Я могу быть упрямым в достижении важной цели – но только не навязчивым. Самое ненавистное для меня – стать обузой любимому человеку. Много легче мне выждать, свернуть навкосок, или даже уйти насовсем – а тяжельше на свете нет, чтоб выпрашивать да побираться. Не хочет любить и не надо – пройдёт капельку времени, пусть даже век, и рыдать будет в голос, себя проклиная за муку, которая душу пронзила утроенной силой копья взамен той травлёной стрелы. Вернись!!! – крик летит сквозь пространство и время, цепляя болиды кометы планеты на скорости звука; те бьются ломаются, громко вопят, разметая осколки на скорости света; и палач, одинокий отчаянный плач разрывает утробу вселенной на скорости вечности.
Я вот сейчас представляю, что стоит она возле окна и поливает цветы, пританцовывая пяточками босыми по мокрому полу – пролила воду из кружки, растяпка. И растения листьями тянутся к ней, словно погладить по тёплой щеке, по сердито прикушенным губкам, или чмокнуть в облупленный нос, обгорелый как шкурка у рака.
Ненавижу – за то что все её любят. Они дали ей силу, великую силу гордиться собой. И теперь она ценит себя высоко: выше всяких античных статуй да картин ренесса. В ней есть то, чего им не хватает – живость разума и наитие чуткой души, которая обжигающим заревом вспыхивает от малейшей искорки интереса, увлечения, а тем бо обожания. И я не могу себя спрятать уже от неё – она видит насквозь притворную холодность моего вздорного самолюбия и ещё звонче играет на его уязвлённой гордыне.
===============================================================================
Душа любящая очень быстро меняется. Вчера ещё она ходила в трауре по неразделённой любви, и многие говорили что не выживет, отвергнет притязания к радости ото всех своих знакомых и даже друзей, которые всеми силами развлечь её пытаются. И на фотографиях она была сплошная тоска – та что разливается по белому свету поздней осенью, и всю зиму брызжет на белый снег грязной слякотью.
Но вдруг она увидела любимого. Неждано, негадано. А в глазах его прочитала ответное чувство, как девчонка то первое слово из азбуки, к которому шла, спотыкаясь, от бабкиных сказок. И всё расцвело в ней самой – красное платье, и бела улыбка, и черень волос на плечах – хоть вокруг весь мир прежним остался, пыхая дымом да гарью в раструбы буден своих.
==============================================================================
Первое признание. Иду на этаж к ней с букетом и коробкой конфет. А прежде лёгкие, дома заготовленные слова, тяжело пихаются в горле, меняясь местами – и от этого ёмкий любовный смысл красивых фраз становится разухабисто наглым; или застенчивым, что ещё хуже. Со лба пот течёт – одеялкой не собрать; а к спине будто прилипла забытая мокрая простыня, в которой я ворочался целую ночь, позабыв про спать и сны видеть.
Первое свидание. Ноги я оставил внизу, и теперь с натугой ползу, цепляясь за поручни да отдыхая на каждой площадке. Как последнее желание смертника я вымолил эти короткие минуты у палача, просительно отдаляя тот страшный миг – но и сам, светозарно не веря, понимаю что избежать казни уже нельзя.
Первая близость. И так уже в полусумраке комнаты, она ещё и попросила меня отвернуться, стесняясь себя не такой как в девичьих мечтах – но взгляд мой, туго набитый своими страстями и её пленительным телом, не может удержаться на пустой стенке и трусливо по-воровски мечется, рикошетя из угла в угол. А повернувшись, я вдруг становлюсь нежным зверем, до краёв наливаясь бычьей животной кровью – и мне хочется стать в этот миг трёхголовым трёхчленистым змеем драконьей породы, чтоб не раз, а стократно ублажить своей мужеской мощью дивную эту красу.
==============================================================================
Голос свирели мне нравится очень. Красиво она там поёт вдалеке, да ещё под баяна поддержку. Они вдвоём походят на дружескую семью, в которой все радости и беды переживают сообща, двоедухом, не перетыкивая вину и не присваивая первенства. А если маленькие свирелята вдруг в музыку вклинятся – нет, вплетутся как косы, косички – то отец накроет их мощным перебором басов, отпугивая от семейной симфонии любые посторонние шумы. Пронзительный – как большая дыра в тёплой шубе – свист ветра поднял рябь на реке, и закачались из стороны в сторону пёстрые поплавки диких утят, а кое-кто даже кверху задом взметнулся. Но вот донеслись издалёка тёплые звуки вечернего ноктюрна свирели, обволоканные бережливыми подпевами сильного и нежного баяна – и сразу река успокоилась до зеркальной глади, ветер стих.
