Элегия Камагуэю*
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речный пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.
........................................................
Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна...
Иосиф Бродский. "От окраины к центру"
(Эпиграф взят переводчиком)
О, Камагуэй, о, кроткая
местность пастухов и сомбреро!
В горле ком – но кричит мне ночь с ее тайной,
в горле ком – но приказывает говорить мне
профиль отца – неотступная память,
в горле ком – но зовет меня
глухой его голос и рыдание ветра.
О, Камагуэй, о кладбище пресвятое –
о, погост пресвятой, пресвятой! – Целую
камни твои вековые, твой лоб почерневший.
Топчу башмаками блудного сына –
странника, что ушел, но вернулся –
грудь твою
в величавом покое.
Вижу себя – вот я, как вор, убегаю. Ищу
в твоей фиолетовой утренней дымке
переулок один – и иду по нему –
по лабиринту детства,
среди сонма церквей,
средь мачете крестьян,
по площадям, по крови, по крикам
ушедшего времени.
Это – сон.
О, мой город.
Голос струны несмелой
звучит надо мною, плача:
Гвоздика рассвета,
алый багрянец зари –
скоро солнце сожжет
твой красный венчик.
Гитара моя неустанная –
зеркало, куда смотрюсь
с той минуты,
как город я тихо покинул
рано утром –
помнит ту, что мертва:
рвет мне душу, вздыхая.
Дальше иду. Мне навстречу –
лошади сонные,
торговцы сонные,
пьяницы сонные, плетущиеся домой:
падаю, плачу; натыкаюсь
на людей из ушедшего времени,
на людей где-то там, далеко –
что бродят, как тени,
ускользая из прошлых времен.
Это – сон.
О, мой город.
Если б мог я
поверить гитаре-другу
свою боль простую, то спел бы:
Вот снова я здесь, о земля моя! –
на каменной кладке твоих мостовых,
где с ватагой мальчишек гонялся ребенком.
Лишь вспомню –
и будто кинжалом в ребра –
хоть умирай.
И пусть успел я вернуться –
всё мне чудится – я в кинозале:
смотрю, как прошла моя жизнь!
Твержу имена – уже бесприютные, сирые,
как голые кости доисторических предков
под небом открытым.
(Моя предыстория: только-только – вчера,
сегодня – всё еще – и, может быть, завтра.)
Где сейчас Ньико Лопес – аптекарь
и друг? Где, к примеру,
Эстебан Корес, муниципальный
чиновник, с круглым красным лицом
и хриплым ласковым голосом?
А куда девалась моя маленькая бабуля,
без устали ходившая по дорогам –
маленькая моя бабуля –
низенькая Пепилья моя –
со своим придушенным сиплым голосом
и лечебной косынкой от рака на шее –
бабуля моя маленькая?
A полицейский Каанмань,
со строгими зелеными глазами
и двумя зубами во рту?
И где сейчас Самора – тот негр-полицейский,
громада телом и добряк душой –
с его улыбкой?
("Самора! – вон идет Самора!" –
вопль ужаса средь детских моих игр,
гроза былых забав).
А мой приятель Агустин Пуэйо,
что рассуждал об Аристотелe
на вечерах, где вспоминали о Масео?**
Вдруг память выдает мне:
Серафин Толедо! –
огромный его нос я вижу,
слышу его хохот
и вижу ножницы его портновские.
От Томаса Велеса
осталась мне
(Томаса Велеса, моего учителя)
классная доска с логарифмами
да темный рой наших пчел-математиков
в Переулке Смеха.
Апелес Пла меня поджидает –
художник-мазила из ветра и пыли –
Добрый мой Враг –
сущий дьявол, что мне преподал
первую женщину и первый глоток.
A пространная та газета,
где сеньор Бьелса разливался
реками передовиц? Где та повозка
с её "динь-дан", "динь-дан" –
та старая "динь-дан"-повозка
дона Мигеля Рамиреса, доктора –
хилого слабого человечка,
у которого хватило сил
выдрать мне корень зуба? Встречаю
там – на развилке памяти,
пред наборной доской со свинцовыми буквами –
Просперо Каррераса, печатника,
вылитого монгола –
вспышку искр электрических,
мелькнувшую в тиши захолустной типографии
моего детства. Вон идет Кандидо Саласар,
разносивший газету из района в район,
мечтатель-либерал с гордым профилем
римского императора,
разносивший ее под небом со звездами
и летучими мышами,
а в последнюю ночь разносивший
розы из краски и крови,
нарезанные моим отцом для города.
