После той истории с «Запорожцем», дядя Паша поводил седыми усами и говорил «Шерше ля фам...».
Тётя Лусинэ, мама Наришигаяши, мне перевела это выражение. Она не то, чтобы знала французский, но для того, чтобы привлечь в девичестве внимание мужского населения, кокетливо выучила несколько иностранных выражений, в основном на французском и латыни. Но как-то в выборе мужа ей это не очень помогло. Мясник Комитас был плохим ценителем изящных афоризмов. Зато в период дефицита обеспечивал семью отменным мясом. Лусинэ выбрала синицу в руке, т.е. Комитаса и отвергла журавля – романтического поэта по имени Грант, отличавшегося карликовым ростом.
Ярик, наверное, чтобы отомстить Сердюку за отлучение от «Запорожца» рассказал мне про него мерзкую и неприглядную вещь.
Весь дом знал, что дядя Паша в сезон ходит собирать шампиньоны в ближайший лесок, через который ведёт тропинка к чулочно-носочной фабрике... Так вот Ярик сказал мне, что дядя Паша, не просто шампиньоны собирает, а идёт прямиком к чулочно-носочной фабрике, чтобы встретить поток работниц. А под плащом у него ничего нет, и он распахивает свой плащ перед идущими на фабрику работницами и показывает свой... Тут я опять услышала слово из трёх букв, одно из тех, с которых начинается азбука хрущоб.
– А зачем ему это? – спросила я Ярика.
– Ну, он это... Извращенец... Удовольствие от этого получает!
Я, конечно, растрепала эту загадочную, тревожащую меня истории пятерым своим лучшим друзьям: двум девочкам, в том числе Маринке, и трём мальчикам, в том числе Мишке.
И мы стали выслеживать дядю Пашу. Первым делом подтвердилось, что под плащом у него ничего нет, потому что был виден правый протез в ботинке. Заметили мы также, что работницы, спешащие на фабрику, с визгом разбегались перед дядей Пашей.
Как-то мы вышли, схоронились по бокам тропинки, и увидели приближающегося дядя Пашу в плаще с матерчатой сумкой для шампиньонов. В другой руке он держал палку-подпорку, которую называл клюшкой. Сзади его догоняли две молодых работницы. Дядя Паша резко обернулся, чуть не упал со своей клюшкой и протезом, но плащ всё-таки распахнул. Девушки быстренько и похихикивая, обошли его, а мы с ребятами так и не успели ничего рассмотреть. Я, как в полубреду, вышла на тропинку, прямо перед дядей Пашей. Он, наверное, не успел узнать меня, но автоматически распахнулся, я напрягла зрение. И увидела, что у него ТАМ ничего, абсолютно ничего нет. Как у целлулоидного пупса... В это время он, кажется, узнал меня, быстро запахнул плащ и забормотал:
- Вот, Катюшка, грибы собираю... Шерше ля фам, шерше ля фам... – и ещё одну фразу – А ля герр ком, а ля герр...
Я запомнила эту фразу, хотя ничего не поняла и быстро побежала домой, чтобы не забыть, до тёти Лусинэ. Дома я почему-то плакала и думала, что никакой дядя Паша не извращенец. Мне казалось, что он предъявляет людям свою беду и оправдывается, что не может оставить после себя ни сына, ни дочки...
А шампиньоны он всё равно всегда собирал, и тётя Маруся, его жена, всегда варила из них супчики или тушила с картошкой. На двоих. Больше-то у них всё равно никого не было...
Тётя Лусинэ сказала, что «А ля герр, ком а ля герр» значит «На войне как на войне».
14 ЧУЛОЧНИЦА
В нашем же доме жила одна из работниц чулочно-носочной фабрики, преследуемых дядей Пашей. Жила она с мужем и с сыном, муж десять лет как парализованный лежал. Два инсульта... Ксения Леонидовна работала после пенсии уж второй год, всё подумывала уйти, да ухаживать за своим Михаил Петровичем. Но деньги тоже были нужны. Деньги шли в основном на лекарства по спекулятивным ценам для ненаглядного супруга. Ксения Леонидовна не сомневалась, что муж рано или поздно поднимется. Одноразовых памперсов, простыней и прочих облегчающих жизнь лежачих больных, а вернее их родственников, тогда не было.