На пустынный пляжик вышла женщина в оранжевом сарафане. Может он белый на самом деле, жёлтый, иль голубой, но под лучами уходящего солнца всё равно оранжевым кажется мне. Да и птицам-зверушкам наверное тоже, хоть они и дальтоники. Это такие животные, которые цветов не различают в полном сердечном покое – но в минуту опасности всё они видят до крохотной мелочи, спасаясь и дрызгая в разные стороны. Пока я рассказывал так, женщина разделась совсем – просто вышла босой из своего сарафана, а других вещей при ней не было: ни зеркальца, ни заколки, и туфелек тоже. Она вот стоит от меня против солнца, и то ли лететь вслед за ним собралась, то ли плыть к нему, заходящему. Но она ведь погибнет – сгорит и утонет.
- Стойте! Не надо!- кричу в поллица, и с раззявленным ртом я наверно уродлив, вампир среди тихохо места.- Хохохо!- стучат зубы от страха и холода.
Не прикрылась, не струсила: только вздёрнула брови, в удивленьи раскрыла глаза – что глазищи.
==============================================================================
Зашёл поздней осенью в лес, когда уж почти облетели все листья, успели сопреть и под ногами совсем не шуршали – а трескали ветки да веточки, мёрзло сухие от первых морозов. И птицы отпелись, гласа берегли, чтоб весною встрять снова; кричала дурная ворона на том берегу, то ли мышь залучив, иль сама в плен попала. Я глаза поднял к небу – от чёрной земли в них обманка смеркалась, хоть время за полдень едва – и увидел её. Баловницу. Метрах в пяти надо мной, на засидке охотничьей, она танцевала за всех лебедей и щелкунчика разом. Крутилась как ветер, что вихрем взовьётся и вновь упадёт на несмятое ложе – но ни складки на нём не оставив, умчится опять в горизонт, за кулисы небес.- Да зачем ты, родная? здесь холодно очень. Иди в дом культуры танцуй.- Нннеее хочу. Мнннеее здесь лучше.- А пар изо рта дымовой, сигаретный, и полпачки балетной на попе стоят от мороза крахмалью, а спереди ручки сложила, прижала стесняясь.
Я ей дал свитер свой, безразмерный, и обнял немного. Пять минут под крылом постояла – цыплёнок – надышала мне нежи да ласки; но вновь обретясь, оттолкнула, спорхнула, забыла – и всё ради танца.
===============================================================================
Мы с тобой нашли друг друга. Как: по запаху? или жестам? по цвету глаз или росту? Что же нас привлекло неразгаданное?
Будь я маленьким, будь курносым, с тёмной бородавкой на щеке – ты б на меня не посмотрела. Я точно знаю: мой лёгкий но жёсткий характер вместе с верной любовью к тебе послужили лишь стойким дополнением к моему мужицкому обаянию. Какое счастье, что господь дал мне меня такого как есть, а не иного – иначе не видеть мне тебя рядом, а только выглядывать из-за угла в надежде хоть мельком узреть твой чарующий променад под взглядами осовелых местных мужиков.
И ты бога благодари, за то что создал тебя такую – никакую не знойную и ей в противоложность не холодную красоту, а как посмотришь в глаза да чуть приопустишь ресницы, в смущеньи заправив за ушко чёрный вихор, то мне жутко погладить хочется колёса машины той, что тебя привезла сегодня ко мне.
==============================================================================
Симпатичная эта девчонка. Особенно ноги у ней хороши упругой животною статью. В белой льняной тунике она очень походит на греческих богинь с луками да стрелами; иль то у них было настоящее оружие для охоты на трусоватых мужиков.
Эта же не охотится. Наоборот: ей приходится отбивать льстивые нападки конторских мальчиков, которые целыми днями таскают бумажки по кабинетам. Не из таких она хочет выбрать себе. Эти молоденькие, с виду сытные петушки способны увлечь девку лишь на одну короткую ночку, потому как совсем нечуствительны к женским чаяниям из-за тупой заботливости о себе. Они уже ногти красят, и пудрятся, и делают свой ежедневный фитнес в зале сплошь уставленном зеркалами. Слабые мужички, но они обеспечены бизнесом. И деньжатами.
