ДЕТИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ЛЕТА (Повесть)

ДЕТИ
ПРОВИНЦИАЛЬНОГО
ЛЕТА
ИРОНИЧНО-БЫТОПИСАТЕЛЬСКИЙ РОМАН
ИЗ ЖИЗНИ 15-ЛЕТНЕГО ПОДРОСТКА
ОБРАЗЦА 1987-го ГОДА
Ласковое, лучистое, озорное… Это сколько же эпитетов понапридумано ему человечеством за всю ошеломляющую венценосную историю своего существования!.. Милое, щедрое, яркое… Сперва оно щенком лисицы, рыжим-рыжим! выглядывало откуда-то из-за тёмной осиновой рощи, из-за невысоких, тесно нагромождённых крыш, из-за угольных насыпей, очень уж мрачновато смотрящихся в сочетании с небесной лазурью; затем неукоснительно, строго по заданной траектории принялось отдаляться всё выше и выше от абстрактной в условиях населённого пункта линии горизонта, пока не вспыхнуло, наконец, над местностью ослепительным живейшим кругом...
Радуйтесь! Любуйтесь! Восхищайтесь! Ликуйте и рукоплещите! Вот оно: главное действующее лицо на протяжении бессчётного количества времён; единственное, чей авторитет устойчив и неоспорим самым бесконечным образом, а нравственная и моральная репутация столь же бесконечно безупречна и не подлежит каким бы то ни было критическим переосмыслениям:

С   О   Л   Н   Ц   Е


Восемь утра.
В некоем городе А. именно в эти часы отдельные, частные пробуждения перерастали и сливались в одно всеобщее. И оживление в домах начинало принимать хотя и не бурно, по своей провинциальности, но всё же кипящий характер. И новый день принимался за свои дела-заботы, принимался за свою жизнь.
Ещё пустовали дворы. Воздух не был забит выхлопными газами; а дорожная пыль, свалявшись за ночь, чинно возлежала у бордюров; тогда как автомобилисты, эти «ранние пташки», уже торопились поднять её заново: открывая настежь ворота гаражей и выводя оттуда свои «лошадиные силы». Рявкающее, отрывистое чихание заводимых второпях моторов с особенной отчётливостью, метко и беспощадно стреляло в эти часы по всему окрестному спокойствию.
И как раз, будто бы вторя этим рваным будоражащим звукам, загудели водопроводные трубы в квартирах: пошла вода, подававшаяся в городе строго по определённому графику: с 8-ми до 12-ти, утром и вечером. Домохозяйки взялись за приготовление завтрака. Отдельные громыхания тарелок, сковородок, кастрюль на кухнях очень скоро, очень дружненько, словно бы по мановению невидимой дирижёрской палочки, переходили в повсеместное жарочно-шкварочное стаккато.
Всё это, вся эта какофония провинциального утра, представляло большие неудобства для того, кто привык утречком подольше понежиться в постели, в теплоте и сладкой дрёме.
…Правда, я в то утро и не раздумывал вовсе: задерживаться ли мне или не задерживаться под одеялом, «залёживаться» или нет. Будучи к половине девятого уже на ногах, я, выйдя из подъезда и обогнув четырёхэтажную тень своего дома, - на стене фасада которого висела скромненькая табличка, вывешенная жэковскими работниками: ОБРАЗЦОВЫЙ ДОМ,  - я пересёк пространство близлежащего пустыря и вышел на асфальтированную пешеходную дорожку. Мимо, вдоль тенистого кирпичного забора ЦГБ,  проходили редкие прохожие.
В день начала описываемой истории (точная дата которого – 29 июня 1987-го года) я шёл по направлению к школе.  
Грандиозный случай! Я иду в школу - и попутно, с превеликим удивлением, замечаю про себя, что впервые, пожалуй, за все учебные годы у меня не возникает абсолютно никаких намерений как-то любым способом увильнуть в сторону, прогулять, «сачкануть», прошлындать по городу руки-в-брюки. Явление, бесспорно, поразительное. Да что там говорить! Факт, по сути, беспрецедентный: я иду в школу – ничуть этим не тяготясь и нисколько не пасуя перед сей строгой ученической обязанностью; я иду в школу – и над моей головой в это время не сгущаются тучи, и не давит бремя невыученных уроков и невыполненных поручений; я иду в школу – и на моём лице сияет вдохновенная улыбка!
А причина моего радостного, возбуждённого настроения была довольно-таки проста: уже позади остались: экзамены, сельскохозяйственная практика... а кроме всего прочего – восемь классов той незабвенно-незабываемой нудистики, которую бесплатно  гарантировала каждому советскому человеку его Конституция.
Впереди же… Так, что там у нас впереди по плану? Ах, да… Выпускная линейка, - где нас, три параллельных класса, выстроят в шеренгу, - после чего наши классные руководительницы, наши классные «Мариванны», и дорогие, разлюбезные по такому поводу учителя примутся за поздравления. Одних будут поздравлять с долгожданным (наконец-то!) окончанием школы и получением свидетельства о неполном среднем образовании; тех же, кто «намылился» идти в девятый класс, будут поздравлять с успешным завершением ещё одного учебного года и началом очередных длительных летних каникул.
Ясно заранее: всё обойдётся без фанфар, кратко и статично: нам вручат «корочки» с итоговыми оценками, произнесут затверженный и обычный в таких случаях наборчик напутственных речей. И, сразу же вслед за тем, мы, великовозрастные лоботрясы, разбредёмся в разные стороны, кто куда, «дорогой по жизни». Стоило утюжиться, чистить зубы, умываться, приводить в порядок взлохмаченные после спанья волосы. Больно много делов-то – бумажка с аттестационными отметками! Да в любое время можно было зайти и забрать её в учительской.
Я, скорее всего, так и поступил бы, да так и прокемарил бы, по крайней мере, до пол-одиннадцатого; и чёрта-с-два дождались бы меня на линейке, если б не имелась ещё одна, сверхважная, сверхвеская, причина, собственно которая-то и вытащила меня пораньше из постели и, заставив одеться, как и положено, во всё чистенькое, свеженькое, нарядненькое, погнала за своевременным получением аттестационной бумажки.
Вот из-за этой-то причины я и семенил теперь торопливо вдоль больничного забора, - боясь, как бы не опоздать, не прийти к «шапочному разбору», (хотя «шапочный разбор» - это ещё куда ни шло: это ещё вполне приемлемы был вариант). И вот почему я переживал сейчас тот вдохновенный порыв, то сладостное, но и малость тревожное возбуждение, так приятно и так волнительно щекочущее нервишки, и всем своим естеством чувствовал, как закипает и бурлит во мне весь мой ребяческий азарт, должный предшественник и верный путеводитель намеченной в скором будущем интриги…
Решив чуточку сократить путь, сразу же как кончился больничный забор, я свернул налево и побрёл напрямик, через футбольный газон школьного стадиона. Следует заметить, я здорово рисковал и совсем недавно, в обычный будничный учебный день, вряд ли бы решился пройти здесь, если бы даже и торопился. По головке бы меня за это не погладили; а Драп, определённо, надрал бы мне уши. Драп – это наш директор школы. Само прозвище, как можно догадаться, имело этакий двузначный оттенок: во-первых, драп – это такой плотный тёмно-серый материал, сшитое пальто из которого носил директор в период зимних холодов; а во-вторых, драп – это ещё и корень от того самого «драпака», которого обычно «задают», когда чувствуют за собой холодок, тоже отнюдь не из приятных.
Драп! – для нас, учащихся средней школы №11, это звучало как предупредительный возглас, как клич разбегающейся шпаны: нечто вроде «атас!» или «шухер!».
Драп! – и все без исключения, даже круглые отличники с их примерным поведением , - даже они тут же начинали чувствовать за собой какие-либо «грешки», тут же опускали глаза, старались говорить вполголоса и передвигаться едва ли не на цыпочках; а то и вовсе – спешили ретироваться как можно побыстрей и как можно подальше от местонахождения гнусоватенькой директорской физиономии.
Как и любой чрезмерно уважающий себя диктатор-надзиратель, Драп со всей искренностью полагал, что для всех, имеющих честь находиться в его подчинении, он не просто начальствующая персона, но и – образец для подражания. Желая показать себя человеком невероятно цивилизованным, он установил, что ходить или, что хуже, бегать по газонам – злостно и целенаправленно вытаптывая при этом одуванчики да прочую зелень-траву – могут лишь футболисты да скотина всякая, в том числе и двуногая; он, лично, на работу всегда шагал в обход, по асфальтированной дорожке; а потому, и все его подчинённые должны были поступать так же. Подобное же предписание для учеников ленивых, любящих подольше поспать, представляло огромные неудобства. Пешеходная дорожка, огибая стадион, давала немалый крюк; и вечно опаздывающим «соням», чтобы вовремя поспеть к первому звонку, приходилось срезать стометровку и шуровать через футбольный газон, - нарушая тем самым установленное директорской прихотью правило.
Очень часто опаздывающих нарушителей подстерегали из-за угла дежурные  по школе старшеклассники, нередко во главе с самим директором. И тогда, как уж повелось, - не успевает опоздавший приблизиться к ним, как ему уже, в нетерпении потирая ручки и ехидненько ухмыляясь, готовится какая-нибудь унизительная экзекуция: а ну-ка ставь портфельчик на приступки и – на выбор: либо бегом вокруг школы три круга; либо иди бери у техничек веник: и пока не подметёшь весь школьный двор – на уроки не допускаешься.
…Но сегодня, как верно я угадал, никто не стал ко мне придираться. Драп, присутствовавший на линейке, лишь искоса взглянул на меня со своей неизменной, кисловато-укоряющей полуухмылочкой: мол, в такой-то торжественный день, ещё и опаздывать!
Я тихонечко, не привлекая к себе никакого особого внимания со стороны учительского корпуса, стал в строй, во вторую шеренгу, уперевшись в затылок низкорослому Серёге Шипилову.
«Ба! – воскликнул я про себя. – Ты-то как раз мне и нужен!»
Линейка тем временем уже подходила к концу. Завуч дочитывала свою нудную проповедь. Сбоку от неё стояла наша «классная» , держа в руке кипу аттестационных свидетельств.
Волнуясь, - но при этом желая сразу же приступить к делу, ради которого, собственно-то, и объявился здесь, - я осторожненько, как у нас говорится – «слегонца», толкнул Шипила в спину:
- Ну что, едем?
- Куда? – обернул Шипил свою белобрысую, щедро надушенную духами старшей сестры, сильно при этом недоумённую «репу».
- Как «куда»? Договаривались же. Что: так быстро и забыл? В Одессу.
- О, ещё один одессит у нас будет! – вклинился в не свой разговор Гриня, ещё один наш одноклассничек, долговязый и нескладный.
Я пропустил его восклицание мимо ушей: ясно тем самым давая понять, что его это дело никак не касается.
- А кто ещё поедет? – спросил Шипил, когда я высматривал в толпе Саню с Димьяном.
В этот же момент раздались со всех сторон дружные аплодисменты, началась раздача аттестационных свидетельств, толпа расстроилась.
- Санёк! – подозвал я ещё одного товарища.
- Подожди, - Санёк, заглядывая в свой аттестат, перекинулся несколькими словами с классной руководительницей, с девчонками: видно, хотел поделиться «успехами»; после чего уже подошёл к нам: ко мне и к Шипилу.
- Ну что, в Одессу едем?
- В Одессу? А когда?
- Первого.
- Так рано? – возразил Шипил.
- Почему «рано»? Первого у меня как раз путёвка начинается.
- Какая ещё путёвка?
- В Ленинград, - ответил я за миг перед тем, как два моих товарища остановились и стали как вкопанные.
- Не по-онял… - проговорил Шипил
- Не по-онял… - повторил Санёк.
- Ты куда-то собрался: в Одессу или в Ленинград?! – в один голос воскликнули они, явно озадаченные мной: хотя я и раньше имел у себя в классе репутацию «странного человека».
- Не, ну как вы не понимаете… - пришлось объяснять мне им. – Это мне пришлось наплести своим, мамуле с бабулей, что первого числа, первого июля, мы едем по путевке в Ленинград: всем классом, с учителями, с классной руководительницей.
- Ну ты даёшь! – воскликнул Санёк.
- А на гада ты это сделал? – произнёс Шипил, будто бы ещё больше озадачиваясь.
- Ну а так меня вообще могли бы не отпустить!
- А «башки» тебе дадут? – спросил Шипил.
- Уже дали, - я похлопал себя по нагрудному карману. – Тут шестьдесят – стоимость моей путёвочки. Ещё «полтыш» обещали накинуть – на мелкие расходы. Вещицу, там, какую-нибудь купить, сувениры, мороженое…
- Что-то мне неохота ехать, - зевнул Шипил.
- Почему?
- Неохота, и всё. Если б ты не согнал своим…
- Так что из того? – вступился за меня Санёк. – Согнал так согнал. Его дело. Ты говори: хочешь ехать или нет?
- Ладно, пойдёмте, - сказал Шипил с явной неопределённостью. – Я со своими родоками ещё об этом переговорю. И тебе ж, Саня, тоже с матерью надо поговорить. Или ты уже так, без спросу, собрался?
Подойдя к подъезду пятиэтажного панельного дома, где жил Шипил, мы остановились. Шипил достал из кармана батину «астру».
- Курить будете?
- Я пас, - отказался Санёк. – Я ж тебе говорил: вчера у деда был в деревне. А там с пацанами местными самогончика малость перебрали. А после этого знаешь как курить гадово - в горле дерёт.
- А ты? – протянул мне Шипил распечатанную пачку.
- Я тоже.
- Что, тоже «перебрал»? – усмехнулся Шипил.
- Да нет. Но тоже в горле дерёт. После ангины. Я ангиной недавно переболел.
- А что, разве летом ангиной болеют? – недоверчиво переспросил Шипил.
Я лишь пожал плечами: мол, бывает.
- Ну, ладно, - выбросил Шипил наполовину недокуренную сигарету. – Пойду переоденусь. А заодно и со своими стариками перебазарю. Серый, пошли со мной.
- Нет, Серый, - остановил меня Санёк, - лучше, пошли со мной. Мою мамку труднее будет уговорить. Ты хоть расскажешь ей: что к чему. А то она вообще может не поверить мне, скажет: это ты нарочно всё выдумал, чтобы одному или с друзьями на время куда-то замыться.
«По сути, так оно и есть», - подумалось при этом мне.
- А где тогда встречаемся? – спросил Шипил.
- Ну, я потом переоденусь, - ответил ему Санёк, - и мы опять подойдём сюда.
- Ото, Серый, пойдём лучше со мной: а то он, знаешь сколько, переодеваться будет! Ему до дома полчаса идти, а потом он переодеваться будет столько же.
Серый был, что называется, нарасхват.
- А вообще-то, ладно, иди с ним, - согласился Шипил. – Минут через двадцать чтоб только подошли. Ах, мама, мама, мама! Ну где моя панама? – пропел он, скрываясь в подъезде.
- Шипи-ил! – слегка обиженным тоном протянула в его сторону проходившая мимо Оля Захарова, когда тот уже успел скрыться в подъезде.
Оля, наша одноклассница, уже успела, вернувшись с линейки, побывать дома, сменить парадную школьную форму на лёгкое летнее платьице с бретельками, завязанными узелком на голеньких плечиках, и напялить на голову модную панамку-грибок, которая-то и стала случайным объектом постоянных песенных «подковырок» нашего обломщика Шипила.
- Что, Оль, загорать идёшь? – поинтересовался у неё Санёк. – Меня не возьмёшь с собой?
- Приходи, - как-то скучно, будто нагинаясь за чем-то уроненным, пригласила она. – Мы на крыше с девчонками загораем: я, а со мной ещё – Ленка Плотникова, Наташка Музюкина, Сэма.
Отличница, - а следовательно, девочка, знающая и умеющая как поважничать, - Оля была большой любительницей произносить шикарные кинематографические словечки, подцепленные из реплик героев голливудских или французских фильмов. «Не гримасничай!», «не паясничай!» - часто одёргивала она своих баловливых ровесников, когда те начинали при ней в классе корчить рожи и прикалываться на всю катушку. Неудивительно поэтому, что свою подружку Светку Самусенко она звала и вовсе уж по-американски – «Сэмой» .
- Да, «приходи»! – с сомнением отнёсся Санёк к её приглашению. – Я что вам: Карлссон, который живёт на крыше? Пропеллера на мне нет – по воздуху летать; а дверь на чердак вы запираете! Стучись к вам потом – не достучишься!
Санёк давно заигрывал с Олей, безуспешно пытаясь добиться от неё ответного расположения. Да что там он! Помимо него у Оли «женихов» хватало. Длинноволосая русалка, любительница аэробики и итальянской эстрады, одна из первых красавиц в школе, с уже к 14-ти годам аккуратненько оформленной фигуркой и отчётливо выдвинутыми, округлившимися грудками-мячиками, - и до того заметно и впечатляюще, что стоило появиться ей в спортзале, перед началом занятий по физкультуре, в тренировочном трико, выпукло облегающем её приятные формы, - как даже физрук наш, сорокалетний мужик, на своём веку повидавший уже, как говорится, такие ещё виды, - даже он тут же начинал вдруг казаться чересчур неловким, каким-то неуверенным и зажатым в своих движениях, робким и застенчивым пацаном; и неустанно затем, в течение 45-ти минут, пока длился урок, бросал в её сторону жаркие, плотоядные взгляды-«косяки». Масса других, не менее примечательных, поклонников постоянно окружала Олю: старшеклассники, плечистые крепыши из внутришкольного комсомольского актива, самые
«модные», самые «выделистые». Естественно, что Оле, с её «выходными данными», выбор на этот счёт достался безмерно богатый; а потому она лишь мимоходом, без какого-либо страстно особенного любопытства, словно мелочную услугу – учебник, к примеру, одолжить или карандаш – оказывала внимание ребятам помельче, поскромнее: вроде Сани или «того же» меня.
…Свернув в проулок, сразу же за углом пятиэтажки, через несколько минут мы уже открывали калитку небольшого частного домика, где Саня с матерью и младшим его братом снимали у одной престарелой бабки «времянку» из двух комнатушек.
- Олю не уломал?        
- А, - махнул рукой Санёк. – Главное сейчас – уломать мою мать на эту поездку любыми возможными средствами.
«Это верно», - подумал я.
Мы вошли в дом. Остановились в тёмной прихожке.
- Что-то тихо. Мать с братаном, чи небось, к деду с утра ещё уехали – огород копать?
Не успел он вымолвить, как напротив, в глубине спаленки, раздался шорох тапочек по полу и послышался глуховатый женский голос:
- Да здесь мы. Придремнули немного.
Щёлкнули включателем; и в тёмной, даже днём, комнатушке зажёгся свет. В другой комнате, соединявшей прихожку со спаленкой, появилась Санина мать, небольшого роста, но полненькая женщина, и, следом же за ней, выпорхнул его братишка, шустренький, коротко стриженый пацанёнок лет 9-11-ти.
- Ну, как: табеля вам выдали?.. Здрасьте! ( Это ко мне ).
Я ответил кивком головы; а Санёк тем временем достал из кармана табель с итоговыми оценками, «в срочном порядке» предъявляя его своей мамочке.
- Всё-тки Тамара поставила тебе «пару» за третью четверть, - заметила та, поднося листок ближе к свету.
- Поста-авила, змеюка! – недовольно вздохнул Санёк.
- А почему ты мне сказал, что у тебя годовая по физике «четыре» - а тут «трояк» стоит!?
- А я и сам не знаю, - вытянул рожу Санёк.
- Он не знает… - пробурчала его мать, - а кто ж тогда, за тебя, должен знать?
Постепенно она разобралась с табелем своего сына; впрочем, не постеснялась заглянуть и в мой. Увидев там «двойку» по труду в той же самой, злополучной третьей четверти, немного припозорила, - на что я оправданно заявил, что тогда поломал руку, катаясь зимой со снежных горок, и на уроки труда попросту не являлся: вот поэтому трудовику, видно, больше нечего было поставить для аттестации.
Но вот, наконец, Санёк перевёл разговор на главную тему.
- Мам, - уже переодеваясь, не без осторожности в голосе, обратился он к ней. – Вот Сергей со своей матерью в Одессу едут отдыхать. И меня с Шипилом приглашают. Ты как на это посмотришь? Отпустишь?
- А у вас что, Сергей, родственники там живут, или как?
- Д-да, родственники… дом свой имеют.
- И что, твоя мать согласна взять, впридачу ко всему, ещё и этих двух оболтусов?
Честно признаться, я перед тем капельку опешил: так как Санёк заблаговременно не предупредил меня о том, что в «легенде», придуманной им для своей родительницы, моя мать, якобы едущая с нами, будет выступать гарантией того, что с нами за всё время отдыха ничего плохого не случится. К тому же, когда присутствуешь при том, как твой товарищ нагло врёт… то есть, прошу прошения, НЕПРАВИЛЬНО ИНФОРМИРУЕТ старших… то всегда, почему-то, испытываешь гораздо больше смущения, нежели когда проделываешь это же сам. Обязательно чья-то ложь покажется гораздо более неудобоваримой, чем своя собственная, родная.
Однако отступать, как говорится, было некуда.
- Она не против. Наоборот: бери, говорит, с собой друзей – тебе с ними веселей будет.
- Веселей-то веселей, но места вам там всем хватит?
- Если б не хватало, нас бы и не брали, - вышел из спальни Санёк, переодевшись.
- А сколько ж, тогда, тебе денег туда потребуется?
- Ну… сколько? – призадумался Санёк, прикидывая в уме. – Рублей семьдесят.
- Семьдесят? А не мало – семьдесят? Это ж на питание, на проезд по городу. Что вас там, задарма, за красивые глазки кормить и возить по городу будут?
- Ну так давай ему все сто! – вставил малой брат Сани, сидевший в углу на маленьком детсадовском стульчике и до этого лишь молча наблюдавший за всеми.
- В общем, посмотрим, - подытожила ихняя мать. – Вы когда собираетесь? Первого? Мне тогда ещё надо будет с твоей матерью, Сергей, переговорить обо всём этом.
- Значит, отпускаешь? – засиял Санёк.
- Но ведь мы же собирались втроём на Цимлянское водохранилище этим летом съездить, - выставила его мать последний аргумент, уже не имеющий никакой практической силы.
- А мы когда собирались? – возразил Санёк. – Лишь в конце июля. Я до этого успею приехать. Мы там, в Одессе, побудем неделю-две, не больше.
- Хорошо, хорошо.
…Через несколько минут мы снова были у подъезда пятиэтажного дома, где нас поджидал Шипил.
- Ну, что я тебе говорил, Серый, - кивнул тот в сторону Сани, - переодевался почти час. Я засёк время.
- Да ладно тебе, Шипил, - отмахнулся от его упрёков Саня. – Мы сейчас всё так классно устроили, такое дело провернули!
- Какое «такое дело»?
- Мать его уломали, - оповестил я его.
- А, тоже мне – дело! Я своим как зашёл, так сразу и же брякнул, так сразу же и выложил: что, мол-может, с приятелями со своими школьными в Одессу махну на пару недель; и они мигом же спросили: сколько тебе денег нужно на эту поездку?
- А! Ну так тебе страшно повезло! – в один голос воскликнули мы с Саней. – Родоки у тебя понимающие.
- Короче, - резанул Шипил, - нам же надо ещё библиотеки все городские обойти: отметить, что за нами никаких книг не числится. Вам дали формуляры? Вот пойдём, по дороге как раз и покалякаем.
…Незаметно полгорода оказалось пройдено; и чем дольше мы шли и говорили, тем больше я и Санёк убеждались, что Шипил с нами не поедет.
- Вот какого ты, Серый, нагнал своим про Ленинград, про первое число… Первого числа рано. Тем более, я не могу первого. Первого мы с Керей собирались в одно село махнуть.
- На мотоцикле? – живо поинтересовался Санёк, выдвинувшись корпусом чуть вперёд.
- На собачьих упряжках! – огрызнулся Шипил. – На чём же ещё, как не на мотоцикле?
- Без прав?
- А кто тебе права выдаст, если шестнадцати ещё не исполнилось?
- А легавые вас там нигде, по дороге, не перехватят?
- Какие, в пень, легавые! Мы же в Поляну едем. А там анархия полная. Легавые! Там уже, поди небось, забыли, как они выглядят, эти легавые. Там в последний раз живых ментов, наверно, году в сорок пятом только и видели: зашли туда – братскую могилу на память после себя оставили. А ты говоришь – легавые!.. Так что, нет, Серый, первого – это не по теме, - снова перескочил Шипил на наш основной разговор. – Может-давай, второго, а?
- Поезд по нечётным числам туда только ходит.
- Ну тогда, третьего.
- Я же уже сказал своим, что первого у меня путёвка начинается. Что мне теперь, до третьего скрываться где-то?
- Вот видишь, вот видишь! Вот на гада ты это сделал?
- Ну а так меня вообще хрен бы отпустили!
Мы подошли к киоску «Союзпечати», на витрине которого «валялись» сигареты «интер».
- У тебя, кажись, башки есть, - обратился Шипил к Сане, - купи «интер».
Санёк снова что-то промямлил насчёт того, что накануне сильно «перебрал», и сигареты так и не купил. А Шипил, тем временем, уже начал приклёпываться ко мне.
- Серый, займи трояк. Сегодня у пацана одного день рождения, он меня пригласил, а подарок купить не за что.
- У меня нет трояка. Только чирик.
- Так давай зайдём в магазин, разменяем.
- Вообще, Шипил, ты, конечно, не обижайся, но считай, что этих денег у меня с собой нет.
- Шипил, так ты думаешь ехать? – снова подключился к нам Санёк.
- Первого?
- Первого.
- Не по теме как-то.
- Говори точно.
- И что, мы там, в Одессе, с бабушками будем жить?
- С какими бабушками?
- Ну, ты же сам говорил, будто у тебя там бабушка… или кто там у тебя?
- Какая тебе разница – с бабушками, не с бабушками. Тебе что? Лишь бы переночевать где было. А днём мы будем или на море пропадать, или по городу лазить.
- Нет, первого – всё равно не по теме.
- Вот чёрт! Как на язык что-то прицепится, - пробурчал Санёк, - «не по теме», «не по теме».
- Не знаю. И к тому же, Серый согнал своим.
- Ну и что? – опять вступился за меня Санёк. – Для тебя, лично, какое это имеет значение? Согнал так согнал. Говори: едешь или нет?
- Говорю же: не знаю!
В этот момент громыхавший пустым кузовом «ЗиЛок», ехавший мимо, обогнав нас, резко затормозил. Из кабины высунулся парень в выцветшей майке. «Здорово!» - махнул он рукой. «Здорово!» - отозвался Шипил, узнавший в нём своего соседа по дому. «Со смены?» - «Ага». – «Меня не подбросишь?» - «Залезай». Напоследок пообещав ещё раз «всё хорошенько обдумать», Шипил запрыгнул в кабину к своему соседу-дружку и, сделав нам на прощанье ручкой, газанул прочь-восвояси.
- Этот точно теперь не поедет, - констатировал Санёк, впрочем, без особой грусти.
- Да. Похоже на то.
- Слушай, а може, прямо сейчас и на станцию смотаемся: билеты возьмём?
- Зачем? Когда поедем, в тот же день и возьмём.
- Тогда и билетов, може уже, не будет: раскупят.
- Будет. Если здесь не будет, так в Д-во обязательно будут. Нам, главное, до Д-во на дизеле добраться, а оттуда уже – на пассажирском. Там, в Д-во, билеты компоссируют, места в плацкартном дают.
- Нет, давай всё-тки съездим – чтоб уж точно всё разузнать.
Я поддался его уговорам; и мы в тот день прокатились-таки на станцию, где из уст кассирши получили подтверждение тому, о чём я говорил.
…Вернувшись со станции, мы присели на лавочке возле одного дома: переработать всю информацию, полученную нами за день; но нам не дала этого сделать какая-то полоумная старушенция, вышедшая с мусорным ведром из подъезда. Остановившись перед нами, она начала распинаться о том, что, вот мол, мы, чужие, сидим на ихней лавочке, - да и вообще, неизвестно кто такие и что возле ихнего дома собираемся делать и т.д., и т.п. Выслушав от неё краткую лекцию о непримиримом антагонизме между понятиями «твоё» и «моё», «ваше» и «наше» - и не став с ней спорить по принципиальным вопросам, мы поднялись и повалили дальше, по НАШЕМУ направлению.
По дороге мы договорились с Саней, что назавтра он заглянет ко мне в пять часов вечера, чтобы окончательно уже выяснить насчёт моей «путёвки в Ленинград» и всего, что с этим могло быть связано.
- Слушай, - задержал я его, когда мы уже расходились каждый в свою сторону, - а Димьян? Про Димьяна-то мы забыли: его на линейке не было почему-то. Его-то как: возьмём с собой?
Санёк на несколько секунд «как бы задумался», а затем отрицательно покачал головой.
- Нет, Серый, я, лично, не советую. Ты же его не хуже меня знаешь. Его вообще опасно с собой брать куда бы то ни было, а тем более – в Одессу. Он там точно что-нибудь да выкинет – а нам тогда всем троим отвечать придётся. Тебе охота? Мне нет.
- Ну и чёрт с ним! – согласился я, махнув рукой.
- Правильно, - отозвался Санёк, будто бы с облегчением.
Так, с лёгкостью для самих себя отказавшись от ещё одного участника предполагаемого путешествия, мы отправились каждый к себе домой.