То, что Михаил Петрович стал практически неподвижной писающей и какающей куклой, нисколько не загасило пылкую и страстную, как в прежние юные годы любовь Ксении Леонидовны.
Сын, же отслужив в армии, наскоро женился и ушёл. Его любовь к отцу таких испытаний не выдерживала. Вскоре и ребёночек, внучок Ксении Леонидовны и Михаила Петровича, родился. Но они не ходили в гости, брезговали. Сколько бы ни билась Ксения Леонидовна за чистоту, запах мочи и экскрементов всё пересиливал. Сын отговаривался, что малышу всё это не на пользу и жена нервничает. И Ксения Леонидовна не обижалась, а наоборот радовалась, когда, наняв за три рубля на субботу или на воскресенье Помощникову мать тётю Нюру, оставляла спокойно на неё супруга. Сама бегала с внучком Николенькой то в цирк, то в кукольный театр, то в зоопарк, то в музей какой-нибудь диковинный, а то и просто они гуляли и беседовали. И Николенька рассуждал как взрослый, а глаза бабушки светились искорками.
С фабрики приносила Ксения Леонидовна брак и продавала по дешёвке. Телесного цвета колготки – себе тётя Нюра, Помощника-Игоря – мама брала. Лица куклам-берегиням делала. Ещё было модно припасённые лук и чеснок в таких чулках хранить. Считалось, что симпатично, а главное проветривается. Навешают хозяйки такой красотищи по углам кухни, и вроде как уют. А Лусинэ такой фигурой обладала, что попа и живот у неё были одинаковые. Поэтому, когда шёл брак два шва спереди и два сзади, она сразу десяток покупала. Ещё коврики придверные вязали крючком, сполоснёшь их: чистенькие и сохнут быстро.
Так что выживали понемножку. После работы Ксения Леонидовна, привычно выкупав мужа, сменив ему белье, а старое, застирав, и поставив кипятить в старом огромном баке, подсаживалась к мужу... И читала ему поэзию Серебряного Века. Как он ей в молодости читал. И казалось ей, что всё он понимает. А может, и не казалось...
Но очередного инсульта Михаил Петрович не вынес. На похоронах была Ксения Петровна в платье, искусно состыкованном из чёрных колготок и чулок. Но выглядела отчего-то просто роскошно, как вдовствующая королева. Наши жильцы-зубоскалы даже слова дурного не сказали.
После похорон поселилась она на кладбище. Возле могилки ненаглядного Михаила Петровича. Пытались её конечно оттуда и в психушку, и в ментовку. Но Бог хранил. Как приедут менты или санитары её там не оказывалось. Плюнули.
А вот народ не плюнул. Ходили к ней люди, кто поесть принесёт, кто выпить. Надо сказать, крепко она выпивать стала. А потом слух пошёл, что от бесплодия она лечит, от нервных болезней всяческих, а главное, если она на глазах пьянчуги какого, стопку выпьет, тот уж никогда к алкоголю не прикоснётся.
Рядом с кладбищем прудик был, чистый довольно, и каждый день Ксения Леонидовна туда ныряла, чтобы чистенькой быть. Ткань-то чулочно-колготочная быстро сохнет. Зимой, правда после проруби-то, аж лубенела вся Ксении Леонидовны одежка, но это не беда. Потанцует Ксения Леонидовна немножко и телом своим согреет платье-то. Оно и опять всё в порядке.
Через пару лет она превратилась в птицу, точно не помню, кажется в ласточку. И улетела куда-то, наверное, за душой Михаила Петровича. Он, кстати до парализации простым слесарем был...
Откуда в них обоих жила любовь к поэзии Серебряного Века? Ума не приложу....