А те мужики, к которым влечёт её горячей, бурлящей нутряной зазывалкой, не могут ей дать роскошную жизнь. Они сильны и размашисты, из них так и прёт первородство адама, когда он голый исторг себя в повергнутую еву, выплюнув в неё яблочные кости как первые ростки человеческой жизни. Но эти мужики безрасчётливы – они не умеют подмахивать людям и обстоятельствам, и даже целой эпохе. Хоть ради великой выгоды. Они сами ставят судьбу в неудобное положение и оттого с ними так трудно, так сладко.
==============================================================================
Мне сегодня очень стыдно, что дорогие товарищи не поверили моему однолюбству, краем глаза увидав мои хаханьки с милой девчонкой. А я ведь в этом убеждал всех так долго, как с молодого побега вызревает абрикосовое дерево, как потом с него падают зрелые плоды, и как бабушка варит из них варенье, помешивая в медном тазу одной ложкой, а с тарелки облизывая другую. Я на окна любимой смотрел, нарочно исподволки косясь, но чтоб языкатые сплетники мою хитрость заметили и туда ей за окна обо мне донесли – ах он бедный страдает – я время подгадывал, чтобы с нею столкнуться в дверях и смущённо глазки опустить – ах он ждёт и тоскует, хоть от всех и таится – но главное, я выжидал: по неделям в засаде сидел, не показываясь ей на глаза, чтоб тревожно забилось сердечко – ахахах как он там, неужели издох от любви.
И вот теперь всё насмарку изза мелкой детсадовской девки – любимая мне не поверит, назовёт кобелюгой поганым. Поделом: не носись, козлорогий, по чужим огородам – а свой поливай, удобряй, ждяждяждя урожая.
==============================================================================
Любовь – война. Атаки, отступления. Но больше всего обходных манёвров.
Атаки бывают стремительные и осадительные. К стремительным сподвижны красавцы и красавицы, которые сразу бросают в бой смазливые лица и фигурки. Но воюют они только с теми, от кого уже заранее ждут повержения, кто падок на внешность, на блеск. И никто из сторон не проигрывает. Одни получают большую долю фанатического обожания, а другие мелкую дольку кумирства, внимания. Будь то в семье иль на сцене. На стремительные атаки также часто решаются бравурные стервы и брутальные хлыщи, обделённые броской слащавостью. Но их наглый натиск смешон, невоинствен. Они гипнотизируют слабых да немощных, которые и сами с радостью давно готовы подчиниться увлекающей силе.
Атаки осадительные любят гурманы любви. Полный стол приготовленного яства приятен только завзятым обжорам да сильно оголодавшим путникам. Гурман же со своим столом церемонится до последнего – до желудочного сока. Начнёт с поклонов, подарков, цветов, и тающая от такого внимания барышня как торт потечёт взбитыми сливками. Но рано – у сладкоежки в запасе тысячи прекрасных церемоний. И возможно, он вообще не захочет барышню есть. Осадительные атаки ещё очень уважают любовные мстители. Которых ктото гдето когдато – не понял? обидел? отвергнул – вот и мстят оскорблённо. Им не добиться животного, страстного нужно, а по горло, по хряпку влюбить в себя жертву, и потом изничтожить презрением, местью.
В отношениях нередко случаются отступления. Благородные и недостойные. Когда вдруг рутинно угасли серьёзные чувства или не было их совсем. И несчастному возлюбленному приходится отойти, отступить на второй, третий план – а вернее, даже стать серым фоном проходящей, ушедшей любви. Мука. Такую перетерпеть могут лишь сильные души. Сцепив зубы, сжав кулаки, кряхтя от несносной потери. И ждать. Ведь со временем боли проходят, и душевные тоже. Лишь рубцы остаются. Но самые немощные, ослабшие, ищут спасения в смерти. Тоже выход, хотя и менее благородный.
Недостойное бегство пользуют трусы и себялюбцы. Пользуют грязную шлюху – языкатую сплетню – ядовитую желчь. Сами струсив, убежав по-предательски, они в разрыве винят не себя, а любимых. И потом громко на людях, втихомолку за печкой, иль бурча оскорблённой утробой проклинают презренно. И как раньше не верили слухам, окрыляя любовь, так теперь со всей подлой яростью порочат её светлое имя. А в собственном сердце впротиву угасающих ангелов рожают отвратительных тварей.