А собственно, с Димьяна-то всё и началось.
Вернёмся чуточку назад. В один из светлых, погожих, истинно майских воскресных деньков я, от нечего делать, наскучившись сидеть в квартире в четырёх стенах, забрёл на наш городской ставок. Где же ещё, как не там, можно было с такой стопроцентовой уверенностью «нарваться» на своих дружков-одноклассников!
Большую часть своего свободного времени Санёк с Димьяном проводили именно здесь, упражняясь в нехитрых молодецких забавах. А забавы эти, в большинстве своём, носили, чего уж там таить, открыто хулиганский характер.
Особняком тут следует выделить такое вопиюще-безобразное действие, которое сами они называли «бомбодристанием» . Для этой цели подыскивался крепкий и упругий осиновый прут,
не длинный, но и не слишком коротковатый, - на один конец которого насаживался комок из увлажнённой, хорошо поддающейся глины, - и… остальное уже, как говорится, дело техники. При помощи такого ловкого приспособления – главное, уметь правильно и прицельно замахнуться – можно было швыряться на довольно-таки приличные расстояния. А самому, при этом, важно тут же, не мешкая, успеть спрятаться в роще в кустах. Вся суть прикола и весь смысл хулиганского удовольствия заключались в том, чтобы, сидя в кустах, наблюдать за тем замешательством, в какое приводила честных, законопослушных граждан, проходивших мимо противоположным берегом, невесть каким сверхъестественным образом сыпавшаяся на их непокрытые головы «кара господня».
Огромный опыт набивших, в буквальном смысле, руку на этом деле Сани с Димьяном позволил им впоследствии на экзамене по физподготовке занять первые места в одном из видов многоборья – метании мяча. Причём у Димьяна это, кажется, была первая и единственная оценка «отлично» за всю его шухарную и отчаянную «жизню».
…А вот у меня мастерства пока что не хватало. Мои комки зачастую срывались, соскакивали за спину; потому-то, на первых порах, мне постоянно приходилось довольствоваться ролью слабосильного ученика.
- Ты резче, резче её выпрямляй! Вот так, - подсказывал Димьян, молниеносно выбрасывая руку вперёд с зажатой в неё палкой-металкой.
Несколько тренировочных прикидок с целью приобретения навыков, и – вот вам результат моей природной ловкости! – я на равных мог состязаться с обоими «рекордсменами».
- Приготовились! – скомандовал Димьян. – Три-четыре, пли!
Три упругие хворостины моментально рассекли собой воздух. Три полусухих глиняных катышка мгновенно взмыли в пространство. Секундную долю спустя, описав в полёте параболу и распавшись на мелкие осколки, «снаряды» прорезали на другой стороне ставка густую листву дикорастущих фруктовых деревьев – и хлёстким, сочным шлепком опустились на землю.
А там, под деревцами, располагалась как раз компания соображающих: там «соображали на троих». Они только что разлили по бумажным стаканчикам, намереваясь немедля «чокнуться» и «пропустить», - как стремительный падающий звук ненароком отвлёк их от наметившегося «невмеруприятия». Переглянувшись сначала между собой, алкаши стали настороженно озираться вокруг, будто бы принюхиваясь к чему-то.
Мы же, надёжно замаскированные, как нам казалось, ветвистым кустарником, следя за ихней реакцией, просто-напросто угорали от столь незатейливой потехи… Но вот, блин, незадача: кто-то из нас, по-моему Димьян, высунул из-за кустов по неосмотрительности свой крупновыдающийся «чайник» - и нас тут же заметили. Не смотри что алкаши, морды пропитые:
глаз, поди тоже, имеют намётанный.
- Эй вы, шалуны! Что, детство в попке заиграло?! Покидаться захотелось?!
Димьяну, с приподнятым кверху толстомясым «очком», пришлось выползти из укрытия.
- Э-э! – выпрямился он во весь свой нешуточный рост. – А вы, какого-этого, там пристроились?!
Здеся вам шо – распивочный пункт?! Трезвость – норма жизни!
- Умник нашёлся! – отозвались с того берега алкаши.
- Ща милицию позовём! – грозился им с нашего берега Димьян. – Мы из кружка… Санёк, куда нас Раиса, учиха по истории, записывала?
- «Юные правоведы».
- Мы из клуба правоведов, юных друзей Павлика Морозова! А-ну бегом собрались отсюда! Бегом, я кому говорю! – орал Димьян, нарочно придавая своему, и без того достаточно зычному, голоску ещё больше басистости.
В ответ алкаши начали бурчать что-то нечленораздельное и, судя по их насупленному виду, крайне нелюбезное.
Ха! Рассчитывали нас на испуг взять. Не на тех напали! Димьян, наш предводитель, парень не промах – как прямиком, так и переносиком. Его, попробуй, прижми горбом к стенке – сам же потом, весь сверху донизу, в мелу окажешься.
Тем более, что на этот раз правота была отчасти на нашей стороне: по недавно вошедшему в силу правительственному указу, этих хануриков за распитие спиртных напитков в общественном месте, да ещё в воскресный день, можно бы было запросто привлечь к административной ответственности. И в этой связи, Димьян высказал было идейку, «шоб оторваться на них по-серьёзному».
Однако «отрываться по-серьёзному» мы всё же не стали, - пожалев сии испитые души, уже крепко подызмученные «сухим законом», несмотря на всю недавность его принятия.
Вместо этого, мы взялись высматривать для себя новый «объект».
На открытом бугорке, чуть поодаль от оставленных нами в покое выпивох, лежала на подстилке одна «мадама» в купальнике. Вытянув руки по швам, накрыв газеткой верхнюю часть лица и предоставив, таким образом, беспрепятственно воздействовать ультрафиолету на свои жировые, рельефные формы, - она загорала в полуотстранённой, сонливой, прямо-таки выставочной позе… Димьян отчаянно принялся разрывать землю у обрывистого бережка, добираясь до слоя с глиной; мы спешно насаживали шарики.
- Три-четыре, пли!
…Мадама шевельнулась; убрав газетку, лениво приподнялась; прищуриваясь, вяло осмотрелась. В мелкобегущих волнах ставка, подобно рыболовной сети с нанизанными на неё бриллиантами, переливалось ярчайшее полуденное солнце, - своим степенным и беспечным отражением являло безмятежную, до приторности сладкую картинку… Видя, что ничего экстремального вокруг не происходит, (а эти, заставившие насторожиться толчки, где-то рядом сотрясшие землю, - мало ли чем можно объяснить: фрукты спелые попадали… мало ли чего может почудиться сквозь дремотную негу), мадама не без удовлетворения потянулась и, размягчаясь, обратно улеглась, положив газетку на лицо…
- Три-четыре, пли!
…Мадама вскинулась, моментально приняв полусидячее положение; заволновалась, занервничала; приставив ладонь козырьком ко лбу, с пущей внимательностью стала озираться кругом… Высокая трава, иссушенная зноем, - ни шороха в ней, ни звука. Небесная голубизна, расплавленная в глазах. Природа недвижна, безвольна, утомлена жарой… Но откуда же эти странные шлепки?
Распластавшись по новой, мадама предварительно поёрзала спиной по подстилке в нежайшей истоме…
- Три-четыре, пли!
…События, раз за разом, приобретали всё более чрезвычайный и многозначительный оборот. Обсыпанная «штукатуркой» непонятного происхождения и ошарашенная сим таинственным для неё явлением, мадама, лихорадочно порывшись в целлофановом кульке, лежавшем сбоку, достала оттуда платье, в трепете и в испуге прижала к груди… Внизу, возле берега, слабо и приглушённо зашелестел камыш; с мутного, илистого дна ставка всплыла одинокая лягушка, выставив на поверхность тёмно-зелёные, как и вся сама, глаза-перископы… Мадама поднялась и, не выпуская из рук платья, передвинула подстилку на три метра подальше от воды. Обтрусилась. Снова улеглась…
- Пли!!!
…Мадама, в панике, схватилась с места… Чьи же это, всё-таки, идиотские шуточки?
Мадама отважилась на то, чтобы снова улечься – как ни в чём не бывало; однако на этот раз, уже с видом, твёрдо выражавшим намерение разгадать загадочное явление…
Нам самим уже, признаться честно, хотелось перед ней «расколоться»: хотелось послушать, что и как будет верещать та бабёнка, когда увидит, кто по ней стрелял.
- Она, чи шо, чи в натуре не может сообразить, откуда солнышко припекает? – в открытую пошёл раззадоренный Димьян, бравируя, нахально и безо всякой опаски «высвечиваясь» перед «объектом».
- Пли!!!
…Не дождались!
Мадама побежала куда-то за гаражи, в детсад – наверно подумала, малыши-акселератики бунт там устроили. Но там, оказывается, для детишек выходной был, воскресенье; а сторож – человек пожилой и благоразумный, и безобразными выходками заниматься не стал бы и не станет.
В общем, мадама так и не смогла докумекать, что арт-обстрел ведётся с параллельного берега. Разочаровавшись в своих догадках и находясь в полном отчаянии, она стала загорать стоя, - чтобы, при случае, быть готовой либо дать отпор невидимому агрессору, либо просто «караул!» прокричать.
…Наконец и нам самим надоело забавляться подобным образом; мы решили передохнуть и, побросав в сторону осиновые прутья, повалились на траву на лужайке, неподалеку от моста. Громадное чугунное чудовище соединяло один берег ставка с другим; впрочем, настил его был давно и окончательно выдран жителями близлежащих окрестностей, деревянные доски использованы в их хозяйственных нуждах; и по мосту можно было переходить лишь по оставшейся арматурине, с величайшей осторожностью при этом, обеими руками придерживаясь за перила.
- Говорят, его вообще скоро по частям распиляют – на металлолом, - сказал Димьян.
- Где ты об этом слышал? – проговорил Санёк.
- Где-где… слышал. А жаль, да?.. Достопримечательность! Местная историческая достопримечательность!.. Железный динозавр! Динозавр железного рока! – и Димьян, не вставая с земли, подобрал камешек и запустил им в сторону моста. Тупо звякнув о ржавое чугунное покрытие, камешек упал в воду.
Надкусывая пожелтевшими от никотинового налёта зубами выдернутый из почвы стебелёк-травинку, Димьян стал щурить на солнце круглую свою, как месяц полоумный .., мордяку и, с как-то по-особенному глуповато и смешно, как у никулинского киноперсонажа Балбеса, выраженной беззаботностью, стал напевать при этом… вы только послушайте!
- В рот-я-бу-, в-рот-я-бу-, в рот я бу-лочку ложу! - и, перекинувшись с одного локтя на другой: - Папе-сде-, папе-сде-, папе сде-лали спинажак!
Вдруг он молниеносно привскочил и рывком, резким борцовским приёмом обхватив Саню за шею, повалил его на траву – тот, как говорится, не успел опомниться.
- Ах ты, морда рыжая! Щас я все твои конопашки возьму пинцетиком повыдёргиваю!
- Да прекрати ты, Димьян! Прекращай! Хорош!
Врасплох застигнутый зловредной хитростью дружка, Санёк, в крайне невыгодной для себя позиции, со сдавленным горлом, отбивался теперь как мог; тогда как Димьян, чтобы показать, насколько нешуточна та угроза, о которой он, по-джентльменски, объявил заранее, свободной рукой сломал пополам сучок – и ну погнал им водить перед самым Саниным носом.
Неизвестно, сколько бы продолжалась пытка, будь на месте Сани какой-нибудь маломощный доходяга. А так – стоило Димьяну лишь чуть-чуть, на пару мгновений, ослабить зажим – как его «подопечный», не прозевав случая, рванулся всем туловищем вбок. Димьян, покачнувшись и вмиг потеряв равновесие, грузно перевалился через Саню и, кажись, при падении столкнулся с ним лбом. Вдвоём, крепко вцепившись друг в друга, покатились они по лужайке. Потревоженные, испуганно запорхали над ними пёстрые весенние бабочки.
Санёк имел теперь куда более выгодное положение, чем в предыдущем случае; но Димьян, за счёт своей увесистой семидесятикилограммовой туши, очень скоро, почти тут же – вернул своё: положив Саню ничком на обе лопатки.
- Ну хватит, Димьян! Хорош! Хорош, говорю! Замахал совсем! – задыхался Санёк, силясь вырваться и – никак: уж очень прочно, на этот раз, был прижат к земле.
- Говори: сдаёшься? Сдаёшься или нет, говори! – хрипло рычал Димьян над его ухом.
Открыто и «публично» признаваться в поражении Саньку, конечно же, не хотелось, несмотря на явный нокаут. Впрочем, Димьян не особо-то и настаивал: почти тут же ( добряк-пацан! ) сменил гнев на милость, слез с поверженного им Санька, позволил приподнять тому спину и усесться рядышком, вытянуть ноги, - всё ещё продолжая, однако же, тяжёлой, богатырской рукой славно поработавшего мясника висеть на Санином, тоже не сказать чтобы щуплом, плече.
Я, ещё до этого присевший на корточки и наблюдавший поблизости за тем, как они, перекатываясь туда-сюда по лужайке, мутузили друг друга, - готов был теперь рассмеяться: Санёк, с залитыми краской щеками, румяно-рыжий, измотанно и затравленно высовывавшийся из-под мышки Димьяна; а тот, в свою очередь, выставив наружу «потняки» , без носков, в драных кедах, весь взлохмаченный, с раздувшейся и пыхтящей, как паровоз, физиономией, - со стороны они чем-то напоминали ёжика-шустряка и медвежонка-увальня из мультфильма «Трям, здравствуйте!».
- Ну-ну! Ещё скажи, что больно, Санёк. Поплачь ещё, поплачь – оно легче станет.
Санёк, хотя и не плакал ( мужик! мужик, как-никак! ), был однако же, глубоко и несправедливо обижен.
- Конечно: когда исподтишка… Так любой дурак завалить может. И вообще… Замахал ты, Димьян, со своей простотой! Замахал, говорю! Убери руку! Убери руку, я сказал!
Димьян, вообще-то, часто отрывался на Санька. Нередко такое бывает даже между очень хорошими не-разлей-друзьями, одинаково крепкими по физическому развитию и приблизительно равными по умственным способностям: кому-то одному из них нет-нет – да и возьмётся нечаянно, да и захочется «почувствовать власть», «захватить пьедестал», «взять первенство»; тогда как другого – незамедлительно переставить на ранг ниже: на место «верного оруженосца Санчо Пансы».
Так и здесь. Атаман от природы, Димьян, с его неудержимым азартом на всяческие шухарные проделки и непререкаемым хулиганским авторитетом, мог без особого труда вербовать себе «услужников» и «сподручных» среди «молодняка» и среди всех, кто, будучи послабее здоровьем, угоднически и с заискиванием робел перед ним и кого сам Димьян презрительно-цедящим тоном, хотя и не без оттенка своеобразной покровительской ласки, именовал «салагами» или же «сопляками». С Саньком же получался промах. Санёк ни в какую не желал входить в подчинение, в разряд «сопляков» и «салаг»; никак не хотел становиться «Санчо Пансой», несмотря на то, что и являлся, в некотором роде, тёзкой знаменитого персонажа Сервантеса; а потому, требовал по отношению к себе всяческого равноправия. И всё грозился, всё обещался – открытыми, дерзкими намёками ( разумеется, уже тогда, когда Димьяна не было поблизости ), что рано или поздно терпение у него лопнет: и тогда – берегись, Димьян! будешь знать, как на Санька отрываться! тогда-то, уж точно, Санёк наберётся, наконец, смелости да от всей души – как врежет тебе в ухо! а то, чего доброго, и в лобешник - не постесняется! – разом, за все твои прежние «отрывы» и наскоки против него.
Но время шло. Санёк что-то не очень спешил набираться смелости. И терпение у него что-то никак не лопалось: из пластиковой резины, не иначе наверно, оно у него было. Димьян, как и раньше, продолжал лезть к нему со своими «отрывами». А в целом, они как были, так и оставались, теми ещё, закадычными корешами. Одним словом, корешили: и всё тут.
Димьян, отстранившись от Санька, повалился обратно на траву, заложил руки за голову.
- Слышь, Серый, так а вы с матерью, что, насовсем уже сюда переехали?  – как то ни с того ни с сего, из досужего любопытства оборотился он ко мне.
- Так вы уже и все вещи сюда перевезли, да?
Я, полусидя-полулёжа, прислонившись спиной к дереву, на оба его приведённых вопроса бросил односложное «угу».
- «Контейнером перевозили?» - «Нет, так. Багажом» - «Так это, кажись-мне-кажется, заморишься перевозить – если багажом. Ну, там: тряпки, посуда: это ещё можно. А мебель? Мебель, ведь, на горбу не потащишь?» - «Да у нас там из мебели своего-то почти и не было ничего. А что и было, так родственникам пооставляли» - «А! Так у вас там родственники ещё остались?» - «Ну да. Бабулина сестра родная с семьёй: с мужем и с дочкой». – «Так а я не пойму что-то никак, - подключился к нашему разговору Санёк, слегка отошедший от тех нежностей, какими надоедал ему Димьян несколько минут назад, - родился-то ты где: тут или в Одессе?» - «Тут, - с ноткой мучительности в голосе, словно бы желая оспорить у судьбы сей неоспоримый и тяжело довлеющий надо мной факт, выдавил я. – Там жили просто». – «А! Жили просто!.. Ото, не гад было делать – назад возвращаться! Жили бы и дальше – так же просто. А то у нас тут и ловить нечего. А из-за чего вернулись-то?» - «А скажи, Серый, тебя оно колышет? – парировал заместо меня Димьян. – Мало ли в жизни чего, обстоятельств разных» - «А всё-тки?» - «Банк грабанул – в ссылку сослали», - всегда в таких случаях отшучивался я.
Санёк с Димьяном, иронически переглянувшись, хохотнули: я был тихоней, я был «загнанным»; и хотя в тихом болоте, известно, черти водятся, и хотя все знают, как порою хочется иметь деньжат , - всё же такого яркого и, не скрою, лестного по своей фантазии прецедента в качестве отдельного эпизода из биографии – ждать от меня ни в прошлом, ни в будущем им не приходилось.
Вообще-то говоря, я не был предрасположен к затеянному Димьяном разговору: во-первых потому, что затрагивалось им непосредственно частное, семейное: то, чего обсуждать с друзьями я не имел охоты. Ибо мой, если хотите, принцип: семейные дела, лучше всего, обсуждать с семьёй; с друзьями же, желательнее всего, говорить о дружеском. Ну, и во-вторых… хотя неизвестно: может быть, и здесь – частное? Если вкратце попробовать объяснить: для большинства моих сверстников-земляков, прежде никогда до этого не бывавших в Одессе, все представления об этом великолепном южном городе сводились, в основном, к одному и тому же примитиву, раз и навсегда усвоенному из магнитофонных кассет с записями разухабистых, крикливых песенок : одна из двух негласных столиц преступного мира… околоуголовная «романтика»… подпольные синдикаты… урки-фраера… жулики-бандиты… воры-налётчики… марухи-шмары… по городу нельзя пройтись без НАСТОЯЩЕГО  пистолета… «Одесса-мама, Ростов-отец. Кто против джаза – тому капец!»
Вот эта-то однотипность их представлений также меня, не раз, приводила в смущение: ведь для меня Одесса!..
- А не хило бы было – хоть на недельку – съездить Одессу посмотреть,  - проговорил Димьян, на сей раз, вроде бы, ни к кому персонально не обращаясь.
- Поехали! – проговорил я.
- Ага. А там нас как раз и ухлопают где-нибудь в тёмном переулке, - поперёдно выразил свои опасения Санёк.
- Та не ложи в штаны! – тут же громко откликнулся я. – Это у вас такие представления: если Одесса, так значит, всё… кругом одни бандиты, ховайся кто может! На каждом углу – убийства, грабежи, подмётки на ходу режут… в газетах – траурные колонки на всех четырёх  страницах… Одесса, на самом деле, культурный город!
- Культурный? Хе-хе, - Санёк с Димьяном переглянулись с прежней иронией: мол, нашёл чего сказать: культурный! Они много были наслышаны о том, что Одесса – город «блатной» и город «блатных»; но чтобы культурный!..  
- Не, а если серьёзно? – вовсю уже загорался идеей Димьян. – Давайте как-то организуемся, мужики! С твоими родычами, Серый, можно будет договориться? Разместиться где найдётся там у них? Вот если, допустим, мы втроём поедем?
- Найдётся. У них там свой дом, сад, кухня летняя, веранда. Переночевать есть где.
- А море близко?
- Да минут двадцать-тридцать, примерно, ходьбы.
- Ну, так и в натуре, давайте съездим!
Честно признаться, за последнее время перед тем мне и самому не раз приходила в голову подобная же мысль; и я поджидал лишь удобного случая, чтобы как-нибудь подкинуть её своим товарищам. Димьян, чёрт, взял опередил меня!
- Ну так что, мужики? Решаем конкретно! Значит, собираемся – и едем: я; ты, Серый… Санёк, а ты как?
- Поедем, чё уж там!
- Слушай, - тут же перебил Димьян. – А мы там, и вправду, ни от кого не нахватаем?
- Чего?
- Чего-чего. Звездюлей, звездюлин, звездюликов.
Ну вот, снова начались эти дурацкие опасения!
- …там же, поди небось, свои кенты кругом, своя малина, все друг друга знают. А тут мы приедем – будем как эти… «бедные крестьяне».
- Ну, если возникать много не будешь… - заметил было Санёк.
- Мы же там ни на кого отвязываться не будем… - в тон ему дополнил я. – Самое главное, об Одессе плохо не отзываться – даже если не понравится что-то. Одесситы не любят, когда об их городе кто-то плохо отзывается, особенно приезжие. Могут тогда в двадцать четыре часа из города выставить, - полушутя-полусерьёзно добавил я.
- Не, не! – поспешил заверить всех Димьян. – Я, тогда наоборот, везде буду говорить: о, вот это мне нравится! о, вот это хорошо! о, вот это классно! а вот это – так вообще за…..!
- Во-во! – оперативно перебил его Санёк. – А если матом выражать свои чувства начнёшь – не то что в двадцать четыре часа – из вагона не дадут сойти, сразу же обратно домой отправят: к мамке на перевоспитание! Сказано же: культурный город!
- Ладно, ладно, не буду, - изображая из себя покорную овечку, послушался его на этот раз Димьян. – Значит, договорились. Мотнём на недельку-две. Билет туда сколько стоит?
- На поезде, в плацкартном – чирик .
- Чирик? – недоверчиво переспросил Санёк. – Так то ж, наверно, детский!
- Куда-захотел!? Детский – тот стоит всего два-пейсят.
- А сколько ж, тогда вообще, нужно «бабок» туда будет взять – если на недельку-другую?
- Ну, если так, особо, деньгами не разбрасываться, из дорогих шмоток ничего не покупать – по стольнику на рыло, я думаю, хватит: на питание, на развлечения. Точно: хватит!
- Ну тогда, всё классно! – хлопнул в ладоши Димьян. – Сто «колов» у своих родоков я, уж как-нибудь, выспрошу. Договорились, значит? Сразу же после экзаменов.
- После практики, - поправил Санёк.
- Ах да, ещё эта практика долбаная! В колхоз будем ездить – редиску собирать. Значит, после практики? Само шо класс будет: июль-месяц, середина лета!
После того, как мы с Саней кивком головы окончательно выразили знак согласия, Димьян снова оборотился ко мне:
- Ты же смотри, чтоб твои мать с бабулей вслед за нами не увязались. Они-то хоть отпустят тебя? Наверно, нет?
- Отпустят. Я постараюсь к тому времени что-нибудь для них придумать. Какую-нибудь отмазку.
- Ты уж постарайся, не подведи! – с ободрительным напутствием заключили Санёк с Димьяном. – А то мы-то соберёмся, а тебя-то дули отпустят – мы и обломаемся. Что-нибудь подходящее для них придумай!
…Плодом моих недолгих «раздумий» и стала пресловутая «путёвка в Ленинград».
Позднее, как уже известно, к нашему тройственному сговору присоединился четвёртый – Шипил.  Этот дружбанчик кричал громче всех, что ему всё равно, где спать ночью: на веранде, в помещении или в саду на раскладушке, на открытом воздухе – лишь бы под одесским небом и лишь бы его взяли с собой. Ну вот, мы его и взяли… в условном качестве.
В дополнение же к сказанному о Димьяне: Санёк поостерёгся брать его с собой, ссылаясь на убеждённость в том, что тот непременно в нашей поездке «что-нибудь да выкинет», «что-нибудь да натворит». Да, действительно, перечень всех «заслуг» Димьяна перед родиной был по-бурному масштабен и велик; и слава обо всех его «подвигах» простиралась далеко за пределы школы, где он имел несчастье  учиться, и района, где проживал. Тут было: и битьё стёкол в роддоме ; и привоз его домой вдребезги пьяным в два часа ночи на милицейском «бобике» ; и недельные шатания с ночёвками по чёрт знает каким подвалам и теплотрассам; и прочая и прочая, не менее увлекательная «романтика». Недаром за все грехи в чём-либо провинившегося класса больше всех доставалось ему, как зачинателю и заводиле. Поговаривали, будто бы он состоит на учёте «где-то аж на самом верху», чуть ли не в самом стольном граде Киеве: в какой-то там не то областной, не то республиканской комиссии по делам несовершеннолетних.
Но мне показалось, - и не показалось, а так оно и есть! – что Санёк попросту слукавил и вовсе не из-за того не захотел видеть Димьяна в своей компании попутчиком, - а именно из-за тех «отрывов», которыми тот ему столь часто досаждал, и той подчинительной роли, которая, вполне вероятно, могла бы быть ему навязана – поедь Димьян с нами. Лично я не склонен был думать, что Димьян способен совершить что-либо сверхужасное: что-то такое, за что потом могут «посадить»; ну а так, мелкие пакости – кто же на них не горазд, особенно «по молодости, по глупости».
Однако, как бы то ни было, от Димьяна мы «отказались», «открестились». Причём, с нашей стороны, я так думаю, всё было честно: на линейку он не соизволил явиться ( а мы-то ведь договаривались перед этим окончательно всё выяснить, относительно поездки, встретившись на линейке ), дома его застать практически невозможно; спрашивается: где его искать? по каким подвалам и подворотням? В общем, если у Сани была своя причина, чтоб не брать его с собой, то у меня – своё оправдание.
На том и порешили.
И после добровольного отказа Шипила, остались вдвоём.
Итак: я и Санёк.

30 июня

Как я рад, как я рад,
что поеду…

На следующий день в назначенное время, в пять часов, Санёк не пришёл. Не пришёл он и в шесть, и в семь. Напряжение нарастало. «Труба! Наверно, и этот передумал ехать», - размысливал я про него, намереваясь уже было сказать своей матери, что поездка отменяется и вещи можно не собирать.
Но вспомнив, однако же, поговорку о том, что «добрые вести не лежат на месте», и решившись в точности всё разузнать, - в половине восьмого я отправился по знакомому адресу. Там, на скамеечке возле калитки, сидели три бабульки – «ходячие энциклопедии», «местное информбюро». От них-то я и узнал, что «Сашко с матір’ю ще з ранку поїхали до діда та й, чогось, досі поки ще не поверталися» .
«Что ж, - мысленно взбадривал я своё упавшее до этого настроение, по дороге к железнодорожной станции, рассчитывая там их встретить, - ничего пока не потеряно, будем надеяться».
Я пришёл на станцию. До прихода вечернего дизеля оставалось минут двадцать. Посадочная платформа пустовала. Из одноэтажного домика станции вышел человек в железнодорожной форме и со свёрнутым жёлтым флажком в левой руке, осмотрелся по сторонам. Невдалеке, сбоку от рельсового полотна, я заприметил плохо оборудованную гаревую площадку и двух малых, игравших там с мячом. Я подошёл к ним: «А ну-ка, дай ударить!» Первый неохотно откатил мне мяч; а тот, что стоял в воротах, испуганно пролепетал: «Только не сильно!» Бил я под острым углом – стараясь лихо подкрутить мяч под перекладину, но – хотя и с близкого расстояния – не попал даже в створ ворот. Моя затея – блеснуть мастерством левого крайнего форварда – с треском провалилась. Опозорившись перед «молодёжью» и не став испытывать дальше судьбу, я снова побрёл к платформе. Дождался, наконец, поезда; но среди выходивших из вагонов так и не обнаружил ни Сани, ни его матери. С огорчённым видом поплёлся я обратно домой, мысленно опять же успокаивая себя тем, что, в конце концов, железная дорога – не единственный источник сообщения в наших краях, и Санёк с матерью могли вернуться и на автобусе.
Вечер уже опускался серым покрывалом над местностью. Я счёл нужным поторопиться: я боялся и беспокоился ещё и за то, что мои домашние могут заподозрить «шось неладное», учуять подвох и, если Саня зайдёт, подробно расспросить его обо всей этой «поездке по путёвке»; а я, как нарочно, забыл накануне тщательно его «проинструктировать» на сей счёт.
Сердце моё замирало, когда я поднимался по ступенькам на второй этаж и подходил к двери своей квартиры. Я предуготовлялся: вряд ли меня ожидает сейчас хорошее известие. Но – не раз замечено – бывает так: живёшь себе, живёшь, о радостном помышляешь, а оно вдруг – бац! – печальная весть! Такое горе подчас убийственно и переживается как бы с двойной нагрузкой. Но зато бывает и наоборот: когда ничего хорошего уже не ждёшь, а оно тут – хоп! – выпадает радостное событие или долгожданная весть издалека. Такая радость – двойная радость!
Я вошёл в прихожую, зажёг свет; тут же появилась моя бабуля:
- К тебе товарищ школьный приходил. Это ты его столько времени прождал?
- Да. Его.
Я весь затрепетал от волнения: ну, что?
- Он сказал – завтра зайдёт за тобой. Чтобы ты был готов к семи часам: позавтракал и собрал сумку.
Ура! Вот она: моя двойная, тройная, пятерная, удесятерённая радость!
- А ты куда, это, ушился? Он аж три раза приходил.
- А я к нему ходил.
- Разминулись, выходит.
Дальнейший вечер прошёл в сборах. О боже, сколько же ненужных «тряпок» уложила в сумку моя заботливая мамуля!
- Вот этот плащик я ложу тебе – в Ленинграде дожди частые, это свитер – там и летом бывает прохладно, может пригодиться… это фуражка, это носки тёплые, это… так, не забыть бы чего…
Мне в эти минуты хотелось смеяться. И я смеялся: правда, делая вид, что мой смех с предстоящей поездкой ни в коей мере не соотносится. А если и соотносится, то в совершенно ином значении:
- Хоть без вас две недельки побуду. А то осточертело уже – постоянно ваши морали, ваши поучения выслушивать! Да и вы тут без меня – тоже хоть отдохнёте.
Бабуля с озабоченным, переживательным видом махнула рукой:
- Какой там отдых! Мы беспокоиться о тебе будем, переживать. Выдумал ещё – отдых он нам!
- Было бы о чём беспокоиться, было бы о чём переживать! Всем классом ведь едем, с учителями, с классной руководительницей! – заверял я, не переставая пребывать в своём смешливо-воодушевлённом настроении.
- Может, всё-таки, не поедешь: у тебя же ангина ещё до конца не прошла.
- Какая ангина! – взрывался я. – Чуть-чуть горло приболело. Анги-ина!
- Надо будет, тогда, тебе лекарства в дорогу положить: аспирин, или цитрамон, или кофицил, отхаркивающие таблетки – будешь пить потихоньку.
- Ладно, - соглашался я. – А то сразу – не пое-едешь! Деньги вместе со всеми за путёвку заплатил? Заплатил! Как это так – не поеду?
- Ну, деньги можно и вернуть. Пойти и забрать назад.
- Кто хочет, пусть идёт и забирает. А я не хочу, - пробурчал я, зная о том, что никакие деньги потребовать назад невозможно: в этот момент они преспокойненько себе лежали в укромном местечке. – Да, - вспомнил я, - мне ведь ещё рублей пятьдесят нужно: на мелкие расходы.
Бабуля отвернула угол матраса, достала оттуда свёрнутый вчетверо платок, развязала узелок:
- Вот, - жалостно всхлипнула она, - приберегала себе… эн-зэ… на всякий случай… у меня сердце больное… ты знаешь…
- Да ладно тебе, ба! Ещё всех нас переживёшь!
- Вот: половину отдаю, а половину оставляю.
- Хорошо, хорошо.
«Сто десять рублей, - прикинул я в уме. – Нормально обойдётся. На пару недель вполне должно хватить».
Уже перед тем, как ложиться спать, мать, собрав вещи мне в сумку, спросила:
- А что то за мальчик к тебе сегодня приходил? Что-то я его раньше ни разу с тобой не видела? Он из твоего класса? Лицо у него такое приятное, не наглое: не то, что у некоторых.
Каких это «некоторых» мать имела в виду, она не уточнила; но я так понял, что Димьяна ( кого ж ещё! )
- «Позовите Сергея, пожалуйста». Я говорю: «Его сейчас нет дома. Может, что передать?» А он вежливо так, добродушно: «Скажите, что Санёк заходил». Санёк!
- Мне он тоже из нашего класса из пацанов больше всех нравится, - признался я, как будто речь шла о какой-нибудь полюбившейся девчонке.
- Да? Ну так и дружи с ним, и не теряй дружбы. Да и там, в поездке, старайтесь постоянно держаться друг друга.
- Да уж постараемся, - заверил я. И тут же снова прыснул со смеху: вспомнив о том, что держаться-то, по сути, мне больше и не за кого будет.
…Заснул я уже под самое утро.
Какой может быть сон в такую ночь: ночь перед отъездом!

1 июля

В половине седьмого я уже был на ногах, за ночь так и не выспавшись как следует; и сразу же переложил деньги из засекреченного уголка, в тумбочке под телевизором, в потайной, изнаночный карман брюк. Затем, напялив на себя рубашку, джинсы и кроссовки, чтобы быть готовым вовремя отчалить, - я выбежал на улицу прогуляться с собакой, которую мать, всегда с жалостью относившаяся к бездомным «тварям бессловесным», подобрала где-то накануне. Прогулка закончилась тем, что приблудная диковатая полудворняжка-полуболонка куда-то сбежала, и поиски её не увенчались у меня успехом. Надо было возвращаться домой, скоро уж должен был подойти Саня. Мама очень переживала, что я потерял собаку; но что поделать, если я такой: раззява безалаберный!
Допивая на ходу чай и дожёвывая бутерброд, я, после того как прозвенел звонок, пошёл открывать дверь. На пороге стоял Саня. Одет он был в летнюю кофту кофейно-жёлтого цвета с широкими рукавами, удачно подделанную кооператорами под модный велюр, с эмблемкой и с надписью на левом боку YOUNG CLUB; в джинсы, также умело подделанные под «фирму»; и на ногах – пара ставших привычной молодёжной обувью кроссовок. Внешне и со стороны всё выглядело довольно-таки не хило: если учесть, что Санёк перед этим много побеспокоился: там ведь, в Одессе, одеваются, небось, шикарно: не в пример нам, «бедным крестьянам».
- Здорово!
- Здорово! Ты скоро?
- Щас, только чай допью.
После обязательного семейного обычая – «присядем на дорожку» - я вышел из подъезда в сопровождении матери. Санёк поджидал меня возле дома на скамеечке. Увидев в моих руках плотно набитую дорожно-спортивную клетчатую сумку да вдобавок целлофановый пакет, также полный доверху, Санёк вытянул лицо:
- Зачем столько сумок?
- Как это – «столько»? Всего две: в пакете хавчик , в сумке тряпьё разное. В Ленинград ведь едем: кто знает, какая там погода, - подмигнул я ему.
- А! ну погнали…
Он подхватил свою лёгкую, как пушинка, синюю продолговатую сумку; и мы уже хотели направиться к остановке, как тут моя неотстающая мамуля вызвалась было проводить нас до автобуса… Целый месяц пред тем я так настойчиво уговаривал их - своих трудносговорчивых мамулю и бабулю, - чтобы отпустили меня летними каникулами в эту поездку «по путёвке»; и вот, когда все организационные вопросы были проведены на столь блестящем уровне, прогореть на какой-нибудь «чистой случайности»… Внутри у меня всё дрожало и трепетало.
- Да ладно, чего ради ты пойдёшь… - стараясь не нервничать, пробурчал я. – Позорить меня перед всем классом. Чтобы все подкалывали потом: маменькин сыночек!
- Ну впрямь – позорить!
- Иди, иди, мы сами как-нибудь…
- Вы ж, тогда, в дороге не отлучайтесь далеко друг от друга… и за вещами присматривайте! – чуть не плача, напутствовала мать.
- Ладно, ладно.
- Мы же там не одни будем, - многозначительно произнёс Санёк.
Его фраза оказалась безусловно нужной: доверившись Саниной многозначительности, мать от нас отвязалась.
Мы быстро, со всей имеющейся в наличии прытью, потопали к автобусной остановке. Не знаю, как Санёк, а я в тот момент чувствовал себя спешно подготовленным к операции разведчиком, заброшенным в тыл врага, в самое логовище противника, где каждое своё последующее действие, каждый свой последующий шаг необходимо просчитывать до миллиметра, иначе в любую минуту рискуешь быть разоблачённым и схваченным.
Только спустя пять минут, когда мы подошли к остановке, я сдавленно, но облегчённо проговорил:
- Ну вот… кажись, отделались.
На что Санёк тут же ответил:
- Пока ещё нет. Теперь от моей надо будет отделаться. Она сказала, что будет с работы идти – с хлебозавода, с ночной смены – и зайдёт, как раз, на станцию. Обещалась хлеба, булок на дорогу принести; а заодно, и с твоей матерью обо всём перебазарить.
- Да, это хреново.
У меня сразу же – бух! – упало воодушевлённое настроение, обретённое в результате преодоления основного препятствия.
- Тебе придётся сказать, что твоя мать выехала сегодня рано утром, в шесть часов, автобусом до Д-во… ну, чтобы там билеты заранее оформить…
- Придётся… - нехотя согласился я, отлично понимая, что вряд ли такая байка устроит Санину мать и всё закончится тем, что она помашет нам ручкой и скажет: «Счастливого пути!»
И чем ближе мы подъезжали к станции, тем больше во мне нарастало убеждение, что встретиться с Саниной матерью сейчас, в такую минуту, когда все «опасности» считай что позади, было бы крайне нежелательно.
Сойдя с автобуса, мы сходу помчались к железнодорожной кассе – лишний раз удостовериться: нельзя ли прямо от нас оформить два плацкартных билета до Одессы. На что кассирша нам ещё раз ответила, что билеты нужно заказывать отсюда как минимум за неделю; а теперь только – ехать на дизеле до Д-во: и там, возможно, что-нибудь будет, какие-нибудь места: в плацкартном или в общем вагоне.
- Что я тебе говорил? – заключил я, обернувшись к Сане.
- А если и там не будет? – грызли его сомнения.
- Да нет, в Д-во обязательно билеты будут: не в плацкартный, так в общий. Всегда так  было – сколько ни ездили раньше: здесь нет, а там есть. Там же станция крупная, узловая. Да и поезд ворошиловградский как раз через неё проходит, долго стоит там, минут двадцать: так что там обязательно должны быть… Слышь, Санёк, - переключился я на то, что волновало меня гораздо больше, чем приобретение билетов, - давай до следующей станции пешком пройдёмся. Тут недалеко, минут двадцать, примерно, ходьбы; а дизель ещё не скоро, аж через час, подойдёт. А то мне что-то неохота с твоей матерью встречаться, базарить.
- По правде говоря, мне тоже, - согласился он и подхватил опущенную сумку. – Ну что ж, покатили…
И вот мы, в действительности, как завзятые беглецы: по шпалам, по шпалам… боясь оглянуться назад, боясь оглянуться и обнаружить посланную вслед и настигающую нас погоню… боясь, как бы наш побег не прервался самым досадным образом… От нашей станции А. и до следующей – станции с разбойничье-турецким названием: Карахаш. Первый отрезок нашего пути. Пешеходный отрезок. Мерно постукивали подошвы наших кроссовок о шпалы. Шибало в нос запахом смолы и угля, просыпанного из грузовых вагонов и разбросанного между рельсов.
- Так а если и в Д-во билеты не возьмём, что тогда? – всё переживал Санёк.
- Возьмём! – успокаивал я его. – А если даже и не возьмём, так с Д-во электричка ходит до Я*****. Пересядем на неё. Через два часа будем в Я*****. А оттуда ещё два поезда идут до Одессы: я*****-ский и ростовский через неё проходит. Или уже, в конце концов, какими-нибудь транзитными будем добираться. Обратного пути у нас нет! – провозглашённо заявил я.
- А ты сигареты взял? А то покурить нечего будет.
- А как же! – я достал из кармана нераспечатанную пачку «опала», как некий символ мальчишеской раскрепощённости.
- Давай закурим, что ли? – предложил Санёк, желая хоть как-то перебороть всю нервозность создавшейся обстановки.
Я сорвал целлофановую обёртку с пачки, раскрыл, угостил Саню, чиркнул спичкой.
- Ну Шипил и козёл! – неожиданно вырвалось у меня.
- Не козёл, а трепло просто, - спокойно поправил меня Саня.
- Потом, небось, ещё не раз пожалеет, что не поехал с нами!
Санёк вздохнул.
«Ты сначала сам уедь!» - прочёл я в его вздохе.
В ту минуту мне показалось, что Санёк был бы даже обрадован, случись на нашем пути какая-либо заминка, то или иное препятствие. Тревога одолевала его. Два разноречивых чувства боролись между собой: с одной стороны, ему, конечно же, не терпелось доказать, что он способен на самостоятельность, и на пару недель уйти от мамочкиных объятий; а с другой стороны – в гости к незнакомым людям, в незнакомый край: ещё неизвестно, как там примут… ну, и всё такое прочее.
Мы прошкандыбали мимо переезда с приподнятыми шлагбаумами – наших, по старинке выражаясь, «городских ворот». Слева от нас потянулась посадка; справа – рудоремонтный завод, или «рударик», как у нас ласково его называют.
Перебрасываясь отвлекающими от беспокойных мыслей репликами, мы скоро подошли к Карахашу. Касса станции была пока закрыта.
- Я, между прочим, вчера здесь целый час тебя прождал: думал, ты на дизеле приедешь. Ты почему в назначенное время не подошёл?
- Меня дед отпускать не хотел: до семи часов огород вскапывали, - объяснил Санёк причину задержки. – Только когда весь уже вскопали, сказал: «Ладно, чёрт с тобой – дуй в свою Одессу!» С матерью восемьдесят рублей дали. Как думаешь, хватит?
- Хватит… Слушай, - опять затормошила меня тревога, - а если твоя мать подойдёт и – как посмотрит, что нас там нет – ей, часом, не придёт в голову одна остроумная мыслишка: взять и проехаться одну остановку – проверить: а может, мы отсюда, с этой станции уезжаем?
- Такую пакость она вполне может устроить, - с уверенностью заявил Санёк.
В это время к платформе подошёл дизель. Он следовал к А., к нашей тупиковой станции и к своей конечной остановке. Через полчаса он должен вернуться, подобрать нас, вместе с другими ожидающими пассажирами; и дальше нам предстоит покачаться около двух часов в пригородном вагоне. Если только не случится одно катастрофическое обстоятельство, а именно:
Саниной матери, чтобы проверить кое-какие свои догадки, вздумается сесть в вагон и, не поленившись проехать одну остановку, она доедет до Карахаша – вот тут-то она нас и «присекёт».
Мы вошли в помещение станции, где открылась билетная касса. На свой страх и риск, - ещё не уверенные до конца в том, удастся ли нам смыться или нет, - купили два билета до Д-во. Затем, поставив сумки на лавку, стали ждать. Санёк что-то рыскал в своей сумке, приговаривая при этом:
- Вот чёрт, неужели забыл?
Наконец он вытащил оттуда кожаный футлярчик – в каких обычно пенсионеры держат очки – и извлёк из него вилку, ложку и нож, всё вместе и каждый предмет в отдельности насаженные, благодаря имеющимся отверстиям, на открывалку.
- Это специально для дороги. Классно придумано. Мать даже давать не хотела. «Потеряешь», говорила. Ни гада – упросил!
Он любовно осмотрел дорожный наборчик и положил обратно в сумку.
- Пора выходить, наверно.
- Пора, - как-то обречённо произнёс я.
Подхватив свой багаж, мы вышли на платформу. Дизель всё не возвращался. Чтобы как-то подавить в себе накопившуюся и продолжающую накапливаться нервозность, я достал сигареты и снова закурил. Санёк от сигареты отказался, со скорбно-напряжённым вниманием всматриваясь в сторону, откуда должен был показаться дизель.
Минуты тянулись долго. Наконец красный силуэт с мерно дымящей трубой завиднелся вдали из-за поворота. Дизель медленно, черепашьими темпами подкатывал к станции. Секунд через сорок, пыхтя, подошёл к платформе с ожидавшими его пассажирами. С сочным «пшиком» раскрылись автоматические двери. В этот же момент - как будто бы из-под колёс, а на самом деле, откуда из-за спин – вынырнул наш общий одноклассник Гриня .
- Привет! Вы куда, в Одессу?
- Ну а куда же, - хмуро отозвался Санёк.
- А чё такие невесёлые?
- Мы ещё не знаем: може, его мать здесь, в этом вагоне… щас как выловит нас… На гада ты туда пошёл? Давай пока здесь, возле выхода, остановимся!
Но Санёк, не слушая меня, прошёл почти в середину вагона и уселся рядом с двумя неплохими девчатами . За  ним на параллельное сидение опустились и мы с Гриней.
Поезд медленно отправился вдоль короткой платформы.
Я исподлобья, ссутулясь и чуть ли не в коленях пряча голову, в боязни столкнуться глазами с каким-нибудь знакомым лицом, с беглым нетерпением осмотрел салон. Так: сидячие места все заняты, но из знакомых лиц, вроде бы, никого. Я метнул взгляд по проходу, в сторону противоположной двери, трепеща от мысли, что вот-вот обе дверные половинки разъедутся и… придётся нам с Саней давать его матери кое-какие, неблагополучные для нас, разъяснения.
- А вы, девушки, далеко едете?
Санёк то ли действительно «страдал» от переизбытка хладнокровия, но… Я ему удивлялся! В такой, до предела напряжённой, ситуации – ещё и успевать заигрывать с девушками! Увольте.
Девушки же мило заулыбались и на его вопрос промяукали что-то не очень внятное.
«А тебе не всё ли равно?» - наверно, так следовало понимать их ответ.
- В попутчики нас не возьмёте?
Я выпрямил спину, заулыбался. Заулыбался также и Гриня; а затем – мы уже проехали одну остановку – он обернулся назад и сказал:
- Вон там, возле входа, места освободились: пойдёмте туда пересядем.
Мы взяли сумки, - причём Санёк сделал это так неохотно, - ему хотелось поболтать с девушками, - что больно было на него смотреть.
- Кажись, пронесло, - с новым облегчением проговорил я, когда мы пересели на освободившиеся места, ближе к выходу, - твоей мамани, вроде, не видно.
- А что такое? – не понял Гриня.
- Да вот в Одессу собрались – ты же уже знаешь – а этот побоялся, что его одного, без взрослых, не отпустят – ну, возьми да и скажи своим родокам, что, мол, в Ленинград по путёвке едем: вместе с классом, с учителями – учителя за нами следить будут, и всё такое… ну, ты знаешь… - Санёк перевёл дух, после чего продолжил: - А я своей мамане, в общем-то, правду сказал – нагнал только, что, мол, и его, Серого, мать с нами поедет: ну, тоже, само собой, следить за нами будет, и всё такое… ну, ты понимаешь… А я сегодня утром рано встал… малой вчера у деда в деревне остался… а мать на работе… с ночной смены с хлебозавода должна была идти и подойти как раз на станцию – с его матерью перебазарить обо всём… ну, знаешь: все эти бабские разговоры – что да как, во всех деталях и подробностях… А мы с той станции удрали и прошлись «пешкарусом» сюда, на Карахаш. Так, потом, думали: моя маманя заподозрит что-то неладное – и проедется одну остановку, чтобы проверить: а она вполне могла такую пакость совершить – но, похоже, пронесло… Однако, представь, у меня до сих пор «очко рыпит»   … Надо будет – как приедем – письмо написать: чтобы не волновались, зря не переживали… - устами Сани заговорил заботливый сын.
- Точно: напишешь, что на поезд билетов не оказалось и мы на автобусе уехали в Ворошиловград, а оттуда – улетели в Одессу самолётом.
- Да. Видно, так и придётся сделать. Ну а ты куда? – обратился Санёк к Грине.
- Да до бабки в Колпаково. Хм… - хмыкнул затем Гриня. – Так ты, значит, Санёк, в Одессу; а ты, Серый, в Ленинград, по путёвке… А между прочим – кто-то говорил – в гороно  выделяли на нашу школу путёвки на лето: только в Карпаты, а не в Ленинград. Прикидуете, пацаны, а нам даже не сообщили. Поди небось, учителя затихарили и тайком, между собой да между друзьями или родственниками, по блату распределили!.. – и Гриня досадливо покосился в окно. – А мы вот
с Лёхой Охримом десятого на Кременчугское водохранилище собираемся. Там рыбы, говорят, до чёрта.
- Какие рыбы: большие, здоровые? – живо заинтересовался Санёк. Рыбная ловля – крючочки, поплавочки, мормышки – была одна из его любимейших тем для разговоров и, естественно, одно из любимейших занятий.
- Разные, - ответил Гриня. – Лещи большущие: по сантиметров сорок, говорят, иногда попадаются.
- А я, вот, как из Одессы приеду, с матерью и с братаном на Цимлянское рванём: там тоже места есть классные, и тоже рыбы полно.
Спустя минут пятнадцать-двадцать, через несколько остановок, Гриня сошёл.
- Скоро сорок седьмой километр будем проезжать, - уведомил меня спустя ещё минуты три Саня. - Там мой дед неподалеку живёт. Его хату даже можно будет из окна вдалеке увидеть. Я тебе наши места покажу – где с местными чуваками обычно лазим.
Под полом натуженно работали двигатели-тарахтелки. Дизель, то замедляя, то убыстряя ход, катил мимо небольших цветущих сёл; мимо широких, по самый горизонт, лугов; мимо зелёных посадок, обласканных сверху яркими, слепящими лучами поднимающегося по небосклону солнца.
Прошло ещё минут десять.
- Остановочный пункт «Сорок седьмой километр». Выход с правой стороны, - затрещал из динамика голос машиниста.
- Вот сейчас! – всколыхнулся Санёк. – Пойдём в тамбур: оттуда с обеих сторон будем смотреть.
- …Гляди, гляди! – надрывался он, когда мы вышли в тамбур. – Вон с того пригорка мы обстреливали камнями проходящие товарняки. А с этой стороны  - вон, видишь, где полуразрушенная хибара стоит – там, за ней, куча большая навалена: колхозники всякий хлам туда свозят. Свалка, в общем. Туда обычно на мотоциклах, на велосипедах чуваки отовсюду приезжают - детали целые ищут. А с этой стороны, - (мы снова перешли на левую сторону по ходу поезда), - сейчас ставок покажется: «озеро Байкал» местные называют.
Я посмотрел: местный «байкал» если и отличался от обыкновенной лужи, то ненамного.
- Тут мы обычно с пацанами освежаемся – после того как все окрестности излазим. Под тем деревом, в тенёчке, мы бухаем – если удаётся чего-сь надыбать: пива, там, или самогону. А дедова хата во-он аж где – за тем кладбищем.
Санёк всё тараторил и тараторил, строя из себя многоопытного «гида». А я, - вместо того, чтобы с интересом наблюдать за мелькавшими в окне «достопримечательностями», - больше следил за его физиономией. Физиономия его резко изменилась. Утреннее напряжение спало. Лицевые мышцы разгладились. Прежний мальчишеский азарт румянцем заиграл на щеках. Рыжеватые волосы, начёс на лбу - при падающих на них лучах – отсвечивались янтарным блеском. Радостно забегали веснушки на носу. «Бледность губ» сменилась искрящейся полуулыбкой. Мы благополучно «ушли от погони». Никто не стал нас «преследовать». И вот оно: свидание со свободой, близкое и долгожданное!
- С чего ты тащишься?! – изумлённый, обернулся он ко мне, хотя сам в ту минуту едва ли не «тащился».