Госпитальная улица – прохожу
вдоль морщинистой кожи твоей из глины,
искусанной ветром.
Не забыл – я не в силах забыть:
улица Сан-Игнасио,
широкий балкон невесомый,
парящий над простым неказистым домиком –
там любил мечтать дон Систо – адвокат и мой крёстный.
Разыщи-ка мне, улица Сан-Мигель,
снова ту парту в читальном зале,
истерзанную перечинными ножами,
и ту аудиторию с радостным гомоном –
будто гигантский тонко-гудящий улей –
и раскатистый голос с нотой металла
Луиса Мануэля де Варона.
Пешком иду сюда – и здесь остаюсь я –
тут, с моим городом.
Иду с моими воспоминаньями,
с ранами моими и стихами.
Мать моя стоит у окна
нашего дома; вот подхожу –
это она –
та, что вся была – плач и мольба
в то утро, когда я ее покинул.
С белой шапки ее волос
наш хлопок берет пример.
А от глаз ее – как у нежной голубки –
сердце мое, вновь забившись,
берет свой свет.
Пешком иду сюда – и погружаюсь в эту пучину,
Пешком иду – и бросаюсь, распластанный, в эту траву.
Иду веселиться сюда– на эту самую площадь,
Петь иду сюда– прямо под этими облаками –
вместе с юными трепетными гитарами
с их бедрами полуоткрытыми.
Народ, торопящийся по своим делам –
голоса, гортани, ногти улиц –
чистые души повседневной жизни,
не герои – нет: лишь фон истории –
знайте же: я с вами говорю – я вижу вас во сне,
знайте: я ищу вас посредине этой ночи –
среди этой самой ночи,
знайте: я ищу вас среди ночи –
среди полного молчания:
ищу в ночи – и надежде.
____________________________________________________________
* Камагуэй - кубинская провинция и одноименный город - столица этой провинции. В г. Камагуэе в 1898 г. родился Николас Гильен, знаменитый кубинский поэт; он был мулатом, род его по отцовской линии восходил к испанским конкистадорам. Отец Гильена держал типографию либерального направления, издавал газету "Libertad" ("Свобода") и был расстрелян правительственными войсками, когда Гильену не было еще пятнадцати. Гильен много ездил по миру, а в период правления Батисты ему был закрыт доступ на Кубу, на которую он смог вернуться только после революции, возглавленной Фиделем Кастро.
** Масео - генерал-партизан, герой освободительной войны кубинцев против испанского владычества (родился в 1848 г.).
Nicolás Guillén
Elegía Camagüeyana
¡Oh Camagüey, oh suave
comarca de pastores y sombreros!
No puedo hablar, pero me gritan
la noche, este misterio;
no puedo hablar, pero me obligan
el perfil de mi padre, su índice de recuerdo;
no puedo hablar, pero me llaman
su detenida voz y el sollozo del viento.
¡Oh Camagüey, oh santo
camposanto, santo, santo! Beso
tu piedra secular, tu frente ennegrecida;
piso con mis zapatos de retorno,
con mis pies de ida y vuelta,
el gran reposo de tu pecho.
Me veo partir como un jinete. Busco
en tu violada niebla matinal
una calle y la sigo
por entre el laberinto de mi infancia,
por entre las iglesias torrenciales,
por entre los machetes campesinos,
por entre plazas, sangres, gritos
de otro tiempo.
Es un sueño.
Oh, mi pueblo.
La voz de una guitarra suspendida
suena, llora en el aire:
Clavel de la madrugada,
el de celeste arrebol,
ya quema el fuego del sol
tu gran corola pintada.
Mi bandurria desvelada,
espejo en que yo me miro,
desde el humilde retiro
de la ciudad que despierta,
al recordar a mi muerta,
se me rompe en un suspiro.
Andando voy. Encuentro
caballos soñolientos
y vendedores soñolientos
y borrachos de vuelta, soñolientos:
caigo, lloro; tropiezo
con gentes de otro tiempo,
con gentes de allá lejos,
que ruedan, se deslizan
de otro tiempo.
Es un sueño.
Oh, mi pueblo.
