стоп-кадр (Проза)

  Самым популярным русским именем среди грузин, прописавшихся на просторах Советского Союза,  было имя Саша. С Очхикидзе меня свела судьба в художественной мастерской автобазы «Вологдамелиорация». Мастерская напоминала бункер, в котором не было ни единого окна, зато вдоволь обитало зеленых сверчков, пронзительно скрипящих из своих укромных уголков. Автобаза для меня была если не единственным, то, пожалуй, основным шансом на получение квартиры, и появление второго художника могло сократить эти шансы наполовину. Естественно, наша первая встреча прошла без взаимной радости. Саше тоже нужна была квартира. У него тоже было двое детей, дочери Лена и Виола. И вот это необычное для моего северного уха музыкальное имя его младшей дочери чуть - чуть подрастопило  холод первых минут нашего с ним общения.
– Вообще-то я и первую хотел назвать не Леной, а Симоной, как в песне Кузьмина «Девушка моей мечты».  Жена не позволила. Зато уж вторую я сам  назвал.
Хороши бы были сестры Симона да Виола.  
–  Скажи, а тебя-то самого как зовут? – спросил я. – Ведь не Саша? По-грузински-то как?
– Шермандин. «Витязя в тигровой шкуре» читал? Шермандин – это друг Тариэля. Так моего старшего брата зовут.
– А сестры Тамары у тебя случайно нет?
– Так моя мать зовут, – сказал он и тут же исправился. – Мою. Еще некоторые русские слова не совсем правильно произношу.
   Надо сразу отметить, что его речь была чистой, без всякого наносного, комичного кавказского акцента. Шермандин после окончания художественного училища в Рустави появился в Вологде по призыву в Советскую армию. Говорить по-русски он совсем не умел. Мне он рассказывал, как начальник клуба части объяснял ему «на пальцах», что за плакат надо изобразить: прапорщик оттопыривал губы, прищуривал глаза, показывал на себя, любимого, и сжимал в рукопожатиях ладони. «Дружба народов», – догадывался Шермандин и рисовал негра, азиата и европейца, в едином порыве протестовавших против войны. Выучиться русскому языку помогла любовь к русским девушкам. Путался, конечно, в понятиях: например, после первого сексуального опыта, не зная как выразить свои чувства, произнес: «Как это вкусно». Не понимал диалектизмы, к примеру, что означает слово «зябко». Но это особый случай, а в целом, повторюсь, говорил он на чистом и даже несколько литературном русском языке.      
   Мне не пришлось побывать в Грузии, но я увлекался ее изобразительным искусством, знал не только раскрученного «миллионами алых роз» Пиросмани, но и восторгался Ладо Гудиашвили, любил не виданные мною южные пейзажи и строгую архитектуру православных церквей, гармонично вписанных в горный ландшафт. От Саши я узнал много интересного об особенностях жизни грузинского села. О пятнистых поросятах, вольно бегающих по деревне, о помидорах, самостоятельно зреющих вдоль арыков, о сладкой патоке чучхела, о чехохбили, о винограде, молодом вине, попробовал чачу, которую Саше в почтовых посылках присылали с родины в резиновых грелках. По его рассказам, понял, что жизнь там не сплошной праздник, что там, так же как и в наших северных деревнях, чтобы выжить, надо горбатиться от зари до зари. Всю жизнь копаться в грязи не хотелось, поэтому он, наверно, и выбрал для себя профессию художника, так сказать, из грязи в «грузинские князи».
    Покинул автобазу Саша года через два. Его уход был поистине «княжеским», хотя и несколько анекдотичным. По осени из городов всех, от мала до велика, принято было посылать на «битву за урожай». От автобазы в совхоз «Красная звезда» в тот раз поехала представительная команда: шоферы, ремонтники, бухгалтерия, ну и один от «художников». Мужики сразу «забили» на работу, разожгли костерок, достали свои «тормозки» с закуской и выпивкой и стали склонять женщин к подобному же тунеядству, но просчитались. Бабы злились на мужиков, но работу не бросали – дружно собирали картошку. С ними трудился Саша, беря на себя всю непосильную часть работы по погрузке и переноске тяжелых мешков. После обеда из Вологды нагрянула комиссия с проверкой. Кто-то, по-видимому, из местных «накапал». Мужики к этому времени были уже никакие. Начальство поорало, поматерилось, плюнуло и развернулось обратно. Спустя некоторое время вышел приказ по объединению «Вологдамелиорация»: всех мужиков, посланных в тот злополучный день от автобазы на сельхоз работы, наказать. Под общую мерку попал и Очхикидзе. Уж как он доказывал, что произошла ошибка, он тут нипричем, и он честно выполнил свой долг перед продовольственной программой партии и правительства, что есть свидетели его трудового подвига. Ничего не помогло. Кто же будет пересматривать приказ головного управления!?  Ему посоветовали не брать в голову, переждать, мол, все перемелется. Нет! Княжеская гордость не позволила снести такое унижение. Саша написал заявление на увольнение по «несогласию с приказом о его наказании». Что ж, подписали. Вот так он и ушел с автобазы.
    Спустя несколько лет квартиры мы все-таки получили: я - от автобазы, а он - от ПМКа «Сельстроя», куда сразу устроился после увольнения с мелиорации. Интересно получилось: он с радостью переехал в Лукьяново с осточертевших ему Прилук, а я - с не менее осточертевшего  Лукьяново - в Прилуки. Жизнь налаживалась. И тут грянула перестройка, гласность, кооперативы, демократия, рынок, ваучеры и, наконец, банкротство, деноминация, инфляция и полный капздец Союзу. В то время он успел еще съездить на родину на похороны отца. Позже позволить себе поездку в Грузию Шермандин уже не мог.  Там началась такая гамсахурдия, такая шеварнадзия, что, черт знает, в чем там был высший смысл и кто был тогда прав, а кто виноват.
     Как бы сейчас сказали, «после оптимизации» художников-оформителей ему пришлось пойти на вольные хлеба. Организовал кооператив под названием «Эстет». И я там был, и пиво пил, и трафареты резал… Но основным моим местом работы все-таки была преподавательская деятельность.              
    Немного лирики. В те годы Очхикидзе был красивым южным самцом с шевелюрой густых волос, аккуратно стриженной бородкой, тщательно отутюженной одеждой, немного гордившийся тем, что похож на болгарского артиста, сыгравшего главную роль в фильме «Карл Маркс – молодые годы», и совсем не похож на носатого грузина, цокающего при виде каждой юбки. Девки и без причмокивания не могли устоять против него, но в том-то и дело, что никто ему в то время не был нужен, кроме жены. Во время поездок по халтурам деревенские дурочки сами вешались на него, а друзья-халтурщики смеялись ему в спину, когда он убегал от их веселой компании куда-нибудь, лишь бы не искушать себя плотскими утехами.  
    Изменять друг другу они стали примерно в одно время. Его жена тоже потеряла работу, но быстро нашла себя в «руками ведении», научилась пассам, получила даже какую-то «филькину грамоту», закончила курсы медсестер и уже на полном законном основании объявила себя ведуньей, магом, волшебницей и целительницей. К ней установилась очередь больных на голову людей, готовых платить любые деньги за решение своих насущных проблем. И покатило, и понеслось. Саше она объявила: «Я тебе больше не жена. Ты мне больше не муж». Все. Веселье кончилось. Конечно, если бы не случился развод, то и сейчас он был бы, пусть полысевший, пополневший, но вполне самодостаточный стареющий, обрусевший грузин. К новой жизни приспособиться Саша так и не смог. Пил. Ну пил бы хотя бы водку или вина на этиловом спирте, а то ведь предпочитал всякую дешевую гадость, намешанную на смеси этилового с метиловым спиртами. И меня убеждал, что разницы никакой нет, а экономия десятикратная. Чего уж лукавить, бывало, и я составлял ему компанию, поддавшись на уговоры и вполне приемлемый вид «коктейля»: Саша бодяжил содержимое аптекарского шкалика с недорогими сладкими винами.  Его новые подруги тоже эту гремучую смесь мимо рта не проносили. Одна, «Седая», умерла от того, что при каждом удобном случае,  уже беременной, почем зря хлестала «фамфурики», тем самым убив вынашиваемого ребенка. Другая допилась до того, что Саша на руках носил ее в туалет – отказали ноги. Тоже умерла, не дожив и до тридцатника. Еще одна начинала «глючить»,  кто ее знает, может, и к дури  какой-то пристрастилась, месяцами выпадая из его жизни и в конце концов пропав окончательно.
     В последний раз я видел Очхикидзе 4марта 2010года, поздравил с прошедшим днем рождения – 1 марта ему исполнилось пятьдесят шесть лет. К этому времени он почти потерял зрение, но в тот день рассказал мне, что на одном глазу сделал операцию и теперь хотя бы свою подпись в ведомости на зарплату ставит самостоятельно. Как и сколько ему платили в «Воротах севера», отдельная песня. Хотя бы то, что в тот день он попросил у меня денег на сигареты, а на оставшуюся от сдачи мелочь еще купил их и поштучно, уже эта одна деталька говорит о его финансовых возможностях. Пользовались им абсолютно       по-хамски, отношение как к бессловесной твари, но этим в наше дикое капиталистическое время никого не удивишь. Сашина мягкость и врожденная интеллигентность, не- конфликтность и, в конечном счете, не- приспособленность к жестким условиям современной жизни,  свели его в могилу.  
   Конечно, навещая Очхикидзе, примерно раз в месяц, а то и реже, меня всегда преследовала одна мысль: «Жив ли Шермандин Исидорович?». А в тот день у меня совсем не было опасений за Сашину жизнь, и я не предполагал, что, заглянув к нему, мне сообщат известие, от которого пробежит мороз по коже.
– Неужели вы не знаете, что даже сороковой день уже прошел?
   – Можно мне присесть? – спросил я. - Как это случилось?
   Незнакомые мне люди рассказали все, что знали о его тихой кончине во время сна. Вот так закончился земной путь грузинского скульптора, вологодского художника - оформителя, хорошего товарища и доброго, невредного человека Саши Очхикидзе. В троллейбусе по пути к дому сочинились строки эпитафии:
  Что наша жизнь?  Рассвет – закат,
   Короткое тире меж скорбных  дат.
Почему «Последний грузин»? Я был знаком со многими людьми разных национальностей: Валерка Шаргаев – бурят, Вова Каракулов – удмурт, Марлис – татарин, Петя Бороздин (Эпп), Володя Кельм, Коля Ассельборн – немцы ну, конечно, Женя Рутштейн, Исаак Штернберг (тут и паспорт спрашивать не надо), Валех Алескеров – азербайджанец, Жора Мартиросян, Агасий Мкрытычан - армяне, Арвидас Лапакас – литовец, Рута Коробова – эстонка, были среди знакомых и хохлы, и узбеки, и киргизы, Вова Маслов себя к национальности камчадал причисляет, а я подозреваю, что он кореец – шутка, а вот Виктор Хан называл себя японцем с Курильских островов, но я думаю, что он тоже кореец.
Как говорил Л.И. Брежнев,  у нас была единая общность людей, и у всех у них одна национальность – советский человек. Из грузин я был знаком только с Сашей, он был первым и, скорее всего, останется последним моим другом – грузином. Советских «человеков» уже нет, а с русскими теперь дружат осторожно, да и мы уже не теми стали, не лезем ко всем со     своими объятиями.  

Случайность?
Из дневников событий

Этот текст написан мною полтора десятка лет назад, а случилось все это еще раньше в 1990 году.
«…Известное в Вологде училище №15 готовит мастеров кружевоплетения и художников росписи по дереву, поэтому общий контингент  учащихся и педагогов преимущественно женский. Мне несколько лет довелось поработать в этом училище в качестве преподавателя предметов цикла изобразительного искусства. Историю, случившуюся со мной в стенах  училища, могут засвидетельствовать и коллеги, и участники этого события.
С просьбой по организации драматического кружка ко мне обратилась учащаяся отделения художников росписи по дереву Аня Шарапова: «Живем скучно, неинтересно, помогите, Виктор Авенирович». Как будто знала про мою режиссерскую невостребованность последних лет. В каждой шутке есть доля шутки. Конечно, я согласился, так как к театру приучен отцом с малых лет и с удовольствием сам играл на школьной сцене кое-что из русской классики: Чехова, Тургенева. Даже ставил самого, так сказать, Александра Сергеевича, «нашего всего» Пушкина, а конкретно: сцену на Литовской границе из «Бориса Годунова».
Сразу же возникла проблема в выборе автора и пьесы. Дело в том, что большинство ролей в драматургических произведениях написано для мужчин, а я уже говорил, что в училище как раз с юношами была напряженка, и подыскать соответствующую пьесу с достаточным количеством женских ролей оказалось не так-то просто.
Но на ловца и зверь бежит. Просматривая дома сборники великих драматургов, я наткнулся на старую книгу, найденную когда-то на сельской свалке вторсырья. Разве может современный человек понять, откуда и при каких обстоятельствах собирались многотысячные домашние библиотеки у людей самой читающей страны в мире.
Я держал в руках книгу в темно-вишневом переплете «Избранные драматические произведения» Проспера Мериме, издательства «Искусство», Москва, 1954 год. Вот там я и нашел то, что искал. Одноактная пьеса с пятью женскими и одной мужской ролями. Все роли предназначались для молодых людей, не достигших совершеннолетия, более того, воспитанниц женского монастыря, иначе сказать, таких же пэтэушниц, как и мои будущие актрисы. Драматический сюжет строился на классическом законе трех единств: единое действие происходило в пьесе на одном месте и завершалось в течение одного дня. В ней было все от лучшей классики: страсть, любовь, ревность и  гибель главных героинь в финале. А текст такой, что ни одного слова не вырвать, не заменить: за словом тянется предложение, за предложением абзац и так до полного абсурда. Литая вещь! Все же я взял на себя смелость выкинуть из текста последние слова, которые произносит единственный мужчина – Брат Эухенио.
– (к публике) Простите мне смерть двух прелестных девушек и не судите строго автора.
   «Это как же так? – думал я. - Что же, Шекспир тоже должен извиняться за каждую смерть в финале своих трагедий?»
Устроили читку. Итак, о чем была пьеса? Называется она «Случайность», место действия Гавана, женский монастырь, девятнадцатый век. Воспитанница монастыря, донья Мария, или иначе Марикита, решается объясниться в любви служителю монастыря Брату Эухенио, который, как позже выясняется, попал сюда, оставив будущую карьеру морского офицера, покинув мореходное училище не по своему желанию. Марикита еще не знает о том, что Эухенио и ее подруга донья Франсиска – Пакита                     - давно любят друг друга и собрались бежать из монастыря, чтобы затем обвенчаться и жить в миру, связав себя узами брака. Об этом Пакита сама, по секрету, рассказывает Мариките. Донья Мария уже переправила письмо с объяснением в любви к брату Эухенио, и теперь ей ничего не остается, как раз и навсегда выяснить отношения с ним.
Забегая вперед, скажу, что эту сцену Аня (она исполняла роль Марикиты) и Сережа Королев играли очень эмоционально, так же как и в эпизод смерти Пакиты, роль которой играла Наташа Разумова.
Далее действие пьесы стремительно приближалось к развязке. Марикита решает покончить жизнь самоубийством. Она раздобыла яд, всыпала его в лимонад и в предсмертной записке отдает свои последние распоряжения. Появляется донья Франсиска и, поболтав немного с Марикитой, увидев у нее стакан с лимонадом, просит утолить жажду. «Пей на здоровье», - говорит Марикита. Затем шла сцена мученической смерти Пакиты. Марикита, осознав, что она совершила убийство своей «подруги» - соперницы, бросается в монастырский колодец. На этом пьеса заканчивалась, если не считать тех последних слов Эухенио, которые я имел смелость выкинуть из текста.
Приступили к репетициям. Подобрать девушек на роли не составило особого труда: пьеса написана так, что все женские образы очень характерны, и девушки практически выбрали роли под самих себя. Закипела работа и над оформлением спектакля. Так как затеяла все это представление группа художников, то все они и включились в исполнение этого проекта. Строили декорации, шили костюмы. Сначала я собирался выпустить актрис на сцену в школьной форменной одежде, но потом решил все же отказаться от столь смелого режиссерского видения текста. Парни подобрали для музыкального сопровождения страстное латиноамериканское танго, записали колокольный звон и другое шумовое оформление, а в кабинете №8 вовсю шли репетиции.
Чем больше мы вникали в текст, тем меньше нам нравилось название пьесы «Случайность». Почему случайность? Ведь Марикита знала, что лимонад отравлен. Тут скорее случайные обстоятельства, но злой умысел и ревность. Недаром, вначале пьесы стоит эпиграф: «Ревность – самое страшное чудовище» (Кальдерон).
Надо оговориться, что в ту пору шел популярный телесериал «Просто Мария», вот и мы, посоветовавшись, решили внести еще одну купюру в текст пьесы: назвали ее просто «Марикита».
   Заканчивались репетиции поздно, и после них у меня страшно начинала болеть голова. Боль была сквозной, как будто кто-то длинным шилом пронзал голову от виска к виску или от затылка к переносице. Я невольно обхватывал голову руками и таким образом ехал весь путь до дома. Позже, обратившись к врачу и пройдя мед-обследование, мне поставили диагноз: вегето-сосудистая дистония. «Несмертельно», – сказал врач и на этом меня успокоил.
И вот, наконец, все было готово, даже большое красочное рекламное объявление с нарисованным бокалом и испанской розой с шипами вывешено на доске для информации в фойе училища. Завтра спектакль. Вечером мы провели генеральную репетицию в декорациях. Все работали слаженно.
Итак, на следующий день в училище не явилась Наташа Разумова – «Пакита». Замены ей не было. Что случилось? Ведь еще вчера она так убедительно и живо играла на сцене. Дозвонившись до общежития, мы узнали, что она слегла с очень высокой температурой – сорок или даже сорок один градус. Что ж, спектакль пришлось отменить. У меня уже тогда вкрались сомнения в том, что пьеса вряд ли вообще когда-нибудь будет сыграна на сцене. Но все по порядку. Наташа выздоровела, и  через неделю мы снова вывесили свое объявление, снова провели генеральную репетицию, а на следующий день в училище не пришла Аня Шарапова – «Марикита». Все то же: сорок, сорок один градус, слабость, головокружение – какой уж тут спектакль…
Только тогда я решил внимательнее пересмотреть текст Мериме.  Странное извинение Брата Эухенио в конце пьесы?… Странное название, как будто бы автор заранее отметает от себя всякие подозрения…                И, наконец, второй эпиграф к пьесе, написанный по латыни. На перевод - сноску я раньше не обращал внимания, а между тем звучал этот эпиграф так: «Это горе – больше чем скорбь, это безумие – больше чем безумие, это смерть». Бррр. До сих пор мороз по коже от этого латинского изречения.
Аня выздоровела так же скоро, как и до нее Наташа. Каюсь, мне стало любопытно, чем же закончится вся эта история? В третий раз мы объявили о премьере, в третий раз провели генеральную репетицию в декорациях. И на следующий день, как и следовало ожидать, в училище не явился Королев – наш «Брат Эухенио». И у него те же симптомы: высокая температура, слабость, недомогание. В общем, полный провал. Учебный год заканчивался, а пьеса так и не дошла до зрителя. А если вдуматься, то процесс репетиций гораздо интересней самого результата, но это уже личные наблюдения.
Отпуск вернул меня к жизни, прошли головные боли, забылись все методички, отчеты, заполнение журналов, дежурство по столовой, разборки на педсоветах, нерадивые учащиеся, но не забылась обладающая темной энергетикой пьеса Мериме. Наедине с книгой я нашел еще много странного в ее тексте: в ней проговариваются цифры, несколько раз звучит колокол,  фразы, несущие в себе скрытый смысл, взять хотя бы последнюю… Тогда же где-то я вычитал три принципа научного эксперимента, звучащие примерно так: первый раз это может быть СЛУЧАЙНОСТЬ, второй раз – совпадение, и только третий – закономерность! В нашем опыте присутствовали все три раза. К тому же удивительна последовательность заболевающих: сначала это была донья Франсиска – Наташа Разумова, потом Марикита – Аня Шарапова и лишь затем Брат Эухенио – Королев. Строго по тексту!
Конечно, я и раньше что-то подобное слыхивал о театральных суевериях и приметах, особенно об опасности изображать смерть на сцене или в кино. Фактов тому множество, но все они казались мне притянутыми за уши, ведь на одну сыгранную смерть, несущую печальные последствия, есть тысячи подобных ролей, никак не отразившихся на судьбе актеров, исполнивших сверхзадачу автора и режиссера по изображению смерти действующего лица пьесы. Но есть пьесы,  которые не терпят снисходительного отношения к себе и у всех без исключения актеров вызывают определенную настороженность. Самая известная среди зловещих пьес - это, конечно, «Макбет» Шекспира. Можно привести сотни примеров, когда случались несчастья с театром или актерами во время постановки этой пьесы. Далеко ходить не надо, у нас в вологодском драмтеатре не так давно тоже пытались перехитрить темные силы, вызванные сценой «Песни ведьм» из «Макбета». Не мне пересказывать, что из этого произошло, но, поверьте, ничего хорошего. Существует легенда, что Шекспир ввел в пьесу реальные диалоги ведьм и тем самым наложил на нее вечное проклятье. Может, и пьеса Мериме, на которую я наткнулся случайно(!?), из того же ряда?  
Неординарна сама история появления пьесы «Случайность». Двадцатидвухлетний выпускник юридического факультета Сорбоны Проспер Мериме в 1825 году публикует сборник под общим названием  «Театр Клары Газуль». В предисловии  Мериме объявил, что сам он только переводчик, а автором пьес является никому не известная испанская актриса Газуль. Для большей достоверности в сборнике был помещен ее портрет, который на самом деле  был мистификацией. На портрете был изображен сам Мериме в женском наряде. Где есть мистификация, там, может быть, присутствует и мистика?      
На следующий год все вновь повторилось, но только с другим составом. Так как Аня Шарапова категорически отказалась участвовать в моем эксперименте, то про постановку пьесы я благополучно забыл, да и самому мне не очень хотелось возвращения головных болей. Но остались декорации, остались несбывшиеся коллективные надежды зрителей, престиж училища, наконец. И вот ближе к Новому году ко мне обратились учащиеся из группы кружевниц с просьбой возродить спектакль. «Девочки, – сказал я, – вот вам книга, сами распределяйте между собой роли, учите слова, но помните, что пьеса мистическая, как бы чего не вышло». Они убедили меня, что ничего не боятся и во всякую бесовщину не верят.  «Ну что ж, когда будете готовы, дайте знать, и мы приступим к репетициям».   Репетиций было немного, всего одна. В тех же декорациях, с теми же мизансценами и с таким же результатом. Кто уж из них заболел на следующий день, Пакита ли Марикита, не знаю, не успел еще запомнить имена новых актрис,  но спустя полмесяца поинтересовался: «Что же вы прекратили репетиции?».  «Виктор Авенирович, – сказала одна из них, – я после той репетиции так заболела, как никогда в жизни не болела».
Начинал я эту историю с того, что текст был написан в середине девяностых годов. Конечно, сейчас, я его немного подкорректировал, но писался этот текст как статья для журнала «Кулибин» (правда, это уже совсем другая история). В конце девяностых были популярны всякие паранормальные байки, а я в ту пору был как бы безработным, или, точнее сказать, принятым на работу в этот самый журнал в качестве литературного редактора с испытательным сроком, без зарплаты и без записи в трудовой книжке. Журнал благополучно почил в небытие сразу после выхода первого номера. Но не о нем здесь речь.
Помнится, это было летом: жара, безоблачное небо, и мой веселый и бодрый настрой на предстоящую работу. Вот я достаю с полки тот самый томик «Избранных драматических произведений» Проспера Мериме и пытаюсь раскрыть страницы с той самой пьесой «Случайность». Как открываются последние прочитанные в книге страницы среди других непрочитанных?  Может, у аккуратных читателей без разницы, а у меня - сразу, так как я их по обрезу всегда большим пальцем фиксирую. А уж тут-то, сколько их мусолили, пока репетировали, ан нет, не открывается пьеска, хоть ты тресни. Стал листать постранично, и вот  она, голубушка, с моими пометками, с вписанными фамилиями «актрис» напротив действующих лиц, со страшненьким эпиграфом, а далее по тексту. Полистал я его, но страницы открывались как-то странно, будто намагниченные друг с другом. Открываешь, как отрываешь.  Да ладно, думаю, будя, все хорошо, здрав телом и креп духом – прорвемся! Не знал я тогда пословицы: «Не тревожь Лихо, пока оно тихо». Написал статейку в журнал легко и сразу. Что было потом? Хотите узнать? Могу дать эту книжку полистать – скуки ради. Она у меня до сих пор хранится на самой высокой книжной полке, в третьем ряду, у стены, между старым изданием «Мастера и Маргариты» Булгакова и воспоминаниями Савинкова «Конь бледный». Недавно я ее там снова обнаружил…   

Стоп-кадр
Из дневников событий

В Питер в ту пору я ездил зарабатывать деньги. Но ведь это же Санкт-Петербург, а не какой-то тебе Пыщуг,  где, кроме красочных закатов, после трудового дня не на чем глазу зацепиться. Петербург - совсем другое дело, и хорошие деньги давались, прямо скажем, нетяжело, и до обратной дороги домой оставалось время для посещения Русского музея, Спаса на крови, Эрмитажа,  Дворцовой площади, Медного всадника, Казанского, Исакия и иже с ними шедеврами и красотами города-музея. Одним  словом, Питер есть Питер!  
– Хватит тебе ездить одному, – как-то раз сказала мне жена. – Взял бы меня с собой, а то целыми днями сидишь дома словно привязанная. Я уже давно не была в Ленинграде, совсем забыла, как Невский проспект выглядит. А между прочим, у меня там братья живут.
Братья жены действительно проживают рядом, только один из них живет в Колпино, а другой в Петрокрепости, и по Невскому они прохаживаются, наверное, не чаще, чем мне приходилось гулять по его мостовой во время  своих бизнес наездов. Известно, что «если женщина просит…», как поется в песне, то возражать ей не имеет смысла. И в следующий раз мы собрались нагрянуть в северную столицу уже вместе. Наша дочь тоже решила восстановить в памяти кое-какие шедевры из сокровищницы русской и зарубежной живописи и присоединилась к нам в ту памятную поездку.
Свои коммерческие дела я провернул в полдня и уже к обеду освободился для совместной культурной программы. От моей «конторы» до заветной станции метро «Невский проспект» нужно было ехать с одной пересадкой. Вот там-то, в переходе между станциями, и началась эта история.
Болтая о чем-то своем женском и искусно лавируя в людской столичной толчее,  жена с дочкой намного опередили меня. Стараясь не потерять их из виду, я тащился за ними, неся в обеих руках дорожные сумки. И тут меня кто-то ухватил за локоть. Я недовольно оглянулся. Это была не цыганка, не  инвалид-колясочник и не торговец липовыми дипломами, меня остановила незнакомая женщина вполне  интеллигентной наружности, крепко держащая за руку ребенка младшего школьного возраста.
  – Извините, – спешно заговорила она, – вы завтра свободны?
   – А в чем собственно дело? – принял я позу глухой обороны.
   – Ах да, еще раз извините, не представилась, вот моя визитка. – Подала она мне картонную пластинку и, пока я ее изучал, быстро ввела в курс дела. – Я работаю на «Ленфильме». Провожу кастинги актеров. Вы, наверно, знаете, что сейчас идут съемки фильма «Идиот» по Достоевскому? Не хотели бы вы завтра поучаствовать в съемках?
   – Вообще-то на завтра у меня никаких важных дел не намечается… – неуверенно начал я, и в это самое время меня тронули с другой стороны. Как и следовало ожидать, заметив мое отставание и любезничание с какой-то непонятной женщиной, за мной вернулись жена с дочкой.
   – У тебя что-то случилось? – настороженно спросили они меня.
   Я и сотрудница «Ленфильма» стали наперебой объяснять предстоящие на субботу планы. Школьник ныл и тянул свою мать на перрон к прибывающей электричке.
– В общем, надумаете, позвоните вечером. Мой телефон на визитке, –сказала она и устремилась вслед за ребенком.
– В кои-то веки решила с мужем выбраться в Ленинград, а он вместо того что бы вместе провести хотя бы пару дней, надумал еще здесь без меня в кино сниматься.
– Но я ведь заранее не знал, – виновато оправдывался я, – это как-то само собой получилось.
– Так у него получилось! Да тебя любая женщина, как телка, возьмет и за собой уведет. Так у него, видишь ли, получилось.
– Ну, мама, – вступилась за меня дочь, – ну пусть папа снимется. Когда еще такой случай представится? А погулять у вас еще целое воскресенье впереди.
– Да, – вклинился я в разговор, – зато у тебя завтра будет предостаточно времени для общения со своими братьями.
– Помолчал бы уж лучше, – расстроенно произнесла жена, кажется, примиряясь с предстоящим моим кино-дебютом.
    Остаток дня я как мог во всем угождал жене, лишь бы не испортить наметившийся консенсус. Когда же все питерские музеи закончили свою работу, и мы наконец-то отправились к ее старшему брату Валентину в Петрокрепость, там меня поджидал еще один сюрприз. Встретили нас хлебосольно, выделили постель для ночлега, и после обсуждения семейных новостей и свалившегося на мою голову предложения от «Ленфильма», после уговоров отпустить меня на съемки с миром, неожиданно шурин сменил тему.
– А ты не знаешь, что у тебя муж еще и стихи пишет? – заговорщически сказал он своей сестре.
– Нет. Знаю, что рассказы пишет, а вот про стихи никогда ничего подобного от него не слыхивала.
– Пишет, пишет. Это он от тебя скрывает. В газете даже печатается.
– Ну-ка признавайся, что это за стихи такие? Почему я о них ничего не знаю? –  с напускной строгостью спросила меня жена.
– Видит Бог, сам ничего не понимаю. Какие стихи? Какая газета?
– Шура, – позвал хозяйку Валентин, – где та газетка, в которой мы стихи Виктора читали?  
Через минуту все прояснилось. Стоило мне только увидеть необычного вида газетенку, я сразу обо всем догадался. Мой литературный собрат из Архангельска, поэт Александр Росков, вот уже несколько лет вел выпуск малоформатных газет на популярные, судя по названиям, темы: «Дачная», «Коммунальная», «Пенсионерская правда» и «Айболит». Последнюю из них как раз и держала в руках супруга Валентина.
– Ах, это, – ничуть не удивившись, сказал я, – это другое дело. Дайте-ка мне ее посмотреть, чего там Саша насочинял.
Газетка состояла из двух вложенных друг в друга листов, и вся она, как «дембельский альбом», была проиллюстрирована графическими рисунками и заголовками статей, подписанных рифмованными строчками, придуманными поэтом-редактором. При встрече с Расковым он мне рассказывал, что материал для номера набирает из интернета и писем читателей, что-то приходится досочинить самому, а вот в авторы газетных статеек вынужден иногда записывать друзей и знакомых. Это потому, что на одной и той же странице его фамилии  нельзя мелькать по несколько раз. Я быстро нашел «свою» подпись под статьей: «От шампанского мочу я, конечно, отличу». В ней, якобы, от моего лица рассказывалось об уринотерапии и ее неприемлемости лично «мною». В принципе, он прав: пробовать на вкус мочу я никогда не собирался, но зачем же так явно и открыто использовать мою фамилию? Подпись под статьей гласила: «Виктор Борисов из Прилук, что под Вологдой» – куда уж больше, осталось только паспортные данные вписать.
– Ну, Саша… Ну поморский стихотворец, – немного обидевшись, закончил я чтение «своей» статейки, – ну удружил, так удружил! Теперь по такому поводу он, однозначно, должен будет проставиться.  По крайней мере, хотя бы ту же самую бутылку шампанского должен будет выставить при встрече. Как честно заработанный гонорар.
Шампанского от Роскова я не дождался, пока еще не пришлось свидеться с ним снова.
На следующий день, ранним утром я выехал из Петрокрепости – Шлиссельбурга в Петербург – Ленинград. От станции метро «Дыбенко» добрался до станции «Горьковская» и к назначенному сроку прибыл на Ленфильм. Можно было бы так и не спешить. После регистрации мы еще до полудня не могли собраться, чтобы выехать в Репино, где должны были проходить съемки. Зато в это время я познакомился с бывалым «артистом» массовки, который учил меня здешним правилам.
–  Сейчас пойдем в костюмный цех, там нас всех будут переодевать. У тебя какая на ногах обувь? Туфли. Ну, это хорошо, если были бы кроссовки или босоножки, пришлось бы надевать ихнюю обувь, а она у них практически без подошвы, как чешки спортивные раньше были, помнишь? Ох, и намучился я однажды в ленфильмовских туфельках, каждый камешек ступнями прочувствовал.
–  Неужели даже обувь снимать приходится?
– Все! Из своего только исподнее остается.
– А ты на съемках во многих фильмах участвовал?
– Было дело. Я ведь как на пенсию вышел – работы нет, денег нет. Что делать? Куда пойти? Спасибо, дальняя родственница подсказала, и теперь на «Ленфильме» я числюсь штатным артистом массовки. Даже документ есть.  
– Ну и как платят?
– Гроши. Но все равно лучше, чем дома-то перед телевизором сидеть.
В костюмном цехе одежду для меня подобрали не бедную, но и не роскошную, так себе – среднего класса волостной чиновник. Заглянув внутрь шляпы, я узнал, что сделали ее в начале века. И сорочка, и жилетка, и костюм тоже, вероятнее всего, были ровесниками фетровой шляпы. Надев все это, я как будто заново родился. Вот так же однажды в Кунгуре, после посещения ледяной пещеры без соответствующей одежды, выйдя на поверхность, я всеми порами ощутил окутывающее тепло летнего дня. Так и теперь мне показалось, что всю свою сознательную жизнь, таская на себе синтетику, заменяющую натуральные ткани, я только и ждал того момента, чтобы однажды вернуться в «свою» одежду из прошлой жизни. Забегая вперед, скажу, что весь съемочный день, несмотря на испепеляющую жару, я очень комфортно чувствовал себя в роли городского обывателя девятнадцатого века.
Наконец-то всех нас, разнаряженных, пригласили на посадку в советский автобус ЛиАЗ с облупившейся по бортам надписью «Ленфильм». Вообще все вокруг на «Ленфильме» оставалось советским: и покрашенные салатной масляной краской высокие панели на стенах, и полуразвалившиеся домкультуровские  фанерные кресла со складывающимися сиденьями, и стенды со старыми черно-белыми фотографиями, и щербатый линолеум на полу, и строгая бабуся - вахтерша на входе. Но в то же время такого богатства и разнообразия, собранного в костюмном цехе, трудно было себе представить. Это я лишь чуточку, краешком глаза заметил, но невольно подумал: поистине, несмотря на все свое убожество, велик и могуч был Советский Союз.
По дороге в Репино наш старенький автобус догнала колонна черно-кожаных байкеров. С ревом проносясь на своих хромированных монстрах, они с удивлением оглядывались на окна нашего автобуса, к которым с любопытством прильнули «дамы» в чепцах и кринолинах и «господа» в котелках и с разноцветными бантами на воротниках-стойках. Так на минуту пересеклись век девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый.
– Чего их всех богатыми-то одели? – недовольно спросил главный режиссер фильма Владимир Бортко, увидев нашу пеструю компанию во дворе дома-музея Ильи Ефимовича Репина. Вчерашняя знакомая по метро, как провинившаяся школьница, извинялась и едва слышно обещала немедленно как - нибудь все исправить. Уж не нас ли опять станут переодевать в бедняков? - забеспокоился я за возможную утрату своего внешнего статуса.
– Ну везите сюда, что ли, крестьянскую одежду. Что ж делать, придется облачаться в нее всей съемочной группе. И для меня тоже какой - нибудь армячишко подберите.
Женщина сорвалась с места, и ленфильмовский автобус тронулся в обратный путь, а для нас снова потянулось время бездельничанья.
– Интересно, сколько заплатят нам за съемочный день? – беспокоился мой новый знакомый. – Вот, я помню, снимался у Сокурова, вот он тогда хорошо заплатил. Но и съемки были, я тебе скажу, еще те! Так-то вот не посидишь.
Действительно, вся наша массовка, укрываясь от жаркого солнца, разбрелась по территории музейного парка в поисках затененных мест. В это время в самом доме-музее Репина шла неведомая для нас работа над фильмом. Иногда оттуда выходил кто - нибудь из актеров, исполняющих роли в фильме, чаще других это были Машков с Боярским. Они или сидели на лавочке перед домом, попыхивая табачным дымом, или, как и мы, скрывались от пекла в тени деревьев. Набравшись смелости, к Машкову подошел наш молодой «титулярный советник» без шинели и, робея, спросил.
– Извините, пожалуйста, можно с вами рядом сфотографироваться?
– По твоему,  для чего я здесь стою? Фотографируйся, конечно, – ответил ему Рогожин-Машков.
Парень попросил своего товарища чикнуть его на цифровую «мыльницу» вместе с невозмутимо стоящим известным актером. Заметив такую бесплатную халяву, еще несколько наших костюмированных персонажей напросились запечатлеть себя на память о встрече с главным действующим лицом будущего фильма. У меня дома тоже где-то хранится подобная фотография.
Наконец, вернулся автобус, и наступила наша очередь для съемок в массовых сценах. Теперь команды: мотор, камера, хлопушка, сцена такая-то, дубль такой-то - зазвучали непосредственно для нас, для «пикета» обывателей, неравнодушно относящихся к свадьбе князя Мышкина с Настасьей Филипповной. Команды дублей повторялись и повторялись, непонятно было, что не устраивало, что такого неладного замечал в своем мониторе режиссер Бортко. Мне казалось, что мы играем талантливо и очень даже убедительно, но чем дольше проходили съемки, тем яснее я понимал, что фильм-то по-настоящему принадлежит только ему одному – главному режиссеру. Все остальные на съемочной площадке: и актеры, и ассистенты, и операторы, и помощники - точно такая же массовка. Мы можем засветиться в кадре или не засветиться, можем, как М. Боярский, сколько угодно расстраиваться о том, что съемки идут слишком долго и суббота теперь уже окончательно потеряна, что в животе бурчит от голода и глаза ест щелочью ручьями стекающий пот, что все уже надоело до чертиков; можем думать, что раз от раза повторяемые сцены вряд ли становятся от этого лучше, но главному режиссеру - виднее. Он здесь главный творец, и он здесь для всех царь и Бог!
Конечно, я ни в коем случае не свожу до уровня толпы из массовки великолепную игру актеров: Евгения Миронова – в роли князя Мышкина, Лидии Вележевой - в роли Настасьи Филипповны и того же Машкова с Боярским.
Речь не о том. Просто в моем сознании увиденные события, явления, лица, независимо от моего желания, давно уже осмысливаются в некой литературно-художественной форме. Через нанизывание слов сознание пытается создать образ, свести мысль к афоризму. Иногда выходит красиво, но если вовремя мысль не записать, то она быстро забывается. В таком случае самоуспокаиваюсь: значит, форма была не совсем отточенной, если ее содержание сразу забылось. А вот образ, родившийся у меня после увиденного на съемках, помнится до сих пор, хотя над формой стоило бы еще поработать. Современная литература похожа на одну сплошную массовку,  размышлял я, сейчас автор сам себе и сценарист, и режиссер, оператор, и актер, и даже прокатчик отснятого материала. Заглядывая в журнал посещений своей странички в интернете, у автора создается иллюзия некой  популярности, иллюзия перехода из массовки на главную роль. Но это всего лишь только компьютерный обман. Увы, литература сегодня – одна большая массовка.  
Съемки закончились поздно вечером. Как и следовало ожидать, мы еще долго сидели в автобусе, напрасно теряя время на поиски «потеряшек» из съемочной группы. Только на закате двинулись в обратный путь. Наш старенький автобус почти сразу же начал хандрить, в салоне явно ощущался запах гари и слышался посторонний скрежет в работе двигателя. Водитель ЛиАЗа, не обращая на это никакого внимания, споро пылил по трассе на Петербург. Дамы не на шутку разволновались и стали беспокоить водителя  глупыми вопросами.
– Все нормально, – хмуро отвечал он надоедливым пассажиркам.
Тем не менее, чтобы дать возможность немного остыть перегревающемуся двигателю, автобус приходилось останавливать. Так короткими передвижками мы и продолжали путь к дому. Около Сесторецкого парка водитель решил задержаться дольше обычного. Там мы вновь встретили своих старых знакомых – не вполне трезвых байкеров. Удовлетворив любопытство друг другом, один из патлатых байкеров в заклепанной куртке- косухе неожиданно подхватил нашу «барышню» и под гремящий тяжелый рок сделал с ней несколько неуверенных танцевальных па.  Напоследок они под всеобщие аплодисменты, как умели, раскланялись в реверансе. Шоу должно продолжаться…
– Внимание! – обратился к нам водитель, когда мы вновь собрались в нашем горе-автобусе сделать очередную пробежку. – У меня ко всем такое предложение: я довожу вас до ближайшей станции метро, и на Ленфильм вы добираетесь уже самостоятельно.
– Да ты что, в своем уме? Как ты себе это представляешь? В этих костюмах по эскалатору и в электричке? А вдруг что с ними случится?
– Тогда уж в метро и режиссера с оператором приглашай, будем снимать новую версию «Идиотов».
–  И нам для этого фильма обязательно надо будет пригласить байкеров. Им тоже в метро интересно будет сниматься, – размечталась не остывшая от танца кринолиновая барышня.
Водитель стиснул зубы, завел двигатель и недовольно пробурчал: «Ну как хотите, вам же хуже, думаешь сделать людям как лучше, а они…».
Что еще бубнил обидевшийся на нас водитель, я уже не слушал, переживал о том, что, возможно, не сумею сегодня добраться к своим в Петрокрепость и где-то надо будет до утра перекантоваться.
– Если не успеешь на электричку, то можешь переночевать у меня в ванной. – Вспомнив знаменитый фильм с Леоновым, пообещал точно так же устроить меня в своей однокомнатной квартире мой новый товарищ.
Стоянка в Сестрорецке не прошла даром. Автобус хоть и медленно, но уже без остановок, коптя и скрежеща, довез нас к воротам Ленфильма. До закрытия метро оставались считанные минуты, а надо было еще успеть сдать одежду, переодеться и получить в бухгалтерии деньги за съемочный день. Все это я провернул на бегу, и мы с другом влетели в вестибюль Горьковской станции метро как раз вовремя.
Ни с чем не сравнить чувство полета, сбегая по ступенькам свободного эскалатора глубоко уходящего вниз питерского метро. Успели. В электричке, мы на всякий случай обменялись адресами и, по-товарищески обнявшись, расстались. Честно сказать, мне не очень хотелось завершать эту ночь в неудобной позе в железной ванне моего нового приятеля.
На автобусной остановке Дыбенко одиноко стояло такси. Ни маршруток, ни автобусов, конечно же, не могло быть в это время.
– Сколько? – спросил я у квелого шофера.
–  Пятьдесят, - услышал в ответ и не поверил своим ушам: - С каждого, - пояснил он, - ищи еще трех пассажиров и поехали.
– Нет у меня больше сил ни ждать, ни искать кого-либо еще. На вот держи весь мой гонорар за сегодняшний день, – подал я ему двести рублей, – только довези меня до места.
Так завершилось мое участие в съемках многосерийного фильма по роману Ф. М. Достоевского «Идиот». В последней десятой серии, в сцене бегства со свадьбы Настасьи Филипповны и Рогожина, можно разглядеть и меня. Для этого надо всего лишь вовремя нажать на функцию «стоп кадр».    