Половина одиннадцатого.
- Остановочный пункт «Третий километр», - объявил голос из динамика. – Следующая – конечная: станция Д-во.
- Подъезжаем, - следом объявил я, берясь за ручки сумок.
- Сейчас сразу же к кассам пойдём, - поторапливался Санёк.
Чего не скажешь о дизеле, - который, не доезжая до конечной, остановился, пропуская встречный поезд.
Три минуты… пять… десять.
- Долго мы будем ещё стоять? – самая повторяемая пассажирами реплика.
И только малышня, которой  в вагоне было предостаточно, никуда не торопилась. Щебечущей гурьбой столпившись у окна, ребятишки с удивлённым восторгом рассматривали стоявший на запасном пути «фашистский поезд» - чёрный, сгоревший, весь обугленный вагон.
Встречный быстро, буквально за несколько секунд, просвистел мимо. Наш пополз дальше. И на медленном ходу подойдя ко второй платформе, остановился. Пшикнули двери. Отовсюду высыпали пассажиры. С сумками, чемоданами, детьми. На первом пути стоял пассажирский состав; и нам, вместе со всеми, пришлось обходить его.
- На Одессу в двенадцать пойдёт? – ещё раз спросил у меня Санёк.
- В пять минут первого.
В здании вокзала, как и обычно, было полно народу, расположившихся на лавках, поставив рядом с собой пузатые дорожные сумки, и терпеливо ожидающих часа прибытия своего поезда; не меньше было и у билетных касс. Еле пробравшись сквозь строй очередей, мы спросили у кассирши, можно ли прямо сейчас оформить два плацкартных билета на триста девяносто седьмой .
- Вторая касса, - ответила она нам.
Не успели мы обернуться и отойти от окошечка, как парень, стоявший сзади, обратился к нам:
- Тоже в Одессу едете? По пути, значит?
Мы с Саней посмотрели на него. Чувак был наших лет, с модным – «под английского мальчика» - начёсом, закрывавшим половину его симпатичного, но какого-то вялого, точно «обкуренного», лица; одет он был в фирменные, слегка потёртые джинсы и тёмно-серую кофту с подкатанными на кистях рукавами и обут в не новые, покрытые слоем пылюки и, по той причине, не совсем «интеллигентно» выглядевшие туфли. Сумку, тоже не новую и тоже отнюдь не современно смотрящуюся, с закрученными синей изолентой ручками, он держал на локтевом изгибе, на дамский манер.
Мы втроём подошли туда, куда нам «посоветовали», и… отошли обратно. Эти непрестанные шуточки работников сферы обслуживания – окошечко оказалось зашторенным с обратной стороны: вторая касса была закрыта на перерыв и открывалась лишь в двенадцать часов ровно, то есть за пять минут до отхода поезда. А за пять минут – можно успеть взять билеты?
- Ну что ж, - решил пацан. – До двенадцати ещё целый час как ждать. Давайте пока в город сходим. Не знаете, тут столовая есть где-то поблизости? А то с утра, считай, не ел ничего.
И он помотал к выходу. Санёк – за ним следом. Я – за ними. Ни пацан, ни Санёк абсолютно не приняли во внимание, пропустили мимо ушей объявление, сделанное в этот момент дикторшей по станции:
- До отправления пассажирского поезда номер ( неразборчиво ) сообщением Ворошиловград – Киев остаётся пять минут. Во всех кассах продажа билетов на этот поезд прекращается.
Ничего не скажешь – парадоксы! Сами объявляют о прекращении продажи билетов за пять минут до отхода поезда – и сами же отсылают во вторую кассу, где продажа билетов как раз-то и начинается за пять минут до отхода поезда! Это опять толпа, опять нервотрёпка!
Саню и его нового знакомого это обстоятельство мало беспокоило. Они очень быстро нашли между собой общий язык, - тем более, что чувак, как сам он о себе сообщил, оказался родом из тех мест, где живёт Санин дед. Мне же, честно говоря, совсем не хотелось иметь в своей компании лишнего человека, чужака, и я не прочь бы был каким-либо образом от него отделаться, так как я вообще трудно схожусь с людьми и обычно в таких случаях бываю скучен. Санёк же, наоборот, был только рад встретить «земляка» и теперь увлечённо и беспрерывно болтал с ним.
- А вы в Одессу как – поступать куда-то едете?
- Нет, просто так. Отдохнуть.
- А! А я вот в мореходку поступать собрался.
Через подземный переход мы вышли в город, где тут же отыскали столовку. Возле входа, на вынесенных лотках-столиках, торговали булочками, пирожными, соками, сигаретами. Взяв про запас пачку «родопи», - больше болгарских сигарет никаких не было, - мы вошли в вестибюль, а затем и в зал столовой. Меня, «как засватанного», усадили за стол, обложив сумками; а сами новоиспечённые друзья-приятели направились к стеллажам раздачи, с расставленными на них холодными закусками, - направились заказывать обед.
Сидя за столом и вертя в пальцах солонку, я о чём-то думал – одно из любимейших моих занятий, занятий философски настроенного бездельника. Кажется, я думал о том, что вот я, «вольноотпущенный», «отданный самому себе», нахожусь сейчас почти в семидесяти (вдумайтесь в эту цифру!), в семидесяти километрах от дома, от родных! Аж не верится!
Из состояния раздумья вывел меня наш новый знакомый, принесший на подносе по тарелке борща и макарон с бифштексом и три стакана той мутно-коричневой бурды, что во всех общепитовских меню имела название и пропечатывалась как «чай». Поставив принесённое на стол, он отнёс поднос на место и подошёл уже вместе с Саней, в руках у которого находился другой поднос с двумя обеденными порциями и вилками-ложками.
Сбегав по очереди к умывальнику помыть руки, мы расселись за столом и начали обедать.
Наш новый друг старался, как и я, следовать правилу, которому учили в детстве: «Когда я ем, я глух и нем». Санёк же сыпал постоянными своими расспросами, и тогда чуваку, отстраняясь от тарелки с борщом и кивком головы отбрасывая к правому уху свой роскошный начёс, нехотя приходилось отвечать. Санины расспросы сводились, в основном, к воспоминанию родных краёв и тех «точек», которые привлекают наибольший интерес тамошних местных ребят.
- Вы возле «кучи» с пацанами часто бываете?
- Бываем, - лениво пережёвывая пищу, ответил пацан.
- Вот скажи ему, - Санёк кивнул на меня, - что собой представляет наша свалка и что на ней можно найти.
- Да почти всё, что хочешь, - скупо ответил пацан и снова уткнулся в свою тарелку.
Я улыбнулся иронично-доверяющей улыбкой.
…Пообедав, мы снова вышли к вокзалу. До двенадцати оставалось ещё добрых полчаса. Неподалеку от здания вокзала, рядом с помещением диспетчерской службы, в тени деревьев мы отыскали свободную лавочку, бухнулись на неё: необходимо было «завязать жирок», посидеть отдохнуть после принятия пищи.
Санёк достал пачку «родопи», намереваясь её распечатать; но я воспротивился:
- Зачем? У нас ведь «опал» ещё есть недокуренный. Оставь на потом.
Он спрятал «родопи» в карман, а я достал свой «опал». Мы закурили. Закурил и пацан. У него оказалась своя пачка «родопи». Мы с Саней вопросительно переглянулись: у столовой, на лотках, он ничего не покупал, откуда же у него взялись эти болгарские сигареты? Не дожидаясь очередного Саниного вопроса, чувак пояснил:
- У меня брат старший часто в разные города ездит. Ну, и много вещей на продажу привозит… дефицит, там, разный… тряпьё всякое заграничное… Ну, и меня ж сигаретами заодно снабжает… - и он, с ленцой в движении, снял с глаз итальянские солнцезащитные очки, надетые при выходе из столовой. На что Санёк тут же отреагировал:
- В Одессе надо будет очки себе классные купить.
- Там разные можно найти, на любой вкус, - заверил его тот. – На Привозе или на «толчке». Или на самой Дерибасовской даже: моряки из загранки привозят, ходят и сами предлагают. «Лисички» - знаешь, эти, самые модные сейчас, в каких брейк танцуют.
- Я хотел бы себе зеркальные.
- А они там все зеркальные.
- А цены?
- Цены там – от десяти до двадцати пяти.
Санёк аж присвистнул: что-нибудь поскромнее бы!
Помолчав, чувак снова заговорил:
- У меня в Одессе дядька живёт. Так я на первых порах думаю у него остановиться. Я сначала в мурманскую мореходку хотел поступать – в Мурманске у меня тоже родственники живут – но потом решил, всё же, в одесскую. Тут ближе к дому всё-таки… Ну, а вы – восемь классов закончили – куда теперь думаете податься? Дальше – в девятый класс?
- Не. Я, лично, в «бурсу» , на автослесаря, - ответил Санёк. – А ты, Серый?
- Да я не решил ещё пока. Може, в девятый; може… не знаю, короче. Там, ближе к осени,  видно будет.
- В мореходку, вон-как-он, не хочешь?
- Може, и хотел бы. Да меня не примут, наверно. Из-за зрения: левый глаз «ноль-три».
- А ты, как думаешь, пройдёшь? – спросил Саня у пацана.
- Должен, вроде бы.
- А там же ещё вступительные экзамены, наверно, надо будет сдавать: по русскому, по математике… конкурс проходить.
- Ну, с этим у меня – всё в порядке. За это я даже не боюсь, не переживаю. У меня в аттестате всего две четвёрки.
- А остальные что – тройки?
- Нет, почему…
- Пятёрки? – с недоверчивым прищуром взглянул на него Санёк.
Пацан утвердительно кивнул головой, следом за ним покачал головой и Саня.
- Да, Серый, - как бы «укоризненно» посмотрел он на меня, - вишь, как люди учатся!
- Да-а! – как бы «потрясённо» протянул я, хотя и сам некогда являлся хорошистом и даже  отличником.
- Сколько там времени, Серый?
- Без десяти, - глянул я на часы.
- Пора идти.
Мы встали со скамейки и пошли к кассам. В эту минуту, как раз, на первую платформу стремительно ворвался пассажирский, на бортовой табличке которого мы увидели:
ВОРОШИЛОВГРАД – ОДЕССА
…У касс народу не уменьшалось.
- Три билета до Одессы, пожалуйста!
- Третья касса, - снова «съюморили» работники сервиса.
- Так нам же сказали – во второй… - попытался было возразить Санёк, тогда как пацан уже успел юркнуть к окошку третьей кассы. Пассажиры пропустили его без очереди: ввиду того, что поезд, фактически уже, отправлялся.  
Туда же, в гущу третьей кассы, ринулся и Санёк. Я остался в стороне: стеречь сумки.
Через минуту из общей толпы выделился наш попутный приятель. В руках он держал только что купленный билет и, едва не подпрыгнув от такой везухи, побежал со всех ног на перрон. Всё же – буквально на несколько мгновений – мне удалось его притормозить:
- Ну что: есть билеты?
- Один только был. В общий, - только и успел бросить он на ходу.
Тут же из толпы выбрался и Санёк. С подавленным видом сообщил он «ужасающую» новость:
- Нет билетов.
- Как «нет»?
Мы  смотрели друг на друга, как не понимающие того, что сейчас вокруг нас происходило.
- Один всего был. В общий вагон. Пацан тот забрал.
Минута молчания… (В память о не приобретённых нами билетах!)
Нас обтекала, тискала, толкала толпа.
- Ладно, - первым смирился я. – Теперь придётся до Я***** электричку ждать. А оттуда уже точно должны уехать. Слушай, а давай спросим: може, отсюда можно сразу взять билеты на я*****-ский?
- Ставь сумки.
Санёк подошёл к окошку первой кассы – касса была предварительной, и очереди возле неё не было – и где-то с минуту переговаривался с кассиршей. Отойдя, он со вздохом оповестил:
- И тут нет.
- Ничего! – не унывал я. – В Я***** обязательно возьмём. Там должны билеты быть: поскольку там поезд формируется… А пока, давай сумки в камеру хранения поставим и по городу пошастаем.
- А электричка во сколько идёт?
- В 15:35.
- А, ну тогда - идём.
Мы положили сумки в ячейку автоматической камеры хранения. Набрали код, бросили в щель пятнадцулик, захлопнули дверцу, дёрнули на себя – закрыто, не открывается. Руки наши освободились. Впереди три часа ожидания. Из огромных вокзальных окон мы могли наблюдать, как вдоль платформы медленно начал движение пассажирский состав под аккомпанемент дикторши:
- Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Счастливого вам пути, товарищи пассажиры!
Последнее пожелание, разумеется, не в наш адрес.
Зато теперь, я надеюсь, в нашей скромненькой компании не будет чужака.
Мы прошлись по залу ожидания, вдоль занятых и свободных лавок-сидений; тут я ненадолго отделился от Сани, чтобы просмотреть и уточнить расписание. Оглянувшись, я увидел его сидящим рядом с теми двумя девушками, которые ехали вместе с нами в одном вагоне на утреннем дизеле. Одна из них только что отошла от кассы – радостная оттого, что легко и без мороки удалось взять билеты на нужный им поезд, - поцеловала в щёчку подругу.
- А меня? – хотел было подмазаться Санёк.
- Скажите, девушки: а тебя-то за что? Ты у нас, пока что, безбилетный. – (Это я подошёл).
Девушки были, наверно, чуть постарше нас, лет семнадцати. Одна миловидная, с кругленькой мордашечкой, со скуластенькими щёчками и коротковатой, мальчишеской стрижкой; другая – несколько построже в лице, с каким-то «продолговатым» взглядом, с причёской «под маму» и требовательными манерами старшей сестры. А может, они и, в действительности, были сёстрами? Одеты обе – как обычно одеваются девушки «в дорогу»: джинсовые брюки, блузка, белые носочки, туфельки. С одной сумкой на двоих.
- Ну что, - толкнул я Саню в бок, - в город идём?
- Подожди, - отвечал он, поглядывая на девушек оценивающим, но таким серьёзным взглядом, что я не мог не рассмеяться.
- Чё ты тащишься?! – резко обернулся ко мне Санёк. – Вот странный человек!
- Пойдём, пойдём, - потянул я его за рукав. – А то скоро все магазины на перерыв закроются.
Не слишком охотно повинуясь, Санёк поднялся с места; мы направились к выходу. Девушки мило заулыбались нам вслед.

Утро – а летнее, солнечное в особенности – в небольших провинциальных городках растянуто и продолжительно. Потом оно как-то незаметно переходит в полдень, жаркий, горячий, знойный и изнурительный. Люди ищут убежище от назойливых, всюду проникающих лучей солнца, находящегося в зените; ищут тени – по скверам, под куцыми деревцами, под навесом автобусной остановки – и нигде не находят. Жизнь замирает? Ничего подобного! Она лишь сгущается, - концентрируясь возле лотков с кондитерскими изделиями и соками, возле бочонков с квасом.
…Неторопливо брели мы с Саней, - ненадолго задерживаясь около всякой кулинарной всячины, разложенной на лотках возле общепитовских точек, и останавливаясь возле бочонков с квасом, где терпеливо выжидали очередь, пропускали по бокалу, - и шли дальше. Поочерёдно мы заходили в магазины: то в продовольственный, то в «Культтовары», то в «Электротовары», то в «Грампластинки», то в обувной, даже в «Игрушки» заглянули, а потом и до универмага дошли.
В универмаге работали вертушки под потолком. Веяло приятной прохладой.
- А спортивный магазин где-нибудь тут есть, не знаешь? – спросил Саня, как только мы вышли из универмага.
- Спортивный? – переспросил я.
- Да. Хочу посмотреть – может, там для рыбалки что-нибудь есть: какие-нибудь снасти, какие-нибудь рыболовные принадлежности… Я-то «резинку» свою взял – на всякий случай: если что – попробую на неё половить. В Одессе хоть рыба какая-нибудь водится?
- Рыба? В основном, бычки, а так…
- Я вот что думаю, - перебил меня Санёк. – Если у нас, всё-таки, не получится сегодня достать билеты на Одессу – мож-быть, тогда куда-нибудь в другое место рванём? Назад – как ты говоришь - пути нет, так ведь?
- Да. Так-то оно так. Придётся, видно, так и сделать, - взмахнул руками я. – Да! Точно. Если уж, в крайнем случае, и в Я***** билетов не окажется – поедем на Азовское море. Между прочим, та электричка, на которой мы поедем, она аж до Жданова идёт. Так что – можно и так сделать. Только вот – где жить?
- Найдём! – в Сане заговорил всеодолевающий оптимизм. – А ведь точно: Жданов же на Азовском расположен. Махнём туда – если с билетами до Одессы на сегодня ничего не получится.
Мы свернули налево и пошли вниз по улице, вдоль которой располагались частные домики с цветущими летними дворами, направились в сторону местного базарчика – туда, где, как нам указали прохожие, находилось не один, «а целых два» спортивных магазина.
И вот мы возле одного из них, - закрыт на обеденный перерыв.
Другой, на территории рынка, был открыт, и в нём продавалось множество различных рыболовных снастей и сопутствующих принадлежностей; но Сане, видимо, ничего из этого не подходило: он ничем особо не заинтересовался, лишь бегло осмотрел всё то, что имелось на витрине.
…Послеполуденный базарчик был малолюден. Редкие продавцы и единичные покупатели. Некоторые продавцы уже собирались «сворачивать лавочку»: убирали лотки, укладывали свой товар в широкие корзины. Мы с Саней, никуда не торопясь, прошлись вдоль полупустых рыночных рядов. Вишня, клубника, ранние овощи. Я и Саня не прочь бы были и полакомиться, - однако необходимо было соблюдать строжайшую экономию: чтобы часом или (что, наверно, одно и то же) в одночасье не расфуфырить все свои деньги ещё до того, как приедем «на место».
Поэтому пока мы ограничились одним большим стаканом семечек за 20 копеек: на двоих. Затем, свесив ноги и занявшись маслобоем, мы уселись на прогретом солнцем бетонном прилавке. Меня почему-то, ни с того ни с сего, пробрал смех при виде мирных, умилительных колхозничков, торгующих выращенными собственноручно плодами огородничества и садоводства. Санёк, похоже успевший привыкнуть к тому, что на меня «частенько-бывает-находит», перестал щёлкать семечками, полез в карман и достал оттуда пачку «родопи». С невозмутимым видом распечатал её. К соседнему прилавку под навесом как раз подогнал дядя на мотороллере, в кузове которого (я имею в виду мотороллер, а не дядю) находились бидоны из-под привозного-разливного молока. Дядя слез с седла, подошёл к тёте, торгующей клубникой, и начал, эмоционально жестикулируя, о чём-то с ней объясняться. Это ещё больше меня развеселило.
- Наверно, просит бабку, чтоб по дешёвке уступила, за полцены, - прокомментировал я, давясь со смеху. – Брагу из клубники будет делать – уже и бидоны приготовил!
А дядя, тем временем уже переговоривший с тётей, обратно заводил мотор.
- Дядя, продай нам свою хонду – а то нам до Одессы добраться не на чем! – бросил в его сторону я. Но дядя, оглушённый грохотом своего бульдозера, всё равно ничего не расслышал.
- Клубнички хочется, - выразил желание я. – Давай, Санёк, бабку грабанём, что ли?
Санёк кулаком больно двинул мне в плечо.
- Я за такие мысли лупцевать тебя буду!
- Да я пошутил.
- Тем более. Я таких шуток – чтоб ты это знал наперёд – на дух не перевариваю!
И тут же добавил:
- У вас – что у тебя, что у Димьяна – одинаковые мысли: одинаково дурацкие!
- Не, а зря мы Димьяна с собой не прихватили, - решил немного «попугать» я Саню такой, уже несбыточной, вероятностью.
- Во-во… дурак вечно ищет себе подобных.
- Вот бы повеселились с ним!
- Ага. Повеселился бы ты с ним… до первого милицейского отделения.
Санёк докурил сигарету, мы спрыгнули с бетонного прилавка и вышли за ворота рынка.
Мимо, как раз, проходила тройка разухабистых парней, накачанных пивом. Один из них, на три шага отстав от друзей, спросил у нас:
- Пацаны, а не знаете, где тут зоопарк?
Мы лишь удивлённо пожали плечами; а он тогда, сделав отмашку рукой, побежал вслед за приятелями, уже окликавшими его.
- Какой, ещё тут, зоопарк? – спросил Саня.
- А чёрт его знает, - также недоумевал я. – По-моему – сколько раз проездом тут был – раньше тут никакого зоопарка не было.
- А-ну, пошли глянем!
И мы направились в ту  сторону, куда поперёд нас зашагала тройка парней.
…Вскоре, буквально через несколько минут, нашему взору открылась площадь, заставленная по кругу десятком вагончиков и посредине которой находился огромный шатёр из разноцветных шелковистых полотен. Слева находился зверинец, справа размещались вагончики с игровыми автоматами, а в центре – как и было уже сказано в предыдущем предложении – разноцветный шатёр, откуда разносился специфический шум отрывисто рявкающих моторов.
Я и Саня покрутились возле шатра, пытаясь заглянуть в щёлочку вовнутрь, но толком так ничего и не смогли разглядеть. Лишь короткое, как молния, и зигзагообразное мельтешение теней под неистовое, давящее на перепонки грохотание.
Пришлось довериться афише, гласившей над входом:
АТТРАКЦИОН
ГОНКИ ПО ВЕРТИКАЛИ
ЕЗДА ПО КРУГУ
«МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ»
Начало сеансов: каждый час с 11 до 19
Цена билета: 30 коп.
Пока продолжался очередной сеанс, мы решили заглянуть в вагончики с игровыми автоматами. Санёк остановился около «Меткого стрелка».
- У тебя пятнадцать копеек есть?
- Не-а.
Я подошёл к разменной кассе, разменял рубль. Кинув пятнашку в пасть автомата, Саня начал палить по мишеням - но палить как-то странно: после каждого произведённого им выстрела, ствол ружья резко, на 45 градусов отскакивал вбок.
- Чё ты так дёргаешься?! – не стерпел я сделать ему замечание.
- У нас в городе, в Доме быта, я таким вот приёмом – одним выстрелом – три мишени, сразу за раз, тушил. Прикинь. – Спокойно объяснил Санёк, продолжая отдёргивать руку с ружьём, словно от удара током, и снова прицеливаясь. - А тут… вот дрянь какая-то! Вот зараза! Не получается.
В досаде он бросил ружьё, промазав десять раз подряд из десяти; оставшиеся десять выстрелов производил я, делая это куда более метко и удачно, хотя рассчитывать на призовую игру – на дополнительные двадцать выстрелов – уже не приходилось: из-за Саниных промахов.
Выйдя из вагончика с игровыми автоматами, мы снова подошли ко входу в шатёр. Сеанс закончился, моторы выключили свою хард-роковую музыку. Зрители постепенно стекались на очередной сеанс; но артисты не спешили, давая пока передохнуть и себе, и своим железным коням.
- Пойдём пока в зоопарк, - предложил я Сане.
Мы купили входные билеты, истратив очередные 30 копеек, и, преодолев контроль, вошли в зоопарк.
- Ки-исы! – расплылся в умилительной улыбке Санёк.
Первое, что он увидел от входа, было семейство кошачьих и амурский тигр в отдельной клетке. Полосатый хищник без особого энтузиазма разгуливал по явно тесной, для его широченной стати, клетке и, будто бы разминаясь, раскачивал шеей из стороны в сторону.
Санёк предпочёл смотреть на зверьё бегом, торопясь не прозевать очередной сеанс мототрюков; я же задерживался ещё на табличке с описанием характерных мест обитания животного и с перечислением его любимых блюд.
И когда я, пройдясь по периметру четырёхугольника, образованного вагончиками с клетками, вышел оттуда, Санёк уже поджидал меня у входа в шатёр.
Зрители потихоньку собирались. Но артисты всё ещё не спешили начинать. Внутри шатра была установлена огромная стальная сфера. Сверху от купола пробивался под косым проекционным углом лучик солнца – источник освещения. Под ногами зрителей шелестела примятая травка – земляной пол.
И вот началось. Кто-то, посредством микрофона, принялся объявлять название номера и фамилии артистов, собирающихся выполнять трюк; но микрофонный голос был тут же заглушён рокотом заводимых моторов . С противоположной зрителям стороны шатра открылся туннельчик – и во внутрь стальной сферы въехали по помосту два мотоциклиста-каскадёра в ярких «дутых» комбинезонах и полуфантастических шлемах-«гермаках», обклеенных, обрисованных синими и красными звёздочками, циферками, кабалистическими знаками. Захлопнулся туннельчик на другой стороне – сферу «загерметизировали». Сначала, как и обещалось в афише, были гонки по вертикали. Каскадёры на предельных скоростях, с оглушительным треском гонялись друг за другом на своих мотоциклах – невообразимо как удерживаясь параллельно плоскости земной поверхности. Следующий каскадёр, сменивший выступавших, начал мотаться на мотоцикле по кругу вообще как ему вздумается: то виртуозными восьмёрками, то волнообразными рывками, то взлетая по внутреннему скату стальной сферы, то снова падая к её основанию. Гвоздём же программы был аттракцион «Мёртвая петля». Выступавший трюкач разогнал свой мотоцикл – и с бешеной скоростью поднялся до самого купола. Присутствующие зрители не успели ахнуть: трюкач, не имея никакой страховки, на какую-то долю мгновения завис вместе с мотоциклом вверх тормашками: в абсолютно невесомом, космическом состоянии. Затем – всё с той же невероятной скоростью – промчался вниз. И так – несколько раз – не подчиняясь ни центростремительной силе, ни земному притяжению.
- А моторы у них от «Минскача» , - проговорил мне на ухо Санёк , не спуская глаз с исполнителей трюков.
Отработанные газы, выброшенные из мотоциклов, стояли в воздухе. Луч солнца, пробивавшийся сквозь купол, помрачнел, потемнел, заслонённый струящимся чёрным паром.
- Благодарим за внимание. Сеанс окончен. – (Единственные слова, которые мы расслышали).
Зрители не спеша покидали шатёр, напоследок не забывая поаплодировать артистам.
- Интересно бы узнать: а сколько они в месяц «бабок» своими трюками заколачивают? – вслух поинтересовался Санёк, когда мы уже снова брели по направлению к вокзалу.
В гастрономе, попавшемся нам на пути, мы взяли две бутылки безалкогольного напитка «Бахмаро».
- Може, мало – две бутылки? – поинтересовался моим мнением Санёк.
- Пока хватит. Вот если б пиво по дороге где попалось…

Нырнув в подземный переход и вынырнув по обратную сторону грузового железнодорожного полотна, мы, в который раз за сегодня, очутились на завсегда людном вокзальном перроне станции Д-во. От нечего делать, стали глазеть на витрины продовольственных киосков.
- Это что за сигареты? Таких не видел ещё не разу, - спросил Санёк, указывая на чёрно-желтую пачку.
- Грузинские какие-то. «М-к-т-ва-ри», - прочёл я название, по буквам и по слогам.
- «Мы твари»! – сходу «перевёл» Санёк.
…Вокзал жил своей обычной, будничной и, в то же время, в своей пестрящейся суете, вечно праздничной жизнью. Повсюду сновали спешащие пассажиры; те, которым спешить было рано, поставив на пол чемоданы или дорожные сумки, терпеливо отсиживались на лавках или простаивали возле касс.
Я подошёл к справочному автомату; просто так, без определённой цели, нажал на первую попавшуюся под руку клавишу. Зашелестели веером обёрнутые в целлофан информационные странички. «ПЕРЕВОЗКА ПОКОЙНИКОВ» - прочёл я заглавие, когда механизм остановился. Вот блин! Только и мечтал узнать, как этих несчастных транспортируют!.. Я нажал другую, верхнюю клавишу. Узнав не нужную нам информацию о прибытиях-отправлениях не нужных нам поездов, огляделся. Саню я увидел сидящим рядом всё с теми же девушками из утреннего дизеля.
Я снова впал в таскливое  состояние. Подойдя к нему, я, тихо посмеиваясь, шепнул:
- Санёк, ну что, ну как: не можешь раскрутить, не даются?
- Ты дурак, Серый! – резко осадил Санёк мой смешок. – Что у тебя за мысли такие вульгарные!? Как будто нельзя просто так, по-дружески поговорить с попутчиками.
- С попутчицами, - поправил я его.
- Ну, с попутчицами.
- А ты хоть спросил: а куда девушки едут?.. Девушки, вы куда едете? В Киев? Так киевский, вроде бы, уже прошёл… А! вы на хмельницком – он тоже через Киев идёт?.. Вишь, Санёк: девушкам на Киев. Так что, тут порожняк: нам не по пути. Девушкам на Киев, а нам пока – неизвестно куда. На кудыкину гору.    
- Ты бы, лучше, сбегал к кассе – спросил лишний раз: може, у них, всё-тки, найдётся пара билетов на я*****-ский поезд?..
- Зачем? Ты ведь сам уже подходил, спрашивал – тебе что ответили?..
- Ну, то я ходил, а теперь ты возьми сходи. Може, мне не дали, так тебе дадут.
- Ага. Догонят и ещё дадут! Я что – Герой войны или труда? Или депутат Верховного Совета? Или какой-нибудь заслуженный деятель?
- Сходи, Серый, сходи: у тебя лёгкая рука! – настойчиво и, вместе с тем, как бы вкрадчиво и проникновенно заглядывая мне в лицо, уговаривал Санёк.
С чего он вдруг взял, что у меня лёгкая рука?
- Ну ладно, - решил я согласиться. И нехотя побрёл к предварительной кассе.
И, как видно, прав оказался Санёк насчёт лёгкой руки! Или просто день был такой: многообещающий, многообнадёживающий. И после того, как я спросил у скучающей за окошком кассирши про билеты, она хоть и не дала мне сразу их, но, во всяком случае, у нас появилась надежда.
- У меня есть два билета до Одессы, в общий вагон. Люди заказывали два дня назад, да что-то не идут за ними. Ты вот что: подойди сюда в двадцать минут четвёртого. Если к этому времени те люди не придут, не заберут свои билеты – я тогда их вам отдам.
С невозмутимым видом сообщил я Сане приятную новость. Он воспринял её также крайне спокойно, без малейших эмоций.
Так мы просидели ещё некоторое время на том же месте, рядом с девушками. Девушки неслышно переговаривались о чём-то о своём и нас как будто бы не замечали.
- Пойдём покурим, - предложил мне Санёк.
- Пойдём.
Мы вышли из здания, взобрались на железнодорожный мост, надземный переход; и оттуда, облокотившись на чугунные перила и покуривая, стали наблюдать за приходящими и отходящими составами пассажирских поездов, перемещением манёвренных тепловозов, вспышками электросварочных работ в ремонтном депо. Наше внимание привлёк подошедший к пригородной платформе дизель, из которого высыпала спешащая, запаренная толпа народу.
- Вот на этом-то дизеле они, небось, и приехали: «наши билеты», - высказал я своё пессимистическое предположение.
- Ну а ты как думал, - ещё более подбавил пессимизма Санёк, делая угрюмое выражение лица.
- Ты что, - глянул я в этот же момент на него, - только до половины сигарету докурил? Я – так уже всю.
- Ну ты же так куришь, как будто первый раз в жизни сигарету в руках держишь, - буркнул он.

Мы снова оказались поглощены вокзальной лихорадкой.
15:17 – показывали электронные часы над кассами.
- Ну, иди, - подгонял меня Санёк в нетерпении.
- Ещё три минуты.
- Иди, иди. А то не успеешь спохватиться - другие подойдут и заберут.
«Если уже не забрали», - мысленно предположил я, а вслух сказал:
- Сходи ты, а?
- Серый, это у тебя всё-тки лёгкая рука! – ещё раз посчитал нужным напомнить Санёк.
- Пошли вместе, - наконец условились мы.
С тягостным, удручённым видом, не слишком надеясь на благоприятный исход, вдвоём подошли мы к кассе.
- Ну как: остались билеты до Одессы? – нерешительно спросил я.
- Да, да, - подняла на нас голову кассирша. – Общий вагон только – я говорила?
- Это ничего. Общий так общий. Санёк, давай деньги.
Не понимаю, как это мы сумели сохранять спокойствие на лицах и не прыгать до потолка от такой удачи!
- Отдыхать едете? – доброжелательно поинтересовалась кассирша.
- Ага, - в один голос ответили мы.
Она достала из ячейки бланки двух билетов; надписала на них шариковой ручкой вагон, номер поезда, дату и часы отправления; мы расплатились и отошли.
- Ты хоть спасибо сказал? – упрекнул меня Санёк.
- Вроде бы сказал. – ( А я уже и не помнил ).
Электричка уже стояла на первом пути. Взяв вещи из камеры хранения, я сразу же хотел идти садиться в вагон, но Санёк предложил напоследок пройтись по вокзалу.
Подойдя к тому месту, где сидели наши утренние подруги из дизеля, Санёк остановился и сел. Следом за ним опустился на лавку и я. Девушки тоже уже собирались. Их поезд должен был отправляться приблизительно в то же время, что и наша электричка. Санёк что-то ляпнул им, не очень оригинальное: кажется, пожелал им доброго и скорого пути; девушки одарили нас на прощание лучезарными улыбками, встали, взяли свою сумку – одна с одной стороны, другая с другой – и оставили нас. Кто бы видел Санино лицо в ту минуту! Даже то, что у нас на руках имелись теперь билеты, не облегчало его сожаления по поводу расставания с девушками, с нашими землячками.
- Ты билеты, случайно, не потерял от горя? – спросил я его.
- На месте, - ответил он, расстёгивая «змейку» на наколенном кармане своих джинсов. – Я все важные бумажки сюда кладу.
- Ну и молодец, - похвалил я, отвешивая ему полупоклон, вставая с лавки и берясь за ручки своих сумок. – Пора и нам, уже кажись, поднимать якоря. «Бахмаро» ты куда положил?
- В твой пакет.
- В свою сумку, чё, не мог положить? Или боишься пупок от тяжести надорвать?
- В мою сумку, просто, не влезло бы.

