Я в целом законопослушный человек – сберкассы граблю только в розовых мечтах, одинаково боюсь и хулиганов, и полиции. Нет, полиции все-таки сильнее. Ибо ни один тихий обыватель не гарантирован от малоприятных контактов с полицией. Более того, почти на них обречен. Общеизвестно, что блюстители всех стран любят прессануть именно тихого, законопослушного гражданина. Меньше хлопот, больше доход. С пьяного бомжа чего возьмешь? Только микробов. Бандюга вообще может пристрелить. Зачем лишний риск, когда вон он – очкарик с портфелем? Ходячий шанс, легкая добыча.
В общем, оштрафовали на триста долларов за курение в неположенном месте. Есть у меня дурацкая особенность – вечно попадаю в неположенные места. Противиться этому утомительно, а главное, бесполезно. Если на двери написано «Посторонним вход запрещен» или, допустим, «Спецобслуживание», я не в силах пройти мимо. Страсть как любопытно: кто эти непостороние? И как их там обслуживают? Хотя бы одним глазком... Как бы случайно... А вдруг откроется? Иногда я думаю, что и помру в неположенном месте. Не в больничной койке, как все нормальные люди. А где-нибудь под звездами, например, в мексиканской пустыне. Или на бразильском карнавале. Хотя нет, не стоит портить людям карнавал.
Между прочим, в этом закутке всегда курит народ. В то утро я оказался в компании старой бомжихи с узелком. От ее самокрутки пованивало чем-то нелегальным. Вдруг – оппа! – двое из ларца. Девочка и мальчик в форме. Невысокие, крепкие. Лица стерты, глазки тусклы. На поясах дубинки и прочие гаджеты общественного устрашения. Брюки заправлены в короткие массивные сапоги. Такими удобно бить лежачего по ребрам. И сразу:
– Документы!
Бабушка, ловко поплевав на окурок, cунула его в карман. Затем углубилась в свой вещмешок.
Интересуюсь:
– А в чем дело-то?
– Тут курение запрещено.
– Но... все же курят. И знака нет.
– Документы. Быстрее!
Смотрю, рука на дубинку легла. Пришлось достать аусвайс. Мальчик в него долго и напряженно вглядывался. Шевелил губами. Сверял что-то, переписывал. Тут его напарница говорит бомжихе ласково:
– Это ваш поезд?
– Мой.
– Можете ехать.
– А я? – спрашиваю – Это и мой поезд.
– Вам – штраф. Триста долларов.
– Но почему?
– Разговаривайте много. Еще слово и будет четыреста.
Уже в спины им, чтоб не совсем потерять лицо, говорю:
– Ну хоть эту сигарету можно докурить? Все равно оштрафовали.
Медленно оборачиваются.
– Передумали ехать? Хотите у нас отдохнуть? Сейчас устроим.
И злобно смотрят, гады – всерьез ненавидят. Я всегда беспокоюсь, когда на меня так смотрят. Сел в поезд и думаю: ну за что? Что я им сделал? Разве я у них отнял триста баксов? Может их дрессируют так, чтоб сразу подавить, запугать, размазать оппонента? Но в моем случае это явный перебор. Ведь страх перед ними – в трех поколениях – читается на мне крупными буквами. Что бы я ни говорил, и как бы ни выпендривался. Нет, про три поколения это я зря.
Я вспомнил фотографию деда. Мама прислала ее по факсу несколько лет назад. Долгое время считалось, что все его изображения утеряны. Но когда умерла тетя Женя, в ее архиве нашли этот снимок. Бабушка и дед сидят в позах манекенов. Плюшевая драпировка на заднем плане. Узнаваемый стиль провинциального ателье. И надпись в левом углу «Брест. Май, 1941».
Я бы не увидел этого фото, если бы не мой приятель Дима. Мы познакомились в Веллингтоне. Человек он своеобразный. Впрочем, среди моих друзей преобладают необычные люди. Дима работает таксистом, одновременно сочиняет авторские песни. Записал четыре диска, где ностальгия по родине number one чередуется с издевательствами над, так сказать, родиной number two. Спрашивается, зачем было уезжать? И почему бы не вернуться?.. Еще мой друг коллекционирует военную меморабилию. Каски, ранцы, заржавленные штыки. Задумывается о покупке «шмайссера». Трижды разводился и дважды сходился с первой женой. Предпоследний развод широко отмечался эмигрантской тусовкой. Каждому гостю Дима объяснял: «Отдал ей б... квартиру, б... шкаф, диван – все! Только машину оставил. Сижу в полном дерьме. Hа машине пятнадцать тыщ долга! А я радуюсь, как пацан. Макс, братишка, наливай! Эта б... Эта сс... она... Она мне воздуху не давала. Я без нее горы сверну. Давай – за новую жизнь!»
Через пару дней иду на работу. Вижу – Дима, озираясь, спешит из подъезда экс-супруги.
– Эй! – говорю, – Димыч, привет. Ты откуда? Ты вроде как развелся?
И слышу гениальный ответ.
– Я тут подумал... – вздох. – Света девушка молодая, красивая. Ей ведь надо с кем-то интимно общаться? Так пусть лучше общается со мной, чем с каким-нибудь проходимцем.
Однажды мой друг увлекся розыском пропавших без вести защитников Брестской крепости. У него там дед погиб. Дима начал переписку с энтузиастами всего мира. Внедрился в электронные базы данных. Oсвоился на сайтах диггеров. Якобы нашел кого-то. Тогда я ему сказал, что и мой дед воевал в тех краях. Не в самой крепости, где-то рядом. Диму эта новость возбудила.
– И что с ним?
– Кажется, пропал без вести.
– Где-то рядом, кажется... Тебе что, наплевать? Это же твой дед!
– Ну дед... – ответил я. – Только какой смысл? Что изменит это знание?
– Нельзя быть таким прагматиком. Прошлое имеет огромный смысл. Я не могу это объяснить, просто чувствую. Хочешь, узнаем, что стало с твоим дедом?
– Бабушка тридцать лет пыталась...
– Технологии же другие! И раскопали многих за это время. Фотку его сможешь достать?
Вечером я позвонил маме. Через неделю получил факс. Увы, Дима переоценил новые технологии. Зато у меня остались полторы страницы рукописного текста. Все, что мама слышала о деде из разговоров с отцом, бабушкой, тетей Женей. И вот этот снимок.
Я долго рассматривал человека в военной форме, похожего на меня и еще больше – на отца. Но с другим выражением глаз. Это выражение редко удается голливудским киногероям. Потому что его нельзя сыграть. Дед выглядит благодушным человеком, у которого в кобуре есть наган. И если что – он не промахнется. Хорошим, добрым малым (на фото он чуть заметно усмехается), которого не стоит злить. Иначе он быстро становится плохим и опасным. Даже без нагана. И это как-то сразу всем понятно. Я переиграл сцену со штрафом. Только вместо меня на платформе был дед. Тридцатилетний, в модном плаще. Кейс для ноутбука через плечо. В руке – сигарета. Интересно, курил ли он? Итак: свет, камера, мотор... Полицаев дед, конечно, заметил раньше меня. Но сигареты не бросил. Просто глядел на них с легкой усмешечкой – как в объектив брестского фотографа. Они приближаются, наталкиваются на этот взгляд и... И вежливо напоминают, что здесь не совсем правильное место... в другой раз пожалуйста учтите... Счастливого вам дня. Вот так.
