Старший на фронте – вихрастый романтик Курт. Курт оценил насколько к лицу ему чёрный, и, культурный шок преодолев, руководит зачисткой от иудейской грязи пропахших корицей пряничных городков Польши. Награду на прошлый праздник он получил из рук усерднейшего из мясников [пока ещё руководящего переселением], но население – штука непостоянная, и пряная волна человечьих страданий щекочет его напряженный, крупный саксонский нос.
Расовый (неудобный) вопрос он для себя считает давно закрытым.
В письмах домой его слышится маршевый ритм и металлический скрип заведённых колёс.
Младшая – Тильда, отрада осенних будней, ангел, сошедший с лазоревых витражей. В мае ей будет шесть. Обожает ванильный штрудель, что на именины Марта печет из перезимовавших яблок. Вечно испачканы в глине концы манжет – лепит зверюшек и дарит соседским детям. Франи уже надарила так целый полк. Брат её, Якоб, грозится к весне кораблик /огромный, словно Ноев ковчег/ соорудить и, поймав подходящий ветер, всем в путешествие двинуться на восток.
Только вот вряд ли чуду такому сбыться, с ними играть запретили с недавних пор. Крупные звёзды из грязно-жёлтого ситца. Жёлтые звёзды, как хищные злые птицы на рукава к ним присели и молча глядят в упор, не позволяя детям другим водиться.
Тильда подходит с просьбой наивной к маме: «Мама, пришей мне такую смешную звезду, чтобы я снова могла быть подругой Франи!» В ту же секунду жаром зажглась щека. Мир приобрёл неизвестные раньше грани. Тильда не знала, что сдобная эта рука, каждое утро гладящая по кудряшкам, может быть тяжкой - тяжелее подойника с молоком. Мамины губы подозрительно пляшут, голос шершавый и над языком злющие шершни слов кру́жатся: "Если ещё хоть раз ты такое ляпнешь... - Марта сглатывает ком - быть тебе и бездомною и безмамной." Тильда переживает ужас - первый и страшный самый - и обещает больше такого не говорить.
Мойры багряную крутят нить, правят картографы карты.
Сад фрау Марты – наследство ещё от деда, тянут деревья ветви к земле шатром. По вечерам, как стемнеет, Марта идёт проведать дальние яблони. Тайно покинув дом, тихо на цыпочках Тильда крадётся следом, не понимая маминых странных дел. Взрослые требуют правилам подчиняться. Глупым, неправильным, громко ещё бранятся, только, вот, сами же их нарушают вскользь, если считают, что их никому не видно /Тильде и страшно и, в то же время обидно; если застукают – просто скажу: не спалось/.
Марта срывает несколько спелых яблок, полнит вечерним, тёплым ещё молоком кружки пузатые, их оставляя рядом с вечно расшатанной старой калиткой, замком не обременённой, хлипкой, словно рассчитанной на полуночных гостей - двое детей, два обведённых тушью худеньких силуэта, к небу пришпиленых трепетных мотылька.
Так продолжается до середины лета – тайная сага яблок и молока.
Ночью Тильда проснулась от странного, злого грома, небо затянуто охрой и янтарём. Это грохочет подковами мимо дома, тенью кровавой, на запах беды влекомой, жадная туша зверя - Большой Погром. Марта, выходит, накинув платок на плечи, /плечи трясутся под шерстяным платком/ и возвращается с грязным большим комком, мелко дрожащим, молчащим и четырёхруким.
Мир онемел, только с улицы, с улицы звуки, звуки – смерти и скорби, разбавленной молоком краткой и светлой июльской пугливой ночи. Красное, белое, чёрное – средоточье страшного флага с распластанным пауком.
В копоти лица и с мясом выдраны звёзды. Франи и Якоб молча глядят насквозь взглядом стеклянным – ни мамы, ни дома, ни возду… - ночь закатившихся, ночь обагрённых звёзд.
А на чердаке пахнет яблоками и перепревшим сеном. Страшная тайна спряталась на чердаке. Два привидения /«расово неполноценны»/, два привидения /щепки в потоке пены/, вырванные благодаря этой крепкой руке. Крепкой крестьянской руке немногословной Марты, мужа отдавшей первой большой войне, сына отдавшей второй и крахмальный фартук в кровь разрезает сжатые на полотне, сильные чуть побелевшие пальцы. Дети... Дети должны остаться. Не уходить с молотка по цене взрослых, изменчивых убеждений.
Так наступила пора привидений. Заговор Марты, яблок и молока.
Время - извилистая река. И во дворе у гве́рет Бернштайн на улице Иегуды меж бугенвиллей, акаций и миндаля, яблоня закипает молочной пеной, белые лепестки усыпают стену, Якоб неделю назад написал из Вены, дескать и там уже наступает весна. Только луна - жадная, оранжевая, ножевая - душною ночью кромсает старческий тонкий сон: "Девочка, умерли все, почему ты живая? Милая, есть ожоги, что не заживают". В траурных рамах чёрных ночных око́н кру́жит, кру́жит птица сторожевая - память, надёжна её петля.
Только всегда из кошмаров из наихудших, вязкого варева, водоворота снов, сдобные, крепкие руки её достают на сушу, ласково гладят седую уже макушку, голос знакомый шепчет: "Прошло, не слушай. Петлю тугую просто смотай в клубок". И на ладони румяный бок. И белоснежное сладкое плещется в кружке. Франи уже улыбается, приподнявшись с подушки и в полусне зашторивает окно.
