Самый вкусный на свете чай (Рассказ)

В маленьком ресторанчике тепло, пахнет кофе и немного табачным дымом. Неярко светятся белые матовые плафоны ламп на столиках. Задумчивый фортепианный джаз – поздняя ночь, уже почти рассвет, пианистка пьяна и отчаянно хочет спать, в такие минуты из-под пальцев рождается или дикая какофония, или гениальные звуки. Странно, как ей удается сочетать и первое, и второе.
-- Чай, кофе?
Я поднимаю взгляд на официантку. Милое лицо без всякого выражения, обвисший усталый локон на виске, форменная темно-зеленая шапочка.
-- Спасибо. Кофе, пожалуйста.
Я теперь пью только кофе. Всегда. Вот уже много лет. Мне плевать на запреты врачей, на скорбные вздохи двоюродной сестры, которая иногда заходит «обустроить мой быт», как будто я немощный старик и не способен сам о себе позаботиться. Она утверждает, что я умру от инфаркта. Нет, она на самом деле меня любит, она пытается обо мне заботиться, она ворчит, что хорошо бы я «завел себе уже кого-нибудь, а лучше бы женился, как все нормальные люди». Беда в том, что я и «нормальные люди» вообще никак не соотносятся друг с другом. Хотя бы потому, что все нормальные люди каждый день по утрам ходят на работу. А я работаю дома. Я переводчик, и каждое утро меня ждет файл с очередной сотней тысяч знаков, и слава богу, что он меня ждет, потому что тогда и вправду ничего не останется, кроме как удавиться.
Мое утро начинается с большой кружки крепчайшего кофе, очень горячего и очень сладкого, ну и, конечно, сигарет столько, сколько понадобится, чтобы эту чашку выпить не спеша и с расстановкой. И потом в течение дня я тоже пью кофе – некрепкий, с молоком или сливками, со щепоткой корицы, с ванилью, с шоколадной крошкой… если отдавать предпочтение только одному напитку, поневоле научишься разообразить себе жизнь. Нет, разумеется, и вино, и пиво, и компот, и даже коньяк присутствуют,  и воды я тоже не боюсь, я же не бешеный пес, хотя, по уму, наверное, меня давно пора пристрелить. Для моего же блага. Но теперь в моде гуманизм, что ты будешь делать…
За полукруглым окном со странно переплетенными рамами падает снег. Скоро совсем рассветет, а пока кажется, будто в чернильную муть кто-то медленно, каплю за каплей, льет воду. Я расплачиваюсь за свой кофе и иду домой. Улицы пустынны по случаю раннего часа, беспризорные псы вразвалочку бегут по своим собачьим делам, дворники скребут лопатами дорожки у подъездов.
Дома меня никто не ждет. В полутемной кухне пусто и стерильно чисто.
На звук моих шагов из комнаты приходит Петер. Садится на табуретку и смотрит на меня круглыми желтыми глазами. Подергивает кончиком хвоста. Намекает, что неплохо было бы его покормить.
Лет пять назад я был знаком с одной старушкой, которая очень боялась умереть во сне. Не потому, что боялась смерти в принципе, о нет. Это была очень храбрая старушка, дай нам  бог каждому иметь в столь преклонные годы такой оптимизм. Но она боялась, что если умрет внезапно, не успеет позвонить дочери, чтобы та приехала и забрала ее кошку.
Воистину, «никогда не убивайте незнакомых людей, вдруг у них дома котик один». Смешно. Петеру в этом смысле не о чем волноваться.
Я включаю плиту, синий газовый цветок распускается вокруг конфорки. Ставлю чайник. Дребезжит стеклом, открываясь, дверца кухонного шкафчика. Жестяная китайская коробка с плотной крышкой. По эмалевому полю плывет в узкой джонке китайский император, окруженный цветником дам. Развеваются синие и алые шелка, пестрые птицы с длинными хвостами порхают в стоящих по берегам ивах.
Я открываю крышку и высыпаю на ладонь из коробки щепотку чая. Черные скрученные листья пахнут сухо и тонко. Малиновые крошки суданской розы, синие лепестки василька, сафлора, черные сморщенные шарики смородины.
Чайник свистит и плюется паром.
Я высыпаю с ладони в чашку чай, досыпаю еще из коробки и заливаю кипяток. Чаинки взлетают в обжигающем вихре, закручиваются в водоворот, медленно оседают на дно.
Черт с ним со всем. Сегодня я буду пить чай.