Народу в электричке было не многовато; но люди всё подходили и подходили, занимали места. Мы выбрали себе место на левой стороне по ходу поезда и поставили сумки на жёсткие вагонные лавки.
- А жалко, тем девкам с нами не по пути. Классные девочки: правда, Санёк? Кстати, их поезд рядом стоит, на второй платформе. Может, пойдёшь ещё раз попрощаешься? – подтрунивал я над своим товарищем, задевая за живое.
- Обломайся, Серый, приткнись! – с пасмурным видом осадил меня Санёк.
На соседних лавках в это же время размещались другие девушки, внешне ничуть не хуже первых и примерно такого же возраста. Одеты стандартно: джинсовые женские брючата «бананного» типа, летние блузки, белые носочки, туфельки. Проблема в том, что было их четверо: что, разумеется, никак не вписывалось в наши возможности: вот если бы сюда Димьяна с Шипилом – тогда другое дело: тогда б мы с ними «поравнялись». Девчата как-то бойко с первых же минут себя повели, своим живым поведением обращая на себя моё внимание; а мне всегда нравились девчата разговорчивые и весёлые.
- Эй, подруга, ты куда продвинулась?! – Девчонки, давайте уже здесь остановимся, а? – Эй, кума! Ставь сумку!.. Сюда, сюда… Опускай, ничего страшного: не испачкается, пол чистый!.. – Ой, да не кричите вы так сильно - на вас и так все смотрят! – Не, ну вы в самом деле – как первый раз на людях!.. – Ой, девчонки, мороженое фруктовое откуда-то несут! Я тоже хочу! Пойду сбегаю! – Вдвоём, вот с ней, сбегайте. И на нас тогда - не забудьте – возьмите. – Хорошо, хорошо. – Только ж, смотрите не опоздайте! Электричка вот-вот уже, с минуты на минуту должна будет отправляться! Не затеряйтесь где-то! – Да мы стоп-кран сорвём, если что: правда, кума? – Да они и сами – не дурнее паровоза! – Слушай, а куда ты ту книжку засунула?..
- Санёк, - толкнул я своего, слегка задремавшего у окна, товарища, - я пойду перекурю. А ты тут смотри не скучай: можешь, вон, пока познакомиться.
На моё предложение Санёк прореагировал крайне сдержанно и без малейшего энтузиазма – отвернувшись к окну.
Я вышел в тамбур, достал из заднего кармана джинсов уже изрядно помятую пачку «опала», чиркнул спичкой. Приятно затянуться – после стольких треволнений и… написать о том, как «приятно затянуться», - вызвав тем самым бурю негодования в стане ярых борцов за антиникотиновый образ жизни.
15:35 – показывали вокзальные часы.
«Должны уже отправляться», - заключил я, бросая под платформу окурок.
Я вошёл в вагон; следом же за мной захлопнулась наружная автоматическая дверь. Электричка, постепенно беря разгон, покатилась вдоль перрона.
- Ну и вот… Так на чём мы там остановились?.. – вернулся я на свою лавку, разыгрывая при этом прерванный разговор. – Ах, да! Поздравляю, Санёк! – похлопал я его по плечу, усаживаясь на своё место. – Теперь-то, уж точно, смылись окончательно. Теперь, вот уж, действительно – назад пути нет!
- Не говори, - понуро отозвался тот. – У меня до сих пор очко рыпеть не перестало .
- А чё – тебе разве не весело? Смылись же. Билеты на руках.
- Нашёл время - веселиться! Тут настроение такое… мерзопакостное. Надо будет обязательно – как только приедем – срочно же телеграмму мамке послать: чтоб зря за меня не волновались, не переживали, - устами Сани вновь заговорил заботливый сын.
- Ничё, ничё, Санёк! Всё страшное уже позади! – с широкой, но, опять же, несколько издевательской улыбкой взбадривал я его.
- А тебе – так постоянно: чуть что – сразу весело! – едва ли не возмущённо, но несколько наигранно вскинулся он. – Приморил ты своей весёлостью! Тебе кликуху надо дать – Весёлый!
Да, как это ни плачевно констатировать – но на Саню опять хандра напала: в какой уж раз за этот день. Он сидел задом по ходу движения электропоезда и, с понурой и скучной созерцательностью уставившись в окно, наблюдал за мелькающими в нём лесопосадками, дикорастущими фруктовыми садами, тихими полустанками с выставленными рядом с домиками железнодорожников пчелиными ульями. Что же касается меня, то со мной началось твориться то, что можно бы назвать одним словом – смехоэйфория. Меня смешило буквально всё: на что бы или на кого бы ни бросил я свой взгляд – предметы, лица, в вагоне ли, за окном – всё приводило меня в весёлое возбуждение и в хохочущий восторг, всё вызывало безудержный смех.
Естественно, не оказались в этом отношении обойдёнными и девушки, разместившиеся по соседству на параллельных нам лавках по правую сторону. Одна из девушек – в очках ( между прочим, ей шедших ) – сидела, углубившись в чтение брошюры «В помощь поступающим в ВУЗы» и время от времени смакуя фруктовое мороженое, которое она держала в левой руке. Три её подруги – также с порцией мороженого каждая – о чём-то переговаривались или спорили, оживлённо перебивая друг дружку.
Мой смех – пусть и не столь внушительный, по сравнению, скажем, с громоподобным хохотом оставленного нами Димьяна; но всё же, по-видимому, обладавший изрядной долей заразительности – вскоре обнаружился перед ними. Не сразу, правда. Поскольку поначалу я ещё кое-как пытался себя сдерживать: отворачивался к окну, «прыскал в кулачок» и т.д., и т.п. Девушки же - бросая в мою сторону молчаливые и осторожно-внимательные взгляды психиатра-диагноста и сперва не понимая причины моего смеха – очень скоро, почти тут же, сообразили, что мой смех – это нечто, не поддающееся какому бы то ни было логическому пояснению. И – пусть это не покажется кому-то странным – сами, заливаясь во весь рот, поддержали мою инициативу…
Девушки смеялись теперь даже тогда, когда я останавливался и пытался принять на лице такое же серьёзное, как у Сани, выражение. С натуги у меня ни черта не получалось, и через считанные секунды я продолжал хохотать с удвоенной энергией.
- Чё ты тащишься?! – поворачивал Санёк ко мне свою серьёзную и понурую, как у старого измученного пса, голову. – Тебе дыню не мешало бы набить за это! Вот дурносмех!
А девушки тем временем начали своеобразную атаку: две из них пересели к нам с Саней, на нашу левую сторону, и, ничего не говоря и не вступая с нами в разговор, продолжали смеяться. Между нами установилась как бы новая форма общения: мы не перекинулись с девушками ни единой фразой, ни единым словечком, да и вообще – как будто бы даже не замечали присутствия друг друга; а, между тем, смех у нас был общий. Когда я говорю «общий», я, разумеется, не вписываю сюда Санька, - который лишь мозолил себе глаза, обозревая мелькавшие в окне окрестности, и был, по-прежнему, чем-то как будто безвыходно озабочен и озадачен, и до того серьёзен, что сам, помимо своей воли, возбуждал и вызывал у других смех: ибо всякая чрезмерная и напускная серьёзность того смеха достойна.
- Серый, хватит тебе уже тащиться! Где твоя мужская гордость?! Бабы смеются – и он туда же, вместе с ними! Тьфу!
Слова и поведение моего товарища оказывали на меня лишь противное воздействие: лишь смешили меня всё больше и больше. Санёк так глубоко ушёл в свою хмурь, что вовсе и не заметил даже, что «бабы» тут, в общем-то даже, и ни при чём: что инициатива столь смущающего его смеха целиком и полностью лежала на моей стороне.
Однако мне всё же удалось не только несколько приумерить свой смех, но и вовсе заглушить его на некоторое время. И я искоса стал наблюдать за тем, как поведут себя девушки, когда заметят, что я «выключился из игры».
Та из них, которая сидела теперь почти что рядом со мной, на одной лавке, тоже малость умерила свои гомерические аппетиты, скинула туфельки с ног ( интересно, это какой-то намёк или они ей просто трут пятки? ). Две другие её подруги продолжали посмеиваться, но уже не так воодушевлённо и беспрерывно; а четвёртая всё читала свою брошюру, слегка покачиваясь в такт движению электрички, и тоже продолжала посмеиваться между делом.
Немного унявшись, я решил выйти в тамбур, чтобы окончательно прийти в себя и попытаться сосредоточиться на чём-нибудь глубокомысленном, способном отвлечь меня от этого дурацкого, полуидиотического смеха. Словом, выйти просвежиться. Немного утихомирились и девушки. Сидевшая рядом приняла свои джинсовые ножки, избавив меня таким образом от лишних хлопот – переступать через них. Девушка посмотрела на меня – уже безо всякого смеха – из-под своей рыжеватой чёлки; я посмотрел на неё. «А она ничего!..» - отметил я.
В тамбуре я чуточку отошёл от своего неуёмно-смешливого, сверхвесёлого настроения; вдохнул свежего сигаретного дымка; затем взглянул на схему движений электропоездов. Оказывается, мы проехали уже более половины пути. Вот что значит «ехать навеселе»: и не в каком-то там аллегорически-алкоголическом – в буквальном смысле слова!
Бросив окурок, я вошёл обратно в вагон, перешагнул через джинсовые ножки, откинулся на лавке и принял задумчивый вид. Моё достаточно крепкое самолюбие здорово задели Санины слова про мужскую гордость: поэтому некоторое время я себя сдерживал. Но, повторяю, только некоторое время. Как только у девушек начался новый приступ смеха, я не утерпел. Девушки – в том числе и та, видать самая из них умная, с брошюркой и в очках, - хохотали теперь чуть ли не до упаду, до колик в животе, до мелкой истерики. И при этом, в просветах между своим хохотом, приговаривали почему-то, словно бы выдавливая из себя:
- Советский Союз!.. хи-ха-ха!.. Советский Союз! Советский Союз! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!
Самая умная чуть брошюрку из рук не выронила, настолько увлеклась, поддерживая подруг.
Я, тоже уже, никак не мог себя сдерживать. Меня заново начинало распирать от смеха.
- Советский Союз – ой, как смешно! Ой, ну и смешно же! Га-га-га!!! – закатился я.
Санёк был уже не просто не возмутим – он был раздражён: и это чувствовалось. Типичная комическая ситуация: грустный человек попадает в общество весельчаков, для которого они – хуже всякой пытки, а он для них – самая что ни есть, в свою очередь, подходящая жертва. Видя с такой беспробудной тоской, что благоразумия от меня не добиться – сколько ни призывай держать в сохранности и непорочности свою твердолобую мужскую гордость, - Санёк, наконец, решается на то, чтобы обратиться непосредственно к девушкам.
Повернувшись  к ним лицом, он произнёс:
- Девушки, ну может хватит уже смеяться!? Насмеялись, и так уж, вдоволь!
Сделал он это с таким твердокаменным, истинно философским, но, при всём при том, с таким капельку плаксивым видом, - что я заржал ещё громче, ещё голосистее.
После этих его слов, после его философски-плаксивого вида, я почувствовал, что от хохота уже начинаю сползать с лавки; я заржал на весь вагон, привлекая к себе внимание остальных, мирно сидящих пассажиров. Точно так же и девушки: слова Сани, это его философски-плаксивое обращение к ним, развеселили их ещё больше.
Стараясь всё же, хоть как-то, приостановить свой не желающий приостанавливаться смех, я отворачивался к окну, чтобы не видеть смеющиеся лица девчат. Но и это не помогало. Я закрывал лицо ладонями обеих рук – но тут же опять взрывался безудержным смехом:
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
«Смешинка в рот попала», - как говорили про меня в детстве, когда я так же неудержимо и ни с того ни с сего начинал вдруг смеяться. «Выпал на ха-ха», «пробило на ха-ха», - как сказал бы кто теперь из ровесников.
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
- Серый! Люди смотрят! Смех без причины – признак дурачины! – лишний раз посчитал нужным напомнить Санёк. – Угомонись ты, в конце-то концов! – уговаривал он «по-доброму».
…Однако угомониться я смог лишь тогда, когда девушки, к моему величайшему сожалению, сошли с электрички. Пообщавшись, таким образом, на самом интернациональном и понятном, хотя и абсолютно «немом» языке, языке смеха и улыбок, и при этом так и не обмолвившись ни единым словом, если не считать сделанного Саней замечания, мы расстались. Девушки вышли незадолго перед тем, как уже нужно было готовиться к выходу нам. Кажется, они сошли в Макеевке. До Я***** оставалось проехать две остановки.
Насмеявшись вдоволь и слегка удручённый тем, что удовольствия так скоро завершились ( а шестьдесят километров дороги с поклонами каждому столбу и около полутора часа времени неутомимого, безостановочного смеха показались мне одним пятиминутным пролётом ), я снял тыльную крышку со своих стареньких наручных часов и стал разбирать их по деталям.
- Смотри не угробь часы, - тут же прореагировал на это Санёк. – Нам по ним ещё ого-го сколько времени измерять придётся. Свои-то электронные я не взял: батарейка в них села, мать в починку обещалась отнести.
Я собрал часы, прикрепил к дужкам браслетку, нацепил обратно себе на руку. Стрелки показывали половину шестого. Поезд из Я***** в Одессу отправлялся в 18:20.
- Остановка Я*****-Горка, - объявил динамик голосом машиниста.
- Что, уже Я*****? – хором забеспокоились плохо расслышавшие пассажиры, а вместе с ними – и Санёк.
- Он сказал «Я*****-Горка», следующая – «Я*****-Западная», а уже за ней – наша, «Я*****-Пассажирская», - спокойно проинформировал я.
- А! понятно.
- Уши по утрам надо динамитом прочищать!
- Динамитом? Может, лучше – серной кислотой?
- Можно и так.

А вот, наконец, и Я*****-Пассажирская. Станция с широченными, убегающими вдаль перронами: такой широченности перронов не встретишь даже порой на крупных столичных станциях.
- Электропоезд Д-во-Жданов прибыл на второй путь, - объявила дикторша по вокзальному радио; а затем, после паузы, продолжила: - Начинается посадка на пассажирский поезд номер 197 сообщением Я***** - Одесса. Поезд находится на пятом пути. Нумерация вагонов с головы поезда.
- Это наш, - сообщил я Сане, как только мы слезли с электрички, - идём на пятый путь.
Дойдя по наземным пешеходным переходам до четвёртого пути, Санёк приостановился.
- Откуда-то пиво несут. Неплохо бы было и нам на дорогу затариться. А-ну, подожди здесь – я сбегаю узнаю.
- А тебе дадут – молодому?
- Не дадут – кого-нибудь из мужиков упрошу.
- Тогда валяй. Деньги есть?
- Есть.
И через пару секунд он скрылся за составом, стоявшим на третьем пути. В этот же момент я увидел двух подвыпивших проводников, идущих с той стороны, куда только что шмыгнул мой товарищ, и несущих с собой большущую дорожную сумку, полную бутылок: бутылок, понятное дело, не с минеральной водичкой, а кое с чем покрепче.
- Спрячься пока с сумкой вон за ту будку, - посоветовал один другому, - а то начальник поезда, как вдруг если, увидит – разгон даст. Вот чёрт… смотрит. Куда-куда?.. Сюда, в нашу сторону. О, кажется, отвернулся. Ну, пошли давай бегом!
И они впопыхах, берясь за ручки сумки, направились к своему вагону, стоявшему в составе скорого Киев – Адлер на четвёртом пути.
Минут через десять появился и Саня с четырьмя бутылками того же самого, небезалкогольного, напитка.
- Свободно дали?
- Ага, дадут они тебе! Пришлось дядьку одного уламывать.
- Ложи в пакет, и пойдём быстрей, а то посадка уже началась. Все места лежачие могут позанимать.
Уложив бутылки, мы прошли через сквозной тамбур стоявшего на четвёртом пути состава и оказались как раз возле своего вагона. Уже вовсю шла посадка, кучками толпились пассажиры у входных площадок; и нам необходимо было поторапливаться: иначе потом бы спать ночью пришлось в не предоставляющем удобств, вертикальном положении.
Проводница, худощавая, маленького роста женщина лет сорока с небольшим, с короткими волосами, настроенная к пассажирам чрезвычайно заботливо и доброжелательно ( не то что некоторые её коллеги, постоянно критикуемые печатью за недостаток культуры обслуживания ), взяв у нас из рук билеты, сказала:
- Идите занимайте места, ребята. Вам ведь далеко, до самой Одессы, ехать.
Общий вагон. Кто из наших советских людей не знаком с этим, одним из многочисленных, образцом передового социалистического общежития!.. Впрочем, нам с Саней, отхватившим билеты буквально в последний момент, грех было жаловаться.
Санёк, пацан побоевитей меня, сразу отыскал для себя лежачее место на второй боковой полке; я же ничего, кроме третьей, со сложенными на ней матрасами, не нашёл.
Проводница как раз шла по проходу, пробираясь между спинами пассажиров, укладывающих под сидения свой багаж.
- Ну как, ребята, нашли для себя места? – она, как уже отмечалось, была настроена весьма доброжелательно.
- Только одно.
- А там что, - она показала рукой в конец вагона, - всё занято?
- Говорят – занято. А на третьей полке можно будет спать?
- А почему же нельзя? – благодушно улыбнулась она. – Конечно, можно.
Вот, кажется, нашлась лежанка и для меня. Высоко, но деваться некуда. Не торопясь пока лезть наверх, мы с Саней уселись на нижних боковых местах за столиком.
- А не похавать ли нам? – предложил я. И тут же принялся доставать из целлофанового пакета бутылки с напитком, хлеб, сухую копчёную колбасу. Достал также пластиковую коробочку из-под майонеза: хотел похвастаться своим «фирменным блюдом» - сладкой колбаской, уложенной в ту коробочку.
- Серый, спрячь, не позорься! – перебил мои намерения Санёк. – Не успел войти – уже жрать собрался! Успеешь!
- Ты дурак, Санёк! Это же общий вагон. Сейчас придут, столик опустят – нам тогда вообще негде похавать будет!
- Спрячь, я сказал! – Санёк был неумолим.
И действительно, прошли считанные минуты, и столик пришлось раскладывать: к нам подсели ещё двое человек. Я укоризненно – «ну, что я тебе говорил!» - посмотрел на Саню. Тот потупил глаза.
В параллельном с нами шестиместном купе то и дело сыпались возмущения в адрес работников железной дороги вообще и местных кассиров в частности. Подавляющая часть этих возмущений изливалась нервной женщиной лет тридцати, едущей с двумя детьми. Одному, мальчику с приятным беленьким личиком, было годика три; другому – лет шесть. Этот старший был поразительно похож на чёртика с какой-то, виденной мной ранее, сказочной картинки: разве что сажей вымазать, рожки и хвостик приделать – вылитый чертёнок мог бы получиться! В мамку, видать, больше удался – поскольку та на внешность была не лучше: вытянутое лицо с продолговатым подбородком, впалые щёки, глубоко посаженные глазки, растрёпанные в дорожной спешке волосы. Гневная и разгорячённая, яростно осыпала она железнодорожных кассиров набором всевозможных упрёков и нареканий.
Сидевший напротив неё пожилой мужчина с орденскими планками на нагрудном кармане старого, потёртого пиджачка вступил в разговор:
- Да что тут говорить – только зря возмущаться!.. – махнул он рукой. – Вот я, участник войны, с утра у ветеранской кассы простоял – с самого раннего утра! – и ничего. Пусто. Хоть бы что-то, хотя бы одно-единственное место. Уже был согласен: пусть возле туалета – лишь бы в плацкартном. Ни-че-го! Мест нет. И всё. И весь разговор.
- А я мать-одиночка! У меня двое детей! Нам до самой Одессы ехать! Целую ночь и затем ещё полдня! Где я своих детей на ночь уложу?! Нет, ну меня это просто бесит! Бесит просто! Самое что интересное – ведь полно, полно в других вагонах свободных мест! Полно, я говорю! Если взять сейчас пройтись – полно свободных мест! Хоть в плацкартных, хоть в купейных вагонах – полно! Полно, я вам говорю! А как начнёшь им вслух это высказывать, начнёшь свои претензии на эти места предъявлять – так у них «забронировано»! Забронировано! Это те, которые за месяц раньше заказывали, те на полдороге сядут и будут остаток пути ехать со всеми удобствами! А те, которым целую ночь ехать, те вынуждены здесь, в общем вагоне, в этой душегубке, мучаться! Ведь полно же у них, полно свободных мест! Вы пойдите, пойдите посмотрите – полно! Плацкартные, купейные – наполовину пустые вагоны! Ух, гады! Взять бы сейчас пойти и самовольно позанимать! Пусть тогда милицию, начальника поезда – кого хотят, того и вызывают! Я мать-одиночка и должна вот это – своих детей в такой душноте целую ночь парить! И сама сидеть, не ложась, целую ночь париться!.. – всё изливалась и изливалась эта мать-истеричка, едва ли не захлёбываясь от своих возмущений.
- Полно ведь! Что в плацкартных, что в купейных – полно свободных мест! Возьмите да пройдитесь – полно кругом свободных мест!..
- А что вы так, без толку, возмущаетесь, - вдруг отозвался со своего сидения Санёк. – «Возьмите да пройдитесь». Вот возьмите сами и пройдитесь – и там претензии свои предъявляйте. И там свой голос повышайте – если вас здесь что-то не устраивает.
Я толканул его в бок: зачем встревает в чужие, во «взрослые» разговоры, сидел бы тихо и не рыпался. Мамаша-одиночка, на капельку приостановив поток своих возмущений, метнула в его сторону пренебрежительный взгляд, словно бы хотела сказать: «тоже ещё, какой-то малолетка – делового из себя строит!»
…Ну вот и поехали! Тронулись!..  В вагоне, несмотря на столпотворение, - тишина, как на космодроме перед пуском ракеты: как будто не по железной дороге отправляемся, а в звёздные просторы Галактики. И все стеснённые, обиженные; но уже никто не галдит, не возмущается… Я всё никак не мог поверить, что еду в дальнее путешествие «без охраны»: без бабуси с мамусей, без их постоянного контроля, без их неустанного надзора, без их неусыпной опеки. Напротив меня, - в том же самом шестиместном купе, где и мамаша с детьми и пожилой мужчина, ветеран войны, - сидел парень моих лет в не модных, не «солидных» отечественных джинсах. Неужели я еду не как он: сидя рядом со своей матерью ( или бабушкой? ), пожилой женщиной, которой он ежечасно, ежеминутно должен давать подробные отчёты – если ему вдруг вздумается выйти куда-нибудь: или в туалет, или в тамбур, или на больших остановках подышать свежим воздухом. Нет, что бы там ни было, а мне не верилось!
Туф-туф, туф-туф – бежал вагон, постукивая колёсами. Мы с Саней сидели, тесно прижав… или – вернее будет сказать – нас тесно прижимали, к боковым купейным перегородкам, две пожилые широкозадые тёти. Я подался слегка вперёд туловищем, высвободив из неудобного положения верхние конечности; подтянул джинсы, чтобы на коленках не вытягивались; посмотрел себе под ноги: шов на кроссовках – порядком изношенных и подшитых вчера вечером матерью при помощи шила и шёлковых ниток – успел разойтись: это придётся теперь, как приедем, обратно их подзашивать… ладно, обойдётся. Я выпрямил осанку.
Поезд тем временем подходил к Донецку, к первой остановке на пути нашего следования, к столице нашего края. По общим предположениям, в Донецке должно было набраться в вагон ещё не менее десятка-два пассажиров. И при этой мысли всех: и стоявших, и сидевших – кидало в «дополнительный» жар: если учесть, что кондиционеры то ли не работали, то ли по конструкции ( образец передового социалистического общежития! ) не были предусмотрены вообще.
…Донецк. Стоянка поезда десять минут. Просвежиться, вдохнуть чистого, не спёртого воздушка никто не выходит: все боятся потерять занятые сидячие места. Сидим. Хорошо сидим! Люди заходят.
- Вы, ребята, залезайте на полки, а на ваших местах другие сядут, - советует нам кто-то, - вам ведь всё равно далеко, аж до самой Одессы, ехать.
- Ляжем, ляжем! Ещё успеем! Не переживайте! – чуть ли не огрызается в ответ Санёк, поддавшись общему нервному настроению.
- Гм, - вместо ответного выпада слышим мы от того же самого «кого-то».
Поезд медленно отходит от станции. Едем дальше. Снова едем. С нижних сидячих мест на верхние полки нас уже пока никто не гонит, хотя многие и стоят в проходе. Вежливые! Другие бы давно уж согнали.
- Я схожу в тамбур, покурю, - предупредил я Саню.
Он кивнул головой, соглашаясь.
Пробравшись в тамбур - сквозь нестройную галерею туловищ, рук и ног, и стоявших на полу сумок, - я обнаружил там изрядное количество курильщиков, не боявшихся, как видно, потерять свои «забитые» при посадке сидячие места. Среди этой толпы я разглядел пожалуй один-единственный пятачок, где можно было притулиться к стенке и стоять с сигаретой в зубах, не страшась при этом обшмалить случайно соседа.
Хлопнула дверь – из неё вынырнул очередной любитель покурить, который, видимо, забыл захватить спички: так как он, повернувшись ко мне, знаком попросил дать огонька. Я, раскачиваясь в такт движению поезда, сунул ему под нос зажжённый конец сигареты; тот подкурил. Снова открылась дверь. Стоявшим в тамбуре пришлось в который раз потесниться.
«Вот я стою и преспокойненько себе покуриваю, - думал я. – Один – в компании взрослых мужиков, которые не гонят меня, как сопляка, отсюда, но, наоборот, просят, как у равного, дать им подкурить, - я прямо-таки возгордился приобретённой здесь, в тамбуре, значимостью своей особы. – А разве такое могло быть возможным, если бы рядом сейчас находились где-нибудь мои мамуля с бабулей?!»
Но тут же и тревожные мысли, как-то мало-помалу, начинали овладевать мной:
«А если они всё разузнают? Да-да, пойдут в школу и разузнают. В чём – в чём, а в дотошности им не откажешь. Что никакой путёвки в Ленинград нет. Что всё это – чистый мой вымысел. Что тогда? От-чёрт, ещё нервный срыв, расстройство психики из-за меня получат! Родненькая детина, сама, без опеки старших, уехала неизвестно куда, неизвестно с кем!.. – что ни говори, а чёрствым и бездушным, не заботящимся о спокойствии близких, я тоже никогда не был. – Что, разве не мог сказать правду: мол, еду с другом? В конце концов, к родственникам ведь еду – не к кому-нибудь: что, разве не отпустили бы? Не, не отпустили бы. Одного – пусть даже и с товарищем: двух пацанов – всё равно не отпустили бы. Сами бы вслед увязались. Это нужно знать такой феномен природы, как мои мамуля с бабулей! Так что классную я всё-таки «легенду» для них придумал – классно с этой моей «путёвочкой» всё так обошлось! И как это они мой отъезд так нечаянно проворонили! Как это вдруг не вздумали выяснить всё «от и до»! Ха-ха! – я чуть было не рассмеялся вслух. – Однако, как бы там ни было, а надо будет перед сном тот листок с молитвой достать перечитать…»
Бросив окурок, я побрёл обратно к своему месту. На удивление, его никто не успел занять: настолько узок был просвет между тётенькой и боковой перегородкой, что вряд ли кто-нибудь, кроме меня, худощавого подростка, мог бы в него втиснуться.
Через полчаса встал со своего места Санёк.
- Теперь я пойду покурю.
- Я с тобой, - схватился было я опять, чувствуя, что сладковато-горький привкус табака за полчаса уже успел улетучиться изо рта.
- Сиди сторожи моё место, - скомандовал Санёк. – Смотри, чтоб никто не занял.
Однако, как только он отошёл, на его сидение плюхнулась сухощавая молодка, какого-то колхозного вида. Когда Санёк вернулся, она покорно встала, не проронив ни слова. Надо же какая воспитанность! Городская если бы и уступила, то, наверняка бы, с боем: советуя при том в следующий раз места на кладбище занимать, или же – что похлеще – «на параше».
…А ещё через полчаса мы забрались наверх и, облюбовав каждый свою лежанку, принялись уплетать взятые из дому съестные припасы, запивая их напитком «Бахмаро», ( пиво мы решили оставить на завтра ).
- А-ну, кинь мне свой нож, - попросил я Саню. – Да, ножичек, конечно, острый, - заметил я, трогая пальцем лезвие, которым разрезать продукты было бы весьма и весьма затруднительно, но каковое можно бы было, и не без успеха, использовать в провокационных целях против родителей. ( «Смотрите! Если не купите мне такую-то или такую-то вещь, я у вас на глазах порежу себе вены!» )
- Ну это же, гады, так делают! – воскликнул Санёк.
Мы допивали «Бахмаро».
- Сейчас пойдём ещё раз перекурим, и можно будет после этого спать заваливаться, - выразил наши обоюдные желания Санёк.
Я дотягивал с донышка бутылки последние капли напитка; с высоты третьей полки глядя на улыбающуюся Санину физиономию, снова рассмеялся, чуть не выронив при этом пустую бутылку из рук.
- Опять!? – воскликнул Санёк, но на этот раз – как бы с пониманием. – С чего это ты всё время тащишься?! Прямо как удав по пачке дуста! Никак не можешь насмеяться! Тогда, в электричке… теперь вот… А вообще-то, всё правильно: в Одессу ведь едем; а Одесса – город весёлый: и настроение, поэтому, должно быть весёлое. Да, Серый? Ты это своим смехом хочешь сказать?
- Да. Именно это.
- Слушай, а мы реки какие-нибудь будем проезжать?
- Днепр. Только ночью. Часа в три. Дрыхнуть будем.
- Жаль. Я страсть как люблю вниз смотреть, когда поезд по мосту проезжает. Внизу лодки плавают, мужички сидят рыбу удят. Красота-а! – и на его лице снова расплылась всё та же блаженная улыбка: улыбка ёжика из мультфильма «Трям, здравствуйте!»
- А! я забыл. Ещё Буг будем днём проезжать.
- Западный Буг?
- Южный. Южный Буг. За Николаевом сразу.
…За окном чернела ночь. В вагоне же горел тусклый и никому не нужный свет - не нужный потому, как одни уже дремали: кто сидя, кто полулёжа, и редко кто полностью лёжа ( к последним – хвала и благодарение Небесам! – принадлежали и мы с Саней ); ну а иные просто разговаривали полушёпотом: а разговаривать, как известно, можно и в темноте. К ночи толпа рассеялась, и в проходах уже не стояли.
Санёк, почти полностью раздетый, в одних плавках, дрых на своей второй боковой полке, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой. Я же слез с третьей полки шестиместного купе и прошёл по опустевшему, но по-прежнему «спотыкальному» - из-за своей тесноты и вагонной качки – коридору в туалет. Закрыл за собой дверь, глянул в зеркало. Где-то было сказано, что ничто так не заражает оптимизмом, как открытый взгляд в зеркало на свою физиономию, какой бы унылой она ни была при этом. Но мою-то физиономию унылой никак назвать было нельзя: усталый, но довольный взгляд; живые, жадные  глаза; непослушные прямые волосы; открытая и неизменная улыбка. Затем, пошатываясь в такт вагонной качке, я достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо тетрадный листок с «Живыми помощами», переписанными откуда-то матерью и постоянно носимыми теперь мной, как защита и охорона от всех бед и напастей. Развернув листок, я здесь же, прямо над рукомойником, начал читать… Разноголосые трепетные чувства теснились во мне, пока я проделывал это: мне было некоторым образом и смешно, то есть мне казались смешными прочитываемые слова ( «Живый в помощи Вышняго в крови Бога Небеснаго… да избавит тя от сети ловчей… да осенит тя… да не убоишься ужаса в ночи и стрелы летящия днесь… на аспида и василиска наступиши… и попреши ногою льва и змия…» ); и тут же другое, противоположное чувство словно бы пресекало этот мой внутренний смешок: нет, над этим нельзя смеяться: эти староцерковные слова, они заключают в себе какую-то скрытую, но оберегающую меня силу. А кроме того ещё, и боязнь внешнего характера допекала меня ( хотя я плотно защёлкнул задвижку и даже, для проверки, подёргал дверью ): воспитанный советской школой, исключающей всякое религиозное влияние, я испытывал ещё и вот какую боязнь: я опасался того, что вот-вот сейчас кто-нибудь да обнаружит, кто-нибудь да раскроет, что я в «общественном месте» занимаюсь «всякими предрассудками». Было такое ощущение, будто я, укрывшись от «общества», занимаюсь сейчас чем-то если уж не уголовно-наказуемым, то недозволенно-предосудительным – это уж точно. Поэтому я торопливо прочитал до конца; но, прочитав, почувствовал невероятную лёгкость на душе и уверенность в том, что впереди меня ожидает только хорошее, а дома, за весь период моего отсутствия, также ничего плохого не случится. Аминь! Трижды: аминь, аминь, аминь!
Качался вагон, стук-постук колёсами; со сквозящей прохладой смотрела в приоткрытое окно туалета тёмная-тёмная ночь; тусклым желтяком светилась лампочка над рукомойником. Я сложил листочек и запрятал его обратно в нагрудный карман. Затем вернулся в своё купе и залез наверх. Санёк, распластавшись на своей полке, продолжал дудеть в обе сопелки. Ужасная июльская духота стояла в вагоне. Даже ночь не принесла ожидаемой прохлады. На третьей полке была настоящая жаровня: раскалённая за день солнцем крыша вагона до сих пор не остыла. Дабы не испечься, мне пришлось приспосабливаться. Есть такое выражение: «Накрыться мокрым полотенцем». Обычно его применяют в переносном значении: мол, накрыться – и с концами. Однако на этот раз мне было не до переносных значений: духота стояла невозможная, поэтому пришлось использовать этот способ само что ни на есть буквально и практически. Пришлось ещё раз слезть с верхней полки, сходить в туалет и намочить водой полотенце, чтобы затем укрыться им с головы до пояса; нижняя же часть тела более терпимо переносила временные трудности. Я долго возился, встряхивая полотенце через каждые пять минут уже после того как намочил, чтобы охлаждать его. «А классно придумано, - гордился я своей смекалкой. – Саньку бы ни за что не пришло в голову».
Перед сном я пересчитал оставшиеся деньги. Вытащив из сумки из-под головы бумажный свёрточек, я раскрыл его и «нашёл» там 95 рублей. «Не густо, - подумал я. – Трояк у меня в заднем кармане – значит, всего 98 рублей. Что ж, не густо. А, хватит! Всё равно ведь, едем только отдыхать – дорогого покупать ничего не будем». Я свернул деньги в тот же самый, достаточно подыстрёпанный бумажный свёрток, запрятал его в прежнее место, у себя под головой. Затем вспомнил весь круговорот сегодняшнего дня; и лишний раз был поражён: насколько же удачно он для нас сложился. Ну ещё бы! Начиная с нашего «бегства» и кончая двумя – как раз двумя, ни больше ни меньше! – билетами, которые как будто бы кто-то нарочно «подбросил» нам: словно как в той сказке: «по щучьему велению, по моему хотению»! И надо же было тем людям, заказывавшим билеты, не прийти за ними! Заказать заказали – а не пришли! Может быть, это и не люди были вовсе, а какие-то добрые ангелы-волшебники, помогающие людям: может быть, это они заранее постарались и заказали для нас билеты!..
Весь находясь в самом распрекрасном своём настроении  и в самом добром своём расположении духа, с верой во всякие сказочные чудеса и добрые волшебства, ещё и в наши дни нередко случающиеся с людьми, - я, упираясь головой в потолок вагона, снял с себя рубашку и, оставшись в джинсах, лёг и набросил на верхнюю часть туловища и на лицо мокрый, прохладный покров.
Стало как-то тихо – то ли вокруг, то ли у меня на душе, - если, конечно, не принимать во внимание монотонный перестук колёс да гулкое перекатывание пустой бутылки из-под напитка под боком…

Вот так и закончился первый день нашего путешествия. Кому-то он мог бы показаться самым обычным днём. Для меня же… Удивительный день!
Удивительнейший день!
Я, впервые кажется, почувствовал и понял, что значит прожить один день как целую жизнь.
…А поезд всё шёл и шёл, - как будто бы боясь того, что его нагонят мои, не вовремя спохватившиеся, «родоки»-домашние.
Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых… Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых…
Поезд мчится вперёд и вперёд,
И ты его никак не остановишь…
Начинался новый день.
Это непередаваемое, это блаженнейшее состояние – когда засыпаешь, но, засыпая, знаешь, что поезд в это же время, прорезая лобовым прожектором ночную мглу, несёт тебя к Заветной Цели!..

