Данте
I
Об Исаве и Иакове
Человеческая история как процесс протяженности во времени, как ход бытия человеческой цивилизации, развивалась неравномерно (это, похоже, факт общепризнанный). Скачки в этом неравномерном развитии чередуются с периодами регресса и стагнации, именно эти ускорения исторического прогресса в совокупности с периодами регрессов и застоев и составляют развитие как процесс восхождения от чего-то простого к более сложному. Скачки или ускорения истории правомерно соотнести с пассионарными всплесками. Итак, оставив без внимания цепь причинно-следственной взаимосвязи происходящего, мы обращаем первоочередное внимание на пассионарные всплески. Что они такое? Быть может: взрыв колоссальной человеческой энергии после длительного накопления этой самой энергии. Как известно, закон сохранения энергии в физике действителен только на определенных уровнях познавательного процесса, на более глубоких уровнях, например, квантовой физики, он уже недействителен, а порой прямо пропорционален изначальному. В макросреде человеческой истории этот закон имеет свои особенности. Если в послесталинский период советской истории великая держава еще двигалась по инерции того упорядоченного и направленного всплеска энергии (идейно-духовная, индустриальная, технологическая, социально-классовая сферы), который был осуществлен за фантастически короткий промежуток времени (менее тридцати лет), то за период Перестройки и двух десятилетий после, эта энергия рассеялась практически без остатка. Пассионарные всплески, таким образом, затрагивают все сферы человеческой жизнедеятельности: экономическую, духовную, культурную, социальную, технологическую и т.д. И проявляются, точнее, оформляются они в виде некоторых проектов (назовем их так условно). Хорошим примером служит упомянутый выше советский социалистический проект. Но случались и грандиозные метапроекты, например, метапроект Метафизики. Это неохватный комплекс философской, религиозной, научно-познавательной, культурной и духовной сфер жизнедеятельности западной цивилизации (отдельно стоит припомнить восточный метафизический проект, пантеон дхармических религий и философий, культов, верований, литературы и проч.) на приблизительном временном отрезке V век до н.э. – н. XIX века н.э. У метапроекта Метафизики были двигатели, акторы или, если угодно, пассионарии, начиная с Платона и заканчивая Гегелем. Метафизический метапроект, претендующий на создание абсолютных философских (религиозных) систем и конструктов с идеальными догматическими категориями и сущностями, всецело объясняющих мироздание, рухнул. На остаточной энергии этого метапроекта выдвинулись естественнонаучные, позитивистские направления мысли (соразмерно с размахом метапроекта и остаточной энергии, соответственно, хватило надолго).
Состояние современной западной цивилизации, как красноречиво подметил Жан Бодрийяр, это состояние после оргии. Западный Метапроект, пройдя долгий и нелегкий путь развертывания, развернулся, так сказать, до конца, т.е. исчерпал себя целиком. Вопрос о постмодерне крайне сложен, а в рамках данных рассуждений практически невозможен. Но может ли он считаться полноценным проектом? Сомневаюсь. Постмодерн это и есть состояние после оргии со всеми вытекающими потерями субъекта, плюрализмом истин, игрой как основным когнитивным инструментом, деконструкцией и индивидуализацией, обесцениванием ценностей и прочими тяжкими. Это кризис. Т.е. конец. Т.е. общество тотального потребления с необузданной, вздувающейся словно мыльный пузырь экономикой, культурной и духовной импотенцией мультикультуризацией, и социальной атомизацией, достатком и переизбытком, концом истории, конфликтом цивилизаций, сервисом, поставленным на службу самым низменным человеческим (или животным?) инстинктам и потребностям, это общество без будущего. Вариант повторения опыта нацистской Германии, возведенный в десятую степень, не кажется таким уж маловероятным. И дело тут, конечно, не в критике «слева»; подобное ракообразное состояние разобщающейся внутри самой себя человеческой общности не выдерживает даже поверхностного анализа и критики ни «слева», ни «справа». Нормальным происходящее может показаться только тем, кто возлюбил и породил ту патологическую «нормальность». А понятие «нормальность» и вовсе относительно до невозможного. Советский период с точки зрения среднего тогдашнего гражданина нормален? В какой период он был наиболее нормальным – сталинский, брежневский, горбачевский? Нормален по отношению к чему, к западному стилю жизни, т.е. всему тому, что мы перечислили выше плюс легализованные наркотики, однополые браки, браки с предметами собственного гардероба? Эйнштейн был нормальным? Леонардо да Винчи, Шопенгауэр, Гегель, Вагнер, Пушкин, Есенин, они были нормальными? А Иисус из Назарета? А Будда Шакьямуни принц Сиддхартха? Нормальность априори несовместима с развитием.