Si yo pudiera
confiar a una guitarra compañera
mi pena simple, cantaría:
Aquí estoy ¡oh tierra mía!
en tus calles empedradas,
donde de niño, en bandadas
con otros niños, corría.
¡Puñal de melancolía
este que me va a matar,
pues si alcancé a regresar,
me siento, desde que vine,
como en la sala de un cine,
viendo mi vida pasar!
Repito nombres ya desabrigados,
a la intemperie; nombres como huesos
de antepasados prehistóricos.
(Mi prehistoria: ayer apenas,
hoy mismo todavía y mañana tal vez.)
¿Dónde está Ñico López, farmacéutico
y amigo? ¿Dónde está, por ejemplo,
Esteban Cores, empleado
municipal, redonda cara roja
con su voz suave y ronca?
¿A dónde fue mi abuela pequeñita,
caminadora pequeñita,
Pepilla pequeñita,
con su voz asfixiada y su pañuelo
de cáncer ya en el cuello,
mi abuela pequeñita?
¿Y el policía Caanmañ, con altos ojos verdes
y boca de dos dientes?
¿Y dónde está Zamora, el policía
negro, corpachón de gigante,
sonrisa de hombre bueno?
(¡Zamora, que allá viene Zamora!
Era el grito de espanto
sobre mis juegos, terror de mis esparcimientos.)
¿Y mi compadre Agustín Pueyo,
que hablaba de Aristóteles
en las tertulias de «Maceo»?
De repente me acuerdo
de Serafín Toledo,
su gran nariz, su carcajada,
sus tijeras de sastre,
lo veo.
De Tomás Vélez tengo
(de Tomás Vélez, mi maestro)
el pizarrón con logaritmos
y un colmenar oscuro de abejas matemáticas
en el Callejón de la Risa.
Apeles Pla me espera,
pintor municipal de viento y polvo,
el Enemigo Bueno,
diablo mayor, que me enseñó
la primera mujer y el primer trago.
¿Y aquel ancho periódico
donde el señor Bielsa desataba
ríos editoriales? ¿Dónde está el coche,
con su tin-tán, tin-tán,
con su tin-tán el coche
de don Miguel Ramírez, médico
quebradizo y panal que tuvo fuerzas
para arrancarme de raíz? Encuentro
en un recodo del recuerdo,
frente a un muro de plomos alfabetos,
a Próspero Carreras, el tipógrafo
casi mongol, breve chispazo eléctrico
allá en la suave imprenta provinciana
de mi niñez. Ahí pasa
Cándido Salazar, que repartía
de barrio en barrio y sueño liberal,
repartía
con su perfil de emperador romano,
repartía
bajo un cielo de estrellas y murciélagos,
en la noche reciente repartía
rosas de tinta y sangre
cortadas por mi padre para el pueblo.
Calle del Hospital, recorro
tu antigua piel de barro mordida por el viento.
No olvidé, no he olvidado,
calle de San Ignacio,
el gran balcón aéreo
de la terrestre casa donde soñó don Sixto,
que fue abogado y mi padrino.
Búscame, calle de San Miguel, de nuevo
aquel pupitre publico
lleno de cicatrices cortaplumas
y el aula pajarera, fino trueno
colmenar y la ancha voz metálica
de Luis Manuel de Varona.
Vengo de andar y aquí me quedo,
con mi pueblo.
Vengo con mis recuerdos,
vengo con mis heridas y mis versos.
Mi madre está en la ventana
de mi casa cuando llego;
ella, que fue llanto y ruego,
cuando partí una mañana.
De su cabellera cana
toma ejemplo el algodón,
y de sus ojos, que son
ojos de suave paloma,
latiendo de nuevo, toma
nueva luz mi corazón.
Vengo de andar y aquí me hundo, en esta espuma.
Vengo de andar y aquí me tiendo, en esta hierba.
Aquí vengo a jugar, en esta plaza.
Aquí vengo a cantar, bajo estas nubes,
junto a verdes guitarras temblorosas,
de muslos entreabiertos.
Gente de urgencia diaria,
voces, gargantas, uñas
de la calle, límpidas almas cotidianas,
héroes no, fondo de historia,
sabed que os hablo y sueño,
sabed que os busco en medio de la noche,
en medio de la noche,
sabed que os busco en medio de la noche,
la noche, este silencio,
en medio de la noche y la esperanza.