Писатели
Из дневников встреч

В браке по любви всегда есть определенная мера расчета. Ведь брак – это соглашение сторон, даже и без заключения брачного контракта. Мой расчет на женитьбу может показаться по-гоголевски смешным, но мне на подсознательном уровне представлялась будущая спутница жизни почти как отставному пехотному офицеру Анучкину: «чтобы жена непременно знала…». Нет, не французский, а наш родной русский язык и литературу. «…А без того у ней и то и это… – все уж будет не то».  
И зачем бы, кажется, студенту художественно-графического факультета  все свободное время проводить на этаже филфака. Пить «бормотуху» и горланить песни можно было и со своими перепачканными красками товарищами. Вообще-то я успевал и тут и там, но не в питии ведь смысл, а в студенческом братстве.
После второго курса, как и положено, мы стройотрядом работали в глухомани Костромской области. По сей день, наверно, стоят там бетонные скелеты недостроенных нами ферм. Однажды мне с Вовой
Черемисиновым выпала очередь тащить флягу с молоком для оголодавших однокурсников. Путь был неблизок, да и за целый день поизмотались мы оба на цементных работах. Как ни старались идти не спеша, аккуратно и в ногу,  но молоко все равно расплескивалось из-под раздрыганной алюминиевой крышки фляги.  Поднявшись в  гору, решили передохнуть. В темно-синей вышине резвились стрижи, рыжая пашня наглядно демонстрировала правила перспективы, бирюзовый горизонт тайги жирным мазком очертил раскинувшиеся сельхозугодья. Пламенел закат. И вот тогда, точно Герцен с Огаревым на Воробьевых горах, мы с Вовой хоть и не поклялись, но твердо определились.
– Не знаю, кто из нашего курса станет художником, – сказал Черемисинов, глядя на раскинувшуюся красоту рискованного земледелия, – но я буду писать картины и  стану членом Союза художников!
– Не знаю, – сказал я, – стану ли я художником, но я, скорее всего, буду писать рассказы. Только вот с русским языком у меня проблемы, выше тройки оценки никогда не получал.
Забегая вперед, скажу, что Володя сдержал обещание, данное самому себе. Я тоже пишу, а моя жена проверяет грамматические ошибки в  рукописях. Но писать я стал далеко не сразу: останавливал страх перед чистым листом бумаги. Красиво отштамповал! На самом деле мне мешала банальная провинциальная закомплексованность. Она же и в живописи вязала меня по рукам и ногам. Ну и, конечно, лень-матушка, куда от нее денешься. Но почему, если не живопись, то литература?
Писатели и художники во все времена дружили между собой, находили что-то общее в своем творчестве. О писателях говорили: «художник слова», «написал картину жизни»,  «живописное описание природы»,  «создал образ». Над созданием образа и художники ломали и ломают головы, а лучшие из них понимали, что в картине должен еще и присутствовать «рассказ»! Не будем вспоминать формалистов, их и в литературе и в живописи хватало всегда, но искусство создания «ребусов» лежит в другой плоскости. По крайней мере, не на моем поле.
Свой первый рассказ я написал от тоски жизни в тридцатилетнем возрасте, иные к этому времени уже заканчивают писать, а я только начал, но сразу для себя поставил сверхзадачу: уж если начал, то не начинающий. Рассказ «Чернильница» зародился от чеховского совета Корнею Чуковскому, как надо писать рассказы. «Увидел на столе пепельницу, – советовал Антон Павлович, – и пишешь название рассказа «Пепельница». Далее, вспоминает Корней Иванович, ему самому стали представляться какие-то невероятные события, будто бы случившиеся с этой пепельницей. Наверное, Чехов и писал подобные рассказы легко и быстро, как и придумывал для них названия. Мастерство и талант проявляются в скорости выполнения работы, но я в то время думал совсем по-другому. Мне казалось, какая разница: за день написан рассказ или за месяц, читателю все равно, лишь бы было интересно. Вот и писал свою «Чернильницу» почти год. А куда было спешить? Кто меня гнал? Еще пару лет рассказ вылеживался в столе. А потом понеслось…
Попал я под раздачу антиалкогольной компании. История тоже веселая, но к теме относится опосредованно. Не только меня одного государевы служки превращали в статистический расходный материал, но, наверно, мало людей, которые после этого, загнали бы себя в такую глубокую депрессивную яму, как я это сделал сам с собой. Что бы выбраться из нее – или в петлю лезть, или в писатели пойти. Я набрался смелости и пошел к Ольге Александровне Фокиной. Почему к ней? Все очень просто – писатели для меня были небожителями, а Василий Иванович Белов – Богом, попробуй, дотянись до них, а Ольга Александровна, на популярных в ту пору встречах с читателями, рассказывала, что ей приходится много работать с начинающими литераторами. Вот я и клюнул. Нашел в справочнике ее телефон, созвонился и занес свою «Чернильницу». Надо признать, что с выбором не ошибся. Через три дня, созвонившись снова, услышал обнадеживающее.
– Рассказ я ваш прочитала. Более того даже написала на него рецензию. Если вам не трудно, заходите прямо сейчас. Адрес мой вам известен, приходите, хотелось бы познакомиться лично.
Моя депрессия вылетела как пробка из бутылки с шампанским. Через полчаса я уже был у ее дома по улице Кирова, взлетел на пятый этаж и остановился у нужных дверей. Отдышался и робко позвонил. Дверь мне открыла молодая девушка. Не успел я ничего сообразить как она, поздоровавшись со мной, громко сказала.
– Мама, к тебе пришли. Вы проходите, проходите. –  Приглашала она меня в прихожую.
Из глубины квартиры на встречу вышла Ольга Александровна. Ее взгляд выражал искреннее, непосредственное любопытство, она смотрела на меня как на диковинного зверька, чем окончательно смутила.
– Не снимайте обувь. Проходите так.
Я решительно отказался проходить дальше трех шагов от входной двери, но и обувь не стал снимать. Чтобы собаки не взяли мой след по запаху (никаких собак в квартире, конечно, не было, просто прилетел я сюда, даже не переодевшись, сразу же после работы).
Ольга Александровна, слушая мою нехитрую биографию, с интересом разглядывала меня.
– Я-то не прозаик, могу быть несправедливой в оценке вашего творчества, - наконец заговорила она, - вам бы занести свои рассказы в Союз писателей на Лермонтова 15, на третий этаж, там бы вы и получили более квалифицированную оценку. Но мне лично ваш рассказ понравился. Вот видите стопку рукописей, – показала она на полуметровую горку бумаги, – это для рецензий присылают мне со всего Советского Союза. И думаете, сколько из них толковых, – Ольга Александровна отмерила большим и указательным пальцем около одного сантиметра, – и то, наверно, меньше. А вы словом владеете довольно умело, рассказ получился пронзительным и вполне достойным для публикации, например, в «Юности». Но одну вещь они обычно не публикуют, а вместе с другими вашими произведениями, можно попробовать его пристроить. Я уверена, у вас этот рассказ не единственный. Соберите все лучшее и приносите. Постараюсь вам помочь.
Опаньки! Вот я и попался, вот меня и вывели на чистую воду, жди теперь незамедлительного изгнания из рая.
– У меня пока больше ничего не написано, – пролепетал я, – работаю сейчас вот над одной пьесой…
Очень жаль. Пьесы меня мало интересуют. Но вы не расстраивайтесь, – сказала она, заметив мое упадническое настроение, – насколько мне известно, совсем скоро будет проходить семинар молодых писателей. Для начала поприсутствуйте там. Присмотритесь, возможно, и ваш рассказ попадет на обсуждение. А дальше все зависит от вас самих.
Мы попрощались и я, полный надежд и упований, отправился к себе в общежитие, в котором уже пятый год томительно тянулось время стояния в очереди на получение отдельного жилья. Творческое воображение рисовало картинки победного обретения заветных ключей через Союз писателей. Раз уж на автобазе меня несправедливо кинули аж на тридцать номеров(!), то нате вам получите и распишитесь, что не совсем я пропащий. Н-да, действительно, утопающий и за соломинку ухватится.
От Ольги Александровны через неделю я получил письмо. В нем она сообщала, что семинар состоится уже совсем скоро. И что: «…сегодня о Вас я скажу Виктору Коротаеву и он, возможно, пригласит Вас официально участвовать в совещании, но для этого нужно, чтобы Ваши произведения (хотя бы известный мне рассказ) были в отделении Союза писателей, тогда Вы сможете стать не только слушателем, но и обсуждаемым».  Каково! Учитесь нынешние. Это письмо написала лауреат государственной премии(!), известная на всю страну поэтесса(!) – какому-то маляру с автобазы разродившемуся одним единственным рассказом.
Должен сказать, что песня на ее стихи «Звездочка моя ясная» была очень популярна в мои студенческие годы. Сейчас слова этой песни представляются мне не простым рифмованным лирическим набором, а словами, обладающими тайной силой, своеобразным песенным наговором –
Песни у людей – разные
А моя - одна на века:
Звездочка моя  ясная!
Как ты от меня далека!   ( это в 1964году.)
Хотелось бы верить, что силой слова действительно можно что-то изменить или хотя бы сохранить –
Храни огонь родного очага
И не позарься на костры чужие!...
(а это уже1975год.)
Но не будем о грустном, тем  более, что описываемые события происходили в еще наивном перестроечном 1985году. Итак – семинар.
Если кто-то думает, что на подобных семинарах можно чему ни будь научиться, то глубоко заблуждается. Семинар это – прежде всего общение и знакомство. Только общение друг с другом, только знакомство с рукописями и только надежды на рекомендацию для вступления в Союз. Но скольких друзей дал мне тот памятный семинар, такое, ни чем не переоценить.
Обсуждал мой рассказ Иван Дмитриевич Полуянов. Я был немного знаком с его творчеством, нравилось оно мне или не нравилось в тот момент для меня не играло большой роли, главное, что мою «Чернильницу» обсуждал настоящий писатель- профессионал.  
–  Возможно,  это покажется бездоказательным, но мне видится рассказ «Чернильница» заготовкой, схемой будущей вещи. Исполнение замысла – увы! Костяк есть, а плотью, живой, простите, убеждающей, что это жизнь, что это люди живые, пусть это и маленькие люди, – этого нет! Что словом не скажешь, то пальцем не растычешь! И тот материал, что набросан, еще рыхл, не организован, длинноты, не обязательные подробности. Детская психология – провалы. Стиль , фактура… И вообще непонятно для кого писался этот рассказ.
Я был раздавлен.
В перерыве, в очереди за бутербродом и кофе я снова встретился с Ольгой Александровной. Мы поздоровались как старые знакомые, чему очень удивился и несколько раз, оглянувшись, вопросительно посмотрел на меня высокий, импозантный мужчина.
– Ну как? – Спросила Ольга Фокина и, поняв все с полуслова, пояснила, - На семинарах, как правило, мало кого хвалят. В свое время, Смеляков, про подобные семинары говорил: «Топи котят – пока слепые». Не вы первый и не вы последний,  не сломаетесь, значит, будете писать. Кстати, познакомьтесь – Владимир Личутин, то же, как и я – Архангельский. Вот уж кому досталось и, ничего, сейчас известный писатель, москвич.
Отдав долг вежливости, по-генеральски пожав мою рядовую ладонь, почетный член бюро секции прозаиков (Личутина я уже видел в президиуме семинара) наклонился к Ольге Александровне и взял ее под локоток. Ситуация тот час преобразилась – в нем проявилось столько неподдельной нежности и заботы по отношению к своей землячке, и в ответ столько же неподдельного дружеского внимания по отношению к себе - что стало понятно, вокруг них уже больше никого не существует. Я тихонько ретировался в сторонку.
В целом, Ольга Фокина, конечно же, оказалась права.  Досталось всем без исключения, а по сравнению с некоторыми меня, Иван Дмитриевич, просто ласково потрепал. Были такие, кто пытался оспорить мнение рецензентов, тогда вступала мощная артиллерия в лице критика Василия Оботурова, поддерживаемая с флангов всеми членами жюри. Пожалуй, только единственный раз им не удалось подавить сопротивление в лице «молодого» седовласого писателя с углями ярых глаз под густыми брежневскими бровями. Этим писателем был  Юрий Петрович Богословский, автор повести «Мой путь к свободе».
– Ну что за название такое «Мой путь к свободе»? Это заголовок для стенгазеты, а не для литературного произведения. И вообще маловероятно, чтобы ваш вор-рецидивист, каким-то чудесным образом самостоятельно исправился. Не убедительно! Вот вы пишите, что он карманник – элита воровского мира и вдруг, не понятно отчего, на него снизошло какое-то откровение и он, если можно так сказать, внутренне переродился. «Не верю». Как сказал бы автор «Моего пути в искусстве». В повести есть очень сочные куски и точные наблюдения, но их не так много и они не собраны воедино. Над повестью еще надо много и много работать. – В заключение сказал выступающий критик.
– Если вам не понятно – то значит не для вас и написано. -  Спокойно парировал не робкого десятка автор. – А что-то добавлять в рукописи или переправлять я не собираюсь, так как считаю, что от этого она только потеряет в свежести и искренности.
Забегая вперед, скажу, что на сегодняшний день Юрий Петрович автор пятнадцати романов, среди которых есть и криминальные, но в основном исторические от периода Римской империи, средневековья и до наших дней. Все они написаны «набело» и ни один из них не опубликован. Ю. П. Богословскому сейчас идет восьмой десяток лет – это бодрый, активный и здравомыслящий человек. Может быть, творчество ради творчества это тоже своего рода – «…путь к свободе» и долголетию?
Главным звеном президиума семинара, его центром, притягивающим всеобщее внимание, конечно, была личность Василия Ивановича Белова. За время обсуждений он ни разу не вставил, ни единого слова, только сидел, опустив голову и, как мог, боролся с простудой. Было видно, что ему нездоровится, но все ждали от него заключительного аккорда – итоговой речи по результатам семинара. Когда он заговорил, все стихли. Каждое его слово впитывалось как в губку и членами комиссии, и начинающими прозаиками.
– Что вам сказать? Скажу вам, а сам нужные слова потеряю, расплещу за зря. Вот, в последнее время, стало популярным среди молодых писателей такое поветрие – работать дворниками или кочегарами, мол – так времени больше остается для творчества. Так-то оно так, только надо понимать,  что, работая дворником, вы мировоззрение дворника в себе вырабатываете. Выветриваете душу, озлобляетесь на жизнь. А как писал Гоголь – «литератор существует для другого. Он должен служить искусству, которое вносит в души любовь к человеку, а не ожесточение и ненависть». Еще я у Гоголя нашел интересное высказывание о том, как надо работать начинающему писателю, сделал выписку, передал ее Драчеву, а он мне пока ее не вернул. Саша, ты не потерял ее? - обратился Белов к коренастому парню с короткой бородой внешне похожего сразу и на молодого Достоевского, и на самого Белова в молодости.
– Нет, Василий Иванович, – ответил тот с последних рядов зала, – не потерял. С собой, правда, сейчас не захватил.
– Очень жаль, а то бы я зачитал. Очень умные мысли там изложены. Читайте Гоголя, больше читайте русскую классику. Весь мир учится по ней. И пишите, больше пишите. – Закончил свое выступление Василий Иванович.
Второй раз, за время семинарских занятий, этот молодой писатель – портретное подобие литературных классиков, обратил на себя внимание всех нас - затравленных и молчаливо сидящих в зале. « Надо же, - думал я, - по виду ему, наверно, столько же лет, как и мне, а с Беловым разговаривает запросто, и держится уверенно, неожиданно и оригинально мыслит и говорит смело», - вспомнил я первый эпизод моего удивления от Драчева.
Разбирали рассказ Александра Цыганова «Картошка». Пожалуй, впервые, члены комиссии относились к обсуждаемому семинаристу вполне благосклонно. У трибуны стоял аккуратно прибранный, застегнутый на все пуговицы, при галстуке, и кажется при портфеле молодой человек. Он мог бы быть похож на комсомольского функционера, на номенклатурного чиновника, если бы не его застенчивость, строгая интеллигентность и отсутствие всякого льда и цинизма в глазах. Сразу было видно – перед нами стоял хороший человек.  
Профессионалы от литературы говорили о своеобразии языка молодого писателя, его корневой не растраченной народности, о формирующемся поэтическом стиле начинающего автора, особо отметили живописное описание быта северной деревни и вместе с тем указали на чрезмерное увлечение пословицами и поговорками. И вот, в момент всеобщего умиротворения и благорасположения, с последних рядов зала громко разнеслось.
– Можно мне слово!
– Кто это? – Спросил я у сидящего по соседству очкарика, знающего всех присутствующих в зале и в президиуме. Моим соседом был легендарный Олег Ларионов, написавший в свои шестнадцать лет трехсот страничный роман «Зачарованный сфинкс» и поразивший таким фактом самого Виктора Астафьева. На семинаре у Олега «расчленили» повесть «Пепел». Он пытался защитить свое детище, за что и подвергся полной обструкции.
– Это, Драчев. Не член Союза, такой же, как мы – начинающий писатель. – Коротко прояснил мне ситуацию Олег.
– Сашу Цыганова я знаю со студенческих лет, – начал Драчев, – еще в нашей факультетской газете он публиковал свои мистические рассказы. Я не хочу здесь говорить о его языке, народности и стиле. Пословицы, кстати, можно и в словаре Даля хорошо почитать. Я хочу сказать об изначально неверном ходе, о неправильно выбранном посыле. Зачем надо воспевать картошку? Что в ней хорошего? Я вот, например, картошки совсем не ем. До Петра  Россия вообще не знала картошки, а между тем славилась своими богатырями. А взять американских индейцев – они всю жизнь ели картошку и где они сейчас? Русскому народу навязали этот несвойственный для него продукт и не случилось бы с ним того же самого, что и с североамериканскими индейцами. Мельчает русский народ, вырождается.
– Душа моя, куда-то тебя не туда занесло. Мне вот, например, картошка даже очень нравится, – вступился за национальную русскую еду Роберт Балакшин, – особенно если пожарить ее с лучком да с грибочками.
Многие его поддержали, наперебой перечисляя рецепты приготовления вареной, печеной и жареной картошки. А я про себя вспомнил пионерскую песню, петую у костра: «…Тот не знает наслажденья, -енья, -енья. Кто картошки не едал, -ал, -ал».
На этом, пожалуй, и закончу свой рассказ об областном семинаре молодых поэтов и прозаиков как бут-то бы вчера завершившем свою работу в здании обкома ВЛКСМ. В том здании, каким его и сейчас можно увидеть,  точно таким же оно было и в той стране, которой уже сейчас нет. Нет уже и Ивана Дмитриевича Полуянова, и неистового вологодского критика Василия Оботурова, и Василия Дмитриевича Елесина – хорошо отозвавшегося о моих первых рассказах. В девяностых убили моего тезку, резкого мужика, добротного, начинающего писателя Владимира Борисова, с которым мы познакомились на том самом семинаре. Сгорел в своей квартире, еще один семинарист, исследователь творчества Бунина – безобидный Владимир Кунов. При странных обстоятельствах погиб поэт Алексей Швецов, не многим ранее трагически погиб его тезка поэт Александр Швецов. «Иссякла душа» Славы Белкова и он свел счеты с жизнью. Мистически окончил дни, внезапно заболев, до конца стоически перенеся страдания, талантливый писатель Михаил Жаравин. Страшно даже вспоминать смерть  Владимира Ширикова, а Коля Дружининский… и многие, многие иже с ними.
Может показаться, что я выпал из формата – начал за здравие, а кончил за упокой. Но жизнь не поддается форматам и я еще не закончил своей главы.
от семинар послужил началом для моего «второго высшего образования»,  а мои новые приятели - словно «бывшие однокурсники», которые остаются друзьями на всю жизнь. Как разделить мне моего студенческого друга художника Маслова Володю и писателя Цыганова Александра? Они никогда не были знакомы друг с другом, а для меня мы все трое вышли в люди из одной комнаты студенческого советского общежития. Почему трое? Не так ли и с Виктором Плотниковым, и с Олегом Ларионовым, и с Виктором Королевым, и, наконец, с Сашей Драчевым, которому, в глубине души, я очень благодарен за наши споры о литературе, за его жесткие уроки жизни, за открытия и откровения.
А второе высшее образование я и на самом деле чуть было не получил. После семинара стало понятно – надо писать! И писать не в год по рассказу, а по количеству авторских листов. Для справки: один лист равняется двадцати трем машинописным страницам, до шестидесяти знаков в строке и что бы ни более тридцати строк на странице. Вот такая арифметика для начинающих.
Не откладывая в долгий ящик, я занялся литературным творчеством прямо за своим рабочим столом автобазовского маляра - художника. Благо шофера меня не слишком сильно допекали, а начальство, после моего участия на семинаре, вообще забыло дорогу к покрасочной мастерской. Там и были написаны рассказ – фантазия «Жонглер» (с придуманным мною сюжетом из жизни русского дореволюционного цирка), и рассказ под названием «Биография для картины» в основу которого положен реальный эпизод моих студенческих лет. Этих рассказов, да еще отредактированной «Чернильницы» как раз хватило для необходимого объема авторских листов.  Странички отпечатанные двумя пальцами на пишущей машинке я собрал в один большой конверт и отправил почтой в Москву, в литературный институт имени А.М.Горького; и почти не переживал по поводу своих рассказов. Почему то был уверен, что они пробьют мне дорогу к заветным Пенатам. Все это время меня переполняло приподнятое чувство радости и легкой тревоги. Я стоял на пороге новой жизни. Красиво отштамповал!
В июне пришло извещение, что я допущен к вступительным экзаменам на заочное обучение. Здесь можно было бы пропустить момент сборов к отъезду в Москву, но не могу отказать себе в удовольствии, чтобы не процитировать характеристику на «Тов. Борисова, русского, беспартийного, образование высшее, работающего в автобазе в качестве маляра-оформителя. За данный период работы тов. Борисов показал себя с положительной стороны, все его работы принимаются без нареканий и т.д. и т. п.», а вот самый писк: «Критику понимает правильно, много работает над собой, искореняя недостатки. Принимает активное участие в общественной жизни предприятия, является членом народной добровольной дружины, морально устойчив, политически грамотен, следит за жизнью в стране. Директор автобазы, подпись, печать». Комментарии, как говорится, излишни, трепещите господа московские писатели с Тверского бульвара дом 25., к вам едет морально устойчивый член народной дружины.
В общежитии литинститута, на улице Добролюбова, 9-11,  мы занимали предпоследнюю по коридору комнату на четвертом этаже. А в последней, сам себе хозяин, жил наш пятый товарищ – драматург из Литвы Арвидас Лапакас. К нему, за все время вступительных экзаменов, так никого и не подселили. Мы с первых дней привыкли готовиться к экзаменам в своей комнате, а Арвидас, когда хотел, присоединялся к нам. Познакомились мы друг с другом во время долгой процедуры регистрации прибывших со всего Советского Союза абитуриентов. Само собой разумеется, каждый искал в толпе своих земляков. Вологжан я не нашел, но на мой призыв откликнулся архангелогородец Николай Харитонов. Как-никак, а все таки соседние области, не важно, что между Вологдой и Архангельском восемьсот километров, зато регион один и, как сейчас говорят, ментальность одинаковая. Николай познакомил еще с одним «земляком» печником  из Каргополя – поэтом Александром Росковым. Слово за слово и к нам присоединился озорной питерский поэт Дмитрий Мизгулин, знающий бессчетное количество анекдотов и умеющий применять их к месту и по любому поводу, а затем, к нашей развеселой компании,  для баланса, примкнул мрачный, как и его пьесы, драматург из Каунаса.
Самым старшим среди нас был прозаик Харитонов. Он был не только старше, но и опытнее нас всех. К тому времени он уже издал свой сборник рассказов, и в рукописях у него было написано, по моему представлению, немыслимое количество авторских листов. Коля сразу, по-отечески, взвалил на себя обязанности финансового обеспечения, нашей по мальчишески беспечной компании.  
– Все свои деньги пропить мы сможем в три дня, поэтому, – наставлял он нас, – давайте соберем сразу заначку, и я вам обещаю, распределить деньги на макароны с тушенкой до самого дня отъезда из Москвы. А что останется сверху, потратим на прощальную выпивку.
Конечно, все с ним согласились и, определившись с суммой, тут же собрали «кассу взаимопомощи».
Небольшое отступление. Меня как рядового советского интеллигента всегда интересовало понятие интеллигент. Что это такое? Кто он такой? Неужели это просто «умственно развитая часть жителей» (по Далю), или: «общественный слой людей профессионально занимающихся творческим трудом – работники науки и искусства, учителя и инженеры, юристы и врачи».., и тому подобные умственно развитые жители. Судя по такому определению, за свою жизнь я встречался с несчетным количеством интеллигентов и чаще всего встречи эти проходили при хорошей дозе спиртных напитков. Не удивительно было услышать на следующий день из уст уборщицы: «Паршивая интеллигенция, опять насвинячили».
Что-то тут не срасталось… Для уборщицы все было понятно – вот  такой он и есть «интеллигент в шляпе», а мне никогда не хватало такого простого объяснения. Встречал ли я хотя бы раз, по-настоящему интеллигентного человека – не знаю. У Даля еще сказано: «духовный, разумный, противоположность – вещественный, плотский, телесный, чувственный». Таким мерилом интеллигентности для меня был и остается Дмитрий Лихачев, с его духовностью, природной деликатностью, тонким умом и высокой культурой. Можно ли воспитать в себе подобную интеллигентность? Думаю, что нет. Как говорил острослов Черномырдин: «С харизмой надо родиться». Конечно, в каждом из нас, собравшихся выучиться на поэтов и писателей, в той или иной мере, присутствовали черты интеллигентного человека. На какое-то время наверно можно, и притвориться, заявить о себе как о «творце домашних очагов», а на поверку оказаться обычным «печекладом». А можно встретить, где то в глубинке простого деревенского печника, о котором земляки уважительно говорят: «мастер», «святой человек» и даже - «интеллигент». В далеком, далеком детстве, мне кажется, я однажды видел такого деревенского интеллигента, а может быть, я все это только придумал как сюжет для небольшого рассказа.  
Наиболее интеллигентным среди нас, конечно же, был Коля Харитонов, поэтому и вспомнить о нем что-нибудь разухабистое, не получается. Вообще-то не интеллигентное это дело клеймить своих товарищей.
Все мы прошли жесткий предварительный отбор; у прозаиков, например, конкурс среди рукописей составлял двадцать восемь человек на место, а у поэтов и того больше. Всем нам было по тридцатнику и старше, и у всех за плечами был большой жизненный опыт. Кто-то уже имел верхнее образование, а кто-то прошел высшую школу жизни. С Питера ли, с Вологды, с Каргополя ли, с Каунаса неравенства среди нас не было. Может кто-то и попадал в литинститут по блату, но зачем? Это же не МГиМО, и не институт торговли, или финансов. Надо очень постараться, чтобы получать дивиденды с писательского диплома. Хотя, кто их блатников поймет…
Каких только человеческих типов не видывали стены общежития литинститута. Заведи туда любого экстрасенса, и он окончательно сошел бы с ума от противоречивой, пропитавшей сам воздух коридоров и жилых помещений, плотной, как переваренная каша, энергии искушения. Корень в слове «искусство» - «искус». Трудно найти другое такое место, где таким же буйным разноцветьем взрастали таланты людей оценивающих себя в искусстве, или ценивших искусство в самом себе?.. Вся система Станиславского трещала по швам в стенах общежития на Добролюбова.
Перед отъездом в Москву, я прочел небольшой сборник рассказов Николая Шипилова «Пятый ассистент» и он так мне понравился, что я всем своим встречным поперечным буквально навязывал его. Есть у меня такая трудноискоренимая дурная привычка удивленно спросить: «Как, ты еще не читал?», или ввернуть: «Как ты знаешь, или, как вам известно…». Ну, во-первых: может и неизвестно, и не читал, а во-вторых: может я и сам не читал того, что другие уже забыли, и не знаю то, что для других обычный порядок вещей.
Я и не подозревал, что в общежитии встречусь с Шипиловым, хотя кого там только можно было не встретить. Мы, полулежа в кроватях у себя в комнате, учили русский язык по учебникам за пятый класс. Я читал вслух правила и, потом, мы все дружно комментировали их для лучшего понимания и запоминания. В дверь вежливо постучали. «Да!», – чуть ли не хором раздраженно крикнули мы. Постучали еще раз, пришлось мне вставать, так как кровать моя находилась ближе всех к дверям.  
– Здравствуйте, меня зовут Николай Шипилов, с ВЛК. (высшие литературные курсы). – Представился он. Вот, наконец-то мне встретился тот самый настоящий интеллигент, подумалось мне, – Ребята, не возьмете в заклад часы за десять рублей, – сказал он и протянул дешевые наручные часы на кожаном ремешке, – Я этажом выше живу в такой-то комнате.
Сколько раз мне предлагали подобные часы слесаря и шофера, что бы поправить голову после выходных. Поначалу я их брал, потом все равно выкидывал за ненадобностью, ну и о деньгах, конечно, вспоминать уже не приходилось. Поэтому у меня выработалась стойкая привычка никаких вещей под залог не брать, тем более от автора, так полюбившегося мне сборника рассказов. Я вытащил кошелек, отсчитал червонец и отказался от часов.
– Через неделю я обязательно верну деньги, - твердо пообещал мой кумир.
– Да, ладно. – Махнул я рукой. Мы попрощались и он ушел.
– Кто это? – стали расспрашивать мои товарищи и меня как обычно понесло.
– Как вы не знаете? Это же сам Шипилов, - и так далее, и тому подобное.
Деньги, как и обещал, он вернул мне вовремя.  
Настала, наконец, очередь вспомнить и поэта–самородка Петра Виноградова, который сыграл провидческую роль в моей абитуриентческой карьере. «Чудила из Нижнего Тагила» как будто про него народ сочинил. Не думаю, что на самом деле он был нижнетагилецем, скорее всего товарищи поэты для рифмы прописали его в этот город, но чудил он действительно не мало.
Как он прошел творческий конкурс – уму непостижимо, но вот А. Межиров, замечательный поэт-фронтовик, разглядел в нем  какой-то талант и пригласил к себе на семинары. Стихи у Пети были переписаны от руки в школьную тетрадь, и тетрадку эту выпросил у него душа нашей компании Дима Мизгулин. Мы весь вечер потешались над некоторыми строчками достойными поэта Ляписа-Трубецкого из «Двенадцати стульев», например такими: «Девушка стога метала, легким взмахом загорелых рук…», чем не: «Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал».
В нашу комнату Петю тянуло как Клюева к Есенину. На роль Сергея Есенина он выбрал каргопольского «творца домашних очагов» поэта Александра Роскова. Иногда, правда, с большого бодуна, он путал роли. Вот какую историю мне поведал Саша. Петя пьянствовал всю неделю, облевал пиджак и закинул его под койку, ходил в плаще и спал в плаще. Как-то утром умываемся, рассказывает Саша, он входит в умывалку, с постели в плаще и точно с таким же измятым лицом. Поплескал водичку, попил с ладошки, посмотрел на себя в зеркало и на полном серьезе изрек: «Я становлюсь все больше и больше похожим на Есенина…».  Глядя на такого красавца, Дима Мизгулин переиначил его фамилию Виноградов в «Винигретов».
Однажды, по обычаю устроившись на кроватях, мы учили русский язык уже по учебникам за седьмой – восьмой классы, неумолимо приближался день сдачи главного экзамена. В дверь без стука ввалился Петя «Винигретов».
– Росков, Саша! Пойдем со мной.
– Петька, – не двигаясь с места, ответил ему Саша, - если ты хочешь предложить мне выпить, то я здесь не один. Наливай всем.
Поэт-самородок, немного смутился, из брючного правого кармана у него действительно торчало горлышко початой бутылки водки.
– Нет. У меня на всех тут не хватит.
В этот момент его мотнуло, и он плюхнулся ко мне на кровать. Водка с бульканьем стала выплескиваться на покрывало, и я поправил бутылку в вертикальное положение. Петру ничего не оставалось, как подняться на ноги. Пронизывающим распутинским взглядом он посмотрел на меня сверху вниз, молча, внимательно оглядел остальных и, по очереди указывая пальцем на каждого, произнес.
– Ты поступишь, ты поступишь, ты тоже поступишь, а вот ты, – ткнул он в мою сторону, – не поступишь!
Угадал – про что я и сам догадывался.
Устный экзамен по русскому языку и литературе мы сдавали двум преподавателям сразу. По русскому надо было разобрать навороченное предложение, и ответить по каким правилам его наворотили. На этом испытании больше двух баллов я, конечно, не наскреб, зато по полной оторвался на литературе. Достались мне Радищев и Тургенев. Ни того и ни другого я не читал, хотя очень любил Ивана Сергеевича за его чистый, как в лесном роднике вода, русский язык. В свое время прочитал его романтическую «Первую любовь», «Асю», «Вешние воды», живые рассказы из «Записок охотника», того же «Муму», наконец, пролистал по диагонали «Дым» и «Новь». Даже играл в школьном театре какие-то роли в сценках из «Рудина» и «Накануне». Но из принципа нигилизма я не читал подогнанных под «социалистический реализм» произведений классиков рекомендованных для обязательного программного обучения. Таким образом, Евгения Базарова как будто избирали в секретари парткома, а бедного Радищева Александра Ивановича вообще выдвигали кандидатом в Члены Политбюро. И вот, я остался один на один перед экзаменатором, прекрасно сознавая, что только что завалил «русский язык» и едва знаю произведения из билета по «литературе». Принимал экзамен Дмитрий Кедров.
До сих пор приятно вспомнить, как мы хорошо с ним побеседовали! Рассказывая про Базарова, я ловко перевел тему на народовольцев и Александра Второго, это был мой конек, моя тема и меня понесло. В то время я набирал исторический материал по этому периоду, зная, что рано или поздно приступлю к его литературной разработке. Наверно мы могли бы проболтать так не один час, но Кедров остановил меня и развернул обратно к роману подозревая, что все же я его не читал.
– Ну, хорошо, скажите, пожалуйста, из-за чего произошла дуэль Евгения Базарова и Павла Петровича Кирсанова?
– А из – за чего еще может произойти дуэль между двумя мужчинами? – Нагло, вопросом на вопрос, ответил я. – Конечно из-за женщины!
Моим откровением преподаватель, кажется, остался доволен. А вот на второй вопрос, про «Путешествие из Петербурга в Москву», из меня нельзя было вытянуть ни «бе», ни «ме», ни «кукареку».
– Жаль. Очень жаль. Обязательно прочтите это произведение, довольно интересная книга. – Посоветовал мне экзаменатор, выводя оценку «хорошо». Так и получилось: два да четыре – в целом три, то есть «удовлетворительно».
Было еще «сочинение», «история», но моего положения они уже не спасали. Я не смог набрать нужного количества баллов и не прошел по конкурсу.
Как и обещал Николай Харитонов денег на вечеринку в честь поступления всех моих друзей: Дмитрия Мизгулина, Александра Роскова, Арвидаса Лапакаса и того же Петра Виноградова в Литературный институт имени Горького хватило с лихвой. Пьянка была отменная. Я уезжал, а они оставались. Я уехал, но все они остались в моей памяти. Красиво отштамповал…

Приложение к главе «Писатели».
Писательские байки

СИЛА СЛОВА.
Байка от Александра Цыганова.
(в рассказе применяется  цитирование самого
Александра Александровича)

Он вернулся к себе после десятилетнего бегства от себя. Себя не обманешь – души своей не предашь. Почти десять лет он прослужил – просторожил в колонии усиленного режима, где за колючей проволокой отмеряли свой срок одни за грехи свои, а другие на грани греха. Все стерегли друг друга – и воры стражников и стражники воров. По доброй воле хватил он неволи. Кто-то ведь и там должен работать, решил он, так, почему бы не ему взвалить на себя сей тяжкий крест, узнать всю правду из первых рук, увидеть тех о ком писал Василий Макарович Шукшин, стать для них воспитателем, советчиком, старшим братом, отцом, вершителем судеб – все в одном лице. В лице начальника отряда осужденных, или иначе сказать – отрядника.
Но и там он не забывал о своем заветном слове, дающем надежду и успокаивающем разворошенную душу. Словом постигал и осмысливал пережитое, изливал на чистый лист бумаги лучшую часть своей сердечной крови. В слове видел свое предназначение, ведь не для себя же человек на свет родится.
В колонии, пока он был в отпуске, по невыясненным причинам, сгорел его домик – сгорел вместе с главным богатством: книгами и рукописями рассказов. Он не пал духом, а заново восстановил по памяти все до единого рассказа. Господь наградил его удивительной способностью к запоминанию, стоило ему прикрыть глаза и, он видел весь текст как  воочию. На спор мог  продолжить «наизусть» любой рассказ из томика Шукшина, для этого только и нужно было прочитать ему вслух первую фразу, а далее, он несколько невнятным и монотонным голосом, но строго по тексту считывал рассказ до последней запятой. Этот дар неоднократно помогал ему в учебе на филологическом факультете пединститута, помог ему и сейчас. Он перепечатал на подслеповатой пишущей машинке возрожденные из пепла рассказы и отправил их на суд профессиональных литераторов.
Все сложилось, как и не мечталось. Теперь он сам профессиональный писатель. Не без хлопот, но без подличанья получил двухкомнатную квартиру. Из большой комнаты выгородил себе крохотный кабинетик с письменным столом, заваленным книгами и девственно чистыми листами бумаги возле громоздкой пишущей машинки. Перед глазами повесил портрет Шукшина, написанный по фанере масляными красками художником-зеком и подаренный ему осужденными в знак благодарности и как напоминание о «Калине красной».
Годы службы наложили отпечаток на стиль его  жизни. В ведро ли в ненастье, надев спортивное трико, каждое утро он начинал с пробежки. Затем контрастный душ и легкий завтрак, а уж потом и за рабочий стол. Там его ждал далекий поселок, тайга от края и до края, тучи комаров и охраняемая территория – территория его десятилетнего срока. За столом он работал над рукописью повести «Отрядник».
А если ему приходилось выходить в город, пусть даже и за хлебом, за бутылкой молока, он все равно одевался как на службу. Отутюженный костюм и белая рубашка, и галстук как влитые сидели на нем – к пиджаку добавь погоны – не отличишь от офицерской формы. В общественном транспорте предпочитал ездить стоя, даже если были свободные места, он не занимал их, так как на следующей остановке могла войти женщина или инвалид, пожилой человек или просто тот, кому присесть на кресло в салоне автобуса было гораздо нужнее, чем ему.
К месту своей работы он добирался на любом автобусе, идущем к «центру». Вот и в этот раз, как только раскрылась дверная гармошка,  остановившегося на площади Чайковского автобуса, проезжающего маршрутом через центр, он, не раздумывая, вошел в него. В салоне народ не толпился. Около свободных кресел стояли, держась за поручни, несколько женщин бальзаковского возраста. Они, по видимому, очень опасались помять свои дорогие плащи и пальто, а он не садился из принципа и по привычке. Как обычно, мужчин в салоне было на порядок меньше чем женщин. В основном на местах сидели пенсионеры и школьники. Двери со скрежетом закрылись, и автобус тронулся. С первых секунд он почувствовал какое-то неуловимое напряжение, царившее в салоне автобуса. Через мгновение ему все стало понятно.
– Хам! – Громко сказала кому-то пожилая женщина интеллигентного вида. – Безкультурный хам!
– Молчи, старая, – услышала она в ответ.
На двух передних сиденьях развалясь, раскинув руки и вытянув в проход ноги, восседал тип, будто бы сошедший со свежих страниц его повести «Отрядник». «Шпана, шестерка, - подумал про него писатель, - недавно, наверно, с зоны откинулся».  
Шпанистого вида тип играл на публику. Все вынуждены были любоваться им, так как сиденья расположенные сразу за кабиной водителя направлены назад к салону, а все остальные вперед – к лобовому стеклу автобуса, поэтому братан чувствовал себя как актер на сцене.
– Выду я у Родины! – Громко повторял распальцованный тип, растягивая последний слог и всеми силами стараясь свести предлог в приставку, чтобы слышалось:
– Выду я уроди-ны! Еду я па Вола-где! – Ему явно нравилась своя роль, и он не уставал громко нараспев повторять.
– Еду я па Вола-где! Еду я па Вола-где! Еду я па Вола-где! Выду я уроди-ны!
Писателю надоело слушать этого урода и он, прикрыв воротником плаща галстук, для того чтобы форма соответствовала содержанию, подошел вплотную к нему. Взявшись на всякий случай за поручень двумя руками, он как коршун над цыпленком навис над ним и четко произнес:
– Закрой фрамугу, падла. Не то шнифты протараню!
Писатель сыграл под «авторитета», зная, что «шестерка» никогда не сможет связать фразу больше двух слов. Логически выстроенным, полностью завершенным предложением по «фене», он отправил задолбавшего всех певца в «нокдаун». Разбитной хам моментально съежился, подобрал ноги, вжался в кресло и непроизвольно икнул. Отрыжка теперь не оставляла его до конца пути. Он смотрел откуда-то снизу удивленными глазами и периодически икал, дергая головой и плечами.
– Надо было ему еще поддать! – Посоветовала осмелевшая доброхотливая старушка-пенсионерка.
– Успеется. – Смилостивился писатель.
Свою остановку, у кинотеатра «Родина», парень проехал. Не смог оторваться от кресла. Им вместе пришлось выходить в центре. Парень первым выскочил из автобуса и быстрым шагом направился назад, к своей остановке, то и дело, с опаской оглядываясь на писателя.
Прошло несколько лет. Писатель заматерел, опустил бороду, приобрел исторический облик, выпустил несколько книжечек. И вот однажды на российском семинаре молодых прозаиков под Сыктывкаром он вспомнил эту бухтину и пересказал ее в веселой компании семинаристов. Всем очень понравилось убойная фраза и его несколько раз просили повторить ее, чтобы запомнить: « Закрой фрамугу, падла. Не то шнифты протараню!».
Выучили, запомнили…
Возвращались по домам в поезде, идущем до Москвы, кому то из них угораздило применить ее по отношению к нетрезвому пассажиру, доставшему всех своими мутными разговорами.
– Закрой фрамугу, падла. Не то шнифты протараню!
– Что ты сказал? Это ты мне сказал? Урою, гнида! – Моментально протрезвев, кинулся на молодого писателя приблатненный пассажир. Улаживать ситуацию пришлось всем миром. Долго еще в растревоженном вагоне никто не мог уснуть.