Обходные манёвры. Маневры. Манёврение, маневрирование. У этой тактики даже имён много, а уж самих путей и не счесть. Её обожают фантазёры-авантюристы, у которых до зрелости сохранилось мальчишечье сердце. Неизвестно: настоящая это любовь иль игра? с одним человеком или со всем человечеством? но её ведёт за собой провидение и наитие, мудрость и интуиция. Есть на свете такие беспокойные души, которые в своей непоседе по миру, по книгам, научились вылавливать мысль – тайную подругу всех страхов, любовей, сомнений, восторгов, унижений, и прекрасного и отвратительного чувствования. Тогда этим душам становится ясен исток и исход отношений, рабов да господ, свобод да кабал – а любовь для них превращается в увлекательную судьбоносную игру, в бескорыстную провокацию вечности. Они желают встряхнуть, даже взорвать обезличенную серость будней хоть в маленьком уголке влюблённого сердца, а хоть на огромной планете. И масштабы для них совсем не имеют значения.
Тактику и стратегию любви практикуют штабные шаркуны, карточные игроки – от майоров до маршалов. Они легко разрабатывают свои планы на схемах и так же без страданий смиряются с любым исходом этой войны. А всю тяжесть любовных сражений, пот и кровь изматывающих сердце битв принимают на себя простые солдаты и младшие офицеры, умирающие за любовь.
===============================================================================
Как интересно было бы жить в стране с городами разных веков, законов и устоев! В одном, например, я весёлый мушкетёр – развратник да бражник, убивший пару человек на дуэли. Ну и сам получил – слегка шпагой – потому что жить дальше хочу. Вокруг груздятся замки белокурых принцесс, черновласых инфанток; строем проходят грозные алебардисты, но у одного смешно соскочила подвязка, и он припрыгивает, сзади спеша. То ли маркиз, то ли граф, а по величию прямо герцог остановился у фонтана, чтоб ущипнуть симпатичную простушку, и она хохочет громко, зазывно, оттопыривая карманчик для золотого. Шарманщик, видя такое благоприятное дельце, тут же начинает петь задорную песню под старую унылую музыку – я, выпятив грудь, подаю ему блестящий медяк под жадным взглядом жёлтого попугая и гордо хромаю дальше.
Но вот я случайно в спальне одной легкомысленной дамы – не скажу её имя, меня честь обязала – узнаю, что нашу шайку – лейку – нет, лучше спайку завзятых бретёров разыскивают подлые людишки кардинала. Они всегда бьют сзади, со спины. Что делать, куда бечь? Сажусь на скорый поезд, и через час я уже в другом городе. Персидском, средних веков. Вокруг меня шумят, зазывают базары, стелятся широко дастарханы, соком истекают абрикосы, виноград и персики, в носу толкаясь копошатся запахи халвы, пастилы и щербета. Ах, рахат-лукум моих очей! – как говорит местный падишах своей любимой жене, красавице турчанке. На базарах ведутся философские беседы, переходящие в споры – о звёздах, о стихах, об любви – и я со своим богатым опытом всех прошлых жизней побеждаю любого великана, а тем более карлика. Даже в мудрости шахмат предо мной слагаются короны персиянских чемпионов.
Но тут обо мне узнаёт коварный визирь. Из зависти к чужому успеху он докладывает обо всём падишаху, перевирая правду со лжой. Он бунтует народ! – в таком виде доходят те слухи до трона. Надо бежать, а куда?; да в соседний город, в славянское поселение с жестокой опричниной. Только мне она не страшна – я сам лихо держусь во седле, храбро шпорю носатого жеребца, и вмиг выхватываю саблю из ножен. Я царский палач, горделив и горяч – даже прекраснодушная царица всё чаще прикладывается к моему кубку губами, и млеет в угаре хмельного веселья, и мы с ней, похотливо тешась глазами, совсем не видим зловещей ухмылки в добреньком оскале стареющего тирана.
И опять грозит дыба, и снова спасает поезд. Нет мне покоя в круговерти вертопрахов, жеманниц да праздных развлечений. Надоела вакханалия разгульной души.
==============================================================================
Я знаю, что сынишка её часто прикусывает нижнюю губу – в моменты своих детских раздумий. И вот я словно невзначай в разговоре с ней кусну и свою – то справа, то слева. Вроде мечтаю о чём. И вдруг она молвит – не негаданно, ждал я этого, ждал из хитрой но мудрой и доброй своей западни:- Как же ты всеми повадками на моего сына похож.
- А что он?- Да такой же. И ходит медлительно, никуда не спеша в беготне, и голову держит как граф, чтобы всяким не кланяться.
