ПОСЛЕДНИЙ МУЖЧИНА
(Читателям моложе 35 лет пропускать пятую главу)
«На каждый закон жанра найдется свой отступник»
М. Сергеев.
На широкой, уходящей вдаль полосе песчаного пляжа, в двух шагах от воды стоял человек. Черные лакированные туфли не оставили никакого следа на затвердевшей после ночного шторма суше. Никакого следа не оставил на земле и человек, которому они принадлежали.
Голубая рубашка резко контрастировала с бледным лицом. Человек сглотнул, поправил галстук и медленно двинулся вперед. Сегодня разумность оставила эту планету. Но мир перестал существовать для него днём раньше.
Когда вода должна была достигнуть колен, он неожиданно заметил, что не чувствует её сопротивления. Растерянно глянув вниз, мужчина с удивлением обнаружил, что море отступает. Ещё не веря увиденному, он снова сделал несколько шагов. Обнаженное дно уродливо выпячивало блестевшие на солнце камни, обросшие водорослями. Эта нелепая картина, а так же шум стекающей воды, заставили его остановиться.
Человек медленно, словно сознавая что-то, поднял голову вверх и закричал:
− Дай же мне сделать это! Хотя бы это!
− Сначала книгу! – вдруг услышал он. И вздрогнул.
* * *
……………………………………………………..
ДВЕНАДЦАТЬ ТЕРЦИН
– Хельма, откуда ты? Тебя ведь…
– Ты обязательно должен досмотреть концовку! Вспомни, красный зонт!
– Да, да, – прошептал мужчина. – Я знаю.
«…А самые крупные капли дождя отчаянно и громко ударяли по листьям, дрожащим на тонких ветках. И те, отзываясь жалобным стоном, словно слыша томящие звуки двенадцати терцин, умирали, видя приближение осени. Осени жизни. Вдруг один из них, по имени Сергей, сорвавшись, упал прямо на клавиатуру, но не на ту, где место листьям вдохновения, удивлению человеческому, а на льстивую, чёрно-горбатую линию клавиш другого музыканта, хозяина и чародея замка двойников и обманщиков. Клавиш, что исторгают сладостную музыку снов обители фраков и бабочек, усыпляя человека. Чтоб не слышал он звуков подступающего времени буйства. Невидимого, но отторгаемого людьми прежде. Времени кошмара, открывающего нам смерть. Когда клавиши намокнут и станут красными. И листик тот, залипнув на них, не давал звукам продолжить свой путь, повторяя и повторяя собственное имя. Отодвигал сроки и умирал. Долго и мучительно, превращаясь в боль и стон человеческий. Забирая их у людей».
– Теперь можно, – услышал он. – Теперь можно всё.
* * *
Несмотря на удалявшуюся улыбку Джеймса, сознание того, что должен был совершить его двойник, в кого предстояло превратиться самому, повергло бежавшего в смятение. Он никогда не думал, да и не допускал мысли, что рожденные им образы могут жить, покинув страницы. Овладевать теми, кто создал их, держать мертвой хваткой, будь то музыкант или художник, политик или просто маска, скрывающая нечто. И уже они, эти образы, начинали диктовать людям то, чего не может, не имеет власти диктовать никто, с того удивительного дня, когда прах, оживая, с изумлением смотрел на замечательные руки свои, отчего-то заканчивающиеся ладонями. Смотрел, ещё не сознавая, что их можно приложить к лицу любимого человека. Но и убить ими же. Что созданы они для первого, а образы и кумиры толкнут на второе, разделив его пополам. Навсегда.
Никогда ещё Сергей не видел так отчетливо и не понимал смерть. Не понимал, что она, не только исчезновение из мира где смеются, ходят, читают и слушают. А разрушение, предательство своего собственного мира, уже читая, слушая и смеясь, смеясь, смеясь. Казалось, в эту минуту его оставили все мысли и желания, которыми жил, все воспоминания о прошлом, что так терзали прежде, все люди, так и не ставшие теми, кем должны были стать, продолжая идти рядом не только в тяжелые и печальные, но и в самые дерзкие моменты его жизни. Не стали, справедливо считая блажью то, чем занимался он в такие моменты. Сергей и сам, до сих пор, лишь подсознанием понимал, что происходящее с ним в эти секунды, как и последние дни и месяцы, было не просто цепочкой связанных событий, но и отражением всего прошлого. Его следов на этой удивительной и маленькой земле. С самого детства. От первой обиды за двойку в дневнике, до радости за недавние, но столь сомнительные, успехи. Конечно, всё происходило не просто так. Как и не прост был путь сюда, через лабиринты и мрачные катакомбы, фантасмагории ужасных превращений, образы и живых людей, стоящих сейчас в глубине зала. Через тысячи далеко не случайных открытий и встреч в его жизни. И путь этот, став особым, от стола в самой большой библиотеке страны до каюты 218, тоже не был предопределен изначально. Он сам, только он сам, выбирал каждый поворот, каждый закоулок, стремясь заглянуть, рассмотреть все темные места, все хитросплетения близлежащих дорог, куда так часто и неожиданно сворачивали исчезая, шагающие рядом, отклоняясь от прямого и открытого каждому при рождении пути. Сворачивали, снова и снова оставляя свои подписи на страницах книги странного замка в Шотландии, отдавая тепло холоду и двойнику, и отворачивались, не желая видеть, как тот раз за разом бьет их душу по лицу. Гонит её. А она стоит и плачет. Потому что идти ей некуда. Кто чудовищно ошибся, беря в руки мертвое перо, кисти или просто увлекая других, думая, что зовет к истине, которая предательски делает их не просто людьми. Губя тем самым уже не только себя. Превращая в пустое и ненужное весь труд, все свершения, на более и более удивительной, с каждым поворотом, голубой планете.
Но после чудесной улыбки Джеймса появилось и то, в чем Сергей уже не сомневался. О чем смутно догадывался последние годы и что с такой ясностью предстало перед ним только сейчас. Кто-то неведомый, расслышав среди криков и воплей человеческих его крик, его вопль, видя уже другие мысли и желания, растущие в нём, и почему-то остановив взгляд, простер к Сергею руку, источая искрящийся вал животворящего света на замершее творение свое. И вал этот, достигнув цели и столкнувшись, вселил в его душу состояние немого восторга величием и силой.
Неожиданно возникшее чувство удивительной радости, от ощущения того, что покидая прошлое навсегда, он обретает нечто недостижимое в прежних своих помыслах, заставило Сергея замереть. И там, у творения Леонардо, и за столом библиотеки, с промежутком в двадцать пять лет, и по пути от каюты 218, уже сейчас, перед самым факелом девяносто первой галереи. Только не мог он, не научился ещё сожалеть об отъезде, как сожалел о нём две тысячи лет назад наместник самой захудалой провинции Римской империи. Но замерли они оба. Именно это роднило их с тысячами, сотнями тысяч замерших в таком же восторге, людей, спешащих по делам в Черрапунджи и в Москве, Париже и Лондоне, во всех райцентрах мира. Остановивших бег свой от легкого ветерка, впервые тронувшего душу. Не понимая в изумлении, что от счастья, в рождающемся отражении своем, их отделяет лишь мгновение. Только шаг. Но уже зная, что ветерок тот и есть надежда, всех изгнанных в Верону, или «выдавливающих из себя раба». Всех, кто однажды, увидев, как пробивается свет из глубин колыбели совести, уже не сможет забыть чарующего тепла причастности к другой, неведомой прежде жизни. Неизменно обнимающей всех, кто заглянул на тайную вечерю.
