Еленою в день смотрин,
всё многоцветие синевы
за полчаса до заката
сразу откроет: сапфир, лазурь,
кобальт, ультрамарин,
с зеленью бирюза –
насытят зрение до отказа.
Море, взгляд к себе приковав,
брошенный с высоты,
долго не отпускает.
Увидеть снова без интереса
высокий берег в конце залива,
мергелевые пласты
(разлом слоёного пирога
в колючей обсыпке леса)
сможешь не сразу.
Девятый час,
вот-вот пробудится то,
что отупляющий пляжный зной
лишь временно унимает,
что из брони твоего спокойствия
сделает решето,
и поделом – не сдёргивай
самобранку.
Закат меняет
дынный мёд на розовый холод.
Рыжий шар-великан,
ветреный день суля,
(сейчас не веришь, а завтра – ух ты!) –
быстро краснея и распухая,
уходит за облака,
долго не задержавшись над
злосчастной Цемесской бухтой.
Здесь молодняк, ежедневный праздник
тел загорелых, щёк,
визгов, свободы, но что флиртуют,
что ссорятся –
как попало.
Юность капризно срывает скатерть
– авось накроют ещё! –
кубки и яства летят со стола
под тихую брань Тантала.
Музыка. Набережная. Фонари.
Гуляет-шумит народ.
В августе долог на юге день,
но и тьма наступает быстро –
и вот уже месяц, подкравшись горцем
из-за хребта Маркотх,
бросает на море длинный лоскут.
Паучий шёлк серебристый
лёг на колышущуюся зыбь
дорожкою наплавной,
двоим, рискнувшим ступить,
сулит
какой-то блаженный берег.
Лет этак десять тому назад
могли бы, могли с одной,
когда было меньше накипи в нас
и трезвости, больше веры.
Корень вырванного деревца
ворочается на дне
того, что всё-таки есть.
Росток не выгонит, пусть не тщится.
Лучше принять, как лекарство, бокал
душистого шардонэ
из тонких, ловких, жонглёрских рук
молоденькой продавщицы.
Лучше, покинув столик,
табачный дым и дурной шансон,
выйти к воде,
пройтись до конца по пирсу
(вокруг простор, но
ты в безопасности),
лучше подстроить дыхание в унисон
с шорохами накатов,
смотреть на отблески дальнего шторма.
Сполохи чиркают по горизонту,
высвечивая на миг
белым огнём громожденье туч
и волн помутневших пляску.
Зевс-психопат Посейдона треплет,
взявши за воротник,
но не со зла и несильно, а так –
в рамках семейной таски.
Видишь? – с тобой и чутьё, и воля,
плодоносит лоза –
и виноградная, и речевая,
не перебор ли – счастье?
К счастью стремятся дитя, корова,
женщина, англосакс,
как утверждал один богоборец.
Но пора возвращаться.
В парке темно, и тем внезапней
редкий светопоток
выхватит ясеня ветвь,
как россыпь
застывшего фейерверка.
Под фонарём на скамейке
бритоголовый, в плавках, браток
что-то невнятно мычит,
раскинувшись пузом кверху.
Бриз – не борей: по домам не гонит,
пальцы его нежны.
Со стороны жилья приближаются
щебеты со смешками –
то ли девицы, то ли русалки,
полуобнажены,
стайкой скользят сквозь парк,
шевеля
шёлковыми плавниками.
Впору позвать гребцов,
чтобы не кинуться вслед:
привяжите, дескать, к стволу,
а то забуду Итаку.
Впрочем, ни голоса у сирен,
ни жены у героя нет,
не дотянуться ни до плодов,
ни до питья.
И так вот
добредаешь до номера,
падаешь на кровать,
и ожидаешь, когда проигравший
хищнице-ночи в прятки
прожитый день на спиртовке сердца
выпарится опять,
крупнозернистую, едкую соль
оставив в сухом остатке.