Я с вдохновенною радостью слушаю – а она уже придумывает в маленьком сынишке мои взрослые добротные привычки, и я чую, как щедро мне воздаётся в её веростливой душе.
==========================================================================
хитёр жук – подумал я, когда напарник только к обеду соизволил завести разговор об этой бабе. Я чуял, с утра ещё, что любовные завистливые мысли не выходят у него из головы – но как он терпел, там внутри у себя из души подъедая, то мне неведомо. А что мучился он, переживал втайне, я понял после вопроса его ехидного:- ну как ты доехал, дружок, вчера на автобусе?- и злое кашляющее хаха будто вырвалось щепотью мелких камней, никого не поранив; хотя он готов был убить за тревогу свою, за бессонную ночь.- далеко завезла тебя эта нелёгкая?
Я сманил разговор, с первых слов мне негодный зловредный, на весёлую шутку, надеясь увлечь и товарищей:- Да нет, на обочине скинула. Недолго в пыли полежал, потом отряхнулся и пёхом домой.
Но он уже не слушал меня – не понимал что прошу у него я молчания, беспокоясь про длинный язык да про гнусную сплетню, которая сейчас вот наружу выползет, буравя всех нас своими змеиными глазками. Ему ужаснее было, что я останусь непонятым, скину с себя, отболтаюсь – и он не узнает всей правды, как было меж мной и той бабой вчера.
================================================================================
Было у сына три отца. Один громадный, атлет с двойным подбородком; его ноги могли пробить железные ворота с петель, и из лука он стрелял дальше всех.
Второй отец крепенький, работный человек, всё больше мастерил да по соседям слесарил - тем и зарабатывал. От него и денежка в дом текла.
А третий отец был матерью. Изнеженный, тонкий в кости, он сильно шитьём и стиркой по дому увлекался, иногда учил сынишку буквам и куклам, если другие отцы не видели.
Однажды пошёл в лес атлет забубённый; охоту начал, зверьё погонял, а добычи нет. Удача отвернулась. Ну и со зла стрельнул в лягушку на болоте. Говорит она ему тут человеческим голосом: – заколдованная я, чего зря пулять; лучше поцелуй, авось пригожусь. – Исполнил атлет её просьбу, на руки взял и взасос, а лярва зелёная расчудесилась да оборотилась в корову. Выросла враз – и тонуть; там где раньше на одной кувшинке сидела. И дурака за собой потянула. Утопли оба.
С неделю ожидали атлета дома, а когда уже и жданки проглядели, анонимка по почте пришла. Дескать, загулял мужик на вольных ветрах, на сытных харчах с молодайкой круглолицей – приданое считает на перилах пуховых. Ну и пришлось вдогонку второму отцу идти, работному. Никто его не неволил, попрёков мужик не слышал – а дай, думает, прошвырнусь по земле-матушке. Жаль только, что тропку выбрал лешачью; завела его травушка-муравушка в блукомань лесную – глуше, чем в отхожем месте. И видит молодец перед собой дом с подковыркой – ноги у него куриные, а передок как у простой бабы. Ну, удача – подумал – в бордель чёрт занёс. Упряжь с себя поскидал и в дверь –посреди избы лохань стоит мыльная, а в ней баба голая визжит. Работный разбираться не стал: зажал ей рот и ссильничал. А как после отмылись, тут он и приметил, что натура знакомая. Да вспомнил: учителка ещё в школе показывала – баба яга это. Только деваться уж некуда, старуха ружьё наставила и замуж просится. Живи, говорит, покуда патроны не кончатся.
Третий отец, папамама, никуда не пошёл вослед, а сына своего послал. Женихаться из глухомани в дальнюю деревню, где девки краше, а иначе порода загнётся, и поколение умрёт. Иди, мол, сынок: под стоячую воду и камень не лежит. А я, баит, здесь за тебя молиться стану, свечу поставлю за упо..., тьфу, за здравие. Облобызались они, всплакнули по-родственному; все харчи, что в доме были, малый с собой на дорогу взял. Не имей сто друзей, а имей шмат сала, каравай хлеба и миску борща. А уж, коли наешься досыта, можно и по гостям дружить. Папамама кучу советов сыну наговорил, так что парень их долго, идучи, заучивал назубок и чуть не заблудился. Кругом него чащи мудрёные, пеньки осёдлые, и солнце скрозь темень еле пробивается. А ночью ещё хуже: какие-то несыти воют и визжат со страху. Кабы не приметки знакомые да не крепкий сон, сгинул бы парень в дуреломе. Через три дня вышел к деревне.
