Как молодому специалисту мне полагалась комната в учительском доме. Условия там были на минус одну звездочку. Но главное – туалет внутри. И родители далеко. В каком-то старом фильме озвучена правильная мысль о том, что родителей надо любить издалека. Чем дальше, тем сильнее. Я это понял лет с двенадцати. И с тех пор мечтал уехать куда-нибудь подальше. Сначала я уехал за Волгу, потом в Татарскую ССР... Затем в Москву, через пять лет в Германию и, наконец, в Новую Зеландию, дальше которой только Антарктида. Если меня спрашивают, отчего я уехал на этот край земли, я называю разные причины. Кроме, может быть, единственно верной. Мне хотелось посильнее любить родителей.
Жизнь в учительском доме напоминала бездарный любительский спектакль. Учителя – люди нервные, большей частью пьющие. Два-три года войны с малолетними подонками – и человек либо уходит, либо... Перемещается в другую, очень хрупкую реальность. Где работа – единственное, что можно (и даже хочется) терпеть. А больше – ничего. Почти ежедневно в одной из комнат вспыхивал скандал. Иногда с битьем лиц и посуды. И каждый вечер, чтобы обсудить это дело, ко мне заглядывал историк Николай c банкой разведенного спирта. Рядом с деревней находился спиртзавод, где у местных все было прихвачено.
На следующий год в школу распределили двух выпускниц пединститута и учителя литературы Ивана с беременной женой.
– Максим Леонидович, – сказал директор, – я не могу вам приказывать, но... Уверен, что вы пойдете навстречу. Мы вам подыщем комнату в частном доме, рядом со школой. Любовь Дмитриевна как раз сдает. Она – бывший директор, заслуженный учитель и так далее.
Э-э... туалет на улице, – подумал я. И ответил:
– Хорошо, но есть два условия. Первое: никакого классного руководства в этом году. И второе: только младшие и старшие классы. Шестой, седьмой, восьмой – отпадают. Пусть молодые с ними закаляются. Договорились?
– Ладно.
Я поселился у Любови Дмитриевны. Туалет действительно оказался на улице. Так что если внезапно приспичит – бежать через двор и огород. Хозяйка, мумифицированная бабуся, смотрелась почти вменяемо. В селе говорили, что она была любовницей прокурора Вышинского. И, разумеется, сотрудником НКВД. Мало того, рассказывали, что во время эвакуации знаменитый сталинский палач арендовал ту самую комнату, где теперь жил я... Еще у бабы Любы жили семь кошек, все – дальние или близкие родственники. Если не ошибаюсь, среди них процветал инцест. Я люблю кошек до тех пор, пока они не испражняются в мои ботинки. Особенно – если это происходит систематически. С наступлением холодов уличный туалет стал мне окончательно чужд. Я не отказался от комнаты, но большую часть недели жил у родителей.
В зависимости от времени года добираться до школы приходилось разными способами. На пароме – двадцать минут. Пешком по льду – около часa. Издалека движение людей смотрелось как неровный темный шов на белой простынe. Помню обычный вопрос:
– Как лед на той стороне?
– Нормально... пройдете.
По надежно вставшему льду брали ямщика или частника на машине. Это минут десять-пятнадцать. Три недели в году, когда лед дрейфовал, единственным средством передвижения был вертолет. Двадцать человек в кабине. Несколько минут грохота, доза адреналина и шикарных видов. Весь этот транспорт стоил одинаково – рубль.
Особенно мне нравились вертолет и сани. Когда был выбор – легковушкa или сани – я, минуя озадаченных бомбил, уверенно шел к ямщику. В санном пути через Волгу таилось что-то... Метафизическое? Cюрреалистическое? Трудно сказать... Но если заходит разговор о ностальгии, мне вспоминается именно он. Я с детства безразличен к русской архетипической символике вроде колосящихся полей, березок или хохломы. Однако, вот эта снежная дорога что-то трогает, задевает какой-то «шнудок» – там, внутри... Без усилий вспоминаю крепкий запах лошади и мерзлого сена. Oтпечатки копыт в рыхлом снегу. Тихое звяканье сбруи, поскрипывание саней на ухабах. И вот уже город становится акварельным, теряет контуры, исчезает. А другой берег еще не виден. Всюду бело. Только сани, кряхтя и покачиваясь, движутся сквозь метель – вне времени и пространства. Бог знает куда.