ХОД КОНЕМ.
Байка от Виктора Плотникова.

– Здорово, Витек. Как жизнь?
– Отлично!
– Ну уж, так прям и отлично?
– Отлично от других.
– Ну, если так, то дай три рубля до зарплаты.
– Отлично от тех, у кого они есть, а у нас  с тобой, Анатолий, их нет. Так что,: «полет нормальный - падаем".
– Н-да, весело. И занять не у кого и выпить хочется.
Разговор техника и механика, недавно принятых на работу, проходил в коридоре общежития авиаотряда областного аэропорта. До зарплаты оставалось недели полторы и как их протянуть в городе, где самому в случае чего не от кого ждать поддержки, Виктору в ум не шло. «Нашел у кого просить: у больного – здоровья», – подумал он про своего товарища. И в этот момент в коридоре «нарисовался» портовский комсомольский вожак.
– Товарищи, вы ведь у нас в аэропорту новенькие?
– Ну, да .  

– Очень хорошо. Остальных я уже всех расспросил, кого мог. Выручайте! Вы умеете играть в шахматы?
– Что – «честь короны шахматной на карте?» – спросил молодой специалист знаток творчества Высоцкого.
«Вожаку» явно было не до шуток, по всему видно, что сейчас его заботило только выполнение «горящего» пунктика из плана работы комсомольской организации.
– Так умеете вы играть в шахматы или нет?
– «Мы сыграли с Талем десять партий. В преферанс, в очко и на бильярде, – Таль сказал: «Такой не подведет!» – так же цитатой из Высоцкого поддержал Виктор своего друга, - Короче, в чем проблема, товарищ?
– Завтра мы должны вылетать в Псков на шахматный турнир, а у нас команда не собрана.
– Ну конечно мы умеем играть в шахматы! – Смекнул Виктор свой интерес и незаметно подал знак напарнику, чтобы тот поддержал его, – в училище шахматный кружек посещали, участвовали во всех соревнованиях и тренером у нас был гроссмейстер.
Насчет гроссмейстера он кажется, перегнул. Комсомольский секретарь недоверчиво взглянул на него исподлобья, но ситуацию спас напарник.
– Приглашенный гроссмейстер. Давал у нас сеанс одновременной игры. По шахматам мы имеем третий разряд.
– Взрослый. – Тут же поправил его Виктор.
– А-а… Ну, тогда я вас записываю в команду. Вылетаем завтра в десять, сейчас идите в контору – оформляйте командировку до конца недели и получайте деньги. Завтра, чтоб без опозданий.
Вот так: «Не было ни гроша, да вдруг алтын»!
– Хорошо-то, хорошо, - засомневался механик после того как «комсомолец», дружески попрощавшись, убежал по своим делам, – да ничего хорошего. Ты  взаправду в шахматы играть умеешь, в кружек ходил? Или как и я только и знаешь, что «всех главнее королева – ходит взад-вперед и вправо-влево, ну а кони вроде буквой «Г»?
– А что кони буквой «Г» ходят?
– Шутить изволишь?
– Какие могут быть шутки, когда выпить хочется, а денег нет. Конечно, я умею играть в шахматы. Все свое сознательное детство во дворе в шахматы резались. А, бывший танкист, сосед Прохор Петрович, личным тренером у меня был. Учил: «Витек, ты главное скопом все пешки сразу в ферзи веди, тогда уж ему точно мата не избежать».
– Может не в ферзи, а в «дамки»?
– Не все ли равно, что дамка, что королева - одно бабье племя, главное, что Прохоровский дебют меня ни в шашках, ни в шахматах еще ни разу не подводил.
– Ну, ну – поглядим на твое «танковое наступление».
На следующий день, в салоне самолета, они познакомились с собранным неугомонным комсомольцем народом. С первого взгляда на команду хмурых мужиков у Виктора почему-то вкрались смутные сомнения в их шахматной компетентности. Он решил проверить свою догадку и подсел к капитану команды, диспетчеру Чернову.
– Извините, пожалуйста, – начал он издалека, – я вот немного запамятовал, не подскажешь мне – чем отличается миттельшпиль от эндшпиля?
– Что самый умный, да? Выбирай: или сам вспомнишь и все, по порядку разложишь, или сейчас дам в лоб – уши проглотишь и про подобные глупости уже навсегда забудешь. – Печально произнес капитан шахматной сборной областного авиаотряда.
– Понял, не дурак. Вопросов больше не имею.
– А я вот, зато знаю, как с персидского переводится слово «шахматы». Шах и мат - «властелин умер»! Намек понимаешь? То-то же, – глубокомысленно закончил дискуссию по теории шахмат диспетчер Чернов и, откинувшись в кресле, прикрыв глаза, весь оставшийся полет прокимарил до самой посадки самолета.
В Пскове, остаток дня ушел на обзорную экскурсию, регистрацию, устройство в гостинице и тренировку перед ответственной игрой. Для тренировки, поначалу решили сброситься по трешнику, но разум возобладал и сбросились сразу по червонцу, чтобы понапрасну потом не бегать по незнакомому городу в поисках ликероводочных отделов - будто бы специально для них работающих после семи. Это ж потом если только в барах при ресторанах можно будет зеленого змия найти, но на такой случай какие ж деньги надо иметь!
В номере капитана команды устроили комнату для тихих игр, вывесили табличку «не беспокоить» и тихо, тихо – не беспокоя комсомольского вожака, приступили к «тренировке». Уже через час всеми овладел командный дух, и спаянный коллектив готов был на любые спортивные свершения, только почему-то не сразу вспоминалось для чего и как так получилось, что все они оказались здесь вместе в незнакомом городе.  
С утра, наспех приведя себя в пристойное состояние, второпях позавтракав и впопыхах добравшись до спортивного комплекса с кумачовым транспарантом: «Привет участникам шахматного турнира», Виктор впервые увидел, как проводятся подобные мероприятия. В огромном зале стояло множество столов, за которыми, склонившись над шахматными досками,  игроки поедали глазами черно-белые фигурки.
Партнером по первой игре ему достался плюгавый умник в очках. Они дружески поздоровались и приступили к жеребьевке. Как и следовало ожидать, Виктору не повезло – очкарику выпало играть белыми. Тот на минуту замер над доской и сделал свой первый ход: Е2-Е4.  Затем стукнул ладонью по пимпочке на часах и начал что-то записывать у себя в блокноте. Виктор посмотрел на двойной циферблат и увидел, что секундная стрелка тикает почему-то с его стороны, а не со стороны «профессора». «Наверно часы неисправные попались», – подумал он и тоже ударил по своей кнопке. Часы у него сразу остановились и пошли там, где надо – на стороне «академика». Умник оторвался от блокнота, удивленно посмотрел на Виктора и снова шлепнул ладонью по своим часам. Стрелка застучала опять неправильно. « Доцент не понимает, что часы дефективные», – подумал Виктор и упрямо нажал на свою кнопку. Часы снова затикали как им и положено на той стороне кто первым запустил свой таймер. Строго сдвинув брови к переносице «академик», не отрывая экзаменаторского взгляда от Виктора, опять, с тем же результатом, нажал на кнопку над часами со своей стороны. И только тогда до Виктора дошло, что часы-то наверно работают правильно, это он что-то путает.
– Вы будете наконец-то делать свой ход?
– Да, да, сейчас. – засуетился он и тоже двинул пешку на Е2-Е4. «Экзаменатор» продолжал неотрывно смотреть на него, явно ожидая от Виктора еще каких-то дополнительных действий и, не дождавшись, сам раздраженно нажал на кнопку таймера со стороны Виктора.
Так, попеременно щелкая по прямоугольной коробке с двумя циферблатами, они сыграли партию, за каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
– Вам мат, – сказал «профессор». Виктор не поверил своим глазам и стал указательным пальцем водить над своим королем, проверяя возможные пути отступления. Нет, все точно: «Властелин мертв» вспомнил он слова капитана команды. Его поражение отметили в турнирной таблице, и он перешел к другому игроку.
– Ты чего уже проиграл, что ли? – Удивился диспетчер Чернов, - э, брат, так нельзя, ты хоть посиди, подумай.
Он внял совету капитана и в остальных партиях под мерный стук секундной стрелки надолго замирал над шахматной доской. Ближе к обеду им были сыграны все партии, и Виктор первым вылетел из турнирной таблицы. За ним не числилось ни одной победы, но были не только поражения, парочка другая игр сведенных  в ничью должна была немного поддержать его команду. Он потолкался еще в зале, понаблюдал за земляками, ему стало невыносимо скучно, и Виктор пошел в свой гостиничный номер.  
Не успел он погрузиться в послеобеденный сон как стали подтягиваться его товарищи горе-шахматисты. У всех результат был примерно одинаковый – то есть плачевный. Говорить о шахматах, тем более обсуждать проигранные партии никому не хотелось.
– После вчерашней «тренировки» у нас еще что-то осталось в загашнике?..
– Конечно, на это и рассчитывали. Отметить триумф победы или горечь поражения. Но, наверно, надо подождать остальных, да и капитана тоже. Пусть расскажет – на каком мы месте?
– Я тебе и без него скажу – на последнем. Давай, разливай, а кто подойдет тем «штрафную».
На том и порешили. Вскоре к ним присоединился диспетчер Чернов, и объявил, что сюрприза не случилось – они проигрались вчистую.
А и наплевать, махнули на турнир мужики, продолжая застолье. Как-то неожиданно быстро закончилось вино. Скинулись, кто сколько мог, послали «гонца» за «доп. вливанием» и когда тот вернулся, Чернов, хитро прищурив глаза, заговорщически произнес.
– Кто сказал, что мы без приза? А вот это что? – И он торжествующе вытащил из портфеля переходящий кубок.
Ликованию не было предела. «За победу» пили стоя.
Ближе к полуночи в номере объявились организаторы турнира и потребовали вернуть кубок «по-хорошему». Осоловевшая компания была оскорблена до предела
– Как вы только могли подумать такое про нас?! Да мы, да мы… Да чтобы чужое…
Все наперебой выказывали обиду и недоумение, забыв, что кубок стоит на виду - на тумбочке за их спинами.
– Да что с ними – с вологодцами разговаривать! – Крепкого сложения спортсмен резко оборвал нетрезвый хор голосов. Такому впору не шахматы на доске передвигать, а  выступать на ринге среди тяжеловесов. Он широким жестом освободил себе проход и в наступившей полной тишине забрал с тумбочки желанный кубок.
На следующий день улетали домой без приза. От вчерашнего пьяного угара не осталось и следа – вся команда готова была хоть сейчас пройти мед обследование и приступить к своим профессиональным обязанностям. И только в одиночку напившегося комсомольского вожака пришлось на плечах вносить в самолет.  

Еще одно приложение к главе  «Писатели».
    
Наверно не найдется ни одного писателя, который в своем творчестве избежал бы воспоминаний детства и службы в армии.

ЧЕРНИЛЬНИЦА
рассказ

      В пятом «б» только что начался урок математики. Обсуждали домашнее задание. К удивлению, Вова не обнаружил у себя в тетради оценки.
– Есть среди нас такие, кто еще не достаточно хорошо усвоил предыдущий материал, – размышлял вслух старый учитель. – А некоторые вообще не удосужились самостоятельно потрудиться и попросту списали чье-то неверное решение. Плохую же услугу оказываете вы своим друзьям! Ну да ладно, оценки я этим ученикам не поставил. Они сами постараются найти свою ошибку и исправить ее. Ну а мы пока  будем разбирать у доски подобную задачу. Кто мне сегодня будет помогать?
Вове стало стыдно. Вчера он пришел в школу с невыполненным заданием. Не то,  
чтобы он дома совсем «не открывал учебника», как любила говорить учительница географии Людмила Ивановна. Вот как раз по географии он все выполнил. Даже красиво обвел границы СССР на всех контурных картах, слюнявя ежеминутно красный карандаш, чтобы ярче получилось. Этим же карандашом обозначил звездочку, там, где должна находиться Москва. За работой он не заметил, как вечер кончился. Потратив все свое время на легкие предметы, у него просто не хватило сил на сложные.
Придя в школу, Володя увидел, как Петька Бадин быстро списывает с чужой тетради в свою. «Задачу?» – спросил он его. «Угу, – промычал тот – Подсаживайся, если хочешь». Теперь уже вдвоем они спешили списать до звонка домашнюю нерешенную задачу и примеры.
И вот сейчас у доски стояла высокая, худенькая, в очках, с хвостиками волос, туго перевязанных голубыми лентами, отличница по математике Галя Ускова и часто-часто стучала по доске мелом, записывая условия подобной задачи. Семен Петрович стоял рядом и громко, чтобы слышно было всем, диктовал.
Вовы это не касалось. Ему надо найти ошибку и решить ту, списанную с чужой тетради задачу. Он никак не мог сообразить, где скрывается эта ошибка. Убегали секунды, отпущенные Семеном Петровичем, и образ двойки все явственнее вырисовывался в его тетради.
«Чернильница! Вот что мне сейчас нужно», – понял он и быстро пробежал взглядом по ряду парт. Та, которая ему была нужна, стояла в гнезде парты Сережи Останина. Конечно, так и должно быть, ведь Серый сегодня дежурный по классу. В чернильнице отражался погожий день за окном, и казалось, она будто подмигивала Володе.
–  Серый! – зашептал он. – Серый!
Тот вскинул нахмуренные брови.
– Ну, что тебе?
– Дай чернильницу на урок. А я тебе нашу дам!
На него, недоумевая, посмотрела соседка по парте – Лена-толстая. Ей не было никакой разницы, будет ли сегодня стоять на парте рыжая пластмассовая непроливайка, наподобие болта с гайкой, черная ли, похожая на кратер вулкана в миниатюре, или та, единственная, стеклянная, что так нужна сейчас Вове. Сережа тоже никак не мог понять, о чем его просят, а когда дошло, то только и выговорил:
– Зачем она тебе?
– Ну, дай…- заскулил Вова и, чувствуя, что теряет понапрасну время на уговоры, решился. – Если хочешь, я тебе свисток свой отдам за нее?
Он достал из кармана отличный свисток из липы, с горошиной внутри. Свистел тот почти как милицейский. «Ничего, - подумал он, - себе я еще не один такой вырежу». Сережа еще больше удивился, но теперь уже, не проронив ни единого слова, протянул Володе стеклянную чернильницу. Наконец-то тайная помощница его школьных дел заняла свое сокровенное место. Успокоившись, Вова как-то сразу нашел ошибку в решении  задачи и поразился своей недавней бестолковости. С благодарностью глянул он на чернильницу и та, словно понимая его, снова хитро подмигнула Володе.
Теперь времени, отпущенного Семеном Петровичем, хватило ему с лихвой. Он аккуратно переписал правильное решение домашней задачи и успел вместе с классом решить ту, что на доске.
Почему он поверил в сказочную силу чернильницы, Вова сам не знал. Но вера его была твердой. И даже редкие неудачи в учебе, когда и чернильница ему не помогала, он оправдывал всем, чем угодно, только помощницу свою не винил. Он даже боялся обидеть ее подобной мыслью, а вдруг она от этого потеряет свои волшебные способности. Чернильница была для него самым надежным талисманом. Правда она тоже могла проявить свой характер. Иногда капризный и упрямый, но чаще внимательный и отзывчивый. И хотя не всегда она стояла на Вовиной парте, он не сомневался, что ему она ни с кем не изменит по той простой причине, что о ее возможностях знает только он. Ну а уж рассказывать о волшебной чернильнице Володя, конечно, никому не собирался.
На уроке английского за партой он сидел один, Лена занималась в группе немецкого языка. Молоденькая учительница, недавно приехавшая к ним в школу, словно извиняясь, объясняла что-то непонятное полупустому классу. Саша Крутиков, вытянувшись вперед, заворожено вслушивался в музыку незнакомых слов. Петька Бадин, с первого урока усвоив для себя тщетность что-либо понять по этому предмету, углубился в чтение какой-то толстой потрепанной книги, прикрыв ее сложенными на парте руками. Девочки оценивающе приглядывались к новой учительнице, еще не успевшей растерять внешний вид настоящей городской жительницы. А Володя смотрел на извивы каштановых волос Наташи Исаевой. Он не знал, какого цвета плоды южного дерева каштана, но был уверен, что они именно такие, как Наташины волосы. Наверно потому что выражение «каштановые волосы» ему очень нравилось. Он не видел ее лица, только отдельные черты просматривались сквозь волосы, но Володе и не требовалось лишний раз смотреть в большие карие глаза, чуть раскосые у немного выступающих скул, на апельсиновые дольки губ, на едва утолщенный нос и мягкий овал.
Наверно, он чересчур пристально смотрел на Наташу, и это спиной почувствовал сидящий с ней рядом Славка Андреев. Тот резко оглянулся назад, и их взгляды пересеклись. Володя смутился и тут же отвел глаза в сторону учительского стола.
Славка и еще трое одноклассников дружили с Наташей. Они носили по очереди ее портфель. Стараясь опередить друг друга, покупали ей горячие пирожки в школьной столовой. Каждый вечер все вместе собирались на центральной площади и дотемна гоняли на велосипедах или качались на качелях в старом парке, или просто сидели на скамейке и о чем-то весело болтали. Ко всем Наташа относилась одинаково ровно, так что им ничего не оставалось, как просто дружить друг с другом. Она видела, что нравится многим мальчишкам; знала, что они считают ее самой красивой в классе и, конечно, стоило ей хотя бы раз чуть внимательнее посмотреть на Володю, и его глубоко запрятанное чувство открылось бы Наташе сразу. Но Володя ей был просто безразличен, будто бы  он учился и не в их классе, а не вырос еще из начальных. Ему и самому иногда казалось, что Наташа старше его на целую жизнь.
На следующий день он был дежурным, и чернильница снова стояла на его парте. Наверно от этого на всех уроках у Володи не проходило чувство праздника, словно он только что освободился от какой-то тяжести, которая раньше сковывала его движения, язык и мысли. Он легко и свободно справлялся с заданиями учителей, неожиданно для себя громко и уверенно отвечал на вопросы. Казалось, пожелай он сейчас взлететь, и это тотчас бы случилось перед ошарашенными одноклассниками и учителями. Володя представил себе такую картинку и чуть не прыснул от смеха. Чернильница, конечно, не могла предоставить ему такой возможности, но сегодня она и без того помогала как никогда. А самое главное, на уроке литературы, когда  он с места читал отрывок стихотворения, Наташа повернулась в его сторону и в первый раз с любопытством посмотрела на него. Нет, он не сбился; наоборот, чуть усилил голос, закончил, сел и сразу как озарило. Теперь он знал, что надо делать.
Кончились уроки, опустел класс. Они с Леной занимались уборкой. Он двигал громоздкие парты, она выметала мусор. Не разговаривали. Лена спешила быстрей выпорхнуть из школы, а у него неотступно работала мысль о чернильнице.
«А если кто-нибудь заметит?» – думал он, и тут же подвернулась маленькая ложь: «Скажу, что это яблоко в кармане». И все же было чуточку не по себе, словно в праздник налетели тучи.
Лена вытерла доску сырой тряпкой и стала собирать чернильницы в коробку.
– Оставь, я сам, – сказал Володя.
– Так я пойду? – спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала из класса. Теперь ему никто не мешал. Он собрал чернильницы, а свою стеклянную помощницу бережно положил в карман пиджака. Теперь все, можно идти домой. К нему снова возвращалось чувство полета. Конечно, не хорошо он делает, но ведь завтра он вернет чернильницу в класс, успокаивал он себя, а так ей все равно стоять до утра в коробке без всякой пользы.
– Ну, как, прибрали класс? – врасплох застал Володю Семен Петрович.
– Да-а, – пропел он, пытаясь рукой задвинуть выпирающую из кармана чернильницу.
– Ну-ну, – из-под очков на него смотрели серьезные, внимательные глаза учителя. – Молодцы. А что это у тебя  в кармане? – спросил он.
Земля ушла из-под ног Володи. Он уже был готов произнести задуманное «Яблоко», но вместо этого непослушный язык выдавил:
– Чернильница.
– Чернильница в кармане? А не испортит она тебе костюм?
– Так ведь она непроливайка…
– Ну раз непроливайка…- улыбнулся Семен Петрович.
Володя стоял, опустив голову.
– Ну и что же ты стоишь? Иди домой.
– Можно? – спросил он то ли про себя, то ли про чернильницу.
– Конечно, – теперь уже удивился учитель.
– До свидания, Семен Петрович, – уже на бегу весело крикнул Володя.
Он бодро шагал по тропинке сквозь заросли высохшего малинника и звонко пел, повторяя  по несколько раз запомнившиеся строчки из арии Кармен:«У любви как у пташки крылья, ее нельзя никак поймать…» Других слов арии он не знал, потому что пластинка, с которой он слушал, была старенькой, затертой и воспроизводила больше шумов и треска, чем музыки, а на словах «никак поймать» - запиналась и повторяла их бесконечно. Да ему и не требовалось знать всю арию, недостающие слова он вполне заменял бодрым припевом: «Па, па, раба, паба, па, раба», а доходя до нужных слов, тянул: «Любовь, любовь, любовь…» – и ставил точку – «Любовь!» А затем снова начинал петь про пташку, которую «никак поймать».
Дома он поставил перед собой чернильницу, вырвал из тетради чистый лист бумаги  и какое-то время сидел в радостном оцепенении. В голове рождался образ Наташи. Он взял ручку и начал писать:
«Алые губы, синие глаза,
На спину упала длинная коса….»
И хотя у Наташи глаза были не совсем синие, но так как получалось что-то вроде стихов, которых он никогда в жизни не писал, Володя решил, ничего не исправляя, продолжать сочинять дальше. Но, по-видимому, творческий запал он все же сбил. Строчки уже не ложились на лист сами собой. Он долго крутил ручку, смотрел на потолок, в окно, на чернильницу, но ничего не помогало. Он уже собирался совсем скомкать лист и написать простыми словами, но на лист снова, почти без усилий, легли строки:
«Не до сна теперь мне –
  Живу я как во сне,
  Ну а так, поверь мне,
  Очень трудно жить.
  Исаева Наташа,
  Давай с тобой дружить».
Стихи получились, как ему казалось, просто замечательные. Конечно, может быть, надо было написать что-то другое и не обязательно стихами, но Володя так привык полностью доверяться чернильнице, что ничего другого он просто не смог бы уже придумать, да и стихи, чем чаще он их перечитывал, тем больше ему нравились.
Он аккуратно переписал их на новый лист бумаги, сложил вдвое, и поставил сверху инициалы «Н.И.», вложил записку в учебник литературы, завтра этот урок будет первым, и приступил к выполнению домашних заданий. Стоит ли говорить о том, что в этот раз он все сделал быстро и с удовольствием. Ему казалось, что таким образом он приближает завтрашний день. День, когда, возможно, что-то изменится в его жизни.
В школу он пришел раньше всех. Какое-то время стоял на крыльце, ежась от утреннего холодка, прихватившего тонким льдом мелкие лужицы, инеем покрывшим не успевшую завянуть траву. Неспешно рассеивались утренние сумерки, и солнце легко прикоснулось к зябнущему Володе, тронуло замерзшие лужи, зацепилось о жесткую щетку травы.
– Что  пришел-то ни свет, ни заря? – удивленно спросила его, звякая ключами, техничка баба Зина. Он промолчал и от холода, и от  ненужности что-либо объяснять ей.
– Ну, заходи, бессонница…– незлобиво сказала она, открывая дверь школы.
Володя стремительно шмыгнул в гулкий коридор, а из него и в свой класс. Он не знал, каким образом передаст записку Наташе, но уж, конечно, это надо будет сделать без всяких посредников, только из рук в руки. Он слышал, как почти сразу за ним захлопали школьные двери, извещая о прибытии учителей и школьников. Школа наполнялась голосами, топотом и шумом.
Наташа вошла в класс, как ему показалось, вместе с заглянувшим в окна солнцем. По крайней мере, у Володи стало светлей на душе. Ее, как всегда, сопровождали «мушкетеры» Славка и Витька Зинченко: по-видимому, они всю дорогу до школы смеялись над чем-то, и сейчас смешинка еще не слетела с их губ. Витька почти с порога классных дверей швырнул свою папку с учебниками на парту, и она, скатившись по наклонной поверхности, упала на сиденье. «Ловко это у него» - позавидовал Володя.
Наташа, расставшись со своими друзьями, машинально поправила прическу и занялась чем-то у себя в портфеле. Славка направился к Сереге, за партой которого уже сидел Витька и что- то оживленно рассказывал тому.
Класс был наполовину пуст. Каждый занимался своими делами, и Володя понял, что сейчас ему никто не помешает выполнить намеченное. Он потянул за выступающий из учебника литературы уголок записки, встал и, негромко насвистывая, направился в сторону Наташи. Она удивленно вскинула ресницами, когда перед ней вдруг оказался сложенный лист бумаги с ее инициалами. Володя натянуто улыбнулся и выбежал из класса. В коридоре он успокоился, дождался звонка и вернулся в класс почти перед учителем. Его взгляд скользнул в сторону Наташи. Она улыбнулась ему. Урок начался. Володю почему-то стало знобить. Он никак не мог успокоить внутреннюю дрожь где-то под лопатками. Он старался не смотреть в сторону Наташи, но все же увидел как она, обернувшись, передала что-то сидящей на соседней парте Гале Усковой. Та, в свою очередь, обернулась, посмотрела на Володю и передала записку Оле Второвой, что-то прошептав ей при этом. Оля, почти не глядя, протянула записку Лене, которая, не раздумывая, стала разворачивать ее. «Это мне», – выхватил записку из ее рук Володя. Лена произнесла, обиженно поджав губки, что-то похожее на «Пфи» и с деланно равнодушным видом стала смотреть куда-то выше головы Ларисы Николаевны.
Текст он прочел почти мгновенно. Там было написано аккуратным почерком: «Вова, приходи сегодня на площадь. Наташа», а внизу стояли круглые цифры «5, 15, 25»…
Он сунул записку в парту поверх портфеля. И только теперь до него дошел смысл написанного.
Не может быть… Он вспомнил, что означает этот шифр, распространенный в школе во времена эпидемии записок. Этот набор цифр мог означать только или «Давай с тобой дружить», или «Я тебя люблю». Конечно, если спросить Лену, то она может посмотреть у себя в толстой тетрадке, с которой никогда не расстается, и среди переписанных песенок, засушенных цветов и фотографий киноартистов, среди разной девичьей чепухи может найти и тот перечень цифр с расшифрованными понятиями. Разумеется, он не собирался спрашивать ее об этом. Что бы ни означали эти цифры, для него в них не было ничего плохого, наоборот, из-за них он был сейчас самым счастливым человеком.
Володя нашарил рукой на портфеле записку и еще раз прочитал, заслоняясь от любопытной Лены, весь текст. Да точно «5, 15, 25»…  «Вова, приходи сегодня вечером…» и такое милое, красивое имя «Наташа»… Он положил записку на прежнее место, но так, чтобы было удобно сразу же найти ее в другой раз.
Его спрашивали, он отвечал, что-то записывал в тетрадь, но думал только о сегодняшнем вечере. Еще раза четыре тайком перечитал записку. Ему хотелось, чтобы Наташа пришла на площадь одна, но потом он испугался этой мысли, решил, – пусть с ней будут ее друзья. В конце концов, они хорошие ребята, и они будут дружить все вместе. Он вспомнил о чернильнице. Конечно, сегодня она сделала для него почти невозможное, спасибо ей, но сейчас все мысли у Володи были только о Наташе.
Он не заметил, как прозвенел звонок, казалось, этому уроку не будет конца. И вот уже класс зашумел, сразу сняв напряжение прошедшего урока. Володя собирал учебники в портфель, записка уже лежала там, затерявшись где-то среди тетрадей.
– Что, Вовка, очень трудно жить тебе? – услышал он ехидный голос Сереги, который стоял над ним, загораживая выход из-за парты. Знакомые слова молнией сверкнули в голове у Володи, и помутилось в глазах, когда Серый  издевательски передразнил его:
– Исаева Наташа, давай с тобой дружить…– и он засмеялся. Около него уже стояли Витька и Славка.
– Он весь урок записку перечитывал, я видел, – сказал, улыбаясь, Витька.
Володя быстро взглянул на Наташу. Та, как ни в чем не бывало, разговаривала с подружками, наблюдая краем глаз за происходящим.
– Иди отсюда! – крикнул он, толкнув Серого в грудь, но никто не ушел. Напротив, вокруг образовалось кольцо из любопытных одноклассников.
– Иди отсюда. Иди отсюда, – повторял он, толкаясь то в одного, то в другого.
– А я, – сквозь смех произнес Славка, – в записке «5, 15, 25» приписал.
Они засмеялись громче прежнего. Володя как заведенный продолжал повторять:
– Иди отсюда. Иди отсюда. Иди отсюда.
Он задыхался, глаза почти ничего не видели от заполнивших их слез, и его фраза от бесконечного повторения стала похожа на бессмыслицу «Идиот сюда». Он случайно увидел чернильницу, которая показалось, увеличилась в своих размерах и тоже издевается над ним. «Идиот сюда, Идиот сюда» – задыхался Володя и, перенеся всю свою ненависть на чернильницу, схватил ее и запустил в сторону хохочущего лица.
Сашка успел увернуться, и чернильница, пролетев почти через весь класс, врезалась с дребезгом в школьную доску. Брызнуло веером разлетевшееся стекло, и на доске осталось темное расплывшееся чернильное пятно.
В наступившей тишине до Володи донеслось чье-то негромкое: «Ну, ты и идиот!»    

Хроники везения
Сокращенный вариант повести

Номер первый.
Глава 1.

– Проспал армию!
Сашка с трудом расклеил глаза, но тотчас крепко зажмурился от ослепительного яркого света.  Несколько солнечных зайчиков он все же успел словить, и теперь они темными пятнышками сновали по призрачному экрану глазного яблока раздражая там какие-то колбочки и трубочки. Схватив будильник с табурета, Сашка проверил звонок: -  «Я - тут - ни - при - чем», - равнодушно отчеканила ему секундная стрелка. Если у вещей и имеется душа - то в первую очередь ее можно найти в механических часах. В отличие от бездушных электронных собратьев все будильники, с которыми Сашка имел дело, обладали своим особенным характером. Иные могут четко и исправно нести службу, а другие могли в положенное время его пожалеть, тихонечко звякнуть и замолчать – дабы не тревожить сон, а потом вдруг громко заявить о себе в три часа дня вместо назначенных для них трех часов ночи. В этот раз оба будильника на полную катушку отработали отмерянное для них время.
– Давай быстрей одевайся и дуй на автовокзал, – подгонял старший брат Константин, - может быть, еще успеешь застать своих.
В пять минут Сашка собрался, почистил зубы, нащупал в нагрудном кармане новенький военный билет и пересчитал деньги в кошельке.
– Хватит?