***  ***

В тот вечер у меня закончились продукты. То есть вот неожиданно и коварно: приплетаешься в конце дня, одуревший от работы, на кухню, распахиваешь холодильник в надежде… а там ледяная пустыня. Белое безмолвие. Трупик мыши качается в петле.
Мыши ко мне в холодильник, конечно, не ходят. Да и вообще опасаются заглядывать в гости. С Петером не особенно позаглядываешь, Петер, несмотря на всю свою великобританскую породу, мышатиной не брезгует.
Но еды не было. Вообще. Из продуктов имелась совершенно бесполезная банка маслин и недопитая бутылка коньяку. Можно было, конечно, устроить вечер дворянского разврата: пить коньяк из горла, заедая маслинами, курить и смотреть в окно – на падающий в сумерках снег. Почему-то, когда в сумерках идет снег, это необыкновенно красиво. Как будто детство вернулось – со всеми его елками, сочельником и грудой подарков в золотых и серебряных шуршащих обертках… и яблочные с корицей пироги, и жаркое от множества свечей пространство костела, и мама еще жива…
А на улице синие сугробы, и пепельный серпик месяца в прозрачном и высоком от мороза небе, а воздух уже наполнен тревожным и влажным запахом близкой весны, и хочется куда-нибудь за реку, бродить по заснеженным аллеям, трогать малиновые ветки верб с уже наклюнувшимися пушистыми котиками.
В магазинчике, который не так давно открылся вот прямо в соседнем дворе, толчея, яркий свет, невозможно желтые бока лимонов слепят глаза, и пахнет свежей сдобой и кофе. Я брожу среди полок, бездумно складываю в корзину продукты. Традиционный набор. У меня богатый опыт жизни в одиночестве. Как сложить паззл из хлеба, сыра и колбасы, не нажив при этом язвы желудка и депрессии. Черт побери, могло бы уже случиться что-нибудь, что позволит вдруг выломиться из череды привычных будней. Так в летний полдень бабочки выбираются из кокона на свет. Там, за хрупкой хитиновой шелухой – безвоздушное пространство, но я в нем как-то живу. Мне незачем выбираться, но каждый раз приходится. На несколько минут, максимум на полчаса.
Посреди торгового зала – палатка. Этакое колониальное бунгало, оплетенные соломенными жгутами стены, на деревянных полках стеклянные банки с чаем и кофе. Запах, буквально сшибающий с ног. Кричащий яркий плакат: акция, скидки.
Надо бы кофе купить. Потому что работать круглые сутки и не пить кофе – так и сдохнуть недолго.
-- А хотите чаю? – предлагает мне неожиданно девушка-продавщица. И смотрит лукаво из-под рыжей, выстриженной рваными локонами челки таким же рыжим глазом, и улыбается, привычным жестом разворачивая бумажный пакетик.
-- Чаю?
-- Ну да. У нас сегодня акция. Самый вкусный на свете чай, -- и она пододвигает ко мне по прилавку стеклянную банку, до середины наполненную черно-коричневой сухой травой. Трава густо пересыпана красными и голубыми цветочными лепестками, кусочками ягод. – Вот,  понюхайте!
Я наклоняюсь. Из банки пахнет летом.
Тем самым летом, которое закончилось пять месяцев назад, в июле. Летом, в которое я был счастлив.
Мы были счастливы.
Тогда еще существовало такое невозможное понятие – «мы».
О, мы слонялись по городу целыми днями, и вокруг цвел шиповник – огромные малиновые цветы, и в лепестках гудели толстые деловитые шмели, -- и шумели высоченные тополя, разгоняя в небе легкие белые облака, и жизнь была прекрасна и удивительна. Хотя бы потому, что с нами происходило то, чего вообще-то никогда не бывает с людьми, а если уж случается, то ты знаешь совершенно точно: ты счастливец, тебе повезло, ты выиграл в лотерею самый главный билет, который зачем-то называется любовью.
И какая к черту разница, что случилось потом.
-- Вы покупаете кофе на выбор, и вам в подарок самый вкусный на свете чай. На один заварочный чайник. Все очень просто. Вы будете довольны.
-- Договорились.
Я стою и смотрю с глупой улыбкой на лице, как сыплется в бумажный пакет мое лето.
-- Это совершенно прекрасный чай, -- щебечет рыжая бестия за прилавком. – Он умеет исполнять желания. Но только одно. Самое-самое важное! Которое вы даже себе самому высказать не можете.
Ну конечно. Самый сладкий вкус – вкус сбывшихся желаний.
-- Там внутри инструкция, -- девушка вручает мне два пакетика, от которых пахнет так, что можно умереть.