===============================================================================
В этот миг Янко ещё был жив: он спотыкливо спешил к Анне, сомневаясь в себе, да и в ней тоже. Янка веровал в судьбу, которая вдруг улыбнулась ему до ушей бульдожьей мордой запоздалого самосвала. Фары мазнули светом по переулку, и белый снег стал синим в похитительных тенях дремотных домов.
Звонить в хату мужику не пришлось: он лишь скрипнул у калитки, притаптывая свои робкие следы, а во дворе залаяла собака. Тут же послышался Анкин нарочито грубоватый голос, и непонятно – кому она обращалась: – Тихо! Ты его не бойся, он смирный! – а встречая, подставила она тёплую щёку для поцелуя и сама чмокнула у виска. Звон пошёл весёлый, и Янка закачался как хрустальный бокал под пролитым кагором.
– Возьми, Аня, плюшевые подарки. Вот обезьяна в шерсти – это я, а телёнок норовистый…
– Я?!
–Ну-уу, почти. Юная, беззашиткая – и потому бодливая. Не уходи, успеешь переодеться. Посиди минут десять, я тебя в домашнем не видел.
Мужик сел на диван, спиной откинулся; девчонка на грудь его прилегла, и ладони на плечи – будто отцом называя. А Янка грабил её локоны, перебирал жадными пальцами чёрные нити, боясь спугнуть обжигающее дыхание на расплавленной пуговице рубашки.
Они опомнились, когда зашипела свеча на салфетку.
– Пойду одеваться. – Аня встала и провела ладонями по изгибу бёдер. У Янки в глазах закружились ромашки обоев, он поплыл за ней словно лунамбула, подпевая танцевальной мелодии. И он враз опьянел – то ли от хмеля, то ль от счастья – забыл про этот вечер, внимая звукам; но вошла Анечка в красном платьице, присела шутливым поклоном: – Я не опоздала?
– Нет, ты вовремя, песенка родная. – Янка обнял ее, сплёл ладони, и закрутил по комнате. Надышавшись ароматами, он поставил её на стульчик, как новогоднюю ёлку, и снял с девчонки стеклянные игрушки, блестящую мишуру, гирлянды. Он невнятно шептал ей слова, каким сам уже верил: – ... где ты была, малышка; почему бросила меня, безвольного путаника, в грязные объятия чужих красотуль? я уже верую в судьбу, тяжкую её поступь; я чуствую её целюлитное седалище на своей шее, и гнётся ярмо – распрягай, не томи! а судьба скалится, хохоча, и зудом вожжей хлещет, кровянит спину – не вывезу я, брошу клятую... солнышко греючее, не нужны тебе случайные люди, чужие они в жизни твоей, сомнут и обманут, а я оберег твой – прости за грубость беспутную; поверь, что не подаяние вымаливаю, а тебя живу... – Янко уговаривал, просил извиненья, а Аня кололась, отказывала деревянным телом. Она то раскрывалась насквозь от ступней до темечка за слово палящее, то пряталась в ежовый клубок с крохотной царапины грубости.
Злоба охватила уставшего мужика, хмельная обида неверия. Он вскочил как адам с дивана, и петляя по залу, стал расшвыривать девичьи наряды, мелькая голым задом между свечек: – Играешь со мной?! Подороже продать себя захотела!?!-
Одним уцелевшим глазом смотрела побитая луна на эту вакханалию.
===============================================================================
Не знаю – правда, нет ли, а ходит по селу легенда о любви великой, об женихе и невесте. Встречались детьми, дружили соседски – из дома в дом, но о чувствах своих сердечных не заговаривал парень. Легко ли молвить об обрубочке земли, на котором живёт симпатия ненаглядная – о маленьком оконце, занавешенном от нескромных глаз. Ну, ребятишками были, рыбку вместе ловили – а чего же теперь девчонке свет застить, если на её красоту мужики вольные не жалеют свои богатства. Вот и потерял жених голос певучий, замолчал надолго, и ждал лёгонького намёка как подаяния. Смеялись гномы над ним, хохотали лесовины – даже выстелили тропку из лап еловых до самого невестиного дома. И бывало, мать не дозовётся сына вечером; а он все дела по хозяйству за мужика сделает и потом идёт сторожить покой любимой до глубокой ночи. Сел под окнами, обнялся с душистой сиренью, и песни поёт – всё больше грустные, тревожа сердце девичье. Невеста рада бы уснуть, утром до света подыматься; только плетёт венок из неспокойных музык в душе её песенная карусель. И не одна она слушает тайные признания, спрятанные в листве берёзовой да под пыльными лопухами. Жители земляных катакомб, гномы подземные, ругали жениха на чём свет стоит – дружбы с ним не имели, потому что уснуть не давал. Собрались гномы в ночь как-то, на задворки всем гуртом вышли, и со спины накинулись, мутузя жениха по всем важным органам. Он же стряхнул их ладонью, будто комаров, и лишь почесался от зуда – всё поёт.