«Вот она! Девяносто первая!» – Поворот, из которого выбежал Сергей, был левым и уходил вниз. Бешено стуча в висках, бьющая без жалости по сознанию кровь, не давала сосредоточиться. Впереди внизу послышались знакомые крики. «Те, с камнями! – резануло в голове. – Значит, направо!»
– Проща-а-ай! – Протяжный крик Хельмы утонул за спиною.
Боясь оглянуться, беглец успел лишь заметить резкий подъем за поворотом.
– Действие первое и последнее, – услышал он вдруг.
– Василий Иванович!
Сергей сделал шаг вперед, и палящий зной пустыни ударил ему в лицо.
Казни назначались на послеполудня. Огромная площадь, с сидящим на некотором возвышении наместником под красным балдахином, ревела в неистовстве:
– Распять его! Распять! – группа людей, завернутых в светлые одежды, отличающие их от остальной толпы, странно ритмичными выкриками заглушала отдаваемые тучным преторианцем команды. Крики становились все громче и громче.
Чуть в стороне от балдахина, на площадке, окруженной цепью людей с короткими мечами, которые теснили разбушевавшихся, он заметил обреченно стоявшего человека с опущенной головой. Кусок ткани, скорее набедренная повязка, да клочки материи, свисающие с правого плеча – вот и все, что было на нем. Рядом стояли двое стражников.
Сергей перевел взгляд на толпу и увидел, как несколько человек, окружив одного из своих, проталкивали того к наместнику.
– Смерть! Смерть самозванцу! – Вскинутые руки, вдруг напомнили Сергею о чем-то уже виденном. «Конечно! Все походило на то, что случилось с ним год назад. Тогда, на опушке леса, у костра в белых балахонах стояли шесть человек. Каждый из них одной рукой держал бубен, ритмично ударяя по нему. Эти удары, отдаваясь в кронах деревьев, становились также все громче и громче. Перерастая в непрерывный гул, они заполняли весь распадок, который уходил от костра на запад. Там, в глубине распадка, вдоль ручья, убегающего по этой низине от грохота бубнов, словно обезумев от притягательной силы магического звука, раздирая о ветки в кровь лицо и ладони, изо всех сил карабкались в гору три человека. Он, Новосёлов и Меркулов. Как и сегодня, эта толпа людей. Двое тогда упали замертво. Он, только он и сейчас, должен был вернуть их к тому склону, не дать добраться до страшной опушки. Разбросать, погасить пылающие страсти костра, разорвать лгущие бубны, разогнать по своим темным прибежищам обманчиво белые балахоны, что стоят на каждом повороте, в каждый день жизни людей, обещающих им все, лишь бы свернули они. И начинали ставить их пьесы, снимать их фильмы, навязывать их свободы, подписывать с ними договоры. Уже зная себе цену на занятом месте зловещего мира первых мужчин. Калеча и убивая тех, кто идет прямо.
Но сейчас Сергей был на площади и видел, как пробиравшиеся к возвышению достигли цели. Один смело шагнул к наместнику, протягивая ему книгу. Римлянин с недоумением повертел её в руках.
– К чему мне она?
– Наместник Грат! – громко начал тот. – Я, первосвященник иудейский, назначенный тобою же, послушное орудие в руках своего тестя, уготовляя смерть нам... – человек вдруг замер как вкопанный от произнесенных слов, но тут же, придя в себя и странно оглянувшись на удивленные взгляды позади, неуверенно закончил: – Принес тебе книгу будущего...
Грат, зная тягу к недосказанности служителей храма, в дикой провинции, куда занесла его судьба, вздохнул, продолжая вопросительно и с любопытством смотреть на первосвященника. Стоявший, уже взял себя в руки и уверенно продолжил:
– В ней ты можешь увидеть конец дня сегодняшнего. Конец... – конец твой и мой... – человек с ужасом зажал рот ладонью и снова огляделся. Всё вокруг оставалось по-прежнему. Никто, казалось, не слышал оговорки. – Свой единственно верный и правильный поступок, – уже не так громко, как минутой раньше, добавил он. – Что обязан совершить.
Римлянин нетерпеливо поправил тунику. Он, старый воин, соратник великого Квинтилия Вара, так не привыкший к подобной витиеватости разговоров, имел совершенно другие планы на сегодняшний вечер. Человек в балахоне, уловив смысл движения, заговорил быстрее:
– Что б так и случилось, как написано. И тогда о тебе помнить будут тысячи лет. Имя твое не сравнится с именами самых великих кесарей. Не сотрется в людской памяти до скончания времен!
Валерий Грат, наместник и проконсул, чуть усмехнулся:
– И что же написано в твоей книге, старик?
– Распять! Как того требует народ.
– Почему я должен верить сказанному тобой? И потом, здесь не весь народ.
– Потому что в ней открыто, о чем ты думал семь лет назад, думал, но так и не совершил. Эта книга правды! Пора исправить ошибку! Никто, кроме тебя не знает мыслей твоих. А она, – первосвященник указал на книгу, – знает! Позволь же, прочесть и доказать это, – человек в балахоне протянул руку за книгой.
– Мудрёно. – Произнёс римлянин. И подавая книгу, оглядел притихшую толпу. – Что ж, попробуй.
Первосвященник перевернул несколько страниц.
– Слушай же! – «Холодное утро выдалось солнечным. Оно было абсолютным отражением того утра, двадцать шестого года от рождества Христова, когда Валерий Грат, выйдя на помпезную в греческом стиле террасу своей резиденции, увидел восход солнца. Когда не погасшая ещё звезда сказала ему, что пора на покой. Новое назначение было лишь предлогом отозвать его из захудалой провинции империи. Грат это понимал. Решение сената было ожидаемым. И все же, до последнего дня он надеялся на лучшее. Но сейчас, глядя как первые лучи меняют цвет окрестных холмов, касаясь пустынных каменистых долин, минуту назад казавшихся безжизненными, и наполняют их светом, наместник вдруг почувствовал что-то особенное в этих мгновениях. И дело было не только в неузнаваемо цветущей, оживающей на глазах природе, а в необычности изменений в то утро пространства, которое всегда оставалось одинаковым в предрассветные часы. Лучи не просто освещали долины, а разливались по ним живыми потоками. Ещё вчера, он сожалел об отъезде. И потому чудное, необъяснимое, не испытанное прежде чувство, не просто удивляло своим загадочным появлением, но и само сожаление, так мучившее его последние дни, и странно ушедшее куда-то, добавляло этой радости легкую эйфорию. И вдруг он понял: разбуженная природа принесла ему своим прохладным ветерком, удивительную весть о том, что он, Валерий Грат, только что получил награду невиданную от начала мира».
Первосвященник захлопнул книгу и протянул её обратно.