На мировой арене Запад не единственная сцена, где разыгрывается театральное, а подчас и цирковое действо. Есть восточные регионы модернизации и мобилизационного, форсированного развития – Китай, Индия, Япония, Корея и т.д., те, кто уже сейчас наступает на пятки стагнирующему Западу. Есть Ближний Восток и огромные человеческие массы, заряженные архаичным, регрессивным по своей природе током религиозно – фундаменталистских энергий. И есть регион под названием Россия и страны бывшего СССР. Что это за регион? Что он из себя представляет? Вот именно помимо советского социалистического проекта, совершенно преступным образом уничтоженного без остатка, смешанного с грязью вместе с памятью о собственных предках, положивших жизнь (какая малость!) на алтарь этого пусть неидеального, но проекта. Проекта, который управлял и двигал внушительной человеческой общностью, заряжая ее не энергией постмодернистской шизофрении или архаичного, регрессивного устремления к пещерным временам счастливого существования в лоне природы, а метафизической устремленностью в коммунистический рай на земле, трансцендентным порывом идеи, который мобилизовывал и перебрасывал через целые исторические эпохи, демонстрируя альтернативный вариант развития всему остальному миру, вот кроме этого проекта, что мы имеем? Выражаясь словами Кургиняна – 4Д (декультуризация, деиндустриализация, десоциализация, деградация), т.е. общество, невиданными темпами скатывающееся в бездну. И не нужно преуменьшать серьезность положения. Потому что преувеличить ее практически невозможно. Ситуация, мягко говоря, напоминает крушение самолета, на борту которого пассажиры, надышавшись кислородом и опьянев, беззаботно улыбаются и хихикают, с чудовищной скоростью приближаясь к собственной гибели.
Кислородное опьянение демократическими либерально – рыночными ценностями, красивой оболочкой гламура и китча, возможностью свободного безудержного потребления всего и вся (какова свобода, а?), поглощение общественного сознания масс-медийными вирусами и неистовое желание вестернизированной «нормальности», которую, по всей видимости, придется как-то натянуть на измордованную, озверевшую, умалишенную страну – это наш проект? Это ли есть хорошо с точки зрения здравого смысла, с позиции простого человека, не историка или обществоведа, не культуролога или философа, а среднего простого человека?
Арена на карте мира под общим названием «Россия», которая, между прочим, не менее, а я убежден, что более других предрасположена к пассионарным всплескам, арена, к которой в нынешних условиях неприменимо понятие «нация», потому что, вообще-то говоря, понятие «нация» правомерно только в условиях мобилизационного развития и мобилизации всех ресурсов общественной жизни, при устремленности к достижению определенных, пусть абсолютных, утопических, но целей, служащих объединительным кодом, эта арена нуждается в проекте. Какой это будет проект? Как его осуществить? Что для этого нужно? Вопросы крайне сложные, но времени для поисков ответов и действия остается мало, точка невозврата близка как никогда. Только трезвое понимание собственной истории, исключающее ложные интерпретации и «подгонки» под что-то постороннее, может стать верным помощником на трудном пути. А понимание исторического временного протяжения «из» - «в» равнозначно пониманию предназначения и судьбы народа, страны, государства.
Если рассматривать все эти вопросы в контексте мировых процессов и пытаться понять почему, как, из-за чего мир оказался перед лицом неопределенности и бифуркации, то сразу же нащупывается дорожка к самым фундаментальным вопросам, которые человек как существо не только разумное, но и вопрошающее о собственном разуме, должен и обязан задавать, не пугаясь возможности выпасть из навязанной извне установки «нормальности». Ибо это радикальное вопрошание исконно и равнозначно человеку как таковому, оно забрасывает его в онтологическую пучину, в пучину бытия, заставляя пробудиться от сна и двигаться вперед.