– А куда мне их…
На ходу отхлебнул из стакана обжигающий кофе и взялся за дверную ручку.
– Стой! – за руку задержал его брат. – Надо немного посидеть перед дальней дорогой, а то удачи не будет.
Поджав ноги, скрестив руки и тупо уставившись в точку на полу, Сашка молча, отдал народной примете пару своих драгоценных минут.
– Ну, брат, легких сапог тебе. – обнял его Константин.
– К черту! – как положено, ответил тот и выбежал на площадку пятого этажа.
Нагоняя потерянные минуты, он в два шага перемахивал лестничные марши, рискуя сломать себе шею и уже на законном основании остаться «на гражданке». Обошлось.
При посадке в автобус люди подозрительно поглядывали, проходя мимо свободного рядом с ним кресла. «Ну и вид наверно у меня!» -  подумал, вспомнив вчерашнюю вечеринку.
Накануне в военкомате Сашке выдали на руки военный билет и приказали явиться к четырем часам утра на железнодорожный вокзал, что бы вместе с остальными новобранцами отбыть на электричке в областной центр.  На всякий случай, не понадеявшись на себя, он договорился с новым товарищем из призыва, живущим неподалеку, о том, что бы тот заехал за ним на родительском автомобиле и подбросил его к вокзалу. Завершив с последними мелкими проблемками вольной жизни, Сашка встретился  с Константином.
– Ну, что брат рекрут, надо бы это дело хорошенько обмыть?!
Надо так надо.  
Основательно затарившись алкогольными напитками, они отправились на квартиру коротать последний совместный вечер на «гражданке». Константин сварганил закуску, и только они успели сесть за стол, как в дверь позвонили. Нежданным гостем оказался сосед Николай Александрович, уловивший своим алкогольным носом халявную выпивку. Для такого дела – трое, как раз та, что надо компания. Старший брат и сосед Николай в свое время уже отдали долг Родине, и каждый из них старался теперь поделиться с Сашкой своим боевым опытом. Есть темы интересные только женщинам или только мужчинам: спросите их о службе в армии или о новой приобретенной шубке и на долгое время рискуете выслушивать кучу ничего не значащих подробностей.
– По первому году главное не сломаться. Вот у меня была история…,– поучал Сашку сосед-телепат, глядя в упор, быстро осоловелыми, покрывшимися белесой поволокой глазами.
– Да уж, салабоном быть нелегко. Вот в моей роте однажды…, – продолжал брат Костя.
– А ты что это, даже еще и не стрижен? – сумел разглядеть Николай Александрович густую шевелюру. – Не порядок. У меня дома машинка есть. В армии я всем своим сослуживцам головы стриг. Давай мы из тебя сейчас изобразим героя гражданской войны Григория Котовского…
– Надо, - поддержал брат, – по уставу положено.
Надо так надо.
Освободили место посреди комнаты, разложили газеты и, усадив Сашку на стул, приготовились к экзекуции. Машинка оказалась ручной, помнившей еще многочисленные армейские затылки. А Сашка вспомнил, как точно такой машинкой стригли его каждый раз перед первым сентября все годы учебы в начальной школе. Сколько слез было пролито, какие испытаны адские муки от выдираемых волос, что один вид никелированного механизма до сих пор вызывал в нем тихий ужас.
– Терпи, казак – атаманом будешь, – напутствовал старший брат, и они, довольные собой, принялись стричь ему шею, медленно продвигаясь к затылку.
Память далекого детства не подвела. Поначалу Сашка только крепко жмурился и стискивал зубы, но потом, когда машинка зацепила хороший клок волос и выдрала его с корнями,  он заорал благим матом.
– Да пошли вы! – вскочил со стула и скинул с шеи пеленку с остатками волос. – Завтра сам постригусь в парикмахерской. Всех делов-то на десять копеек.
– Ну и ладно, нешто мы фашисты какие,– смилостивились мучители. - Завтра так завтра. Ты хоть только посмотри, как мы хорошо тебя стричь начали,– все же похвастались они.
С зеркала на Сашку смотрел бурсак из гоголевского «Вия» подстриженный под горшок. За это и выпили. Потом пили за каждого из бывших друзей однополчан брата Константина, вспомнили и стриженых друзей сослуживцев соседа - цирюльника.
Нати в малознакомом областном центре призывной сборный пункт не составило большого труда. Городские жители могут не знать, где у них находится театр, музей или филармония, но место где провожают своих пацанов, женихов, мужей, сыновей, братьев, да и просто друзей – товарищей знает почти каждый городской житель.
Доехав до подсказанной остановки, Сашка сразу обратил внимание на скрытые между хрущевских пятиэтажек ворота с высоким забором. Еще он заметил рекламу парикмахерской на фасаде одного из жилых домов и в первую очередь направился туда. Увидев его, женщины – мастерицы все поняли без лишних слов и, усадив в кресло, быстренько завершили стрижку под-котовского. Погладив ладонью свой бугристый череп и отогнав печальные мысли, он направился к воротам со скучающим возле них часовым. Дежурный стражник как-то удивленно посмотрел на Сашку, но, ни о чем, не спрашивая, пропустил за охраняемую территорию.
Сборный пункт представлял собой большую вытоптанную площадку с немногочисленными одноэтажными строениями. Сотня-другая парней, слонялись без дела, отмеряя шагами периметр внутреннего плаца. Среди них не было ни одного наголо стриженного.
– Где тут у вас в армию записывают? – спросил он у нескольких праздношатающих, но все шарахались от него как от чумного, ничего не толком объясняя.
– Эй! – вдруг окликнули его. – Как тебя там? Саня! Иди сюда к нам.
Сашку подозвал в свою компанию вчерашний знакомый, обещавший подвезти ночью к вокзалу.
– Ты где был? – спросил он и, не дождавшись ответа, начал оправдываться. – Мы заехали к вам, как договаривались, я звонил, звонил. Потом даже в дверь стучал несколько раз. Соседи вышли, и они сказали, что наверно уже нет никого, что наверно вы самостоятельно решили добраться. Мы и уехали, а на вокзале тебя тоже не оказалось. Где ты был? – спросил он, подозрительно поглядывая на Сашкину стриженую голову.
Он не стал ничего объяснять.
– Скажи мне, ради Бога, кто у вас тут в армию записывает?
– Вон, видишь, на крыльце офицер стоит, он занимался нами. Сказал еще, что нам сильно повезло, так как сегодня же вечером нас отправят в «учебку», а некоторые тут на нарах трое суток провели, ожидая своего отправления.
Сашка не стал больше слушать его и, предусмотрительно захватив у своего земляка кепку на голову, направился к курившему на верхней площадке лейтенанту.
– Извините, можно вас спросить?
– Надо говорить так: «Разрешите обратиться товарищ лейтенант». Привыкайте сразу, товарищ призывник. Ну, что у вас за вопрос?  
– Я, извините, пожалуйста, опоздал. Можно меня вписать вместе с остальными…
– Как опоздал? Почему опоздал? Нет, дорогой, все! Списки уже составлены, билеты заказаны, отправление в двадцать три часа двадцать минут. Все. Езжай домой. Только уже больше не пропадай. В конце июня, тебя снова призовут, и отправишься ты, в какой ни будь строительный батальон. Туда как раз только таких и собирают. Безответственных разгильдяев, которым нельзя доверить оружие. Ведь ты разгильдяй? Молчишь? Значит согласен.
А что он мог ответить? По-своему лейтенант прав, но какой может быть дом? Куда уезжать? Со стриженой головой? Сашка никуда не уходил, смотрел на офицера снизу вверх и мямлил что-то  невнятное: «Так получилось, извините, может быть можно…», – «Можно Машку за ляжку», – услышал он на это готовый стандартный ответ. Лейтенанту делать было нечего, он не спеша покуривал сигаретку и потешался над ним.
– Ты хоть кем на гражданке-то был? Профессия у тебя, какая?
– Преподаватель.
– Учитель что ли? Вот и профессия у тебя для армии не подходящая. – окончательно положил он Сашку на обе лопатки. – Чему хоть учил-то ты на гражданке?  
– Рисунку и живописи. То есть да, по специальности я - «учитель рисования, черчения и труда».
– Так ты, что рисовать умеешь? И чертить!?
– Институт закончил, диплом имею…
– Так какого же… Чего ж ты раньше-то молчал!? – неожиданно воодушевился лейтенант, раздавил недокуренную сигарету и, приказав ему стоять и никуда не уходить – скрылся за дверями с привлекательной для всех шпионов вывеской «Штаб».  
Спустя некоторое время он вернулся с самодовольной улыбкой на лице.
– Ну, что художник, пошли.
В «общежитском» коридоре с дверями напротив друг друга, они нашли нужный кабинет. За столом, прямо перед Сашкой, сидел небольшого роста коренастый капитан, как он понял - старший среди присутствующих здесь офицеров. Никто кроме него не обратил на призывника никакого внимания, все были заняты бумажными делами.  
– Так ты, что, правда, рисовать умеешь? – сразу же спросил капитан.
– Да.
– И чертить?
– Да.    
– И плакатными перьями, сможешь?
– Смогу. Я в прошлом году художественно – графический факультет закончил.
– Вот это да! Писарь с высшим образованием! Все, оставляй тут документы и пока свободен.
Часа через полтора нас построили на плацу для проверки списочного состава.
– Сейчас я буду называть фамилии, – объяснял им Сашкин знакомый лейтенант, – а вы товарищи призывники, услышав свою фамилию, должны четко и громко ответить «Я». Не: «Чаво?», и не: «Тута», а только: «Я». Всем все понятно?
Наш строй утвердительно промычал нескладное: «Да», «Понятно», «Так точно». Лейтенант недовольно сморщился, но махнул рукой и достал из планшетки листок.
– Итак, повторяю, услышав свою фамилию, отвечать четко и ясно: «Я». Берсенев!
Тишина, строй молчит.
– Где Берсенев? Есть такой Александр Берсенев?
– Я, – наконец-то отозвался Сашка, осознав, что первым номером в списке значилась именно его фамилия.
– Чего ж ты молчишь? Петров! Иванов! Сидоров!…
Вот так и началась его веселая служба в армии.    


Не доверяй никому свою работу.
Глава 2.
Войсковая часть гражданской обороны №…..  располагалась на месте бывшего лагеря немецких военнопленных. Чудом сохранившуюся караульную вышку Сашка принял как вполне естественный и даже в чем-то необходимый элемент предстоящей казарменной жизни. Для полноты картинки на ней не хватало только пулемета и охранника в овчинном тулупе. Старую деревянную конструкцию в один из ближайших дней дружно завалили на бок и распилили на дрова.
Первым заданием, которое поручили Сашке в штабе полка - было выполнение чертежей цивилизованной современной гауптвахты. Вспомнив добрым словом институтского преподавателя Сергеева и, вооружившись рейсшиной, остро заточенными карандашами, он засел за планы, виды, развертки и фасады будущей «губы», не зная еще о том, что ровно через год, одна из вычерченных камер будет им же самим и обжита.
Стройка на территории воинской части велась постоянно. За прошедший год службы отстроили не только такую мелочь как «губу» или КПП, но и новый трехэтажный корпус казармы, технические боксы и столовую.  А штаб и не собирался покидать обжитое место в одноэтажном симпатичном домике, построенном с немецкой тщательностью.
За это время Сашка, как говорится «прибурел», но кто-то считал, что он уже «в корень приборзел». Слова, для непосвященных, вроде бы родственные, но значение у них разное. Видит Бог «борзым» он никогда не был. Не заставлял молодых подшивать подворотнички, не нарезал себе больше других пайку масла и не присваивал чужую пасту Гоя для чистки бляхи на ремне, но если представлялась такая возможность, излишне не напрягался, так как хорошо усвоил армейскую мудрость: «Выслушав приказ командира – не спеши его исполнять, вскоре может последовать команда: «Отставить!».
В тот ясный, теплый, располагающий к лени майский день это правило явно не работало.
– Ну, что, старший солдат, – как всегда начал с ехидной присказки, не сулившей Сашке ничего хорошего, капитан Костромин, – к завтрему, чтобы кровь из носа, а две «простыни» должны быть готовы. Все ясно, товарищ ефрейтор?
– Так точно, товарищ капитан, – вяло ответил он, - только вот почему вы всегда мне такую работу под конец рабочего дня наваливаете. Будто бы нельзя было с утра сказать об этом, а теперь вот не спи тут всю ночь.
– Разговорчики! Писарь у меня, понимаешь ли, с высшим образованием, – довольный собой капитан Костромин снял с вешалки фуражку взял свой объемистый портфель и совсем уже собрался покинуть кабинет. – Имей в виду, дело ответственное, завтра смотр техники и вооружения, сам командир полка будет представлять новобранцам нашу часть. Так что эти твои «простыни» ему вот так нужны, - капитан резко провел большим пальцем около шеи, - Вам все понятно, товарищ ефрейтор?
– Так точно. – уныло ответил Сашка.
«Простынями» в штабе называли различные схемы и таблицы, выполненные на девяти склеенных между собой ватмановских листах и, на специальном штативе вывешиваемые на плацу перед полковым строем. «Одну-то такую схему замучаешься делать, а тут целых две, да еще к десяти часам утра. Совсем уж Костромин оборзел!» – думал он, готовя бумагу и инструменты.
По укоренившейся с детства привычке из двух школьных домашних заданий выбирать самое легкое, Сашка выбрал для начала простенькую схему и довольно быстро с нею справился. На вечернюю проверку он не ходил, и зам. ком. взвода вынужден был, в который уже раз, бегать в штаб и справляться о штабном писаре у дежурного. Не думал Сашка, что очень скоро ему сполна отольется такое неуважение к сержантским лычкам «замка». Наконец полк нестройными голосами поддержал духовой оркестр исполнивший гимн Советского Союза и жизнь на территории воинской части притихла.
А в это время в штабе, в самом большом кабинете, вовсю кипела работа. В углу столбиком стояла уже одна готовая схема. Самодовольный Сашка, подпевая популярной певице, ползал на коленях, размечая и склеивая следующее бумажное полотно.
«Листья желтые над городом кружатся…»
Кричали динамики радиоприемника.
«И от осени не спрятаться, не скрыться,
Листья желтые скажите, что вам снится?»
Пела певица, а он во весь голос отвечал ей:
«Дембель снится, дембель снится».
Услышав Сашкины вопли, в приоткрывшуюся дверь, заглянул его друг из секретного отдела - кодировщик Юра Рукавишников.
Работаешь?
– Да уж, удружил Костромин, подбросил работенку на всю ночь.
– Ну, в перерыв, заходи к нам, мы картошку у себя жарим.
Картошка это хорошо, картошка это праздник, который всегда с тобой. Подготовив «простыню» к работе он, с чистой совестью: «Все равно надо дать клею подсохнуть» отправился к секретчикам. О том, что они пускают к себе посторонних, не должен был знать ни один штабной офицер и поэтому Сашка навещал своих друзей тайно, под покровом ночи, выбивая морзянкой в дверном звонке условленную семерку: «та, та, ти, ти, ти», или по другому, для лучшего ее запоминания; «дай, дай, за–ку–рить». После этого дверь открывалась, и он попадал в кабинет, до потолка оборудованный непонятной техникой с моргающими лампочками, датчиками, кнопочками и тумблерами. И только телеграфный аппарат с двумя бобинами, стоявший в сторонке, был знаком ему по революционным фильмам. Перед всей этой – вызывающей священный трепет техникой сидел, развалясь в крутящемся кресле, молодой «дятел» - салага связист и, с расплывшейся масляной улыбкой на лице, тихо болтал по телефону со страдающей от бессонницы и одиночества городской девицей. Время на круглых настенных часах показывало четверть первого.
Из своих «посторонних» здесь был еще Валерка Шаргаев. В Сашкиной компании трое: он, Рукавишников и Шаргаев, и они в крепкой связке готовы в любую минуту встать друг за друга. Хоть какая-то страховка от оборзевших стариков, которые знают, что у тебя в полку есть надежные друзья. При других обстоятельствах они никогда не смогли бы встретиться и подружиться, так как он – из центральной части России, Юра – с северного Урала, а Валерий вообще с Байкала. При штабе Шаргаев своего рода внештатный сотрудник. В основное время служит в полку на общих солдатских основаниях, но когда требуется какая-то срочная работа для политотдела, его отрывают на недельку другую от нарядов и караула. Иногда он, на свой страх и риск, говорит ротному, что его вызвали в штаб и приходит к нам отдохнуть от надоевшей казармы. Вот и сейчас он увильнул от сержантского бдительного ока. В армию Валерий тоже попал после института, по образованию он кинооператор и как ни странно его профессиональным способностям так же нашлось здесь свое применение. Недавно он удачно выполнил какую-то архи-ответственную работу и, получив отпуск на десять дней, побывал у себя на родине в Улан-Удэ.
– Ну как съездил? – интересуемся мы, дружно налегая на обжигающую рот, сладковатую с золотистой корочкой картошечку.    
Влюбленный связист не захотел отрываться от телефонного разговора, и мы подчищаем сковородку втроем.
– Ребята, я женился. – сказал Валерий и мы невольно поперхнулись.
– Как? Когда? Каким образом?
– В последние два дня отпуска.
– Так не бывает. Положено через два месяца после подачи заявления.
– А я вот за два дня сумел, и заявление подать и расписаться, и свадьбу сыграть.
– Расскажи.
По его словам выходило так, что из отпущенных ему десяти дней – трое суток ушли на дорогу, еще три дня он релаксировал в родительском доме, а на четвертый случилось то – что случилось. Со своей будущей женой он был знаком еще до армии. Отношения, надо полагать, были не совсем определенные, и это девушку беспокоило и тревожило. И вот, под конец его отпускных дней произошли следующие события – как-то раз Валера с подругой, ехал в переполненном автобусе по Улан-Удэ. Девушка не нашла другого, более подходящего места для выяснения отношений и, никого не стесняясь, раз за разом повторяла ему: «Ты меня не любишь, ты меня не любишь».  Со свойственной Валере деликатностью и скромностью он тихо бубнил ей в ответ. - «Люблю, люблю, люблю». На очередной остановке автобуса она вырвалась от него и со словами: «Ты меня не любишь», - выбежала наружу. Валера, естественно, кинулся за ней. Остановка находилась на одной из центральных площадей столицы Бурятии. «Ну, Наташа, ну что для тебя сделать такое, чтобы ты поверила, как я люблю тебя» – догнав девушку, произнес он нужные для нее слова. «А вот перед нами здание Загса, если ты действительно любишь меня, пойдем и подадим заявление», – сказала она.  «Пойдем, – безропотно ответил он, – только мне еще в армии придется целый год дослуживать», – но такие доводы не произвели на нее никакого впечатления. Заявление на вступление в брак они тут же подали, а дальше она подключила все свои родственные связи, что бы их брак зарегистрировали безотлагательно.
– Повезло девушке, что она выбежала из автобуса там, где надо, и что у нее дядя секретарь обкома. – цинично прокомментировал Сашка Валерино love story. Юрка, незаметно ткнул его в бок, и он вовремя прикусил язык, не успев сказать еще и о том, как сильно повезло пятилетней дочурке Наташи, неожиданно приобретшей новоиспеченного папашу.    
– Ты так думаешь? – нахмурив брови и наморщив лоб, от запавших в душу сомнений, туго размышлял Валерий. – Думаешь, она все рассчитала? Нет, не может быть, все получилось так спонтанно, как-то само собой. Если бы ты был на моем месте…
– Ничего я не думаю. – поспешил отказаться Сашка от его места. – Все нормально, мы поздравляем тебя с законным браком, и будьте вы счастливы.    
Время на часах показывало четверть второго, молодой «дятел» – телеграфист так и не оторвался от телефонной трубки. «О чем можно болтать столько времени?» – подумал Сашка и, будто бы  прочитав его мысли, Юра Рукавишников сказал.
– Так он до утра с девицами может разговаривать.
– О, дает, салага!
– Неизвестно еще кто из них дает. – пошутил Юрка
– Ну, все, ребята, хорошо с вами, но у меня аккордная работа. К утру надо отрапортоваться.  
– Я, пожалуй, тоже пойду. – присоединился Валерий, – В казарме наверно все успокоились пора и мне на покой.
И они вдвоем покинули гостеприимных друзей секретчиков.
Ровно в половину пола рабочего кабинета встретило Сашку полотно «простыни», которое надо к утру будет превратить в таблицу с множеством граф и большим количеством буковок. «Зачем столько текста? Все равно его никто издали не увидит и не прочтет», – риторически спорил он с командиром полка. Но делать нечего, пора впрягаться в работу. Сашка усилил громкость в динамиках радиоприемника, взял длинную линейку, карандаш и, повалившись на нетронутую, невинную белизну ватмана, приступил к разметке. Часа  через полтора к нему заглянул дежурный по полку.
– Трудишься? – догадался он, увидев ползающего по полу Сашку. – Нельзя ли твое радио выключить?
– Товарищ, старший лейтенант, я выполняю срочное задание командира полка, и радио мне нужно, чтобы не заснуть.
– Ну, хоть потише сделай, а то совсем невозможно, орет на всю округу.
Хотелось ему сказать, что сам он тоже спать не должен и чем диван-то  проминать в дежурке – лучше бы лишний раз прошелся по территории части, а то старики совсем «оборзели» в последнее время.  Но спорить он не стал, а вместо этого встал с колен и, подойдя к приемнику, убавил громкость.
Под утро Юра Рукавишников принес крепкого чаю, придав ему заряд бодрости для завершения трудового подвига. В восемь часов загремели двери кабинетов, стала слышна приглушенная офицерская речь. К этому времени таблица была почти полностью готова, осталось только разлинеить толстым фломастером графы и, приколотив сверху и снизу рейки сдать ее капитану Костромину, чтобы тот доложил командиру полка о том, что задание выполнено. Сил у Сашки уже, кажется, совсем не осталось. В восемь тридцать пять к нему заглянул младший сержант – писарь строевого отдела, добрый такой парнишечка.
– Саня, ты что – всю ночь работал что ли? – пожалел он его. – И на завтрак не ходил? Давай хоть я тебе помогу, чем могу. Что тебе осталось делать? Разграфить фломастером? Так это ерунда, справлюсь, а ты пока в столовую сходи, там масло сегодня дают и плов.
– Нет, есть я не хочу. Мне поспать бы минут пятнадцать – двадцать, до прихода Костромина.
– Конечно! Знаешь где у нас комната отдыха? Иди туда, а я здесь и без тебя справлюсь. – сказал младший сержант ласковым голосом.
Только Сашкина голова коснулась бокового валика кожаного дивана, как он тут же провалился в сон. Не прошло и двух минут, вдруг неожиданно резко зазвонил рядом стоящий телефон внутренней линии. Проснувшись, Сашка почему то сразу понял, что жизнь его с этого момента делает крутой поворот на сто восемьдесят градусов.  
– Ефрейтор Берсенев… – договорить: «Слушает» уже не успел.
– Сашка, беги быстрей сюда. – перебил его испуганный голос добровольного помощника.
Картина, которая предстала перед глазами, не то что бы расстроила его, а полностью повергла в ступор, подобно тому - когда тебе уже сделан наркоз, стоматолог включил бормашину и ты беспомощно лежишь в кресле и думаешь, чем же все это может закончиться. Младший сержант, разведя руками, стоял над загубленной «простыней» и зачем-то перед ним оправдывался.
– Я не заметил, что тушь внизу еще не высохла, стал сверху проводить линии и не нарочно все смазал. Вот даже всю свою парадку перепачкал. – Показал он пятна туши на кителе.
–  Да ладно, как-нибудь, разберемся, а пиджак можно постирать. - Успокаивал он его.    
Таблица ровно до половины была испорчена напрочь, надо было что-то срочно предпринимать. Сначала Сашка попытался подрезать смазанную тушь бритвой и осколком стекла, но быстро понял, что напрасно этим занимается. Взял ножницы и совсем отрезал извозюканные листы. Вдвоем они спешно стали подклеивать чистый ватман к верхушке таблицы и в это самое время в кабинет зашли командир полка и начальник штаба подполковник Охотский.
– Ну, как, Берсенев, плакаты готовы? – спросил он.
– Не совсем, товарищ подполковник, схема готова, а вот с таблицей пока проблемы.
– Б…., ты что, совсем нюх потерял? Через десять минут построение. Ты чем тут занимался всю ночь? Онанизмом?!
– Ну, пока схему можно вывесить, - залепетал Сашка, - а таблицу я позже поднесу.
– Я тебе поднесу, кажется.
– Нет, так не получится, - вступил в их перебранку командир полка, - схема мне без таблицы не нужна. Как-то уж, не знаю, надо было постараться, товарищ ефрейтор. Ну что ж придется, не знаю как, что-то придумать, – и они ушли.
После них в кабинет заглянуло еще несколько офицеров узнать - что тут за шум, а драки нет. Костромин пока не появлялся. Наконец, один из офицеров сказал Сашке.
– Художник, давай дуй в казарму. Все равно от тебя сейчас как от козла молока, никакого проку нет. Спишь на ходу.
Сашка медленно шел по территории части, размышляя о случившемся. На Охотского он нисколько не обиделся, все знали, какой тот знатный матерщинник, а то, что мужик справедливый, и к нему всегда относился по-отечески этого от него не отнять. Но и его терпению, кажется, пришел конец.  Последний прокол вряд ли так просто сойдет Сашке с рук. Сознание, будто древний каменотес, высекло золотое правило на всю оставшуюся жизнь – никогда и никому не надо доверять заканчивать свою работу.
Выспаться ему так и не удалось. Примерно через час с небольшим Сашку расшевелил дежурный «по тумбочке».
– Товарищ, товарищ ефрейтор, вас срочно просят зайти в штаб.
– Спасибо, друг. – как можно доброжелательней ответил он запуганному первыми днями службы новобранцу и стал собираться.
В штабе его встретил капитан Костромин.
– А, пришел, наконец. Подожди меня тут в кабинете. – сказал он и колобком укатился по своим делам.
– Товарищ старший лейтенант, - обратился Сашка к другому, присутствующему здесь, офицеру, - не знаете, зачем меня вызвали?
– Нет, тебя капитан вызвал его и спрашивай.
В это время в дверь кабинета постучали.
– Разрешите войти. – в кабинет, при полной боевой готовности с автоматом на перевес, зашел боец из старослужащих. – Вызывали, товарищ старший лейтенант?
– Нет. Да что вы все, сговорились что ли?
И тут как черт из табакерки вновь появился Костромин.
– Пришел. – обрадовался он пришедшему бойцу и вдруг переменился в лице, забронзовел и, глядя Сашке в глаза, чеканным командирским голосом произнес. – Волею коменданта гарнизона объявляю вам десять суток ареста! Разводящий, увести арестованного.
«Ладно, - подумал он, - как - ни будь переживем и это» и, повернувшись к капитану спиной, собрался вместе с бойцом уходить.  
– Товарищ ефрейтор Берсенев! – резко осадил Костромин. – Как по уставу нужно отвечать своему командиру?
– Не знаю.
– Надо отвечать: «Есть!».
– Есть, товарищ командир. – вяло ответил Сашка и небрежно козырнул ладонью, зная заранее, какие за этим последуют слова.
– К пустой голове руку не прикладывают!
Известное ему по чертежам здание гауптвахты находилось в глубине воинской части. Болтая по-приятельски с разводящим, они шли рядышком не как охранник с арестованным, а как боевые друзья-товарищи.
– За что тебя, земеля, на губу определили?
Сашка вкратце поведал свою историю.
– Да, не повезло тебе. У нас обычно туда самовольщики попадают или пьяницы. Сейчас вот парень из хоз. взвода сидит за то, что местным охотникам продал зимние рукавицы с пальцем для курка, да еще резиновый костюм химзащиты для рыбаков, а вырученные деньги они пропили со «стариками». А ты всю ночь проработал как папа Карло, и тебя же  за это еще и наказали. Не повезло.
Иногда то, что мы считаем большой неудачей на самом деле оборачивается началом самого настоящего крупного везения, но эту истину он понял гораздо позже.
Офицер, дежуривший по гауптвахте, ничего не знал о случившемся на смотре техники и вооружения, но был знаком с Сашкой по штабным делам и искренне удивился, увидев его под охраной разводящего.
– Ты –то как сюда попал?      
Сашка вкратце поведал свою историю.
– Не переживай, не велик у нас гарнизон чтобы Костромину давать тебе десять суток ареста. Не имеет права больше семи. Отдохнешь у нас, как в профилактории, выспишься, а через недельку обратно к себе в штаб. – рисовал офицер радужную перспективу.
Но Сашка уже догадывался, что никакого «обратно» скорее всего не будет. Из штаба Костромин вырвал его как надоевший больной зуб, до самого конца службы - то есть до осеннего «дембеля».  


Практикум повседневного везения
Глава 3.
В армии существовало стойкое убеждение, что все хохлы ярые службисты и не дай бог попасть к ним под начало. «Замком» у Сашки был старший сержант с фамилией, оканчивающейся на «…енко». Степан Рыженко очень обрадовался, когда после «губы» он пополнил рядовой состав его роты.
– Вы все штабные крысы настоящей службы никогда не видели и не знаете, – объяснял он ему, - но ничего, я научу тебя – как надо Родину любить. Ты не бойся, я  над тобой издеваться не стану и в обиду тебя никому не дам. Я по уставу тебя сношать буду. Ты еще потом мне за это спасибо скажешь, когда из тебя настоящий мужик получится.
И он приступил по своему усмотрению лепить из него «настоящего мужика». Его методика была очень простой – вести с Сашкой ежедневные воспитательные беседы, назначать каждый день в наряд, а если не в наряд так хотя бы поставить вместо «старичка» на ночь «на тумбочку». Возможно, он добился бы нужного результата, если бы не забыл, что за плечами у Сашки был уже пройден год службы и что без посторонней помощи он кое-что понял в этой жизни. Во-первых, ни при каких обстоятельствах не падать духом, не прогибаться и не жульничать, но самое главное - суметь воспитать в себе свободу. «По капле выдавить раба» - как писал классик.
Однажды, выполняя какое-то очередное ночное задание от Костромина, он слушал по радио историю одного бывшего военнопленного немецкого концлагеря. «Как вам удалось выжить в таких нечеловеческих условиях?» - спрашивал корреспондент. «А я всегда внутренне осознавал себя свободным человеком. – отвечал тот. - Так как я по довоенной профессии врач - то помогал выжить больным, а они помогли выжить мне». Интервью было большим, но главные слова о внутренней свободе Сашка запомнил на всю жизнь.  
Он уже не сомневался в том, что остаток службы так и пройдет по прописанному в уставе параграфу – «через день на ремень». Но, как говорится, человек предполагает, а кто-то там наверху располагает.
Наряд по КПП в армии один из самых легких. И ночью поспать удается больше положенных четырех часов, и днем, кого только не увидишь, с кем только не встретишься, каких только новостей не узнаешь стоя на посту у ворот части. Наряд обычно заканчивался как раз в то время когда офицеры уходили со службы к себе по домам. Настроение у него было прекрасное, миновал еще один день. Еще один день приблизил «неминуемый крах империализма» такой же, неминуемый, как и осенний дембель.
– Ну, что, ефрейтор Берсенев, теперь тебе служба медом не кажется? – ехидно спросил начальник штаба Охотский, увидев его в наряде на КПП.
– Нас е…, а мы крепчаем, товарищ подполковник. – бодро ответил он ему. Надо знать и уметь общаться на языке того с кем разговариваешь. Ну, кому, кроме Охотского, понравился бы этакий соленый солдатский юмор, а подполковник от такой фразы весь расцвел.
– Наконец-то слышу от тебя речь на мальчика, но мужа, – удовлетворенный личностным ростом писаря с высшим образованием, сказал подполковник и неожиданно предложил Сашке, - завтра, сразу же с утра, явишься в штаб, ко мне в кабинет. Есть одно дельце для тебя, и смотри, чтоб без опозданий.
Фортуна снова повернулась к нему лицом. Зам. комвзвода старший сержант Степан Рыженко очень не обрадовался такому сообщению и, чтобы как-то компенсировать не полный курс обучения и воспитания, тут же отправил Сашку провести ночь у телефона в наряде: «на тумбочке».
Утром, после завтрака, Сашка прибыл в кабинет начальника штаба подполковника Охотского.
– Пригласи-ка сюда писаря Коваля. – сказал ему нач. штаба, - Не забыл еще своих бывших сослуживцев?
– Никак нет! – ответил он и побежал в канцелярию за своим штабным товарищем.
– Коваль, оформи ефрейтору Берсеневу командировку в Свердловск, в штаб округа. Там у них художник демобилизовался, а замены пока нет. Только ты смотри, там, не подведи нас. – напутствовал его начальник штаба.
– Никак нет! Не подведу, товарищ подполковник!
– А насколько дней, оформлять командировку? – спросил писарь Коваль.
– Ну, сегодня у нас, какое число - первое? Вот и давай пока на пять дней с первого по пятого июня.
Никто из них тогда и предположить не мог, что эта командировка растянется аж до середины октября.
В Свердловске, в штабе округа, Сашка бывал не однократно. Обычно его так и отправляли дня на два - три, не больше. Подобные командировки и в минувший год спокойной штабной службы считались своеобразной сменой декораций, некой отдушиной, а уж теперь-то, в нынешнем его положении, ему просто крупно повезло, что о нем еще не забыли, и он, почти целую неделю, буду находиться в полюбившемся огромном городе. Городе, обозначающем себя как – «Свердловск – опорный край державы» и «Свердловск – столица Урала». То, что Урал не отдельная республика в СССР, никого не волновало и ничуть не мешало таким транспарантам приветствовать всех прибывающих на железнодорожный вокзал. Тому, кто не обратил внимания на эти лозунги, бронзовый Яков Свердлов с привокзальной площади, наклонившись, указывал назад, мол, оглянись и прочти в какой особенный город ты приехал. Свердловск имел все приметы столичности - это и несколько театров, среди которых красавец Театр оперы и балета, это и строящееся метро, улицы, проспекты, скверы, парки, аллеи, бульвары и свой исторический центр с «частной собственностью демидовских заводов» – рекой Исеть. Район Уралмаша, университет, десяток - другой институтов и техникумов, музеи, выставки, библиотека «Белинка» и многие другие прелести столичной жизни. При желании здесь, так же как в Москве, все можно было «достать» и по - возможности приобрести.
Внушительное гранитное здание Генштаба Уральского военного округа занимали маршалы и генералы ведущих родов войск, а управление Гражданской обороны располагалось в менее помпезном здании, поэтому и пропускная система была там более щадящей. Полковники и НАШ генерал приходили на службу, как бут-то к себе на работу в самую обычную контору. К их приходу они с Игорем должны были уже находиться на своих рабочих местах.
Его новым товарищем и напарником на ближайшее время стал младший сержант Игорь Костырев, отслуживший уже половину своего срока. Он имел не законченное архитектурное образование и прошел «учебку» в Москве, получив там допуск к работе с секретной документацией. Оттуда и должна была прийти замена «дембелю» - бывшему напарнику Игоря, но, на Сашкино счастье, «художников» с допусками в этот раз на всех не хватило.
Игоря, с его артистичной декадентской внешностью могли бы сразу утвердить на роль молодого Мефистофеля пока еще не опустившего своей знаменитой бородки – клинышка.  «Ты что, мало каши ешь, что ли?» – спросил его Сашка, удивляясь на почти анорексическую стройность при довольно высоком росте.  «Нет, просто это у меня такая конституция», – негромким бархатным голосом отвечал он ему.    
Дни с первого по пятого июня стремительно улетали. Конец рабочего дня в штабе наступал в половине шестого вечера и всех полковников как ветром сдувало. Работать ночью им запрещалось, и поэтому с восемнадцати часов до восьми часов утра они были предоставлены сами себе. Игорь уходил к своей подруге, а Сашка в эти дни, старался собрать в Свердловске как можно больше ярких впечатлений, что бы было о чем вспоминать в нарядах и на карауле, чтобы хватило рассказов до самого дембеля - на весь оставшийся срок серой  службы под чутким руководством «замка» - младшего сержанта с фамилией оканчивающейся на ...енко.
Так начался его недельный практикум повседневного везения. Сашкиным учителем и наставником в этом предмете, конечно же, стал Игорь.
– Можешь сходить в кино, – советовал он ему, - в киноконцертный зал «Космос». Туда всех солдат пропускают бесплатно, говорят, потому что принимали участие в строительстве этого комплекса. Или сходи в театр.
– Туда тоже бесплатно?
– Ну, если повезет. А вообще-то деньги не проблема, их всегда можно найти.
– На дороге что ли они валяются?
- И на дороге тоже. А для начала можно подойти к любому из наших полковников и попросить их на межгород - на переговоры с родителями. Для них полтора – два рубля, тьфу, не деньги. Мы с моим бывшим напарником, таким образом, в баню ходили. Договаривались: я подхожу к этому и этому полковнику, а он к тому и другому и у нас набиралась достаточная сумма на баню с вениками, простынями и на плодово-ягодное вино еще оставалось. Вот в эту пятницу мы с тобой обязательно пойдем в городскую баню.
- А, что, возвращать деньги не надо? – ответом ему послужил отстраненный взгляд Игоря и звук похожий на «фу».
- Кто не рискует, тот не пьет по утрам шампанское.  
   В киноконцертный зал «Космос» действительно пускали просто так, без билета, и Сашка, по возможности, ходил туда на все подряд, а подряд показывали сразу два фильма за один раз.  Подобной системы кинопроката он не встречал больше нигде и никогда. В «Космосе» фильмы подбирались или двух серийные, или два фильма примерно одной тематики и между ними, как в театре, объявлялся антракт на десять минут. За это время можно было сходить в туалет, или поглазеть на жующую эклеры публику, или послушать джаз оркестр. После такой культурной программы оставалось только добраться до казарм авто - роты при штабе округа, поужинать тем что Минобороны нормировал и рекомендовал и, забравшись на второй ярус выделенной для него командировочной кровати, вытянуться во весь рост так, чтобы ступнями опереться о металлический обод и закинув руки за голову, засыпая, подумать: «День прошел, ну и пусть с ним…».
Желание перед отъездом в полк обязательно успеть посетить театр, и не просто театр, а Театр оперы и балета объяснялось просто. До сих пор он ни разу не слушал и не видел оперу в живую. О том, что бы попасть на оперу бесплатно даже думать было стыдно – это ведь не кино. Скорее всего, денег на билет в театр у Сашки в кармане не было, но все-таки, какими-то тончайшими нитями угадывалось, что именно сегодня, не смотря ни на что, он будет слушать оперных певцов и живую оркестровую музыку.  Пока еще Сашка не знал и не мог понять, что желание бывает сильнее отсутствия денег и что первым пунктом теста везения является - мера желания.    
В «Космосе» уже смотреть было нечего. Хотя после работы ноги сами собой привели его к бетонно-стеклянному шедевру советской архитектуры, но не найдя на афишах ничего нового Сашка поплелся дальше в близлежащий сквер. Последний вечер «на свободе» рисовался ему безнадежно потерянным. Присев на скамейку, он достал пачку «Примы» и обнаружил в ней три сигареты и два окурка: «Не много», - подумал он. Дальнейшая ревизия карманов, показала, что в потрепанном кошельке находится один рубль пятнадцать копеек мелочью: «Не много», - подумал он. Вот тебе и балет с оперой и плясками. «Трясти» полковников, как советовал Игорь, Сашка не рискнул, тем более что завтра, перед его отправкой в полк, они как раз и собирались провернуть эту банную авантюру.
Прикурив один из чинариков, почему-то вспомнились крылатые слова Остапа Бендера: «Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья?» и ответ Балаганова: «Сто рублей!», а ему бы хватило сейчас и трех.
На скамейку, рядом с ним, грузно села мамаша с полными авоськами овощей.
– Уф, устала.
– Может быть вам помочь донести.
– Нет, тут уже рядом, сама справлюсь. Вот передохну маненько и дальше пойду. – она откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза.
Сашка всячески старался пускать дым от сигареты в сторону, но легкий ветерок мешал и ему, для того что бы не беспокоить пожилую женщину, пришлось еще раз зачинарить окурок и вложить его в мятую пачку «Примы».  
– Ну как, солдатик, служба идет? Не обижают? – отдохнув, заговорила она с ним.
– Нет, все хорошо.
– Ну и ладно. Смотри-ка, - неожиданно бабуся показала пальцем в сторону дороги, - вон, кошелек лежит. Ну-ка принеси его сюда.
И точно, в том месте, на которое она указывала, лежал старый женский кожаный кошелек с металлической защелкой из двух бусинок. Откуда он взялся, почему я его, раньше не заметил?
– Ну, давай посмотрим, что в нем? -  залюбопытствовала хозяйка авосек.
– Как-то неудобно, может хозяина надо найти?
– Что ты, Бог с тобой, где ты будешь искать хозяина? Посмотри вокруг, никого и близко рядом нет. Давай открывай и не думай.
Сашка с трудом повернул металлическую защелку и внутри кошелька они обнаружили одну единственную бумажную купюру.
– Тю… Три рубля – не деньги. Бери их солдатик себе на курево.
– А как же кошелек?
– Да кто такие кошельки сейчас носит? Кому он нужен, ты посмотри на него, ему наверно сто лет в обед будет. Выброси его и не думай.
В тот вечер в Театре оперы и балета ставили «Чародейку» Петра Ильича Чайковского. В кассе билеты были в свободной продаже.
На следующий день, в укромном месте, во дворе нежилых,  полуразрушенных деревянных домов они с Игорем сидели за доминошным столом и, не спеша попивали яблочное латвийское вино. По распаренным розовым лицам ручьями стекал пот, затекая за свежеподшитые подворотнички. В неге и беспечной расслабленности Сашка рассказывал Игорю о вчерашнем выходе в оперу.
– Все бы хорошо, но то, что опера состоит из четырех актов и трех антрактов, на это я никак не рассчитывал. Первый акт прослушал с удовольствием, во время второго меня начало клонить в сон, с половины третьего я уже спал, а на четвертом позорно заснул сразу же и только звуки литавров в финале и грохнувшееся на сцену бутафорское дерево вернули меня  к действительности. Зал вскочил и в едином порыве стал аплодировать такой неожиданной режиссерской находке. Как думаешь, Игорь, их всех, так же как и меня, разбудил гром и молнии в конце представления или я один такой тугоухий на классическую музыку?
– Кто его знает? Но, зато, наверно, теперь тебе до конца жизни отбило желание ходить по операм.
– Не скажи, может быть, где-то там, когда-нибудь еще раз сподоблюсь.
– Только перед этим подвигом выспись для начала.  
Хорошо и весело было им после бани. На шатком столике стояла уже вторая початая бутылка легкого дешевого вина, из закуски пара калачиков закостенелой сушки и оставалось еще несколько часов до отправления последней электрички в Среднеуральск.
– Знал бы ты, как мне не хочется возвращаться в полк, как мне не хочется уезжать из Свердловска! – голосом театрального трагика произнес Сашка слова, которые давно уже просились вырваться наружу.
– Так и не уезжай, – как-то слишком спокойно и обыденно отреагировал Игорь на крик Сашкиной души, - ты же видишь, сколько у меня работы, а напарника нет и, скорее всего, уже не будет. Без тебя мне не справиться.
– Как же так «не уезжай»? У меня командировочное предписание сегодняшним днем заканчивается.
– Я уже думал об этом, Если ты сейчас уедешь, то обратно в Свердловск попадешь, неизвестно когда и то, на те же пять дней - не больше. А у меня скоро учения – работы предстоит уйма! Просить за тебя полковников, что бы оставили, тоже из этого ничего не выйдет. Они как представят, сколько нужно будет на тебя документов оформлять, тем более что у тебя допуска нет. Никто из них связываться не станет, себе дороже выйдет,.
– И какой же выход?
– Дай-ка мне твое командировочное предписание. – Игорь взял бережно хранимый Сашкин бланк с печатью, подписями и заполненными писарем Ковалем графами, - Вот молодец у тебя писарь. Числа цифрами поставил. Молодец! Давай мы к пятерке единичку пририсуем?
– То есть, получится командировка с первого по пятнадцатое?
– Именно так.
Откуда ни возьмись у Игоря появились в руке три шариковых авторучки, он быстренько проверил их на краю газеты, служившей им скатертью, и, выбрав одну из них, тут же пририсовал единичку в командировочном удостоверении.
– Кажется, хорошо получилось, не отличишь. А? Посмотри, похоже? – подал он Сашке испорченный бланк, с которым теперь в полку ему никак нельзя показываться раньше пятнадцатого числа.
Что ты наделал?!
– Ничего. Ты сам говорил, что тебе не хочется отсюда уезжать. Вот и оставайся.
– Да меня завтра же патруль арестует.
– Кому ты нужен. У нас ведь - без бумажки ты какашка, а с бумажкой человек! Так что не бойся, все будет нормально. Риск, как известно, благородное дело.  
– Благородное-то оно может быть и благородное… Только риск этот твой, а страх-то мой.  
В субботу был обычный короткий рабочий день, сотрудников управления приходило вполовину меньше, генерал отдыхал на даче, а те офицеры, которые вынуждены были работать, отдыхали от него. Сашка пришел раньше всех. Справиться с внутренней дрожью не мог, его колотило от страха, так как если бы он перекупался в реке, а на берегу, его ждала одежда вся промокшая от моросящего холодного дождя. Подошел Игорь в мрачном настроении. Что-то не ладное происходило в его личной жизни в последнее время. Они, молча, приступили к вчерашней прерванной работе. Никому из них ни о чем не хотелось говорить. В десятом часу Сашка услышал, как в соседнем кабинете колоколом зазвонил телефон и сразу же понял, что этот колокол звонит по нему.
– Полковник Сиволапов, слушает! Да… Да… Вроде на месте, кажется я его сегодня видел. Сейчас узнаю. Младший сержант, Костырев! – крикнул полковник в сторону нашего кабинета.
– Слушаю товарищ полковник!
– Командировочный Берсенев из Среднеуральска на месте?
– Так точно, товарищ полковник! Он Вам нужен?
– Нет, пусть работает. Здесь он, - уже в трубку продолжал говорить полковник, - значит так надо,… а это не ваше дело… считайте, что вас известили. Как у вас там идет боевая и политическая подготовка? Имейте в виду, скоро мы нагрянем к вам с проверкой.
Все, пронесло! Как и предполагал Игорь, никто не захотел разбираться - по какому такому праву Сашка задержался в Свердловске и кто ему продлил командировку? Полковников много, каждый среди них мог подумать на любого другого. Да и задумываться об этом никто не хотел, главное, что ефрейтор исправно появляется на рабочем месте и выполняет свои должностные обязанности качественно и в срок, на том и остановились. Бывало так, что в управление наезжали офицеры из покинутого Сашкой полка. Начальник штаба подполковник Охотский, увидев однажды его, улыбался и спросил.
– Ну, как ты тут? Не позоришь наш «гвардейский» полк?
– Никак нет! Товарищ подполковник!
– Смотри у меня! – погрозил он ему пальчиком.
Очень скоро наступило пятнадцатое июня. Теперь уже совместными усилиями они переправили циферку «один» на циферку «два», тоже неплохо получилось. Когда же наступило и двадцать пятое июня, Игорь посоветовал переправить буковку «н» на буковку «л», что они успешно и сделали. Ну а уж двадцать пятого июля деваться было некуда, пора «сдаваться». Их выбор пал на полковника, для которого в это время они как раз делали большую и ответственную работу, к тому же и мужик он был понятливый.
– Да, дела… Чего ж теперь делать-то? – разглядывая потрепанное командировочное предписание, сокрушался он. – Тебя ж завтра с этой бумажкой любой патруль арестует, а у нас работы еще непочатый край. Игорь, - обратился он к Сашкиному наставнику, - справишься один?
– Нет, товарищ полковник, сами понимаете - физически не справиться.
– Вот и я думаю… А чего это тут у тебя циферки, кажется, переправлены? – посмотрел он ефрейтору в глаза, и сердце Сашкино укатилось в пятки, но он выдержал его взгляд, и честно признался.
– Переправляли. Один полковник из ваших, только я не помню, как его по фамилии зовут.
– Тут уж больше никак не переправишь. - раздосадовано почесал затылок догадливый полковник. – Вот я что придумал,  выдам тебе сейчас пачку увольнительных листов с печатями и моей подписью, и ты каждый вечер не забывай их заполнять на сутки вперед. Так тебя никто не должен задержать. Но, если я узнаю, что ты в автороте кому-то, хотя бы одну увольнительную дал, сам тебя тут же отведу в комендатуру.
– Что вы товарищ полковник, что я враг себе что ли?
Вот таким образом Сашке Берсеневу повезло прослужить в штабе Управления гражданской обороны Уральского военного округа аж до середины октября месяца вместо положенных пяти июньских дней.      