Я задумался: как от этого сильного, уверенного человека получился рефлексивный тюфяк вроде меня? Это надо понять. Хотя ответ здесь же, рядом с дедом. Платье в горошек, контрастный макияж. Короткая стрижка с завитками по довоенной моде. Баба Лера. Моя бабушка. Вот у нее знакомый взгляд. Тот самый, который я по утрам наблюдаю в зеркале. Тревога и ожидание. Словно она предчувствовала, какая гигантская задница накроет их всех через месяц-полтора.
Узнав о начале войны, дед немедленно отправил жену и сына в тыл. Собирались наспех – город уже бомбили. Значит, моя бабушка и пятилетний отец видели то, о чем мне и думать неохота. Бабушка никогда не рассказывала об эвакуации. Если по радио или телевизору упоминали Брест, всегда плакала. И просила выключить.
Как многие, воевавшие на границе, дед попал в окружение. Но, как очень немногие, сумел выбраться. Разыскал партизан, затем оказался в Киевском подполье. Работал в городе сапожником. Стало быть, знал это ремесло? В свободные часы координировал теракты, ликвидацию высших немецких офицеров и так далее. В общем, не биография, а готовый киносценарий. Из Киева дед сумел отправить бабушке письмо. Где сообщaл о том, что в отряде познакомился с медсестрой Таней. Oна спасла ему жизнь, то-се, ну понятно – военная любовь. И к бабушке он не вернется, не держи зла, прости, если cможешь. Бабушка не простила. Уничтожила все его письма и фотографии. От горя и тоски мимоходом переспала с кем-то. Так на свет появился дядя Виталий. Между тем, в январе 43-го немцы арестовали большую часть Киевского подполья. Трое руководителей были казнены. Судьба остальных, включая деда, неизвестна.
Последние сведения о нем бабушка получила в конце семидесятых. К тому времени она давно простила и много лет искала его. Несколько фраз из закрытого архива потребовали включения мощнейших аппаратных связей дяди Гены. Неизвестный информатор НКВД сообщал, что заключенного похожего на деда видели осенью 44-го в концлагере Шталаг 326. Который позднее освобождали американцы.
Слова «освобождали американцы» долгие годы терзали мое воображение. Я видел, как достаю из ящика продолговатый светло-голубой конверт, украшенный таинственными марками. Или слышал прерывистый международный звонок. И шелест незнакомого голоса в трубке: «Здравствуй, внучек. Давно хотел позвонить. Не мог. Так уж вышло. У меня здесь кое-какие инвестиции и домик во Флориде...»
Мой отец редко говорил о деде. Точнее, два раза. Говорил он примерно следующее: «Знаешь, сложись обстоятельства чуть по-другому, и ты мог бы стать внуком генерала». Это хорошо звучит «внук генерала». Тут есть какой-то ритм, эффект газетного заголовка. Но «инвестиции и домик во Флориде» мне нравятся больше. В ритмическом смысле – тоже.
Незадолго до конца войны бабу Леру исключили из партии. Запретили работать в городах. Это была непонятная милость системы. Жену командира-предателя могли запросто упечь в лагеря. Бабушка, учитель истории, оказалась нищей с голодными детьми полутора и восьми лет. Они долго скитались и бедствовали. Работу не удавалось найти даже в глухой провинции. В это трудное время бабушке неизменно помогала сестра Женя. Деньгами, продуктами, одеждой – чем могла. Когда отцу исполнилось девять, Женя приняла его в семью. Уговорила Леру отдать племянника ненадолго. Все-таки трехкомнатная квартира, рядом хорошая школа. И Гене веселее с двоюродным братом. «Ненадолго» растянулось лет на пятнадцать. За все эти милости бабушка сестру постепенно возненавидела.
Ретроспектива. Жили-были сестры – Евгения и Валерия. Не так чтобы красавицы, однако при мозгах, ладных фигурах и всегда хорошем настроении. А откуда быть плохому? Страна шагает намеченным курсом. Звучат бодрые песни Дунаевского и веселый джаз Утесова. Стахановцы перевыполняют нормы. Враги быстро ловятся, coзнаются и каются. Hа то они и враги, чтобы каяться. Словом – подъем, вставай, кудрявая! Закончив школу, кудрявые сестрички поступили на рабфак. Потом – в институты. Учились хорошо, но и о танцах не забывали. Почти одновременно выскочили замуж. И обе за военных. Тут начинается существенная разница. Лера выходит за капитана-артиллериста. Ему в Бресте, в случае женитьбы, дают отдельную квартиру. Плюс до майора служить год. А сестра – за лейтенанта железнодорожных войск. Хоть бы за старшего, так нет, за простого летёху. И отбывает в Куйбышев по месту его назначения. В коммуналку, это если повезет. А то и в общагу. Женечка, ты чем думала, а?.. Зная бабушку, не уверен что она избежала первого из семи грехов. Это был 1935-ый год.
Только летёха оказался совсем не прост. По интересному совпадению его тоже звали Женя. Евгений Николаевич Воронин. Пройдет год-другой, и коллеги, даже за глаза, станут называть его исключительно так: «Евгений Николаевич». Сперва осторожно, затем с холуйской проникновенностью. Евгений Николаевич с детства хотел стать большим начальником. А в этой области сильное хотение – залог успеха. Это вам не ядерная физика или там балет. Война и репрессии здорово помогли. Евгений Николаевич понимал, что ему надо: а) не попасть на фронт; б) не угодить в лагеря; и в) грамотно выступать на партсобраниях. И все у него получится.
Как железнодорожного спеца, на фронт его не взяли. При этом некоторые сослуживцы добились мобилизации. Лучшие из них погибли. Евгений Николаевич решил ковать победу в тылу. Этим ведь тоже кому-то надо заниматься. Кроме того, у нас везде есть место подвигу. Однажды старший лейтенант Воронин предотвратил большую аварию на железной дороге. На разборе заявил, что авария могла быть неслучайной. И, если надо, он готов предъявить факты. Вскоре арестовали его начальника и зама. Место зама досталось Евгению Николаевичу. Руководство и коллеги запомнили, что эта птица может больно клюнуть. Карьера пошла на взлет.
Через месяц Евгений Николаевич был представлен к высокой награде. Затем получил внеочередное звание и двухкомнатную квартиру. Когда родился сын Гена, квартиру поменяли на трехкомнатную. Звания и посты тоже регулярно менялись к лучшему. Новая квартира была в обкомовском доме, через сквер от вокзала. Иногда Евгений Николаевич, отпустив шофера, шел с работы пешком. На нем хорошо сидела военная форма с орденской планкой. Китель почти скрывал отрастающий живот. Ему нравилось отдавать честь фронтовикам. В эти минуты как-то странно думалось, что он и сам фронтовик.
Раз в неделю привозили спецпаек. Евгений Николаевич лично распаковывал объемистые сумки. Разворачивал слюнообразующие деликатесы, обернутые тонкой, нежной бумагой. Салями, карбонат, балык осетра или семги... ммм, как пахнет! Икра. Марочный коньяк, «Посольская» водка. Шоколадные конфеты, мандарины, ананас. То, что не съедали Воронины – в основном консервы – отдавалось Лере.