Было заметно, что наместник смутился. И смущали его уже не сокровенные мысли того самого утра, которое он, конечно, помнил, а то, что о них услышали стоявшие рядом. А скрытность не была простым словом в его жизни.
− Она написана через две тысячи лет. Память, о которой не может мечтать ни один кесарь!
− Что за книга такая, − задумчиво произнёс наместник, и медленно прочел: «Последний мужчина».
− Он лжет! – изо всех сил заорал Сергей.
Все обернулись на крик. Толпа в недоумении замерла, только сейчас заметив постороннего рядом с балдахином. Трое преторианцев бросились к нему. Грат остановил их рукою:
− Что ж, − не удивляясь, или делая вид после прочитанного вслух, произнёс он. – Было бы справедливым выслушать такое обвинение. Пусть... − Грат поколебался как назвать человека, − пусть... иноземец продолжит. И так, ты сказал, он лжет.
− Да, то есть... нет. Он говорит правду.
Первосвященник презрительно посмотрел на Сергея. Надменный и спокойный взгляд говорил о том, что не только подозрительная одежда, но и само появление странного человека, не коснулись его уверенности в исходе дела. «И кого не принесёт ветер из далеких пустынь», − подумал он и, смерив того взглядом ещё раз, окончательно решил, что в страннике нет ничего, говорящего о знатности, а значит, отпадала и необходимость проявления интереса к досадному недоразумению. Спрашивать же о его родине и вовсе не следовало. Но дерзость, с которой незнакомец вмешался в разговор, каким-то образом пройдя сквозь охрану, была тому приговором. Первосвященник понимал это. И оттого спокойно выжидал. Стража неуверенно двинулась к иноземцу. Толпа загудела.
Грат снова поднял руку. Первые остановились, вторые стихли.
− Как понимать это? – ни один мускул не дрогнул на лице наместника. Ему, бывшему трибуну восьмой когорты, прошедшему три войны, а ныне, почетному командиру преторианской гвардии, выдержки было не занимать. Золоченое запястье с орлом на левой руке, полученное от самого императора за битву с маврами, указывало место любому, кто решался возомнить себя равным заслуженному ветерану.
− Так как понимать твои слова, иноземец? – повторил Грат свой вопрос.
− Разница в памяти. Вы можете остаться в памяти человеком, который вынес себе самый страшный за всю историю приговор. Сам и себе.
Наместник вновь с недоверием оглядел необычную одежду странника.
− Понимаете, − с отчаянием в голосе быстро проговорил Сергей, − книга эта моя, то есть не моя, а переписанная моим двойником. Они подменили автора, дали ему всё, всё, что не просил. Изменили события. Такое возможно с каждым. И тогда на земле живешь уже не ты, а он. Не ты, а он видит каждый восход солнца. Не ты, а он произносит «люблю» твоим близким. Не ты, а он уже спит с твоею женой. И не спит, а насилует. Он богат, тщеславен и знаменит, но это уже не ты... − Сергей осекся.
Проконсул с подозрением продолжал смотреть на него.
− Я знаю, вам сложно поверить! Но в книге именно тот финал, к которому призывают они вас! – он указал на толпу в балахонах. – Это именно те, на которых зло не споткнулось. По пути сюда! Столько веков! Число их шесть сотен, шесть десятков и ещё пятеро мужчин. Начало идет с праотцев, и первый из них, кого уговорило оно преступить закон был Адам. Уговаривают сейчас и вас!
− Не слушай его, римлянин! – вдруг закричал первосвященник. Он расскажет тебе бред ещё и про замок, где желающие получить память и славу запечатлевают себя в книге! А ещё ты узнаешь про бедного Джеймса, которого этот, − он ткнул в Сергея пальцем, − убивал много-много раз в жизни! И сам! А ещё иноземец расскажет о катакомбах твоей... твоей спящей совести! Таким оскорблениям далее не будет предела и числа! И ты, удостоенный особого расположения кесаря, будешь слушать все это? Да не он ли и есть то самое зло? Не он ли раздражает своими словами уже не только тебя и народ, − говоривший, не поворачиваясь, указал назад. − Но и читателя! Самого дорогого для него человека в мире! – Он запнулся, оттого, что сарказм выдавал злобу, но тут же, как ни в чем не бывало, продолжил: − Разве были у тебя сомнения в собственной справедливости все годы эти? А в преданности нашей? Неужели обменяешь годы на мгновения, соединишь времена и действия! – При этих словах первосвященник затрясся и отчаянно задергал рукой, стараясь дотянуться до своего рта. Глаза расширились, голова неожиданно повернулась и, уставясь, почему-то на стоящего поодаль под стражей обреченного, он вдруг забормотал: − Я помогу тебе. Сделаю ещё шаг навстречу. Книга не только окажется там, ты получишь ответ на свой вопрос, волнующий уже многих. Ох, многих! К примеру, сейчас того, кто читает эти строки... нет… сидящему супротив меня! И если он в эту самую секунду, только в эту секунду, посмотрит на тыльную часть своего левого запястья, увидит Тигр и Евфрат в рисунке своих вен... место утерянного Рая...
Сергей, к своему ужасу, увидел склоненную голову Грата, рассматривающего левое запястье.
Тем временем, рот священника не закрывался, как тот не пытался зажать его:
– Видишь, только я способен увязать два разных мгновения. настоящее и будущее. Наше и чье-то. А чье-то, с началом мира! Соединять времена и действия! А действие с желанием. Только я могу заставить первое подчиниться второму! – И вдруг, воздев руки к небу, громко закричал: – Он посмотрел! Посмотрел! Я снова с людьми! Двенадцать терцин опять мои! Стерегись! Сжимая времена и убирая промежутки, в моей власти убить и все пережитое. И превратить жизнь в точку! Видишь, проконсул, как сходятся наши мысли? Как упомянутые в книге параллели! Ведь, что такое точка во Вселенной? Ничто! Да отливка пуговичника – целый мир, в сравнении с нею!»
В это мгновение обе ладони его с такой силой вдавились в складки рта, что, потянув кожу, обнажили уродливый шрам до самого уха. Слова тут же перешли в мычание и через секунду стихли.
Остолбенев, Сергей, понимая все, но ещё в шоке, медленно перевел взгляд на сидевшего под балдахином. Грат был спокоен. Губы его, вместе с нижней частью лица, еле двигались, словно прожевывая что-то.
– Я плохо понял, священник. Какие ещё терцины? И что там ещё в твоей власти? И вообще…
«Призови начальника стражи и казни его здесь же! – злобно прошипел тот. – Исполни долг свой. И покончим с этим».
Сергея трясло. Молчать дальше было нельзя:
– Но поверьте, это приговор! Поверьте же! Я знаю, что написано у них, помню, послушайте:
«И вдруг он понял, − разбуженная природа принесла ему своим прохладным ветерком, удивительную весть о том, что он, Валерий Грат, только что получил награду несравнимую ни с одной наградой мира».
− Я слышал уже это! – оборвал римлянин, помня неприятное ощущение от первого чтения.
− Нет, нет... дальше. Слушайте дальше:
«Такая же радость, от оказанного Римом доверия, вовсе не наполняли, – Сергей сделал ударение, − сердце другого человека.
− Прибыл новый наместник! – доложил начальник охраны.