А вертолет меня однажды здорово подвел. Но – по порядку.
В институте я увлекся писательством. Сочинял все подряд: лирику, рассказы, очерки, газетные заметки. Один раз написал соболезнование. Что-то вроде надгробного слова. Помню, занес в редакцию молодежной газеты короткий рассказ.
– Это ты удачно зашел, – обрадовался редактор, – ты слышал, Андропов умер? Только что сказали по радио.
– Ну и что?
– В завтрашнем номере публикуем соболезнования от граждан и организаций. Ты мне напишешь от благодарного студенчества.
– Сейчас?
– Нет, через месяц. Конечно сейчас. И чтоб без формализма – со слезинкой, с человечинкой. Окей?
– А рассказ?
– Обещаю. Дадим на следуюшей неделе.
За «слезинку» мне заплатили три рубля. За рассказ – не помню, кажется, четыре.
Из-за неразборчивости в жанрах я записался одновременно в три секции городского литобъединения. В секции журналистики меня хвалили. Убеждали професcионально заняться второй древнейшей. Рассказы вызывали у менторов более-менее одобрительное хмыканье. А вот стишата часто критиковали – за вторичность и отсутствие гражданской позиции. Или автoрской позиции. Кстати, ни той, ни другой у меня с тех пор не прибавилось. Я мог бы уйти из секции поэзии, но в ней занимались самые красивые девушки. Более того, почти каждое заседание оканчивалось выпивкой. Естественно, в узком кругу «своих», где вскоре, благодаря отсутствию всяческих позиций, оказался я. Чтобы выглядеть в этой тусовке адекватно, пришлось по-быстрому освоить Маркеса, Борхеса, Кафку и Сартра. На последнем я, увы, сломался. Плюс обязательного Бродского, которого все знали наизусть и цитировали с любого места. Здесь под водку и чай с тортом, договаривались о публикациях и знаках будущих рецензий. Именно здесь решили, кто из молодых авторов будет представлять секцию на ежегодном вечере поэзии в Доме Литераторов. В списке из трех человек я с удовольствием обнаружил любимое словосочетание.
Я отобрал с десяток наиболее удачных стихотворений. Читал их перед зеркалом, репетируя жесты. Записал на магнитофон и слушал, выявляя неверные интонации... В эти дни пошел лед, что было кстати. Я рассчитывал прилететь в школу, отвести уроки и – назад, в город, двухчасовым вертолетом. Дома – отдохнуть, нарядиться и ехать на концерт. Оставался еще час на кафе, где мы с братьями по паркеру договорились треснуть по сотке для вдохновения.
К обеду шум вертолета подозрительно затих. И погода изменилась. Налетел снег временами похожий на дождь. Задергал ветер, небо потемнело. Я в пальто нараспашку сидел в учительской и ждал вертолета. Я еще не понимал, что случилась катастрофа. С большим трудом дозвонился в аэропорт.
– Сегодня не полетим. – услышал я сквозь помехи. – В лучшем случае – завтра.
– Как завтра?! Мне срочно надо в город!
– Бесполезно, cиноптики запретили. Вы что, погоду не видите?
До моста тридцать километров... И еще надо поймать машину... По любому – опоздал.
В Доме Литераторов минут пятнадцать было занято. Неожиданно ответили, и я сбивчиво закричал что-то про метель и вертолет. На том конце меня успокоили, сообщив, что в зале будет известный поэт Андрей Чумаков. Который, в случае моей неявки, охотно прочтет что-нибудь свое. Чумакова я немного знал по областному книгоиздательству, где он трудился заместителем редактора. И где, по удачному стечению обстоятельств, выходила его третья книга. Говорили, что он пишет как минимум один стих в день. И готов декламировать себя безостaновочно, даже когда его не просят. Из многотомного наследия Андрея я помню четыре строки: «Тесть нашел работу, теща носит мясо, золотые шпроты, пиво и колбасы...»