2 июля

Проснувшись поутру, я удивился будничности и обычности той дорожной обстановки, что меня окружала. А между тем, вся эта скученность пассажиров по купе и их неторопливые частые перемещения в сторону тамбуров и обратно, и проносящиеся мимо в окне бескрайние южноукраинские степи были как бы продолжением того праздника, который начался у меня со вчерашнего дня. Ровно сутки, как я «на свободе»: вдали от родимого дома и его попечительских ласок! И как тут было не разделить эту радость с другом! Видя же, однако, что Санёк ещё спит, я тоже собрался было заново улечься поудобней и подремать ещё чуток.
Но только я прикрыл глаза, как услышал снизу:
- Серый! Серый! Ты, ещё до сих пор, спишь? А-ну вставай! Давай поднимайся!  
В Одессу мы должны были прибыть только в половине пятого вечера, так что проблема сбора своих вещей нас пока не могла волновать; но у Сани, видно, тоже было праздничное настроение на душе, потому-то он и торопил меня с подъёмом.
Когда я слез со своей полки, я не на шутку переполошился: исчезли мои кроссовки.
«Интересно, - подумал я, - кто мог позариться на это моё рваньё? Или это Санёк, с целью подшутить, уже успел их куда-то запрятать?» В школе мы – все пацаны – часто так друг друга разыгрывали: «воровали» друг у друга портфели-«дипломаты», после чего их можно было обнаружить в самых неожиданных местах: то в учительской; то возле директорского кабинета; то в спортзале, где они были покрыты матами .
Но последнее предположение у меня тут же и отпало: так как Санёк сам не мог найти никак свои кроссовки.
«Ну и дела!» - совсем уж всерьёз обеспокоился я. В Одессе – как сойдём с поезда – только и будут кругом говорить: что это, тут ещё, за босяки всякие, какие-то алёши пешковы к нам понаприезжали!
Однако через несколько минут мы обнаружили свою обувь в соседнем купе. Неосмотрительно оставленную нами на ночь на полу, её, по всей видимости, ночным приливом пассажиров туда и отнесло.
Умывшись и проделав прочие негромкие дела, связанные с личной гигиеной, мы принялись набивать желудки той поедухой, что осталась от вчерашнего позднего ужина.
- Скоро Херсон будет. Там поезд минут пятнадцать простоит, - объявил я, после того как остатки сухой колбасы, копчёного сала, осыпанного красным молотым перцем, и пара яиц, сваренных вкрутую, перекочевали ко мне в рот и отправились в своё дальнейшее суточное путешествие по пищеварительному тракту. – Выйдем на стоянке?
Санёк, пережёвывая пищу, подал согласительный знак.
- Пиво, тогда, не будем пока открывать, - решил он. – Выйдем и, може, там на перроне где ситра раздобудем попьём. Надо, тогда, деньги с собой взять. И булочек, може, заодно где купим. Надо наши хлебные запасы пополнить.
Теперь уже я кивком головы ответил ему, что также согласен полностью.
…В Херсоне, как и было условлено, мы вышли из вагона, сразу же побежав в ближайший вокзальный буфет, расположенный на перроне.
- А ситра у вас нет? – спросил Санёк.
- Ситра? – как-то неожиданно брезгливо поморщилась буфетчица. – Нет. Только соки.
Мы испили по стакану берёзового сока.
- Пошли быстрей, - поторапливал я Саню, - возле вагона постоим хоть покурим на свежем воздухе.
Но покурить на свежем воздухе на этот раз нам не удалось, как и не удалось отыскать булочек; как только мы подошли к своему вагоне, дикторша трескучим голосом через динамик объявила по станции:
- Пассажиры, будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 197 Ясиноватая – Одесса отправляется от первой платформы. Будьте осторожны!
- Пошли в тамбуре покурим, - предложил Санёк, запрыгивая на подножку.
В закрытом, дальнем от купе проводников тамбуре на этот раз никого из курильщиков, кроме нас, не оказалось.
- Ну как, ночью не жарко спалось? – спросил я, подкуривая сигарету.
- Да нет, я же разделся. А ты – так одетый спал, стеснялся брюки снять.
- А я полотенце водой смочил и укрылся им. Так что мне тоже классно спалось. Ну а ты – бессовестный!.. – шутливо поддевал я своего товарища. – Взял да и разделся. Ты бы ещё и плавки снял – тогда б вообще отлично спалось!.. Да ещё б девочку с нижней полки к себе наверх пригласил – составить компанию!.. А, Санёк? Классная девочка – с нижней полки?
Санёк ничего не ответил, лишь сосредоточенно затянулся.
Как только поезд отправился дальше, тут же к нам присоединился ещё один любитель покурить с утра пораньше.  В этот же момент ещё раз хлопнула дверь, и в её проеме показалась выглядывающая светловолосая головка девицы лет приблизительно-около восемнадцати-двадцати ( из породы тех рано вызревших девиц, за чью серьёзность и претензию на наставительность по отношению к своим сверстникам, я обычно прозывал про себя «дамами» ). Тут же дверь обратно захлопнулась, и выглядывавшая головка светловолосой «дамы» исчезла. Тут же в дверь нырнул и покуривший Санёк.
«Наверно не иначе, как пошёл её цеплять», - пребывая всё в тех же шаловливых мыслях, предположил я.
Но, видимо, эта «красотка-Зина» также была не в Санином вкусе: он и с ней, как и с теми хохотушками из электрички, так и не пожелал заговорить и познакомиться. Как только я бросил окурок и открыл дверь, соединяющую тамбур с предтуалетным пятачком, я увидел, что «дама» стояла одна, дожидаясь своей очереди, в халатике и с полотенцем и мыльницей в руках.
- Такой маленький, а уже куришь! – задела меня она.
- Да сиди ты там! – на ходу бросил я, сразу не найдя как-то более подходящих слов – в смысле того, чтобы с чувством собственного достоинства обломать её. «Вот чума!» - мысленно обозвал я её, жалея при этом, что только мысленно, а не вслух: вслух я так и не решился. Недостаточность облома я компенсировал ей тем, что резко и громко хлопнул и громыхнул за собой дверью, ведущей в купейный коридор.
Наш вагон не сказать чтобы заметно поредел: постепенно приближаясь к конечному отрезку пути, он по-прежнему сохранял за собой все количественные, равно как и качественные признаки своей «общей» категории. Правда теперь, его атмосфера источала некую домашнюю расслабленность и умиротворённость. Пассажиры – «на старте» так яростно возмущавшиеся злостным и хамским поведением железнодорожных кассиров – после душной, но быстро пролетевшей ночи окончательно примирились с существующим положением: ведь ехать-то, теперь-то, осталось всего ничего, каких-то полдня; а многим – это тем, которым не до конца, а до какой-либо из оставшихся промежуточных станций, - и того меньше.
Успевшие позавтракать, поочерёдно уступая место возле узкого расшатанного столика, обитатели нашего купе жмурились от утреннего солнца, занявшегося курсировать по обычному своему маршруту, перпендикулярно линии движения поезда. Двое пацанят, «чертёнок» с «ангелочком», оживлённо и шумно возились в уголке, играя «в кулачки». Ночью они спали раздельно: ихняя мамаша старшего уложила на второй полке, сверху над собой; а младшего – рядышком под своим боком, на нижней. И затем, постоянно в течение ночи, следила: то за одним – чтобы, сонный, ненароком при резких толчках или торможении не свалился сверху; то за другим – чтобы, таким же аналогично-случайным образом, не стукнулся светленькой головкой об перегородку или об выступающие свинцовые уголки столика. Сама же она, «чёртова мамочка», хоть и не выспалась за ночь, тревожимая неустанными своими материнскими заботами, - сделав поутру свой дамский туалет и приведя тем самым себя в порядок, - приобрела значительно более миловидный и неагрессивный внешний вид: в противоположность тому, какой имела вчера при посадке. Паренёк наших лет с блаженненьким круглым личиком, едущий со своей мамой ( или бабушкой? или тётей? ), перебрался пока на верхнюю полку – ту, что ночью была занята «чертёнком», - и, лёжа на спине в своих немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах и заложив одну руку за голову, а другую вытянув вдоль туловища, проделывал одно из двух: либо о чём-то размышлял, либо попросту «давил умняка» - лишь делая вид, будто бы о чём-то размышляет. Его мама ( или всё-таки бабушка? или всё же тётя? ) складывала в это время со столика остатки завтрака. Одна из габаритных тёть – прижимавших нас с Саней вчера на нижних боковых местах – сойдя на одной из оставленных нами позади промежуточных станций, «сменилась» дядей – обычного командировочного типа, с застёгивающимся лямкой и щёлкающим замочком кожаным портфелем, который ( я имею в виду дядю, а не портфель ) и храпел теперь на другой второй купейной полке, как раз подо мной, ( портфель, естественно, под голову, заместо подушки ). А другая габаритная тётя, сочувственно отнесясь к сельской молодёжи, так и просидела, прислонившись к перегородке, на своём боковом месте целую ночь и уступив больше доброй половины нижней раскладывающейся полки сухощавой молодке колхозного типа, - которая, в свою очередь, свернувшись калачиком, как сестрица-Алёнушка со сказочной картинки, в такой-то вот крайне неудобной диспозиции, но при том – со сладким и томным выражением на сонном лице, так и промаялась до утра. Широкогрудый дядечка-ветеран – он, кажется, тоже не сомкнул глаз за всю ночь, лишь сидя прокунял над столиком – завидев проходившую мимо по коридору проводницу, искренне и от души поблагодарил её за хорошее, заботливое и доброжелательное обслуживание; и лишь одно он выразил «к сожалению»: то, что не было чаю.
- Чаю? А вы очень хотите? – остановилась та около нашего купе. – Понимаете, я бы дала – дала бы с удовольствием. Но людей много, начнут все просить, а стаканов у меня мало: на общий вагон – и так мало стаканов выдают. Одним дашь – так другие станут обижаться: почему мне не налили?.. Ну, вы понимаете, да?
- Да ладно уж, это ничего. Как-нибудь перебьёмся и без чаю. Уже до приезда в Одессу придётся потерпеть, раз оно так, - произнёс пожилой ветеран, с одышливой тяжеловатостью переводя взгляд к окну.
Скинув обувь и залезая на свою верхотуру, я поинтересовался у Сани:
- Ты видел – халява возле туалета стояла?
- Ну, допустим. Допустим, видел, - хмуро ответил он.
- Классная?
- Так себе. Третий-сорт-не-брак.
- Так почему же не познакомился?
- А чё ты мне это предлагаешь – иди сам и знакомься. Или ты баб боишься – настолько, что боишься даже подойти к ним?
- Не, Санёк, а всё-тки зря, зря ты не познакомился, - приставал я. – Затащил бы в туалет… хм-гм… зашли бы вместе в туалет… хи-хи…
- Серый, приткни там куда-нибудь у себя наверху свои детские мысли!
- …зашли бы вместе в туалет, хо-хо-хо… а дальше – а дальше твоё поведение там бы тебе и подсказало, как надо себя вести и что нужно делать дальше… а, Санёк?
- Ты карты не взял? – спросил тот, так и не желая останавливаться на предложенной мной теме.
- У-у, - отрицательно замотал я головой.
- Зря. А то бы могли сейчас в «секу» перекинуться. Или в «переводного дурачка». Надо будет, тогда, в Одессе себе купить. А тут, не знаешь, «немые» по вагонам не ходят, с голыми бабами карты не продают?
- А ты такие себе хочешь купить, хе-хе? Ещё ни разу не видел – сколько ездил. Календарики, правда, как-то раз ходили продавали, а вот карты – ни разу ещё не видел.
- А по сколько они стоят, не знаешь?
- По рублю, кажись.
- Что, одна карта? Я ж тебя про карты, а не про календарики спрашиваю.
- А, ты за карты – откуда ж я знаю: одна колода - рублей десять, наверно, не меньше.
- Да, наверно.
Заработала вагонная радиоточка. Зазвучали песни, популярные года три-четыре назад перед тем и уже успевшие достаточно поднадоесть.
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе
Видна.
Как сын грустит о матери,
Как сын грустит о матери,
Грустим мы о Земле –
Она одна.
Я удовлетворил его просьбу, клацнув два раза вправо волдырчатым переключателем под пористой обшивкой потолка вагона. Динамик заиграл громче.
Эта песня мало меня волновала: в своё время наслушался на пластинке, с проигрывателя. Санёк же слушал со своим «фирменным», блаженным видом: сын грустил о матери!
И снится нам не рокот космодрома,
Не эта ледяная синева.
А снится нам трава, трава у дома,
Зелёная, зелёная трава.
…В одиннадцать утра мы прибыли в Николаев, где простояли двадцать три минуты. Разумеется, мы не могли не воспользоваться столь длительной стоянкой, чтобы не выйти и не покурить на воздухе. Продовольственных киосков - на крайнем от вокзала крытом перроне, куда подогнали наш состав, - не было; поэтому все пассажиры были избавлены на этот раз от удовольствия постоять в очереди за дорожными «тормозками» - продуктовыми наборчиками в целлофановых кулёчках. Не успели мы сделать первую затяжку, как меня снова и, как это и обычно, ни с того ни сего начал разбирать мой эйфорически-неуёмный смех. Мы с Саней начали подкалывать один другого.
- Вон, видишь – твоя халява стоит! – показал мне Санёк на какую-то уродину, ( чем раззадорил мой смех ещё больше ).
- Я не хочу показывать тебе твою! – хохотал я, отыскивая в толпе вышедших на стоянке пассажиров кого-нибудь ещё пострашнее. – Твоя – вон! – я показал на старуху.
Санёк ударил меня кулаком в плечо; но «тащиться» от этого я не перестал.
- Санёк, Санёк! Гляди – вон твоя халява! – показывал я теперь, продолжая хохотать до упаду, на какого-то чахлого, худорлявого мужичка с папиросиной во рту, отошедшего к краю перрона и присевшего на корточки.
- Ты, козёл, не тычь хоть пальцем! – одёрнул меня Санёк. – А то скажут – ну и дурак с нами в этом вагоне едет!
- Это про тебя так скажут?! Ха-ха-ха!!!
- Да! А заодно и про меня могут так сказать: раз с дураком едет – значит, и сам дурак!
- Санёк, а хочешь, на рельсы сброшу!? – с шутливой угрозой и с шутливо-угрожающей гримаской на лице приступил я к нему.
- Припухни, Серый!
- Не, ну хочешь?! – всё так же шутливо-угрожающе придвинулся я, делая вид, будто собираюсь теснить его к самому краю высокого перрона.
- Ой, куда тебе! Ты же дохлый! – даже и не подвинулся с места от моей угрозы Санёк.
- А ты – бык, что ли?!
Обменявшись ещё пару раз такого рода любезностями, мы сели в отправлявшийся далее поезд. Оставалось нам провести в пути ещё где-то около пяти часов. Многовато, но и не так уж много – по сравнению с «пройденным этапом».
…В эти часы у меня случился один эпизод, показавшийся мне уже тогда несколько неожиданно, но достаточно любопытным и который мне в своём теперешнем повествовании захотелось выделить несколько особо:
ВУНДЕРКИНД
Я стоял в заднем тамбуре уже минут, наверно, пятнадцать.
Поскольку полдень был в самом разгаре и солнце, достигнув зенитной отметки, жарило вовсю, в вагоне опять сделалось нещадно, нестерпимо душно; здесь же, в тамбуре, несмотря на обилие табачного дыма, испускаемого бесперебойными курильщиками, всё же было и попрохладнее, и попроветреннее. Санёк, не захотев составить мне компанию, находился в это время на своём месте в вагоне.
Поезд гнал, что называется, на всех парах, - словно бы состязался в стремительности своего бега с самой степью, раскинувшейся по обеим сторонам железнодорожного полотна. Но всё вхолостую: степь, за счёт своей бескрайности, постоянно шла впереди, от станции до станции выигрывая все дистанции . И состав тогда как бы выдыхался и сбавлял обороты: сдаюсь, мол, нет уж больше ни сил ни мочи! – и бессильно-бешеный перестук его колёс переходил в более строгую, упорядоченно-минорную тональность и ритмичность.
Обласканный беспечно-резвым ветерком, сочившимся сквозь щели наружных дверей закрытого тамбура, тупо и разморенно глазел я в окно и лениво пытался высмотреть хоть какой-то намёк на приближение к очередному населённому пункту со станцией и когда же, наконец, если не закончится, то хотя бы прервётся всё это жёлтое степное однообразие, оторочиваемое лишь блекло-голубым полдневным небосводом да – изредка – куценькими лесопосадками, прямо перепендикулярно протянутыми от железнодорожного полотна к горизонту.
Я глазел в окно, - на всё это жёлтое солнечно-степное однообразие, лишь однажды заслонённое стремительно пронёсшимся товарняком, - и уже полез было рукой в карман, за очередной порцией никотина, - когда, робко растворив дверь со стороны предтуалетного пятачка, вышел в тамбур и стал напротив меня молодой, так сказать, человек.
Его я оглядел, поначалу, с тем пренебрежительным превосходством, с каковым физически более развитые подростки обычно и встречают своих тщедушных на вид ровесников: роста он был на добрый десяток, а то и на все полтора десятка сантиметров ниже меня; и вдобавок, с очень-очень-очень детским выражением лица – то есть, даже не лица, а личика. Однако закурить при нём я почему-то вдруг застеснялся: как иногда взрослые люди стесняются закурить в присутствии детей. И мне при этом подумалось, что и он, возможно, стесняется закурить в компании взрослых мужиков.
Так мы и простояли, молча, несколько минут, поглядывая то в окно, то один на другого; пока чувачок не спросил – не без некоторой робости, но, как-то в то же время, и не без некоторой твёрдости и серьёзности:
- А ты тоже в Одессу едешь?
- Ага, - нехотя откликнулся я на его приглашение завести разговор.
Беседы с незнакомыми людьми, пусть даже и ровесниками, - напрашивающимися в собеседники, - я уже где-то, кажется, ранее говорил об этом – всегда меня немножечко угнетали, особенно в своей начальной стадии.
- Поступать куда-то? – задал тот свой следующий робко-твёрдо-серьёзный вопрос.
- Нет, просто так. Отдохнуть.
Почему-то, - после его второго вопроса, после тона, каким сопровождался этот вопрос, да и под всем взглядом этого чувачка, - я застеснялся ещё больше. Однако теперь я стеснялся его уже не как ребёнка, а, наоборот, как старшего: и причём как старшего – строго и наставительно, требовательно и взыскательно ко мне настроенного. Я даже поспешил снять свою руку с металлической перекладинки на окне, заменявшей мне подлокотник, и опустить в правый карман своих джинсовых брюк, - стараясь тем самым прикрыть выпиравшуюся оттуда пачку сигарет: я стеснялся обнаружить перед этим лиловым и серьёзным мальчиком свою вредную привычку.
- А я вот еду поступать, - в прежнем своём тоне произнёс этот лиловый и серьёзный мальчик-гномик.
Поступать? Мне не послышалось? Поступа-ать?.. Сколько ж, Филиппок, тебе лет? Лет двенадцать-тринадцать? Или все четырнадцать?.. Куды ж ты - так рано и такой молодой – поступать намылился? Из дома, что ль, удрал? Романтика, что ли, поманила? Ну ладно, чёрт с тобой, ну ладно, допустим, поверю: восемь классов, допустим, ты закончил. Куда теперь? В «бурсу», в технарь, в мореманы?
- В мореходку, наверно?
А про себя я только усмехнулся: с таким-то – разом и серьёзным и детским – личиком, только и осталось – что в моряки: вразвалочку ходить! Моряк-с-печки-бряк!
- Что? – чувачок, обозревавший в этот момент продолжающееся тянуться степное пространство, повернул ко мне свои круглые, кроличьи глазки.
- В мореходную школу, наверно, едешь поступать?
- Нет.
- А куда же?
- В университет. Мечникова. – Скромненько этак, но прямо и гордо поглядев мне в глаза, назвал он учебное заведение, куда направлялся для поступления.
В университе-ет? Я едва не присвистнул, мои шары округлились до максимальных размеров: неужели этот салапед, этот щуплик-гномик окончил среднюю школу, все десять классов, что сейчас в университет метит поступить?
Вслух, однако же, я больше ничего так и не смог ему сказать: меня он так удивил, что я почти тут же отправился в своё купе, забыв даже перекурить.
Дойдя до своего купе, я тут же рассказал про свою любопытную, как мне тогда ещё показалось, встречу Сане. Санёк в это время, свесив ноги с полки, откупоривал об металлический ободок бутылку с пивом и, хлебнув из неё, после того как пробка отскочила на пол, сомнительно и иронично произнёс:
- Это, наверно, того чувака кто-то нарочно подослал – спросить «а сколько ты денег с собой везёшь?» Но в самый решающий момент у него руки затряслись – и он дал мазы: свернул тему, перескочил на другое.
- А! ха-ха. Наверно.
…Остаток дороги мы провели валяясь на полках и попивая своё пиво, по две бутылки на рыло.
- Ты бы хоть этикетку сорвал, - сделал я замечание Сане, который так свободно демонстрировал перед всеми бутылку, как будто в ней было что-либо безалкогольное.
- А что тут такого? – непонятливо посмотрел на меня Санёк.
- Что-что… ещё придерётся кто-нибудь!
- Кому какое дело?
- И то правда.
Я опять начинал веселиться, хлестая из горлышка невкусный, тепловатый «Ячменный колос».
Пацан моих лет в немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах, лежащий на второй полке шестиместного купе, - молящими, как мне казалось, глазами смотрел на меня. В этих глазах я как будто бы читал:
«Хоть глоточек бы сейчас пивка! Хоть глоточек бы сейчас свободы!»
«А, сиди со своей мамочкой, или бабушкой, или кто-она-там-тебе! – мысленно как бы завёл я с ним диалог, причём с каким-то неожиданно открывшимся во мне, хмельным злорадством. – Вот так же и я когда-то, много раз, ехал: и ко мне в тех поездках вот так же мать придиралась – чтобы я снял брюки, чтобы мои ноженьки не запарились, и чтобы я снял рубашечку с маечкой и остался в одних трусиках. Сымай, сымай! Кого тут стесняться?! Вон гляди, мужчины взрослые – и те на своих полках в одних трусах едут: жара, лето! Снимай, снимай – чтобы не жарко было! И некого тут стесняться!»
А вслух, уже обращаясь к Саньку, я говорил:
- Санёк, ну ты и невоспитанный! Не мог уложить рядом с собой на ночь девочку. Бедная девочка всю ночь скорченная промаялась – а ты!.. – указывал я на молодую колхозницу; но, стараясь это делать так, чтобы она не замечала. – Как не совестно тебе, Санёк! Разве тебя в школе не учили – уступать девочкам лучшие места?!
- Приткнись, Серый!
- Зря, Санёк, зря-я!
Я последовал Саниному примеру – сам уже выставляя свою бутылку на всеобщее обозрение. Мне казалось и странным и интересным, - как будто бы я какое радостное открытие сделал! – что никто не замечал ( или не хотел замечать? ) того, как великовозрастные детки – иначе, официальным языком говоря, «лица, не достигшие 21-го года», которым не разрешено было отпускать спиртосодержащие напитки, - спокойненько себе этак, распивают их, да ещё где: в общественном месте!.. А вдруг эти детки – чего не хватало – напьются да и буянить начнут, «фулюганить»!..
- Нет, зря ты всё-таки не положил ночью девочку рядом с собой! – надоедал я Сане. – Зря, Санёк, зря-я!.. Сначала бы - пригре-ел бы!.. Потом бы – поцалува-ал!.. Потом бы – ха-ха-ха!.. Такая девочка хорошая, а ты совсем не хочешь обращать на неё внимания! Такая девочка классная – ну где ещё потом такую встретишь!? А, Санёк? Где, я тебя спрашиваю, потом ещё такую встре…
- Серый, я тебе точно щас в дыню дам, я тебе отвечаю! – и Санёк швырнул мне в лицо полотенцем.
Я, словив на лету эту скомканную тряпицу с чернильным штампиком в уголке, звучно в неё сморканулся .
- Чё ты там расшмурыгался? – уже смягчённо, проговорил Санёк. – Чё, такой сопливый?
- Санёк! Подержи сопли – я платок достану! – не унимался я со своими подколками.
- Я щас тебе такое достану! – в ответ огрызнулся тот.
- Что ты мне достанешь? Дубликат бесценного груза?
- Ладно, Серый, хорош дурачиться! На, вот лучше, сделай хоть одно в своей жизни полезное дело – отнеси и выкинь кулёк с объедками. Тебе всё равно по пути. Если донесёшь, конечно. А то, може, и силёнок не хватит, - не упустил Санёк случая ответно подколоть меня: в плане недостаточной развитости моей мускулатуры.
Я тем временем, собираясь направиться в туалет, слез на низ и зашнуровывал кроссовки.
- Объедки вместе с кульком, что ли, выкинуть?
- Ну, а как же.
- Дурак! Целлофановый кулёк, не прорван нигде – ещё пригодится!
- И ты, что, его мыть собираешься? Он же в сале, в жиру весь!
- А, и л-ладно, чёрт с ним, - тут же согласился я.
И через минуту всё содержимое кулька, а также и сам кулёк были в контейнере-тумбе для мусорных отходов напротив туалета.
…Было около трёх часов пополудни – когда мы принялись собирать постели, сворачивать матрасы и сами собираться и готовиться к выходу.
- Так, уже подъезжаем, - повторяла всем проводница, принимая скомканные после спанья комплекты постельного белья.
Санёк никак не мог найти вафельное полотенце, выданное ему проводницей в комплекте с наволочкой, простынёй и пододеяльником, - что грозило нам штрафом в 5 рублей.
- Ну ты и лопух! – обозвал я его. – Вот оно где – у меня под матрасом! Ты ж как кинул его мне – так тут же про него и забыл!.. Ну и лопух! Ну и лопу-ух!
Ну вот, теперь всё в порядке: никаких долгов у нас перед МПС  не имеется; и мы через час будем в Одессе.
- Сиди тихо! – всё время одёргивал причёсанный, прилизанный «чертёнок», наряженный в чистые, свежие шортики с маечкой, своего младшего, неугомонно разошедшегося братишку, который, также принаряженный во всё беленькое и свеженькое, нисколько не обращая внимания на замечания старшего, «жижикал» игрушечным автомобильчиком по нижней полке, пока ихняя «чёртова мамочка» отлучилась в уборную – самой следовало, перед прибытием на конечную и выходом на перрон, принарядиться и привести в порядок причёску.

Итак, наш поезд постепенно приближается к Одессе; а моё повествование, как мне думается, нуждается теперь в небольшой, но важной остановке: чтобы у тебя, мой дорогой читатель , не возникла перед глазами в дальнейшем, по ходу чтения, огромная куча всевозможных неясностей и прочих вопросов. В частности, мне думается, небезынтересно будет узнать некоторые биографические подробности касательно моих родственников, к каким мы теперь направляемся, а также и кое-какие подробности обо мне и моём семейном круге. И если описанию внешности я до сих пор подвергал в своей авторской прихоти больше Саню, чем себя , - то теперь я напишу больше о своей семейке и о своих родственничках: так как имею об этом, естественно, куда более информации, чем то же самое о своём товарище.
…Приблизительно около четверти века тому назад , в начале 1960-х, одна из двух младших родных сестёр моей бабушки, самая младшая, ( всего же их в семье было шестеро детей: три брата и три сестры ), будучи уже вполне зрелой и самостоятельной тридцатилетней девушкой, отправилась в Одессу: отправилась – как это, несколько возвышенно, принято говорить – «на поиски личного счастья». Это «личное счастье» явилось ей в лице тогда ещё молодого - но уже женатого и имеющего двух малолетних дочерей – человека. Вскоре у молодого человека последовал развод с его первой женой; а частный дом, наследство его умерших родителей, был разделён судебным порядком на две части: одну отдали первой жене с двумя дочерьми, вторую –
большую половину дома – новообразованной семейной паре. Кстати здесь же будет и сказать, - молодой человек хотя и женился по-новой, но имя его второй избранницы досталось ему всё то же: его вторую жену, также как и первую, звали Мария. ( Хотя их он, меж тем, в разговорах с кем бы то ни было всё же считал нужным различать: чтобы у людей, слушая о его семейных делах, не возникало путаницы: первую он обычно звал Манькой или Муськой, а вторую – Машкой или Маруськой. ) Вскоре же у новообразованной семейной пары родилась дочь Таня. А многочисленные родственники второй жены, регулярно ставшие наезжать к ним на лето, ненароком могли услышать, кроме гостеприимных родственных привечаний, ещё и другое, то и дело нёсшееся из-за забора, «с Манькиной стороны»: «Понаехали тут кацапы на мою голову!!!»
…Приблизительно около восьми лет тому назад , в самом конце 1970-х, моя мама, успев к тому времени произвести меня на свет  и развестись с отцом , и имея перед собой соблазнительный пример своей тётки, - также, не литературно говоря , «рванула» в Одессу. Кроме тех же пресловутых «поисков счастья», имелась ещё и другая причина, из-за которой она туда и отправилась: я рос болезненным, подверженным частым простудам ребёнком, и мама решила, что смена климатических условий, близость к морскому побережью, чистый и мягкий воздух курортного места благотворно скажутся на укреплении моего здоровья в частности и организма в целом. Ей удалось устроиться на работу горничной в доме отдыха «Маяк». И причём, устроилась она без обязательной в таких случаях прописки – говоря иначе, сухим бюрократическим языком, «без соблюдения паспортного режима» - лишь благодаря имевшемуся «блату»: её родная тётка и моя двоюродная бабушка – о которой вкратце было рассказано в вышеприведённом абзаце и которая тоже первое время по приезде в Одессу проработала в этом же доме отдыха посудомойкой в столовой, пока и не встретила на танцах своего дядю Васю, - она хорошо знала тамошнюю директрису, Нину Владимировну Протопопову, или «Ниночку» ( как простодушно и со всей искренностью – в чём не было ничего натужно панибратского или намеренно подхалимского – прозывали между собой эту пожилую и уважаемую женщину все её подчинённые ). А она-то, Нина Владимировна, и приняла, в свою очередь, мою мать на работу; помогла и с жильём: выделила скромненькое, в 6 квадратных метров, «служебное помещение»: в спальном корпусе для отдыхающих – где можно было находиться постоянно, и дневать и ночевать; наслаждаться близостью моря и курортными пейзажами побережья; и при всём при том – постоянно быть на своём рабочем месте. В общем… хотя и 6 квадратных метров… но… курортный город, «по блату», без прописки… чего ж вам более, друзья?! чего ж вы ещё хотите?! – как говорится, и на том спасибо!..
В Одессе мы прожили пять лет. Со второго и по шестой класс я учился в местной школе. Мы жили в трёх километрах от своих единственных родичей, которые имелись у нас в этом замечательном южном городе. За эти пять лет я, разумеется, не раз бывал у них в гостях, да и просто так забегал – к бабе Маше: так я звал сестру моей бабушки, которая, ко всему ещё, была моей крёстной; к дяде Васе: так уж повелось, что с детства я называл его именно «дядей», хотя по родству он мне приходился как бы двоюродным дедом; и к Тане: моей двоюродной тёте, которую мне и тётей-то всегда смешно было называть, потому что она всего-то на пять лет старше меня, и потому-то была единственная из всех двоюродных сестёр моей матери, с которой я мог быть более или менее откровенен в том своём возрасте и в тех своих вопросах, когда наблюдается особенно повышенное любопытство ко всему, что касается взаимоотношений двух полов.
…Но хорошие времена в Одессе для нас с матерью прошли, когда скоропостижно скончалась старая директриса дома отдыха. На её место был назначен новый директор, оказавшийся не столь благосклонно настроенным к «приезжим людям». Как только он вступил в должность, так тут же начались разбирательства, направленные против не имеющих прописки работников. Моя мать, к своей оплошности не позаботившаяся за пять лет проживания о том, чтобы заиметь одесскую прописку, вскоре была лишена и места работы, и места проживания. Не вовремя спохватившись, она принялась добиваться временной прописки, для того чтобы трудоустроиться на прежнее место работы. У бабы Маши мать не прописывали, потому что, по словам всё той же бюрократии, «квадратура не позволяет». Три месяца мы прожили у своих родственников считай что «квартирантами»; но это продолжалось только до тех пор, пока мать и баба Маша не устроили между собой скандал на какой-то мелкой бытовой почве, о чём мне здесь даже не хотелось бы и говорить. А между тем, этот мелкий бытовой скандал очень скоро перерос в крупную родственную ссору. Моя родная бабушка, баба Нина, не смогла сдержать нейтралитет и стала на сторону дочери, а не на сторону сестры. Мы втроём ушли от бабы Маши и ещё некоторое время жили на квартире у чужих людей. Мать ещё некоторое время хлопотала о прописке, бегала по различным профсоюзным инстанциям; но в конце концов, так ничего и не добившись, наша троица – я, мама и бабушка – вынуждены были покинуть поднасиженное место и уехать жить обратно в свой родной «город А». Впрочем, родной он только для меня: так как мать у меня сибирячка, родилась в Иркутской области; а бабушка – как и все её братья и сёстры – родом с Тамбовщины.
На прощанье мы втроём бросили бабе Маше: «Ты для нас умерла!»
Так вот – так вот и не сумевши и не смогши тогда обосноваться в Одессе – я и мои родительница с прародительницей очутились вновь в своём шахтёрском провинциальном городишке, где за бабушкой всё это время оставалась отдельная однокомнатная квартира в государственном доме.
Ко времени нашего обратного переезда я уже был предельно разболтанным и недисциплинированным мальчиком. Не знаю уж, что так повлияло на меня, что привело к столь резкому изменению всего моего поведения: постоянные ли переезды с места на место, родственные ли скандалы и ссоры, неприятности ли у матери по работе, или же всё вместе взятое. В начальных классах – как уже ранее говорилось – я был отличником, и у меня по сей день хранятся похвальные грамоты «За отличные успехи в учёбе и примерное поведение», какие получал до четвёртого класса. Но вот с четвёртого-то класса меня и «потянуло на свободу»: у меня стала обнаруживаться одна ненормальность, очень странная и очень непохвальная в нашем коллективистском обществе склонность – склонность к бродяжничеству, к частым одиночным скитаниям. Я стал прогуливать школьные занятия. Я стал прогуливать, что называется, «по-чёрному». Утром я, как и положено, собирал учебники и тетради в портфель-«дипломат»; шёл на остановку, садился на трамвай и… проезжал мимо школы. На следующий день необходимо было как-то оправдываться за пропущенный день занятий. А в который раз отбрёхиваться каким-либо плоским и банальным оправданием – типа «болела голова» или «к зубному врачу ходил» - было как-то стыдно и неохота. Однако приходилось снова собирать свой «дипломат»; я снова шёл на остановку, садился на трамвай и… снова проезжал мимо школы. И так продолжалось из дня в день, изо дня в день, - до тех пор, пока классная руководительница не посылала кого-нибудь из моих одноклассников ко мне домой - узнать, что там со мной случилось, почему я так долго не посещаю занятий. Вот тут-то все мои длительные прогулы и открывались – одним разом. Кстати тут будет сказать – это было также одной из причин, из-за которой я оказался у себя на своей малой родине: один мой такой большой загул простили, после второго вызывали вместе с матерью к завучу, после третьего на педсовете был поставлен вопрос о переводе меня в спецшколу для трудновоспитуемых; ну а после четвёртого – уже не вопрос – уже прямая угроза такого характера была поставлена передо мной. Но тут как раз приехала в Одессу моя бабуля и решила, что заберёт меня с собой: у нас, дескать, город маленький и прогуливать мне будет негде.
Вот ещё и по этой причине я вновь очутился в своём родном «городе А» и стал учиться в местной школе.
Кстати опять же скажу – когда мы только переехали и бабуля понесла туда мои документы вместе с просьбой о моём зачислении, директор школы, уже упомянутый в начале повествования Драп, схватился за голову, учителя были в панике: «Из Одессы?! Да он у вас наглый, поди, и задиристый! Да он всех наших детей тут с панталыку сбивать начнёт! Будет заставлять всех их по струнке перед ним ходить! Такого шороху здесь понаделает! Только и будет – что дисциплину нам нарушать! Не хватало нам ещё чего!..» и так далее, в том же духе. Так и не хотели меня принимать, до тех пор пока не вмешались из гороно. Как из этого видно, взрослые и солидные люди, местные педагоги, тоже не шибко широкое имели у себя представление: раз Одесса – значит, сплошь и рядом приблатнённая публика, только и жди от неё каких-либо антиобщественных действий и противоправных поступков. Что же касается самих «детей», моих новых соучеников, то они – как вскользь я, кажется, уже где-то ранее заметил – тоже ожидали увидеть в лице новичка этакого «модного» и «наблатыканного», нахального и развязного «одессита». Но тут их постигло целое разочарование: вместо того, кого они ожидали увидеть, они увидели тихого и скромного, вежливого и предупредительного хлопчика-хорошиста. Учителя же успокоились. Но ненадолго: этот «тихий и скромный, вежливый и предупредительный» постепенно, кирпичик за кирпичиком, стал разрушать перед ними столь приглянувшийся им поначалу образчик своего поведения: хоть и не стал хамски и хулигански, дерзко и нахально себя вести, но стал и здесь – по-крупному «сачковать», на целые недели «задвигать» учёбу и всячески от неё отлынивать, - равно как и от любых других внутриклассных обязанностей и поручений, как-то: дежурство по классу, мойка полов и парт, поливка цветов, работа над стенгазетой, подготовка материалов к двадцатиминутному уроку политинформации, ну и прочая и прочая навязываемая тягомотина. И так вот постепенно и получилось - что к концу восьмого, выпускного, класса я, что называется, «скатился»: скатился до «троек», почти по всем предметам, и частых, регулярных «неудов» по поведению.
Но это было уже потом; а пока же – заново переехав к себе на родину, переведясь учиться в местную школу и отправляясь на свой первый в ней урок – я, самым естественным образом, испытывал некоторую неловкость, какую и испытываешь обычно перед встречей с не знакомой пока ещё для себя обстановкой и незнакомыми людьми. Мною, конечно же, ожидался повышенный к себе интерес; а поскольку я жутко стеснительный, то и побаивался, смогу ли я оправдать этот интерес и непринуждённо повести себя среди своих новых одноклассников. И несколько неожиданно так вышло и довольно подбодрило меня то, что уже на этом-то самом первом уроке я увидел одну давно знакомую мне рожу. Как только прозвенел звонок и все расселись за парты, за дверью кабинета послышался топот и гвалт, - и следом за тем в неё ввалилась тройка ребят в грязющих сапогах ( на дворе стояла поздняя осень ). На строгий вопрос училки: «Почему опаздываете?» - моментом последовало басистое, дерзяще громкое оправдание: «А шо – а шо если нас дежурные не пускали без сменной обуви!..» Этот дерзяще-оправдывающийся басок сходу переключил на себя всё внимание класса, до этого сосредоточенное на мне, новичке. Обернувшись на него вместе со всеми, я и увидел ту самую, знакомую мне ещё с дошкольных времён рожу. Это был Димка, мой сосед по дому и давний дружок. Дошколятами мы, вместе с ним и его младшим братишкой Сашкой, игрались во дворе; часто бродяжничали, излазили весь наш город и его окрестности: бывало так, что с раннего утра замоемся и до позднего вечера пропадаем – а родители наши где нас только не ищут, весь город оббегают в наших поисках, в милицию однажды даже обращались с просьбой нас отыскать. Димка уже тогда, кажется, называл сам себя «парень отчаянной жизни». Он и был, что называется, «парень отчаянной жизни». С той поры он приобрёл значительный авторитет среди своих ровесников, ( если, конечно, это можно назвать «значительным авторитетом» ). И все они звали его теперь куда более уважительно: не Димка, а - Димьян. Что же касается школьных учителей, то он для них был сущим наказанием; и они частенько повторяли и приговаривали про него и при нём одну и ту же фразу – что он, дескать, «очень далеко пойдёт…» - и тут же добавляя при этом: «…если вовремя милиция не остановит».
Сразу же после того урока Димка, также узнавший меня, подошёл ко мне, протянул руку поздоровкаться и предложил показать мне мою новую школу. Когда мы на перемене лазили по школе, это заметила моя новая классная руководительница и позже потом, отозвав меня в сторону, предупредила, чтоб я держался подальше от Димки и от таких, как он. «У нас есть достаточно много ребят получше и поумнее, вот с ними и дружи».
Но очень-таки скоро многие из этих-то самых ребят «получше и поумнее», - разочаровавшись в своих ожиданиях увидеть нахального и продувного «одессита» и быстро раскусив, что я вовсе никакой не «блатной», и даже не «приблатнённый», и даже не «наблатыканный», а, напротив, довольно-таки смирный, молчаливый и несколько даже «подзашуганный» хлопец-интеллигент; быстренько обнаружив всю мою незадиристость и доброту, - стали этой добротой, что называется, пользоваться. И пользоваться, имеется в виду, в самом нехорошем, уничижительном смысле. Отличники и хорошисты, заметив, что ни в успеваемости, ни в прилежности, ни в исполнительности я никак не спешу среди них первенствовать, стали всячески выказывать передо мной своё зазнайство и пренебрежение; а середняки и троечники, разгадав, что ни по нахальству, ни по драчливости я тоже не могу быть среди них в авторитете, - стали выказывать своё физическое превосходство. В компаниях и группках и тех и тех я стал постоянно чувствовать себя отчуждённым и, что называется, «не вполне своим». То там то там регулярно стали нестись в мой адрес колкие усмешки и подшучивания, зачастую неуместные, несуразные и, чаще всего, попросту глупые; и, во всём этом, постоянно присутствовало стремление как-нибудь мимоходом унизить, в чём-нибудь да обдурить, выставить в каком-нибудь оскорбительном для меня виде – этаким полнейшим лопухом или, по их собственным определениям, «сусликом», или «слабаком», или «сосиской», или же и вовсе – «крестом» . И если попервах в восклицании моих новых одноклассников «о, наш одессит!» мне слышалось что-то подчёркнуто уважительное, то впоследствии – всё больше и больше как бы ехидничающее, язвительное.
И лишь со стороны тройки Санёк – Димьян – Шипил я не испытывал всего того зазнайства и пренебрежения. Лишь эти трое сохраняли ко мне более или менее уважительное отношение. Лишь они были наиболее доброжелательны ко мне, - даже несмотря на то, что физически были сильнее и крепче меня ( но, пожалуй, за исключением Шипила, с которым по физическим данным мы были примерно равны ). Димьян – так тот вообще частенько даже «вписывался»  за меня: если кому-либо вдруг вздумывалось в его присутствии лезть на меня со своими «отрывами».
Про себя я прозывал их «мушкетёрами»: кроме того, что их было трое, для каждого из них вполне подошла бы определённая «мушкетёрская» роль: Санёк – Д’Артаньян ( литературный Д’Артаньян, как известно из романа, ничего для себя иного в жизни не представлял, кроме как карьеры военного человека; а Санёк во всех анкетах, какие все мы – одноклассники и одноклассницы – заводили себе в общих тетрадях и давали заполнять друг другу, в графе «Ваша любимая профессия» всегда писал – «военный» ); Шипилу вполне бы подошла роль Арамиса ( за нежный цвет лица и умение изысканно поиздеваться над окружающими ); Портос – тут сомнений быть никаких не может – это Димьян ( во-первых, толстый; во-вторых, болтливый; в-третьих, забияка – словом, чем не Портос? ). Ну а роль Атоса я уже в мыслях своих отводил сам для себя: так как это мой любимый литературный герой и в его внешности и в его характере – каким его описывает Дюма-отец – есть много, что называется, «моего»; а в его поступках и поведении – много такого, чему я всегда, вольно-невольно, стремился подражать.
Но это всё так, к слову.
Итак, наиболее мне удалось сблизиться в дружбе именно с этими тремя: Санёк, Димьян, Шипил. И поскольку они частенько надоедали мне своими расспросами «об одесской жизни», то мне и не могла не прийти однажды в голову такая «сумасшедшая» и «грандиозная» мысль: а почему бы нам не организоваться, не собраться вчетвером да и не мотнуть туда как-нибудь на летних каникулах?
«Это было бы неплохо, - принялся рассуждать я, - только вот где остановиться? Разве что сделать какую-нибудь палатку на поляне возле корпуса, где раньше работала мать и где мы жили?»
Мой план скрасила ещё та весть, которую мать привезла из своей очередной поездки в Одессу: мир между бабой Машей и нами наконец-то был налажен.
А вскоре после этой, подоспела весть и другая: как-то под Новый год я вытащил из своего почтового ящика конверт, надписанный почерком Тани, моей двоюродной одесской тёти, которую мне всегда смешно было называть тётей. В конверте находились поздравительная открытка и письмо с приглашением приезжать погостить нынешним летом.
«Значит, можно будет обойтись и без палатки, остановимся у моих родственников», - следом же за тем, отказался я от своей столь романтической затеи с палаткой.
…Однако чем ближе мы подъезжали с Саней к Одессе, тем больше на мою голову наплывали сомнительные думы.
«Хотя мать и успела помириться, но… Как-то они теперь меня встретят? Ведь всё же три года были в ссоре».
Да, три года! За эти три года Таня, моя тётя-одесситка, которую мне всегда было смешно назвать тётей , успела выйти замуж и стать матерью своей дочери. Её мужа прошлой осенью призвали в армию, - о чём среди прочего говорилось в её письме. Я позволю себе привести пару крохотных выдержек из него: «…Юру  забрали в армию, в Узбекистан, служит он в разведбате. Вика  болела гриппом, но уже выздоравливает…» Несколько слов в том письме было и о дяде Васе: «…Папа по-прежнему пьёт, иногда устраивает разбой …»
…Ну, и несколько слов о семьях, в которых я и мой товарищ и попутчик обитали. Как можно уже было заметить, рос я без отца, впрочем как и Санёк. В общем, наши семьи были похожи: как количеством человек, так, в чём-то, и своей историей. Разница состояла лишь в том, что у меня, вместо брата, который имелся у Санька, но которого не было у меня, была бабушка; но мне, как можно догадаться, легче от этого не было.
Мне бы хотелось добавить ещё несколько слов о наших семьях; но я так и не додумался: а что же это будут за слова. Поэтому я и отправляюсь дальше в своём повествовании…

…Поезд спокойно, в медлительном темпе, подкатывал к Одессе: к Одессе-Главной, так будет точней. Уже проехали остановочные пункты Одесса-Поездная и Одесса-Малая. Вот-вот подойдём к перрону.
- Что-то моря я так и не вижу. Что-то, смотрю, морем тут и не пахнет, - заметил Санёк, пробираясь с сумкой в тамбур и готовясь к выходу.
- И не увидишь, и не унюхаешь. Тут железная дорога так проложена – вкругаля от моря.
- Сейчас сразу на море сходим или до твоих родычей – обо всём договориться?
- Лучше, наверно, к ним.
- Я тоже так думаю. Договоримся обо всём, вещи поставим – чтобы руки освободились. И, чтобы, самим уже тогда быть полностью свободными…