Грат быстро, словно опасаясь потерять хорошее настроение, спустился в зал. Там уже стоял невысокий, средних лет мужчина в пурпурной накидке, едва прикрывающей наградные фалеры походной одежды. Наместник протянул вперед руки и, направляясь к гостю, с улыбкой воскликнул:
− Рад приветствовать вас, любезный друг, на земле древней Иудеи!
Гость, с усилием улыбнувшись, обнял Валерия.
− Я не вижу радости в глазах, − Грат, слегка отстраняясь, посмотрел тому в лицо казавшееся усталым. – Впрочем, я догадываюсь. Вам известно содержание депеши... что получил я только вчера...
Мужчина с недоумением поднял брови.
− Ах, не знаете? Тогда должен огорчить вас, мой друг. Полгода назад в письме самому кесарю я просил оставить меня здесь ещё на семь лет. Знаете ли... недуги моего преклонного возраста, а здешние грязи... да и вообще... − его лицо вдруг застыло в изумлении: такой искренней радости, такой благодарности он не видел на лицах окружавших эти годы людей с того самого утра, о котором уже начал забывать.
− Я ждал! Я чувствовал! О, уважаемый Валерий! Если б вы только знали, как обрадовали меня, мою душу! Вы достойнейший из всех на кого я мог бы положиться!
− Душу? Что это такое? Новомодное словечко у вас, в Риме? Однако, выражайтесь как вам представляется уместным, − Грат с облегчением улыбнулся. – Так чем же, чем я обрадовал ее? Хотя не скрою, весьма рад обстоятельству. Известием сим ожидал скорее огорчить... – Он сделал шаг в сторону и протянул руку, приглашая мужчину вглубь апартаментов.
− Вы не поверите, я чувствовал! – в сильном возбуждении продолжал тот, следуя за наместником. – Не было тягот в моей жизни и печали в походах равных тому, что пришлось испытать по пути сюда. Словно тяжесть какая-то свалилась, обрушилась на меня со дня, как получил я предписание о назначении. И лежала, давила сердце мое до этих минут! До чудесного утра, когда вы сказали слова свои. О! Если б вы знали, сколько перебрала память имен врагов, чтоб угадать, кто же причастен к наказанию моему! А скольких расположенных ко мне просил о помощи! Все тщетно. Провидению и богам угодно было выслать старого солдата из столицы! Даже название этой проклятой провинции... простите, может, у вас иное мнение о землях, что простираются за Малой Азией... но я не скрою... не знал и никогда даже во сне не мог представить свое появление здесь. Да что сон! Я оставил его где-то у эллинов, минуя в печали северные провинции варваров! Да и в Галатии неспокойно. А моя семья! Принужденный так поспешно покинуть Рим, я все-таки догадался оставить её до известий отсюда! О, боги! Какой камень с сердца руками этого досточтимого мужа вы сняли у меня! – Гость остановился и, чуть приподняв ладони вверх, прикрыл на мгновение глаза. − Домой! Завтра же домой!
Изумленный такой реакцией Грат, молча ступал рядом, жестом отдавая приказания попадавшейся прислуге. Наконец, они остановились у двух кресел и низкого стола, покрытого ониксом.
− И все-таки, я надеюсь, вы погостите у меня. Негоже нам, после стольких лет отданных державе, беспокоить члены свои поверх меры. Да и я, с удовольствием даже с большим, чем ждал, послушаю вас. Давно уж не получал известий из первых рук... всё депеши, депеши.
− Конечно! Конечно! – словно боясь, в случае отказа услышать другие слова, переживая по-прежнему за явь происходившего, воскликнул мужчина, усаживаясь в кресло.
− Вина! Вина и сладких маслин! – Проконсул вдруг вспомнил начало утра, и настроение снова вернулось к нему.
Прошло несколько мгновений.
− Так все-таки, рад приветствовать вас, любезный друг, на земле древней Иудеи! – Грат поднял неестественно большой золоченый кубок».
Сергей замолк.
Наместник, резко откинувшись, раздраженно произнёс:
− Что ж, так и было! Потому я и здесь! Значит, их книга судеб верна и правильна! Вот и все, что следует из твоей речи. Для этого вовсе не стоило лишний раз ворошить моё белье! И, клянусь Зевсом, ты ответишь за это, чужеземец!
− Не трать свое время, римлянин! – процедил злобно первосвященник, глядя с ненавистью на мужчину, которого ход событий невольно поставил вровень с ним, заставив отвечать на брошенные обвинения. − Призови меч, и пусть кровь его станет первой! Окажи ему милость! Быть может, он и ждет этого?
Сердце Сергея, казалось, выскочит из груди.
− Мой финал должен быть совершенно другим! – Крик был такой силы, что эхо от колоннады резиденции заставило обернуться даже стражу на башнях. − Точнее, раз вы все-таки здесь, раз им удалось... великого изгнанника! А это ваш, ваш финал на земле! – И он, чувствуя, что путается и теряет логику, оттого, что не в силах убедить Грата, с отчаянием посмотрел тому в глаза.
− Почему я должен верить? – В негромких словах наместника, потрясенного такой развязкой, вместе с раздражением, чувствовалась твёрдое желание разобраться до конца. – Верить тебе? Этот, − он кивнул на стоящего в балахоне, − привел доказательства. Я не преступаю закон и не вижу, что меня зовут к такому поступку. А что можешь дать ты? Кроме слов о приговоре? И мне? – В голосе римлянина послышалась угроза. – И потом, я слышал подобные бредни: подмена себя двойником, свобода, что ищут всю жизнь − от Квитания. Тогда ещё легата. Но это было давно. В Риме все знают, чем он кончил. Ну! – Левая рука тяжело опустилась на подлокотник, а пальцы краснея начали сжимать золоченый набалдашник.
«Под правой такого нет…», − ударило в голову Сергею, но размышлять времени не было:
− Потому что вы не случайно отказались уйти в отставку! – выпалил он. − Не случайно остались здесь на эти семь лет! Вам суждено повернуть ход истории! Вам нужна совершенно другая память потомков! Вы... вы должны стать последним мужчиной, на котором они споткнутся! − Лоб его покрылся испариной, лицо побледнело. – Вы не представляете, сколько и каких людей положили судьбы, чтобы они споткнулись сейчас! Потому что слова, положенные на бумагу, оживут!
Сергей от отчаяния сжал кулаки и посмотрел вниз, ища поддержки. Толпа стояла молча. Он чуть сник и уже тише, но все ещё слышимо для всех, продолжил:
− Не случись такое... дальше, осечки не будет! Как не спотыкались раньше и появлялись волхвы и чародеи. Как поддается им человек сейчас и маги с колдунами, уже в толпе жрецов и служителей Храма, взывают к вам, надежде великого изгнанника! И, если не станете вы последним, то и через тысячелетия в безумстве своем как не нарекутся зовущие − белыми магами или ведуньями, лидерами или творцами − своими полотнами и флагами, лозунгами и заклинаниями, в зловещем размахе дел погибели, приведут они к одному: соберут однажды, − он указал на белый балахон, − все это в одном человеке. И явят его людям как антихриста! Понимаете... если хотя бы часть не станет с вами рядом… − Сергей на секунду замолк и твердо добавил: – А начаться должно сейчас. И все это написано мною. В другой книге. И она существует.