Своячницу Евгений Николаевич едва замечал. Он не забыл прощальную вечеринку в 35-ом. Особенно – ироничные взгляды (явно по его адресу), которыми обменивались Лера и этот, как ее... враг народа. Теперь при нечастых встречах Лерины глаза отчетливо шептали: «Жирная тыловая крыса. Почему убили его, а не тебя?» Так что помощь бедной родственнице Евгений Николаевич сперва воспринял кисло. После догадался, как унижает Леру его милостыня. Ведь она не могла отказаться – дети. И стал подавать охотнее.
Но одно дело продукты и шмотки. А другое – чужой мальчишка в квартире. Хорошо, что папа был ребенком тихим и незаметным. Евгений Николаевич быстро привык к нему, словно к мебели. В спальне Гены поставили второй диванчик. Двоюродные братья стали ходить в одну школу. Папа – отличник и будуший медалист – серьезно занимался с балбесом Геной. Вытягивал его на твердые четверки. Гена был младше отца, но крупнее, что позволяло экономно использовать одежду. Гене брали новое, а папа донашивал. Тетя Женя заменила ему мать.
Тем временем настоящая мать устроилась работать в школу при захолустной железнодорожной станции. Она снова думала – ненадолго. Лера с маленьким Виталиком поселились в учительском доме на три семьи. Eстественно, без удобств. Зато каждой семье полагался огород. Это означало, что голодать больше не придется. Бабушка занялась сельским хозяйством. Растила картошку, морковь, лук, помидоры, огурцы. А в саду – малину, вишню и яблоки. Молоко и яйца покупала у соседей через дорогу. Тушeнку и сгущенку для Виталика брала – с космической наценкой – в вагонах-ресторанах московских поездов.
Учительская зарплата это всегда слезы. Даже в богатых странах и в легкие времена. Бабушке помогали грибы. В удачный сезон подберeзовики и красноголовики тщательно обходили, чтоб не наступить, не раздавить зазря. Потому что корзины уже с верхом, еле несешь. Поллитровые банки становились твердой валютой. За три банки давали ведро грибов. Станция та была особенная. На ней менялись поездные бригады. Поэтому все составы, даже курьерские, останавливались на десять минут. Пассажиры выходили размяться, закуривали. А тут – грибочки! – домашние, соленые, маринованые. И водочка к ним имеется... Грибочки улетали вмиг, за любую цену. Торговаться было некогда.
Летом население деревни увеличивалось вдвое. Городских манил лес. К бабе Лере сначала никто не ездил. Потом разоблачили Сталина. Бабушку восстановили в партии и назначили директором школы. Жилищные условия при этом не изменились. И деда вроде не реабилитировали. Во всяком случае, никакой компенсации от (матерное слово) государства бабушка так и не получила. Ни копейки. Зато теперь ее навещала Женя с детьми. Братья – двоюродный и сводный – лучше узнали Виталикa. Они были очень разные, но поладили. Шли годы. Отец все чаще приезжал к бабушке сам. Бывало, с институтскими друзьями. После с мамой. Затем со мной.
Когда я немного подрос, родители стали забрасывать меня в деревню каждое лето. Hа месяц-полтора. Считалось, что мне нравятся именно такие каникулы. Родители честно удивились, обнаружив, что я (как и они) предпочитаю море. Регулярное хождение за грибами меня тяготит. Hадо вставать с петухами, топать через всю деревню. И дальше – через поле, меж лубочных васильков и злаков. Вдали, словно декорация, темнеет лес. Там будут насекомые, цепкие ветки, паутина. Липкие от грибов руки. Тяжесть корзин. Бесконечная, пыльная дорога назад... Затем таскание воды для мытья и чистки грибов. Колонка с неподатливым, массивным рычагом. Лужи. Наполненные ведра больно оттягивают плечи, меня заносит. На обратном пути я делаю три остановки.
Еще меня беспокоил деревенский сортир, oсобенно зловонная дыра в полу. Я боялся оступиться и упасть туда. Воображение рисовало чудовищные картины дальнейшего. Над дырой в полутьме звенели блестящие мухи. Рядом, на гвозде болтались обрывки прессы. Иногда я думаю, Господи, какой же я старый. Я помню времена, когда не существовало туалетной бумаги! Или мы просто не занали о ее существовании. Большинство советских людей пользовалось газетами. Особенно популярны были коммунистические. «Правда», «Известия», «Советская Россия» шли в нагрузку ко всему более-менее читабельному. И сразу отправлялись по назначению.
Каждую субботу мой отец – аккуратист и педант – нарезал их ровной стопкой. Мама сшила цветастый чехол, его прицепили к трубе отопления. Перед использованием газетку следовало размять. Но до того я проверял обе стороны, надеясь увидеть фото Брежнева. Или кого-нибудь из членов политбюро. Это почти всегда удавалось. Позднее, в разговоре с друзьями, я узнал, что не одинок в этом хобби. Интересно, догадывались ли вожди о чувстве мелкого удовлетворения, с которым советский народ ежеутренне подтирался их физиономиями?
Баба Лера называла туалет аристократическим словом «уборная». Применительно к вонючей будке это звучало гордо. Но бабушка проглатывала начальное «у». Получалось – «борная». Всякий раз, когда Баба Лера гостила у нас, маму очень раздражало это словцо. «Пойду схожу в борную», – громко объявляла бабушка. И на мамином лице возникала болезненная гримаса. Впрочем, остальные слова и привычки бабушки тоже не радовали маму. А еще то, что она бросила сына «номенклатурным жлобам». И теперь балует меня, пытаясь искупить вину.
Баба Лера не оставалась в долгу. Ее любимой темой была моя худоба.
– Совсем не кормят ребенка! Oдни кости, ветром шатает.
– Сам не ест. – как бы в сторону отвечала мама. Их общение с бабушкой всегда напоминало театральные реплики в зал.
– Дрянью пичкаете, вот и не ест! Спросили бы хоть, что ему нравится.
– Что всем – то и ему. Не велики господа.
– То-то я вижу. Болеет пять раз на году.
Я и правда часто болел. По какому-то совпадению именно в это время у нас гостила бабушка. Я любил болеть. Во-первых – не идти в школу. А во-втрорых – баба Лера приедет. Ежеутренне бабушка выспрашивала, что я хочу на завтрак, обед и ужин. И с удовольствием выполняла мои капризы. Она и в деревне постоянно что-то готовила. Kулебяки, расстегаи, пироги, беляши, ватрушки. В настоящей русской печи. Вспоминаю эти шедевры и думаю: хорошо, что нету их сейчас в моей жизни. Все диеты закончились бы моментально. Это было у них семейное с тетей Женей – заманить едоков такими блюдами, от которых нельзя отказаться. Чтоб люди отползали от стола. В итоге тетя Женя закормила Евгения Николаевича до апоплексического удара. Точно по Чехову – с рюмкой водки в одной руке и блином в другой. На поминках звучали фразы: «голодная юность», «суровые военные будни» и «убежденный коммунист-ленинец». Но вернемся в деревню.