Но однажды сказала дочери её мать, чтобы парень женихался к другой хате, под чужими окнами. – нет у нас для него приданого: всей радости, что бог тебя красотой оделил. И уж коли дана милость – значит, не зря. Не спеши с замужеством: гони нищих, привечай богатых. Поплывут в сундуки подарки дорогие – шали и сапожки, кольца да серёжки – тогда сама поймёшь слова материнские, поверишь в любовь. А на пустом месте только сорняк вырастает, как баловство. И слёзы не лей, не разжалобишь – на голую свадьбу благословенья не дам.
Эти слова услышал жених: затопал ногами гневно и разрушил подземные лабиринты. Гномы вышли к нему с милостью, неся на плечах огромный поднос, а на нём золотые самородки да драгоценные каменья. Когда узнала мать невесты о прибывшем богатстве, тотчас сама пошла жениху кланяться. И свадьба на неделе сладилась.
===============================================================================
Вот так же и я люблю. Жену, хозяйку, любовницу. Бабу. За что? не объяснить мне жизнь. Но я умер, если бы предал Олёну с прохожей девицей, которая во мне памяти не нарушит. Только с женой я смогу дышать, так жарко заглатывая умалишённый воздух, кроша лохмотьями почти беременное тело. Оно белым днём красуется перед зеркальной дверцей шкафа, и грозится: – А ну отвернись, тумаков давно не получал.
– Ты почему без трусиков на людях ходишь? мне ж глаза деть некуда.
– Вооо, прямо ещё. Буду я в своём доме прятаться. – Подошла Олёнка, села на колени мои. –Я мужиков не стыжусь, чуть если, а так пусть смотрят. А с тобой иначе – любо и срамно.
Я забодался в рыжих волосах, поласкал ладонью. – Да ты, любушка, потекла. Иди ко мне.
Не пойду, сказала милая, и ушла в кресло. Я сам поднялся, сел перед ней на колени, склонил голову. Олёна посмотрела на вялое солнце за окном, и взмолилась, чтобы оно губы ей сожгло, стянутые путами крика. Мой язык прополз плоть утешную, потом чрево с подступающей сладкой болью, и заорал в её горле, выдавив только утробный хрип. Не дав успокоиться блаженной неге, сам в мокром тумане разума, я приподнял жену на руках и нежно соился с ней, боясь задавить грубостью чуткий её росток, кой из пылающего чрева тянулся к прохладе и свету. Я помогал Олёнке умирать – стонал, когда она кричала помочь; шептал гнусные слова, и улыбался тайком, радуясь своей силе. И всякий раз, вместе с ней отдаляясь, тихо начинал сначала, едва сдерживался, но сцепив зубы и мысли в грубый лошадиный хомут, удлинял скоротечную развязку.
===============================================================================
Вы по весне ступаете светлым облачком. Даже не знаю – существуете вы на свете или я вас придумал. Когда уходите на работу, ваша утренняя тень остаётся под фонарями и ждёт, скулит от разлуки... Я изредка вижу вас, шлёпая на элеватор, и это совместное утро делает приходящий день чудесным. Немного раз встречал, и малость помню: ведь мы недальние соседи. Вы красивая женщина, хотя душа ваша для меня секретна; может быть, тайной останется. Почти все любови растут на работе или в общих компаниях – нас подружить некому. На улице же легко знакомиться простодушным малолеткам: а вы забарабаните каблучками от меня при встрече, как от любого прохожего хама. Моя нынешняя наглость не будет обидной – разве стыдно это ненавязчивое признание. Вы симпатичны мне – я хочу рассказать вам о вас. Но сначала о себе немного.
Вы грибами увлекаетесь? вот баночку открыл к ужину и вспомнил. Сам я не охоч их разбирать, но маслята, рядовки да ещё шампиньоны различаю, когда в глаза им смотрю. Маслёнки карие, а остальные светлые с просинью. И не нравились раньше, а как сам мариновать попробовал, так и стал по лесу шастать. Место грибное прикормил за речным лугом: налево вдоль бережка через дальние пляжи до самых буреломов. Там я под коряжьем логово заметил – может волчье, или партизанит кто.