Часть Вторая

Итак, я жил тогда в Одессе…

…Не успел ещё состав окончательно остановиться, как перрон заполнился множеством народа. Со всех вагонов хлынула волна распаренных в дороге людей. Пассажиры со своей ручной кладью, носильщики со своими тележками, проводники со своими жёлтыми флажками, осанистые дамочки из квартирного бюро с табличками в руках – все перемешались в один нескончаемый поток, текущий к зданию вокзала и к воротам в город.
Несмотря на то, что было уже полпятого, южное солнце палило нещадно. Прогретый асфальт перрона казался мягким, как резина.
Я прекрасно понимаю, что это прозвучит несколько высокопарно, но всё же: сойдя с поезда, я готов был, по древнему обычаю, упасть на колени и поцеловать одесскую землю. Но, однако, легко воздержался от этого: и не потому, что народу кругом было полно и можно было постесняться; но ещё и потому, что не было вокруг подходящей для такого случая земельки. Вместо неё был этот нагретый добела асфальт да высокий перрон, упакованный по бокам в бетонированные плиты.
Пришлось довольствоваться лишь одесским воздухом. Правда, тут, на вокзале, рядом со скоплением огнедышащих тепловозов, он не был таким чистым и свежим, как возле моря; но, всё же, это был тот самый «воздух свободы», о котором так долго мечталось!.. ( Извините, конечно, за такую цветистую фразу и за такие пышные слова, которые уместней было бы вставить в повествование о заключённых, после многолетнего пребывания за решёткой чудом, наконец, обретших себе волю, - но я думаю, что читатели подросткового возраста, а особенно те, чьи родители всё ещё продолжают держать своих повзрослевших чад под постоянным надзором и неусыпной опекой, - те меня поймут. )
И словно бы приветственным транспарантом возвышались на крыше вокзала громадные буквы:
ГОРОДУ-ГЕРОЮ ОДЕССЕ СЛАВА!
Наш вагон был самым последним; поэтому нам предстояло минут десять пробираться по перрону к вокзалу вместе с пёстрой и многоликой толпой, обтекавшей нас со всех сторон.
Настроение было солнечным, как на первомайской демонстрации. И не только у нас с Саней, но, пожалуй, и у всей толпы. Вокруг нас мелькали улыбчивые лица встречающих и приехавших. Официальные рукопожатия переходили в дружеские объятия, дружеские объятия переливались в родственные поцелуи. Шествие не останавливалось.
Да, я не обмолвился. Если на других вокзалах и станциях пассажиры просто высыпают из вагонов, то здесь – именно шествуют: даже просвет между площадкой тамбура и высоким перроном перешагивают этак парадно и важно.
«Вокзал – это ворота города», - как справедливо замечают классики мирового одессизма. От себя могу лишь добавить: вокзал – это праздничные ворота города.
Широко известно, что для писателя Хемингуэя Париж был особенным городом: «праздником, который всегда с тобой». Точно таким же праздником, который всегда со мной, была для меня Одесса.  Но одно дело – когда этот праздник, как воспоминание ( пусть самое приятное и самое трепетное в ряду других, но всё же воспоминание ) просто носишь в душе; и совсем иные, по своей несоизмеримой радости, испытываешь чувства – когда этот праздник идёт тебе навстречу, а ты – навстречу ему.
И эта стройная в своей разбросанности и разбросанная в своей стройности, протянувшаяся вдоль перрона толпа – разве не напоминает праздничное шествие? Хотя и без флажков, бумажных цветов и транспарантов – разве не напоминает праздничную демонстрацию?
И – как на Первое мая – люди, пройдясь по нарядным улицам – мимо высоких и торжественно украшенных трибун стройными колоннами, - разбредаются затем каждый в своём направлении: чтобы продолжить справлять праздник – но уже за домашним столом, в тесных и шумных родственных компаниях; так и здесь: люди, стройно пройдясь по перрону, разбредённо затем спешат к автобусным, троллейбусным, трамвайным остановкам и стоянкам такси: их ждёт город, по-праздничному шумный и по-родственному тесный.
Сколько же людской пестроты вмещает в себя вокзал и его перроны! Всё же, сквозь эту пестроту, я смог заприметить уже знакомого мне вундеркинда, который шёл с небольшим чемоданчиком и в сопровождении женщины средних лет, по-видимому, своей матери. Так как Сане так и не привелось увидеть в вагоне эту личность, то я, естественно, не преминул случаем, чтобы кивком головы показать ему на него.
- Вот этот шпендаль?! Вот этот шпингалет?! И уже в университет приехал поступать?! – настал черёд удивиться и Сане.
А вокзал продолжал жить своей торопливо бегущей жизнью. Вокзал южного города! Людей каких возрастов тут только не увидишь! Тут тебе и чахлый древний старичок, согнутый в три погибели; тут тебе и сопливый грудной младенец у цыганки на руках. Первый – ровесник века; второй – ровесник два месяца назад задуманной нами и вот таки осуществлённой поездки. Какие наряды, какие одежды тут только не увидишь! От деревенских ситцевых платьиц и грубых кирзовых сапог до ультрамодных, ультрасовременных молодёжных «бананов», джинсовых «варёнок» и пр. Глаза просто разбегаются!
…Подойдя к автобусной остановке, мы не уставали всматриваться в мельтешение и разнообразие толпы.
«127»-ой автобус подъехал к остановке почти в минуту наравне с нами.
«Как нарочно, - подумалось мне. – Тут как раз хочется продлить время, чтобы оттянуть встречу со своими родственниками. А этот автобус подошёл так некстати быстро». А ведь «127»-ой, бывало, называли «самым позорным маршрутом»: именно потому, что автобусы ходили по нему на редкость… да-да, вот так-то именно и ходили: «на редкость».
Впихнув наши сумки в пока ещё не совсем переполненный автобус, мы с Саней влезли и сами в него. Сразу же за нами захлопнулась дверь, и автобус покатил по ослепительно залитым солнцем улицам.
Автобус гнал довольно быстро, - вызывая тем самым нарастание моего беспокойства относительно предстоящей встречи с родственниками; а также относительно того, как скоро эта встреча произойдёт. И уже на первой остановке, у Технологического института, его салон был набит до отказа. На задней площадке, куда мы забрались при входе, сделалась настоящая давка. Саню пропихнули вперёд в салон; а я, сдавленный локтями и стиснутый спинами, вынужден был кое-как повернуться задом по ходу движения автобуса; и в таком вот крайне неудобном положении, - вынужденно пренебрегая мамулиным наставлением: не упускать в дороге друг друга из виду, - уже не мог видеть: как там мой товарищ, не задавили ли его случайно. Но зато я теперь, высовываясь из-под чьей-то подмышки, мог видеть висевшего обеими руками на поручнях и своей светло-курчавой головой возвышавшегося над головами окружающих парня в модных экзотических «лисичках» с красной дужкой и белой надписью над переносицей: sports.
«Вот бы мне такие!» - загорался я желанием иметь такие же модные солнцезащитные очки, сразу же забывая при этом обо всех временных неудобствах.
Впрочем, я прихватил из дому свои солнцезащитные очки. Так сказать, «под лисички». Своеобразная семейная реликвия, сохранившаяся со времён родительской молодости, со времён наивных 1960-х: тогда такие носили, тогда такие были в моде. Они хотя и не были зеркальными и были недостаточно суженными в стёклах, чтобы соответствовать современной моде, моде 1980-х; но, в общем-то, кое-какое сходство с нынешним стилем, стилем нынешних «брейкеров», имелось. Их-то я и прихватил из дому.
«Надо будет – как слезем с автобуса – тут же нацепить их, - подумывал я. – Интересно: узнает меня Танька в очках или нет?»
Что до бабы Маши, так я точно знал, что в это время она должна находиться на работе: а потому встреча с ней, по всем моим предположениям, оттянется до вечера. «А лучше бы – и до утра», - почему-то промелькнуло у меня в мыслях.
Проехав бестрамвайную – а оттого, может быть, и несколько безликую, бесцветную, ( ибо одесская улица без одесского трамвая – это не одесская улица ), скучную, как вечный понедельник, улицу Сегедскую, названную в честь породнённого с Одессой венгерского городка; выехав к 4-ой станции Большого Фонтана ( с её двумя шестнадцатиэтажками по левую сторону и ипподромом по правую ) и снова покатив вдоль трамвайной колеи; миновав 5-ую станцию ( с её интенсивным круговым движением всех видов городского и личного автотранспорта ) и 6-ую ( с её вялым и размеренным течением жизни и одиночными, ленивыми пассажирами на трамвайной и автобусной остановках ); и доехав до 7-ой ( с её теснотой и многолюдством ), - наш автобус свернул, как и полагается ему по маршруту, направо, к Черноморской дороге.
И там, - пробравшись сквозь стиснутый овощными ларьками и магазинами, пёстроголовый и бойкоторгующий базарчик; пробравшись, словно через головы торгующих и покупающих и словно по крышам столпившихся здесь же легковушек; пробравшись, словно бы морской круизный лайнер сквозь прибрежный ряд рыбацких лодок, шхун и баркасов , - с прежней быстротой покатил по извилистой Сельсоветской  с её частными-частыми домиками-домишками, вдоль выглядывающих из-за заборов фруктовых деревьев.
А через одну остановку мы слезли, - целы и невредимы, как и наши сумки. Можно, конечно, было проехать и ещё одну остановку и встать на следующей, около пионерлагеря «Огонёк». Расстояние до дома, в котором обитают мои родственники, что от этой остановки, что от той – примерно одинаковое. Но в том случае пришлось бы проходить мимо магазина, где работала моя крёстная; а мне пока что не хотелось попадаться ей на глаза. Что и говорить, «стереотипы, выработанные за годы холодной войны, взаимного недоверия и конфронтации…»  ещё очень и очень давали о себе знать.
Вокруг остановки, где мы сошли, не было многоэтажных домов, современных торговых центров, интенсивного транспортного и пешеходного движения и тому подобных примет урбанизированной нашей цивилизации. Это было то, что можно бы назвать «одноэтажной Одессой» .
Немного пройдя от остановки вверх по обочине асфальта, мы свернули направо. Пейзаж при этом остался неизменным: всё те же выглядывающие из-за заборов фруктовые деревья, прячущиеся в их листве дома и домишки, обвитые ползучей виноградной лозой внутренние дворики; и лишь исчезла с нашего «переднего обзора» асфальтовая дорога с проносящимися мимо автомашинами.
У Сани не сходило с лица грустное недоумение: что за местность? И это тоже называется Одессой? Куда это я его приволок?
- Сейчас, поди, вытурит нас твоя бабка, - наводил он на грустные мысли.
- Она сейчас на работе, - отвечал я, стараясь казаться беспечным и невозмутимым, хотя волнение колотило меня внутри не меньше его.
Я остановился на минуту, чтобы порыться в сумке; достал из неё свои солнцезащитные очки. Нацепив их себе на нос, проговорил:
- Всё нормально, Санёк!
- Ага, «всё нормально», - крайне недоверчиво повторил мои слова Санёк. – Для тебя-то всегда «всё нормально». А вот как вышвырнут – тогда и посмотрим, будет ли для тебя тогда «всё нормально».
- Не боись: не вышвырнут.
- Ну тебя-то, конечно-може, и не вышвырнут: ты же свой, - бурчал он.
Мы не заметили как подошли к знакомой мне калитке, и Санёк приостановил своё бурчание.
- Я здесь пока постою, а ты зайдёшь обо всём договоришься, - сказал он, прячась за высоким толстоствольным орехом, стоящим перед калиткой.
- Ладно, - согласился я.
Как только я полез открывать калитку и грякнул засовом, большой овчар-метис, высовывавшийся передней частью туловища из будки, приподнял свою дремавшую до этого над обглоданной костью голову, оскалил пасть и неприветливо зарычал.
- Акбар! – назвал я кличку собаки.
Всё-тки не забыл, не забыл за несколько лет! Сразу же сбросил свою злую, оскалистую гримасу и заменил её на куда более симпатичную; вылез из будки, завилял хвостом и приветливо начал меня обнюхивать.
- Узнал, узнал… Хороший, хороший… Акбар, Акбарушка… - ласково приговаривал я, гладя его по голове.
Затем я поставил сумку у порога и заглянул во дворик, покрытый сверху – как крышей – клеёнкой. Дворик под клеёнчатым навесом весь словно бы находился в дремотном состоянии. Дремал в его дальнем углу – спинкой к открытому виду в сад и словно бы разморенный падавшим в этот угол из-за дома косым лучом послеполуденного солнца – старый и дряхлый, весь выгоревший синий диван. Впрочем, синим его можно бы было назвать уже с большим уточнением: весь выгорев на солнце, он был теперь скорее седым: в полном соответствии со своим возрастом. Перпендикулярно ему и бок о бок с серой фанерной стенкой мотоциклетного гаража, расположилась детская кроватка с оставленными в ней игрушками-погремушками. Диван был, можно сказать, моим давним знакомым; а детская кроватка – маленькой незнакомкой, как бы его внучкой, недавно явившейся на свет в услаждение его одинокой старости. Тут же, перед диваном, стоял обеденный стол с посудой, накрытой полотенцем от мух. Старый, весь изъеденный пероедом попугай, до этого тоже дремавший в своей клетке на полке рядом с умывальником, при моём появлении тихо курлыкнул и, высунувши голову из-под крыла ( голова и крылья оставались единственными участками его туловища, где сохранилось ещё его нежное тёмно-зелёное оперение ), своим остро-круглым немигающим глазом уставился в мою сторону.
Из людей я никого тут не обнаружил, поэтому и решил сразу же пройти в дом.
Входная дверь – попервах мне так показалось – как будто была заперта на ключ; но когда же я дёрнул её посильней, она поддалась. Я заглянул в две комнаты – но ни в одной, ни в другой тоже никого не было. В третью, Танину, комнату я пока что не решился не то чтобы войти, но и постучать; а только крикнул нарочно хриплым – «мужицким» - голосом:
- Есть кто дома?
«А в ответ лишь тишина…»
«Может, Танька в саду или на огороде с малой? – мысленно возникали у меня вопросы и предположения. – Или же ушли куда-то в гости? Но почему тогда дверь оставили открытой?»
Я вышел снова во двор, прошёл под клеёнчатым навесом, заглянул за гараж налево в сад и уже собирался было нырнуть в проход, образованный стеной бани и листьями вьющегося винограда и соединяющий двор с огородом. Только я собирался нырнуть в этот проход, как тут же сзади себя услышал женский голос:
- Ты куда это направился?
Я обернулся и увидел перед собой внешне ничуть не изменившуюся за прошедшие три года свою тётю, которую мне всегда смешно было называть «тётей». Она хоть и была в длинном байковом – т.е., по моему собственному определению, «бабском» - халате; но даже и в нём смотрелась всё той же девчонкой, какой была и три года назад. Несмотря на её двадцатилетний возраст и годовой стаж матери, я не дал бы ей на вид больше шестнадцати-семнадцати. На меня смотрели всё те же детски наивные глаза, в коих огонёк детской наивности и детского любопытства лишь ещё больше оттенял вечно ленивое и вечно полусонное выражение всего её бледного лица, на котором ещё оставались, ещё приметны были подростковые угри.
- Здрасьте, Татьяна Васильевна, - промямлил я, с этаким замедленно-кинематографическим жестом снимая с глаз очки.
- А ты уже меня перерос! – вместо ответного приветствия произнесла моя худенькая и миниатюрненькая тётя и повернулась обратно к двери. – Ты с кем приехал? – спросила она, заходя в дом. – Неужели сам?
- С приятелем, - ответил я, заходя за ней.
- И как это тебя баба Нина смогла отпустить? – с негромким, но и немалым удивлением воскликнула она, проходя в свою – с уже распахнутой настежь дверью – комнату, где на кровати, застеленной розовым покрывалом, сидела её годовалая дочурка. Я остановился на пороге комнаты, прислонясь к дверному косяку.
- Ви-ка! – мигнул я глазом малой.
Малышка удивлёнными своими крохотками глазела на меня – на незнакомого пока ещё верзилу, приходившегося ей троюродным братиком.
- Ну, так и где же твой приятель? – спросила Таня, беря Вику на руки.
- На улице стоит.
- Чего же ты его во двор не зовёшь?
- Сейчас позову, - сказал я и снова вышел во двор.
Следом же за мной, держа Вику на руках, вышла и Таня. Она отнесла свою «куклу» к кроватке, усадила её; а затем пошла загонять в будку Акбара, чтобы тот, случайно, не прокусил моему товарищу ногу.
Акбар в полную глотку огрызался из своего укрытия, когда Саня нерешительно проходил во двор, под клеёнчатый навес.
- Чего стоите – присаживайтесь, - пригласила Таня, сама усаживаясь на диван и всовывая в руки Вике погремушку.
- Да ладно, пока не будем, - замялся я. – Я думаю, мы сейчас на море сходим. А у вас тут на ночь хоть есть где расположиться?
- Да, переночевать можно будет где у вас? – переспросил Санёк с очень смущённым видом.
- Вот диван есть – разложите, если что. А вы отдыхать приехали?
- Ну да, - вздохнул я.
- А, ну тогда сходите на море. А по дороге зайдите к маме в магазин – если хотите, конечно – скажете, что приехали.
Танькино лицо, по своей извечной ленивости и полусонности, совсем не умело принимать выражение гостеприимности, поэтому я предложил Сане:
- Ну, клади сумку и пойдём.
- Так а…? – запнулся Санёк.
- Клади и пойдём, - ещё раз скомандовал я.
Когда мы уже вышли на улицу, Санёк проговорил:
- Хоть бы договорился по-нормальному.
- О чём договариваться? Всё и так уже договорено.
- «Всё договорено», - передразнил он. – Пошли, тогда хоть, в магазин зайдём до твоей бабки. С ней-то хоть по-нормальному договоримся.
- Санёк, всё уже и так договорено, - стараясь быть твёрдым, повторил я.
- Для тебя-то, може, и договорено. А для меня? – с брошенным видом произнёс он.
- Всё нормально.
- Даже не познакомил, - ворчал Санёк. – Как её хоть зовут?
- Таня, - мягко, как только и нужно произносить женские имена, произнёс я.
От излишне эмоциональной перебранки со своим товарищем и от волнения по поводу произошедшей встречи, я сильно захотел закурить и достал из кармана джинсов уже до неприличия помятую пачку «опала».
- Курить будешь? – предложил я.
- Кури сам.
- Как знаешь.
Кажется, он был в обиде на меня. Но мне было начхать: я в это время был занят своими мыслями.
«Да, совсем ещё недавно Танька девчонкой была. В игры детские играли. А вот уже и мамой стала. Чёрт, ну и время бежит!» - приблизительно так думал я, затягиваясь сигаретой.
- До моря далеко? – вывел меня Санёк из состояния раздумчивых эмоций ещё одним своим вопросом.
- Минут двадцать.
- А автобусом нельзя подъехать?
- Того автобуса – пока дождёшься…

Так, пребывая каждый с своём привычном настроении: Санёк – в невесёлом, а я – в привычно возбуждённом, - дошли мы пешком до 10-ой станции Большого Фонтана.
В годы моего пребывания в Одессе, помню, я и мои здешние школьные товарищи называли эту станцию ласково-уменьшительным именем: «Дися».
Эту станцию я, по своей писательской прихоти, мог бы сравнить с Древним Римом. В Рим, как известно из древней же поговорки, вели все дороги; а кроме того, там ещё и лозунг такой популярный в народе был: «Хлеба и зрелищ!» Вот и сюда, к 10-ой, словно бы стекались, как в русло водоёма, все покатые окрестные улочки и переулки, служащие в курортный сезон бесплатными автостоянками, запруженными впритык стоящим легковым автотранспортом. И именно здесь, на 10-ой, находился ближайший хлебобулочный магазин, куда я отправлялся набрать полную сумку хлеба и булочек к чаю, всякий раз когда дома заканчивались мучные запасы. И именно здесь, на 10-ой, пропадал я почти каждый вечер в кинотеатре «Курортный» на очередном сеансе какого-нибудь приключенческого фильма с погонями, драками и перестрелками.
- Что-то моря твоего я так пока и не вижу, - снова пожаловался Санёк, хотя напоминаний о «моём» море было уже предостаточно. И первое из первых напоминаний – то и дело попадавшиеся нам навстречу говорливые семейные группки курортников, в массе своей загорелых и беспечных. Получившие очередную порцию загара, они уже возвращались с пляжа, в то время как мы только туда направлялись. Солнце палило теперь не так нещадно, кончался день. К тому же, явственно уже слышалось и ощущалось свежее дуновение от моря, шелестяще пробегающее по листве в каштановых верхушках сквера, мимо которого мы проходили.
И вот – когда мы прошли мимо переулка, на углу которого располагались известные и знаменитые по всей Одессе «Морские ванны» ( ещё один «местный намёк» на Древний Рим: на его императорские бани-термы ), и когда переулок, соединяясь со сквером, стал переходить в покатый спуск…
- О! Наконец-то! – восхищённо произнёс Санёк, когда сквозь пышную разбросанность декоративной зелени сквера, за выступающим жёлтым утёсом, за расположенным перед спуском щитом ПЛЯЖ «ЧАЙКА» с нарисованными островерхими синими волнами и парящей над ними острокрылой белой чайкой… когда за нарисованным на щите тут же показалось и НАСТОЯЩЕЕ море: тёмно-синяя гладь и отходящий от причала катер.
- Куда пойдём? На песок или на камни? – поинтересовался я спустя пять минут, когда мы уже стояли на одной из двух смотровых площадок, возвышавшихся по обеим сторонам широкой лестницы, чьи широкие ступеньки, расходясь внизу надвое, стекали прямо и непосредственно к белому и, как будто бы, дымящемуся песочку пляжа.
Здесь, на центральном пляже, на этот раз, так мне показалось, народу было не очень много. Ведь на моей памяти ещё сохранялись такие же жаркие летние деньки, когда центральный пляж на 10-ой напоминал сверху улей, бесперебойно жужжащий и подёрнутый тягуче-прозрачным солнечным маревом. Днём при виде сверху всего этого людского пчелиного копошения, обдаваемого ярким солнечным блеском, тут же начинало плавиться в глазах; а к вечеру если в глазах и переставало плавиться, но зато в ушах всё продолжало и продолжало – почти до самой темноты – стоять всё то же и то же неумолкающе вязкое жужжание людского пчелиного роя.
Теперь же такого жужжания я не слышал: пляж не бурлил. На этот раз не было ни того, ни другого: ни плавления в глазах, ни жужжания в ушах.
- А где тут рыбу ловят? – спросил Санёк.
- Рыбу? Это на плиты надо идти.
- А далеко?
- Да не, не далеко. Пойдём покажу. А ты резинку свою хоть прихватил из сумки?
- Зачем? Пока просто так глянем.
Широкая асфальтированная дорожка повела нас налево, вниз под утёс; и далее – мимо стрелкового тира и спасательной станции, чьё здание большим белым теплоходом возвышалось над площадкой с детскими каруселями и другой дорожкой, ведущей к причалу пассажирских катеров. За спасательной станцией пляж начинался узкий, здесь море уже в трёх шагах от нас теребило берег своей шипящей пеной.
- Вон раздевалка, - показал я на одинокую на этом пляже, покосившуюся кабинку, - тебе не надо переодеться?
- Не. Я в плавках.
- А я переоденусь, - и я достал из кармана брюк свои узкие шерстяные коричневые плавки, предварительно вытащенные из оставленной во дворе у родственников дорожной сумки, и вошёл в раздевалку.
Сменив свои «семейные» трусы на плавки, я вышел из раздевалки, куда следом за мной юркнул Санёк.
«Странно, - подумал я. – А говорил, что в смысле пляжного одеяния у него всё в порядке».
Вскоре переоделся и Санёк. Но, как выяснилось, он вовсе даже не переодевался; а зашёл в раздевалку просто за тем, чтобы снять свои джинсы и рубашку: наверно, из-за повышенной скромности. Странно, в поезде он ею не блистал!
Мы направились к пирсу. Там кинули свои лохмотья, а также целлофановый кулёк, на котором красовалась машина «Лада» и в котором рядышком улеглись две бутылки ситра, прихваченные нами в одном из попутных магазинов.
Затем мы взошли на пирс, где с правой стороны находилась шумная ватага ныряльщиков, а с левой – совершенно противоположная ей, по количеству производимого шума, компания рыбаков. Как ни удивительно, обе компании при этом мирно уживались; и лица и тех и других прямо-таки излучались жизнерадостностью, оптимизмом и счастливым настроением.
А одним из непосредственных возбудителей такого настроения был рыбак, чья выразительная внешность и чьё темпераментное поведение не оставляли никаких сомнений: перед вами находился Типичный Одессит. Более того, это был первый Типичный Одессит, которого мы увидели по приезде в Одессу. Кто-то, возможно, спросит: а как же те, которых мы встречали, когда ехали с вокзала и после, когда шли сюда на море: разве среди них не было типичных одесситов? О да, возможно. Возможно, и тогда нам попадалось на глаза целое множество типичных одесситов. Но то были типичные одесситы именно с маленькой буквы. Этот же был Типичный Одессит с буквы большой. В чём же разница? – кто-то опять, возможно, спросит. А разница, как мне кажется, вот в чём: у Типичного Одессита с буквы большой есть одна выдающаяся, на мой взгляд, особенность: даже если он специально ничего такого смешного не делает, чтобы рассмешить окружающих его людей, у них всё равно – от одного его вида, от одного его присутствия – сразу же поднимается настроение.
Он был единственным из всей рыбацкой компании, кому, по-видимому, доставляло большое удовольствие посоревноваться в шумности, словоохотливости и экспрессивности движений с компанией пацанов-ныряльщиков. Это был дяпчик с голым пузом: большое, глобусообразное, оно волосатилось и лоснилось на солнце и, как будто милое и послушное животное, вроде приручённого китёнка, хотя и жило как бы своей отдельной жизнью, но вместе с тем не уставало следить за исполнением команд своего владельца. А тот, то и дело меняя местоположение крючка своей удочки, при этом не давал покоя и своему пузу: он то ловил стоя; то, как и остальные его спутники по рыбалке, выжидательно приседал, свесив с пирса свои бидонистые ноги в выгоревше-синих широких флотских брюках, подкатанных на щиколотках; то привскакивал с насиженного места, предварительно закинув одною своею бидонистою ногою на пирс, и, заново поднявшись на ноги, качнув перед собой своим волосато-лоснистым толстенным «животинушкой» и широко – как волейболист при подаче мяча – размахнувшись удочкой, забрасывал крючок далеко за волнорез. В последнем случае он успевал ещё разгонять в воду сгрудившихся на пирсе пацанов-ныряльщиков, чтобы при забрасывании случайно не зацепить кого-нибудь из них крючком. В его внешности, в экспрессии его движений, какие он проделывал, было что-то агрессивное, флибустьерское: стоило лишь его синюю летнюю фуражку с тремя дырочками на боку заменить на пиратский платок и дать костыль в руки – и вот вам герой, сошедший со страниц Стивенсона. А эксцентрично сверкавшие на его спине багровые кругляшки от лечебных банок лишь добавляли сочности и колорита ко всей его флибустьерско-юморной выразительности.
Санёк, вопреки ожидаемому, не проявил ко всему, что происходило на левой стороне, никакого кипучего интереса. Он лишь бегло взглянул на сгорбившихся над своими удочками рыбаков; так же бегло заглянул в их садки, на дне которых вяло трепыхались мелкие, худосочные бычки. С лёгкой и уважительной полу-усмешкой задержал свой взгляд на пузатой фигуре с багровыми кругляшками на спине, ( а тот как раз вытащил бычка, совсем уж до неприличия мелкого, и, разразившись по этому поводу обычным своим хриповато-пивным темпераментом, выбросил пойманного малька обратно в воду ); и, так и не задав рыбакам ни одного рыбацкого вопроса, повернулся физиономией к один за другим весело сигающим в воду «с правого борта» пацанам-ныряльщикам.
- Ну что, давай окунёмся? – предложил я первый, хотя, честно признаться, и не горел особым желанием броситься разгорячённым под солнцем телом в изумрудно-звенящую морскую прохладу.
- Давай. Ты первый, - сделал мне «услугу» Санёк.
- Ага, я и так кругом – вечный первопроходец. Не робей, Санёк. Прояви и ты свою смелость. Покажи и ты, на что способен.
- Ты ж у нас привычный. Тебе к морю не привыкать.
- Ладно уж, чёрт с тобой. Я первый.
- Ну давай, - Санёк скрещёнными руками потирал свои плечи.
- Сейчас. Дай собраться с духом.
Ветер неприятно холодил спину. Поёживался и Санёк. Минуту простояв, я таки решился окунуться в эту, кажущуюся на первый раз такой страшной купель, распростёртую на сотни и сотни квадратных и кубических километров. Сам не заметя, как плюхнулся головой в воду, я моментально почувствовал во всём теле, до самых кончиков пальцев, не очень-то уж и приятную дрожь. Следом же за мной нырнул и Санёк: когда я вынырнул, он уже находился в воде рядом со мной с мокрыми волосами. А через минуту мы уже стояли на волнорезе, всматриваясь то в сторону пляжа, ослеплённого солнцем, садящимся за склон прибрежного плато; то в сторону открытого моря.
- Поплыли на те плиты, - предложил Санёк, показывая на бетонные плиты, выложенные в виде дамбы метрах в тридцати за волнорезом.
- Поплыли.
«Посмотрим, не разучился ли я плавать. Вроде, не разучился. Плыву».
Добравшись до плит, мы вскарабкались на их скользкую от водорослей поверхность, ( а чтобы взобраться, нам пришлось подтягиваться на руках: и, при этом, мы несколько раз съезжали обратно в воду ). Мы полазили по плитам и, не найдя там ничего, достойного нашего особенного внимания, по-быстрому смотали оттуда удочки, - при том, что никаких рыболовных принадлежностей с нами не было: это просто мне такое образное выражение кстати под руку попалось.
Потом, вернувшись на берег, мы полулежали на каменной пирсовой подстилке, - ввиду того, что другой у нас не было, - попивали своё ситро, покуривали оставшиеся сигареты и поглядывали на человека на парусной доске, тренировавшегося в бухте, где стояли спасательные катера, моторные лодки и прочий инвентарь службы спасения на водах. Этот человек слишком неумело владел парусной доской: она всё время перевёртывалась под ним при малейшем порыве ветерка: и тогда спортсмен, не удерживая равновесия, плюхался в воду.
Допивая ситро, называемое в Одессе «сладкой водой» , я спросил:
- А может, прямо сейчас и в город на катере смотаемся?
- Давай, - согласился Санёк, как бы делая мне одолжение.
- Познакомлю тебя с городом.
- А там похавать где-нибудь можно будет? А то с утра, считай, ничего не жрали.
- Найдём.
Одевшись, мы пошли обратно – в сторону причала пассажирских катеров, где уже стоял один катер, идущий в Черноморку, и куда в этот же момент подходил другой, ранее до этого ещё не виденной мной конструкции, типа катамарана: два катера были как бы соединены вместе одним трёхэтажным корпусом-палубой. Это судно носило название «Хаджибей»: название поселения, отбитого Суворовым у турок и на месте которого впоследствии, по указу Екатерины II, и была основана Одесса.
- Это мы на таком катере поплывём?
- Не, не на таком.
- А это, тогда, что за катер? – Санёк ещё не знал, что я посвящён не больше его во все здешние новации.
- А я сам не знаю. Грузовой, наверно, какой-то.
Подойдя к окошку кассы, находившемуся под белыми сводами спасательной станции на открытой смотровой террасе, мы приобрели два тридцатикопеечных билета с синими, словно бы вытатуированными на бумаге, якорями и отправились на причал, - куда, с одной его стороны, уже успел причалить незнакомец «Хаджибей» и откуда, с другой его стороны, уже успел отойти катер на Черноморку, и куда теперь подходил следующий – и на этот раз СЛЕДУЮЩИЙ в порт – катер. Этот носил название «Марсель»: в честь ещё одного города-побратима Одессы.
- Пассажирский катер «Марсель» следует в Одесский порт, с заходами в Аркадию и Ланжерон, - мегафонным голосом проинформировал капитан из своей рубки.
Пройдя со сходен причала на палубу по поскрипывающемуся и шатающемуся мостику-трапу, покрашенному всё той же морской синей краской; пройдя контроль в лице двух загорелых матросов в форменных кителях песочного цвета с ярко-золотистыми якорями на обшлагах: один из матросов был белобрысым молодым человеком с нежным пушком на щеках и на подбородке, другой – пожилым брюнетом; взойдя на палубу, мы прошли в заднюю – кормовую – часть судна и там и расположились на сиденьях.
Катер простоял минут пять. После чего белёсый матрос, принимавший билеты, прошёл мимо нас на бак, сдёрнул швартовый канат ( его старший товарищ в этот момент проделывал то же самое на носу катера ); и судно начало свой медленный отход от причала с одинокой фигурой старичка-пенсионера в такой же, как и у матросов на катере, песочного цвета униформе: в летний сезон такие старички удачно совмещали дежурство на причале с приятным морским воздухом и рыбалкой с утра до вечера.
Судно начало отход. Заработали винты под палубой. Тяжело забурлила вода под нами, тяжело вздулись волны. Судно двигалось на малом заднем ходу, пока не застопорилось на необходимом для разворота расстоянии. А затем – «полный вперёд!» - оставляя по левый борт солнечный пляж и затенённый зданием спасательной станции причал с вывеской:
10 ст. БОЛЬШОГО ФОНТАНА

…Мягко теперь уже бурлила вода под нами, мягко разбегались волны от борта, мягко стелилась сверкающая белой пеной дорожка за кормой – судно шло передним ходом. Над ним кружила стая чаек, подкармливаемая пассажирами. Однако птиц было много, а пассажиров – не так много, а кидаемой ими жратвы – и того меньше. А птиц было много, - а крика, поднимаемого ими, когда с катера летел очередной шматок хлеба или булки, - а крика было ещё больше. Они нахально требовали кидать им ещё и ещё. Ихняя стая напоминала прожорливых конвоиров, сопровождавших наш катер от остановки до остановки…
От 10-ой станции до Аркадии всего минут десять плавания, зато от Аркадии до Ланжерона – целых полчаса, если не больше.
Аркадия. Когда в это предвечернее время смотришь со стороны моря – люди, находящиеся на пляже, и весь открывающийся с катера пейзаж словно бы кажутся покрытыми коричнево-серо-золотистой каменной пылью: словно бы видишь картинку не здешнего, а некоего далёко-тропического побережья некоего далёко-африканского царства-государства.
…Судно проплывало мимо побережья, которое называют жемчужиной курортной Одессы  и где разместились крупнейшие здравницы города. Санатории, дома отдыха, пансионаты, курортные места; зелёные парки и спуски, жёлтые скалы и утёсы; красные кабинки канатной дороги и белые паруса яхт-клуба в Отраде… Но всё это теперь очень трудно было рассматривать: из-за солнца, которое с ослепительным блеском садилось на западе. Даже надетые солнцезащитные очки не спасали меня от рези в глазах. И лишь когда катер подходил к берегу, становясь к остановочному причалу, можно было увидеть хоть малую долю достопримечательностей одесского побережья…
Ланжерон. Здешний причал катеров навсегда останется знаменит в моей памяти тем, как… Однажды – а было это ещё в пору моего дошкольного детства, мы тогда ещё не перебрались жить в Одессу, а вот так же приезжали до бабы Маши в гости на лето, - однажды вот таким же жарким летним денёчком мы - тесной родственной компанией, взрослые и дети – отправились в парк Шевченко: покататься на качелях-каруселях. После этого взрослым вздумалось возвращаться морем, на катере. А я тогда жутко боялся моря. Это потом уже я как-то постепенно к нему привык, а тогда я даже близко к берегу боялся подойти. И вот силком тогда приходилось взрослым тянуть меня на катер: и именно на этом причале. Но я так тогда и не поддался. В конце концов, пришлось бабе Нине сдавать свой билет обратно в кассу ( на меня билет тогда ещё не требовался ) и возвращаться со мной домой на трамвае, отдельно от других наших родственников.
…За Ланжероном уже начинались припортовые сооружения, здесь катер начал отдаляться от берега на максимальное расстояние ( что, помню, тоже когда-то вызывало во мне боязливо-щекочущее чувство: если катер вдруг начнёт здесь тонуть, то далеко до берега добираться вплавь придётся! ). Солнце ушло теперь от нас куда-то назад, и уже можно было разглядеть берег: и гранитный шпиль памятника Неизвестному Матросу, и четыре прожекторные вышки стадиона ЧМП; а затем – когда приблизились к Воронцовскому маяку и начали огибать его – и здание морвокзала, и многочисленные корабли, как наши, так и иностранные, как пассажирские, так и грузовые; ко всему тому следует добавить Потёмкинскую лестницу, парадно возвышавшуюся над портом и служащую парадным входом в город.
А чайки всё продолжали конвоировать наш катер до тех пор, пока он не подошёл к 20-му причалу Одесского порта, где швартовались небольшие пассажирские катера, зеркально похожие на наш, и быстроходные междугородние теплоходы-«кометы».

…Я ещё весь был охвачен торжеством встречи с ещё одним своим старым знакомым – Одесским портом; а мой приятель, не успев сойти с катера ( ну и прям что называется – с ходу с пароходу! ), уже готов был броситься на поиски жратвы.
- Мне жрать охота. А где тут можно похавать? – ныл Санёк.
- Пошли к морвокзалу. Тут уже, видишь, всё закрыто, - показал я на кафе и на буфеты, находившиеся на 20-ом причале.
После чего мы поднялись по ступенькам «малой Потёмкинской лестницы» , ведущей от 20-го причала вверх, к площади перед зданием морвокзала.
Морской вокзал резко отличается от своих собратьев ( авто-, аэро- и ж.д. ): уже хотя бы по той простой причине, что тут не бывает такого столпотворения, какое мы могли наблюдать несколько часов назад на железнодорожном: а следовательно, не бывает и такой душноты. Около касс, задёрнутых с обратной стороны тёмными шторами, не наблюдалось в эти вечерние часы ни одного человека, не говоря уже о какой-либо давке или очередях. Редкие, одиночные «экскурсанты», вроде нас с Саней, прохаживались по зданию, как по музею, - останавливаясь возле стендов с цветными фотоизображениями теплоходов и кают первого класса: это развлечение доступно многим – в отличие от того, чтобы взять билет в эту самую каюту первого класса. Два человека стояли возле телеграфа, сосредоточенно выписывая телеграммы. Все буфеты и торговые точки и здесь уже оказались закрытыми. Открыты были только ресторан и туалет. Первое из этих «заведений» не привлекало нас из-за того, что идти туда было бы для нас слишком дорогим удовольствием, ( да и кто бы нас, пятнадцатилетних шалопаев, туда пустил? ); а во второе «заведение» сходить было для нас уже не дорогим, но тоже в некотором роде удовольствием: туалет на морвокзале отличался редкостными, по нашенским меркам, чистотой и благообразием. А как же – сюда как-никак иностранцы, частенько бывает, заходят и заглядывают: ох и любим, любим же мы перед иностранцами «не ударить лицом в грязь»!
Мы вышли из здания на свежий морской воздух. Тут стояло несколько продовольственных киосков, которые были открыты и где можно было купить пару пирожков или булочек, чтобы как-то утолить свой голод и в то же время не опустошить за один раз свой и без того достаточно тощий и не слишком пузатый карман.
- Не знаешь, что за сигареты – «феникс»? – показал Санёк на пачку, лежащую на витрине киоска.
- Пятьдесят копеек, - посмотрел я на ценник. – Болгарские. Давай купим. А то наши табачные запасы уже на исходе.
- Бери. Попробуем, что за «феникс».
Мы взяли пачку сигарет, четыре беляша с мясом и уселись на скамейке с видом на стоявший рядом пассажирский теплоход, готовящийся к отплытию. Шла погрузка. Огромные краны своими железными ручищами захватывали ящики и контейнеры с грузом и, словно пушинку, поднимали на борт.
- Крановщиком не хочешь пойти? – поинтересовался я у Сани.
- А по сколько они заколачивают?
- Не знаю точно. Колов по пятьсот-шестьсот, не меньше. Если не по семьсот. Почти как у нас в шахте. Так тут хоть на свежем воздухе, а там – в пыли. Не заметишь, как силикозником или туберкулёзником станешь. – Рекламировал я перед другом профессию крановщика, уплетая беляши.
Покончив с беляшами, мы прислонились к железному ограждению и минут пятнадцать рассматривали готовящийся к отплытию теплоход. Затем мы обошли здание морвокзала, встречая на пути различные средства транспорта: как наши легковушки, так и автопогрузчики импортного производства.
- Закурим «феникс»? – предложил я Сане, когда мы уже зашагали по эстакаде от морвокзала к выходным павильонам.
- Давай.
Я вскрыл пачку и вытащил две сигареты.
- А классные сигареты, нормально тянутся, - оценивающе произнёс он, делая затяжку.
- Ага, классные, - согласился я, делая то же самое.