II
Плато и львы.
Опыт онтологического вслушивания
Аристотель: Конечно, ускользает.
«Что-то происходит» - из разговора на улице.
«Ты зачем здесь ходишь и существуешь?» А.Платонов
Вступление
Один старик сказал нам, что есть плато, высокогорное плато, на котором мы обретем счастье. Мы спросили его о том, что такое счастье. Он ответил, блеснув серыми глазами на высохшем морщинистом лице, - вы пастухи, на этом плато вы найдете для вашего скота удивительные плодородные пастбища, вечнозеленые пастбища и чистый горный воздух. Как добраться нам до этого места? – спросили мы тогда. Идите тропой, - ответил он и кивнул в нужном направлении, - но помните, что на горных тропах, ведущих к плато, водятся львы. И мы отправились в путь. Мы пошли, потому что у нас не было другого выбора.
I
Я открываю этот текст, как поле присутствия в мире, этот текст в метафорическом изложении – плато, плодородная почва которого дает всходы. Каждый, входящий в этот текст не для того, чтобы просто постоять в нем или при нем, но чтобы насытить собственную заинтересованность, привносит в него не меньше, а, быть может, и больше, чем текст привносит своим присутствием в мире и своим тем, что он есть также мир.
II
Задействуя образность и метафоричность языка, мы прекрасно понимаем ту двусмысленность, неоднозначность и затруднительность в трактовке и интерпретации, в которую мы себя вовлекаем, однако, такой способ живого языка быть привлечен намеренно – он позволяет бережнее относиться к самому слову, он оживляет смыслы, сопряженные со словом, отбрасывает в сторону мертвый груз, висящий на слове, и в тоже время дозволяет некоторую степень свободы языка от косности, т.е. позволяет ему говорить и проговариваться. В конце концов, бытие обретает полную мощь в единичном опыте поэзии, будь то поэзия стихотворная или прозаическая. А философия должна быть опасной, философствование же – хождением по канату над бездной бытия, иначе, теряя радикальность предельного вопрошания и сомнения, все это перестает быть философией и скатывается в то, что мы именуем примитивным позитивизмом.
Соответственно, философия не может претендовать на объективность, она не объективна, но и не субъективна априори. В этом заключается ее главная ценность, она при-суща (при сущем), что абсолютно ничего не говорит о солипсизме или предельном субъективизме, как о понимании места человека в мире (это говорит только об одном, об экзистенциальном, в данном контексте имеет смысл говорить об экзистенциальном, как условии существования, у Кьеркегора – existensforhold (датск.)). Философия вообще есть преодоление «вульгарной» субъект – объектной дихотомии.
Вопрошать к самой глубине собственной сути, окунаясь во мрак мироздания, вопрошать онтологическим образом бесстрашно и радикально, а после – вслушиваться, различая едва уловимый шелест листьев в безветренную ночь, такой шепот, едва услышишь его – громоподобен! – это ли не засовывание собственной головы в пасть голодного льва? Пусть каждый из тех, кто осмелиться назвать или почувствовать больше того, что отмерено милыми суевериями, засунет голову в пасть этого хищника и останется жив и цел в конце концов, и сядет рядом со львом, и обнимет его как самого близкого своего друга, как самого себя!
Вопрошать к самой глубине собственной сути, окунаясь во мрак мироздания, вопрошать онтологическим образом бесстрашно и радикально, а после – вслушиваться, различая едва уловимый шелест листьев в безветренную ночь, такой шепот, едва услышишь его – громоподобен! – это ли не засовывание собственной головы в пасть голодного льва? Пусть каждый из тех, кто осмелиться назвать или почувствовать больше того, что отмерено милыми суевериями, засунет голову в пасть этого хищника и останется жив и цел в конце концов, и сядет рядом со львом, и обнимет его как самого близкого своего друга, как самого себя!