***   ***

«Заварите чай так, как вы всегда это делаете. Налейте в чашку, добавьте по вкусу сахар. Сядьте в удобной позе. Закройте глаза и расслабьтесь. Позвольте себе оказаться в ситуации, которая вас мучит. Медленно пейте Самый Вкусный На свете Чай – и ваша жизнь необратимо изменится к лучшему».
Что за бред.
Чаинки медленно разворачиваются в кипятке, стеклянистыми струями растворяется сахар. Я люблю стеклянные кружки – чтобы рассматривать чай на свет, наблюдать, как разрушаются на дне кусочки рафинада – осыпаются крупными кирпичиками, исчезают в коричневом, с красноватым оттенком, напитке. Да, я эстет, застрелите меня.
Ты не горюй, сказала мне на крыльце магазина, когда я вышел туда со своими ароматными пакетами, какая-то старушка. Не горюй, сынок. Это просто любовь. Это пройдет.
Это не проходит и никогда не может пройти.
Потому что любовь не длится во времени. Никогда. Она всегда – здесь и сейчас. Она долготерпит, милосердствует, не раздражается и не ропщет, и утешает праведников,  и обнадеживает уставших. Она не может перестать, закончиться и превратиться в воспоминания. Потому что даже тогда, когда ты позволяешь себе упасть в эту сладко пахнущую бездну, ты снова оказываешься там и тогда, и целого мира вокруг нет – есть только ты, другой человек и любовь, будто сияющая нить, протянутая между вами.