Космический Ц У В.
Глава 4.
В деньгах он не нуждался. Не надо забывать, что все описываемые события  происходили в армии, где кормили, одевали, обували и раз в неделю меняли постельное белье после бани. Сашке не надо было думать о жилье, тепле, воде, электричестве и плате за телефон, более того, ему полагалось небольшое денежное довольствие, а иногда, в самый нужный момент, приходил денежный перевод от родителей с неизменным червонцем. Вообще, десять рублей это та, самая большая сумма, которую Берсеневу, когда либо, удавалось выигрывать по лотерейному билету. Но в тот день «занять чирик» у полковников, найти, выиграть, получить деньги по почте, не случилось. В кармане как всегда шелушилась мелочь в пределах вечного трешника, но на сегодняшний вечер этого явно было не достаточно. В Свердловске гастролировала сама Алла Борисовна Пугачева! На ее концерты, которые проходили в «Космосе», попасть было невозможно. Билеты все давным-давно распроданы, бесплатно уже не пропустят, а у спекулянтов билеты стоили как раз те самые неподъемные десять рублей.  
К этому времени он уже стал замечать, что ему безостановочно везет во всяких мелочах солдатской жизни. Например, с «тремя богатырями» его дороги пересеклись лишь однажды вечером у цветомузыкального фонтана и то без последствий для Сашки. Старший патрульный лейтенант внимательнейшим образом разглядел его подозрительное командировочное удостоверение, но пропуск в «первый дом» убедил не связываться со штабным писарем.
– Что это вы товарищ ефрейтор на себя нацепили? – спросил он про институтский «поплавок» – единственный значок, который Сашка носил на своей форме. – Не положено, немедленно снять, – приказал он, – оправиться, застегнуть подворотничок и продолжать движение в направление казармы. Еще раз попадетесь нам на глаза в таком виде, товарищ ефрейтор, и вам уже точно не избежать гарнизонной гауптвахты.
Его страшилка нисколько не пугала, не потому что в одну и ту же воронку снаряд дважды не падает, а потому что в случае Сашкиного ареста НАШ генерал пошлет на «губу» за разъяснениями кого ни будь из наших полковников. А уже было известно, каким образом полковники из «первого дома» требуют с лейтенантов объяснений за испорченное начало своего рабочего дня. Конечно, в конце концов, и Сашке досталось бы по полной программе, но только в самом конце всей этой цепочки, а это кому ни будь надо?
Площадь перед киноконцертным комплексом напоминала улей. Людской рой медленно подтягивался к створкам стеклянных дверей, у которых толкались милиционеры - халявщики, дружинники и контролеры. Для организации потока людской толпы были установлены металлические парапеты, и к заветному входу счастливые обладатели билетов медленно двигались уже в колонне по два. Посетив оперу «Чародейка» Сашка хорошо выучил одно из правил повседневного везения: разумное желание – сильнее всяких денег, но совсем не понимал, каким образом его желание и сегодня оказаться в кресле зрительного зала может воплотиться в жизнь?  Кстати, он научился формулировать свои желания таким образом: надо представить себя  сидящим на концерте, а не тупо твердить: «Я хочу попасть на Пугачеву». Картинка в голове вырисовывалась довольно четкая,  и он почему-то поверил, что скоро каким-то чудесным образом все же сможет проникнуть в «Космос» и будет слушать звездную певицу сидя в кресле зрительного зала.
Толпа незаметно продвинула его к парапету, и он само собой влился в медленно текущий людской ручеек последних сотен метров, остававшихся до встречи со строгими контролерами и дружинниками. «Деваться все равно некуда, - думал он, - дойду вот так, с остальными, а там меня и выведут за белы рученьки».
– Ну что, «служба», на Пугачиху идем! - заметив его грустное настроение,  решил подбодрить идущий рядом с ним плечом к плечу мужчина из среды уральского «гегемона».
– Кто-то может и идет, - ответил Сашка представителю рабочего класса, - а кого-то у дверей за борт вышвырнут.
– Что так?
– А то, что у меня билета нет, и зачем я тут со всеми вместе плетусь, сам не понимаю.
– Земеля, тебе сегодня крупно повезло! У нас с женой как раз для тебя есть один лишний билетик. Теща, понимаешь ли, не пошла из принципа, не нравится, видишь ли ей, Пугачева. Так что, земеля, идем вместе на Алку!
– Спасибо, но у меня денег не хватит, чтоб ваш билет купить.
– Обижаешь! Что, я в армии не служил? На, бери просто так - даром. – И он протянул ему продолговатую серую бумажку.
То, что билет оказался у Сашки в руке, его мало удивило. Начал уже привыкать к везению. Но то, каким непостижимым образом среди сотен людей, он оказался зажатым между стеной и парапетом именно с тем человеком, у которого нашелся для него лишний билет, и почему-то он сам  заговорил с ним и сам предложил взять билет бесплатно - этого Сашке было не понять. «Никогда и ничего не просите, сами предложат и сами все дадут» - вспомнились ему слова из великого романа.
– Ну как, любитель опер и эстрады, как прошел вчера концерт? Не уснул? – на следующий день спросил его Игорь.
– А откуда ты знаешь, что я на него попал? Концерт прошел вообще великолепно. Какой там сон! Никто вообще не хотел чтобы концерт закончился. Пугачеву раз за разом вызывали на бис, не отпускали ее со сцены, завалили цветами и вообще довели до того что она уже жестами стала показывать, что мол все – сыта по горло. Вообще я такого никогда в жизни не испытывал.
Но, чтобы не сойти за сумасшедшего, главного испытанного чувства Сашка ему не рассказал. Сидя в зале, на каком – то там «…дцатом» ряду, он был - ею, той самой актрисой в ярком желтом балахоне, которая где-то внизу металась на далекой сцене, и пела с его голоса, и его чувствами.  
– Очень жаль, что тебя там не было. Я бы дак еще раз с удовольствием сходил бы на ее концерт. Только завтра она уже в последний раз выступает, да и билет вряд ли снова смогу достать. А так бы с удовольствием сходил бы еще раз.
– Так зачем же дело встало? Если так хочется – то сходи, –  снова удивил его Игорь неожиданным предложением, сказанным к тому же чересчур уверенным и спокойным тоном.
– Как ты себе это представляешь?
– А вот у меня билет как раз на заключительный ее концерт. Бери.
– Откуда?
– Наш генерал дал мне его еще неделю назад. Сказал: «Если хочешь, сходи, а я, мол, эту вульгарную певичку слушать не собираюсь и тебе бы не советовал, но решай, мол, сам». Мне один билет не нужен, да и не хочу я, если честно сказать, на – бери.
– Ну, Игорь… Вообще - нет слов.
Что такое – везение? Почему люди больше верят в то, что им по жизни не везет, почему среди народных пословиц почти нет о везении тогда как поговорок о неудачах и несчастьях полным - полно? Что такое – везение? Наверно это случайность, на которую не стоит надеяться. Хаотичный ряд случайных событий, который приводит к неожиданно счастливому финалу. С каждым из нас хотя бы однажды происходило нечто необычное.
С Сашкой это случилось на выпускном экзамене по физике в десятом классе. Тогда у него возник конфликт с учителем физики на ровном месте. Что-то они громко обсуждали с друзьями одноклассниками, и он несколько раз произнес кличку учителя: - «Кулон» не заметив того, что тот стоит за его спиной. Учитель не сдержался, схватил Сашку за шиворот и совсем уж хотел разобраться с ним по-мужски. Дал бы он ему подзатыльник и на этом дело бы кончилось, но в это время набежала куча любопытствующих и, учителю физики ничего не оставалось, как угрожающе прошипеть: - «Запомнишь ты меня»… И вот однажды, снится Сашке под утро сон, будто бы заходит он в класс для сдачи экзамена по физике. Видит комиссию, среди них «Кулона» взглянувшего исподлобья и хитро сощурившего глазки, мол, вот ты мне и попался. Видит стол с билетами и даже свою правую руку потянувшуюся взять один из них. И в самый ответственный момент мать решила разбудить Сашку, но он как мог, воспротивился этому и все же досмотрел свой сон, где  он вытащил шестой номер билета на экзамене по физике. Рассказал об этом своим друзьям и благополучно забыл. Прошло месяца полтора или два и вот наступило время сдавать физику, которой он боялся больше всех остальных предметов. Сашка заходит в класс, для сдачи экзамена по физике, видит комиссию, среди них «Кулона» взглянувшего исподлобья и хитро сощурившего глазки, мол, вот ты мне и попался. От неожиданности он даже остановился, ведь все это до мельчайших подробностей Сашка уже видел. Подходит к столу с билетами и протягивает свою правую руку, чтобы взять счастливый билет и снова застывает от случившегося с ним дежавю.  
– Берсенев, какой у тебя номер билета? – не отрывая головы, спрашивает его заполняющая бюллетень член комиссии.
– Билет номер шесть. – говорю он, вспомнив, наконец, свой провидческий сон.
– Берсенев, ты чего нас путаешь? Я уже поставила в ведомость шестой билет, а ты застыл как вкопанный и не думаешь его брать. Ты готовился к экзамену?
Сашка взял билет и показал комиссии, конечно - там был шестой номер. Экзамен, кстати сказать, он сдал на «четверку». Подобного больше не случалось ни разу. И вот здесь, на службе в армии, везение как говорят -«поперло». Но все его походы в баню, театр, кино или даже на тот самый концерт ничего стоили в сравнении с тем, что он слышал от своего дяди Петра Ефимовича. В семье говорили, что он родился в рубашке. А как же иначе, если за всю войну (призван он был в сорок втором году, а закончил в  Берлине в сорок пятом) - «зацепил только две царапины» и считал военные годы самыми счастливыми в своей жизни.
– Обучили нас наскоро, выдали новенькое обмундирование, мне катушку с проводами на плечо повесили, и шагом марш на передовую линию. Шагаем мы бодренько, о подвигах мечтаем, медальках да орденах и вдруг глядим, нам на встречу, другая колонна движется. Кого везут, кого несут – того кто сам идти не в силах. Кто-то друг за дружку держится и едва ноги переставляет и все, до единого, кровавыми бинтами перемотаны. Притихли мы, геройства сразу поубавилось, о матерях вспоминать начали. Идем, конечно, строй не нарушаем, но равнение направо держим, глаз не можем отвести. И вот смотрю я, замыкает ту колонну одинокий боец, тоже конечно раненый, но на своих ногах. Увидел он меня такого ошалевшего, в глаза мне весело посмотрел и говорит: «Не бойся – на войне не убивают!». Я ему сразу и поверил. Конечно, всякого насмотрелся – на то и война. Не один десяток лучших друзей схоронил, но в то, что сам жив останусь и из любой передряги целым и невредимым выйду, уверен был на сто процентов. Хотя и головы при этом, конечно, не терял.
А были со мной случаи совсем не объяснимые, будто кто-то там наверху изо всех сил старался мне помочь. В Кенигсберге жаркие бои шли, за каждый квадратный метр обе стороны своих жизней не жалели. Наш взвод взял старинную башню на площади, прорвались в нее с боем, а немцы на два этажа выше в ней укрылись, и никак их оттудова не выкуришь. Командир решил артиллерию к этому делу подключить, вызвать огонь над собой. Набирает командный пункт, а связь не работает – провод перебит. Мы это видим, а немцам сверху и того виднее – они площадь по кругу простреливают не подобраться и не выбраться. А командир приказывает: «Петров, вперед, соединить обрыв!». Славка выбежал из башни… Пяти шагов не успел сделать… А командир свое: «Иванов…».  Ну, все, думаю, следующий я и точно: «Берсенев! Петр Ефимович, - говорит, - выручай, больше некому». Эх, думаю, вот и настала пора настоящую силу моего оберега проверить. «На войне не убивают» - вспомнил я, вслух не сказал, а про себя несколько раз повторил заговор пока к обрыву зайцем бежал. Пули немецкие спиной чувствовал, точно в цель шли, а при подлете кто их словно в стороны отводил. Ни одна не зацепила. Добежал, соединил провода и назад вернулся. А ты говоришь…
Вспоминал Петр Ефимович о своем фронтовом везении только во время застолий. На трезвую голову всегда избегал подобных тем: - «За мое везение может, тысяча жизней в земле лежит, да еще не одна на костылях передвигается. Удача тоже вечной не бывает, жизнь, как известно – полосатая». Оправдывал он свое скудное послевоенное существование и мизерную пенсию. Разной ширины бывают в жизни полосы: у кого-то они как на тельняшке чередуются день за днем, неделя за неделей, а у кого-то светлой полосой может быть вся жизнь и только в конце ее последний черный обрывок.
После двойного попадания на концерт Сашка окончательно поверил в то, что для него наступили удачливые времена, а уж когда и друзья стали свидетелями фатального везения – вера в счастливый случай приобрела абсолютный характер. Дело было так… Приближались штабные учения, а это означало, что для них с Игорем неимоверно прибавилось работы. Они не поднимая головы, с утра до вечера, трудились над картами и секретными документами с одним, двумя и даже тремя нулями. Уже никого не интересовало то, что документы с грифом «секретно», «совершенно секретно» и «абсолютно секретно» Сашка не имел права даже на расстоянии видеть, не то чтобы вносить в них какие-то правки и коррективы. Время поджимало. Наш генерал наседал на полковников, полковники на них и наконец, не выдержав общего напряжения, кто-то предложил подыскать им помощников.
– Товарищ ефрейтор, - вызвали Берсенева в кабинет, - вы не знаете еще, кого ни будь из вашего среднеуральского полка, кто может заниматься шрифтовой работой? Желательно что бы к тому же имели допуск.
– Так точно, товарищи полковники, знаю, есть там такие: младший сержант Рукавишников и рядовой Шаргаев.
– Вы за них ручаетесь? А впрочем… Как говорите их фамилии?
Вот таким образом на несколько дней в Свердловске оказались его друзья. Вечерами, после упорного трудового дня, (Юрка с Валеркой, наверно, впервые в жизни занялись шрифтовыми работами) они ходили по изведанным Сашкой местам культурного отдыха уральской столицы. И вот в последний вечер, перед возвращением в Среднеуральск, Валере захотелось сходить в театр, точно так же как в свое время Сашке на оперу.
– У вас тут МХАТ гастролирует. Вот бы туда попасть…
– Так в чем же дело стало? – ответил он ему словами своего учителя. – Если очень хочется – то можно. На какой спектакль тебе хотелось бы попасть? «Иванов», Чехова? Ну и пошли на него.
– У  тебя, что билеты есть? Или денег много? – спросил Юра.
– Нет. Ни денег, ни билетов, но я вам гарантирую, что мы будем сидеть на лучших местах, а в антракте будем еще и пиво пить.
– Это как?
– Пойдемте, сами все увидите.
Известно, что обычное время для вечернего спектакль - девятнадцать часов, они прибыли к театру за час до начала спектакля. Какого-то плана действия у Сашки не было, да и не могло быть в принципе. Он просто верил и знал, что все получится именно так, как и обещал своим друзьям, а каким образом это произойдет - не все ли равно.
Заядлые театралы, в выходных праздничных одеждах неспешно заполняли пространство возле массивных дверей театра. Несколько раз у них спрашивали лишний билетик на что, естественно, он просто разводил руками. Товарищи удивлялись Сашкиному равнодушному спокойствию и неохотно поддерживали разговор о полковой жизни в Среднеуральске. Все же он узнал от них что «замок» Степан Рыженеко, так мечтавший сделать из Сашки настоящего мужика, наконец-то, ушел на «дембель». Что капитан Костромин очень недоволен «молодым» писарем - пришедшим на замену в штаб. Что к Валерке из Улан-Удэ едет жена и будто бы она собирается устроиться на работу и жить здесь до момента его демобелизации.
– Прям, как какая ни будь «декабристка». Только с обратной стороны – из Сибири к центру России.
– Да ладно, Сань, ты лучше скажи честно – мы попадем в театр или уже на вокзал пора собираться?
– Успеете вы еще к себе в казарму. А в театр мы попадем, я же вам обещал. Время еще есть. До начала спектакля, – он посмотрел на часы, – тридцать семь минут, куда нам спешить?
– А каким образом мы туда попадем?
– Честно? Не знаю. Но я вот так себе думаю, есть, наверно, такая секретная организация под названием «Космический ЦУВ», наподобие «Космического ЦУПа» только она не полетами в космос управляет, а, наоборот, из космоса управляет чьим-то везением. Кажется, что я с этим «центром управления везением» вышел на контакт. Хотите верьте – хотите нет, но… - Дальше он подробно рассказал своим друзьям о том как дважды сходил на концерт Пугачевой, об оперном театре и других более мелких эпизодах своего хронического везения. Кое о чем благоразумно умолчал, что бы совсем уж не сойти в глазах своих друзей за сумасшедшего.
– Эй, солдатики! – окликнули их развеселые бабенки дружной компанией направляющиеся к театру. – Не хотите ли в театр сходить? – при этом они почему-то засмеялись.
– Хотим, - ответил Сашка, - да у нас билетов нет.
– Ноу проблем Нате вам, берите.
– Да у нас и денег нет.
– Какие могут быть деньги. На, смотри! – заводная бабенка вытянула из сумочки длинную полосу билетов. – Это по профсоюзной линии нам билеты достались, а распространить мы их не сумели, так что берите смело, не стесняйтесь, все равно выбрасывать.
Вот так у них оказались в руках заветные билеты. Валерка от волнения даже закурил, а Сашка прикурил свою сигарету от его огонька.
– Ну, что, пойдемте тогда уж в театр что ли? - торопил их Юрий.
– Не спеши. Время еще есть, а у нас денег на обещанное в антракте пиво не хватает.    
Не успели они докурить свои сигареты, как он заметил, спешащую в театр группа студентов. Народу у дверей практически уже никого не осталось.
– Солдаты! Есть у вас лишние билеты? – запыхавшись, спросили они их.
– Есть, – ответил Сашка.– Три.
– Вот здорово! Нам как раз три и нужно. Сколько они стоят?
Он посмотрел на билет. На нем, синей типографской краской, была отпечатана цена в полтора рубля.
– Вот вам четыре рубля с полтиной, спасибо большое. – отсчитали они мелочь и скрылись за входными театральными дверями.
Мы докурили свои сигареты. Юрка приуныл, а как же иначе – теперь деньги есть, а билетов нет.
– Ну, что, пойдем? – предложил он своим друзьям, и они вошли в театральный тамбур.
Кроме них там не было ни единого человека, если не считать двух билетерш дежуривших у дверей фойе театра. Они подошли к стене с рекламными афишами и молча стали изучать репертуар.
– Солдатики, на спектакль не хотите пойти? – спросила их одна из женщин.
– Очень! – ответил Сашка.
– Ну, тогда идите по быстрому, а то уже второй звонок был. Сядете в партере  на восьмом ряду с краю, там места бронированные.
Мои друзья удивленно переглянулись…
    «Здравствуй, мой бравый солдат, здравствуй, Сашка.
Все твои письма я получила. Почта у нас работает исправно так, что об этом тебе не зачем было беспокоиться, а с ответом я задержалась по простой причине – мне, в отличие от тебя, нечем похвастаться.  Жизнь у меня идет размеренно и спокойно, никаких случаев со мной не происходит, каждый новый день похож на предыдущий.
Хотя, вот недавно встретилась с бывшей одноклассницей. У нее тоже парень служил в армии и недавно демобилизовался. Они пригласили меня к себе домой, и мы скоротали вечер за чашечкой вина. Разговорились о том - о сем, вспомнили школу, а лично мне было очень интересно узнать, от первого лица, как вам там всем служится в армии. Друг моей одноклассницы быстро захмелел и у него развязался язык. «Армия, - говорит, - хорошая школа, но лучше пройти ее заочно». Рассказал о всяких ужасах: как «старики» издеваются над «молодыми», о том, как офицеры и прапорщики «тырят все подряд», о генерале, заставляющем солдат «вкалывать» у него на даче. А потом, узнав, что ты у меня тоже служишь - совсем разоткровенничался.  «Женатики, – говорит, – первые «ходоки», особенно те, которые постарше и после института. А «штабные» так они вообще даже в «самоволку» не ходят, к ним девахи сами каким – то образом на территорию части проникают». И рассказал нам как у них один «писарь» попался. Офицер неожиданно пришел к себе в кабинет, там его и застал… Друг одноклассницы несколько раз со смехом повторил фразу того офицера: «Ладно, – говорит, – у меня в кабинете, ладно, что на моем столе, но на моей парадной шинели!». Мы, конечно, посмеялись вслед за ним, но мне противно стало. Представила, почему-то тебя с какой-то девицей на том столе. Я понимаю, что парень моей подруги служил не в твоей части, но от этого легче не стало. Мне все равно кажется, что ты мне изменяешь, а при твоей вольной жизни в Свердловске я почти полностью в этом уверена. Давай будем до конца честными друг перед другом. Если ты изменил мне, я никогда не смогу простить тебе этого. Если ты разлюбил меня, если я не нужна тебе больше - то давай лучше расстанемся пока еще не поздно… До свидания, т. ж. Рита.
Р. S. Извини, что, не дождавшись твоего возвращения из армии, я подняла тему нашего расставания. Ничего с собой поделать не могу, только об этом и думаю. Рита».
Письмо от Риты он воспринял как щелчок по носу: во-первых, обидно до слез, во-вторых, унизительно потому что несправедливо. «Ходят же по земле такие доброхоты…», – раздраженно подумал Сашка про болтливого «дембеля».
Историями про общевойсковых подруг в армии вряд ли кого удивишь. В казарме подобные анекдоты самая популярная тема. Где в них, правда, а где выдумка пойди - разберись. Но одну такую «дочь полка» он, через Игоря, тоже знал, так как она и была его невестой. Уж чего только не плели ему доброхотливые языки про его Лилию, уж каких только доказательств не предъявляли, да и сам он познакомился с ней при весьма пикантных обстоятельствах. Но, никакие увещевания на него не подействовали, дело дошло до того, что они подали заявление в Загс. В конце лета должна будет состояться свадьба, и Сашка на ней назначен в «свидетели». Невеста оказалась оригиналкой и сразу объявила Игорю, что только после того как они распишутся она станет ему верной супругой, а сейчас, мол, она хочет в свои последние холостые денечки еще «погулять» и он ей в этом не указ.
«Зачем тебе-то это нужно?» - Спрашивал Сашка у Игоря, - на что тот нес всякую околесицу, мол, из проституток выходят хорошие жены, что может быть его предназначение перевоспитать ее, что она «перебесится» рано или поздно, что, наконец, он просто не может жить без нее. После этих слов давать ему любые советы было уже бессмысленно, а после Ритиного письма Сашка и сам прибежал к Игорю за советом.
– Мне надо срочно ехать домой, выправлять ситуацию в семье. –  он дал ему прочитать письмо. – Как это можно сделать?
– Все можно сделать - если очень захотеть, - начал он со своего любимого предисловия, - но с отпуском случай не простой. Тебе до дембеля сколько осталось? То-то и оно… В отпуске ты уже был?
– Был, и даже не один раза.
– Тем более…–  Игорь на секунду – другую задумался и, повторив что, если очень сильно захотеть… – Надо будет телеграмму из дома сообразить. Понятно, что никто тебе ее оттуда не пришлет. Наши связисты любой тест тебе за пару минут на телеграфе отобьют. Бывало если кому сильно домой приспичит…– Задумавшись, сделал паузу Игорь, а затем уже без запинки озвучил план действия. – На центральном телеграфе надо взять стандартный бланк, полоски текста ребята связисты приклеят, ну там формальности: час приема, подпись телеграфистки это мы и сами заполним, а вот чтобы поставить печать придется девочку на почтамте уламывать. Шоколадку ей купить, может цветочков. Ну и все. Идешь прямо к НАШЕМУ генералу, он выписывает тебе отпуск на десять дней, и ты со спокойной душой едешь в Среднеуральск. Там тебе оформляют отпускные документы и все,  можешь ехать успокаивать свою женушку.  
– Легко у тебя получается.
– А зачем усложнять?
– Ну и какой же текст мне писать в телеграмме?
– Будто бы такого-то числа умер твой отец, или мать, факт смерти подтверждаю зам. горвоенкома лейтенант Пустобрехов.
– Ты что, серьезно сейчас об этом сказал? Чтобы я сам написал, что у меня умерли отец или мать?
– Ну, не хочешь писать, что умерли, напиши что «тяжело заболели». Другой текст у НАШЕГО генерала попросту не прокатит, так что решать тебе самому – очень хочется тебе ехать домой или не очень.
Нулевая партия.
Глава 5.
Вернувшись после краткосрочного отпуска обратно в Свердловск, Сашка первым делом подумал, что хватит уже разменивать удачу на всякие мелочи. «Ты еще в цирк сходи, - ерничал он над самим собой, - на львов поглазей». Нет, подумал он, пора уже ставить перед собой стратегические цели. Чего ты хочешь добиться в жизни? Кем ты себя видишь в дальнейшем? Размышляя над этими вопросами, Сашка пришел к выводу, что все мы представляем собой только то, какими мы себя сами представляем. А каким он представлял себя? Образование высшее – педагогическое, значит инженером, или технологом, или летчиком, или капитаном дальнего плавания ему уже никогда не бывать. Можно, конечно, переучиться на какую ни будь техническую специальность, но зачем, если все, (кроме учеников, конечно) ему в своей профессии нравилось. А еще очень понравился город Свердловск. «Вот бы после армии в нем остаться. Устроиться преподавателем, в какой ни будь техникум, или на худой конец в школу - учителем. Привезти сюда Риту и обосноваться здесь навсегда», - рисовал он в своем воображении радужные перспективы вольной жизни. «Ну, а если тебе этого так хочется, - привычно подумал Сашка, - то надо действовать!» и, выбрав удачный момент, направился к зданию городского отдела народного образования.
– Что, что вы хотите товарищ военнослужащий? – Переспросили его дамочки бальзаковского возраста в кабинете, где решались вопросы  трудоустройства. – Молодой человек, вы наверно плохо понимаете, о чем вы просите. Вы знаете, сколько в Свердловске учебных заведений готовящих педагогов? Университет, пединститут, педучилища, – загибали они перед ним пальцы на руке, – и после каждого выпуска, почти все студенты хотят остаться в нашем городе. А у вас, к тому же еще нет и прописки, и жилья. На что вы надеялись, когда пришли к нам? Но если уж вам так хочется остаться после армии на Урале, то вот, пожалуйста… - и они предложили ему три места. Он переписал эти адреса к себе в записную книжку, – там всегда ощущается нехватка учителей. – Завершили разговор с ним гордые женщины.    
В штабе он расстелил на полу огромную карту Уральского военного округа, над которой они работали в последнее время, нанося на нее ядерные удары вероятного противника, и, с трудом, нашел на ней три предложенных ему населенных пункта далеко на севере свердловской области. «Как же так? – Недовольно подумал он. – Что же это такое? Неужели полоса везения закончилась? Этого не может быть, потому что этого просто не должно быть!». На тот момент Сашка почему-то совсем забыл, что везение это когда его желания исполнялись как бы сами собой, без особых с его стороны усилий -  ему только надо задать цель и до конца верить, что все получится – именно так как задумано, но главное вовремя не упустить свой шанс.
Выбрав однажды баню для мытья ей изменяют редко, и то лишь для того чтобы лишний раз убедиться, что все другие бани хуже – и жар не тот, и пар не тот, и публика не та. Игорь перестал ходить в «нашу» баню по пятницам, он совсем увяз в непростых семейных отношениях: извелся сам, пытаясь ежедневно отследить ситуацию, и извел ревностью свою ветреную невесту. Скандалы следовали за скандалами. На службу в штаб он приходил мрачнее тучи и как только звучал предупредительный звонок об окончании рабочего дня, тут же срывался с места. Сашке нарушать еженедельный помывочный ритуал не было причин. К тому же свой срок до дембеля он привык отмерять не днями, а «банями» и не отметиться в ней означало бы как - будто он забыл проставить очередную метку о пролетевших семи днях.
Известно, что «в бане генералов нет», в ней все равны как призывники на медкомиссии в военкомате и для всех там имеются свои обязательные процедуры.
В первый раз полноватый дядечка высмотрел Сашку в жаркой туманной парной и попросил: - «Похлестать ему спину веничком». Там парилось еще несколько мужиков, но он почему-то попросил об этом именно его. Не жалко, отхлестал, как мог, раскрасневшиеся лопатки и поясницу. В помывочном отделении, подозвав к себе, дядечка попросил: - «Потереть ему спинку мочалкой». С Сашки не убудет – потер. Потом: – «Если вас не затруднит, принести шаечку с теплой водой».  Ну, что сделаешь, человек он не молодой – надо помочь. А потом еще раз и еще. «Хватит! – Подумал Сашка. – Это уже даже как-то неприлично», и надолго скрылся от него в парной. Вернувшись в общий зал, с мраморными скамьями, бросил через толпу взгляд в ту сторону, где оставил навязчивого дядечку. Его на своем месте уже не было. «Ну, вот и ладно», подумал он и, намылив мочалку, приступил к завершающей процедуре. Напоследок, ополоснувшись прохладной водой, собрал банные принадлежности и направился в раздевалку. Каково же было его удивление, когда на скамейке, рядом с Сашкиной одеждой, он снова увидел того дядечку. Закутанный на римский манер в простыню, он неторопливо беседовал с такими же «патрициями», остывающими в «тогах» из простыней.  «Ведь не знал же он кто я такой и что эта солдатская форма принадлежит именно мне, а получается, будто специально дожидался», - недовольно подумал он, не догадываясь – насколько близок к истине. Остывать и тем более вступать в беседу с ним - Сашка не собирался, высушился полотенцем и стал сразу одеваться. Но не прошло и минуты, как вся его одежда прилипла к вспотевшему разом телу. Пришлось расстегнуть ворот и все же задержаться на скамейке на какое-то время. Он достал припасенную бутылку «Жигулевского», отковырнул ключом металлическую пробку и жадно припал к стеклянному горлышку,  не позволяя пенному теплому напитку выплеснуться на мраморный пол.  Незнакомец, молча, и, как ему показалось, несколько снисходительно, наблюдал за всеми Сашкиными действиями.
– Вот вы, как я понимаю, врач по образованию, а пьете холодное пиво после бани. Не боитесь горло застудить?
– А откуда вы взяли, что я врач? – Удивился Сашка.
Как же, у вас на форме красный «поплавок» висит, а такие обычно после окончания медицинских институтов выдают. Только он у вас какой-то нетипичный.
– Нет. Это значок не медицинского института – это наш худграфовский, то есть только для своего факультета сделанный. А вообще-то я до армии пединститут закончил.
– Значит мы коллеги. Вдвойне приятно, давайте, наконец, познакомимся – Владимир Иванович, учитель истории.
– Берсенев Саша, сейчас на службе в советской армии.
– Ну и когда у вас демобилизация?
– Уже скоро – осенью. Хотел вот задержаться у вас в городе, уж больно он мне понравился, но не получилось. В ГорОНО сказали, что работы для меня нет.
– Как нет? Это вы зря. Вот хотя бы в моей школе вас хоть завтра могут принять на работу. Напрасно вы пошли в ГорОНО. Никогда, - мне показалось, что Владимир Иванович сейчас произнесет:  «Никогда и ничего не просите, сами предложат и сами все дадут», но нет, он произнес другие слова, - никогда не ищите работу сверху. Они там совершенно не отслеживают ситуацию. Всегда ищите работу сразу на местах - и не ошибетесь.
Позже выяснилось, что Владимир Иванович не просто учитель истории, а  директор школы. Наш разговор состоялся пятого сентября, уже начался новый учебный год, но, тем не менее, он готов был принять его и Риту к себе на работу. Более того - предоставить нам временное жилье на территории школы. Все складывалось, так как и задумывалось, но Рита заявила по телефону, что она уже приступила к работе и не собирается ее бросать, тем более уезжать от матери неизвестно куда и зачем.
– Ну что же, может быть по-своему она и права, – узнав об этом, успокоил Владимир Иванович, – может действительно не стоит пороть горячку. Вам еще надо дослужить свой срок в советской армии. Съездите домой, обсудите вместе и примете правильное решение. А пока, Александр, я вам вот, что предложу…
В пригороде Свердловска существовало большое тепличное хозяйство. Поселок постепенно разросся, и действующей восьмилетней школы стало не хватать. Было принято решение о строительстве в пригородном новой средней общеобразовательной школы. Вот туда его и направил Владимир Иванович.
– А кто вам присоветовал обратиться в нашу школу? – Добивалась  Сашкиного признания директор «восьмилетки» Галина Александровна.
– А что - это так важно? – Вопросом на ее вопрос отвечал он. – Вы лучше скажите, вам действительно на следующий год требуются специалисты? Если так, то мы вдвоем можем вести у вас сразу пять предметов. Рита у меня преподает географию и биологию, ну а про себя я уже вам говорил.
В результате они договорились, о том, что в начале мая месяца следующего года, как только отстроят новую среднюю школу, она вышлет ему официальное приглашение. Сашка оставил свои координаты и заранее написал от своего и Ритиного имени заявления о приеме на работу с открытой датой.  
Все, что доступно человеческому пониманию имеет свои пределы.
В первых числах октября ему было приказано вернуться в среднеуральский полк. В штабе округа со дня на день ожидали приезда министра обороны СССР и, забеспокоившись о порядке «внутри квартиры» приступили к ее «генеральной уборке». Сашку, как сомнительного элемента, не имеющего «допуска», решили на всякий случай убрать от бдительных глаз дорогого гостя. Повод был вполне объясним и понятен, только не понятно было как  его «пятидневная» июньская командировка могла продлиться так долго.  
За это время ничего в полку не поменялось – изменился он сам. И следа не осталось от того солдатика пытавшегося скрыть свои внутренние страхи напускной независимостью. Теперь ему притворяться не имело никакого смысла, Сашка на самом деле чувствовал себя абсолютно свободным и полностью ни от кого не зависимым.
– Ефрейтора Берсенева я забираю к себе, - спорили из-за него  начальник политотдела с начальником штаба, - вы его тогда несправедливо наказали, вот пусть он теперь поработает не в штабе, а на наш политотдел. Я для него уже подготовил дембельский аккорд.
– Ну, что Берсенев, в политотдел уйдешь, или у нас «салаге» помогать останешься? Что-то от того ни какого проку. Костромин измучился с ним, пока тебя тут не было. Обучишь молодого и домой, ну, что решаешь? – Спросил меня подполковник Охотский.
– Уйду в политотдел. Надоела мне уже вся эта штабная писанина. Хотя бы  порисую чего ни будь, напоследок.
– Ну, ну, гляди что бы только не пожалеть потом. В политотделе для тебя такой «дембельский аккорд» приготовили, что как раз к новому году и успеешь его сделать. Зато новогодние праздники дома встретишь.
– Поживем – увидим, товарищ подполковник, но, лично я, собираюсь на дембель в ноябре месяце.
В клубе, куда привел начальник политотдела, Сашку ждали шесть больших фанерных стендов. Как раз по количеству орденов ВЛКСМ, которых он никогда не мог выучить - за что и когда они были получены.
– Вот открытки тут есть – с них надо будет плакаты перерисовать и сделать еще задник на сцену. Какой ни будь такой военно-патриотический. Ну ты самостоятельно придумай, ведь ты же художник. И все. После этого сразу же отправлю тебя на дембель. Даю слово офицера. – Клялся начальник политотдела. – Мешать тебе тут никто не будет, в наряды ходить не будешь, а если что не так – докладываешь мне, и я разберусь.      
Прикинув объем работы, Сашка понял, что Охотский предупреждал его не зря. Конечно, насчет декабря месяца – это он скорее сказал от обиды и от недооценки его халтурных способностей, размышлял он, но вот этот большой льняной задник на сцене действительно напрягал воображение. Делать нечего: - «Взялся за гуж – не говори, что не дюж».
Разложив фанерные стенды на полу, он приступил к их грунтовке и покраске единого фона. Работа спорилась, хотя росли и сомнения: «Наверно все - таки зря я подвязался на этот дембельский аккорд. – думал он, – Ладно, плакатики с орденами срисовать, но вот этот задник – будь он не ладен. Его еще и придумать надо, а до ноября осталось всего-то две недели. Наверно зря…».
Стало понятно, что быстро справиться с аккордной работой без эпидиаскопа (это такой громоздкий проектор – с помощью которого можно перенести  изображение с картинки на стенд) у него ничего не получится. И Сашка поставил перед начальником политотдела условие, что если он не найдет эпидиаскоп – то к седьмому ноября сделать стенды не удастся.
– Где я тебе должен его искать? Рисуй так-то – от руки, ты же ведь художник?
– Могу, конечно, и так, но может лучше мне в штаб вернуться? До дембеля «молодого» подучить? А эпидиаскоп, товарищ подполковник, найти не проблема. Он есть в любой школе, там они все равно без надобности, а мне он нужен всего-то на один день. Ведь, наверняка, у вас есть знакомые в образовании.
– У меня жена учительница. Ладно, спрошу у нее. – Недовольно буркнул в ответ начальник политотдела.
Не понадобилось. На следующий день его вызвали в штаб. В кабинете командира полка находилось все руководство: сам «Квадратный» (так в полку между собой называли командира полка), начальник штаба Охотский и расстроенный начальник политотдела.
– Товарищ Берсенев, – начал с ним разговор командир полка, – нам поступил приказ привлечь вас к ответственному заданию. Вы наверно в курсе, что Уральский военный округ собирается посетить Министр обороны СССР, Маршал Советского Союза Дмитрий Федорович Устинов. В штабе округа вы зарекомендовали себя с положительной стороны и там, решили, что с этой работой вы тоже справитесь. – Командир полка отошел к высокому сейфу, повернул ключом и со скрежетом открыл металлическую дверь. Из сейфа он достал детский деревянный меч. – Вот, – положил он передо мной игрушку – это точная копия меча изготовленного златоусскими мастерами. Такой подарок Уральский военный округ собирается вручить Дмитрию Федоровичу Устинову. Кстати, оригинал уже находится в штабе округа в Свердловске. – Дополнил он для присутствующих офицеров и снова обратился к нему. - До службы в рядах советской армии вы работали в камнерезном училище?
– Да. Так точно, товарищ полковник.
– Очень хорошо. К этому мечу есть еще коробочка, – начальник штаба Охотский снял с полки прямоугольную коробку из оргстекла и поставил на стол рядом с деревянным мечом, а командир полка продолжал, – как видите, она пустая и меч там как – то не смотрится. Было принято решение инкрустировать коробку уральскими самоцветами, - на стол к мечу и коробке лег лист бумаги с эскизом, утвержденным несколькими подписями и гербовой печатью, – создать, так сказать, образ уральских гор. Справитесь?
– Конечно, – не задумываясь, ответил Сашка.
– Ну, тогда быстренько собирайтесь и сейчас же отправляйтесь в поселок Староалексеевский. Там находится геологическая партия. С геологами все уже согласовано они вам помогут с выбором самоцветов и подскажут, как их обработать. Оборудование у них есть.  Если нужны будут помощники, спрашивайте – направим. Ну, все, машина вас уже ждет.
До сих пор никак не проявивший себя грустный начальник политотдела вдруг неуверенно заговорил.
– Вообще-то товарищ ефрейтор выполняет для политотдела важную работу по оформлению клуба части. Может, все-таки, кого-то другого мы привлечем к этому заданию?
– Товарищ начальник политотдела, мы уже с вами обсуждали этот вопрос. Давайте не будем к нему возвращаться еще раз. Вот товарищ Берсенев Александр выполнит задание штаба округа, и тогда берите его со всеми потрохами. Пусть он потом работает только для вас.
После таких слов на Сашку ехидно посмотрели и, теперь уже майор, Костромин, и начальник штаба Охотский – мол, говорили тебе, что на дембель уйдешь в конце декабря, а ты не верил. «Поживем – увидим», – так же взглядом ответил он им.
Десять дней отпущенных для выполнения генеральского задания прошли как репетиция предстоящей жизни на «гражданке». В Староалексеевском о службе в армии напоминала только его поистрепавшаяся парадка. Вокруг не встретишь - не то что ни одного военного, но даже ни одного милиционера. Ему выделили место в красном уголке управления геологоразведки, раскладушку, выписали талон в рабочую столовую и приняли в трудовой коллектив романтиков – бородачей. Поначалу он растерялся при виде больших каменных россыпей хранящихся под деревянными навесами с трафаретными вывесками «Склад № 1», «№2», «№3», но довольно скоро научился определять нужную породу по ее внешним признакам. А вот увидеть какой рисунок скрывает в себе тот или иной камень можно было только после того как его распилят. Основу композиции «образа уральских гор» составляла яшма. К ней добавлялись и  поделочный селенит, и «детское золото» - пирит, и друзы аметиста, и холцедон, и агат, и даже нашлось немножко зеленого малахита.  Подгонял камни под размер и шлифовал их до зеркального блеска он уже самостоятельно. Кой какой «брак» откладывал в сторонку в вещмешок для того чтобы привезти домой и показать Рите уральские диковинки. Для завершения работы вызвал на пару дней своих друзей – пусть немного развеются от тягот армейской службы. Вместе собрали, приклеили, посмотрели на результат и не обрадовались. Получилась какая-то помпезная вычурность.
– Не переживай, – успокаивал его Валерий, – для них это самое то что и нужно было сделать. Вот увидишь. А меч золотой положат, совсем твои камешки потеряются.  
Он оказался прав. Подарочный меч с витиеватой гравировкой ему довелось лично подержать в руках. В громадном кабинете командующего округом, куда Сашку доставили прямо из Староалексеевского, он осторожно поменял деревянный макет на сувенирное изделие златоусских мастеров. За его действиями с интересом наблюдали - сам командующий и его подчиненные генералы, среди которых Сашка заметил и НАШЕГО. «Только бы не подвел клей, только бы не рассыпалась под тяжестью меча вся эта хренова конструкция», - со страхом думал он. Пронесло!
– Ну как, товарищи генералы? – Обратился к присутствующим командующий. – По-моему замечательно? – Ответом ему прозвучал бодрый утвердительный генеральский хор. – Ну что ж, пожалуй, надо поблагодарить солдата и отпустить его к себе в часть. Пусть отдыхает. – Командующий подошел к нему и пожал руку. Его ладонь была узкой и слабой – как у девушки, которой обычно руку не жмут, а целуют. – Спасибо вам за службу. Я распорядился, что бы сейчас же вас отвезли на машине обратно в Среднеуральск.  
«Спасибо, удружил, – недовольно подумал Сашка, - даже на пару часов не дал задержаться в Свердловске», но в ответ пробормотал что-то среднее между: «Служу Советскому Союзу» или «Рад стараться».
В полку его с нетерпением ждал начальник политотдела. Эпидиаскопа он так и не принес. «Рисуй так-то – ведь ты же художник», - по-прежнему поднимал он уровень его самооценки. Так-то так, но на календаре уже второе ноября. Ветер на плацу завевает смерчики опадающей листвы, или вдруг затянет промозглый дождик, вклеивая их в асфальт, так что «губари» - солдатики с трудом отдирают черную листву вениками голиками. Он вспомнил как тоже, в свое время, попав на «губу», драил плац. Давно это было – в другом измерении.
Без падения не бывает подъема, без неудачи не бывает везения. Ему оставалось только верить в случай, надеяться на то, что удача не покинула его, что где-то там, в космическом центре управления везением Сашку не забыли и сейчас просчитывают возможные варианты – как бы ему помочь уйти на дембиль в ноябре месяце.
В клубе все оставалось так же точно как будто бы он покинул его вчера вечером. Не спеша приступил к разметке модульной сетки плаката с первым орденом ВЛКСМ полученным за участие в революции и гражданской войне. Героические профили юноши и девушки в буденовке и косынке перенес по квадратикам на стенд. На это у него ушел остаток дня. Третьего ноября таким же образом перевел рисунки и на остальные стенды. Четвертого ноября, приготовив гуашевые краски, приступил к раскраске героев. «До чего же все это надоело! Скоро ли, наконец, настанет мой дембель?» - вопрошал он у своих небесных покровителей. Упираться на «аккорде» больше не имело смысла – спеши не спеши, а последний месяц осени уже вступил в свои права, на второй срок службы все равно не оставят. Армия не школа: «второгодников» там не бывает. В декабре все равно всех с его призыва по домам отправят…  
Предстоящий приезд министра обороны и намечающиеся учения создали в полку общую нервозную обстановку. Проверка следовала за проверкой, однако Сашку, уединившегося в клубе части, это мало заботило. В тот день НАШ генерал в очередной раз пугал полковое начальство и придирчиво осматривал территорию. Во второй половине дня вся команда заявилась к нему в клуб. Начальник политотдела на ходу оживленно делился своими грандиозными планами. Они направились прямо на сцену. Ефрейтор Берсенев как положено посторонился, отдал честь и продолжил прерванную работу. НАШ генерал, не прерывая монолога начальника политотдела, молча осматривал со сцены убогую обстановку клуба. Своего товарища решили поддержать и комполка, и нач. штаба наперебой убеждая генерала в радужных перспективах. Разыгрываемое действие Сашки не касалось, и он полностью переключился на свою работу. Возвращались офицеры тем же путем – мимо него. Генерал неожиданно решил задержаться около революционного стенда,  закурил сигарету и долго рассматривал незавершенный плакат.
– Чистенько. – оценил он Сашкину работу. – Когда планируете демобилизовать ефрейтора Берсенева? – спросил он «Квадратного». Комполка понял, какой от него требуется ответ и сказал.
– В первую партию.
– Ну, ну. – пуская табачный дым, размышлял генерал.
Было известно, что «первая партия» намечается  на десятое ноября, а это уже не декабрь месяц, он не удержался и торжествующе взглянул в сторону нач. штаба Охотского.
– А у вас в этом году собирается «нулевая партия»? – продолжал допытываться у «квадратного» НАШ генерал.
– Так точно. Завтра по приказу торжественно отправляем на «гражданку» пятерых наших лучших военнослужащих.
– Ну, так включите в этот список и ефрейтора Берсенева.
– Товарищ генерал-майор, – вмешался в разговор начальник политотдела. – ефрейтор Берсенев выполняет дембельский аккорд по оформлению клуба части.
– Вижу, но он уже свой «аккорд» выполнил. – пресек обсуждение МОЙ генерал…