Бытие и сущее неразделимы. Они возможны только благодаря друг другу. Как только ищущая мысль пытается выхватить из мрака мироздания хоть что-нибудь, схватиться за какое-нибудь основание, опору, все, что позволит укорениться и почувствовать твердь под ногами, успокоиться, она неминуемо совершает недопустимую оплошность; выхватывая опору из мрака мироздания, мысль, таким образом, обращается к сущему, игнорируя бытие, - то, как это сущее есть в данности. Так уже случилось однажды, и последствия закрепления сущего (ведь только в нем, казалось бы, и можно укорениться, в его предметности, в его твердости и плотности!) были куда более, чем просто серьезные. Как следствие – потеря бытия из поля внимания, отделение бытийствования от сущего, сущего от того, как оно происходит; как следствие – закрепление ищущей мысли в твердой безжизненной почве, почве, лишенной бытия; как следствие – постепенное отдаление мысли от себя самой, обрастание логическими и эмпирическими критериями истинности мертвой почвы сущего, оскудение, следом попытка избавления от рациональности, и все большее высыхание и увядание на почве позитивизма, без живительной влаги бытия. Увядший цветок мысли можно ли спасти? Спроси: нужно ли спасти и можно ли? Не лучше ли посадить новый, как следует смочив и удобрив почву сущего влагой бытия, так чтобы пустил он корни в открытый мир и зацвел с небывалой силой и красотой?
III
Идея бесконечной Вселенной, сразу же и рациональной, и объективной, оказывается смешанной с идеалом рациональной науки, которая систематически овладевает материалом Вселенной.
«Наука сталкивается всегда только с тем, что допущено в качестве доступного ей предмета ее способом представления»
М. Хайдеггер «Вещь»
Но если потеря абсолютных догматических категорий с разгромом проекта метафизики, а следом и идеалистических устремлений, обмельчание в дебрях фактичного материала сущего, выглядит закономерным в ходе развертывания мысли в контексте, так называемой, западной цивилизации, то перенос приоритетов в сторону прикладных наук и зацикленность науки на технике настораживает. Учитывая общецивилизационную ситуацию информационной эпохи, в которую смело шагнуло общество потребления, то, конечно, не вызывает сомнения тот факт, что наука достигла своего гедонистического апогея, встав на путь бесконечного совершенствования технического оснащения человечества, в результате чего разговоры о неотвратимом имплозивном поглощении техникой науки на службе общества потребления с безликой физиономией масс не кажутся такими уж преждевременными. Измерение продуктивности не качественными результатами на пути познания, но бесконечным совершенствованием гаджетов – это ли не кошмарный сон, размноженный на ксероксе и отпечатанный на ткани истории?
Точно также, как ratio коренится в λόγος, рациональное проистекает из логики мышления, а последняя невольно приписывается миру и объявляется объективной, точно также и ценности, построенные на подобной почве теряют свое достоинство и смысл. Смысл таких сущностей, как «Бог», «Истина», «культура», «достоинство» и т.д. не в возведении их в ранг ценности, что, напротив, лишает их ценности реальной и превращает в некое подобие товарной единицы, но смысл их в близости, в причастности человеческому, в постоянной непосредственной интенсивной переживаемости отдельным человеком, а значит, и обществом в целом. Только таким образом «Бог», «культура», «достоинство» могут быть не хлебом и зрелищем в торговой лавке мировой истории, но самой подлинной историей, только так они, не обесцененные, могут обрести историчность и вернуть себе длящийся модус интенсивности, непрерывности, переживаемости. На лицо же – современность, и сколько мы можем и имеем право о ней рассуждать, столько мы будем неустанно повторять: запутанное в тысячелетней предыстории (вспомним Маркса – потому как история возможна только в качестве бытийствования сущего, а не сущего или бытия по отдельности), выращенная на безжизненной твердой почве сущего, цивилизация перешагнула, быть может, последнюю черту, выставляя, таким образом, напоказ некоторую неизбежность многовекового развития в логоцентричном русле развертывания мысли. Все, что имело или предлагало некоторый смысл, теперь превращено в ценность, в то, что имеет цену, как продукт потребления, в то, что обесценено по существу.
С потерей бытия человечество постепенно лишалось историчности, как протяженности, отсюда следует постоянная цикличность в развитии философии, постоянный возврат к одному и тому же, более того, с потерей бытия человечество постепенно лишалось памяти, и вот, наконец настал долгожданный триумф амнезии и безвременья, то, о чем трубили направо и налево на протяжении последнего полувека.