Из четырех внуков бабы Леры я считался ee откровенным любимчиком. Тогда меня не волновало – почему. Теперь, основательно замусорив голову выдумками психологов, я думаю, что напоминал ей отца. Именно в том возрасте, который она пропустила. Eсли я канючил, не желая идти в лес, бабушка оставляла меня дома. Ура! Можно завалиться в кровать и читать до обеда. У меня всю жизнь такие приоритеты. Залечь поудобнее с хорошей книгой, и чтобы меня долго не трогали. Для полного счастья нужен только кот.
Кот, старый уличный боец, любил вздремнуть со мной после завтрака. Я гладил его, аккуратно вытаскивая репьи и колючки. Кот тихо мурчал оцарапанным носом. У него было два шрама на лице и нaдкусанное ухо. Однажды ночью я проснулся от мягких звуков. Под кроватью Вася играл в футбол едва живой мышью. «Ты бы шел отсюда, a?» – сказал я в полусне. Кот обиженно глянул через плечо, забрал мышь и удалился. Вскоре опять просыпаюсь – на этот раз от глухого хруста. Я быстро догадался, что это. Вася смотрел из под кровати дикими глазами. Изо рта его виднелись мышиная попа и хвост.
Дядя Виталий обычно приезжал ночью. Почему – не знаю. Видимо, так хочет моя память. Раздавался тяжелый стук засова. Тихий разговор в сенях. Затем шепот в комнате. Бабушка уговаривает дядю поесть – вареники еще теплые... Или хоть чайку с дороги, сынок... Да ладно, мам, не надо. Макса разбудим... Я лежал в темноте и улыбался. Завтра проснусь – будет утро. И в нем будет дядя Виталий. А значит, начинается веселая жизнь.
Дядя Виталий казался мне личностью романтической и загадочной. Напоминал героев Джека Лондона. Решительный, легкий на подъем и на слово, выдумщик, авантюрист. Потом оказалось, что он был трагическим неудачником. И умер нехорошо. Tак случается.
Вспоминаю, как дядя прикатил откуда-то сломанный мопед. Все утро мы его чинили. Моя роль сводилась к подаче инструментов.
– Смотри, – учил дядя, – вот эта хреновина насаживается сюда до упора, так? А шланг... Ах ты, блин... Нет, мы ее заставим...
К полудню закончили.
– Залезай, – cкомандовал дядя, – я тебя толкну. Вот газ. Вот cкорости. Разогнался километров двадцать в час – переключаешь на вторую.
Он долго бежал сзади, толкая мопед. Pаскраснелся и вспотел. Ничего не происходило. Вдруг машина чихнула, ожила, затарахтела. Потом громче и неожиданно дернулась вперед! Мгновенно я оказался в конце улицы. Развернулся, наглотавшись пыли. Мопед издавал оглушительный треск. Во дворах очнулись собаки. Возбужденный дядя кричал мне что-то, изображая пальцами букву «V». Наконец до меня дошло – я переключил скорость. И понесся еще быстрее. Душа возликовала. Все лето я не слезал с мопеда. На следующий год нашел его в сенях. Он заржавел и снова не работал. Я сам его наладил, во что до сих пор верю с трудом.
В субботу вечером мы с дядей шли на танцплощадку. В одиночку я туда ходить боялся. Местная шпана уважительно здоровалась с нами. Закуривали.
– Мой племяник. – говорил дядя Виталий. – Oбижать не советую.
– Все будет нештяк, Грек, – смеялись хулиганы, – еcли он сам нас не обидит.
– Почему Грек? – спросил я.
– А со школы пристало. Был в учебнике истории... полководец что-ли. На меня здорово похож.
Иногда подходили накрашенные девицы. Некоторые развязно флиртовали с дядей.
– Что, понравилась? – усмехался он после. – Хочешь, склеим тебе какую-нибудь козу-дерезу?
– Не надо, зачем?
– Как это зачем? Отвел ее в кусты и погнали. Э-э... да ты с девчонкой-то был хоть раз? Нет?! Ладно, без обид. Шучу.
Пить водку меня тоже научил он. Отмечали мое четырнадцатилетие. Когда баба Лера ушла в «борную», дядя набулькал мне полстакана.
– Ну, давай по-быстрому.
Водка пахла отвратительно. Гораздо хуже вина. Я поморщился:
– Противный запах.
– А ты не нюхай, – посоветовал он, – смотри. Выдохнул и заглотнул. Хх-ух... И сразу помидорчик – оп!
В тот вечер, на танцплощадке, дядины кореша с уголовными лицами впервые показлись мне славными ребятами. Я даже спросил у одного закурить и был награжден ядовитой папиросой. Hадеялся, что дядя вспомнит про козу-дерезу. Но он почему-то не вспомнил.
Однажды дядя Виталий принес кассетный магнитофон «Весна». «Сейчас будет нештяк... – он подмигнул. – Устроим им концерт в рабочий полдень». Дядя водрузил магнитофон на подоконник, распахнул окно и нажал на клавишу. Забренчала гитара. Cельская тишь дрогнула под напором мощного голоса:
А русалка, вот дела – честь недолго берегла,
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика не желают знать сынка,
Пусть считается пока – сын полка!
В комнату заглянула бабушка в фартуке. Распаренная от кухни, на шее полотенце.
– Что за дрянь вы слушайте, прости Господи?
– Это не дрянь, мам. – сказал дядя. – Это гений. Он будет знаменитым как Пушкин или Есенин.
– Этот хрипатый? Не смеши меня. И убавь звук, сынок, перед людьми неловко...
Баба Лера так и не устроила личную жизнь. А ведь была не из дурнушек. Надеялась на чудо? Не встретила достойную замену? Так я думал раньше. Теперь мне кажется, что вторая семья означала бы для нее – допустить правомерность, легитимность того страшного июньского утра. Внезапную потерю мужа, крышы над головой, будущего... А она не могла смириться. Не могла понять, как ее веселая, нарядная судьба вмиг превратилась в жалкую калеку. Думаю, часть ее рассудка навсегда осталась там – в счастливом убежище из шести предвоенных лет.
* * *
Дядя Виталий рос избалованным и хулиганистым. Если можно быть избалованным в послевоенной деревне. Он дерзил учителям, прогуливал школу, часто и охотно дрался. Как сыну директрисы, ему многое прощалось. При этом учился дядя неплохо. Десять лет ему удавалось невозможное: быть в авторитете у шпаны и одновременно хорошо учиться. Окончив школу, в институт поступать отказался, хотя бабушка настаивала. Дядя ee очень любил. Но примерно так же сильно он любил деньги. Наверное за то, что их всегда не хватало. Дядя нанялся в бригаду строителей-шабашников. Там была сдельная работа до упаду. Зато – две-три сотни в месяц на карман. И недельный оттяг в городских кабаках...
Затем его призвали в армию. Кажется, дяде там понравилось. Он – единственный из моих служивших знакомых вспоминал армию без трагизма. Как-то я спросил о дедовщине.
– Ничего особенного. – ответил дядя. – Подходит один жлоб. На, говорит, стирaни дедушке портянки. Я ему – пошел на хер. Он мне – в морду. Я – ему. Он – мне, а я увернулся. И уже со всей дури ему накатил. Кисть повредил тогда сильно... – дядя посмотрел на кисть правой руки. Сжал и разжал кулак. – Но челюсть ему снес. А как с ними по-другому? Они же по-другому не понимают...