Новогодняя дискотека
Из дневников событий

Так как в первый класс я пошел в шестидесятом году, то и вспомнить в каком году я учился в том, или ином классе мне очень просто. Получается что тот новогодний праздник - шестьдесят пятого года, я встречал, пятиклассником, завершал, так сказать, свою первую личную «пятилетку». Мои старшие брат и сестра в этот год оканчивали школу и определялись с выбором будущей профессии, а средний брат пока не задумывался об этом, хотя в сердцах и поговаривал, что тоже все бросит, и отправится  в ПТУ, обучаться на кулинара. Никто его не отговаривал, потому что никто в это не верил. Колька уже не первый год исправно ходил в «музыкалку» и, по много часов твердя на баяне зунывные гаммы, упорно развивал у всех нас музыкальный слух.      
В половине деревянного, приземистого дома «пятистенка», в  коммунальной квартире - проживала наша семья. Квартира состояла из трех комнат и кухни с русской печью. Спальню родителей и нашу «мальчиковую» комнату, обогревала еще одна печь – «галанка». Сейчас в это трудно поверить, но Юрий – старший брат,  
и Николай спали на одной кровати, а я пока еще умещался на «школьной». Братья вечно  
спорили, раздражались друг на друга, и часто у них дело доходило до драк. Разнимать приходилось матери. Прижав Кольку к полу, она говорила: «Юрка, иди из дома, куда -  ни будь! Дай ему остыть». Чтобы успокоить Колькин нрав, отец, веря в то - что музыка облагораживает душу, определил его в музыкальную школу. Мудрым человеком был Авенир Петрович.
Кроме печи и кроватей в нашей комнате стоял большой стол, за которым  можно было всем одновременно делать уроки. В красном углу главная ценность – на тумбочке, забитой всякой всячиной, грампластинками и стопкой журналов «Кругозор», возвышалась радиола «Рекорд - 61». От радиолы, под потолком, протянувшись по диагонали через всю комнату, свисала спиралевидная антенна из медной проволоки. Отец, иногда  пристроившись ближе к динамикам, пытался, через шумы и трескотню, расслышать - о чем вещают «вражьи голоса». Так мы и засыпали под какофонию звуков.
Наверно, точно также, в двадцать восьмом году, примкнув ухом к своему одноламповому регенеративному приемнику, слушал эфир Николай Рейнгольдович Шмидт, прославивший наш поселок Вохму на весь мир. Обычный сельский киномеханик самостоятельно собрал радиоприемник и первым поймал сигналы бедствия гибнувшей полярной экспедиции Умберто Нобиле.  У каждого времени свои герои и свои горячие новости.
После Карибского кризиса народ приобрел прививку массово интересоваться вестями из-за бугра. Даже частушку сочинили: «Есть забава на Руси – ночью слушать Би Би Си». А тут еще, наконец – то, отправили на пенсию главного агронома страны, кукурузовода - Никиту. Как теперь будем жить при Брежневе,  по – прежнему, или как – то по - другому? Без «голосов» не разберешься.
Ну а для меня и без перевода любопытно было слушать иностранную речь. Днем обычно глушилки не работали, и поймать какую ни будь радиостанцию, вещающую на английском, немецком, французском или арабском языках не составляло труда. Слушать долго непонятную белиберду было так же тяжело, как и слушать игру на баяне бесконечных гамм. Но в этом случае я терпел тарабарский треп зарубежных радиодикторов в надежде застать в перерыве между болтовней пару другую песен или музыкальных композиций, чтобы похвастаться на следующий день своим приятелям.
– Вчера «битлосов» ловил. Клевая музыка!
– А что это за рыба такая – битлосы? Никогда такую не удил. – Не расслышав, о чем идет речь, однажды переспросил меня непосвященный рыболов -  любитель.
– Ее вместе с толстолобиком в наш пруд запустили, чтобы от тины избавиться. – Успел кто-то пошутить, вызвав новый, до колик в животе, взрыв смеха.    
В нашем доме был и обычный радиоприемник. Он висел на стене в большой комнате, где обитала сестра Татьяна. Сестра не включала динамик, так как по нему вещали только классическую музыку, какую нибудь арию Иоланты из одноименной оперы или венгерский танец чардаш, который старательно в это время разучивал  на баяне брат Николай.  А я любил слушать разные детские передачки, типа «Клуб знаменитых капитанов»,  «Пионерской зорьки» и даже воскресный «Сельский час» с задорной Ольгой Воронец и разливными песнями Людмилы Зыкиной старался не пропустить. А от передачи с обволакивающим бархатным голосом Виктора Татарского «Встреча с песней» млел как кролик от удава. Кстати, эту радиопередачу, так же любил наш отец. Чаще всего мы слушали ее вдвоем, и он скупо комментировал мне кто такой Вадим Козин, Петр Лещенко,  Вертинский или Изабелла Юрьева.
– Вот это музыка, это исполнители! А вы слушаете всякую лабуду и считаете, что это хорошо. Разве можно сравнить какую-то вашу «…хмуриться не надо Лада», например, с «Танго Чаир» или «Утомленное солнце», не говоря уже обо всем Александре Вертинском!
Я не спорил, думал наверно, что наступят такие времена, когда я тоже буду ворчать: «Вот в наше - то время была музыка! А ваша - то что? Тю, так себе музычка».
Новый год начинался с двадцатых чисел декабря. Мне пока еще выделялись профсоюзные подарки от Деда Мороза: с маминой работы, с работы отца, из Дома пионеров и со школьной елки. Конфет и мандаринов набиралось не менее четырех кульков. Иногда, непонятным образом, бумажных пакетов с трафаретным изображением деда, похожего на снежный сугроб, собиралось намного больше. Чему я конечно был искренне рад, и щедро делился печеньем и конфетами с сестрой, братьями уже вышедшими из того возраста когда можно ввести в заблуждение нарумяненными щеками и бородой из ваты. Я тоже понимал, что настоящая цена Деду Морозу и Снегурочке заключается только вот в этих шуршащих профсоюзных подарках для маленьких детей. В последний раз, ради подарков, можно еще раз стерпеть, что все относятся к тебе как к маленькому ребенку.  
Зато старших братьев и сестру пускали на новогодний школьный карнавал, а мне доставались - утренники.   К карнавалу готовились загодя. Популярны были костюмы робота, космонавта, пирата и мушкетера, а у девочек что-то непонятное, воздушное из легкой ткани то ли принцесса, то ли невеста и назывался такой костюм – «Снежинка», а если к нему добавлялось что-то голубое – маска, корона, тогда это уже – «Снежная королева». Главная цель была - чтобы тебя в костюме как можно дольше не узнавали. Случалось, не могли догадаться, кто скрывается под маской до тех пор, пока сам он не соглашался показать свое лицо.  Юрий хотя и решил в этот год отличиться, но к своей неузнаваемости не стремился – скорее наоборот. Долго что-то шил, перешивал, красил, вырезал из дерева, прибрал у отца старую шляпу, у матери платок – косынку, а когда примерил на себя все это в целом, то получился настоящий американский ковбой. К боковым швам расклешенных брюк была пришита бахрома, две кобуры из красно-коричневого дерматина, в которых угнездились, похожие на дуэльные, деревянные черные пистолеты,  свисали с ослабленного поясного ремня, на вороте клетчатой рубашки повязан мамин платок, откуда-то нашлась жилетка, на голове красовалась фетровая шляпа измененной формы и  завершала образ  опереточная черная маска на глазах.
– Юр, а Юр, а что американские ковбои как пионеры галстуки-то носят? – Наивно спросил я.
– Потому что они и есть настоящие пионеры! – Стал вразумлять меня старший брат. – Ты Фенимора Купера хотя бы почитай, если ничего не понимаешь. Пионер это первопроходец, а не «Будь готов – всегда готов». В Штатах первопоселенцами были как раз ковбои или иначе пастухи коров. Как и твой старший братец, кстати. – Напомнил он мне о своей ежегодной работе гуртоправом в летние каникулы, - А платки они на шею повязывают для того, чтобы спасаться от пылевых бурь. И, когда скачут на лошадях, одевают платки на лицо. Вот так.
Юрии перевязал мамин платок ниже глаз, и вместе с карнавальной маской стал совсем похож на человека - невидимку из одноименного американского фильма.        
Говорят, на школьном вечере своим костюмом он произвел фурор.
Тридцать первого декабря у родителей короткий рабочий день, а для нас уже наступили зимние каникулы. Я вернулся домой затемно. Щеки пылали огнем, глаза сверкали, от меня исходил пар как от чайника. Шапка – ушанка, зимнее пальтецо все в снежных колтунах, а  махровые штаны с «начесом» задубели ледяной коркой и срослись с валенками так, что пришлось стаскивать их c себя как комбинезон.  «Поставь штаны в угол – пусть оттаивают»,  -  ходила среди нас такая шутка.
– Давай переодевайся в сухое, – сказала мама, подавая мне рубашку и трико, – и садись к столу. Ешь пельмени. Мы сегодня с отцом уйдем в гости к Большаковым, а Юрий с Татьяной собираются в Дом культуры на Бал – маскарад. Колька, наверно, тоже дома не останется. Так что придется тебе встречать этот Новый год одному.
– Как одному? Что я тут буду делать один?
– Ну, ты уже не маленький, справишься. Еда наготовлена. По радио, после курантов, отметишь с «Дюшесом». Бутылка лимонада в серванте стоит. И ложись спать.
– Не хочу! Хочу с Юркой и Татьяной на Бал – маскарад.
– Но ты еще маленький, тебя не пропустят. Да и карнавального костюма у тебя нет.
Последний аргумент действительно встал непреодолимой стеной. Был бы хотя бы, какой ни будь покупной костюмчик глупого зайца я бы сейчас и его напялил на себя лишь бы попасть в клуб, а смастачить что-то на скорую руку уже не получится – времени не хватит.
– Ну, если хочешь, пойдем с нами к Большаковым. Но у них спать тебе разве только, что на стульях придется.
– Не хочу я к Большаковым!
– Ну, хватит! То хочу, то не хочу. Сиди дома.  
К двадцати двум часам в доме остался я один: родителей, сестры и братьев уже и след пропал - замела поземка. «Ну, уж нет, – думал я, – не буду я тут сидеть. Пойду в центр, на «кресты» (так называли центральную площадь Вохмы где скрещивались две главных улицы Советская и Первомайская). Будь что будет, попробую попасть на карнавал». Окончательно решил я и стал собираться. Надел школьную форму, чтобы выглядеть соответственно, на ноги ботинки – ведь не в валенках же по праздничному залу красоваться, накинул пальто, шапку и был таков.
Клуб помещался в бывшем Вознесенском соборе. На втором этаже     зрительный зал на сто пятьдесят мест, на первом - такой же кинозал. Говорят, до революции, когда еще была цела колокольня, увенчанная высоким шпилем, и не снесены барабаны с золочеными куполами, собор был виден аж на тридцать километров. В ту пору и село наше называлось иначе – по названию кафедрального собора Вознесенье – Вохма. Сбросили колокола и купола - урезали и название поселка.
Тогда я ничего не знал об этом, для меня Дом культуры просто самое высокое и самое красивое здание на всю округу. И самое желанное место, куда я стремился попасть в ту новогоднюю ночь.  На входе меня остановили два взрослых парня с красными повязками на рукавах.
– Мальчик, ты почему не дома?
– Я, я … Пустите дяденьки на карнавал, у меня там где-то брат с сестрой есть.
– Нечего делать! Иди домой к родителям. Кому надо уже наверно все прошли? – посовещались они друг с другом, – Все! Не мешайся, мальчик, мы закрываем двери.
И они потянули на себя высокие створки дверей, перекрывая веселый шум, музыку, яркий свет и тепло.
Ноги в ботиночках стали мерзнуть. Я потоптался еще немного у закрытых дверей и понуро поплелся в сторону центра, где в парке «На крестах», светилась крашеными лампочками главная елка. Народу, возле нее, почти не было. И это не удивительно, ведь до встречи Нового года оставался еще час с небольшим.  Возле елки, пьяненький мужичек с гармошкой веселил редких зевак. Его в Вохме прозвали: «Москва – Пекин, играй Пашкин». Пашкин наяривал «барыню», переходил на страдания или сам зачинал частушки.
– Ты пошто меня шабаркнул
Балалайкой по плечу
Я по то тебя шабаркнул
Познакомиться хочу.  
На его запев отозвалась разбитная не трезвая бабенка:
– Хорошо хорошим-то,
Хороших-то и любят-то,
А меня, худую-то
Никто не приголубит-то.      
Ей вторила другая:
– Мене милый изменил.
Думал, я с ума сойду.
Да я такую лебеду
Сегодня ж вечером найду.
Пашкин не отставал от них:
– Не хватай меня за грудь,
Рука твоя холодная
– Ах ты мать твою ети
Какая благородная!
Дольше слушать я не стал, припустил бегом к дому. Ноги совсем онемели от холода.
Дома я скинул с себя, как мне показалось ставшими железными, ботинки и шмыгныл на русскую печь греть ступни ног об горячие кирпичи. Время неумолимо приближалось к полуночи. Немного согревшись, надев валенки, сушившиеся тут же рядом – возле трубы, я спустился с печи и стал готовиться к встрече Нового года. Перво-наперво включил свет во всех комнатах, на полную громкость усилил звук радиоприемника, по которому в это время Гурченко допевала свои «Пять минут», высыпал на стол остатки – сладки от подарков с елок и достал из серванта приготовленную для меня бутылку лимонада «Дюшес». Только успел все разложить, как по радио заиграли куранты. Налил в бокал шипучего напитка и с первым ударом, отсчитывающим секунды нового года, выпил и поздравил сам себя с наступившим шестьдесят пятым годом. Оркестр торжественно исполнил гимн Советского Союза, и радио умолкло, дом погрузился в звенящую тишину.
Меньше всего мне хотелось спать. Вот бы сейчас оказаться в центре возле елки!? Сейчас там, наверно, творится народное столпотворение. Можно и друзей – одноклассников встретить и знакомых увидеть и познакомиться с другими ребятами. Но от одной мысли, что придется снова выходить на улицу - все внутри меня съеживалось.  Ладно, посижу дома – в тепле.
Прихватив бутылку лимонада, я перешел в свою комнату. Включил радиолу и сразу настроился на короткие волны. Сквозь трели переливчатого щебетанья, бульканья и свиста, медленно ведя курсором вдоль панели с названиями мировых столиц, я пытался уловить тончайшую полоску, где прослушивался нормальный звук. Долго искать не пришлось. Таких мест обнаружилось сразу несколько, но я выбрал «Голос Америки из Вашингтона». Вещание шло даже чище чем по центральному радио. Звучала песня Битлз – «Michelle». Мне она так понравилась, что я, пытаясь подпевать английским парням, как мог, тихо подвывал за ними. И вот песня закончилась.
– Это была композиция «Мишель» знаменитой четверки из Ливерпуля с их нового альбома «Rubber soul». Как тебе, Даша, этот альбом? – обращался мужской голос к своей соведущей. Его было слышно, будто бы он находился совсем рядом. Злобные глушилки почему-то не работали.
– Альбом замечательный, - затараторил в приемнике женский звонкий голос, - мне все, все в нем нравится! Но особенно нравится «Girl» - «Девушка».
– За чем же дело встало? Итак, слушаем композицию «Girl» из свежего альбома «Rubber soul» ансамбля the «Beatles».
И снова, совершенно чисто до самого конца прозвучала волшебная музыка.
– Мы с Георгием прямо тут в студии даже немного потанцевали под эту чудную музыку, - похвасталась заокеанская Даша.
– А иначе и быть не может. Ведь сегодня Новый год, праздник! Надо радоваться и веселиться. Давайте вместе встряхнемся под Элвиса. Итак композиция «Тюремный рок» – «Jaihouse rock» зажигательного Элвиса Престли. Танцуют все!
Заиграла музыка, которую я уже слушал однажды на «костях» (это такая самодельная пластинка, записанная на рентгеновской пленке), но сейчас «Jaihouse rock» так чисто звучал, что мне показалось, что я слышу Элвиса впервые в жизни. Потом еще один король рок-н-ролла Чак Берри заставил меня вспотеть в танце между кроватями. В свое время эти танцевальные движения я подглядел у Юрия, когда тот «стиляжничал», а теперь подражая ему, сам пытался повторить под музыку как надо «давить окурок» ногой и руками «тереть спину полотенцем».  В перерывах между танцами вашингтонские Даша и Георгий, избегая политики, по - приятельски болтали о всякой чепухе. Я не переставал удивляться им, так как наши дикторы на радио для меня всегда были похожи на деревянных солдат Урфина Джюса. Ни одного лишнего слова в эфир не проронят.
За танцами я и не заметил как с бал – маскарада вернулась сестра Татьяна.
– Ты еще не спишь? – Спросила она, заглянув в комнату. – Давай выключай свою «шарманку» и ложись спать. Хватит уже шума.
И мне приснился сон, что на другой стороне Земли в далекой-далекой Англии, так же ночью сидят напротив друг друга на двух железных кроватях Битлы. За окном ярко светит луна, фосфорным светом освещая на столе стопки учебников за пятый, восьмой и одиннадцатый классы, в печке «галанке» по-лондонски потрескивают дрова, щурится зеленый глазок радиолы «Рекорд – 61» и четверка ливерпульских парней играет для меня «Back In The USSR».  
Сейчас, вспоминая ту новогоднюю «дискотеку – 60-х», я будто бы переместился назад в будущее, а громоздкая радиола из моего далекого детства на самом деле оказалась своеобразной машиной времени. Кого теперь удивишь пустословием современных ди-джеев веселящихся на многочисленных музыкальных каналах? Найдется ли у нас в России хотя бы один человек, не знающий кто такой Элвис Престли или Джон Леннон?
Как неликвиды разрезаны на металл «глушилки», но их место прочно заняла попса – пойди, попробуй, поищи теперь в эфире искрометные частушки, романсы, русские песни или ту же арию Иоланты из одноименной оперы – услышишь ее разве только среди продвинутых буренок на фермах, построенных по западному образцу.

Марсик.
Из дневников событий

Моего отца с полным правом можно считать современником Сергея Есенина.  И это, несмотря на то, что в ту пору, когда великого поэта уже не стало, мой отец еще даже начальной школы не закончил, и, скорее всего, в деревне Паговец слыхом не слыхивали о гибели знаменитого столичного скандалиста. Когда же отец поступил в Никольский педтехникум, а затем и в Вологодский пединститут он выучил наизусть не один десяток стихов популярного поэта ходивших в списках по рукам среди студентов. Позже ему посчастливилось приобрести только что вышедший сборник Сергея Александровича и он добавил в архив своей памяти всю, от начала до конца, поэму «Анна Снегина».  До последних лет жизни он знал, и если об этом его просили, мог без запинки продекламировать стихи любимого поэта. О том, как знание стихов помогло ему выжить в лагерях ГУЛага – это отдельная особая тема.  
Отец как-то показывал мне тот потрепанный сборник, изданный ровно за десять лет до его ареста. Помню, как бережно я перелистывал пожелтевшие страницы со следами черных пятен от земляного грибка. В тридцать седьмом  
году моя бабушка Мария Михайловна спрятала под крыльцо деревенской избы завернутую в тряпицу книгу запрещенного поэта Сергея Есенина. Сделала она это потому, что не дай Бог, книжку могли обнаружить и к десятилетнему сроку уже арестованного Авенира и осужденного по политической пятьдесят восьмой статье могли прибавить за стишки крестьянского поэта еще несколько лет лагерей.
Время все поглощает и все расставляет по своим местам. Того антикварного сборника уже не найти - он надежно пропал во времени, а творчество Сергея Александровича уже давно введено в школьную программу для обязательного изучения.
У меня тоже был свой Есенин, хотя я не знал столько стихов наизусть, но и ограничиваться только одним - «Собаке Качалова», которое почти целиком было приведено в хрестоматии по литературе для десятого класса, не собирался.
После школьных занятий, наскоро перекусив тем, что мать оставляла на обед, я старался как можно быстрее справиться с домашними письменными заданиями. Надо было успеть до того момента когда частое, почти механическое, гавканье Пеки оповещало о том, что у калитки вновь собрались и поджидают меня мои друзья. Сашка Крутиков, - тот, что с гитарой, конечно же, Мишка Афанасов – очкарик «знайка»,  Мишка Власов – без него не случилась бы эта история, Славка Андреев, Колька Тимофеев, захаживали и другие, но эти закадычные друзья бывали у меня почти каждый день.  
Старый родительский дом стоял особняком; с одной стороны футбольное поле, с другой - школьный яблоневый сад, а еще с двух сторон проезжие дороги, и тому, что мы устраивали на своих мальчишниках, свидетелей находилось не много. Если, конечно, не поймают за воровством яблок в саду, или сам не набьешь себе шишек и синяков, бегая по спортивному полю от деревянного «чижика». Правда за стеной разделяющей дом на две половины жила глуховатая старушка по прозвищу «принцесса Турандот» и бывало, она жаловалась моим родителям: «Опеть ваш Витька ватагу собрал. Весь дом ходуном ходил!».
К десятому классу мы повзрослели и не устраивали больше подушечных боев, догонялок между столами и стульями, борцовских состязаний с вечными спорами: «Положил на лопатки или не положил.». Теперь мы склонялись к тихим домашним забавам: перезарядить новыми капсюлями старые гильзы, забить их пыжами вперемешку с порохом и дробью и во дворе посоревноваться в меткости стрельбы по консервным банкам из старого дедовского охотничьего ружья. Или, еще лучше, изготовить «бомбочку» из селитры и алюминиевой пудры и яркой вспышкой взорвать ее на стадионе, или, как в детстве, поэкспериментировать с карбидом, или.… Но это уже особый случай, не детские забавы. Каждый делал себе настоящий малокалиберный пистолет. Использовались подручные материалы: медные трубки, стальная пружина, а для бойка опилыш металлического стержня. Испытания и соревнования на дальность стрельбы и убойную силу проводили в тени деревьев школьного сада.
Но чаще всего у нас находилось множество тем для долгих разговоров от глубоко - философских до мелко – бытовых. Потом слушали как Крутиков поет нам под гитару новые песни Высоцкого переписанные на слух с магнитофонной ленты. А еще всех нас объединял Сергей Александрович Есенин. Сашка брал очередной аккорд, и мы дружно начинали:
«Что же вы не пьете дьяволы
Или я не сын страны
Ведь каждый из вас закладывал
За рюмку свои штаны…
А на улице мальчик сопливый
Воздух поджарен и сух
Мальчик такой счастливый
И ковыряет в носу…»
В доме была довольно большая библиотека. И нередко забытыми на столе или диване, можно было обнаружить раскрытый томик С. Есенина. Салатного цвета новенький пятитомник пользовался среди моих друзей неизменным интересом. Кто ни будь из гостевавших товарищей, сидя в сторонке, обязательно читал Есенина, а найдя наиболее интересное, зачитывал его всем нам вслух.
Так совпало, что в это же самое время на уроке литературы надо было на оценку читать наизусть стихотворение Сергея Александровича. Большинство одноклассников ограничилось хрестоматийной «лапой Джима». Класс окутала мутная скука от монотонно повторяемых, раз за разом: «Дай Джим на счастье лапу мне. Такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой полаем при луне…», а всему классу хотелось завыть от тоски.
– А теперь, Борисов, – Склонив голову к столу, отметила в своем журнале точку напротив моей фамилии учительница литературы.
– Валентина Павловна, можно я другое стихотворение расскажу?
– Если это стихотворение Есенина, то, пожалуйста, конечно можно. – Не представляя, что ее ждет, разрешила мне заслуженная учительница.
В то время я переживал неудачный роман с одной девочкой из моего класса и, выбрав это стихотворение в глубине души посвящал его ей.  
– Ты меня не любишь, не жалеешь. – Вот, собственно и все что я хотел сказать своей однокласснице, но из песни, как говорится, слов не выкинешь. -
– Разве я немного не красив? – Продолжал я, краснея и потея. -
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб,
Расскажи мне, скольких ты ласкала,
Сколько рук ты помнишь, сколько губ…
В классе застыла гробовая тишина. Валентина Павловна, оторвавшись от своего журнала, удивленно смотрела на меня, позволив почти полностью прочитать это стихотворение.
– Достаточно. Да у Сергея Есенина встречаются и такие стихи. Но лучше все же учить наизусть его лирический цикл стихотворений о природе, о чистых чувствах. А теперь нам расскажет стихотворение Есенина - Крутиков.
Сашка встал и начал без предупреждения:
– Выткался на озере алый цвет зари.
На бору со звонами плачут глухари…
Зацелую допьяна, изомну как цвет
Хмельному от радости пересуду нет
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты
Унесу я пьяную до утра в кусты.
Плотину прорвало. Оказалось, мои одноклассники знали много и других стихов Сергея Александровича кроме хрестоматийного «Джима».
Как и большинство моих сверстников, я так же не избежал поэтического зуда. Мои вирши были примитивно подражательны лермонтовскому чувству одиночества и его печоринскому разочарованию от жизни. Мне свои стихи очень нравились, отец потешался над ними, а друзья не могли вынести чтение свежих опусов дольше трех строк.
– Что ты все пишешь какую-то лабуду. - Как-то однажды сказал мне обидные слова Мишка Власов, – Вот возьми почитай. – И он протянул мне общую тетрадь всю исписанную ступеньками четверостиший. – Это мой старший брат Валерка насочинял. Тут есть еще его школьные, а есть и армейские. Правда, он тоже подражает. Не Лермонтову, в отличие от тебя, а Есенину, но у него это неплохо получается. Почитай. Он мне эту тетрадь навсегда отдал, сказал, что все это баловство никому не нужное и что больше сочинять стихи он не намерен.  
Тетрадь меня поразила. Я впервые увидел настоящие стихи не в книжном шрифтовом наборе, а написанные от руки разными чернилами, разным цветом пасты, разным почерком иногда торопливым, а иногда спокойным и размеренным, но почти всегда без помарок и исправлений. Стихов было много, но мне запомнились из них только два. Одно, написанное в армейском госпитале, чем-то напоминало есенинского «Черного человека»:
То ли сон, то ли бессонница – не поймешь,
В голове стучит трезвоница – ты умрешь.
Умирать еще не хочется – да и жить то тоже,
Чей-то труп на койке корчится – на меня похожий...
И так далее, в том же духе, страницы на три. Другое стихотворение я приведу полностью потому, что называлось оно «Марсик», так же как называется эта история о моих вокальных способностях.

Валерий Власов
Марсик
Марсик, милый Марсик, что скулишь и лаешь,
Неужели Марсик ничего не знаешь?
Я люблю девчонку с волосами в осень,
И глазами нежными, словно неба просинь,
А она смеется да меня целует,
Ничего ей видно сердце не волнует.
Только есть на свете лишь один другой,
Для нее он милый, милый дорогой
Ну а я ей Марсик ничего не значу
От того ругаюсь, пью, курю и плачу,
От того не сладко, на душе темно,
От того осталось мне одно вино.