Так как по 192-м ступенькам Потёмкинской лестницы лучше опускаться, чем подниматься, - мы с Саней взяли два билета по 3 копейки на эскалатор, который и поднял нас, избавив таким образом наши усталые ноги от излишней нагрузки.
Поднявшись, мы вышли из павильона эскалатора на Приморский бульвар. В центре бульвара, как и полагается, возвышался неповторимый символ города – памятник внучатому племяннику кардинала Ришелье, первому местному градоначальнику.
- Кто это? – спросил Санёк, указывая на старейшего жителя Одессы.
- Мой дедушка.
- Не, а серьёзно?
- Генерал-губернатор.
С высоты Потёмкинской лестницы мы полюбовались величественной в своём неповторимом роде панорамой Одесского порта, знакомой моему товарищу по цветной фотографии из учебника по географии УССР , а теперь вот увиденной и воочию.
- Пить захотелось, - снова заныл Санёк.
- Тебе зачерпнуть? – сделал я широкий жест в сторону горизонта.
- Не, а серьёзно: а где бы здесь воды можно найти попить, а? – снова спросил Санёк, когда мы, осмотрев морскую панораму, направились мимо памятника Потёмкинцам в сторону Дерибасовской – ещё одного неповторимого символа Одессы.
- Тебе всё время – то пить, то жрать! С тобой как с маленьким!.. Ему такие места исторические показываешь!..
- А этим разве напоишься или накормишься?
- Сейчас как на Дерибасовскую выйдем – а там магазинчик есть один, должен быть открыт ещё: там автоматы с газводой… - утешил я его.
- Это как: три копейки в щёлку бросаешь – и вода сама в стакан льётся?
- Да.
- Не могли у нас в городе такие автоматы поставить! – посетовал неизвестно на кого мой приятель-земляк.
- Что у нас в провинции вообще могут? – решил поддержать я его в его критически-патриотическом порыве. – Уже три года как троллейбус пускают на линию – никак не выпустят.
- И не говори.
В этот момент со двора одного из зданий XIX-го века, тут расположенных, выпорхнули две девчонки, чьё юное естество, хотя и сокрытое до самых щиколоток новомодными брюками-«бананами», сразу же отвлекло меня на другие мысли.
- Ух ты, какие девочки пошли! Давай зацепим, а, Санёк?
- Ага, ещё неизвестно, примет ли нас твоя бабка, а тебе уже вздумалось халяв цеплять!
- Ха-ха-ха! – единственное, что я смог выразить ему в ответ.
На меня снова нашло привычное весёлое настроение. Это, кстати, я подметил: как вечереет – у меня тут же начинает подниматься настроение. А тут ещё и торжественность всей окружающей обстановки способствовала тому!
- От блин! Он опять тащится! Тут так пить охота, а он знай одно – тащится себе, и хоть бы что ему! – деланно возмущался моим настроением Санёк.
- Как ты не понимаешь! – объяснял я ему, хохоча заодно и над тем, что приходится объяснять такие, по сути, давно уже объяснимые и не раз объяснённые вещи. – Одесса – это особый город. Тут особая атмосфера. Тут только и делать – что тащиться, хохотать, прикалываться на полную катушку… обламывать всех направо и налево.
- Ага-ага, смотри внимательней – чтобы тебя вон те два товарища сейчас не обломали, - и Санёк аккуратным кивком головы показал на другую сторону улицы, где около входа в ресторан, что на углу Театрального переулка, с фраерской важностью прогуливались двое блюстителей порядка.
А в следующий момент мы стали свидетелями того, как эти двое мильтошек «вежливо завернули» к себе одного парня, шедшего противоположной стороной улицы, встречно нам. Этот худоватый паренёк шёл, никого не задевая, никого не трогая. Но свободная, небрежная, прямо-таки моряцкая походочка, джинсово-вельветовая потёртость наряда, волосы ниже плеч – сами понимаете, что более подходящего «клиента», более подходящего для себя «сюрприза» работникам правопорядка ожидать в этот вечер не приходилось: сию же секунду раздался свисток, и лохмач, свесив свою гривастую голову, - моментально куда девалась вся прежняя небрежность походочки, - стал переходить улицу – для дальнейших, как говорится, разбирательств по выяснению личности.
- О, гля, гля! Сейчас заметут.
Из-за угла выехала милицейская машина.
- Хана волосам! Сейчас в парикмахерскую отвезут. А може, и не отвезут: зачем им лишний бензин тратить? Прямо в машине и обреют, - прокомментировал ситуацию Санёк.
- А ты ещё, кажись, здесь кого-то обламывать собирался, на кого-то отрываться? – с ехидцей спросил он потом.
Я же, вырвавшись на шаг вперёд своего товарища и пряча в стену глаза, будто натворивший неладное, поспешил благополучно пройти мимо «места происшествия»: а то, чего не хватало, и нас бы затронули.

Дерибасовская. Эту улицу справедливо можно назвать одесским Бродвеем. Хотя впрочем, что я говорю?!! Ведь на Бродвее я ни разу не бывал; а по исключительно правдивым сообщениям наших журналистов-международников, Бродвей – до жути грязная, захламлённая мусором улица. Бродвей то Бродвей, а Дерибасовская есть Дерибасовская! И вместе они, как говорится, не сойдутся.
Причём, я не назвал бы Дерибасовскую улицу ни просто красивой, ни как-то по-особенному красивой: я бы не назвал её красивой вообще. Широкой – да: и причём, во всех смыслах этого слова широкой; но красивой?.. Это если Одесса – мама, то её главная улица – это бабушка. Тем более, что одесситы так её и зовут: Дерибабушка. А бабушка может находиться в каком ей угодно настроении: она может быть как несносной, так и вспыльчивой, она может быть нервной или спокойной, шумной или ворчливой, обрюзгшей и расфуфыренной или же костлявой и чопорной; но её комната, тем не менее, для остальных членов семьи всегда оставалась, остаётся и будет оставаться идеальным и притягательным образцом аккуратности и благообразия, милого сердцу старинного уюта. Никакой беспорядок и бедлам, никакое хулиганство сюда не могут быть допущены и близко. А бесчисленные внуки всегда могут рассчитывать на то, чтобы найти тут для себя какой-нибудь приятный гостинчик, - припрятанный только для того, чтобы его нашли: какой-нибудь шоколадный шарик или конфетку, какой-нибудь «Золотой ключик» .
С каждым приездом сюда, я замечал на Дерибасовской что-либо новое. В данном-конкретном случае это был бар-погребок, в котором теперь разместилось видеокафе – новый вид молодёжного досуга, обретший право на существование уже в период перестройки. Табличка МЕСТ НЕТ, выставленная у входа, наглядно свидетельствовала о том, что новый вид досуга пользуется у молодёжи особой популярностью.
Кроме того, на Дерибасовской всегда хватало магазинов, кафе, кинотеатров. В одном месте находятся, буквально в трёх шагах один от другого, аж три кинотеатра. У нас в провинции о таком тесном скоплении культурно-массовых заведений можно только помечтать!
Уличный указатель, хотя и прятался в листве платанов, но своей размашистостью не мог, тем не менее, сразу же бросаться в глаза:
ул. ДЕРИБАСОВСКАЯ
DERIBASOVSKAYA st.
- А вот и твоя вода, - показал я сходу, как только мы ступили на булыжный настил главной улицы Одессы.
Мы зашли в магазинчик «Соки-воды», полностью обслуживаемый автоматами.
«Эти уж не обдурят!» - сразу слышу голос оптимистически настроенных читателей.
«Но всё же случается!» - про себя говорю я. Надо же как-то порадовать и пессимистов!
Санёк пил подслащенную сиропом воду за 3 копейки, я же предпочёл яблочный сок за 10 копеек. Утолив жажду, - Сане на это потребовалось два, если не три стакана, - мы зашли затем в соседний магазинчик, торгующий мороженым, разными сладостями и сигаретами.
- Что это за сигареты? – спросил Санёк, показывая на пачку.
- «Сальве». Это папиросы, а не сигареты.
- А пачка на «Камел» похожа, правда?
- «Кэмел», а не «Камел», - поправил я, будто бы со знанием дела.
- Ну «Кэмел», так «Кэмел». А не знаешь, тут их можно где-нибудь достать?
- Это только по блату. Или у спекулянтов. А в магазинах их нигде не найдёшь.
- Надо будет – как будем отсюда уезжать, - говорил Санёк, когда мы уже вышли из магазина, - так купим себе на дорогу блок каких-нибудь классных сигарет.
- Зачем блок одних? – возразил я. – Можно накупить по одной пачке разных.
- Или так.
Где-то гудели машины, звенели трамваи. Здесь было не тише: несмотря на то, что транспортное движение по Дерибасовской закрыли ещё лет пять назад, сделав её полностью пешеходной.
Здесь всегда было столько народу! В общем, хватало всегда.
По Дерибасовской пройду
у одесситов на виду…
- всё время звучало у меня в голове, пока мы шли до угла ул. Советской Армии . И свою «озвученную» голову я держал при этом с таким высоко приподнятым нахальством, как будто вышагивал под парадный марш, а не под эмигрантскую песенку.

На углу Дерибасовской и Советской Армии мы зашли в гастроном. Не удивительно то, что очередь там была только в один отдел: было уже около половины десятого вечера, а в десять магазин закрывался; но меня несколько удивило то, за чем выстроилась очередь: за «Бахмаро». Да-да, за тем самым безалкогольным напитком, пару бутылок которого мы прихватили – и, заметьте, безо всякой очереди! – прошлым днём себе на дорогу.
Меня, повторю, это несколько удивило:
«Неужели «Бахмаро» стал в Одессе таким модным и популярным напитком? Или это за нехваткой не менее модной и популярной, но вечно дефицитной «Пепси-колы» ?»
Тут же к очереди пристроился и Санёк.
- А то попить нечего будет, - объяснил он.
«У дяди Васи найдётся», - хотел было сказать ему я; но очередь быстро продвигалась, и я промолчал.
Стоя в очереди, я обратил внимание, как подошла к прилавку пожилая особа, вся в морщинах, лет 50-ти, если не больше. Но самое интересное было то, что одета она была, эта старуха, по самой что ни на есть молодёжной моде: в светлые «бананы»-брючата, в летнюю молодёжную кофточку с яркой и броской фирменной надписью, обута тоже в фирменные – не то адидасовские, не то пумовские – кроссовки; вдобавок к тому – туго завязанный на затылке высветленный хвостик и щедро намазанная на лицо косметика: сзади если посмотреть – как будто шестнадцатилетняя девчонка-пэтэушница собралась на дискотеку.
«Действительно, - тут же подумал я, снова чуть было не рассмеясь при этом, - чем не подходящий образ вечно молодящейся старушки-Дерибабушки?»
Санёк купил четыре бутылки с напитком, и мы вышли на улицу Советской Армии.
- Где бутылки ты собираешься открывать?
- А ты что – сейчас пить собрался?
- А когда же?
- Как приедем до твоих – там и попьём.
- Ты ж говоришь - они нас выкинут.
- Мало ли что я говорил.
После мы прошлись по Советской Армии и возле кинотеатра им. Горького сели на трамвай. Доехали до улицы Чижикова  безо всяких, как говорится, происшествий. Там пересели на «пятёрку» и так же благополучно доехали до вокзала.
Вокзальные часы показывали половину одиннадцатого вечера. В это время вокзал весь высвечивался яркими огнями, падавшими и на всю Привокзальную площадь. Бегущая строка на крыше вокзала рекламировала никому не нужные товары, информировала о спектаклях, показанных на сцене театров уже сотни раз и каждый раз идущих под вывеской «премьера».
Конечная остановка «127»-го на улице Чижикова, где мы присели с Саней на металлических молочных ящиках, держа под мышками бутылки с «Бахмаро», была как бы во мраке. Но от этого только интересней было наблюдать за всеми огнями вечернего миллионного города. Будто бы сидишь в зале кинотеатра, а вокруг тебя показывают интересный фильм. Торопливо пробегали машины, вальяжно проплывали троллейбусы, мелькнул мотоциклист.
- Первый мотоцикл, который я увидел в Одессе! – заметил Санёк, и словно бы хотел поднять при этом палец, чтобы запечатлеть это своё открытие – да жаль, руки были заняты бутылками. – А тут они, вообще, хоть водятся?
- Ну, раз видел только что – значит, водятся.
В эту минуту подъехал к остановке наш долгожданный «127»-ой. Сразу же пассажиры столпились у дверей; но водитель что-то не спешил их открывать, как и не спешил включать в салоне свет: лишь в его кабине мерцал зелёный огонёк спидометра. Так и простояв минут десять, автобус – каким пустым и тёмным был, таким же пустым и тёмным – сорвался вдруг с места, на прощанье не мигнув даже фарами. Люди, стоявшие на остановке, бросились было вдогонку – но тут же и опомнились: на своих двоих «костылях» разве угонишься?
- О! Чего это он так вдруг? – поражённо воскликнул Санёк.
- Одесская шутка, - невозмутимо ответил я, закуривая и возвращаясь «к нашим баранам», то бишь ящикам.
- Да, Серый, теперь нас твоя бабка точно выгонит: уже почти одиннадцать. Сейчас, поди небось, как приедем – а наши сумки и вещички уже под калиткой валяются. От будет здорово! От будет тебе смех! Тогда-то ты насмеё-ёшься!
- Успокойся, - успокаивал я его, хотя мне было противно на душе не меньше, чем ему.
Водитель следующего автобуса, слава богу, не решил сыграть с нами шутку. Быстро подъехав, он так же быстро собрал всех пассажиров и так же быстро отъехал от остановки; но тут же, правда, и остановился: светофор показывал зелёный.
- Вот в той церкви меня крестили, - воспользовавшись остановкой, показал я рукой на купол церкви, что на ул. Пушкинской.
- Я смотрю – тут автобусы так быстро от остановки отъезжают, - не захотел останавливаться на церковной теме Санёк, - а у нас же как – пока подъедет, пока соберёт всех до единого, пока битком автобус не набьёт… потом пройдёт по салону, посшибает со всех пятаки, потом обилетит… а потом – когда уже отъедет – ещё раз остановится: подобрать всех, кто опоздал. А тут, как я вижу, сразу – побросал людей в автобус – и поехал!
- Тут другие темпы, Санёк. Привыкай.
Минут через двадцать мы сошли на нужной нам остановке.
По той улице, где мы шли днём, в настоящее время была тьма-тьмущая; поэтому я предложил Сане пройтись по параллельной, достаточно освещённой улице, а затем уже свернуть к нужному нам дому.
Как только мы свернули за угол и ступили на освещённую улицу, нас окликнул пацан, сидевший около забора на велосипеде в такой себе отдыхательной позе: задом к рулю, сложив голову и руки на сиденье и опустив одну ногу с педали на землю. На багажнике его велосипеда разместилась девочка лет 13-ти, причём её комплекция внушала некоторые опасения за дальнейшую судьбу багажника: настолько эта девочка была упитанна.
- А закурить не найдётся? – вялым голосом спросил чувак, будто бы просил не для себя, а для своей стеснительной на такую просьбу подруги.
Я достал пачку «феникса», вытянул сигарету и, подойдя, молча подал ему.
- И спички, - дополнил он таким же вялым, неохотным голосом.
Я зажёг спичку и поднёс ему; в это время его девочка, сидевшая на багажнике и, также как и пацан, опустившая голову к сиденью, смотрела на меня из-под своей подмышки, как-то не совсем естественно при этом закрываясь руками: точно и хотела и не хотела, чтобы я её узнал. Но хотела она или не хотела, а я её, так или иначе, всё равно узнал, несмотря на все её старания.
«Что-то знакомое, - подумал я про себя. – Ну да, это же Лилька!»
Пацан кивком головы отблагодарил, и мы отправились дальше.
- Ну и халява у него! – высказал Санёк своё мнение, как только мы отошли от них на почтительное, неслышное расстояние.
- Что ты понимаешь! – возразил я. – Типичная одесская красавица.

- О, света нет. Сейчас, Серый, нас точно попрут! Уже, небось, и вещички наши под калиткой валяются!
- Та не гони ты дуру – горит свет! – успокоил я его, увидев, когда мы подошли поближе, что под клеёнчатым навесом горит длинная люминесцентная – или, как попроще ещё её называют, «дневная» - лампа.
Отодвинув засов калитки, я отогнал в сторонку Акбара, и Санёк беспрепятственно прошёл во двор.
Из дома в этот же момент вышла Татьяна. Она теперь была одета в светло-оранжевые кремпленовые бриджи собственного покроя и летнюю кофточку-безрукавку с трогательными крылышками на плечиках, какую, я помню, она носила будучи ещё десятилетней девчонкой с совершенно плоской грудью.
- Где вы так поздно блукаете? – бесцеремонно заявила она.
- Да вот, город ему показывал, - устало произнёс я.
- Ваши сумки я на веранду перенесла. Там и кровать есть. Если хотите, можете спать вдвоём, если нет – раскладушку разложите. А хотите, можете спать здесь, на диване. Лучше, конечно, идите на веранду. Там уже и постель есть. Ну что, сейчас спать пойдёте или посидим? Есть хотите?
- Да вроде нет, - ответил я. – А ты как, Санёк?
Тот также ответил отрицательно.
- Тогда присаживайтесь, - пригласила Таня, сама усаживаясь на диван. Туда же «упал» и я. Санёк сел на стул, задом к «дневной лампе».
Ввиду того, что предстоящий разговор был объёмист, и участников его было трое, и никто больше не появлялся на нашей авансцене, - я позволю себе изложить этот разговор «по ролям»:
ТАНЯ. Ну, рассказывайте.
Я ( принуждённо ). О чём?
Т. Как вы там поживаете, что нового?
Я ( с иронией, несмело ). Ну рассказывай, Санёк, чем сейчас подрастающее поколение занимается. Как хулиганите, как стёкла бьёте.
Санёк потупливает глаза.
Т. Вы на море были?
Я. Сначала на пляж пошли-сходили, а потом в город на катере отправились. По городу пошастали-полазили.
Т. А где вы в городе были? ( К Сане ). Какие он места тебе показывал?
САНЁК ( с полунасмешливой гримасой ). Он мне показывал церковь, где его крестили.
Таня улыбнулась.
Пауза.
Т. Возле Дюка не были?
Я. Где-где?
Т. Возле Дюка, на Потёмкинской лестнице?
Я. А! Были, конечно.
С. Где это?
Я ( с весёлыми глазами ). Там, где мой дедушка стоит.
Т ( с робкой загадочностью ). А вы как на него смотрели?
Я ( недоумённо ). На кого – на памятник? Как! Как-как… Как обычно смотрят. А что, нужно как-то по-особенному на него смотреть?
Т ( загадочно ). Это когда я в школе ещё училась, мы всем классом как-то были там на экскурсии, так наши мальчишки дурачились и говорили: посмотрите на него сбоку, посмотрите на него сбоку!
Я ( после паузы, с той же недоумённостью ). Так а что из того – если сбоку на него смотреть?
Т ( ещё более загадочно ). Он ведь грамоту в руках держит…
С ( с такой же недоумённостью ). Ну так и что? Это то же самое, что и на Ленина сбоку посмотреть. Разве что тот – без грамоты.
Т ( слегка смущённо ). Ну-у, на Ле-енина… то не то совсем.
Пауза.
Т. Как там на море: вода тёплая?
Я. Тёплая. Двадцать три градуса. ( Шутливо ). Ещё семнадцать бы добавить – и можно пить.
Т ( с грустью ). А я вот в этом году ещё ни разу на море не была.
С ( с большим удивлением ). А почему так? Возле моря почти живёте – и на море не бываете?
Т ( смущённо ). Семья, дети.
С. Так а что – разве нельзя собраться и ходить на море всей семьёй?
Т ( с ироничной грустью ). «Семья» пока что в армии служит. Несёт охрану социалистической Родины.
Я. А в каких частях?
Т. В автобате.
Я. А в какой местности?
Т. В Афганистане.
Я. В Афганистане?!!
С ( серьёзно ). Как же так? Жена, ребёнок… и в Афганистан служить направили?
Я. Постой, а ты, вроде, в письме писала, что он в Узбекистане служит, а не в Афганистане.
Т. Ну там рядом, на границе. В Термезе.
Пауза.
Т ( снова погрустнев ). У нас вообще на посёлке сейчас такая скукотища стоит. Всех мальчишек моего возраста в армию позабирали. Олега Одария, пока вот только, не забрали – осенью должны забрать: у них в военкомате там какой-то спецнабор.
С. Спецнабор? Это, наверно, за границу куда-то служить пошлют. В Германию или в Чехословакию.
Т ( продолжая ). Игорь, тёти-Светын, под Николаевом служит – под Новый год должен уже будет прийти.
Я ( задумчиво переспрашивая ). А где, ты говоришь, он служит?
Т ( удивлённо на меня глядя ). Под Николаевом, я же сказала только что.
Я ( выходя из задумчивости ). А!.. А то мне послышалось, будто ты сказала, что Игоря Николаева – певца – в армию забрали. Ослышался.
Пауза.
Т ( продолжая ). Девчонки наши почти все уже замуж повыскакивали. Светка беременная ходит. Лялька, её сестра, тоже недавно замуж вышла. Анжелку вот только пока не выдали: она совсем недавно выпускной только отгуляла. А Лиля , а Лиля – та вообще невеста… ту хоть прямо сейчас, в тринадцать лет, можно замуж выдавать: только с мальчишками и гуляет, с девчонками её и не увидишь.
Я. Сейчас встретили её по дороге: на углу Ромашковой с пацаном стояла.
Т. Ну вот.
С ( ко мне ). Это та, что на багажнике?
Я. Ну да.
Т ( меланхолически поводя глазами ). Лиля – то вообще… такая невеста, такая невеста, о-о!..
Пауза.
Сверху над нами зашуршало: по деревянной планке навеса прошёлся соседский кот.
Т ( ко мне, удивлённо ). Так а я до сих пор не могу понять – как это баба Нина смогла отпустить в дальнее путешествие тебя одного: я имею в виду, без своего присмотра?
Я ( слегка недовольно ). Ага, баба Нина отпустит, жди!.. Пришлось соврать, что по путёвке всем классом и с классной руководительницей в Ленинград едем. Только так и отпустили.
Т ( ещё более удивлённо поводя глазами ). В Ленинград? По путёвке? Вместе с классом? Ну ты даёшь! Ну ты нашёл что придумать!
Я ( вздыхая ). Только так и приходится с ними бороться.
Т. И на долго же вы приехали?
Я. Недельки на две приблизительно.
Т. На сколько финансов хватит?
Я. Угу.
Т ( к Сане ). А ты ещё ни разу не был в Одессе?
С. До сегодняшнего дня пока ни разу.
Т ( ко мне ). Так покажешь ему Одессу. Ты же всё знаешь, весь город излазил, все улицы в центре исходил, когда школу прогуливал. Возьмите билеты на «Хаджибей» - видели? Это такой теплоход-катамаран: это специально для морских экскурсий у нас такой сделали.
Я. А, так это прогулочный? А я думал – грузовой какой-то. На Десятой стоял у причала.
Т. А это он постоянно днём от Десятой часовые прогулки по побережью совершает. А в полдевятого вечера от морвокзала с дискотекой выходит в открытое море. Возьмите билеты, найдите хороших девочек, пригласите их с собой.
Санёк и я хитро и смущённо переглянулись.
Я ( смущённо улыбнувшись ). За этим дело не станет.
Т ( продолжая ). Пойдите к Олегу Одарию, с ним дружбу заведите. Он недавно со штрафплощадки «Яву» свою выкупил – может быть, даст покататься.
С ( с вспыхнувшими от интереса глазами ). Я что-то пока не вижу, чтоб у вас тут в Одессе на мотоциклах гоняли. У вас тут они хоть водятся?
Т. Так вы же в городе были – а в городе, конечно: там их и не увидите: там же милиция дежурит на каждом углу, на каждом углу остановить могут.
Я ( перебивая ). Это как сейчас – когда мы шли от Потёмкинской лестницы к центру. Прикинь, на наших глазах в центре – не доходя до Дерибасовской – пацана одного «запаяли»: за длинные волосы.
Т. Ну вот. Это единственное занятие одесской милиции. ( Продолжая после секундной паузы ). А тут – у нас на посёлке – мальчишки наши вовсю на своих «Явах» гоняют: тут их никто не останавливает, не цепляет. Это Олегу только вздумалось один раз по городу прокатиться – да некстати: там у него мотоцикл и отобрали, на штрафплощадку отвели. А тут у нас – гоняй сколько хочешь. ( С округлёнными глазами ). Иногда в час ночи такой рёв поднимут – как начнут раскатывать один за другим. Рокеры.
Пауза.
Т. А на скейтах там у себя не катаетесь?
Я, С. Не-а.
Т. А то у нас тоже мода сейчас – на скейты. Возле моря – там удобно, там как раз асфальтовый спуск – так наши постоянно туда ходят на скейтах кататься.
Пауза.
Т. Курите?
Я ( замявшись ). Н-ну… как сказать… бывает… по праздникам, как говорится.
Т. И какие сигареты?
Я. Да какие придётся.
С ( слегка недовольно ). Ну ты сказал – какие придётся! Индийские, например, на вид не переносим.
Т. У нас мальчишки тоже индийские не любят.
С. А вот болгарские, к примеру, это уже совсем другое дело: эти курим.
Т. У нас тоже, в основном, болгарские курят. И ещё кишинёвский «космос»: знаете, есть разные сорта «космоса»: кишинёвский и львовский. Так у нас сначала спрашивают, когда покупают: какой сорт? Если кишинёвский – тогда покупают, иногда даже сразу по несколько пачек: на запас.
С. А харьковский?
Т ( не зная, что ответить: она, кажись, впервые слышала, что есть ещё и харьковский сорт «космоса» ). Ну-у… харьковский… я не знаю.
Я ( весело ). А «Гавану» шмалят?
Т. Ты имеешь в виду сигары? Да так, мальчишки иногда покупают – главным образом, только для того, чтобы потом где-нибудь в компании повыделываться. Но не затягиваются, а так – попыхивают. Они ж, эти сигары, крепкие: если затянешься – глаза на лоб полезут, закашляешься потом после этого.
Пауза.
Т ( уже не робко, но опять загадочно ). А у нас сейчас идёт интенсивный сбор урожая.
С ( явно не понимая её загадочного тона ). Что, вишню, клубничку собираете?
( Что касается меня, то я сразу же усёк, о каком урожае идёт речь: эта тема, до того времени считавшаяся в советской печати запретной, как раз вовсю уже, поднималась в прессе. В газеты надо почаще заглядывать, Санёк! )
Т. Ко-но-пли.
С. А!..
Т. Не пробовали?
С. Я лично и не собираюсь пробовать. Раз попробуешь – как втянешься потом, что и не вылезешь.
Я ( к Сане ). А помнишь, как у нас пятновыводитель кто-то в класс притащил – так все пацаны потом этого пятновыводителя как нанюхались, такие раскумаренные все ходили, рукава на пиджаках у всех этим пятновыводителем пропитаны… по всей школе такие запахи стояли.
С. А, было дело!.. Ну, то так… Баловством занимались.
Т. У нас мальчишки берут эту коноплю, пыльцу с неё стряхивают, скатывают – она тогда упругая, ластичная становится: знаете, такая как каучук – и с табаком эту дрянь как-то смешивают, в папиросу, в «беломор», закатывают: получается «косяк». Сидят потом – курят, балдеют. ( После паузы ). Мой Юрка как притащит откуда-то полмешка этого «плана» - выменяет на какую-нибудь безделушку – чего он только уже не наменял! – сам курит, и сам же и продаёт.
Я ( не зная, что и сказать ). Да-а.
Пауза.
Т. Ну а вы – за себя – что ещё можете рассказать?
Я ( снова замявшись ). Та что рассказывать?..
Т. Рассказывайте, рассказывайте. Мне всё интересно.
Я ( ещё больше замявшись ). Что интересного тебе рассказать?
Т ( ко мне ). А как там другие наши родственники поживают?
Я. Да как… по-старому.
Т. Как там баба Лида ? Она всё к нам собиралась приехать.
Я. Баба Лида деда себе нашла.
Т ( удивлённо улыбаясь ). Да-а?
Я. Да. Ей сейчас некогда. Делами занята. Свинью купили. Сейчас откармливают. Осенью резать будут.
Т. Даже так?
Я. Да. Вот так.
Т. А остальные? Люся с семьёй?
Я. Да как… тоже по-старому. В августе, вот кажись тоже, собираются к вам приехать отдохнуть.
Т. Пусть приезжают.
Длительная пауза.
Я ( решившись, наконец, прервать эту паузу ). Ну а вы-то здесь как?
Т ( приняв задумчиво-отрешённый вид, глядя вперёд себя невидящими глазами ). Как… Тоже вот – как видишь – по-старому.
Я. Ну не говори! Вика – это уже кое-что новое!
Т. Ну, разве что Вика.
Я. А дядя Вася?
Т. Что «дядя Вася»?
Я. Всё такой же?
Т. А каким ещё ему быть?
Я. А сейчас он где?
Т. Где… у себя в комнате… дрыхнет.
Длительная пауза.
Т ( решительно ). Так… Ну, что?.. Раз не хотите мне больше про себя ничего рассказывать… Идёмте тогда тоже, что ли, спать?
Я ( с готовностью ). Да. Идёмте, наверно. Пора уже укладываться баиньки.
Время уже перевалило далеко за полночь. Близился уже, кажется, первый – если не второй – час ночи.
Мы втроём почти одновременно повставали со своих «насиженных мест» и отправились на веранду. Веранда представляла собой широкий коридор метров десять в длину и метра два с половиной в ширину, соединённый тонкой стенной перегородкой с небольшой кухонкой при входе в дом. В самом конце веранды находилась уже застеленная кровать. Слева от входа располагались: этажерка; кухонный столик; холодильник; окно, соединяющее веранду с дяди-Васиной комнатой; и ещё одна этажерка – широкая, для посуды, - где выстроились в шеренгу бутылки с различной ёмкостью и этикетками. Сами этикетки уже ровным счётом ничего не обозначали; а бутылки, отслужившие своё прямое назначение, были наполнены теперь самодельным виноградным соком. Ну а справа от входа были: два больших окна; вешалка ( разумеется, для одежды, а не для шеи ); да сложенная мягкая раскладушка, прозванная – давным-давно, ещё при покупке – довольно-таки поэтично: «вертолёт». Да, я ещё чуть было не забыл про две наши сумки, уже перенесённые сюда и поставленные возле одного из двух больших окон, выходящих во двор.
- Ну располагайтесь, - сказала Татьяна, а сама незаметно отправилась в свою комнату.
Мы с Саней начали раздеваться. Он за это время заметно повеселел. Теперь, вместо прежней хмурой физиономии, на меня смотрело удовлетворённое, неподдельно улыбающееся лицо.
- Так что, доволен? – спросил я, забираясь на кровать.
- Ну. Ещё бы. Всё класс! – с довольным видом заключил он, ложась у стенки. Раскладывать раскладушку мы поленились: не захотели спать на «вертолёте».
- Слышь, - накинулся я на него, - а-ну шуруй давай от стенки!
- Не-е, Серый, - зевнул он. – Я всегда возле стеночки сплю. Привык уже.
- А я где, по-твоему, сплю? – толкал я его в бок. – Проваливай давай с моего места!
- Не-е, Серый, - не уступал Санёк, с такой же наглой зевотой.
- К-козёл, - в сердцах выдавил я и, капитулируя, мирно улёгся с краю.
- Ладно уж. Ложись. А то, поди, всю ночь дрожать от страха будешь, - неожиданно всё же уступил он.
Улегшись на своё привычное место и накинув на себя толстое – несмотря на удушливую летнюю жару – атласное одеяло, я окончательно успокоился от всех треволнений сегодняшнего дня и сразу же задремал. Вовсю уже дремал и Санёк, презрительно откинув в сторону это царское одеяло.
Кончился второй день нашей «путёвки». Начинался третий…

3 июля

Проснулся я около восьми часов; хотя насколько это было точно, сказать не могу.
По дому и по двору уже разносились вопли Вики, окрики Татьяны и громкий голос бабы Маши. Дядя Вася – о котором я ещё успею рассказать подробнее – уже отправился, по-видимому, на работу. Иногда я слышал здесь на веранде, в нескольких шагах от себя, шарканье обувью и хлопанье дверцей холодильника; но подавать признаки жизни пока не хотел, как и Санёк. Но Санёк хоть спал по-настоящему, я же лишь прикидывался спящим. Что и говорить, мне не очень желалось побыстрее встретиться с бабой Машей, как-никак… но о причинах моего нежелания уже было сказано.
«А, ч-чёрт, - утешал себя я мыслью, - ведь всё равно, так или иначе придётся встретиться с ней. Ведь глупо думать, что за эти две недели, пока мы здесь пробудем, мы так ни разу и не повидаемся с ней!»
В это время опять, в который уж раз за это утро, распахнулась дверь, ведущая к нам на веранду, и послышались бодрые, но неумелые шлёпающие шажки и голос крёстной:
- Викочка, ты куда пошла? Кто там? Мальчики? Пойдём отсюда, мальчики ещё спят. Не будем им мешать.
И дверь снова закрылась.
Так я пролежал где-то около часа, пока и Санёк, наконец, не проснулся.
- Ну что, будем вставать? – спросил он сонным голосом, понеживаясь на подушке.
- Давай.
Мы напялили свои джинсы, рубашки и вышли во двор.
Яркое солнце, отражаясь от клеёнки, слепило глаза. Сад, весь в зелени, освещённый прямыми утренними лучами, казалось, сошёл с какой-то картинки. Единственное, что немного портило эту живописную утреннюю красоту, - уборная, стоявшая своим тёмным коричневым прямоугольником возле будки Акбара. Сам Акбар, спрятавшись в тень высокого ореха, растущего за калиткой, - после уплетённой миски с похлёбкой, с томными собачьими глазами грыз теперь свой «десерт» - уже трижды обглоданную кость.
Во дворе сидела на диване Татьяна и кормила с ложки Вику. Я подошёл к умывальнику, держа в руках предметы утреннего туалета: мыло, зубную пасту и щётку, полотенце.
- Проснулись? – задала Таня ненужный вопрос: как будто и так не видно.
- Доброе утро, - робко поздоровался Санёк. Я же удосужился лишь подмигнуть Вике, с тем же пристальным дитячим удивлением смотревшей на нас.
Я принялся за умывание. Намыливши свою рожу, я услышал за своей спиной и ещё один, тот же самый ненужный вопрос, исходивший на этот раз от вышедшей из дома бабы Маши:
- Что, проснулись уже?
После скромных церемоний-приветствий, баба Маша села за стол; а я в это время чистил зубы.
- Да, давно ты у нас не был, - говорила крёстная, по ходу действия – с типично одесской деловитостью - намазывая хлеб маслом. – Сколько? Года два или три?.. Был мальчишкой, которого трудно было заставить молоток в руки взять…
- А, Серый!.. – Санёк, присевший на стуле, ухмыльнулся в этот момент в мою сторону: мол, вот какой ты ленивый, оказывается!
- А теперь уже парень! – продолжала крёстная. – Ну теперь-то, сейчас-то – хоть можно заставить?
- Заставить-то можно, - отвечал я, споласкивая рот, - но, по-прежнему, трудно.
- Ты будешь умываться? – спросил я Саню, окончив свой утренний туалет.
- А?.. Та зачем? – с зажатым, полусонным видом ответил он вопросом на вопрос.
- Присаживайтесь тогда к столу, позавтракаете, - пригласила нас баба Маша.
- Да не, мы, наверно, пойдём сейчас, - застеснялся я.
- Как это вы пойдёте, не позавтракав, - удивилась она. – Садитесь, садитесь с нами завтракать.
Пришлось согласиться. Мы сели к столу и принялись наворачивать то, что нам предложили: картофельный супчик, бутерброды с чаем.
БАБА МАША. И тебя баба Нина не побоялась одного отпустить: я имею в виду – без своего присмотра?
Я. Ага, баба Нина отпустит! Пришлось соврать, что по путёвке – вместе с классом и с учителями – в Ленинград едем.
БМ. А мать? Что, даже не пришла по этому поводу с классной руководительницей переговорить?
Я. Не-а.
БМ. И провожать не пошла?
Я. Она, вообще-то, собиралась… хотела пойти нас до станции проводить… так мы от неё отвязались.
БМ ( со строгостью в голосе ). Как же это так – не пойти и не разузнать всё в подробностях?.. Я, например лично, всегда – как Татьяна с классом в колхоз ездила – прежде всего шла в школу и узнавала у ихней классной руководительницы всё до мельчайших подробностей: куда, в какой колхоз они едут, сколько там пробудут – и так далее, и тому подобное: всё, всё до мельчайших подробностей.
Я ( с ленивым смущением ). Та-а…
БМ. Я и твоим всегда так говорила: доверяйте, но проверяйте. А то всяко ли может случится. ( К Сане ). А ты что своей матери сказал? Наверно, то же, что и он?
С. Та не, я-то хоть своей правду сказал – соврал только в том, что и его, Сергея, мать с нами поедет: само собой, следить за нами будет… ну и всё такое.
БМ. И она что, тоже провожать не ходила?
С. Да она собиралась подойти, обо всём с его матерью переговорить. На станцию утром собиралась как раз подойти, с ночной смены: она у меня на хлебозаводе работает…
Я. А мы с той станции удрали и прошлись пешком до соседней – только для того, чтобы с ней не встретиться.
БМ ( покачивая головой ). Да-да…
Т. Там баба Нина как узнает, что вы дорогу перепутали, так её там инфаркт, случайно, не схватит?
БМ ( переводя разговор на полушутливые интонации ). Как приедете обратно к себе домой, так скажете, что не в тот поезд сели. Скажете, шёл поезд Ленинград – Одесса: вы думали, он в Ленинград идёт, а приехали в Одессу.
Я ( заканчивая завтракать ). Да у нас там и  поезд такой не проходит.
Вика, накормленная молочной кашей, стоя в своей кроватке и держась ручонками за её перегородку, с тем же пристальным дитячим удивлением изучала меня. А затем, так же пристально и удивлённо, стала рассматривать Саню.
БМ. Что, Викочка? Думаешь, твой папа? Нет, это не папа. Папа твой служит. А это дядя. Да, дядя.
Санёк протянул руки. Вика нерешительно, подламывающимися шажками подошла к нему.
Я. Вика, то нехороший дядя. Иди лучше к братику.
С. Какой ещё братик?
Я. Да, я ей троюродный братик.
Вика снова подошла ко мне. Я вытащил её из кроватки и взял к себе на руки.
С. Вика, лучше не смотри так долго на него: а то, как и он, всю жизнь потом смеяться будешь!
Я. А разве это плохо? Скажи, Вика, смеяться – это хорошо. Лишь бы не плакать.
Тарелки наши опустели; и мы поднялись из-за стола, собираясь отправиться на пляж. Вику я отдал на руки маме Тане .
БМ. Вы ж смотрите никуда, ни в какие тёмные делишки не влазьте. И от подозрительных людей подальше держитесь. И с одесситами нигде особенно не заговаривайте. А то они хитрые, эти одесситы… хитрые и нахальные. Могут поначалу с вами ти-ти-ти да сю-сю-сю: вотрутся к вам в доверие, а потом и начнут с вас деньги вытягивать. Подальше от них держитесь. Да и сами осторожней с незнакомыми людьми себя ведите.
Я, С. Хорошо, хорошо.
Выслушав это строгое напутственное предупреждение, мы отправились в известном направлении.

На нашем пути, по ул. Дмитрия Донского, стоял небольшой магазинчик, где в свободной продаже имелось пиво.
- Надо бы взять, - робко выразил Санёк наше общее с ним желание.
- Так давай возьмём.
- А дадут?
- А я что, знаю?
Тут перед нами, на приступках магазина, откуда-то возник парень лет 18-ти . Санёк, протягивая руку с деньгами, робко попросил его:
- Возьми нам пива, а? четыре бутылки.
- Сам и возьми, - огрызнулся «ушастый фраер», при этом как бы удивляясь такой ребячей Саниной несмелости.
После этого Санёк решился сам. И через несколько минут он, - удивлённо улыбаясь, что ему всё-тки дали, - уже выходил из магазина, держа в руках заветные бутылки.
- Ну, вот видишь! – также улыбаясь, встретил я его. – Это ж всё-таки Одесса! Демократия! Пиво кому хошь дают!
- Это я понял. Тут, как и у нас на Восьмой , власти никакой нету: анархия – мать порядка!
Мы положили бутылки в пакет и пошли дальше.