Шпроты и колбасы вертелись у меня в голове всю дорогу – до спуска к реке. Я очутился перед транспорантом «Проход по льду строго запрещен. Опасно для жизни». В этих фразах чувствовался неуловимый парадокс. Значит, если какой-нибудь безумец, вроде меня, пройдет по льду, его ожидают арест и штраф. А если не дойдет, тогда...
Ну что, – подумал я, – слабо рискнуть? За творчество и чудотворство?..
В двух-трех метрах от берега лед выглядел толстым и прочным. Хотя временами потрескивал и как будто стонал. Ближе чернели припудренные снегом лужи. Допустим, здесь я найду проход, но что на той стороне?..
Я вообразил наполненный светом и праздником зал Дома Литераторов. Bолнующий запах парфюма, апплодисменты, студентки филфака... Знaкомые и незнакомые журналисты, может даже киношники. Ведущие до последней минуты ждут, что я успею. Но нет! И вместо меня на сцену лезет замшелый графоман Чумаков... Отчаяние и злоба раздирали меня. Хотелось плакать, орать, выть. «Блядь! Блядь, блядь!!!» – крикнул я в ночь и метель. – «Сука! Ну почему?! Ну почему, почему сегодня?..»
Не помню, как долго я стоял на берегу. И как оказался перед дверью историка Николая.
– Ты откуда такой мокрый? – удивился Николай. – Ты вроде в город улетел?
– Не улетел. Спирт есть?
– Уже нет. Но можно достать самогон – трешник бутылка. Тут, недалеко. A что за праздник?
– Потом расскажу. Пошли, деньги есть. И к девчонкам зайдем. Хорошо бы у них посидеть.
– Может Ивана с Натальей захватим?
– Обязательно.
Через полчаса молодые учительницы – Света и Лариса – жарили картошку. Иван открывал банку соленых помидор. Николай разлил самогон. Я выпил полстакана, налил еще и сказал: «Ребята. Сейчас – вот в эту минуту – я должен читать стихи. B Доме Литераторов. Но эта... б... Короче – я не смог улететь. Значит... так уж получается, что сегодня вы будете моим домом литераторов. Давайте выпьем. И я вам почитаю стихи». Коллеги, подняв стаканы, недоуменно молчали. Они ничего не знали о моем хобби. «Ну?» – сказал я. Мы стукнулись и выпили. Я начал читать.
Так хорошо я не читал стихов никогда в жизни. Незаметно мне полегчало. Дом Литераторов уплыл куда-то вбок, словно использованная театральная декорация. Почти безразличными сделались журналисты, киношники, знакомые с филфака. Tем более – Андрей Чумаков. Пятеро деревенских учителей стали лучшей аудиторией в мире. Возможно, здесь помог самогон. Стихи, которые я читал, мне позднее разонравились – обычное дело. Но тогда...
Как я читал!..
А так, что все бывшие в компании дамы тотчас влюбились в меня. Включая тяжело беременную жену Ивана. В ее взгляде мелькала готовность уйти от Ивана ко мне хоть сегодня. Я даже забеспокоился. К счастью, это с ней быстро прошло. Через месяц Наташу увезли в роддом, где она – беспроблемно и вовремя – создала нам мотив для грандиозной пьянки. Виновнице торжества, понятно, стало не до флирта. Лариса, фигуристая блондинка, учительница пения, также недолго хранила чувства ко мне. Летом она увлеклась местным хулиганом, за которого, по слухам, осенью вышла замуж. Говорили, что брак оказался неудачным. Сомневаюсь, что брак с хулиганом вообще может оказаться удачным. Со Светой, учительницей немецкого, все не так просто. Света домогалась меня несколько лет. Приезжала в ТаССР и даже в Москву. В итоге у нас образовалось нечто похожее на вялотекущий роман. Который постепенно заглох из-за нехватки романтизма с моей стороны. А может – его изначального отсутствия... Надеюсь, что Света меня простила.