***   ***

Солнце рушит на город целые пласты, глыбы горячего воздуха. Летит тополиный пух. Как поздно в этом году цветут тополя. Поздно и долго – с конца мая по середину июля. По квартире щекотно ходить: при каждом шаге взвихриваются крошечные смерчики, а под столами, под креслами лежат плотные белые ковры. Если в моей квартире вдруг случайно заискрит проводка, мы сгорим мгновенно.
Наверное, я не смогу вспомнить, как именно мы познакомились. Мне кажется, что мы были знакомы – всегда. И честное слово, я так долго думал, что между нами – хорошая, честная дружба. Но ты не был бы собой, если бы не заставил меня в один прекрасный момент играть по своим правилам.
Мы живем в разных городах. Между нами тысячи километров. И я ненавижу твой город – так, как можно ненавидеть, наверное, только живое существо. Но он и есть живой! Каменный монстр, реликтовый ящер, в котором невозможно дышать, в котором можно только работать, работать и падать в ночной сон, как в омут, и  совершенно нельзя просто жить. Ты ли об этом не знаешь…
В мае холодно, цветут сады, воздух влажный, ледяной и сладкий, и дождь стучит по подоконнику. В доме так холодно, что кажется, изо рта при дыхании идет пар. Я возвращаюсь с работы, кормлю Петера, наливаю себе огромную чашку красного ройбуша и открываю свою электронную почту.
И мир уходит из-под ног.
Я никогда не считал себя особым моралистом. И предрассудками не страдал тоже. Всю жизнь я прожил по принципу «Это любовь, детка», будучи четко уверенным, что любят люди как раз мозгами, а что уж там прилагается к этим мозгам в довесок – какая разница. Бери что дают и будь счастлив. Начнешь перебирать и сомневаться – как бы не пожалеть потом, да так, что локти будешь кусать, а поздно.
Я никогда не искал в этих отношениях ничего иного, кроме друж.ы. А тут вдруг  -- «люблю – трамвай куплю», «жить не могу», «приеду». Ты – ко мне?!  С чего бы вдруг?
С другой стороны, мир изуметелен и многогранен. Почему бы и нет? Не такое уж я пустое место, чтобы меня нельзя было вдруг полюбить, просто так, ни с чего вдруг.
Нет, я не удивился. Ну разве что совсем слегка. Я написал тебе – хорошо, приезжай. И подумал, что, наверное, уже получил, наконец, право на личное, собственное счастье. Ну сколько можно убиваться, в самом деле. Жена ушла год назад, да и слава богу, рехнуться же можно было, как мы жили вместе. Но оказалось, что одиночество – это очень своеобразный подарок.
И вот июль, и солнце льет с небес жидкий огонь, и только к вечеру можно выползти на улицу, и мы гуляем в сумерках по аллее, обсаженной старыми липами. Они так густо смыкают кроны, что почти не видно неба, и пахнут сладко, и шевелят кронами.
Мы гуляем – и говорим, говорим, говорим. Мы только и делаем, что говорим, и больше ничего между нами не происходит. И наступает момент, когда я отчетливо понимаю: ты просто не в состоянии принять все, что я могу тебе дать. Так тоже бывает. К сожалению. Некоторые люди так устроены. Я не задаю вопросов, да и что тут скажешь, когда и так все понятно. Я не знаю, чего ты боишься. Я боюсь тоже – еще бы мне не бояться, я отвык от этих танцев, я не помню, как их танцуют, но ради тебя…
-- Ради меня, -- говоришь ты в один из вечеров, и в твоих глазах появляется странное выражение. Мы сидим на балконе, теплая июльская ночь течет между нами, и такое же черное и тягучее чилийское вино, от которого кружится голова, и я совершенно четко, невыносимо, понимаю – ничего не будет, и зачем тогда мы смотрим друг другу в лицо… -- Так на что же ты готов ради меня?
Я пожимаю плечами. Я в недоумении. Я никогда не встречал такого – чтобы люди, отважившиеся сделать навстречу один одному больше, чем шаг, считались между собой. Сколько монеток кто кому должен? Чей вклад весомее? Хочется уйти в комнату, лечь ничком в подушку и не видеть и не слышать ничего.
Ничего не будет.
Завтра ты уезжаешь.
Мы провели друг с другом почти неделю, и я понятия не имею, что ты чувствуешь ко мне, кто я для тебя. Разговоры? Да за каким лядом они нужны, эти разговоры, если слова льются, как ржавая вода из-под крана, и ничего не происходит, а все, что между нами есть – сплошная иллюзия, и стоит коснуться ее руками, как она расползается под пальцами, и кровоточит, и пахнет гнилью.
Химия не пляшет, говоришь ты на следующий день, словно оправдываясь, и это тоже невыносимая ложь. Потому что – какого черта тогда ты стоишь у меня за спиной, и обнимаешь за плечи, и дышишь в затылок, и если я сейчас обернусь…
Я оборачиваюсь.
Я вижу твое лицо: глаза и губы – черные, как будто ты наелся вишен.
Это будет сейчас.
Или никогда.
-- Не смей, -- говоришь ты и делаешь шаг назад.