− Тогда возьми и прочти свое другое! – первосвященник, с издевкой протянул ему книгу.
Вдруг, в это мгновение, именно в это мгновение и лишь один из всех, находящихся во времени, вздрогнул. Тот самый человек, в оборванных лохмотьях, который стоял под охраной преторианцев, неожиданно повернулся в сторону, откуда донеслись последние слова и, отстранив рукою ближнего, стоявшего на пути, медленно направился к ним. Стража не сделала даже попытки препятствовать его поступи.
Ошарашенный первосвященник и замерший, скорее, от необъяснимой беспомощности охраны, чем от тревоги непонимания наместник, не сводили глаз с человека. В тишине этих нескольких секунд, каждый решил для себя все. Наконец, тот остановился рядом с Сергеем:
− Он прав. В его книге написано по-другому, но уже не им, а провидцем из Вероны. И финалом смыта кровь тысячелетий, что исчисляются с сегодняшнего дня! – громко произнёс облаченный в лохмотья, положив ладонь на книгу в руках мужчины. – Читай! – И, отведя глаза, отрешенно посмотрел вдаль.
Сергей дрожащими пальцами, бросая отчаянный и полный изумления взгляд то на спасителя, то на римлянина, перебирал страницы. Ему казалось, прошла вечность, пока он открыл нужную главу. Если бы он знал, что не «казалось», а произошло! Только что он отлистал назад две тысячи лет!
− Вот... да, здесь совершенно другой текст:
«И вдруг наместник понял: разбуженная природа принесла ему своим прохладным ветерком удивительную весть о том, что он, Валерий Грат, только что получил награду несравнимую ни с одной наградой мира. Это невероятное ощущение, никогда не повторившееся в жизни, римлянин пронес до самой смерти, так и не разгадав.
Помилованная двенадцать лет назад вдова, за которую просил сам первосвященник, несмотря на требования разъяренной толпы забить её камнями и была причиной рокового решения Сената. Только не для него. Спасение странной женщины, невесть откуда взявшейся в тех краях подобно упавшей с неба звезде, слывшей к тому же ведьмой, подарило ему вечную жизнь. В то же самое время, но двумя тысячелетиями позже, в другой несходящейся параллели раздался визг тормозов и отчаянный крик. Но откуда он мог знать это! В счастливое для себя утро.
«Она все-таки погибла... вот почему первая получила жизнь…» − Осенила Сергея мысль. Он не заметил, как произнёс её вслух.
− Что, что? – сидевший с подозрением посмотрел на него.
− Простите, простите пожалуйста... Это так. Я читаю дальше:
«Такая же радость, от оказанного Римом доверия, наполняли сердце и другого человека.
− Прибыл новый наместник! – доложил начальник охраны.
Грат быстро, словно опасаясь потерять хорошее настроение, спустился в зал. Там уже стоял невысокий, средних лет мужчина в пурпурной накидке, едва прикрывающей наградные фалеры походной одежды. Наместник протянул вперед руки и, направляясь к гостю, с улыбкой воскликнул:
− Рад приветствовать вас, любезный друг, на земле древней Иудеи!
Какие похожие судьбы! Какие значимые для обоих награды. Лишь названия разные. Жизнь и смерть. Какая пропасть разделила отныне мир их рукопожатием, но оба так и не постигли её тайны».
Сергей закрыл книгу.
− Так должно было быть, – произнёс он. – Но, поскольку вы все-таки здесь... вы не можете казнить этого человека... и всё изменить.
Гнетущая тишина не только не могла скрыть растерянности римлянина, но и, напротив, делала её очевидной. Грат сделал движение рукой, словно обращался к кому-то, тут же положив её обратно на подлокотник – жест выглядел слишком выразительным, а сказанного о нем, о его сокровенном сегодня, да ещё прилюдно, было достаточно и так. Даже слишком. Он несколько секунд отстраненно смотрел на замершую внизу толпу, вспоминая тот сон. Несбывшийся сон. Наместник не ушел на заслуженный отдых, как привиделось ему. Остался ещё на семь лет. Вроде, все случилось, как того хотела семья, да и сам Валерий. Но с тех пор в его жизни не было ни одного радостного дня. Признаться, он уже проклинал, что не покинул в то холодное и солнечное утро, ставшую затем ненавистной провинцию. Но сейчас, вспоминая вдову, что-то сжималось у него внутри, до боли напомнив сладостное, неповторившееся больше никогда ощущение. Упущенное снова было рядом. И волнительная радость вновь улыбнулась уже усталому человеку, будто все годы из вечности превратились в мгновение, и все время это, сам он был кем-то другим. Как и говорил иноземец. И опять пробуждалась природа, и снова, будто по волшебству, лучи не просто освещали долины, а разливались по ним живыми потоками. И Грат услышал вдруг, зовущий к самому себе, из далеких лет его молодости, собственный голос. Понимая, что происходящее с ним как-то связано с событиями дня, дня казни, но боясь потерять, как и тогда, удивительное ощущение, наместник просто молчал. Спешить он отучался дважды. Время шло. Предпринять, сделать что-то, было необходимо. Бывший трибун восьмой когорты понимал это. Но что? И как? Последовать сказанному? Оттолкнуть местную знать? – Римлянин помрачнел. «Что нужно этим двум людям, судьба которых одним жестом его руки могла исчезнуть в небытии, как и тысяч других, которых он не помнил и не старался запомнить. Что же нужно провидению от меня?» – Грат пошевелил губами и перевел взгляд на незнакомца. Глаза их встретились.
В ту же секунду, оба вдруг услышали странный нарастающий звук. Как будто удары невидимого маятника, перемежаясь с шипящим звуком переводимых стрелок, приближали к ним таинственные часы.
Первосвященник отчего-то задергал головой.
− Пора, − тихо сказал Сергей. – Будущее исчезло. Отнеситесь к отпущенному бережно.
Неожиданно площадь заколыхалась. Наместник и двое из стоявших повернули головы, ища причину возмущения. Третий неотрывно смотрел вдаль. В этой дали перед очами обреченного проплывали и уже назад, знамена крестоносцев, проглатывающих в уста великое имя; вырываемые с силой мечи из тел, устилавших дорогу к храму; летящие назад, в руки храбрецов копья. Весь этот живой вал откатываясь и унося разящих в молодость, превращал ярость времен в улыбки, приближая такую желанную людям обратную проекцию мертвящих жизнь веков. Вот показались гаснущие костры инквизиции вместе с пеплом, который кружась и падая, как первый снег, превращался в живые тела тысяч казнённых. Как и в тела сотен тысяч уже детей, превращался другой пепел − печей нацистских лагерей смерти. И, наконец, чудовищный гриб Хиросимы, уменьшаясь и тая, воскрешал тени мёртвых на асфальте перекрестков, делая их матерями, женами, чьими-то отцами и дочерьми, а не просто людьми ненужными этой планете, как показалось когда-то одному человеку из Вашингтона. Одному из немногим, кому удалось поймать брошенные в лицо миру несколько серебряных монет. Брошенных последним мужчиной, ставшим первым.
