— А где же мёртвые? — спросил его я тихо.
Он посмотрел в глаза мне,
как на геликон
сантехник смотрит,
и как смотрит врач на психа.
Но вслух изрёк старик:
— Такой же балабол
отгрёб веслом три дня назад по пиздаку…
Проверь-ка лучше, там ещё один обол
никто тайком тебе не сунул за щеку?
— Хуею, дед, я,
меркантильностью своей
и упокойника ты заебёшь до смерти.
Давай, за двести старогреческих рублей
как ебанём по Стиксу
вспять и против шерсти!
— «Как ебанём», — передразнил меня Харон, —
ты мёр пока, с ума не спрыгнул часом?!
Неужто думаешь, доволен я как слон,
катая в лодке всяких пидарасов?
Харон сорвался на сопрано:
— Я душой,
возможно, од кропатель дактильным размером.
Но беспросветным типом был папаша мой,
да, и маманя…
Вот, хуячу гондольером.
Что гондольер?
Звучит почти что, как гондон.
Пошли высокие порывы по пизде.
Какие оды, мать ети их?!
За кордон
жмуров сплавляю день и ночь я по воде.
— Расслабься, дед, — ему душевно говорю, —
не позже февраля, от силы, может, мая,
по уточнённому на днях календарю
на ось небесную наткнётся твердь земная.
Род человеческий настигнет карачун.
Людишек спустишь в бездну штабелями —
и ты свободен.
Захотел — дрочи писюн,
а нет, — клепай хореем эпиграммы.
— А не пиздишь? — ощерил хавальник Харон.
— Бля буду! — осенил крестом я область брюха.
— Тогда удачи там тебе, где вечный сон! —
сказал Харон, и потрепал меня за ухом...