Рыбачу редко, хоть с десяти лет у бабки на реке пропадал. Тут главное – карася на леске почуять, а как сердце застучит от рыбьей ухватки, то дальше не оторваться: гоняет он кругами червя, плюётся, слезть не может. Губу крюком прокусил – беру его тёпленьким, в росе речной. Рыбалить лучше одному; ну а когда в компании иду, то готовлю чесночную курицу под запеканку. С вечера специями заправляю, чтобы к утру соком текла, и к костру в фольгу обёртываю. Всего раз её перевернуть на углях надо – да морока и жар держать, и время подслеживать. Зато похвалы приятны: аромат вкусённый такой, что с соседних деревьев сойки слетаются – рецепт спрашивают.
Легко мне с вами говорить заочно, без юношеской застенчивости и хамства дворового. Чтоб там газеты не писали про разных мачей и альфонсов, а кобелиная наглость помехой будет порядочному знакомству. Красоту вашу, наверно, все восхваляют: говорят за цвет глаз, про пышность волос. Я редко смотрел на вас, никогда не расчёсывал тёмные пряди, но ведь ходят же по улицам случайные прохожие, а они совсем не милы сердцу. Не ломится оно наружу... Я ещё вам напишу, если позволите.
===============================================================================
Когда он проснулся, было уже серо и холодно; луна на небе бледнела отпечатком пальца неловкого мельника. Как будто по звёздам раскатывали тесто, и мука намешивалась низкого сорта – серенькая, с маленькими червячками.
Тьма навалилась внезапно. Почуствовав беспомощность Серафима перед ночными страхами, она лизнула его, пробуя на вкус – деликатес ли он с шампанским при свечах в любовной истоме, или обыденная вечерняя трапеза перед одиночеством в холодной постели.
Видимо, он ночи понравился. Она стала играть с ним как кошка с котёнком, ластясь да мурлыкая, только не допуская слишком вольных объятий. Обволакивала дремотой, позволив смотреть откровенные сны, в которых главной героиней была сама: белокурая весталка, откровенная, похотливая, дышала грудным хрипом сквозь плотно сжатые губы и в последний взрывной миг отталкивала его. Серафим просыпался мокрый от слёз, от сомнений и глухого восторга; наяву просил ночь вернуться в его сон, в объятия, и обещал светлый рай святой развратнице. За спиной на соломе сидел леший, и склонившись грустной плачущей мордой в колени, тихо выл, умоляя ночь не изменять ему, не предавать сто годов прежней совместной жизни.
Но она в последний раз, перед рассветом, всё же приняла своего случайного любовника.
И Серафим закричал. Его восторженный вопль разбудил даже глухого гнома. Маленький несчастливый гном лежал себе в кровати – спал, никого не трогал, в своей глухой норке, глухой сам с рождения. И никогда он не слышал даже писклявенького звука. Но вдруг вскочил гном, разбуженный, и заревел! восторгаясь шумом! – а потом потерял сознание. Он как арбуз валялся толстый, пижамка сбилась на плечи – глаза его были огромны и счастливы.
Проснулся Серафим. Он не запомнил своего сна – просто вышел из него, не прощаясь, чтобы сказать доброе утро заре поднебесной. Росистая трава выстудилась знобкой прохладой; закашляла, распугивая прикорнувших на ветках холостых воробьёв, и воробьих в разводе. А семейные уже строили свои гнёзда.
Сидя под чередой молодых берёзок, леший играл на свирели. Тихо и грустно. Скрестив ноги и левой рукой опершись на колено, он качал головой от тоски своей песни. Только начал в луже умываться ворон среднего возраста – но заглянув в страдающие глаза больного лешего, подлетел близко, спросил: – Почему грустный и скучное играешь? Давай повеселее.
– Настроения нет.
– Из-за него? – показал ворон клювом на Серафима.
– Да, – лесной дядька заплакал, а птиц осуждающе покачал встрёпанной макушкой. Слёзы стекали по рыжеватой бороде лесовика на вязлые пальцы, схожие с корнями сосен – и ветер, приблудный тузик, слизывал солёные капли. Дядька сидел, уставившись в даль, кривя губы на гудках свирели; Серафим виновато прятал глаза, пока собирался в дорогу, и ушёл неслышно.