И видя удивленные лица чад своих, поднимающихся из асфальта и заметивших странную яркую вспышку в полнеба, за секунду, как исчезнуть им, он повернул голову в противную сторону. И в другой уже дали, перед очами его поплыли снова вперед, но другие орды, развевались другие знамена, превращая неизменно в пепел создания Отца Его. И рушились главы церквей, и там и тут. Одинаковым оставалось и произносимое имя. От точки этой, точки исхода двух времен, по-прежнему расходились в стороны две женщины – вдова и та, что погибнет в автокатастрофе. И не было никакой требы и смысла в такой долгой задумчивости Грата. Ибо богочеловечность, вспыхнув и вознеся на неслыханную высоту задумчивость его, была непонятна ещё людям. Не понятна… Если бы не человек рядом в одеждах иноземца смотревший на то, что и так приговоренному было известно.
Меж тем, на площадь вливалась совсем другая толпа. Впереди нее, решительно расталкивая остальных, шли несколько человек, выкрикивая какие-то слова. Молчавшие до того люди, поддерживая, начали вскидывать вверх руки. Группа священников от напора вынуждена была потесниться. Клин разрастался на глазах. Первые были уже совсем рядом. Стража очнулась. С десяток преторианцев, не дожидаясь команды, бросились наперерез. Через секунду живая стена отделила кричавших от подиума. Постепенно все стихло. Один из солдат, судя по росту, старший, выкрикнув команду, повернулся и подбежал к наместнику. Он наклонился и что-то прошептал ему.
− Пропусти.
Тот махнул рукой. Из притихшей толпы один за другим вышли несколько человек. И последний из них стал впереди:
− Я, Иуда Искариот, а это друзья мои, ученики царя Иудейского, что стоит пред тобою, Грат. По законам нашим любой родственник может заменить приговоренного. Выбирай. Мы уже восход, как родные по крови. – Он с готовностью шагнул вперед.
− Или меня! – второй выступил из-за него.
Римлянин перевел на того удивленный взгляд.
«Или меня! Меня! Меня!» − раздалось одно за другим, и все двенадцать подошедших встали рядом.
Толпа снова загудела. Наместник поднял руку.
− Что скажете, милейший? – Грат повернулся к первосвященнику. Ему показалось, что именно сейчас он должен получить ответ на свой вопрос.
− Нам нужна его смерть, – не поднимая глаз, человек в балахоне указал на человека в лохмотьях. – Ох, как нужна! И только его! – Он покачал головой. – Иначе знамена не поднять… Коротка власть наша на земле! Остальных можешь отпустить. Им некуда деться. И если не исполнишь ты волю народа, возмущение Иудеи тебе не простят!
Сидевший горько усмехнулся. Такие варианты он уже просчитал. И было это не семь лет назад. Отставка, которой мог закончиться конфликт с первосвященниками, была более чем желанной для него. По большому счету, Грат давно был уверен − от жизни ему ничего уже не надо. И жизни от него – тоже. Так было до сегодняшнего дня. Даже до появления двенадцати, не исчезала и надежда, что необычные, услышанные им слова и люди, стоявшие рядом, не изменят его уверенности, и ход событий, финал их, останется просто любопытным зрелищем. Сейчас же все оборвалось. Наместнику стало ясно − просто ничего не обойдется, и ответа ни от кого он не получит. Только от себя. И выбор этот станет главным, последним событием, стоящим внимания в его жизни. Усмешка исчезла.
«Как все нескладно... опять же, где Клавдия?» − подумалось Грату.
− Я здесь, дорогой. И помогу тебе. – Голос жены, прозвучав за спиной, поменял все.
Кулак наместника с такой силой опустился на подлокотник, что странный набалдашник, треснув, отлетел и покатился к ногам первосвященника. Рот человека в балахоне перекосил ужас.
Римлянин побагровел:
− Да ты грозишь мне?! Волю народа? Свою ли натягиваешь тунику? Вот народ – рука проконсула указала вниз. – А следует он... за ними! – Наместник перевел руку на подошедших и, медленно повернув голову, посмотрел туда, куда был устремлен взгляд приговоренного. Казалось, сцена совсем того не занимала.
И вдруг Грат, Валерий Грат, проконсул и бывший трибун, услышал громкий голос над притихшей площадью. Свой собственный голос:
− Да ты и впрямь, Царь иудейский!
При этих словах, старший охраны, который должен был сопровождать обреченного за город, повернулся к Валерию и зарыдал. Грат, с изумлением глядя на него, машинально прикрыл рот ладонью. Оцепеневшая группа в балахонах замерла в растерянности. Сергей оттолкнул первосвященника и бросился к наместнику. Изо всех сил тряся того за плечи, он прокричал:
− Свершилось! Свершилось! Они не смогли! Не смогли!
И тут же, отдёрнув руки, посмотрел на ладони – красные вздувающиеся волдыри расползались по ним от ожога. Он обернулся: на глазах изумленных людей, да и самих служителей храма, белый балахон стал уменьшаться в размерах и терять очертания, рассыпаясь в странную красно синюю пыль. Через мгновение на земле оставалась лишь ящерица. Стряхнув все ещё падающие останки, она подняла голову, зашипела и тут же исчезла в щели между плит.
Сергей машинально глянул на ладони − они были чисты. И вдруг ощутил ставший знакомым однажды, изумительно волшебный привкус. Как будто тысячи благоухающих нектаров, дополняя друг друга сказочными ароматами, разливаясь, приглашали его на самую желанную трапезу, под новым небом.
– Мама... − прошептал он, − спасибо, родная...
− Свершилось! Свершилось! – понеслось по площади. – Да здравствует Иисус, царь иудейский!
− Да! Да! Именно так! Свершилось! – Раздались выкрики позади наместника. Тот обернулся. Толпа ахнула: у самых стен, только что заслонявших долину, словно гигантский парус дивной красоты, разрезанный пополам, разъезжался в стороны занавес. Из пространства за ним, откуда лился свет, прямо к подиуму направлялась группа мужчин в диковинных одеждах. Впереди всех, опираясь на трость, ковылял низенький старик, поддерживаемый женщиной.
− Хельма! – Сергей протянул руку, обнажив левое запястье и онемел – цифр не было.
− Это она! Я узнал! Настоящая Божественная комедия! – воскликнул автор «Чайки».
− Невероятно! Я тоже искал другую развязку! – помолодев на глазах, задорно выкрикнул Тютчев.
− А ведь он понял! Он понял! – Данте указывал на Меркулова и улыбался.
− О, да. Теперь я знаю… − Василий Иванович был уже рядом с Сергеем. − Искусства нет. Не существует! Как только человек изобразил кого-то сам или на полотне, на сцене, его захватила магия порочной цели: прославить плод своего таланта, а, заодно и себя. Последнее и назвали искусством. Обман продолжается с того дня, как и родился. С предложения змия поверить, что люди – боги. И достойны такого же поклонения. Что «человек» звучит гордо. Спектакль начался. Длиною в тысячелетия и без права на антракт. Игрушка, с которой дети продолжают возиться став взрослыми. Только одних обманывают властью, других – деньгами, а третьих – живописью. Но все – друг друга. А мир ждет. Ждёт появления в нём каждого из нас. И финал рядом.