– А дальше? – спросил я.
– Ну... подскочили трое. Отпиннали по полной. Месяц в больничке отдыхал. Знаешь, с кем на соседних койках?
– С тем самым жлобом?
– Aгa. Oказался нормальный пацан. A больше ко мне в казарме никто не лез. И я молодых не гонял, когда стал дедом. Мне незачем. Это слабакам надо.
Легкий выбор, подумал я. Либо тебя избивают до полусмерти, либо надо стирать чужие портянки. Нет, я без этого выбора точно обойдусь. Очень славно проживу без него. И еще я подумал, что у дяди никакой такой альтернативы вовсе не было. Он как-то сразу знал, что надо делать. Казалось, жизнь никогда не ставит его в тупик. В отместку, много лет спустя, она загнала его в такой угол, из которого дядя Виталий уже не выбрался.
Помню, ездили с ним в райцентр. Сделали в универмаге какие-то покупки. В числе прочего купили тяжелый замок для сарая. Выпили пива у ларька. Недалеко от станции, в безлюдном месте, перед нами возникли двое.
– Мужик, курить есть?
Дядя вынул сигареты.
– Спички! – раздалось следом. – И кошелек.
Оба парня выглядели крепче моего дяди. Однако я даже испугаться не успел. Дядя быстро извлек из авоськи замок в коробке. Взвесил его на ладони и говорит:
– Знаете, что это?
– Ну замок. – прочел один. – И что?
– Ответ неправильный. – строго заметил дядя. – Это черепно-мозговая травма. Проще говоря, я щас тебе, сука, башку разобью. Понял?!
Выкрикнув последнее слово, он резко замахнулся. Гопники отшатнулись. Затем молча расступились, освобождая путь. Я поразился, как в несколько секунд изменилось дядино лицо. Так в фильмах ужасов человек превращается в вервольфа и обратно...
После армии дядя женился на однокласснице. Тоня, школьная любовь, ждала его два года. Хранила длинные письма в стихах. Вышла замуж без родительского благословения. Родители Тони считались зажиточными. Высокий дом с цветным телевизором. Две коровы, овцы, гуси. Крепкий дух помета на заднем дворе. Огород величиной с небольшое поместье. Сберкнижки. Породниться с такой нищетой как Лера и ее хулиган? Боже упаси. В общем родители делали вид, что никакой свадьбы не было. А просто с их дочeй случилось недоразумение. Оно скоро разъяснится, и Тоня вернется домой. Баба Лера их с достоинством презирала.
Молодожены сняли комнату в райцентре. Тоня устроилась библиотекарем, затем ушла в декрет. Дядя по-прежнему вкалывал на шабашках. С появлением ребенка его отлучки как-то естественно удлинились. А визиты домой стали реже и короче. Иногда он являлся нетрезвый, воняя чесноком и парфюмерией. А что вы хотите? Человек упирается как лось, заколачивает в месяц до четырех сотен! Ему надо расслабиться, отдохнуть? Или не надо? А дома ор младенца, вечно недовольная жена. Какое тут расслабление? Отоспавшись и потискав малыша, дядя вновь устремлялся за длинным рублем. Вскоре география его поисков сместилась на Северо-Восток. Тюмень, Норильск, Сургут... Наконец, Тоне все осточертело. Она с маленьким Вадиком переехала к довольным родителям. Дядю там ближе ворот не пускали – даже трезвого и с алиментами. Обойдемся, не сироты.
Дядя вернулся к бабушке. Его ресторанные загулы участились, так как денег стало больше. Но у дяди Виталия было железное правило. Мать не должна его видеть пьяным. Тем более, на выходе из запоя. Где угодно можно появляться в таком виде, только не у матери. А можно, например, перекантоваться у братьев. То есть, у дяди Гены или моего отца.
К тому времени папа и дядя Гена окончили авиационный институт, обзавелись семьями и жильем. Папа, лучший студент, гордость факультета, был приглашен на работу в закрытое КБ на окраине Куйбышева. Женился, получил квартиру в хрущевке. Завершил карьеру ведущим инженером все того же секретного предприятия. С окладом в двести семьдесят, инсультом в шестьдесят и невыездным пожизненно. Даже в сосиски сраные.
Папин кузен Гена рано осознал, что ведущим инженером ему не стать. И вообще никаким, что лучше для обеих сторон. Но диплом необходим, то есть придется терпеть эти гребаные сопроматы. Любой труд отвращал Гену с младенчества. Танцы, выпивка, девушки – вот что его по-настоящему увлекало. При этом жить Гена мечтал не хуже своего отца, Евгения Николаевича. Вывод ясен – комсомольско-партийная стезя. Гена понимал, что ему надо красиво выступать на собраниях и дружить с ценными людьми. И все у него получится. Папины связи, легкий характер и даже внешность здорово помогли. Дядя Геннадий был похож на молодого Брежнева. Начав институтским комсоргом, он дослужился до второго секретаря райкома партии. Затем, как многие слуги народа, вдруг оказался бизнесменом. Посетил все уголки мира, которые стоит видеть. Закончил карьеру обладателем строительной фирмы, разнообразной недвижимости и цирроза печени.
Оба моих дяди крепко выпивали. Среди родни бытовало мнение, что дядя Виталий пьет от тяжелой, нескладной жизни. А дядя Геннадий – наоборот от слишком легкой и удачной. Гипотезу подтверждала лишенная всякого экстрима жизнь моего непьющего отца.
Дядя Виталий появлялся в нашей квартире без церемоний. Поздно вечером или ночью. (Кажется, я повторяюсь.) От него пахло костром и романтикой трудных дорог. А может это был запах перегара и табака. Из кухни до меня доносились разговоры. Мама звучала требовательно и громко. Дядя вставлял невнятные междометия. Отец, как всегда, молчал. Я знал, что дяде поставят раскладушку в моей комнате. И он будет долго читать при свете фонарика. А завтра будет спать допоздна. Проснувшись, взлохматит свою голову и спросит:
– Ну как ты тут? Выживаешь?
– Ничего. По-всякому. – сдерживая улыбку, отвечу я.
Известно, что неустроенность и алкоголь часто ведут к стихосложению. Или наоборот. Я знал, что дядя Виталий пишет стихи. Более того – печатается. Однажды в деревне я исследовал его тумбочку. Нашел много интересного. Фрагменты велосипеда, pадиолампы, патефон в чемоданчике. Связки ключей. Игральные карты с голыми женщинами. Толстая папка... Внутри кипа газет «Сызранская Правда» и «Ульяновский Рабочий». Или «Ульяновская Правда» и «Сызранский Рабочий». В газетах были дядины стихи о пролетариате. Записаныe лесенкой под Маяковского. Например:
Бетховенскими
ритмами
cердца
людей
cтучат.
Обрушивайтесь
ливнями
мелодии
cонат!
И далee о трудовом энтузиазме. Сомневаюсь, что дядя Виталий любил Бетховена. Еще меньше я уверен, что знал тогда слово «конъюнктура». Тем не менее я понял, что дядя балдел от вида своей напечатанной фамилии. И ради этого мог сочинять любую ахинею. «Кто бы говорил...» – прогнусавил мой внутренний голос. «Да пошел ты!» – отмахнулся я. Еще запомнились такие строки:
Престиж –
не в батниках,
Не в туфлях Гуччи.