С крушением метафизики рушится определенный цивилизационный тип человека. Метафизика, как форма истолкования сущего, форма обращенности к сущему и в сущее, выхваченное из мрака мироздания, превращение в опору и фундамент, ставший определяющим в бытийно-историческом формировании цивилизации, скатывается в науку, поставленную на службу технике и менеджменту, как организации и управлению производством продукции для общества потребления, происходит обесценивание ценностей и превращение этих ценностей в товарный знак. Все это не есть исключительная участь европейской цивилизации, но, так или иначе, участь эта затрагивает все человечество в целом, чьим ярким и предельным воплощением стала цивилизация европейская. Так λόγος, как центрообразующее начало исчерпывает свою потенцию, рассеиваясь на изможденной почве. Воля к организации, преобразованию, обработке сущего в роли сырья после крушения проекта метафизики, через антропологические, рационалистические и позитивистские установки, в конечном итоге, приходит к апогею научно-технического прогресса – сущее, рассеянное во мраке и относительности теряет свою твердость, истина исчезает, материал сущего для организации труда, приложения сил начинает ускользать из рук человека массы, и научно-технический прогресс, застигнутый врасплох проблематичностью и относительностью сущего, окончательно отдает себя во власть техники. И тут на сцену взамен рассеянному сущему выходит мир виртуальной гиперреальности, как спасение для человека массы, как простор для выжженного, лишенного мысли ума, простор амнезии и тишины, где информационная перенасыщенность, оборачиваясь вокруг собственной бесконечной оси, становится заменой потерянному сущему, не вызывающей, однако, в опустошенном уме деятельного порыва или потенции, этот простор – зона тотальной импотенции, амнезии, невозможности обработать, организовать, проникнуть в непрерывный поток бессмысленной информации. Лишенная истины наука неминуемо упирается в технику, и человечество, лишенное веры в познание, лишенное метафизической опоры в рассеянном сущем, начинает безудержно сущее поглощать, и потребление, закрепленное техникой, принимает характер вселенского масштаба, так что уже и гиперреальность, заменяя сущее, становится проводником и олицетворением тотального потребления. Подобная ситуация напоминает попытки надышаться перед смертью. Человек пытается зацепиться, проваливаясь в бездну небытия, пожирая сущее на глазах. В технике устремленность в истину обретает самое полное свое забвение.
Сущее совершается, ускользая от направленного в его рассеянные относительностью дали сознания. Ускользая сущее бытийствует, сущее осуществляется в бытии, и бытие открывается в ускользании здесь и сейчас. Только ради этого метафизика должна была достигнуть небывалых блистательных высот в построении картины мира, чтобы после рухнуть и на остаточном движении, погрязнув в поверхностном рационализме и позитивизме, заприметить след на песке, след бытия.
Так животное познания, голодный лев, вновь раскрывает пасть, готовясь принять новые головы храбрецов, дерзнувших прояснить мироздание, оросить почву сущего влагой бытия и, разогнав туман гиперреальности, взрастить прекрасный цветок мира.
Вместо эпилога.
Отношение человека и вещи взаимонаправлено. Человек заинтересован в вещи, он ее конституирует как трансцендентальный субъект в теоретико-познавательном процессе, но и вещь сама по себе интересна человеку, потому он в ней и заинтересован, она его задевает, трогает. Вещь и человек взаимоинтересны. Однако, вещь и предмет не одно и тоже. Вещь-в-себе относится к представлению о вещи, слепленному в соответствии с той установкой, в которую вовлечено сознание в данный момент. То, что дано человеку – вещь или предмет, как представление о вещи, не столь важно, как важно, то, что является общим, единым и в случае вещи интересной человеку как вещи, и в случае предмета – это их осуществление в данности, их ускользание от заинтересованного сознания, и возникновение и происхождение, их бытийствование. Бытие всегда располагается и за рамками, и внутри каких-либо представлений о мире. Оно обладает универсальным свойством – происходить вне зависимости от угла зрения и представления; ускользать, созидаться, ничтожаться, - бытийствовать.