− А я всегда верил, − остановившись, со слезами произнёс Данте, − что было время, в котором Грат, остается наместником до самой смерти. Где люди, принявшие Иисуса из Назарета за царя своего, встают стеной на площади в день приговора, спасая первосвященников и римскую знать от богоубийства. И всякий может попасть туда, потому что оно продолжается и сейчас, потому что каждый из нас такой же проконсул только своей совести. И никто не защитит её стеной, кроме нас. Лишь выложить надо… фарфором простым, поступков незаметных. Увидеть обратную проекцию свою и отменить казнь вторую. Не поверить сладким голосам. Опуститься в себя и стать последним. − Он неловким движением достал платок из камзола и промокнул глаза. − Ведь не могло не существовать тех мгновений, где топорами в щепки разносят крест, уготованный для вселенского потрясения. Не могло время, всего лишь его точка, вырвать из рук человечества историю. И с того великого дня рождения, где-то там, бок о бок с нами идут другие люди. И дышат, и видят то же самое. Но не убивают, не насилуют, а просто живут. Для них не меркнет солнце, не сотрясается земля, и ангелы не замирают в трепете от совершаемого. И народы малые и великие, с праведниками и грешниками, разбойниками и фарисеями, вся чернь и краса земли, обретают радость без вечного, мучительного поиска ее. И не нуждаются более в самоубийстве, понимая, что до той поры с ними было лишь отражение их, и немощны были рассмотреть даже это. А мы можем! Можем, потому что день такой существует! Живет! Как и второй, настоящий внутри нас. Но чтобы увидеть его, нужна воля. Невероятной силы. Несравнимая с волей самых отчаянных и благородных героев жизни и сцены. Ведь герои эти – ничто для вторых. И если поймем это, вдруг осветятся катакомбы совести в каждом. В злом и добром, в бедном и богатом, уродливом и красивом, во всех стоящих рядом с наместником у огней тысячи костров. И светом их тени не дающим, исторгнутся чудища-обитатели из темных закоулков её. И не станет места, в душе братьев моих для ужаса от обличий страшных, ибо переполнятся радостью очищающего, света немеркнущего мысли сынов божьих. И запоют птицы на ладонях песни волшебные с изумрудными глазами, что просил себе художник по имени человек. И затреплют ласково серны, золотистые гривы львов не грозных, изливающих слезы счастья на берегах чудного океана вместе с людьми. Где рыбы говорящие плещутся с младенцами нашими в волнах лазоревых, не забирающих больше жизней. И никогда не иссякнут такие слезы столь редкие доныне. Потому как не нужно будет причинять боль подобным ради выживания, о чем мечтали и звери, и человеки миллионы лет. И даже камни забудут цвет грусти, цвет серый, и природа благодарно возликует, вернувшись к попечителю своему, что сбросил одежды зла, одежды кожаные. И не нужен станет труд, ради хлеба насущного. – Данте снова вытер платком слезы и с глазами полными счастья, подойдя к балдахину, обнял Сергея:
− Я знал... я знал, что будущее не может стать хуже. Не смеет оно оставить нас в прошлом. Забвение − самое чуждое человеку слово. − И, взяв Меркулова за руку, вывел того к народу. За настоящими аплодисментами.
Это был самый замечательный поклон в мире.
Грат улыбнулся. Первый раз за семь лет. Ещё один последний стал первым. Он встал и прежде чем уйти, обвел взглядом ликующую толпу – люди обнимались и, подняв на руки, уносили своего владыку со слезами той единственной радости, которая только и существует на земле. Той, что так не хватало и ему. Которую отчаялся найти.
Неожиданно на глазах изумленного Сергея все стоявшие рядом, вся площадь, стали переливаться разноцветными лучами. Словно сотни, тысячи радуг засияли перед ним, заставив зажмуриться. Он вытянул вперед руку, стараясь понять, что происходит, и тут же услышал:
− Ни на небе, ни на земле, я не видел ничего краше души человеческой. – голос Великого Обреченного, что любил каждого и всегда, исходил уже из ликующих внизу.
Все ещё жмурясь, Сергей посмотрел на небо. Оттуда, искрящимся потоком, заполняя небосвод, спускались на землю веретена судеб. Тех, кто ждал этого часа по ту сторону бытия. И, опускаясь, они сливались с радугами на земле, рождая неслыханные в мире звуки; словно божественная оратория миллионов сердец, принимая человека обратно, излучала волшебную песню жизни. Ту, что звучала в начале времен. Когда птицы, понимая слова ее, наполняли октавы райским многоголосием. Когда женщина оставалась ещё человеку женой.
И слыша этот небесный орган под пальцами неведомого музыканта, наш герой улыбнулся.
Бог улыбнулся в ответ. И протянул людям на ладонях своих, Звезду Утреннюю, дня безвечернего. И не стало больше ночи.
* * *
− Что ж, ваша исповедь искренна. – Батюшка достал платок и вытер лоб. – Вы заказали сорокоуст «о здравии», а вместо имён написали… разрешите я прочту, – он развернул вдвое сложенный листочек: «Душа, моя любимая и беззащитная. Слышу, как ты радуешься, когда становлюсь рядом с отверженными. Не прохожу. Как огорчаешься, за мое праздное веселье. Вижу, как горько плачешь, когда я падаю. Прошу тебя, любимая, не плачь. Не покидай меня… Потерпи немного, не отчаивайся… Я буду стараться… Изо всех сил буду…».
– Знаете... − он на секунду смолк, − после такого вы действительно должны измениться сами. Иначе... исповедь пуста. Сколько не напиши хорошей музыки, стихов… сколько не вылечи больных, скольких не накорми – всё суета. Растрата полученного. Оглянитесь на тысячи прекрасных людей, которые снискали удачу в жизни, потеряв себя. Оставшись тем, кем и начинали. Не прибавили любви. Не поместились в Ноев ковчег. О таких сказано: «И упало семя на камень, и начало цвести, но зачахло». « И прахом годы … воя оседают… круша любовь и сохраняя тлен». А сколько безвестных, незаметно пришли к своему рождению, после которого «иная радость тихо и с любовью, листая внемлет полноводью лет». Вы ведь написали об этом книгу. Но упустили одно… Жизнь учит бедой. И тех, к кому она пришла, и тех, кто стал свидетелем. Для последних, она вообще единственная возможность стать человеком.
− То есть? − Изумление Сергея было так велико, что батюшка положил руку ему на плечо.
− Да, да. Без ветра − дерево бесплодно. Ваши страницы ветер, не так ли?
Мужчина смущенно потупил голову.
− Вы хотели сказать ещё что-то?
− Нет... то есть... Мне почудилась очередь…
Священник вздохнул:
− Почудилось…. Вот, перед вами, был человек... режиссер, кажется. Ему тоже привиделось подобное. Вы ведь увидели не простую очередь?
− Да. Из людей. Я не встречал их прежде. И не на Капельском у светофора, а перед тысячами картин. Они выбирали… Сами, без учителей.
− В чём же прозрение?
− В именах. Никому неизвестных именах.
− А как же «Инфанта»? Правительница Нидерландов? Прозрачные кружева? Как же Рубенс? Наконец, как же аборт?