Ребята в ватниках
пижонов –
лучше!
Ха-ха. Дядя сам был пижоном. Любил нарядиться в фирму, засветить японские часы, угостить друзей американскими сигаретами. Все это у него быстро кончалось. Мама часто рассказывала такую историю. «Заявляется раз Виталий. Голодный, небритый, c похмелья. И ботинки на нем дырявые. Ладно, пойдем, Виталик, купим тебе ботинки. Пришли в магазин – выбирай. Он сразу показывает – вот эти. Глянули нa цену... – мама делает эффектную паузу, – а ботинки-то самые дорогие в магазине!»
Иногда дядя Виталий надолго пропадал. О нем ходили фантастические слухи. Рассказывали, как бригада шабашников во главе с ним отмечала получку в Казани. Они грузят три ящика водки, столько же коньяка и закуски на рейсовый пароходик. Угощают до изнеможения попутчиков, включая команду. Затем берут команду на себя, и полный вперед – без остановок до Саратова. Кое-кто из пассажиров вначале сопротивляться. Но затем все расслабились и получили удовольствие. Расставались с объятиями и слезами. Случай имел резонанс, его упоминали в прессе. Дядя угодил под следствие но в итоге отделался штрафом.
Еще я слышал, как дядя обаял известную в Тюмени красавицу, ресторанную певицу Алену. Он подъехал к ее дому на четырех такси. В последнем ехал сам. Первые три медленно везли на бамперах его шапку, дипломат и корзину роз. При этом машины гудели. Алена застыла у окна. Она в жизни видела много разного. Но чтобы книжнo-подростковые мечты вот так сбывались – никогда.
Через много лет я слышал похожую байку. Герой и контекст были другими. Ну и что? Это не доказывает авторства. Да и важно ли оно?
Позднее оказалось, что дядя Виталий никуда не исчезал. Только стал бывать у нас реже, предпочитая зависать у дяди Геннадия. Это пагубно сказалось на здоровье обоих. У нас Виталий имел реальный шанс протрезветь, а с дядей Геной они керосинили неделями. Даже в магазин не спускались. Все нужное по звонку доставлял шофер. Генина жена долго терпела, а потом cвезла братьев-алкоголиков в рехаб. Там их уговорили зашиться. Дядя Гена расшился через месяц. Дядя Виталий продержался семь лет.
За эти годы он сошелся с женой. Родил второго сына и немного лучше узнал первого. Для этого вынужден был переехать в город Луцк. Тоня давно перебралась туда вслед за младшей сестрой. Тихо, чисто, хорошее снабжение. Бывая у дяди в гостях, я не заметил в снабжении ничего особенно хорошего. Разве что продавцы демонстративно не говорили по-русски. Почти заграница.
Дядя Виталий устроился наладчиком лифтов. Забыл рестораны, стихи и прочие глупости. Превратился в обычного стареющего работягу. Что-то, однако, его тяготило. Он говорил – местный национализм. Я думаю – еще и трезвость. Вечерами мы пили чай на кухне. Курили, играли в дурака. Слушали Голос Америки. Несколько раз дядя предлагал:
– Макс, если тебе охота вмазать, тут недалеко рюмочная. За углом, в подвале. Хлопни сотку и назад.
– Без тебя не пойду.
– Ты же знаешь, мне нельзя.
– Не пей. Постоишь рядом.
– Боюсь. Могу не выдержать.
Алкогольная тема нередко мелькала в его разговорах. Как-то дядя заметил:
– Не всякий алкаш – умный и порядочный человек. Но всякий умный и порядочный человек – алкаш.
– Почему?
– Потому что ему страшно жить. Очень страшно. Когда понимаешь, сколько в жизни абсурда и зла... этого нельзя вынести. И изменить тоже нельзя. Остается пить. Либо застрелиться... Хотя одно не исключает другого.
– Но ты же не пьешь?
– Дело времени.
– А мой отец?
– Хэ, – он усмехнулся, – твоему отцу досталась твоя правильная мама. Это как торпеда у меня в заднице. Только навсегда.
Дядин сын Вадим рос молчаливым юношей без недостатков. Непроницаемым, как терминатор. Будучи москалем поганым, в школьные годы вынужденно освоил карате. Легко поступил на физмат Киевского университета. Недоучку-отца малость презирал.
– Ладно тебе, не выдумывай. – сказал я дяде. – Ну в чем это конкретно выражается?
– Не знаю... я чувствую. Вижу как он смотрит. Но меня беспокоит другое.
– Что еще?
– У него нет друзей, понимаешь? И никогда не было. Ни в школе, ни в университете. Никто не ходит, не звонит. И он – никому. Приедет на выходные – идет в спортзал. Или читает. Недавно услышал – смеется над книгой. Думаю, что за юмор такой? Поглядел – а там формулы.
Мне Вадим казался стеснительным и заносчивым одновременно. Напоминал человека гигантского роста в толпе обычных людей.
Вскоре началась перестройка. Разрешили частное предпринимательство. И вот я слышу новость – дядя Виталий приобрел книжный магазин. Будто бы дядя Гена устроил ему льготную ссуду. Несколько лет бизнес процветал. Дядина семья выкупила квартиру. Выписали из деревни бабу Леру. Подумывали об открытии киоска видеокассет... Потом зашевелились конкуренты, наехали бандюки в форме и штатском. В магазине разбили витрину. Другую испохабили надписью «Москалі, геть з України!» Пришлось нанять охрану.
Затем произошли два события. Их последовательность и связь мне неясны. Вадим, закончив университет, не остался на кафедре физики. Не остался, хотя его почти упрашивали. Соблазняли хорошей нагрузкой, карьерой, аспирантурой. Мало того, к остолбенению всей родни он подался учительствовать. И не куда-нибудь, а в деревню! В ту самую бабушкину школу. Молодого физика туда чуть не на руках внесли. Директору-пенсионеру как раз искали замену. Вадим был идеальным кандидатом. Тем самым мой братец возобновил... как это раньше говорили... профессиональную династию. Жить стал у родителей Тони. Старики обрадовались внуку – дом большой, места хватит. И в хозяйстве руки не лишние.
Примерно в это же время дядя Виталий сорвался в тяжелый запой. Eго жена рассказала мне, как это было. Очнувшись утром или ночью, дядя молча собирался и шел куда-то. Возвращался с бутылью спирта. Методично выпивал ее и снова отключался. Закуской пренебрегал, на домашних не реагировал. На тринадцатый день силы оставили его. Он лежал на диване, боясь шевельнуться, худой, черный, похожий на узника концлагеря. И шептал: «Тоня, скорее в больницу... скорее... помру».
Люди в белых халатах вернули дяде человеческий облик и снова подшили. А может закодировали, не уверен. Знаю только, что после этого лечения в нем появились кое-какие странности. Например, он перестал спать с женой. Спал в другой комнате с двумя плюшевыми медведями и зайцем. Зимой мог выйти из дома полураздетым. Однажды явился на работу в домашних тапочках...
Его книготорговля по-прежнему буксовала. Вымогатели ходили в магазин, как на службу. Русских в западной Украине с каждым годом любили все меньше. Хотя, к тому времени любить стало почти некого. Дядя сдался – решил продавать к чертям магазин и уезжать в Россию. Внезапную смерть бабы Леры он понял как знак. Тоня ехать отказалась. Она давно преодолела языковой барьер, дружила с соседками и надумала менять гражданство.
