европейские дантисты восстановили выбитые и вытравленные цингой зубы и сколь возможно подлечили перебитое колено. Правда хромота у него осталась на всю жизнь. Да и колено к дождям ныло, но всё это пустяки. Теодор, как и большинство сельских учителей, пользовался любовью детей, потому ещё, что обладал даром сложное объяснять просто и интересно. И в уважении местных жителей ему не было отказано.
Он втянулся в распорядок жизни, ему нравились хозяйственные доброжелательные селяне, аккуратные ребятишки. Скучал ли он по своей прежней Родине? Сначала он думал о ней почти с ненавистью, всё-таки последние пять лет не могли вызывать сладких воспоминаний. Но постепенно ужас забывался. Как-то возвращаясь с работы, Федор или г-н Теодор как Вам будет угодно, вдруг почувствовал запах хлеба, и вспомнил аромат хлеба на своей старой Родине. Он был другим! И мать вспомнилась, и изба. Вся украшенная вязанными матерью подзорами, занавесками, вспомнил и кровать с шариками и с горкой подушек, разного калибра. Почему здесь по-другому пахнут хлеб и молоко?
А вроде ведь неплохо живётся, вот и думать он уже на другом языке научился... Но вдруг парень этот русский... В Космосе! И хочется кричать!
-Это наш парень! Это мы первые!
Но ведь не крикнешь...
Но в этот же год их, всех двадцать, собрали в отельчике каком-то. В конференц-зале и спросили, мол, как вам живется-можется. И все говорили, что довольны. Кто-то женился, кто-то деток нарожал. Дома отстраивают. Потихоньку-полегоньку. Но вроде все довольны. И Теодор Мишель Стокман со вставленными зубами и перебитым коленом тоже доволен.
А вот не хотите ли вы назад, на Родину? С семьями договоримся. Репрессий у вас на Родине нет больше. Конечно, денег столько не будет, а вот вакансии останутся. По специальности. И жильё, какое-никакое, сыщется.
Есть пара условий. Бывшие слушатели спецкурса не должны общаться друг с другом, и не могут вернуться на свои малые родины, где их давно уж похоронили.
Говорилось всё это на русском, таком нездешнем, но таком родном наречье и на душе у Теодора, который всё-таки в глубине души оставался Фёдором расцветали берёзки, похожие на клавиши рояля, только звонкие и мелодичные, куда музыкальней самой распрекрасной классической музыки.
Организаторы встречи, вещающие на русском, и европейские наблюдатели уже готовились к эпилогу научного труда, о том, что ностальгия является лжечувством. И все они обнажили свои автоматические "Паркеры", но всё-таки формально задали вопрос, на русском естественно, не хочет ли кто вернуться в Советский Союз. Физическую безопасность семей и самих бойцов гарантируют, ради чистоты эксперимента, и социалистическая, и капиталистическая стороны.
И вдруг пятеро безумных человек, согласившись на все условия, сказали: «ДА!» В том числе среди них оказался естественно скромный сельский учитель Теодор Мишель Стокман.
Федору Михайловичу Стукалову выделили однокомнатную квартиру в окраинном Московском районе. На пятом этаже, без лифта (наверное, не забыли про его раздробленное больное колено), по той же причине дали должность учителя математики средних классов на другом конце Москвы. Он добирался на работу по два-два с половиной часа. И всё-таки был счастлив. Его не смущал скудный ассортимент магазинов, советские дети, гораздо хуже воспитанные, чем европейские. Пельмени из картонной красно-белой пачки, слипшиеся в ком, казались ему вкуснее европейских деликатесов.
Как человек довольно высокого интеллекта, он пытался понять, почему его так радует негатив, и понял, что логики здесь никакой нет. Грязь на улице вызывала в нём чувство восторга, графические изыски на стенах вызывали чувство счастья и сопричастности.
Так он жил, поднимаясь на пятый этаж без лифта, работая на конце соседней фабричной окраины и будучи самым счастливым человеком на свете.
17 Олежка
Фонетикой пришлось мне заболеть,
И в имени таком простом - Олежка,
Причудились олени средь аллей,
В орешнике под дудку пляшет леший...
Нож за кирзовым прячет голенищем -
Используется нож для многих нужд.
В нехитрых играх с реквизитом нищим
К примеру: Города. И он к тому ж
С немыслимой какой-то рукояткой,-
(Родимый дядя с зоны передал)-
В ней роза - цвет мороженого -сладкий!-
За семь копеек. «Это идеал!»-
Решила я и втюрилась, конечно.
К тому ж глаза! Черны, как антрацит.
Обняв, его шептала я: «Олежка!»,_
Когда мы угоняли мотоцикл.
Кричали нам: « До первого столба!»
На километр, наверное, хватило...
Очнулась. На меня бежит толпа.
А впереди бабуля с хворостиной.
Мне как-то сразу стал неинтересен,
Поверженный испуганный герой.
Как будто до конца пропета песня.
Пошла ва-банк, а выпало – зеро.
Как далека последняя черта!
Есть время в Города сыграть как прежде.
И будут ещё девочки шептать
Под взглядом антрацитовым: «Олежка!»
Мы долго не услышим про Кабул,
Откуда привезут зимою снежной,
(Но не сейчас!) в запаянном гробу
С войны никчёмной мальчика Олежку.