После окончания школы мы разъехались получать дальнейшее образование по разным городам Советского Союза. Мишка Афанасов поступил в ленинградский «Военмех», мы с Саней Крутиковым со второй попытки одолели костромской пед. (он поступил на музфак, а я на худграф), Мишка Власов вообще укатил на край земли, поступил в калининградский университет на юридическое отделение. Остальные тоже где-то приспособились. Знаю точно, что Колька Тимофеев остался в Вохме, работал милиционером и был убит в конце восьмидесятых годов. Со Славкой Андреевым как-то встречались на встрече выпускников, о чем-то поговорили, вспомнили наши детские шалости, напились, пообнимались на прощание, а где он, как он так и не узнал…  
Свое койко-место в общежитии пединститута я получил лишь во время третьего семестра. Студенческое общежитие кроме своей основной, исходящей из названия задачи - общего проживания студентов, обладало еще скрытой притягательностью пороков, из которых самым распространенным был порок пьянства. Позади у меня остались первый курс, три сданных сессии, одна летняя практика – «пленэр» и добровольно-принудительный стройотряд. Поводов для крепких дружеских возлияний  предостаточно, и в общежитие я въехал если не законченным пьяницей, то хорошим знатоком разнообразной «бормотухи».  От «Abolu vines» - латышского яблочного в трехлитровых банках, до «Abu Simbel» и рома «Negro» из дружественных развивающихся стран Египта и Кубы, строящих у себя справедливое социалистическое общество.
Поэма «Москва – Петушки» Венечки Ерофеева была под запретом и поэтому воспетых им рецептов коктейлей «Ханаанский бальзам» и «Слеза комсомолки» мы, к сожалению, тогда не знали. Составляли свои - незамысловатые. Например, на пленэре очень популярным был коктейль «Купеческий». В самовар заливалась одна бутылка «Трех топориков» (портвейн 777), четыре бутылки «Подарочного набора» («Дары осени» и «Солнце дар») и одна бутылка водки «Лимонной», а для придания чайного цвета можно было добавить немного пива. Самовар устанавливался на середину стола и каждый, повернув краник, цедил в свою чашку столько коктейля «Купеческого» сколько мог выпить без последствий для окружающих. Из закусок, как и положено, насыпаны были горочки сухариков, сушек и баранок. Девушки предпочитали пить коктейль из чайных блюдечек, чем очень напоминали купчих с картин Кустодиева.
В общежитие я попал благодаря своим новым друзьям с филфака. Они вовремя подсказали мне, что у них освободилось одно место и я, выходив деканаты обоих факультетов, сумел убедить деканов проявить ко мне милосердие. Правда, худграф-то в этом случае ничего не терял, а декан филфака находился под следствием институтского партийного контроля за связь со студенткой, и ему в это время все было по барабану.
Среди веселой разбитной компании будущих учителей литературы у меня нашелся один почти что земляк - из соседнего  района - Виктор Важин. Про таких в народе говорят: не ладно скроен, но крепко сбит. В его внешности можно было углядеть сразу и распутинский гипнотизм в глазах, и разбойническую дурную силушку. Умница Морозов, отметив эти черты, как-то сочинил про него такую эпиграмму:
Виктору Важину:
– У Вас есть в жизни – два пути,
Иль жизнь хулить из стен темницы,
Иль в школу завучем пойти,
И обесчестить ученицу.
– Виктор, – однажды невежливо спросил я его, - а что у тебя с глазом случилось?
Зрачок правого глаза Важина был поврежден, и поэтому-то его лицо имело такие злодейские черты.
– Бандитская пуля. – отшутился он известной фразой из популярного кинофильма, – Результат детских забав. – позже пояснил он, – Самопал неудачно сработал.
– Поджига что ли? – переспросил я, – А вы как их делали? – и мы с карандашом в руке засели за уточнение конструктивных элементов былого оружейного мастерства.
Со школьным товарищем Сашей Крутиковым я хоть и поступил в один и тот же институт, а теперь даже жить стали в одном и том же общежитии, но встречались крайне редко. А на гитаре на хмельных студенческих вечеринках нам неплохо играл Юра Рощин – «артист» и плейбой, однокурсник Важина занимающий соседнюю с ним  койку у окна. Этот факт однажды сыграл с Юрием злую шутку, о которой он к счастью не догадывался. Как-то раз, после отменной пьянки, Виктор предложил третьему жильцу их комнаты - тоже однокурснику и тоже Виктору притвориться уснувшими в полной «отключке».  Он был уверен, что Юра в эту ночь обязательно вернется в комнату не один. Так и случилось. Около часу ночи приоткрылась дверь, осветив темноту помещения полосой электрического света из коридора.
– Ребята! – громко спросил Юрий, – Ребята! – ответом ему служило дружное похрапывание, - Спите что ли? Спят. Давай быстрей проходи. – сказал он кому-то, и защелкнул за собой дверь на шпингалет и внутренний замок. Потом слышен был шорох снимаемой одежды и, наконец, под тяжестью двух тел, охнула железная сетка кровати. Оба Виктора продолжали притворяться. А между тем к ночным звукам поскрипывания кроватей, сопения и похрапывания добавился тихий девичий голос: «Не надо. Не трогай. Ой, что ты делаешь?» и невнятные Юрины слова признания в любви. Долго ли коротко ли это продолжалось, но Важину надоело подсматривать за возней под одеялом на соседней кровати и, закусив подушку, чтобы самому не рассмеяться, он поднатужился и с треском выпустил газы. От неожиданности другой Виктор расхохотался, но тот час взял себя в руки и как мог, постарался исправить ситуацию.
- Ты что? На ночь гороху объелся?
- Со сна это я.
   -  Так дунул, что даже меня разбудил. – наивно продолжал сочинять он легенду для притихшей влюбленной парочки.
     Еще минут пять, для полной убедительности, они поговорили о всяких разных пустяках и, пожелав друг другу: «Спокойной ночи», отвернувшись каждый к своим стенкам, по-настоящему уснули. На следующий день никто из них и виду не падал, что прошлой ночью в их комнате происходили какие-то неординарные события.
В общежитии всегда можно было найти в долг деньги на выпивку. Бывало на хлеб – шестнадцати копеек ни у кого не займешь, а на бутылку завсегда.  А то и без денег, если очень хочется, нарвешься на чей ни будь повод и полный «штрафной» стакан. Пили часто и неумеренно, вплоть до обнаружения в себе первых признаков алкоголизма - таких как провалы в памяти и желания на следующее утро опохмелиться. Но до главного признака – тихо спиваться в одиночку, никто из нас не опускался. Да и проявления первичных симптомов так пугались, что на время «завязывали» с выпивкой. Подтягивали запущенную учебу, а затем снова раскручивалась карусель хмельных застолий. Программа таких вечеров всякий раз была неожиданной, но у крайней степени опьянения концовка чаще всего была одинаковой. Компания осоловевших друзей – товарищей приставала ко мне с требованием:
– Борисов, спой «Марсика»!
– Не буду. – упорствовал я.
– Спой! Мы тебя поддержим.
– Не буду. – твердил я.
Но уже Юра Рощин брал на гитаре первый аккорд «цыганочки» и все начинали дружно хлопать в такт ладонями. Куда после этого денешься? Блажным голосом солиста цыганского ансамбля «Ромен» я начинал: - «Маар-сик, милый Маар-сик, что ску-лишь и лаешь…». Мужской хор поддерживал меня хлопками и притопыванием, а в конце каждого куплета все дружно начинали орать:
– «Эх, раз, еще раз,
Еще много, много раз!
Лучше сорок раз по разу,
Чем ни разу сорок раз!».
Припев сопровождался усиленным топаньем, стучанием стульями об пол, бренчанием ложками по пустой сковороде. Важин предпочитал звякать алюминиевыми вилками по опорожненной трехлитровой банке «Abolu vines» и использовать шеренгу пустых бутылок как ксилофон. Обычно, во время звучания финальных строк:  – «…От того не сладко, на душе темно, от того осталось мне одно вино», – к какофонии наших ударных инструментов прибавлялось громыхание в стену и дверь мощным аккордом завершающее симфонию дружеской вечеринки. После исполнения «Марсика» все по добру по здорову расходились по своим койко-местам, не доводя до реальности угрозы возмущенных соседей вызвать коменданта, вахтера и опер отряд милиции.
Когда все вино уже выпито, когда вся закуска съедена и у всех кончились деньги, оставалось только петь «Марсика», а пел я, кстати сказать, с куражом. Ритуал с «Марсиком» для нас был такой же традицией как исполняемый по радио гимн Советского Союза перед всеобщим «отбоем» в ноль часов. Мирное песнопение нашего «гимна»  было той последней каплей, после чего терпение  соседей заканчивалось. А ведь среди нас не происходило драк, разборок с криками и других радостей коммунальных алкоголиков. Случались, правда инциденты с Виктором Важиным - то он трубу в душевой изогнет, то, вдруг, от переизбытка пьяной дурной силушки, в умывалке пенный огнетушитель вскроет, но это редкие, единичные случаи. Пьянство не было самоцелью. Мы были молоды, талантливы и интересны друг другу, а водка освобождала от комплексов и развязывала языки.
– Я вот не понимаю, – говорил кто-нибудь, – почему мне самому не доверяют разобраться – хорошее это кино или нет? Почему у нас не показывают работы признанных во всем мире режиссеров? Почему надо что-то вырезать из фильмов? Ну, поставьте ограничение по возрасту, если он какой-то мало нравственный и все дела.
– Ладно тебе с кино, а вот почему, если наша страна такая сильная и мощная сверхдержава, если мы впереди планеты всей, то почему нельзя самим в этом убедиться? Почему без проблем заграницу можно выехать только в Болгарию?
– Потому что Болгария наша шестнадцатая республика.
– Прибавь к ней еще пол Африки и половину Латинской Америки. Поэтому-то  мы и ездим за своей колбасой в Москву.
Обычно Виктор Важин не вступал в такие дискуссии. Молча, курил в раскрытую створку окна, и в его глубокомысленном взгляде всем казалось, что он-то уж точно знает ответы на все наши злободневные вопросы.
– А вот еще. – волнуясь, начал я свой сбивчивый рассказ, – У меня знакомые в вологодском педе. учатся, там у них такая история приключилась. Три подруги, студентки, церковь посещали. Но это, вроде, ладно, за это сейчас не преследуют. Так вот, у них там в центре в бывшем соборе, кинотеатр имени Горького располагался и кому-то из чиновников это явно не нравилось. Места для парадов, видимо, не хватало что ли? И собор решили напрочь снести. К тому же новый кинотеатр невдалеке выстроен, а этот уже год как пустовал. И вот девушки студентки решили заступиться за архитектурный памятник культуры. Бывшая церковь эта, кстати, не простая. Она в семнадцатом веке во время мора вологжанами в один день была выстроена и потому называлась «обыденной».  Позже, конечно, перестроена из деревянной в каменную. Девушки об этом в листовке своей написали и еще о том, что надо сохранять историческое наследие, а не уничтожать его. Листовку эту они рядом с библиотекой на автобусной остановке повесили. На следующий же день гэбешники их вычислили. Все им припомнили: и сколько раз они в церковь ходили, где и с кем, и о чем разговаривали. В результате их выгнали из комсомола и отчислили из института. За что, спрашивается?
– За то, что дуры. – подал голос Важин, - Хорошо, что психушку еще не попали. Тоже мне нашлись, диссидентки хреновы…  
Позже Витька по-дружески советовал мне:
– Болтать надо меньше. Вон у тебя отец доболтался... Пой «Марсика», пей «бормотуху», можешь из огнетушителя пеной умывалку залить, если очень хочется. Только правила игры нарушать не надо.  Тем паче какие-то дурацкие листовки писать.
В то время одним из «правил игры» являлось обязательное распределение после окончания института. Выпускников трудоустраивали по негласному принципу - из какого района студент прибыл в тот район обычно он и направлялся. Например, в моем случае, комиссия проигнорировала все мои «титанические» усилия по добыванию целевого направления в Кунгурское художественное училище.
– Тебя костромская земля взрастила, - громогласным голосом отчитывал меня ректор Синяжников, - а ты ее предаешь? В пермскую область хочешь улизнуть, не получится! Поедешь в деревню Хорошая, отработаешь там три года, отслужишь в армии и тогда катись на все четыре стороны!
В «хорошую» деревню я не поехал, нарушил «правила игры». А Виктор Важин правил не нарушал, но и не оправдал предсказаний умницы Морозова. В свой родной район, находившийся на самых задворках области, его почему-то не вернули и в школу завучем не назначили, а «…жизнь хулить из стен темницы» ему тоже не пришлось. Скорее наоборот. К всеобщему удивлению Важину досталось самое блатное место. Его направили работать корреспондентом в газету соседнего с Костромой райцентра. Как это могло произойти без корней, без связей, без красного диплома – тайна окутанная мраком.
Судьба распорядилась так, что спустя два года, отслужив армию, я обосновался у тещи в том же самом городе, где в местной «Правде» работал  мой студенческий друг Виктор Важин. Он по прежнему был задумчив и немногословен, жил в двухкомнатной квартире, наши дочери ходили в один и тот же детский садик, и мы не единожды совместно отмечали праздники. Но так продолжалось недолго, спустя полгода Виктор Важин пошел на повышение и покинул районную газетенку с ненавистным для него сельхоз. отделом. Его перевели в редакцию областной газеты, и он всей семьей перебрался в Кострому.
Последний раз мы встретились с ним через три года. К этому времени я и сам уже не проживал у тещи, уехал в Вологду зарабатывать для своей семьи отдельное жилье. А в Кострому тем летом приехал на первую после окончания института встречу с однокурсниками. Мне не терпелось свидеться с Важиным, обнять его, порадоваться его успехам, посмотреть на новую трехкомнатную квартиру, увидеть его подросшую дочь, что бы потом поделиться с женой своими впечатлениями о встрече.
Узнав адрес, я с трудом уговорил двух моих товарищей составить мне компанию: - «Ведь вы тоже с ним были знакомы. В общаге вместе выпили не одно ведро вина, и съели не один тазик салата. Неужели вам не интересно, каким он сейчас стал и как живет?». До встречи с однокурсниками оставалось еще несколько часов и мои товарищи нехотя согласились. Мы отправились на поиски дома в запутанный квартал многоэтажек. Не без труда, отыскав подъезд, обозначенный в записке и, поднявшись на лифте на нужный этаж, мы остановились напротив металлических дверей квартиры Важина. «Вот уж он удивится и обрадуется», - думал я, давя пальцем на кнопку звонка.
– Кто там? – раздался из-за дверей знакомый голос.
– У вас продается славянский шкаф? – вспомнил я старый анекдот, - Открывай, свои.
Звякнули защелки замка и нас впустили за порог.
– Ну, здравствуй! – радостно распахнул я свои объятия, но в ответ Виктор сдержанно протянул нам ладонь для рукопожатия.
– Чего приехали? – поздоровавшись, спросил он. В его внешности не осталось и следа от былого деревенского парня готового в любую минуту схватиться с кистенем в «стенке об стенку». Перед нами стоял вальяжный номенклатурный чиновник. Мы объяснили цель визита, пригласили его присоединиться к нам, или прямо сейчас же сходить куда-нибудь, посидеть за кружечкой пива, вспомнить резвую студенческую молодость.
– Нет. Я с вами пойти не смогу. Мы собираемся сейчас на дачу ехать. Да и если бы мог все равно бы не пошел, я свою норму уже давно перевыполнил.
Нам никто не предложил пройти в квартиру и все это время мы толкались в коридоре у дверей, не снимая обуви. Стало понятно, что отпущенное для нас время закончилось, хотя я еще пытался расспрашивать Виктора про жизнь, про работу, на что получал однозначные ответы: - «Все нормально. Все хорошо». Мои товарищи, поторапливая меня, уже приоткрыли входную дверь для ухода.
– Ну, тогда до свидания. – сказал я.
– Тогда до свидания. – в тон мне ответил Виктор и вдруг он оживился, на лице расплылась ухмылка и Важин произнес нам вслед, -  Наверно сегодня до «Марсиков» напьетесь?
Ларек с пивом мы нашли не сразу. Мужики в очереди подсказали, как можно решить проблему с тарой - ибо над окошечком киоска висело строгое объявление о том, что «пиво отпускается только в тару покупателя». Наполнив целлофановые пакеты пенным напитком, мы устроились под «грибочком» на детской площадке незнакомого двора. Чокнувшись «за встречу» желеобразными пузырями мы, кое – как приспособившись, отхлебнули из пакетов свое пиво.
– Ты разве не догадывался, что в институте Важин был «сексотом»? – неожиданно спросил меня один из друзей, а другой приятель тут же попытался свести неудобный вопрос в шутку.
– Секс чего? – но заметив мое искреннее удивление, поправился, – Секретным сотрудником? Как же-с, очень даже догадывались.
– Нет, а я вообще, даже не подозревал об этом, -  пришлось промямлить мне им в ответ. . .                                                    
«Марсика» в тот день мы не пели, и позже я его уже никогда и нигде больше не пел, но всегда, когда слышу «цыганщину» в исполнении Гарика Сукачева что-то до боли знакомое отзывается в моей душе.

Прелюдия к главе «Художники

Биография для картины
рассказ

Саша привстал на цыпочки и с шумом задвинул на третью полку крепко перевязанные подрамники с натянутыми холстами. Край одной картины нависал над купе. Он подумал о том, что надо было бы переложить ее, но не стал этого делать, а взялся за этюдник и забросил его поверх холстов.  Портфель, туго набитый съестным, о котором позаботилась Света, он положил в багажник нижней полки. Спать пока никто не собирался. Кроме него, в купе были: женщина, устилавшая противоположную полку, и за столиком у окна - пожилой мужчина.
Привычным движением Саша подтянулся на руках, быстро и ловко кинул свое тело на пахнущую дерматином полку, вытянулся во весь рост и почувствовал, как пятки съехали с края и повисли в воздухе. Зацепившись руками за поручень, он придвинул себя ближе к холодной стене вагона и положил голову на предусмотрительно сложенную под подушку куртку.
Ему нравились поездки. Неважно куда и зачем, просто сами по себе поездки: в вагонах общих и плацкартных, на полках вторых и даже третьих, в купе, набитом людьми или полупустом, как теперь. Нравился перестук колес на стыках рельс, нравился разрывающий пустоту свет фонарей за окном, мерное покачивание, приглушенный свет, все эти поручни, ступеньки, складывающиеся полки, столы, стенки, облицованные пластиком, - многое нравилось в поездах Саше. Единственно, к чему он никак не мог привыкнуть – это к свисающим с полок ступням ног в несвежих носках.
Поезд оставлял за собой теплый вечер; и чем скорей он набирал ход, тем скорей, казалось, наступали густые сумерки. Саша отложил не понравившуюся с первой страницы книгу, скрестил руки за головой и тогда только по-настоящему ощутил поезд и знакомое блаженство от скорости и уюта. Взгляд его, как весенняя муха, лениво ползал по потолку купе, натыкаясь на плафоны, вентиляционные ручки и жалюзи. Пригасили свет в вагоне, и сразу громче стал слышен лязгающий звук состава, сильней закачало вагон. Саше снова в глаза бросился выпирающий край картины на третьей полке. Открытая узкая полоска холста плохо просматривалась в полутьме ночного купе, но он помнил каждый квадратный сантиметрик картины и сейчас, пристально всматриваясь в ее фрагмент, видел пейзаж целиком.
«Валерка, Валерка», – чуть ли не вслух повторил он это имя, вздохнул тяжело и отвел глаза в сторону. Спать не хотелось, переключиться на что-либо другое не получалось. Так и лежал он, уставившись в невидимую точку, вспоминая и переживая заново связанные с Валеркой события.
Двоюродный брат уже состоялся как художник. За плечами Суриковский институт, есть «вещи», которые не стыдно в любом музее выставлять, а Валерка все еще отшучивается: «Вот президентом Академии стану, тогда и называй меня художником, а пока я гордо несу звание московского дворника. Поверь мне, это ничуть не хуже звучит». Дело в том, что еще студентом Суриковки он прирабатывал в ЖЭКе, и Саша, приезжая к нему, часто сам помогал убирать участок на Андроньевской улице. Улица эта, начинающаяся с Таганской площади, была тихой, какой-то даже провинциальной, не столичной. Совсем рядом шумела площадь, а здесь редко-редко проезжало такси, здесь слышен был стук собственных шагов, шелест листвы и даже пение птиц. Будто бы и не ехал ты почти целую ночь в общем вагоне и не было расстояния в пару сотен километров. Здесь сразу и не поймешь: приехал ты в Москву или все еще находишься в небольшом городке на великой русской реке. Во дворе старинных особняков, носящих звание памятников архитектуры, стоял одноэтажный домик, где Валерию выделили мастерскую и комнату для жилья. Всю мебель он приобрел тут же, у себя на участке, среди выброшенного хлама.  
Это и коммунальный диван-кровать времен первых пятилеток, на котором, не мешая друг другу, вполне могли разместиться пять – шесть человек. Это и телевизор «КВН» с экраном размером в половину листа ученической тетради и выпуклой линзой, наполненной водой. Это и круглый стол, и разномастные стулья, и этажерка с книгами – вся обстановка квартиры несла на себе отпечаток уходящего времени. Но самое интересное – картины. Картины были везде: в прихожей, в комнате, в мастерской, в которой любил ночевать Саша. И когда бы он ни приезжал к Валерию, там всегда можно было обнаружить что-то новое из недавно написанного, там всегда стоял вкусный запах художественной краски, пинена и льняного масла.

Женщина напротив, по-видимому, уже уснула. Удивительно, но после того как она устроилась на полке и отвернулась лицом к стене, она ни разу не пошевельнулась. «Что же она внизу не расположилась?» - без всякой связи подумал Саша, хотя сам бы он ни за что не променял свое место на нижнее. Пожилой мужчина все так же сидел, подперев голову рукой, и смотрел в черное окно вагона. «Так глядя, - мелькнула у Саши мысль, - может показаться, что мы стоим на месте, а вагон наш дрожит и качается сам по себе». Он отвернулся и снова его взгляд упал на картину. «Что же я, дурак, на нее этюдник взгромоздил? – вдруг осенило Сашу. – Холст ведь продавлю». Он уже собрался исправить свою ошибку, но вместо этого устроился поудобней и злорадно подумал: «Пусть. Все равно теперь». Он снова вернулся к тому дню, когда…
…Два месяца, отпущенные на предсвадебную суету, у Саши было двойственное настроение. Он механически по пунктам готовился к знаменательному дню: выбивал гостиницу, заказывал такси, шил костюм, не забывал о ресторане, кольцах, музыке и прочем. И в то же время тихо посмеивался над собой и рассуждал о том кому и зачем все это нужно. Но вот уже завтра, точнее сегодня, у него свадьба, все хлопоты позади и нечего думать, нужна она вообще или нет. Перед сном он еще раз решил проверить, все ли у него сделано из предсвадебных обязанностей. Просмотрел надоевшие пункты с жирными галочками и споткнулся на гостинице, где тоже стояла такая же метка. В пять утра приедет Валерий, а в такую рань ему легче устроиться в общаге; и Саша, приглашая, нарисовал в письме подробный маршрут, предупредил вахтера, а вот приготовить человеку постель забыл. Саша спустился этажом ниже и подошел к комнате, в которой жила Света. На двери кто-то успел прикрепить свадебный лозунг из правил русского языка «Уж, замуж, невтерпеж!». Сразу видно, что на этаже живут филологи. Он постучал и попросил ее выйти. Света была и оставалась для него загадкой. Еще ни разу он не мог предугадать ее настроения вот и сейчас, ожидая, был уверен, что она выйдет к нему недовольная и хмурая, но, как всегда, ошибся. Даже не закрыв за собой дверь, она ласково дотронулась до его щек и неожиданно поцеловала в губы.
– Ва, - вздохнула голосами подруг ее комната. – Горько! – услышал затем Саша.
Света засмеялась и прикрыла от любопытных глаз дверь. Сейчас ей, как никогда, подходило свое имя: она была просветленной. В такие минуты он звал ее Светка-конфетка. На другое просто не хватало воображения и мешал подступающий ком к горлу. Она смеялась, и смех ее журчал серебристым лесным родничком.
– Кто это придумал? – снова брызги смеха. – Наверное, Лидка из шестьдесят седьмой.
«О чем это она? – подумал Саша. – А, этот глупый плакат «Уж, замуж, невтерпеж!». Вслух сказал:
– Вы сняли бы его. Еще неправильно поймут…
Смех сразу прекратился, как обесточили приемник.
– Я что, сморозил глупость? Ну извини, не хотел обидеть. – Сказал он, почувствовав смену настроения Светы.
От Светки-конфетки не осталось и следа, она с какой-то грустной жалостью смотрела на него. Он снова попытался ее обнять, но она выскользнула из-под его рук. Кто знает, может, на этом он и попался, может этим и привязала его к себе Света, своей способностью притягивать и тут же ускользать.
– Зачем ты приходил? – спросила она его.
А он уже забыл зачем.
– Ах да, матрац! Валерий приезжает рано утром, а у нас спать не на чем. Ты не могла бы помочь найти постель, хотя бы матрац, а остальное мы как-нибудь устроим.
Через несколько минут он возвращался к себе, нагруженный свернутым матрацем.
«Саша, Саша», – кто-то тихонько тормошил его за плечо. Он, кажется, задремал. Эта ночь так плотно переплелась с той, что он сразу и не понял, от чего проснулся. Оттого ли, что остановился поезд или оттого, что его тормошил за плечо Валерий. Осторожно, стараясь не шуметь, в вагон проходили новые пассажиры. Старик на нижней полке так и уснул, сидя за столом. Саша слышал как застилали постель для ребенка, спящего на руках усталой женщины. Потом все успокоилось. Поезд быстро набрал утраченный ритм движения, и он снова вернулся в то утро.
«Саша, Саша», – кто-то тихонько тормошил его за плечо. Он открыл глаза и увидел склонившегося над ним Валерия. Знакомая шевелюра густых вьющихся волос обрамляла крупные черты его лица. Уже рассвело, но Саша знал, что еще слишком рано.
– Приехал? – шепотом, чтобы не потревожить ребят, в полудреме спросил он. – Раздевайся, отдохни с дороги. Я на полу досплю, а ты давай на мое место, – подавляя зевоту, произнес он заготовленную с вечера фразу.
– Саша, ты дай мне этюдник, а сам спи, отдыхай, - зашептал ему на ухо Валерий.
– Этюдник? Какой этюдник? – вяло перекатывались на языке слова.
– Или давай поднимайся, и вместе пойдем на этюды, – предложил Валерий.
Сон кончился. Саша сел и с удивлением посмотрел на двоюродного брата.
– Валерий, ты, наверно, забыл, что у меня сегодня свадьба. Какие могут быть этюды. Ты что? Ложись, поспи, отдохни с дороги.
Но тот словно ничего не слышал. По его виду можно было подумать, что именно сейчас самое время для работы и кощунственно терять его на утреннюю дрему.
– Расписываться в Загсе вы днем будете? Успеешь подготовиться, а на этюды со мной тебе трудней будет потом выбраться. Себе этюдник еще найдешь? Где у вас хранятся холсты? – и, оглядев комнату, заметил над входной дверью антресоль, доверху забитую старыми писанными, перезаписанными холстами.
«Интересно получается, - подумал Саша, - а, впрочем, может, неспроста так начинается этот день», - и стал одеваться.
Как ни старались они не тревожить спящих ребят, Женьку Лозовского они все же разбудили. Для Воробьева и Марещука их сборы были не помехой. Воробьев открывал глаза только после того, как ему шепнут на ухо точное время и меню в студенческой столовой, все остальные звуки любой мощности он не воспринимал. Ну а про первокурсника Славу Марещука нечего и говорить.
Женька давно мечтал познакомиться с московским художником, о котором не раз восторженно рассказывал Сашка. Евгений Лозовской среди них был самым старшим, он уже успел пару лет проучиться в медицинской академии, кажется, отслужил армию и неожиданно подался в художники. В конце концов возраст в искусстве играет незначительную роль. Обидно, конечно, когда и в сорок лет о тебе говорят как о «молодом художнике» но это уж от таланта, ведь и «зрелым мастером» можно стать к двадцати.
– Извините, - произнес Лозовской, - я не могу составить вам компанию?
– Конечно, - обрадовался Валерий.
Он заражал всех своей кипучей энергией, и Сашке уже самому перестала казаться дикой и странной вся их затея.
Они шли по улицам спящего города. Знакомо оттягивал плечо раскачивающийся в такт шагам этюдник. Непривычно громко после недавнего комнатного шептания слышался голос Валерия.
– У вас тут такая красота. Можно всюду писать, но я тут приметил одно местечко. Сейчас мы скоро подойдем к нему.
Кажется, они направлялись к старинному комплексу торговых рядов. «Что интересного нашел там Валерий? – подумал Саша. – Такие ряды понастроили до революции во всех мало-мальски крупных городах, и их город не исключение. Стоило ради этого тащиться на этюды в такую рань». Он не ошибся, они подходили к опоясанным арочной колоннадой зданиям. Ряды, во множестве растиражированные на открытках с городскими видами, всегда казались Саше банальными и скучными. Только отсутствие людей да свинцовое апрельское утро придавало им сейчас необычный вид. «Ну и что? – равнодушно отметил про себя Саша, - Дома как дома». Но Валерий свернул куда-то в сторону, они спустились по лестнице и попали в скрытый дворик. Наверное, здесь раньше были складские помещения или другие купеческие службы, но что бы там ни было раньше, этот дворик сам по себе, без сомнения во все времена, являлся готовой композицией для художника.
– Вот это да! – только и произнес Саша. – Тебе, Валерий, впору нам город показывать, на пленэр нас выводить.
Валерий довольно улыбнулся и стал раскладывать этюдник.
Для непосвященных, наверное, интересно наблюдать за тем, как записывается старый холст, ну а художник всегда видит в нем только то, что будет, а не то, что есть. Его ничуть не беспокоит временно торчащее в небе ухо. Портрет, написанный по программе еще на третьем курсе, доживал под кистью Валерия свои последние секунды. Конечно, желательно писать на только что натянутом белоснежном холстике, но не всегда это удается.
Евгений лихорадочно старался успеть за Валерием и очень походил на нерадивого ученика, заглядывающего через плечо в чужую тетрадь. Он почти не смотрел на натуру, а лишь старательно переносил то, что сумел уловить от работы Валерия. Саша понимал, что это почти невозможно, и специально стал работать несколько в стороне от них. Однажды он тоже попытался таким же образом перенять у Валерия манеру письма. Это было во время их первого совместного выезда на этюды в один из многочисленных парков замосковоречья. Тогда он не смог вынести заданный Валерием темп работы и все чаще вспоминал о термосе с горячим чаем и все меньше о своем этюде. Конечно, у него получилось, как сказали бы на худграфе, «лажово», но, не смотря на это, для него тот день не прошел даром. С каким наслаждением он наблюдал за работой брата. Пейзаж на его холсте, как ни странно, отличался от натуры. Не хватало нескольких деревьев, куда-то влево сместился пруд, почти рядом стоявшая часовня стала ближе к горизонту. Все это было скомпоновано на холсте сразу кистью и без мучительных раздумий над композицией. Весь холст довольно быстро был записан и смотрелся как вполне законченный этюд, но Валерий и не думал вытирать кисти. Казалось, что идет внутренняя борьба его глаз, мозга с бесчувственным холстом, красками и кистями. Саше пока не был понятен смысл этой борьбы, но когда в ход пошли кисти малых размеров, когда движения Валерия  стали менее яростными, когда он ненароком заметил добрую улыбку на его лице, вот тогда и произошло чудо. Холста и красок уже не существовало; был живой кусочек пейзажа. Кисть к поверхности холста уже не прикасалась. Теперь она подобно палочке дирижера чертила в воздухе заключительные аккорды гармонии цвета. Потом он видел эту картину уже в раме, на выставке в Манеже, то первое впечатление еще больше усилилось. Казалось, протяни руку и она не встретит препятствия, свободно пройдет сквозь раму в тот памятный для них обоих летний день.
Постепенно стали мерзнуть ноги. Утренний холодок прокрался к спине. Вот и Женька стал топтаться на месте. Странно, но Валерия, словно это не касалось. Он был в каком-то радостном оцепенении, не замечал ни холода, ни стоящего над душой Лозовского и только насвистывал какой-то веселенький мотивчик, да иногда подтрунивал над Сашей и его свадьбой. По времени день уже должен вступать в свои права, но город все еще спал. «Сегодня же суббота, - понял Саша, - хотя вон кто-то показался». Из здания, которое они рисовали, как-то неуверенно вышел мужчина. Он был небольшого роста, в шапке ушанке, фуфайке и резиновых сапогах. «А ведь это вроде к счастью, когда первым мужика встретишь, или это про полные ведра? Н-да, чушь какая-то: и в голове, и на холсте».
– Ну как, братишка, получается? – прервал его полусонные мысли Валерий.
– Да так, чегой-то не особо, - бодро ответил он.
– А ты запомни, в живописи, как и в семейной жизни, главное – отношения. Найдешь сразу верные тона – получится и этюд и совместная жизнь. Так что ищи правильные отношения, братишка.
– Да, Валерий, - вдруг вспомнил Саша, - а что же Люба не приехала вместе с тобой.
– Она не может…
Валерий сам недавно женился и, к сожалению, уже не жил в своем студенческом доме, но, чтобы сохранить за собой мастерскую, он, как и прежде, продолжал работать дворником, ну а исторический диван наконец-то успокоился на одной из городских свалок.
Мужчина в фуфайке не спешил уходить. Он как специально позировал им для этюда, и Саша уже подумывал о том, стоит ли изображать его сутулую фигуру на холсте. Мужчина не замечал их. Он обстоятельно проверял содержимое своих карманов, бормоча что-то себе под нос. Наконец он подобрал выпавшую на мокрый асфальт  мелочь и, не переставая говорить сам с собой, собрался уходить. И тут он увидел их. Американские индейцы со всем своим боевым оперением не произвели бы такого эффекта как они  своими мольбертами. У мужика от неожиданности и удивления челюсть отвисла в прямом смысле слова. На какое-то мгновение он застыл в таком положении, как хороший натурщик, и Саша из озорства чуть не крикнул ему: «Вот так и стой!». Мужчина пришел в себя и, словно сомневаясь, зигзагами направился к ним. Он выбрал выгодную позицию позади Женьки Лозовского и долго наблюдал за их работой. Наконец он решился и произнес рассчитанную на знакомство фразу:
– У вас огоньку не найдется?
– Я не курю, - отозвался Женька.
Мужик мял между пальцами заготовленную папиросу и не знал, как теперь поступить. И спички явно лежали у него в кармане, и курить хотелось, а прикуривать теперь вроде как неудобно.
– На «метро», мужики горбатитесь?
– Как вы сказали? – не понял Женька.
– На вытрезвитель, говорю, работаете?
– Так это, что; отделение спецмедслужбы? – сказалось в Женьке незаконченное медицинское образование.
– А ты будто и не знал? – съехидничал мужик. – Куды картины-то они вешать собираются? По камерам, что-ли? Али к себе домой унесут, на память о службе?
– Нет, что вы, это вовсе не для вытрезвителя.
– Да-да, пионерам байки трави, а меня не проведешь. Боитесь, что сообщение в институт направят, а? Зря для них рисуете, все равно обманут. Пошли, лучше все вместе опохмелимся. У меня на «бормотуху» хватит. - Он плюнул на условности, достал спички и жадно прикурил.
– Нет, нет… Спасибо, конечно, за предложение, но мы не можем.
– Вольному воля. Но на вашем месте я бы не стал увековечивать это заведение, - сказал он, повернулся и пошел, продолжая что-то недовольно ворчать себе под нос.
Увековечить заведение у Саши не получилось: не было творческого настроя, да и время уже поджимало.
– Ну что, ребята, может, на этом пока и остановимся? Вот и жениху уже не терпится, а? – прочел его мысли Валерий.
– Да уж, пожалуй, пора, - ответил Саша.
– Только ты для меня найди еще один холстик, но побольше. На этом простора не хватает. Я наверно еще поработаю.
– Зачем, Валерий? – удивился Саша.
– Братишка, такой вопрос не задают. На него нет ответа. Просто я, кажется, расписался, ну, а к тому времени, когда распишешься ты, - сострил он, - может и у меня, что-то путное получится. Вам на память, свадебный пейзаж.
– Ну ты даешь, Валерка!

Потом была издерганность последних часов перед регистрацией. В общежитие приехали родители Саши. Матери не понравились, как были выглажены брюки, и она наводила утюгом острые как нож стрелки. Отец перезнакомился со всеми его друзьями и учил их как надо жить. Светка нервничала и заставляла Сашу то позвонить еще раз в трансагентство, то сменить воду в ведре с цветами, то, чуть не плача, спрашивала совета, как закрепить фату на веночке и, наконец, со словами: «Ничего ты не понимаешь», - выпроваживать его от себя.
Сашка выклянчил у Воробьева заготовленный под «обнаженку» холст нужных размеров и передал его Валерию.  Он думал, что брат вернется  на прежнее место и в очередной раз был удивлен когда узнал, что Валерий работает  рядом с общагой, прямо около дороги. Там им, можно сказать, помешал всего лишь один человек, а здесь мимо него проходили сотни людей и почти каждый приостанавливался на секунду другую, чтобы заглянуть на холст, и Валерию это ни чуть не мешало. У него была какая-то упоительная работоспособность. Сейчас он походил на молодого Рембрандта, сходство  это было даже не столько в чертах, хотя что-то общее между ними Саша всегда замечал, сколько в задоре, энергии и мысли.
Потом была свадьба. Свадьба, на которой они со Светой были центром внимания развеселившихся гостей. Света заметала разбросанную по полу мелочь, он, ни сколько не радуясь, помогал ее собирать. Свету куда-то увели и спрятали от него, он рыскал в поисках по всем закоулкам кафе. Их заставляли пеленать куклу, пилить бревно, постоянно целоваться под хоровой счет. Тамадой был его отец, и по общему мнению, со своей задачей справлялся прекрасно. Только Саше казалось, что уж слишком часто он привлекал внимание гостей на него со Светой, но у каждого на свадьбе своя роль. Наконец-то их оставили в покое, гости захмелели, затянули общую песню и, кажется, забыли про них. Валерий как специально ждал этой минуты и подошел к молодым.
– Ребята, я так рад за вас, – сказал он, – поздравляю! А теперь можно мне со Светой поговорить, Саша?
– Можно, только я никуда не уйду.
– Не бойся. Я не украду твою жену. Хотя она этого стоит.
Светлана с любопытством следила за их разговором. Что еще можно ожидать от этого необычного человека с прической, как у поэта- декадента?
– Света, вы не обиделись, что я приехал один, без жены? – неожиданно спросил он.
– Нет. У каждого своя жизнь, свои заботы.
– Люба у меня хорошая женщина, вы бы, наверно, с ней подружились. Вообще, когда будете в Москве, заезжайте к нам, мы всегда будем рады. – И, выдержав паузу, неожиданно сказал: – Я о Саше хотел с вами поговорить.
Теперь уже настала очередь удивляться Саше. Он даже наскоро переворошил все мыслимые и немыслимые грешки на своей совести и, не зацепившись на чем-либо существенном, весь обратился во внимание.
– Света, теперь вы стали женой художника, – почти как недавно во дворце бракосочетания начал Валерий.
– Какой еще из меня художник. – вставил Саша.
– Не перебивай. Вы стали женой художника, – снова обратился он к Свете, – а это очень непросто. Видите ли, художник, если можно так выразиться, не совсем нормальный человек. Необычный человек. Вы только не пугайтесь, в смысле психического здоровья тут все в порядке. Дело в другом, художник как бы живет в ином измерении, он может не замечать некоторую неустроенность в быту, нехватку денег и других материальных благ. Семья для него святыня, но искусство… – в поисках нужного слова он умолк на секунду другую. – Искусство для него вся жизнь. Светлана, может быть, поначалу вам будет трудно. У кого-то будет машина, отдельная квартира, обстановка… Не завидуйте им. Ваш муж художник, и ему надо работать и работать. Не мешайте ему и потом все окупится сторицей.
– Когда окупится?
– Этого вам не скажет никто. Поэтому я и предупреждаю: непросто быть женой художника.
Договорить им не дали. Гости вспомнили о женихе с невестой, и снова их закружила свадебная карусель.

Саша лежал, закинув руки за голову, а жена покоилась у него на груди. Рождался новый день, первый день их супружеской жизни. На самом видном месте, где раньше висел натюрморт Лозовского, теперь находился «свадебный пейзаж». В нем не было ничего от свадьбы, была дорога, серый день, печальные дома и общая грусть.
– Я как-то и не заметил, что вчера был дождь.
– Сашенька, расписываться в дождливую погоду – к счастью, а вчера он лишь моросил.
– Ну как тебе нравится пейзаж?
– Слишком скучный.
– Эх ты, Светка-конфетка. Женька вот, кстати, сказал, что это уже не этюд, а готовая картина. И она может украсить любой художественный музей. Молодец Валерка!
– Ты у меня тоже молодец, – и Света нежно поцеловала его в щеку.
    