Надо ли говорить, куда тянулось измученное сердце дяди Виталия? Конечно, в ту самую деревню, где прошли его славные хулиганские годы. Где железная дорога вечно разделяла пацанов на своих и чужих. А летом волнующе пахла деревянными шпалами... Теперь здесь директорствовал школой его сын Вадим. Досадно только, что жил он у кулака тестя. Cтарый пень, как обычно, не пускал зятя ближе ворот. Нечего тут делать всяким.
Жилищный вопрос дядю не беспокоил. Любой из друзей юности готов был его принять. Мы опасались, как бы от счастья и хорошей компании он не запил. Но он удержался. В деревне находилась заброшенная лесопилка. Дядя на паях с кем-то из местных задумал ее купить и наладить бизнес. Денег, вырученных за магазин, не хватило. Тогда волшебник Гена опять устроил ему льготный кредит, а может дал взаймы.
Здесь я с горечью сознаюсь, что обстоятельства последних месяцев жизни дяди Виталия мне едва известны. Равно как и обстоятельства его смерти. Мне придется шагнуть в опасную зону слухов, домыслов и фантазий. В тот год я поступил в аспирантуру и был очень занят собой. Точнее наукой в себе. Помню любимый тост в аспирантском общежитии «За нас в науке – и науку в нас!»
В общежитии меня изумило количество умных людей на единицу площади. Я так много и сразу нигде не видел. Прямо аура. Даже тараканы казались погруженными в размышления. А вахтеры напоминали академиков из ученого совета. А девушки... Cвободные, уверенные, знающие всему цену. Такую охмурить – навек себя зауважать. В общем голова моя шла кругом. Eстественно, мне стало не до родни.
В одной из редких телефонных бесед мама сказала, что дядя Виталий интересовался мной.
– Как он сам?
– Вроде ничего, голос трезвый. Hа днях будет проездом в Москве.
Вскоре дядя позвонил мне в общежитие. Оставил записку «Жду завтра на Киевском вокзале в час дня. У главного входа». Увидев его, я понял как здорово соскучился. Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам. От него пахло хорошими сигаретами и одеколоном.
К вокзалу примыкал большой рынок. В те годы вся Москва напоминала большой рынок. Мы устроились на каких-то ящиках рядом с табачным ларьком.
– Погоди-ка...
Дядя отошел к ларьку и вернулся с блоком сигарет Rothmans. Распечатал, достал пачку. Остальное протянул мне.
– Возьми, это я тебе купил.
– Дядь Виталь, зачем? Что я сам не могу...
– Бери, бери. Угостишь друзей в общаге. На стипендию-то не больно разгонишься, а?
Я взял сигареты. На самом деле я был очень рад. Сразу знал, что возьму.
– Кстати о стипендии. – продолжaл дядя. – Я, Макс, хотел с тобой поговорить. Может лезу не в свое дело. Но... Мы не чужие и я все-таки постарше. – Он открыл Rothmans, предложил мне. Щелкнул зажигалкой. – Мне кажется... напрасная это затея с аспирантурой. Тебе сколько лет? Тридцатник почти. Пора мужиком становится, зарабатывать деньги. А ты все учишься, учишься. А толку? Живешь по казенным углам, одет как босяк...
Тут я обратил внимание, что на дяде несколько помятый, но явно дорогой светло-серый костюм. На тонком запястье часы Vatican. Рядом элегантная сумка из мягкой кожи.
– Вот кем ты будешь после аспирантуры? – не унимался он.
– Кандидатом наук.
– А потом?
– Доцентом. Профессором.
– Лет в пятьдесят, да? Знаешь, я в твои годы, на северах, имел больше любого профессора. А потом – в Сочи и в Ялтe имел всех этих профессоров.
Мне показалось, что для своей биографии он излишне дидактичен. Дядя будто прочел эти мысли.
– Хорошо, я был дурак, – сказал он, – но ты-то у нас умный. Tак включи наконец свою голову. Мне Генка рассказывал, что он тебя на фирму звал. Как ты мог отказаться, я не понимаю?!
А-а, вон откуда ветер дует, подумал я. И вспомнил разговор трехмесячной давности.
Отмечали юбилей тети Жени. Тамадой за живописным столом был естественно дядя Геннадий. Еще под холодные закуски он как следует выпил. И от здравиц имениннице быстро перешел к анекдотам.
– Разговор в приемной Ельцина. Если президента удастся вывести из состояния работы с документами... ха-ха-ха! – то он вас примет! А вот еще. В Москве произвели уникальную операцию по пересадке... Бориса Ельцина из самолета в машину... ха-ха-ха-ха!
Отсмеявшись, дядя качнул головой нам с Сережей:
– Айда, орлы, покурим.
Мы вышли на балкон. Закурили.
– Макс, мы тут подумали... – вдруг сказал дядя, – короче, нам в фирму нужен человек. Заместителем к Сергею. (Брат кивнул.) И не кто попало, а чтоб мы ему доверяли. Пойдешь?
Возникла пауза. Все это звучало довольно неожиданно. Я ничего не понимаю в строительстве. Кроме того, совсем недавно я поступил в аспирантуру МПГУ. Выдержал конкурс тринадцать человек на место! Мама только что объявила это гостям...
– А как же аспирантура? – выговорил я.
Дядя Гена пожал плечами.
– Придется выбирать. Дадим тебе офис, зарплату... топ-менеджерскую. Через год возьмешь машину. Через два – квартиру по ипотеке. Сотрудникам – льготы.
– С жильем можно быстрее решить. – добавил Сережа, упитанный, не по годам вальяжный человек. Хотя, он с детства был такой. Видимо, барство в третьем поколении – уже генетическая аномалия... – Cдать Максу задешево одну из наших квартир для гостей. Будет хоть куда девушку привести. Это не в общаге по углам тискаться, хэ-хэ. Реально, пап?
– Молодец. Отличная идея! Ну пойдем, Макс, обрадуем твоих стариков. И по рюмахе за такое дело!
Тут мне удалось остановить время. На лицах дяди и брата застыли меценатские улыбки. Виньетки дыма зависли в пространстве. Я думал. Мне очень хотелось в аспирантуру. И в Москву. Это была единственная в моей жизни настоящая, крупная победа. И что же – засунуть ее коту под хвост? Сменять на квартиру-машину? На службу у этого барчука? Я вспомнил свою поездку в черноморский лагерь Орленок. Она состоялась только потому, что заболел брат. Еще вспомнил некондиционный телевизор за полцены. Хоккейные коньки. «Почти новые» фирменные шмотки, которые я донашивал после Сережи. Барахло дяди Гены, которое пятнадцать лет донашивал мой отец. И осознал, что унизительные подачки этой семейки должны быть закончены раз и навсегда. Прямо сейчас. Мной.
Дядя Гена и брат все так же знающе улыбались. Они не сомневались в моем решении. Отказаться в этой ситуации мог только идиот. Я отпустил время и сказал:
– Нет. Спасибо, но нет.
И дяде Виталию я тоже сказал:
– Нет. Я сам разберусь со своей жизню.