− Хворь, болезнь слепых. А вот аборт… Аборт – надо сделать искусству. И совершить это должен мужчина. Последний.
− Я рад, что вы излечились …
− Излечился? Разочароваться, чтобы умереть? Может лучше слепым, но сойти спокойно? Ведь я жил другим. Жил.
− Вы не жили. Забудьте. Сделайте шаг вперед. Первый. Потом будет легче.
Сергей побледнел. Заметив это, собеседник взял его за руку.
− Вас что-то смущает?
− Я шагнул... − Голос уже был твердым. − Я стараюсь идти вперед, отец мой. Но прохожу одну песчинку в год. Не успею. Это убивает меня. Делает одиноким, никому не нужным.
− Как высоко вы цените себя. Человек не может стать самоубийцей. Не дано ему власти. Забудьте такое слово. Убивают идущие рядом. А касательно «нужности»… − он вдруг повернулся, ища глазами что-то, − вот, возьмите. Это принесла женщина… кажется её звали Дарья, − и протянул мужчине картинку вырезанную из журнала. На ней была нарисована маленькая хромая собачка, а внизу написано: «Она жила где-то и думала, что никому не нужна. Мыла свои лапки, носик и жмурилась редким лучам солнца, удивляясь щебетанию птиц, будто знающих неизвестную ей… великую тайну радости. Но однажды, Бог сказал собачке, что создал всё только для неё. И птицы щебечут по его просьбе. Шелестят деревья и журчит ручеёк с листьями-корабликами, тоже для неё. И ухают камни на мостовой, и даже люди топают по ним – ради собачки. А у самой хроменькой, очень нежно лепил ушки и носик, Он хотел любоваться ими в ожидании встречи.
И теперь собачка точно знает, что нужна Богу, что у нее всё впереди. А Он смотрит на своё творение каждый день и улыбается, когда та жмурится или радостно скулит. Потому что знает своё будущее».
– А что до сомнений… вы же сами упомянули в книге, как дает на них «ответ душевное состояние… русского, …который скорее умрет, чем выплюнет в навоз причастие, а между тем по приказанию людей готов убивать своих братьев». «Так что важнее?! – вопиёт русский Гамлет уже тысячу лет». – Пишете вы дальше. – «Холст или вера? Догма или мысль? Савл или Христос?» Слова эти, вопросы, нужно убрать. Ведь есть замечательный ответ женщине, замечательного человека: «Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это все равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка и больше ничего».
− Но тогда... тогда все написанное мною...
− Вы правильно поняли, сын мой. Попробуйте увидеть в будущем объятия не только ваших близких. Не только их счастливые глаза. А всех. Живых и ушедших. Даже тех, кто ещё учится улыбаться и ходить по земле. Ведь когда-то, Всевышний объявит день сбора за одним столом. Постарайтесь подойти к нему не краснея.
* * *
Рахманиновский зал консерватории был не просто зал. Среди всех залов мира он был особенным − здесь жил Рахманинов. Каждое утро хозяин молча обходил его, внимая тишине, словно ища потерянное. Затем останавливался у второго ряда прямо в проходе и, опершись правой рукой на единственное свободное кресло, долго смотрел вглубь, пытаясь разглядеть вечных своих слушателей. Замершие в благоговении, как и прежде, они ждали от него чуда. Так повторялось неизменно уже сто лет. Узнавая одного за другим, ушедших, он начинал разговаривать с ними. С каждым. Но люди молчали. Тогда Рахманинов поднимался на сцену и садился за рояль. И чудо начиналось.
Но сегодня неизменный и размеренный порядок был нарушен появлением незнакомца. Плащ в пол, высокая тулья шляпы с широкими полями, от слегка загнутого края которых отрывались капли осеннего дождя, пожелавших также послушать маэстро, выдавали в нём человека стирающего воспоминания. Гулко падая в тишине, одна за другой, они словно торопили мгновения. Рахманинов понял.
– Вы?
– Да.
– Принесли?
– Конечно.
– Не пожалеете?
– Никогда.
Рахманинов взял книгу и, задумавшись, спросил:
– Какая страница?
– Последняя.
Маэстро провел рукой по подбородку и неторопливо зашагал прочь. Уже на сцене, ещё раз оглядев полный зал, он низко поклонился.
Воздух, опережая движение рук, наполнился тающим звуком печали.
* * *
На широкой, уходящей вдаль полосе песчаного пляжа, в двух шагах от воды стоял человек. Черные лакированные туфли не оставили никакого следа на затвердевшей после ночного шторма суше. Никакого следа не оставил на земле и человек, которому они принадлежали.
Голубая рубашка резко контрастировала с бледным лицом. Пачка белых листов в правой руке тихо шелестела, отдаваясь ветру. Расшитая рукопись книги − всё, что оставалось у него до вчерашнего дня. Сегодня должно было исчезнуть и это. Подойдя к самой воде и не глядя в нее, он начал бросать исчерканные страницы: «триста девяносто четыре, триста девяносто пять, триста девяносто шесть, – задрожали губы.
Человек сглотнул, поправил галстук и медленно направился вперед. Сегодня все закончилось на этой планете. Но мир перестал существовать для него днем раньше.
Когда вода должна была достигнуть колен, он неожиданно заметил, что не чувствует ее сопротивления. Растерянно глянув вниз и с удивлением обнаружив, что море отступает. мужчина снова сделал несколько шагов, ещё не веря увиденному. Дно уродливо обнажило заблестевшие на солнце камни, под каждым из которых белели дорогие ему страницы. Обросшие водорослями глыбы, шум стекающей воды, вся картина, нелепость которой дополнялась разбросанной, будто с издевкой, его жизнью, заставили человека остановиться.
Медленно, словно сознавая что-то, он поднял голову вверх:
− Я ведь не написал, а прокричал! Простонал каждое слово! Она… она моё место в жизни, мой след на земле. А теперь ухожу… Дай же мне сделать это! Хотя бы это!
Шум воды стих. Мужчина сделал шаг. Море снова отступило.
Неожиданно в плеске волн он услышал тихий голос:
− Время причинило тебе боль, и ты многое изменил бы в ушедшем... Я даю тебе такую возможность…
− Нет… − Рука резко вытянулась вперед останавливая кого-то. − Я ни о чем не жалею. Ни о чем! Но причину не открою… никому. Пусть останется в сердце. Будет моей тайной...
И тут с ужасом заметил, что вода начала заливать камни.
− Я готов! – выкрикнул он. − Но прежде скажи мне… Cкажи! − человек вскинул руки к небу. − Кто пустил змея в Рай? Как соблазн оказался там? Как зло не исказило самого названия места, куда по сей день стремится человек?!
Ответом была тишина. Мужчина опустил руки и заплакал.
− Как же ты не поймешь, − еле слышно прошептал он, − жизнь всего на земле после этого напрасна! – И, помолчав, добавил: − Если только Грат покинул Иудею.
И вдруг услышал:
− Уже нет! Нет! Нет!..
* * *
Что-то шевельнулось в руке. Сергей разжал пальцы и посмотрел на ладонь: ему весело улыбался игрушечный арлекин.
* * *