«Молодой человек, проснитесь. Подъезжаем». Не хотелось открывать глаза. Притвориться, что не слышал? Нет, нельзя, теперь проводница не отвяжется от него, да и зачем ему притворяться, все равно уже сна больше не будет.  Саша потянулся, зевнул, размял затекшее на жесткой полке тело, сел и осмотрелся. Купе было заполнено людьми. Все они: и те, которых он видел сейчас в первый раз и те, с которыми Саша начинал свой путь, все они мысленно уже были на пороге своих столичных проблем и забот.
Он выбрал свободный от чемоданов пятачок и мягко спрыгнул вниз. Быстро привел себя в порядок, занял боковое сиденье и собрался беззаботно глазеть открывающуюся панораму. Поезд шел ровно, не спеша, горделиво демонстрируя размах подмосковных новостроек. За окном, сменяя друг друга, мелькали типовые платформы с названиями поглощенных Москвой деревень и сел. Собственно, это  уже была Москва.
Саша не мог понять, в чем причина  его гнетущего состояния. С того самого момента, как он проснулся, а может быть, даже раньше, его не покидало какое-то тревожное чувство, чувство нашкодившего и ждущего наказания школяра. В чем он виноват и перед кем? Обычно в таких случаях он перебирал, как камешки, события прошедшего дня. Так на чем же он остановился вчера: Света, картина, Валерий, письмо. Итак по порядку…

Прошло еще несколько дней, потом еще и еще. Неумолимо приближался момент защиты диплома. Растерянность и недовольство от серии тематических натюрмортов, которую он готовил к защите, росла день ото дня. Он знал, что на второй год его не оставят – не школа, что тройка уже не будет влиять на стипендию, что в конце концов видывал он и хуже дипломы, но за те работы не  он отвечал перед госкомиссией. Саша решил на пару дней съездить в Москву. Немного развеяться, спросить совета у Валерия, найти решение и наконец достойно завершить учебу в институте.
Телефонный аппарат заглатывал монету за монетой. Саша впервые услышал голос Любы – жены Валерия.
– Его нет, а это вы Александр? Приезжайте, конечно. Хотя ваши родственники за последний месяц останавливались у нас уже четырнадцать раз, но вас, Александр, я очень хотела бы видеть.
– Вы не беспокойтесь. Я, если можно, как всегда остановлюсь у него в мастерской.
– Не проблема. Место найдется. Я о другом. Вы получили мое письмо?
– Письмо? Какое письмо?  
– Значит, не получили... Тогда очень хорошо, что вы позвонили перед отъездом. Валерий рассказал мне о картине, которую он написал у вас на свадьбе.
– Да, - совершенно не понимая, к чему она клонит, подтвердил Саша.
– Так вот, я очень прошу привезти этот пейзаж в Москву, – услышал он ее твердый голос. – Мы вам сделали свадебный подарок. Отличный набор коньячных рюмок. Можете еще оставить себе и этюд. Сейчас я объяснять ничего не стану, в письме все написано, но картину, Александр, привезите обязательно.
– Привезу, - только и оставалось ответить ему на ее настойчивое требование.      
– Ну и прекрасно. Ждем. – И в телефонной трубке он услышал частые обрывистые гудки.
Вчера, выходя из общежития, он взглянул на ячейку почтового ящика с начальной буквой своей фамилии, обычно она дразнила его язычком чужого письма, сейчас же он знал, что это письмо для него. То самое. Он сунул его в портфель, читать было некогда, да, собственно, он и выполнял уже, то о чем в нем написано. Так оно и лежало там нераспечатанным до сих пор.
Может, из-за письма у него неспокойно на душе. Достал портфель, но к письму не притронулся. Вдруг он все понял. Какой же он мелкий пакостник. Обиделся на Валерия, его жену. Черт знает о чем думал все это время. Художника из себя строил, а на подаренный Валеркой холст свой этюдник бросил, небось не побеспокоился о том, что, может, порвал его, или за ночь такой пузырь выдавил, что никакая реставрационная мастерская уже не поможет.
Саша привстал на ступеньку и заглянул на верхнюю полку. Этюдник лежал на подрамнике, не касаясь холста. Все нормально, теперь можно и за письмо взяться, тем более что времени у него оставалось только на то, чтобы его прочитать. Поезд приближался к ярославскому вокзалу.
«Здравствуйте, Александр.
Мне бы очень не хотелось, чтобы на меня обиделась ваша жена. Ей, как и вам, я тоже желаю счастья и здоровья, но письмо это в большей степени обращено к вам как к брату моего мужа, как к художнику наконец и как к человеку, который, надеюсь, сумеет меня понять правильно.
Валерий рассказал мне о картине, рассказал о том, с каким вдохновением она создавалась. Возможно, там у вас он и не произносил этих слов, но я хорошо знаю его и чувствую, что картина получилась. Он сказал, что подарил ее вам. С его стороны поступок, конечно благородный, но безрассудный. Я не против таких подарков, но не мне вам объяснять, что живописное полотно это не памятный сувенир. Оно имеет свою ценность, свою определенность, иногда даже не зависящую от художника. Но это случается лишь тогда, когда картина начинает свою самостоятельную жизнь, жизнь выставок, жизнь общения с людьми. Только так картина делает свою биографию и, приобретая известность, картина так же делает имя и ее автору.
В этом собственно и заключается моя просьба к вам. Я не хотела бы, чтобы достойная выставок картина моего мужа провисела бы у вас в общежитии и стала бы  таким образом мертворожденной…»

Художники.
Из дневников встреч

Художника обидеть может каждый… Уж не знаю почему это так, от ранимой ли души, от утонченной ли натуры? Но знаю точно, что далеко не всякий художник позволит себя обижать. Хотя, все, кто когда-либо держал карандаш в своих руках, относятся спокойно к одной из самых популярных и обидных для художника фраз – «Художник - от слова худо». А ведь тот, кто говорит такое, на самом деле не далек от истины. В древнерусской речи «сделать худо» - это значит наколдовать, а художник - это волшебник. В переводе на иностранные языки слово «художник» звучит по-английски как артист: «the artist», по-немецки как маляр: «der maler». Маляр он и в России маляр, а вот попробуй, объясни немцу, что такое художник, от какого он слова происходит? Этимология слова несколько отличается от той, которую я вычитал у Леонида Осиповича Пастернака  в главе под называнием - «Как произошло слово «художник». Исследователи филологии определяют происхождение слова от древнерусского «худок» - опытный, искусный, но мне кажется - одно другому не противоречит и Пастернак по - своему прав. Пусть художник будет - «опытным волшебником».
До сих пор в народе существует поверье, что нельзя рисовать портреты детей с натуры, мол, от этого они могут заболеть. Сам тому свидетель.   В конце девяностых я договорился с местным «денежным мешком» на семейный портрет в интерьере. Стукнули по рукам, и я пошел домой готовить кисти. Когда уже надо было приступать к делу, неожиданно встряла «купеческая» теща. «Не позволю малышек изображать, от этого только вред им нанесете», - и пошла блажить!  Что с дурой бабой будешь делать? Сорвалась сделка.
На дворе двадцать первый век, а в некоторых из нас все еще живут какие-то африканские верования. К восемнадцатому веку Европа уже создала такую обширную портретную галерею, такую богатую историю искусств, что составляет непреходящую ценность человечества на все времена. А в России, в ту пору, кланялись первой, попавшейся на глаза картине, потом плевались, поняв, что это и не икона вовсе. Ну а ежели не иконописцем писано - то худо дело, значит художником намалевано. Потребовался сверху царский указ, что бы появились «парсуны» - некое подобие  
портретной живописи. Представляю, как кликушествовали боярские мамки да няньки, как они волновались за жизнь своих домочадцев изображенных на холстине доморощенными живописцами. Но куда попрешь против воли царя Петра, что «…уздой железной Россию поднял на дыбы». Парсуна просуществовала недолго, в том же восемнадцатом веке явились миру славные русские имена Никитина, Аргунова, Антропова, Левицкого, Рокотова и Боровиковского.
С каким незабываемым трепетным восторгом рассматривал я репродукции картин великих мастеров в плохих иллюстрациях журналов: «Искусство», «Творчество», «Огонек», «Семья и школа» и в единственном журнале «Советский Союз» печатающем репродукции на хорошей бумаге, на целый разворот и более или менее близко по цвету к оригиналу. Журнал печатался в Финляндии так как распространялся за границей, поэтому нельзя было ударить в грязь лицом. Но потому-то и выбор произведений был художественно ограничен. Налбалдян с его «Лениным в горках», Голембиевская со счастливыми лицами западных украинцев, и еще какой-нибудь Курманбек-оглы со степными пейзажами - сейчас это называется политкоректностью, а тогда мне было так жаль, что такие качественные репродукции напрасно растрачены на никому не нужные картинки. Дело в том, что я коллекционировал репродукции, и нередко вырывал их из журналов. Каюсь, грешен,  перед вохомской библиотекой - было дело, с моей помощью лишилась она нескольких цветных вкладок из периодических подписных изданий. Зато сколько тайного счастья испытал я, перебирая в одиночестве свое богатство. Глянцевые листы с темно - рыжими репродукциями были любовно систематизированы мной по векам, странам и знаменитым именам. Названия картин, сюжет, детали завораживали и навсегда врезались в память. Стоило мне увидеть хотя бы маленький фрагмент, и я с уверенностью мог отличить Тициана от Джорджоне и точно определить название той или иной картины.
Детской художественной школы в Вохме не было, а на уроках рисования нам обычно задавалась свободная тема: «Как я провел зимние – летние каникулы», или с натуры нужно было нарисовать табуретку, поставленную на учительский стол. Естественно, что такие уроки напоминали продолжение большой перемены. Но свою минуту славы я, как рисовальщик, все же заработал. Хуже чем на уроках рисования дисциплина была только на уроках автодела. Девочки уходили на домоводство, а мы в мастерские - изучать двигатель внутреннего сгорания. Что там творилось по силам описать только Помяловскому - автору «Очерков Бурсы». Однажды, учителю надоело делать вид, что за его спиной ничего не происходит и он, от всей души накричав на нас, пошел разбираться с каждым. У меня он отобрал учебную тетрадь и, обнаружив в ней карикатуру на себя, окончательно возмутился. В дневнике была сделана соответствующая запись с вызовом родителей в школу. Делать нечего, отец явился в назначенный срок и ему, тряся тетрадным листком со злополучным рисунком, было высказано все, что обо мне думал бедный учитель автодела.
– Дайте-ка, пожалуйста, мне эту тетрадь, - попросил его мой отец, - А ведь похож. Действительно похож! – Обрадовался он, наконец-то признав во мне кое - какие художественные наклонности.
По окончанию школы я твердо решил поступать на художественно – графический факультет Костромского педагогического института. Об этом знали все мои друзья, а друзей у меня было много и поэтому не удивительно, что о моем выборе узнала Ольга Второва из 10-б. Девушка с яркой, независимой внешностью, с характерными генетическими отголосками татаро-монгольского ига, отчего лицо с чуть раскосыми большими глазами, мягкими выступающими скулами, чувственным ртом и густыми вьющимися волосами делали ее недосягаемой для большинства таких же, как я, бледных прыщеватых юнцов с неразвитой конституцией. Школьная красавица остановила меня на перемене и, расспросив обо всем, предложила готовиться к поступлению на «художников» вместе. Но, она сразу оборвала все мои тонкие нити надежды, определив наши взаимоотношения только как дружеские, а для того чтобы у меня и мысли другой не возникало мы договорились, что для всех остальных я ее двоюродный брат. Рассказ о том, как мы поступали с ней в институт, достоин отдельной большой главы. Скажу лишь, что спустя много-много лет, ставши известным художником кое - кто до сих пор не забыл ее и через меня передавал привет Оле Второвой, как моей бывшей «двоюродной сестре».
Мой курс, мои студенческие друзья, наши преподаватели, общежитие и город Кострома – периода застоя. Сколько воспоминаний теснится при звучании этих слов. Каждые пять лет, мы перебираем, перекладываем радужные годы, узнаем новые подробности событий из своей резвой юности, стереоскопично видим всю нашу беззаботно пролетевшую студенческую жизнь.
Поначалу я не стремился приезжать на встречи с однокурсниками. Все подобные мероприятия казались мне своеобразной ярмаркой тщеславия, а хвастаться я не умею - да и особо не чем, но узнать об успехах других, не скрою – хотелось, особенно о том, как сложилась творческая судьба у Юры Елфимычева. Первую встречу спустя пять лет, после окончания института и самостоятельного выбора каждым своего пути я ни за что не хотел пропускать.  Где еще узнаешь: кто из наших рискнул работать на собственное имя, а кто доверился системе и плывет в русле, определенном дипломной профессией? В одном у меня не было сомнений – со всего выпуска самым достойным на звание настоящего художника был только Елфимычев. С первого просмотра в зимнюю сессию он показал то, на что никто из нас в ту пору не был способен. Если мы заранее выбирали для показа своих вымученных учебных натюрмортов и немногих домашних творческих работ место на стене, то скромно вывешивали свою фамилию на клочке ватмана, и всем было ясно, что ширина занятой полосы: метр, полтора, а Юрий размахнулся на такую площадь, что никто в это поначалу просто не поверил. Табличка с его фамилией висела с одного края стены мастерской и еще одна табличка с другого, а для того  чтобы всем было понятно на табличках стрелки указывали друг на друга. Неужели он сможет заполнить всю стену своими рисунками и живописью, думали многие, искренне подозревая в этом какой-то подвох.
Обычно в ночь перед просмотром нам было не до сна. Мы спешно заканчивали и оформляли в паспарту курсовые программные работы. С бодрствующей натуры – таких же озадаченных товарищей, дорисовывали недостающее количество набросков. На поверку неожиданно оказывалось, что те бессонные работы выглядели гораздо качественнее свежее и увереннее тех немногих, беспомощных домашних зарисовок выполненных в течение семестра.  Закон диалектики – однако!
Юра Елфимычев, хотя и не любил всякие предметы типа научного коммунизма, эстетики и философии, но в тот памятный просмотр наглядно продемонстрировал, что на самом деле значит переход количества в качество. Он не только заполнил, как и предполагал, своими картинами всю стену, но это были к тому же настоящие, художественно сложившиеся работы. Среди них преобладали больших размеров холсты написанные маслом. За счет молодого задора, широкого, пастозного мазка, ярких контрастов света и цвета, какого-то залихватского коловращения композиции можно было безошибочно распознать Юриных кумиров – Малявина и Жуковского.
В творческих поисках подражание мастерам еще никому вреда не нанесло. Есть детские болезни типа кори, которые, в свое время, переносятся более или менее легко, но стоит такой детской болезнью заболеть во взрослом состоянии тогда - это уже тяжелая, почти неизлечимая болезнь. Так образно говорил о подражательстве в искусстве Александр Дейнека.
И вот спустя пять лет, по окончании института, мне не терпелось узнать – как сложилась творческая жизнь Юры Елфимычева.  
– Продолжаешь писать маслом? – Спросил я у него после дружеских приветствий, рукопожатий, обниманий и похлопываний по плечу на встрече со своими однокурсниками.
– Зачем?
– Как зачем? – Удивился я. – Ведь среди нас ты подавал такие надежды.
– Зачем… - равнодушно ответил он, и я не нашелся, что ему сказать в ответ.
Спустя несколько лет, уже в Вологде, работая в 15-м училище преподавателем рисунка, живописи и курируя группу художников росписи по дереву, я не единожды водил своих воспитанниц в мастерские Союза художников на творческие встречи с Александром Савиным, Михаилом Копьевым и Владимиром Николаевичем Корбаковым. С Корбаковым сразу  сложились простые, доверительные отношения. Я старался не злоупотреблять его гостеприимством, но, тем не менее, в мастерскую, похожую на корабль - со своей кают-компанией, палубой, капитанской рубкой и даже деревянным штурвалом, приходил с группой учащихся несколько раз. Мастерская Владимира Николаевича сохранила особый неповторимый бунтарский дух советских художников – шестидесятников, в его мастерскую хоть сейчас заноси оборудование и начинай съемку сериала из жизни столичной интеллигенции тех лет. Рассвет творческой деятельности Владимира Корбакова как раз падает на годы хрущевской «оттепели» и он был знаком со многими, ставшими легендой, художниками, которые запечатлели его образ на холстах украшающих одну из стен мастерской. Изображать Корбакова наверно им всем доставляло истинное удовольствие – его вечно мятая шляпа, донкихотовский профиль, мефистофелевская бородка, нос как вороний клюв, мудрые совиные глаза, где еще встретишь подобный типаж. Владимир Николаевич и сам не прочь в автопортретах иногда позабавляться над своей неординарной харизмой.  
Встречи в мастерской Корбакова проходили совсем не так как с другими художниками. Если остальные больше говорили сами и, такая встреча напоминала красивый авторский монолог, то Владимир Николаевич долго и пристально рассматривал навестившую его молодежь, отпускал комплименты типа: «Какая интересная у Вас линия рта, а вот с Вас бы я с удовольствием написал портрет», а затем приступал с расспросами.
– Что у вас за училище? Кого оно готовит? Какие предметы изучаете? Не могли бы мне показать, как делается роспись? А вот и кисти, краски, ну, кто из вас самый смелый? Да хотя бы прямо на холсте, не важно, что здесь написан портрет. Вот в этом уголочке сверху. Красиво получилось. Я так и оставлю на картине. Теперь, давайте пить чай, вот сушки, сахар.
Так в непринужденной атмосфере быстро пролетало время. Мы благодарили его за встречу, а Владимир Николаевич напоследок все же не забывал спросить: «Ну как Вы надумали позировать для портрета?». Иногда он предлагал мне задержаться, и мы пили чай из самовара уже вдвоем.
– Виктор, так какой институт ты заканчивал? А кто у тебя был преподавателем? Белых? Знаю такого, хороший художник. Ну как там у вас в Костроме готовят? Вышли толковые художники после вашего института?
– Конечно. Взять хотя бы с моего выпуска – Володя Маслов, сейчас работает в Ухте. В Костроме: Валера Долгополов – художник-график, там же Вова Черемисинов, в Москве - Евгения Рутштейн. О ком-то я могу и не знать, но более всего обидно за Юру Елфимычева. Это был такой талантливый студент, - далее я в восторженных тонах рассказал о том просмотре, о его блестящих способностях и моих надеждах на то, что он прославит наш курс на всю Россию, – и вот представьте себе он - то и забросил живопись. Занимается оформительскими «халтурами». На мой вопрос, ответил вопросом: «Зачем? Кому это нужно?».
– Значит, он не был художником. – Просветил меня Корбаков. – Тот, кто задает себе такой вопрос, не может быть художником. Настоящий художник это не профессия – это способ существования. Для жизни нет страшнее вопроса «Зачем?», а для художника тем более. Знаешь, наверно, такую присказку? В деревнях, чтобы сметана не скисла, раньше бросали в кринку лягушек. Так вот одна из них задала себе подобный вопрос – «Зачем бороться, стенки крутые, горлышко кувшина высоко, все равно не выбраться», сложила лапки и сразу пошла ко дну. А другая, не думала - «Зачем?» просто молотила по сметане изо всех сил,  взбила островок масла, отдышалась и выпрыгнула из кринки…  
Такой вот мелкий житейский эпизодик. Впечатал его в дневники, облек  в словесную форму и у кого-то может сложиться мнение, что с академиком Корбаковым я многие и многие годы на короткой ноге. Подобные воспоминания отдают хлестаковщиной, смахивают на неоднократно высмеянные мемуары типа «Я и Пушкин», «Я и Чехов», «Я и Горький». Конечно, мы с Владимиром Николаевичем до сих пор  шапочно знакомы.  Правда, однажды, он на мое приветствие, насупив брови, не довольно отреагировал: «Извините, не припомню, с кем имею честь быть знакомым?». Пришлось напоминать. «Ах да, да. Виктор, как же помню, помню. Тогда еще ваши художницы мне под Хохлому уголок картины расписали. С одной из ваших учениц я даже написал удачный портрет». А  вот об этом лично мне они ничего не рассказывали.
Так к чему же весь этот рассказ?  Ввести в заблуждение читателя или самому, с помощью профессионала, разобраться в собственных заблуждениях?
– Ну, это ты зря так, про Елфимычева. – Позже вступил в дискуссию со мной  ухтинский  философ и художник Маслов Володя. –  Что собственно ты хотел увидеть в своем однокурснике  – Репина? Сурикова?  Может быть, не случись трагедии на раздолбанной трассе Нерехта-Кострома, Юра стал бы хорошим дизайнером или замечательным художником-монументалистом. Говорят, незадолго до гибели он и к живописи своей вернулся. А его тогдашнее «Зачем?» несет в себе глубокий подтекст, разгадать который под силу может быть только Достоевскому или Толстому.
«Зачем?» - то ли это риторический вопрос, то ли это уже крайний, найденный Юрием ответ, стоивший ему седых волос и, в конечном счете, самой жизни. В меру своих способностей мне тоже хотелось узнать – для чего нужна живопись, искусство и творчество? По моему представлению живопись - это некое другое измерение, территория личной свободы, созданная художником, но свободная для посещения всеми, близкими к его мировосприятию людьми.
Недаром на сломе веков «в развороченном бурей быте…», не понимая «…куда несет нас рок событий» возникло товарищество художников «Мир искусства» девизом которого стали любимые мною слова: «Скована жизнь – свободно искусство». Были еще десятки других обществ и собраний с более хлесткими названиями, но суть от этого не менялась – все это мир искусства. Мир, в котором художник пытается понять и найти божественную красоту в мире сущем, или находит способ создать и уйти в свой выдуманный абстрактный мир.
А мой студенческий друг - профессор ухтинского университета Владимир Маслов, тоже, наверно, в свое время задавался подобным вопросом и нашел на него весьма оригинальный ответ.
– Я и абстракциями не брезгую, и отсутствием в живописи реализма не страдаю. Пишу и портреты, и натюрморты, и пейзажи, и скульптурой занимаюсь, и графикой балуюсь. Веселее надо к искусству относиться – ширше.  
От себя добавлю, он еще успел сочинить несколько учебников для студентов-архитекторов, по одному из которых - «Основы композиции» я теперь веду лекции для своих студентов-дизайнеров.        
Притчу про лягушек в сметане я, конечно, знал раньше, до той памятной встречи и она по жизни не раз меня выручала. После окончания института, как бы мы ни хорохорились, и для меня, и для многих моих бывших однокурсников основной работой стала преподавательская деятельность. Без скандалов и приключений, правда, в этот раз не обошлось, но все же, я уехал туда куда хотел – на должность той самой барахтающейся лягушки, а именно мастером производственного обучения в художественное камнерезное училище в городе Кунгуре Пермской области. По распределению вообще-то должен был сразу стать директором восьмилетней школы в деревне  Хорошая. Даром, что настоящий директор руководил ею последние тридцать лет, и до пенсии ему оставалось совсем ничего, но у него не было высшего образования и он, тем самым, портил областную статистику. Кинувшись в бега я, таким образом, дал возможность бывшему фронтовику спокойно доработать до заслуженного отдыха.
Кунгурское профессионально – художественное училище в тот год получило новенькие, только что выстроенные производственные и учебные корпуса, спортивный комплекс, столовую и общежитие. Целый студенческий городок расположился в живописном сосновом бору. Само собой разумеется, срочно потребовалось доукомплектовать училище преподавателями и мастерами. Молодых специалистов набирали, как говорится: «с бору по сосенке» и собрали полный интернационал. Татары и хохлы, немцы и евреи, удмурты и марийцы и даже один японец – Виктор Хан.
– А как вас звать по отчеству? – спросили его в учебной части.
– У нас нет отчеств.
– Так не пойдет. У вас может и не бывает  отчеств, а у нас учебное заведение, студенты должны обращаться к преподавателю как положено, только по имени и отчеству.
– Ну, тогда пусть называют меня Леонардовичем.
Вот так и стал художник – керамист с японской фамилией Хан сыном Леонардо. Это я рассказал для тех, кто знает его теперь как заслуженного художника России, члена пермского отделения Союза художников до сих пор гордо несущего отчество Леонардович.
Чтобы окончательно не увязнуть в разудалых художнических приколах и хохмах вернемся снова в Вологду.
Художника обидеть может каждый, но далеко не всякий художник позволит себя обижать…
Начиная так главу о художниках я, конечно, прежде всего, представлял за этими словами Валерия Страхова.
С Валерием Николаевичем я познакомился в конце восьмидесятых, в «сталинском домике». Перед революцией в этом доме снимал крохотную комнатку на втором этаже ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили. А в начале девяностых, двухэтажный деревянный дом в центре Вологды являлся своеобразным вологодским «Английским клубом», где обычно собиралась писательская интеллигенция. В сталинском домике располагалось «Общество охраны памятников истории и культуры». Дело в том, что областные власти доверили отделение «ВООПиК» писательской организации ошибочно полагая, что в этой структуре писатели не доставят им особых хлопот. Руководил городским отделением Драчев, с которым я уже был знаком и  каждый день, после работы в училище, старался выкроить часок – другой, что бы пообщаться с интересными людьми. В отличие от меня, Валерий Николаевич, навещал исторический домик не так часто, но он был знаком со многими писателями, бывавшими тут почти ежедневно.
Валерий Николаевич в ту пору как раз завершил свою педагогическую деятельность в художественной школе и, так получилось, что его бывшие ученицы продолжали обучение в профессионально - художественном училище уже у меня. От них я впервые узнал о «любимом учителе Страхове», а уже в «домике» меня познакомил с «дедушкой» Роберт Балакшин. Так ласково писатели прозвали между собой своего приятеля художника.
Не заурядная личность обычно обладает оригинальной внешностью. Природа как бы доверяет художнику самому сотворить свой неподражаемый облик. Так появились на свет сюрреалистические остроконечные усы, непослушные, романтически развевающиеся на ветру волосы. Но все же главным атрибутом определяющим образ художника во все времена была и остается его борода. Это и декаданская бородка - клинышек, и а-ля норвежская – шкиперская, и монпарнасовская французская, и, наконец, простая крестьянская русская. Такую бороду носит Валерий Николаевич, да и весь он похож на крепкого деревенского лукавого мужичка как будто бы сошедшего со страниц «Плотницких рассказов» Василия Белова. Кстати сказать, Страхов написал с натуры несколько портретов Белова и выполнил ряд картин на его родине в деревне Тимониха. Ну а о том, как Валерий может по-доброму разыграть и позабавиться над простоватостью, и легковерностью я могу рассказать на собственном примере.
Впервые, попав к нему в мастерскую, я выразил искреннее восхищение его пейзажами, но особенно меня поразило своей свежестью, глубиной и воздушностью написанное на картинах небо.
– Как вот такого можно добиться? Вроде и краски знакомые, и техника вполне понятная, - удивлялся я, - а когда сам начинаешь писать, получается,  как забор синькой красишь.
– Секрет. – Хитро улыбнувшись, ответил мне Валерий.
– Чего уж за секрет, такой, что и рассказать нельзя?
– Почему ж нельзя, можно. Солнце–то на небе красное, а по законам физики в атмосфере происходит диффузия преломления лучей цветового спектра и мы воспринимаем небо уже как голубое. Поэтому ты попробуй в следующий раз, когда пойдешь на этюды, холстик красной краской, сначала загрунтовать. Старые мастера этим методом тоже пользовались, например, Тициан писал на коричневых холстах. – Для вящей убедительности серьезно задурил он мне голову.
В следующий раз я действительно решил воспользоваться «методом Страхова», прошелся лессировкой кармином по половине грунтованного холста, на том месте на котором предполагал изобразить небо и, дождавшись когда тот, наконец-то, высох, отправился на этюды. Место выбрал не людное, но невдалеке от тропинки. Закрепил на этюднике подготовленный холстик, чем поверг в шок редких любопытствующих прохожих. Не передать скольких сил потребовалось мне для того чтобы перекрыть бордовый «солнечный свет», чтобы получилась нужная «диффузия» и должная «атмосфера». Но все равно, через некоторое время кармин предательски проявился в облаках создав некую розоватость и невольный вопрос зрителей: «Как я добился такого эффекта?».
– Секрет. – Глубокомысленно отвечал я, не вдаваясь в подробности.  
Еще с одним небом, написанным на холсте, связан эпизод, иллюстрирующий другую сторону характера Валерия Страхова.
Однажды мы вместе с ним рассматривали картину одного известного вологодского художника. Мне понравилось, как на полотне передано состояние сурового северного моря и, не смотря на некоторую небрежность письма, я высказался о ней вполне положительно.
– Нет, что ни говори, а написано мастерски. Вот посмотри на небо – местами, вообще, холст оставлен нетронутым и, тем не менее, как точно он попадает в общий колорит серого неба.
– Ты дурак. – Резко оборвал меня Валерий. – На то он и художник что бы справиться с такой элементарной задачей, а в тех местах, где он оставил чистый грунтованный холст, через сто лет холст пожелтеет. И куда тогда денется твой общий колорит?
Все так и есть, конечно, холст пожелтеет, но немного сейчас найдется художников, кто задумывается об таких «вечных» пустяках.
Валерий Николаевич с первых дней нашего знакомства нередко удивлял меня своими, как мне казалось, завышенными  категориями. Чего, например, стоили его слова о том, что он «последний русский реалист»,  «продолжатель имперской школы живописи» и «лучший художник Российской федерации».
Спустя много лет я спросил Страхова, как он мог такое говорить о себе: «лучший художник», «последний реалист» и он мне ответил: «При Абакумове или Гавриляченко я, конечно, никогда бы такого не сказал, а при тебе и других - почему же нельзя? Не в словах ведь дело, а в позиционировании, осознании своего места в мире».
Позже я вывел из этого следующую формулу – мы представляем собой только то, какими мы себя сами представляем. Ведь на самом деле почти все так и случилось. Страхов теперь член-корреспондент Академии Художеств, его картины экспонируются по всему миру и даже, наш президент вручал однажды американскому президенту одну из работ «лучшего художника Российской федерации».    
Мозаика воспоминаний из смальты дней. Вот сейчас я возьму и зачерпну поглубже, наберу пригоршню цветных стекляшек с самого дна и выложу новую мозаику, еще одну картинку своих дневников давних встреч.
Не понимаю, как сейчас выживают в Москве студенты из глубинки, или их уже совсем не осталось? И в «суриковке», и в «строгановке» может быть учатся только одни москвичи? Хотя студенты всегда умели приспосабливаться и если  в мое время они подрабатывали разгрузкой вагонов на товарной станции, то сейчас те же студенты зарабатывают на хлеб с маслом продажей своих картин в скверах и подземных переходах станций метро.
Валентин - мой двоюродный брат, поступив в Суриковский институт и получив место в общежитии ВГИКа, быстро понял, что, не смотря на всю его армейскую закалку, жить вместе с будущими кинозвездами он не сможет – не хватит никаких физических сил вынести круглосуточное бдение веселой общаги. Выход из такого положения был известен многим студентам, даже опальный мэр Москвы в ту пору не гнушался подрабатывать дворником. И вот, устроившись на работу в ЖЭКе, и получив участок на Андроньевской улице, Валентин одним махом решил сразу несколько проблем.
В типичном  Поленовском «московском дворике» размещался одноэтажный барак постройки тридцатых годов, служивший неприкосновенным жилым фондом на случай пожара. Вот его-то ЖЭК и выделил Валентину под жилье и охрану. Всю квартирную обстановку он приобрел там же на своем участке, среди выброшенного разбогатевшими жильцами хлама.  В мусорных контейнерах он нашел и коммунальную кровать-раскладушку, и телевизор «КВН» с экраном в половину листа ученической тетради со встроенной стеклянной выпуклой линзой, заполненной водой, и круглый стол с витыми ножками, и разномастные стулья и другую раритетную мебель. В одной из комнат он жил сам, в другой устроил мастерскую, а в третьей принимал гостей. Тогда еще он не стал полноценным москвичом и не отказывался встречать многочисленных родственников наезжающих в столицу за колбасой, одеждой и культурными ценностями. Благодаря ему я мог позволить себе довольно частые выезды из Костромы на громкие художественные выставки и театральные постановки. Так как поезд на Ярославский вокзал прибывал перед самым открытием метро, то мне удавалось по пути к Валентину одним из первых записаться в очереди за билетами у дверей театра на Таганке. Таким образом, мне посчастливилось увидеть многие спектакли Любимова, в том числе и прославленного «Гамлета» с Владимиром Высоцким.
Обычно Валентин в это время уже не спал, работал на своем участке.
– Приехал, – говорил он мне, – ну бери метлу и давай помогай. Как в армии – делай раз! – Учил он меня, двигая метлой, словно циркулем полукружьями расчищая перед собой дорожку от мусора и опавшей листвы. – Делай два! Делай раз! Делай два!
После работы мы пили чай с сушками и обсуждали предстоящий день.
– Виктор, я сегодня занят, так что увидимся только поздно вечером. Ах, у тебя еще и спектакль! Все равно приходи. Когда у тебя поезд обратно? Успеешь. Жду, приходи обязательно.    
Бывало, я гостевал у Валентина не один. Приезжал с «не разлей вода» другом Володей  Масловым. Однажды нам с ним удалось присутствовать на своеобразном мастер классе моего двоюродного брата. В тот день, он, увидев нас, сказал, что ему некогда даже чаем угостить, что вот – вот должен подойти натурщик для задуманной им большой картины и так что уж извините…
– Валентин Иванович, - осмелился мой друг, - можно мы в сторонке тихо посидим, посмотрим, поучимся, как надо писать?
– Как хотите. Только прошу меня не отвлекать. – Разрешил он продолжая сосредоточенно выдавливать краску на палитру.
Пришел тертый мужик в фуфайке и старом треухе на голове. Валентин поставил его в позу, вручил в руки метлу, и стало понятно, что он собирается с него писать «Дворника». Внушительных размеров белоснежный холст в момент был испещрен  ультрамариновым наброском стоящей в полный рост фигуры. Жидкая краска стекала слезами, создавая причудливую паутину линий, за которой угадывалась будущая композиция картины. Затем в ход пошли широкие кисти и сочные, почти не смешанные друг с другом краски, потом кисти брались все меньших и меньших номеров и краски на палитре приобретали все более усложненный колер.
Мы с товарищем, молча сидели в уголке мастерской и, чуть ли не открывши рты, наблюдали за тем как на безликом холсте творится волшебство и рождается новая жизнь. Мужик оказался действительно тертым калачом и простоял как вкопанный без перерыва часа три-четыре, хотя и заметно устал. Устали и мы сидеть в неудобных позах, а Валентину хоть бы что, он только что не пританцовывал около своей картины. А когда стал прорабатывать детали лица «дворника» в работу пошли совсем уж мизерные кисточки и сам он стал похож на стоматолога.
– Ну, вот и все, - наконец-то сказал он, - на сегодня достаточно.
– Валь, неужели тут еще что-то нужно дорабатывать? – Спросил я когда
натурщик ушел, и мы поделились своими восторгами об увиденном.
– Конечно. Это же только начало. Над картиной еще надо работать и
работать.
Я знал, что его напрасно было бы переубеждать.
Картину «Дворник» он выставлял на защите диплома перед госкомиссией суриковского института вместе с главной заявленной дипломной работой «Медсестра», или другое называние у картины «Людмилка».  Дипломная картина тоже создавалась на моих глазах, но это было совсем не так как в случае с «Дворником». Я не видел самого процесса написания «Людмилки», но с каждым новым приездом замечал изменения на холсте.
– Ну, как тебе? – спрашивал меня Валентин.
– В тот раз кажется было лучше, - честно признавался я, - мне, кажется, тебе уже давно пора ее заканчивать.
– Креститься надо, если – кажется. – Отшучивался он и, в следующий мой
приезд, все повторялось снова.    
Жизнь иногда вытворяет удивительные, неожиданные переплетения судеб людей и картин, лучше всякого писателя сочиняет готовые сюжеты с завязкой, кульминацией и развязкой.
Работая над дипломной картиной «Медсестра», или «Людмилка» Валентин, конечно, ни в коей мере не стремился подражать художнику - фронтовику Борису Михайловичу Неменскому с его знаменитой картиной «Сестры наши» или «Машенька», но повтор темы и даже фактически названия волей – неволей наводит на определенные аналогии. Разве мог тогда Валентин представить, что спустя много - много лет судьба вновь столкнет его именно с Неменским.  
После получения диплома он устраивается на работу преподавателем МСХш при Суриковском институте.   «Людмилка» стала его женой, и он наконец-то превратился в полноценного москвича. Всем его родственникам велено было не досаждать визитами, а картины, которые он пишет - не разбазаривать. Об истории одной из его картин, по не придуманному житейскому сюжету мною был написан один из первых рассказов – рассказ «Биография для картины». Пересказывать его здесь не имеет смысла, но главное о чем в нем говорилось это о роли женщины на судьбу художника, на выбор его творческой судьбы. Очень жаль, что все мои тогдашние литературные размышления и догадки, кажется, подтвердились.
Долгие годы Валентин проработал с единственной записью в трудовой книжке - преподавателя московской средней художественной школы (ныне - художественный академический лицей). Профессор Н. Н. Третьяков так отозвался о Валентине: «…он воспитал не одно поколение мастеров русской реалистической школы живописи», а слова о его «…благоговейном, вдумчивом отношении к натуре» напоминают о том шумном «методическом» споре «табуретки» со «свободной темой».
В образовании начала девяностых шараханий то в одну сторону, то в другую было множество, а сколько их еще будет и куда они в результате всевозможных министерских реформ заведут поколение «next»? Кто его знает? Или кто-то все-таки знает?  
Преподаватель ВГИКа профессор Неменский в конце восьмидесятых разработал программу непрерывного художественного образования для общеобразовательных школ, которая была принята как государственная. Суть программы - формальная художественная деятельность. Вспомнив те свои детские почеркушки, выполненные цветными карандашами в школьном альбоме для рисования на тему «Как я провел зимние – летние каникулы» я бы определил эту программу как рисование на «свободную тему». Есть дети, отмеченные Божьим даром которых как-то по-другому учить - только портить. Но таких маленьких Елфимычевых единицы, а для остальных все же нужна жесткая «табуретка». Или иначе сказать - традиционная академическая программа преподавания рисунка с натуры, за сохранение которой и вступился Валентин, понимая, что в этом случае, как в музыке - если композитора из тебя не выйдет так хотя бы приличный исполнитель получится. Подробно останавливаться на возникших из-за этого бурных спорах учителей рисования я не собираюсь, так как каждый преподаватель знает, насколько индивидуальны любые предлагаемые методики, и каждый старается, так или иначе, приспособить их под себя.
Может быть, кому-то пригодится и моя методика «четырех ножек», а кому это не интересно может дальше не читать.
Я заметил одну удивительную особенность человеческой памяти – устойчивость однажды изображенного образа. Попытайтесь сами нарисовать «человечка», попросите своих родителей, бабушек, дедушек, которые в своей жизни никогда не занимались изобразительной деятельностью, и вы увидите их детские рисунки. Те самые рисунки из известной песенки: «Точка, точка, запятая – вышла рожица кривая. Ручки, ножки, огуречик – вот и вышел человечек».  Если была бы такая возможность сравнить эти рисунки, то я уверен, они бы совпали один к одному: тот рисунок семилетнего ребенка и этот воспроизведенный им же по памяти в тридцать, сорок, пятьдесят и старше лет. Значит, в левом полушарии мозга у нас у всех навсегда записано и хранится все, что мы когда-то научились рисовать в раннем возрасте. Значит нужно переформатировать, стереть эту запись и на ее месте записать новую более полную информацию. Не точка, а расположенное в глазнице глазное яблоко со склерой, роговицей и зрачком, а веки это круговые мышцы глаза, которые прикрывают глазное яблоко, а линия нижнего века условно делит лицо пополам, а размер глаза является пропорциональным модулем всего лица и так далее…
Вот такая «табуретка» получается. И у моей «табуретки» есть четыре ножки. Первая – твердый академический рисунок с натуры с четким пониманием того что изображаешь. В рисунке на самом деле девяносто процентов от математики и лишь десять от творчества. Вторая «ножка» – рисунок по памяти того что рисовал с натуры (обычно я с этого начинаю новое занятие). Третья – рисунок этой же модели по представлению. Студентов я рассаживаю не перед подиумом, а вокруг него и на этом этапе они должны изобразить модель, так - как ее видит сидящий напротив него студент. Четвертая – рисунок по воображению. Тут уж и утюги у меня летают, и табуретки на одной ножке стоят. Вот такова моя методика «Четырех ножек» - кому надо пользуйтесь, не жалко, ну а я главу «Художники» на этом заканчиваю.

СОДЕРЖАНИЕ:

1 Последний грузин Из дневников встреч
2 Случайность? Из дневников событий
3 Стоп-кадр Из дневников событий
4 Писатели Из дневников встреч
5 Сила слова Писательская байка
6 Ход конем. Писательская байка
7 Чернильница Рассказ
8 Хроники везения Сокращ. вариант повести
9 Новогодняя дискотека Из дневников событий
10 Марсик Из дневников событий
11 Биография для картины Рассказ
12 Художники Из дневников встреч