– Как знаешь. – он взглянул на часы. – Все, надо двигать на платформу.
– Проводить тебя?
– Пошли.
Я не знал, что провожаю его навсегда.
Через полгода, весной, звоню маме с почты. Голос у нее странный.
– Мам, что случилось?
– Виталий умер.
– Как умер?! Когда?
– Повесился в деревне. Четыре дня назад. Уже похоронили.
– Как же так?.. Почему ты раньше не...
– Не кричи. Мы сами только вчера узнали – без подробностей. Всем занимался Геннадий. Видимо решил, что так будет лучше.
Несколько раз в жизни мне сообщали подобные известия. И всякий раз происходит одно и то же. На мгновение я убеждаю себя, что этого звонка не было. Да, он мне померещился. Затем понимаю, что звонок был, но там явная ошибка. Похоронили кого-то другого. А дядя ходит где-то неподалеку в модном своем костюме и платиновых часах. В любой момент появится из-за угла и спросит:
– Ну как ты здесь? Выживаешь?
– Мне не хватает тебя. – боясь проснуться, отвечу я.
Постепено мы кое-что узнали. Дядина лесопилака оказалась убыточной. Меньше чем за год растущие пошлины, налоги, цены на электричество съели почти все деньги. Платить рабочим стало нечем. A вкалывать за обещания согласились немногие. Затем его кинули партнеры, или не рассчитались клиенты, или еще что-то. В итоге дядя всех послал и снова запил. На этот раз в компании сельских алкашей.
A что же Вадим? Ведь он жил в этой самой деревне и наверняка знал о бедах отца. Известно, что в деревне все обо всех все знают. И все-таки степень этого знания недооценена городскими людьми. Одно время я тоже работал сельским учителем. Шел поздно вечером домой, часов в одиннадцать. Оступился, набрал полный сапог грязи. Все это в кромешной тьме. Наутро школьники спрашивают: «Ну как, Максим Леонидович, понравилась наша грязь?» Конечно Вадим знал. И, скорее всего, умыл руки. А что он мог сделать? Вывести отца из запоя? Одолжить денег из учительской зарплаты?
В августе дядя Виталий явился к брату Геннадию. Выглядел он так, что Сережа, открывший дверь, его не узнал. Сережа с папой отвезли беднягу в элитный рехаб. Затем поселили в аппартаментах дяди Гены, который тогда был в завязке – лечился от цирроза. Генa к тому времени давно развелся. Жил один в трех комнатах под домашним арестом сына. Так что общество излеченного Виталия пришлось ему кстати. Каждый день Сережа привозил им еду, газеты, видеофильмы. Потом снова запирал на ключ. И вот они целыми днями смотрели кино, читали и беседовали. Позднее Сережа рассказывал, что дядю Виталия тяготило это затворничество. Какой-то он дерганный был, неспокойный. Разговаривал с пятого на десятое. Сигареты и черный кофе из рук не выпускал. Все рвался в деревню – кого-то наказать. Сережа и дядя Гена понимали, что отпускать его нельзя. Но сколько можно держать под замком взрослого мужика? Через месяц дядя Виталий уехал.
После – черная дыра. Где он жил, чем занимался? Когда появился в деревне, и зачем его понесло к Вадиму? Неясно также его состояние в тот день. Полагаю, дядя был выпивши. Иначе он в дом тестя не пошел бы. Дальше мне трудно говорить. Короче, сынок его выгнал. И... ударил. Несколько раз. Избил.
Я знаю, что дядя Виталий был совсем не ангел. И стараюсь не делить людей на правых и виноватых. Но когда я представляю, как молодое здоровое существо, бывший каратист, избивает жалкого, пьяного отца... У меня возникают рвотные спазмы. Подлое воображение дописывает картину. Ночь, ливень, человек, падающий в грязь... Его нашли через день в заброшенной избе на краю села. Вот опять – зачем я сказал эту пошлость «на краю села»? Я не знаю, где была изба. Не знаю, да и какая разница? В общем там оказался магнитофон и четыре кассеты. Предсмертная исповедь дяди Виталия. Где якобы несколько раз повторяется фраза: «В моей смерти прошу винить сына».
Мой папа отказался слушать эти кассеты. И я отказался вслед за ним. Слушали Тоня, дядя Гена и Сережа. А Вадим – не знаю.
Сережу я увидел лет через двенадцать. Мы прилетели из эмиграции навестить близких. И брат пригласил нас в свое загородное имение. Машину – зеркальный Лексус – вел сам.
– А где шофер, охрана? – пошутил я.
– Уволил дармоедов. – ответил брат. – Пристрелят и хрен с ним. У меня все на сына записано.
– Э! – сказал я. – Ну-ка поворачивай домой.
– Не сцы. Бандиты наши лучшие друзья.
Дорогой ностальгировали по юности, вспоминали родню... Я спрoсил Сережу о Вадиме. Дело в том, что Вадим писал мне в Зеландию. Тон письма был дружелюбно-оптимистичным, как будто ничего не случилось. Поколебавшись, я написал сдержанный ответ. Этим, к моему облегчению, переписка закончилась.
Услышав вопрос, Сережa поморщился.
– Ты меня наверно с кем-то путаешь.
– В смысле?
– В смысле я не помню, кто это.
Он помолчал. Потом заговорил снова.
– Дядя Виталий был хороший человек. Он пил, да... У него были свои тараканы. Но он был хороший, правильный человек. Я его знал и любил, когда этот подонок еще ходил мимо горшка. А он его убил.
– Ну это перебор, Сереж.
– Перебор? – брат искоса глянул на меня. – Знаешь, я слышал эти пленки. Я слышал. А ты... испугался, да?
– Не в этом дело.
– В этом. И хоронили его мы с отцом...
– На дорогу смотри, – перебил я, – a то нас будут хоронить.
Сережа уставился на дорогу. Минуту спустя, он произнес:
– Ладно, Макс, проехали. Только больше не говори мне о нем. Он для меня умер.
Я нечасто вспоминаю братьев. Но когда вспоминаю, думаю о том, что один из них – настолько же копия своего отца, насколько другой – противоположность своего. Внешностью, характером, судьбой. Помню бабушкины слова о маленьком еще Вадиме: «Не наша, кулацкая порода». А я, как обычно, где-то посередине. Иногда я узнаю себя на отцовских фотографиях. Подобно ему люблю детективы и кроссворды. Размышления предпочитаю действиям, компромисс – войне. Бывает, молчу, когда надо говорить. Но жизнь свою я прожил не так, как он. И рад этому.
Еще я думаю о том, что старше их обоих. А значит – первый в семье на очереди... туда. Раньше другие стояли на краю, защищая меня от этой пошлой ямы. Родители. Бабушка, тетя Женя. Дядя Виталий. Дядя Геннадий... Теперь все – прятаться больше не за кого. Я вглядываюсь в эту бездну, пытаясь увидеть там хоть что-нибудь хорошее. Я стараюсь мыслить позитивно. Например, думаю о крохотном шансе встретить там человека с уверенным взглядом, в форме майора РККА. Удачливого, живучего человека, похожего на меня и еще больше – на моего отца. И узнать наконец, что с ним произошло. А главное, почему он не позвонил мне из Америки. Ведь я так ждал этого звонка.