***   ***

Я не верю в сказки, я прекрасно знаю, что все чудеса в этом мире – продукт необыкновенной человеческой щедрости и стараний, или просто случайное стечение обстоятельств. Или то и другое вместе. Глупо пытаться разложить чудеса на составляющие: это все равно, что доискиваться, как именно птица летает, и случайно распотрошить ее в попытках все-таки выяснить правду.
Можно ли переписать прошлое?
Я не знаю.
Как-то давно в глянцевом журнале, который я вертел в руках, дожидаясь очереди к дантисту, мне попалась статейка о том, что существует такая техника. Мол, если вас невыносимо печалит какое-нибудь воспоминание, можно попробовать «переписать» этот кусок собственной жизни. Представить себе, как в этом отрезке времени все могло бы сложиться хорошо, увидеть это в мельчайших деталях и запомнить, и, якобы, потом вы будете вспоминать эти события именно такими, приятными, не огорчающими, а радующими вас.
Наверное, это возможно. Даже скорей всего, что так. Но это – переписать наново собственные воспоминания, а не собственную жизнь.
А тут – Самый Вкусный На Свете Чай. «И ваша жизнь необратимо изменится к лучшему». Как понять, что именно имеется в виду?
Да я бы полжизни отдал, чтобы вот этот самый момент имел бы другой финал.
Мы совпадали идеально, как два осколка одной мозаики, как два слова из одного стихотворения, никто из нас не мог бы быть другим – и чтобы это совпадение не исчезло.
Но ты сказал, что химия не пляшет.
И теперь я отвечаю тебе. Химия – это процесс, ведь вот же, реакция течет во времени, продолжается, длится, достигает вершины… И, наверное, можно, в конце-концов, переливая слова и чувства из пробирки в пробирку, добавляя того и этого, получить желаемый результат. Но любовь или есть, или нету, и ее, увы, невозможно поместить в воспоминания. А если и так, то жить этими воспоминаниями – да я и врагу такого не пожелаю.
Чай получился красивый. Густой, с чуть красноватым оттенком, бархатистый на вкус.
Я усаживаюсь с чашкой в кресло, развернутое к окну. Приходит Петер, садится на подлокотник, нюхает чай и подозрительно дергает ухом. Ему не нравится этот незнакомый запах. Может быть, он даже боится за меня.
Никогда не убивайте незнакомых людей. Вдруг у них дома котик один.
Но терять мне нечего, и я подношу чашку к губам.

***   ***

Дождь падает почти отвесно, такой сильный, что за струями воды не видно ни домов, ни деревьев. Окно слегка приоткрыто, едва заметный ветер колышет край тюлевой занавески, трогает цветы в вазе на низком журнальном столике. Белые и желтые тюльпаны. В конце февраля, который здесь, в этом городе, знаменует не скорый конец зимы, а близкое начало осени. Да, тюльпаны -- это дорого, впрочем, как и вся обстановка в этом кабинете. Эти белые кожаные диваны и кресла, стены,  обтянутые матовым шелком нежно-оливкового оттенка, и такие же ковры. Сдержанная спокойная роскошь, призванная подтвердить квалификацию хозяина кабинета. Ты ведь именно о таком и мечтал, да?
-- … Вы хотите поговорить об этом?
Нет ответа. Только дождь шуршит в кронах магнолий. И рядом с тобой, в кресле напротив, плачет человек.
Он плачет, а ты машинально подаешь ему бумажные платки, и смотришь поверх его головы – в окно, в дождевую пелену, пахнущую южной хвоей и морем, и не видишь ни этих стен, ни этого дождя. Только белесое от июльского зноя небо, и кроны далеких, пыльных, чужих тополей, и белый пух летит и летит, и так страшно хотя бы на минуту стать самим собой, и впустить в себя мир, и хотя бы на мгновение не жалеть о том, что уже сделано и чего никогда не изменишь.
Ты уехал на край света, но мир мало изменился от этого.
Вода течет и течет с небес.
Негромко щелкает таймер. Ты приходишь в себя.
На столе ворох мятых бумажных платочков. Твой клиент только что ушел, оставив после себя вот эту самую груду. Поначалу, когда он только вошел, ты думал, он будет говорить бесконечно, все отпущенные на сеанс полтора часа. Да, полтора часа – это очень много, один бог, да еще, может быть, и ты знают, сколько слов может высказать человек за девяносто минут. Но он сказал тебе только «здравствуйте» и «до свидания», а все остальное время плакал, закрыв лицо руками. Он плакал, а ты сидел и подавал ему салфетки, и совсем не видел, как медленно, очень медленно распрямляются ссутуленные плечи, как дыхание человека становится более спокойным, как постепенно заканчиваются рыдания, -- и вот уже слезы просто текут, как течет за окном твоего кабинета вода с почти осеннего неба.
Ты смотрел на своего клиента и отчаянно завидовал ему.
Потому что он может плакать, а ты – нет.
Он ушел, но напоследок помедлил у низкого столика, достал из внутреннего кармана дорогого, безупречного покроя пиджака бумажный пакетик. Положил его перед тобой на стеклянную столешницу. Твой клиент. Наверное, твой бывший клиент. Судя по выражению его лица.
-- Спасибо, доктор. Это вам.
-- Что это?
-- Самый вкусный на свете чай. Инструкция там, внутри. Заварите и пейте. Когда вы действительно захотите… поговорить об этом.
Ты разворачиваешь шершавую коричневую бумагу. На ладонь просыпаются черные сморщеные чайные листья, голубые и красные цветочные лепестки.
Этот чай пахнет летом. Тем самым летом.
Ты выходишь на крохотную кухню, наливаешь в пластиковый чайник воды – немного, на одну чашку, чтобы побыстрей вскипела, -- и распахиваешь окно в парк.
«… закройте глаза и расслабьтесь. Позвольте себе оказаться в ситуации, которая вас мучит. Медленно пейте Самый Вкусный На Свете Чай – и ваша жизнь необратимо изменится к лучшему».
Странно, но дождь кончился. Как будто у неба внезапно кончились слезы.

***   ***

Дверь на балкон распахнута, горячий ветер гуляет по кухне. Слышно, как внизу, во дворе, монотонно и громко стрекочут кузнечики в коротко постриженной траве на газоне. Я стою посреди кухни, я чувствую твои руки на плечах, ты дышишь мне в затылок, и это больше, много больше, чем просто воспоминание. Так не может быть, но так есть. Горстка черной травы с синими цветочными лепестками сделала свое клятое дело, и спастись невозможно. Сейчас я обернусь, увижу твое лицо, и глаза… я не видел тебя сто лет. Если все, что было написано там, на инструкции в пакетике, правда – ты нисколько не изменился. Но, черт возьми, раз уж моя жизнь должна «необратимо измениться к лучшему», скажи «да». Разве это много?
Скажи «да», черт тебя побери совсем!
Я оборачиваюсь.
Я вижу твое лицо: глаза и губы – черные, как будто ты наелся вишен.
Это будет сейчас.
Этого не будет никогда
-- Не смей, -- говоришь ты и делаешь шаг назад.

Петер ходит по спинке кресла, с противным звуком втягивая и выпуская когти, гобеленовая обивка выпускает нитки. Вот же паршивец.
На полу, у самых моих ног, остывает чашка с самым вкусным на свете чаем.
Странно, но я не испытываю ни разочарования, ни печали. Просто… мироздание так устроено, что некоторые, пускай даже самые сокровенные желания, невозможно исполнить хотя бы и с помощью волшебства. Для них в природе просто не существует механизмов.
Ну что, вот что я могу сделать с человеком, который боится сам себя так, что готов сбежать на край света, лишь бы подальше от опасной черты. Который не уверен в себе так, как будто он и есть самый страшный и подлый враг, и в любую минуту бросит, предаст и посмеется. О, если бы это была трусость в самом банальном, житейском ее смысле. Я бы знал, как с этим поступить. Так, как обычно и поступают с трусостью: поворачиваются и молча уходят.
Но протянуть руку за теплом – и сказать «не смей»?! есть в этом что-то запредельное. Что-то, плохо укладывающееся в человеческую логику.
Я встаю, поднимаю с пола чашку с давно остывшим чаем, медленно иду на кухню. За окнами серенько и туманно: не то вечерние сумерки, не то пасмурный рассвет. Сколько прошло времени, я не знаю и,  в общем, не хочу знать.
Чай льется в раковину, оставляя на белой эмали мутные коричневые подтеки.
Мне не на что надеяться, но жизнь тем и хороша, что всегда можно попробовать еще раз.
Я зажигаю конфорку и ставлю чайник.
Там, в пакете, еще осталось немного заварки.

2 февраля 2013 г.
Минск.