- Тю! Я-то думал - паспорта продают! – а это Санёк выразился по адресу одного из прилавков на 10-ой станции, расположившихся в эти утренние часы вдоль дороги к морю. На этом прилавке были разложены для продажи обложки для различных документов. В эти утренние часы здесь, как и у каждого другого прилавка, попадавшегося нам на пути, толпилась кучка пляжного народу.
- Думал – и чего это ради тут народ, возле этого прилавка, так толпится?.. Думал – если, допустим, нужен фальшивый паспорт – покупаешь, вклеиваешь свою фотографию, пишешь какая тебе нравится фамилию – и готово: можешь предъявлять, если где потребуют, - уточнил свою мысль Санёк.
- Ха! Раскатал губу. Если бы. Если бы да кабы!
После этого мы отошли от прилавка, где торговали обложками для «серпастого, молоткастого», и, заглянув ещё в кое-какие общественные места, «взяли прямой курс» непосредственно к берегу моря.
На этот раз мы направились не налево, а направо: в сторону пляжа 11-ой станции. Пройдясь по пешеходной террасе, мимо пресных душевых и фонтанчика с питьевой водой, мы спустились к пирсу лодочной станции. Там мы и разделись; вытянули из пакета бутылки с пивом и воткнули их, чтобы охладить, в песок, омываемый набегающими волнами.
Вода в море была прохладной, градусов 18-19; поэтому мы, чтобы постепенно привыкнуть, постояли с минуты три у берега, войдя в неё по колена. Наконец Санёк отважился броситься в набегавшую волну; через секунду вынырнул и – крикнув «Догоняй дядьку!» и широко размахивая руками, так что на все стороны от него разлетались брызги, - стал удаляться от берега.
- Ой… дядька! – недовольно скривил я рожу. – Сам ты – сынок ещё! В пупок мне дышишь!
И следом же нырнул в воду сам.
- Играем в «ладу» ? – предложил Санёк, как только я догнал его.
- Вдвоём? Та – масти нету!
- Ну тогда – поплыли до волнореза! – ещё одно дурацкое своё предложение выразил он.
И я опять отказался: так как волнорез в этом месте находился на довольно-таки прилично удалённом расстоянии от берега; а в детстве бабушка часто пугала меня судорогой, которая может схватить, если я буду далеко уплывать от берега, ( тогда, многого чего не понимая в жизни, я представлял себе, что судорога – это, должно быть, такое страшное зубастое морское чудище: хищная рыба, наподобие акулы ). А помимо того, море в это утро было штормящим и каким-то мутным – в общем как-бы-так-сказать, «не вызывающим доверия».
Однако Санёк решительно настаивал сплавать с ним до волнореза; но и я отказывался от лишних приключений, хотя и не кажущимися ему опасными. В конце концов мне пришлось послать его «на три весёлых буквы».
- Не матюкайся: не вырастешь! – ответил он мне дежурной фразой, которую не раз уже мне доводилось от него слышать в похожих ситуациях. – Ладно, не хочешь – не надо, я сам поплыву.
И он опять энергично замахал руками. А я тем временем вылез из воды, мокрыми пальцами вытянул из кармана брюк сигареты и закурил, стоя заложив ногу за ногу и обсматривая пляж с полуголой публикой, особенное своё зрительное внимание уделяя ровесницам и девушкам чуть постарше.
Санёк отплыл от берега уже на приличное расстояние; и я, покурив, решил, несмотря на всю свою боязливость, поплыть за ним: в конце концов, если этому отчаянному придурку случится утонуть, то отвечать перед его мамочкой придётся в первую очередь мне!.. Я выкинул сигарету и прыгнул с пирса вниз головой. И уже через несколько минут настиг этого отчаянного «пловца».
- Ну что ты, чёрт!?
- Слышь, Серый, - растерянно оглядываясь кругом, спросил Санёк, - а тут волнорез хоть есть?
- Ну есть, - ответил я, отплёвывая от себя воду.
- А где?
- Там, - головой я указал в сторону открытого моря.
- Поплыли!
- Та до него – знаешь, сколько плыть!? Замахаешься!
- Поплыли, чё ты!
- Та ну тебя!
Бросив эти слова, я поплыл к длинному пирсу, бумерангом выгибающемуся от берега.
Там плавали несколько мужчин средних лет. Рядом с их взрослой компанией я почувствовал себя значительно уверенней. Через пару минут сюда же подплыл ничуть не уставший Санёк, который так и не доплыл до волнореза.
Мужчины по очереди, подставляя друг другу плечи, взбирались на пирс и ныряли оттуда с разбега. Санёк только было намеревался последовать их примеру, как неожиданно появился на пирсе какой-то «деловой» - парень в летней рубашке и светлых брюках – и в приказном порядке предложил мне вылезать из воды.
- И ты тоже, - указал он и Сане.
На мужчин он не решил оторваться, а только скромно попросил их плыть к берегу. Я же, честно говоря, поначалу не совсем понял, точно не «вкурил», за что и почему нас «арестовывают»: уж не заплыли ли мы по своей неосторожности в какую-то сверхсекретную зону, охраняемую «парнями из КГБ»? Правда, пирс, куда мы подплыли, был для служебного пользования, и находиться тут разрешалось только сотрудникам спасательной станции; но мы-то ведь находились не на пирсе: мы-то ведь находились в воде.
Но тут же «деловой» несколько прояснил ситуацию, обратившись к мужчинам:
- Мужчины, а вы разве не слышали о том, что купаться в море запрещено? Мы через каждые полчаса это по радио передаём. Вода не соответствует санитарным нормам.
Мужики отреагировали на это самым беспечно-пофигистским образом и фразами, типа: «Ну и что из того? Мало ли чего там у вас не соответствует…»
- А вы знаете, - продолжил со своей убедительностью «деловой», - что тут, неподалеку как раз, канализационная труба со стоками со всего берега вытекает в море? Вы же, считай что, в гамне тут купаетесь!
Лишь после этого мужики, пожав мокрыми плечами, «отчалили» к берегу. А нам с Саней пришлось вылезать на пирс.
- Пойдём, - сказал нам парень. Нехотя побрёл я за ним, не обтрусивши с себя капли. Не уверенный в том, что Санёк идёт за нами, - он замешкался, когда вылезал из воды на пирс, - я остановился и оглянулся назад. При этом у меня мелькнула мыслишка: а не броситься ли мне опять в воду? Не показать ли тем самым и своему товарищу «геройский пример»? Не станет же этот парень прыгать за нами в одежде и догонять нас!.. Но тут же услышал за спиной твёрдый, не терпящий возражений голос:
- Идём-идём! Чего остановился?
Нехотя, но пришлось подчиниться. Через несколько секунд нас нагнал вылезший из воды Санёк. И так мы втроём прибыли на спасательную станцию, где, развалившись в шезлонгах, сидели ещё трое спасателей: двое молодых и один постарше, лет 40-ка.
- Вот и полюбуйтесь теперь на них. Привёл. – С несколько недовольной миной на лице представил нас своим товарищам наш провожатый.
- Так это и все? Вот эти двое только в гамне купались? Там же, вроде, их больше было – целая компания? – переспросил и поинтересовался один из молодых.
- Там же вся зараза вытекает, в том месте: вся канализация с побережья, - перебил его старший, обращаясь к нам своим хриповато-твёрдым, истинно «моряцким», голосом. – Вы что, разве не слышали – купаться запрещено! Санстанция запретила.
- Мы не слышали, - в один голос заявили мы с Саней. – Мы недавно только на море пришли!  
- Ой, та что вы говорите! – с деланным возмущением распылялся перед нами молодой. – Мы через каждые полчаса это по радио передаём – и вы не слышали?
- Та честное слово! – со всей горячностью оправдывались мы.
Всё же они не схотели поначалу, так запросто, нас отпустить – и предложили, в качестве наказания, драить полы в помещении спасательной.
- Пойди и возьми там швабру, - тут же безапелляционным тоном указал мне их старший на пожарную стойку, где висели различные инструменты для уборки помещения.
Нерешительно подошёл я к стойке и, как бы делая одолжение, взял оттуда то, что мой «начальник» назвал шваброй, ( а это и была самая настоящая морская швабра, на конце которой болтались мелконарезанные тряпичные «косички»: наподобие тех, которые знаменитый голландский футболист Рууд Гуллит  носит у себя на голове ), и спросил:
- Эту, что ли?
- Эту, эту.
А Санёк тем временем продолжал настойчиво объяснять им, отчего и почему мы не могли слышать ихнее дурацкое объявление – о том, что санитарное состояние моря не позволяет купаться в нём.  
- А откуда вы? – спросили нахальные спасатели. Санёк сказал им, откуда. ( «Там ещё самый лучший, самый высококачественный сорт угля добывают – антрацит называется – мож-быть, слышали?» ) И хотя про «самый угольный город» спасатели, к сожалению ( для себя ), не слышали; но, к счастью ( для нас ), узнав, что мы не местные, они неожиданным образом смилостивились!
- Ладно, идите, - отпустил нас старший. И тут же добавил, обращаясь уже к своим молодым напарникам: - А тому балбесу, сверху, сбегайте и скажите: ровно через каждые полчаса пусть по радио он это предупреждение передаёт. Спит он там, что ли?
Я с облегчением вручил швабру нашему провожатому, который «принял вахту» с несколько растерянным видом; и мы с Саней отправились к тому месту, где оставили свои лохмоты.
«Как бы не спёрли!» - волновался я. А вслух тут же принялся отчитывать Саню:
- Я ж тебе говорил!.. А ты – «поплыли до волнореза», «поплыли до волнореза»!
На что тот оправдывался:
- А они всё равно – дули бы меня заставили!.. Ишь ты – чего захотели: полы им драить! Молодых нашли! «Иди бери швабру»! А я бы и не взял! Какое они имеют право – заставлять!?
К нашим вещичкам за время нашего отсутствия, слава богу, никто не успел «приделать ноги»: всё наше шмотьё оказалось на месте. Деньги в карманах тоже. На месте, в целости и сохранности, оказались и бутылки с пивом, воткнутые нами в омываемый волнами песок.
Так что слухи о том, что Одесса – это чуть ли не одна сплошная воровская «малина», сильно преувеличены; и даже наоборот: как я уже успел ранее и давно для всех заметить, Одесса – культурный город. Но в этом мы ещё с вами не раз, Бог даст, убедимся; а пока же, давайте выпьем вместе с нами охлаждённого пивка и закурим.
- Они там сейчас, случайно, за нами в бинокль не наблюдают? – я указал на верхушку спасательной. – Не разглядывают, как мы тут пиво распиваем?
- А если и разглядывают, так что из того?
Санёк хотя и старался делать вид, что настроен весьма равнодушно, хоть и старался сделать вид, что ему по фигу, - но было, всё равно, слишком заметно, что инцидент со спасателями неприятно затронул и его. И после того, как мы простояли на этом пирсе ещё с полчаса, допив за это время пиво, он предложил:
- Давай в город, что ли, съездим наведаемся.
- Поехали, - с готовностью откликнулся я, натягивая на себя джинсы.
- До твоего дедушки-губернатора.

Одесса жила своей полнокровной, неунывающей жизнью.
А эту жизнь невозможно себе представить и без знаменитой одесской предприимчивости.
Перестройка, открывшая дорогу кооператорам, но лишь едва приоткрывшая дверь потребителям ( что очень жаль! ), всё же выдохнула на уличные прилавки набор более-менее модного тряпья. У Сани, да и у меня, разбегались глаза; мы с трудом удерживались от всяческих кооперативных соблазнов: от всего того, что ещё с таким трудом у нас в провинции пробивало себе дорогу.
Но как бы мы ни удерживались – эти проклятые кооперативные прилавки не давали проходу! Они как будто вырастали перед нами из-под земли, увешанные всевозможными «плодами» кооперативного производства: брюками-«бананами», рубашками-«варёнками», женскими поясами, мужскими ремнями и прочими разными безделушками. Казалось, в этом городе не осталось ни одного жителя – одни кооператоры. А те, кто толпятся у таких прилавков, толкаются, прицениваются – так это так: приезжие.
- Что будем покупать: брюки или рубашки? – спрашивал Санёк. И сам же отвечал: - Я думаю – лучше будет купить брюки. К брюкам любая рубашка может подойдёт, а вот к рубашке – не всякие могут подойти брюки.
Мудро! Мудро! Ничего более не скажешь в возражение!.. Как уже понятно, недостаток финансов не позволял нам купить одновременно брюки и рубашки.
Ну что ж, брюки так брюки. Мы же не женщины: можем и с открытой грудью ходить, если уж на то пошло! Главное – чтобы снизу было прикрыто, сверху – не так обязательно!

На Дерибасовской мы зашли в уже знакомый по вчерашнему вечеру магазинчик «Соки-воды», полностью обслуживаемый автоматами. Возле автомата размена стояла кучка людей и с удивлением наблюдала, как автомат принимает монету в 15 копеек, а выдаёт медяками почти вдвое больше положенного. Что ж, одесситы, помимо своего юмора и предприимчивости, славятся ещё и своей щедростью. И этот автомат – неожиданное для нас тому подтверждение. Санёк не преминул этой щедростью воспользоваться, и наш бюджет пополнился лишним полтинником – как-никак, пачка сигарет в эквиваленте. ( Но я хочу предупредить излишне не равнодушного к деньгам читателя – чтобы он не волновался и не пытался опрометчиво кидаться на Дерибасовскую в магазин «Соки-воды»: автомат тот наверняка уже починили.  )
По дороге на морвокзал, на углу Карла Маркса  и Театрального переулка, мы купили с лотка, торговавшего от ресторана, пару пачек сигарет «БТ» - страшный дефицит в нашем захолустье. Заплатили мы за них по 80 копеек за пачку; Санёк при этом осведомил меня, что у нас ту же пачку вполне можно «загнать» и за 2 «кола».

Около старейшего жителя Одессы, Дюка де Ришелье, в эти утренние часы царило оживление. Беспрерывно щёлкали затворами своих фотоаппаратов фотографы фабрики «Одессфото». У лотка с мороженым толпилась змейка очереди. Чуть поменьше змейка толпилась и у киоска «Союзпечати». У самого памятника сгруппировалась компания зарубежных туристов под руководством экскурсовода, увлечённо болтавшего на французском языке.
Как известно из истории Одессы, постамент, на котором возвышается бронзовая фигура Ришелье, первоначально украшали три латунных барельефа, воплощённых как символы земледелия, торговли и правосудия. Но впоследствии из трёх барельефов сохранились только два первых. Это давало пищу местным острякам: мол, в Одессе правосудия так и не сохранилось.
Кстати… когда Таня советовала нам вчера посмотреть на памятник сбоку, я, как кой-какой знаток истории Одессы, поначалу подумал: уж не это ли она имеет в виду. Но она имела в виду совсем другое.
Я и Санёк отошли чуть в сторонку и стали под платаном.
- А! Теперь я понимаю, почему на него нужно сбоку смотреть!
- Почему?
- Что – разве сам не видишь? Вон там у него, чуть пониже живота, видишь – грамота: это он грамоту держит.
- Ну? Так что из того?
- А когда отсюда смотришь – так создаётся впечатление, что он не грамоту, а кое-что другое держит… что, никак не врубишься?
- А! – наконец-то понял и Санёк.
- Ну до тебя вечно – доходит как до жирафа!
Кстати… в Одессе существует ещё и такая легенда – из которой явствует: как однажды Дюк, получив телеграмму от родственников, где говорилось об их приезде, вышел к морю, чтобы их встретить; но, увидев всю их многочисленность, тут же сразу и окаменел. Вот так-то!

До отплытия в Черноморку оставалось минут пятнадцать. Мы с Саней, устроившись в задней, ещё пустующей части судна, распечатали одну из пачек «БТ» и закурили. Игриво улыбалось солнце, дул жаркий полдневный ветерок. Катер покачивало на волнах.
«Морская прогулка – лучший вид отдыха» - как гласили плакаты одесского бюро по экскурсиям и путешествиям.
…Прогулявшись по морю на катере и приятно таким образом отдохнувши, мы вновь очутились на пляже 10-ой станции, на пирсе около лодочной станции.
Погода к этому времени успела испортиться. Откуда ни возьмись нашли тучи, до самого горизонта покрыли всё небо. И только мы скинули с себя свои лохмоты и попрыгали в воду, как тут же заморосил дождь. Надо же западло какое!
Мы вылезли из воды и стали прикрывать целлофановым кульком наши уже успевшие намокнуть тряпки. Но кулёк всё время срывало ветром; и Сане пришлось вытянуть из воды увесистый камень, чтобы положить его на кулёк и на тряпки для тяжести. После чего мы снова сиганули в воду.
Шёл дождь, и это придавало особую приятность телу. Морская вода, успевшая нагреться за утро, была как бы противовесом холодному и неприятному дождю. Вылезать из неё не хотелось. Но не век же сидеть. Я вылез и мокрыми пальцами вытащил из кармана брюк сигареты, предусмотрительно завёрнутые в целлофан. Санёк ещё плескался; но через несколько минут и он, словно пьянчужка, вышедший из кабака, шатаясь и переваливаясь, преодолевая сопротивление волн, выбрался из воды на берег и взобрался на пирс.
Дождь перестал; но тучи всё так же мрачно покрывали собой всё небо. Курортники разбежались, как муравьи по гнёздам. Но некоторые из самых отважных пооставались. Мимо нас по пирсу прошли две девушки приблизительно нашего же возраста. Мне показалось, что утром здесь же на пляже я их уже видел – даже на них, что называется, «глаз положил». И поэтому предложил Сане подойти познакомиться. На этот раз он, к моему удивлению, как-то сходу согласился.
Мы накинули на себя рубашки и, взяв в руки брюки и кроссовки, отправились вслед за девушками. Санёк шёл впереди – он, по-видимому, воображал себя более находчивым, более «основным» в таких делах, - а я плёлся сзади него.
Девчата сидели на топчане и, как мне показалось, с тихим, грустным видом о чём-то переговаривались: будто бы сожалели о том, что погода так скоро испортилась. На вид очень скромные, вида не вызывающего. Одна довольно хорошенькая, внешностью она напоминала героиню кинокомедии «Кавказская пленница»: «комсомолку, спортсменку, наконец просто красивую девушку»; зато другая – страшнее пистолета, атомной войны и всех моих страшных снов: с куриной шеей и заячьим прикусом.
Я хотел было подбросить на ушко своему товарищу какую-нибудь шуточку пооригинальней, с какой можно было бы к девчатам, пользуясь морской терминологией, «пришвартоваться»; но Санёк решил познакомиться довольно прозаично, не прибегая ни к какой «клоунаде»:
- Девчата, извините, а у вас спичек не найдётся? – робко спросил он. И – для убедительности своей просьбы – повёл перед их носом незажжённой сигаретой.
- Нет. Мы не курим, - серьёзно ответила хорошенькая.
Сразу же возникла неловкая пауза. Мы приземлились на параллельном топчане. Девчата смотрели на нас не очень доверчиво. Требовалось срочно разряжать обстановку. С демонстративностью клоуна, достающего на арене перед зрителями из мешка свой реквизит, я достал из кроссовок такую неприличную, для их девичьего взора, вещь, как мужские носки, и стал сосредоточенно вытрушивать из них песок. Девчата так же сосредоточенно следили за моими жестами. Санёк тем временем тихо перевёл свой взгляд с хмурого неба снова на девчат и спросил:
- А погода сегодня неважная, правда, девчата?
Но девчата явно не спешили вступать с нами в разговор. Опять создалось неловкое молчание. А это молчание почему-то опять заставило меня начать посмеиваться.
- Весёлый человек, правда? – воспользовавшись случаем, обратился Санёк к девчатам, кивая в мою сторону.
В общем, мало-помалу нам всё ж таки удалось завязать с ними разговор. Причём Сане пришлось отдуваться за двоих: я либо молчал, либо тащился. На меня вновь нашло моё счастливое настроение.
Вскоре небо слегка прояснилось, и Санёк предложил девчатам пойти искупаться; но они были уже в платьях и согласились только помочить ноги на берегу; а мы же скинули рубашки и, оставшись в плавках, вошли в воду.
- Провожать их пойдём? – спросил я.
- А как же, - просто ответил Санёк.
Мы вылезли из воды и снова присоединились к девчатам. Пока я, стоя на берегу, обтрушивался и обсушивался, Санёк уже успел переброситься несколькими фразами с ними. Они поинтересовались, кто мы и откуда. Когда я подошёл к топчану накинуть на себя рубашку, Санёк у меня переспросил:
- Где мы живём, а, Серый? Вот девчата интересуются.
- Адрес?
- Ага.
- А жирно не будет?
Я тут же почувствовал, что ляпнул какую-то по-детски грубую нелепость. Вот так довольно часто со мной происходило: хочешь показаться перед девчатами остроумным и оригинальным, а вместо этого вдруг ляпнешь какую-нибудь незабытую детскую грубую фразочку, наподобие только что приведённой; и тут же начинаешь жалеть, что ляпнул такое, и смущаться.
Хорошенькая мягко улыбнулась, а её зубастенькая подруга стиснула свои вампирские зубки. Санёк тоже сочувственно осклабился в мою сторону.
Затем он продолжил и дальше развивать свою дипломатию. И девчата не пытались нас отшить, непринуждённо вступали с нами в разговор; хотя у меня и создавалось впечатление, что они тщательно обдумывают слова, прежде чем их высказать и произнести. Но вот когда дело дошло до их имён…
- Да, а как хоть вас зовут? – спросил Санёк. – А то мы так и не познакомились.
- А жирно не будет? – тут же нашла что ответить хорошенькая. Причём та мягкость, с какой она это проговорила, повергла меня в смущение прямо-таки неописуемое и невыразимое.
Девчата, конечно, поломались поначалу, чисто для приличия; но в этом-то, как известно, и проявляется главное отличие женщин от телевизора: телевизор сначала показывает, а потом ломается; а женщины наоборот: сначала ломаются, а потом показывают. Нам, правда, наши девчата ещё ничего такого сногсшибательного не показали; но зато мы узнали, что хорошенькую зовут Катей, а её подругу – зубастую красотку - Леной .
Итак, мы узнали имена друг друга; и это располагало  к тому, чтобы продолжить наш разговор и наше знакомство.
- А серьёзно, откуда вы? – спросила Катя.
- Мы, вообще-то, из села приехали, - начал было прикалываться я.
- Серый, не гони! – хотел было оборвать меня Санёк.
Но я позволил себе продолжить:
- Сами понимаете, люди малограмотные, забитые - азбуке не обучены. Вот захотели – первый раз в жизни – город большой посмотреть. Да боимся заблудиться. А показать нам его тут некому, никого не знаем. Вот вы – не захотите ли составить нам компанию: город нам не покажете?
- А это вам других девочек надо поискать, - ответила Катя.
- А каких же? – попытался было уточнить Санёк.
- Да, почему «других»? Почему не вас? – поддакнул ему и я.
- А мы тоже из села.
- А из какого, если не секрет? Может, мы соседи.
- Граденицы.
- Как-как? – переспросил я.
- Граденицы.
- Не слышал про такое .
А Катина подруга в этот момент дёрнула её за руку: как будто хотела что-то шепнуть ей на ушко, что-то возразить, но осеклась и так и не решилась. Мы вновь все вчетвером погрузились в неловкое молчание.
Опять заморосил мелкий дождь. Мы с Саней начали одеваться-обуваться. Засобирались и девчата.
- Пойдём домой? – спросила Катя у подруги.
- Пойдём, - как-то нерешительно ответила та: словно опасаясь того, что и мы за ними непременно можем увязаться.
- Так мы вас проводим, - тем не менее, твёрдо заявил Санёк.
- Да нет, не надо, - проговорила Катя.
- Почему же? – широко улыбнулся я ей. – А может, нам по пути?
- Да нет, навряд ли.
…Но нам, действительно, оказалось по пути! Мы прошли всю 10-ую станцию, от спуска к морю и до того места, где трамвайная колея заворачивает в сторону города, и пошли затем по улице Дмитрия Донского; а девчата всё шли и шли рядом с нами, и не торопились никуда сворачивать, и не собирались даже никуда от нас тикать.
А Санёк тем временем продолжал развивать свою дипломатию. Он сообщил девчатам много разных и, по моему мнению, лишних подробностей: откуда мы приехали, сколько классов закончили – и так далее, и тому подобное. И своей серьёзностью, с какой он всё это выкладывал, он меня сильно смутил и огорчил. А действительно – зачем так сходу и с такой серьёзностью выкладывать все эти подробности? Ты ж не в загс собрался! В ответ на всё это я «встал на прикол»: я стал нести вот какую околесицу, я начал нести вот что:
- Девочки, а знаете, вы не верьте ни одному его слову. Скажу вам по секрету: нас заслала сюда со спецзаданием американская разведка. Мы ведём тут подрывную деятельность. Создаём тайную агентурную сеть. Вербуем новых агентов. Нас закинули на вашу советскую территорию с подводной лодки. А под пирсом около лодочной станции – знаете, что мы там делали? – мы прятали там свои акваланги!..
- Пхе! – ухмыльнулся Санёк на мои словоизлияния. А затем строго произнёс:
- Примолкни, Серый!
- Вот видите – мой коллега ещё новичок в таких делах: он опасается провала и разоблачения!
- Серый, замолкни!
- Хотя у нас в секторе считается большим специалистом по вербовке новых агентов.
- Серый, прикрой рот!
Не знаю, пришлись ли Кате по вкусу мои приколы; но я стал замечать, что она всё больше и больше стала на меня очень неравнодушно поглядывать и очень неравнодушно улыбаясь при этом. Сане такой оборот событий явно не понравился, явно пришёлся не по душе: он тут же сообразил, что и ему, наверно, тоже не следует быть таким чрезмерно серьёзным; и он поспешил исправиться: поспешил отделаться парочкой довольно приличных для женского общества анекдотов.
- А вы не слышали: тут где-то недалеко, говорят, колобок повесился?
Этим своим микроанекдотом Санёк просто-таки очаровал Лену-зубастика. Она снова выставила свои впечатляющие зубки, и впечатляющая улыбочка появилась на её лице. Лицо Кати осталось невозмутимым.
Потом, уже попозже, я всё больше и больше стану замечать, что Катя всё более и более благосклонно станет относиться ко мне и к моим шуточкам; Саню же всё более и более станет сторониться. А вот зубастая красавица Лена будет тащиться с его приколов и оставаться равнодушной к моим.

Так мы прошли по улице Дмитрия Донского и дошли до улицы Ромашковой .
Кстати, в этом районе ещё три улицы носят цветочные названия: Розовая, Жасминная и – как я мог упустить такую деталь, такую подробность! – улица Левкойная: улица, на которой проживают мои родичи, улица, где мы «остановились на постой».
Итак, мы вышли к перекрёстку улиц Дмитрия Донского и Ромашковой. Здесь девчата заупрямились и решили всё-таки от нас отвязаться. Они мотивировали это тем, что нам, возможно, придётся долго топать обратно и что мы вообще можем заблудиться.
- Чего вы за нами всё идёте и идёте, - стала беспокоиться за нас Катя, - мы вас обратно провожать не пойдём – и не надейтесь на это!
- А мы вас и не просим провожать нас обратно, - спокойно возразил я ей. – Я этот сектор нашей деятельности, эту местность изучил по картам в нашей разведшколе досконально, по крупицам. И, к тому же, меня сюда не раз уже забрасывали: то с подводной лодки, то с парашюта. А вот он, мой товарищ, как я уже говорил, пока что новичок в таких делах: опыта в разведдеятельности никакого. Поэтому наши шефы и прикрепили его ко мне – чтобы я передавал ему свой разведывательный опыт. Вот сейчас, например, мы пойдём в сторону площади Толбухина. Правильно?
Катя едва заметно, но очень симпатично мне улыбнулась. Девчата поломались; но потом снова заработали ножками в сторону уже упомянутой мной площади Толбухина. Мы, естественно, дёрнули за ними.
Тут они начали от нас шарахаться – пошли не по обочине, а по тропинке за черешневыми деревьями. Мы, естественно, углубились в ихнюю сторону, - хотя идти под мокрыми деревьями, когда капли сыпятся тебе на голову, согласитесь, не очень приятное удовольствие.
- А куда вы так торопитесь? – допытывался у них Санёк.
- Меня муж дома ждёт, - без тени смущения ответила Катя.
- Та-а, какой там ещё муж, - смущённо не поверил Санёк. – А то пошли бы погуляли. В кино бы сходили. Или в кафе.
Зубастенькая красавица снова дёрнула свою подругу за руку: она, кажется, была совсем не против того, чтобы согласиться на Санино предложение.
- Не хочу, - твёрдо стояла на своём Катя.
- А почему? – удивлённо восклицали мы с Саней.
- Муж дома ждёт. Мы и так уже задержались. Он теперь ревновать будет.
- А дети у вас тоже уже есть? – с недоверчивой улыбочкой поинтересовался я.
- Ну да. Уже и детей кормить пора.
- А, ну тогда всё ясно.
- Что тебе ясно? – переспросил Санёк.
- Погода, говорю, прояснела.
Короче… довели мы их до конца Ромашковой – до того самого места, где эта улица с односторонним и встречным нам автомобильным движением, сворачивая направо, примыкает затем к параллельной ей улице Толбухина. И здесь, ценой собственной настойчивости, договорились о новой встрече. «Выбили свиданку» - выражаясь языком простых советских заключённых. Завтрашний день у девчат оказался весь занят; а вот послезавтра – на пляже, на старом же месте. Так что Катя оказалась не такой уж верной женой, какой прикидывалась поначалу.

Через десять минут мы были уже дома.
Санёк занялся нянчить Вику; а я перелистывал на диване старые журналы. Залаял Акбар – то зашла в калитку Анжела: Танина, да и моя тоже, подруга. В свои 17 лет она выглядела несколько старше: возможно из-за того, что в эти юные годы уже вовсю привыкла пользоваться косметикой. Даже Таня выглядела моложе её. Но, тем не менее, это была красивая, обаятельная и, в отличие от своей пухлой младшей сестры Лили, стройная девушка.
- Серёжа, ты так вырос – с ума можно сойти, глядя на тебя! – воскликнула она. – Тебя и не узнать!
Довольный, я замялся и скривил смущённую рожу:
- Ну-так... стараюсь, как-никак!
Затем они с Таней уединились в её комнате; а баба Маша, специально для нас с Саней, нашла во дворе какую-то мелкую «мужскую работу». Кажется, ветки попилить.
- Потом вечерком выйдем прогуляемся, - предложил мне Санёк.
Быстренько управившись с гнилыми деревяшками, мы вышли со двора за калитку, прихватив с собой сигареты. Уже смеркалось. С нашей улицы видны были огни высоток-шестнадцатиэтажек на 7-ой станции Большого Фонтана. А здесь, на посёлке, было тихо, сумеречно и спокойно. Лишь изредка взрывались лаем дворовые собаки, - потревоженные, видать, своим давним злейшим врагом – вышедшей на ночную охоту кошкой. На улицах и на скамейках возле калиток было пусто. Старшее поколение и малая ребятня ближе к ночи рассеялись по домам да по дворам; а молодёжь отправилась – кто на дискотеку в ближайший пионерлагерь, кто в «курятник» .
Мы прошлись по Петрашевского, свернули на Жасминную; а затем и на Ванцетти – чтобы подойти к дому с другой стороны.
- А что там, хоть, за дядя Вася? – неожиданно спросил Санёк.
Он уловил из моих разговоров с Таней и Бабой Машей это имя и теперь хотел что-то побольше узнать о нём. Я уже хотел было пуститься в подробности, потому что описать двумя словами такую колоритную фигуру, как дядя Вася, просто невозможно; но Санёк тут же меня и перебил:
- А то не он идёт?
- Та нет, - хотел было отмахнуться я.
Но, чуть получше присмотревшись, я обратил внимание на шатающуюся походку, на приземисто-атлетическую фигуру невысокого роста, клонящуюся вперёд, и, ещё сомневаясь, пробормотал:
- А во-обще-то… Точно! Это он.
Мы подошли поближе, и я уже не сомневался, что это он: дядя Вася. Или – как его ещё прозывали в своей среде братья-собутыльники – Ваха. А ещё – «Чапаев»: за роскошные – как у кубанского казака или прожжённого всеми солёными ветрами «морского волка» - и пушистые усы, главную отличительную черту в его внешности. Он возвращался с 7-ой станции, где работал грузчиком в овощном магазине, и шёл - как раз навстречу нам – по улице Ванцетти. На углу Ванцетти и Левкойной мы с ним и встретились.
- Привет, дядь Вась!
- А! Здорово, здорово! – сказал он, вскинув голову и не проявляя каких-либо особо радостных эмоций по поводу нашей встречи, как будто мы с ним виделись только вчера или сегодня утром. Но это вовсе не означало, что он был нам не рад. Просто он привык обходиться без всяких лишних слов, - то есть, я хотел сказать, без лишних приветствий. А насчёт слов – так этого добра у него всегда хватало!
Итак, мы обошлись без родственных поцелуев и взаимных тисканий друг друга в объятиях.
- Здоров, здоров! – всего-навсего сказал нам он; и, согласитесь, это было по-мужски.
И тут же принялся втирать нам свои басни. Это тоже одно из его несравненных достоинств и отличительных черт: когда «под бухом», то обычно толкает продолжительную речь, по длительности превышающую даже Отчётный доклад Председателя Совета Министров на сессии Верховного Совета. Правда, в отличие от Председателя, дядя Вася не может обойтись, по его же собственному выражению, «без буквы Бэ» . Поэтому я по мере возможности воздержусь от дословного цитирования его рассказов, а только обрисую в общих чертах, что же он нам молол.
Основные его темы – попойка, братья-собутыльники и так далее, по всем пунктам. Важное место среди его россказней имеют также занимательные сценки из своей работы.
Сценка №1
На 7-ой станции Большого Фонтана на перекрёстке горит красный свет. Дядя Вася шпарит со своей тележкой через дорогу, не замечая светофора: то ли под воздействием алкоголя, то ли из-за своего плохо видящего одного глаза: у него там бельмо. Из-за поворота неожиданно вылетает легковушка и со всего хода врубывается в его тележку. Стоящие на тележке пустые ящики с треском разлетаются в разные стороны. Тут же собирается толпа вокруг, шофёр легковушки тут же принимается выяснять отношения ( «Вы мне крыло помяли!» ), сюда же подходит и постовой милиционер. Так и так. Шофёр орёт, чтоб ему заплатили за помятое крыло. Но постовой – тот хорошо знает дядю Васю и, поэтому, сразу же вступается за него:
- Слушай, - обращается он к пострадавшему водителю, - своё крыло ты помял ещё неизвестно где. Может быть, оно у тебя, уже давно до этого, было помято. А вот то, что ты тележку чуть ли не вдребезги разбил, ящики попортил – это факт. Свидетели есть. Так что я сейчас могу составить протокол – и не он тебе, а ты заплатишь государству за порчу казённого имущества. Машина – это твоя частная собственность, а тележка – это, как-никак, государственное имущество.
Этот парень, видно, не ожидал такого поворота дела и, обломанный, сел за руль своей подбитой машины и, ни слова больше не говоря и не пускаясь в дальнейшие пререкания, покорно удалился с места происшествия.
А дядя Вася одержал моральную победу!
Сценка №2
В Одессе, как многим известно, между 16-ой станцией Большого Фонтана и Черноморкой находится мужской монастырь.
И вот однажды в овощной магазин на 7-ой, где работает дядя Вася, приезжает с грузовой машиной батюшка в рясе. Приезжает за тем, чтобы пополнить монастырские запасы продовольствия. Покупает тонну картошки, платит деньги и просит дядю Васю перенести к машине и погрузить в кузов полные мешки. Дядя Вася переносит и, не долго думая, кидает мешки в кузов один за другим, в скоростном порядке. Но тут батюшку не иначе как лукавый дёрнул: ему вдруг показалось, что дядя Вася небрежно обращается с «дарами божьими». А тут ещё шофёр грузовика куда-то перекусить смотался и оставил батюшку одного на обочине, обложенного мешками с картошкой и оставленного на попечение дяди Васи. А дядя Вася – тот же без чисто русских, специфических слов обойтись не может. И вот батюшка – мало того, что обложенный мешками с картошкой, так обложенный ещё, со всех сторон, и дяди-Васиными богопротивными словами, - в конце концов не выдерживает: и делает замечание так при нём не выражаться.
- Сын мой! – изумляется он. – Побойся бога! Не греши так!
- Та мать твою! – неожиданно взрывается в ответ подвыпивший дядя Вася. – Та какой я тебе сын! Сына он себе нашёл!
- Опомнись, сын мой! – вопиет батюшка.
- Та какой я тебе сын! – никак не хочет соглашаться дядя Вася. И продолжает сыпать при батюшке своими богомерзкими, богопротивными словами.
- Побойся бога, сын мой!
- Та какой же я тебе сын! – орёт в ответ дядя Вася. – Ты мне сам в сыны годишься, сукин ты сын! Бороду себе отрастил по пояс – и думает, что все ему сыны теперь! Сына он себе нашёл! Чёрт лохматый!
- Побойся бога, сын мой!
- Та иди ты со своим богом знаешь куда! Сына он себе нашёл! Грузи сам эти мешки – если уж на то пошло! – готов уже чуть было не наброситься дядя Вася на богослужителя.
Наконец возвращается шофёр, и они с батюшкой одни, без помощи дяди Васи, грузят оставшиеся мешки в кузов, затем садятся в кабину. Батюшка, раскрасневшийся как от дяди-Васиных слов, так и от проделанной физической работы, утирает пот со лба. Шофёр заводит грузовик, и они уезжают. Инцидент исчерпан.
Моральная победа снова на стороне дяди Васи!
Дядя Вася вообще с крайним недоверием относился к попам. По свидетельству бабы Маши, причиной тому был его неудачный первый брак: со своей первой женой, Манькой-Муськой, дядя Вася венчался в церкви, но и это таинство, в конечном счёте, не спасло его от развода с ней. После этого, заслыша откуда-нибудь церковное пение, он никогда не упускал случая поизмываться над служителями культа самыми грубыми и богопротивными словами.
Но, впрочем, это не мешало ему держать у себя в комнате над телевизором большую икону, доставшуюся ему от покойных родителей. А иногда за выпивкой он осенял себя крёстным знамением: «Ну, причащайся раб божий Василий!» - и с этими словами он опрокидывал наполненную стаканяку себе в рот.
«Та какой я тебе сын!» - всё повторял он, уже закончив свой рассказ, одну и ту же фразу, с каждым разом усиливая акцент и сдабривая её добавлениями покрепче. Он смаканул бы её, ещё наверно, раз десять или двадцать; но тут как раз к нам подошла вышедшая из калитки Таня.
- Вы бы ещё к морю покурить сходили! В саду не могли покурить? Пойдёмте во двор, там уже ужин вас давно дожидается. А то вы тут до утра будете стоять его слушать.
На этот раз мы не стали стесняться своих сигарет и демонстративно затянулись.
Дядя Вася выразительно помолчал, глядя на свою дочь, а после высказался:
- О! Выскочила! Ссыкуха!
Затем, не обращая на неё никакого внимания, он принялся рассказывать ещё одну «сценку».
Сценка №3
Один чудак где-то по случаю приобрёл перстень-печатку. И после в пьяной и шумной компашке стал перед всеми хвастаться и рисоваться. Стал своё роскошное приобретение совать под нос всем своим собутыльникам. А одному из собутыльников это почему-то не понравилось – он схватил бутылку и грохнул ею тому хвастуну по «чайнику». Хвастун тут же начал визжать, как недорезанный поросёнок, ( дядя Вася, кстати, попробовал, для убедительности своего рассказа, и сам воспроизвести этот визг ). А история эта происходила в «ресторане Вишенка» ( так местная алкашня называет место за магазином, где у забора растут низкорослые вишнёвые деревца ). А кто-то из обитателей близлежащих домов, услышав такой нечеловеческий визг, подумали, что кого-то убивают, и поспешили вызвать по телефону наряд милиции. А когда понаехали менты, все собутыльники уже успели разбежаться. И лишь незадачливый хвастун, державшийся обеими руками за голову и по той простой причине не успевший обратить внимание на наезд блюстителей порядка, всё ещё оставался «на поле боя». А менты, не долго думая, взяли его и «подобрали»: кинули его в «обезьянник», там отдубасили хорошенько; а затем отвезли в вытрезвиловку. На следующее утро просыпается в вытрезвителе в одних трусах. Ни на пальце, ни среди вещей печатки не оказалось. Печатка накрылась, ( дядя Вася, кстати, не забыл упомянуть, чем именно накрылась печатка ). А с ментов – какой с них спрос.
В этой истории мораль такова: не надо быть таким хвастливым!
Дядя Вася тут же, без паузы, собирался продолжить рассказывать нам свои житейские истории. Но Таня его перебила:
- Сколько можно его слушать? Вы будете стоять тут с ним до утра. Идёмте. А то всё остынет.
- Сейчас. Докурим и пойдём, - ответил за нас троих Саня.
Но Тане надоело ждать, она повернулась и тихо пошла обратно к калитке.
Мы же постояли ещё несколько минут; пока дядя Вася, наконец-таки, сам не проявил свою инициативу; и мы тоже направились ко двору.
Там, под клеёнчатым навесом, уже был накрыт стол с ужином. Как только мы сели с Саней на диван, а дядя Вася – на стул, баба Маша, до этого суетившаяся с тарелками, строго посмотрела на меня и спросила:
- А тебе баба Нина разрешает курить?
Я несколько замялся, не зная, что ответить; но тут за меня высказался дядя Вася:
- А сама шмалит каждый вечер втихаря из-под подушки!
Это была, с дяди-Васиной стороны, обычная шутка: на самом деле, баба Маша относилась к тем женщинам, которые не берут в рот  никаких гадостей.
- Если курите, так можете курить в саду – зачем каждый раз на улицу бегать, - разрешила она.
Мы уже запихнули в рот первый кусок жратвы, когда баба Маша принесла бутылку самодельного вина и налила три полных стакана.
- Небось от сердца отрываешь, - сказал с весёлыми глазами дядя Вася, до этого сидевший на своём стуле несколько нахмуренно и приутихши.
- Ради встречи, так и быть, налью вам, - ответила она. – Серёжку ты ведь давно уже, два года как не видел.
- А, ну да. Серый вон уже как вымахал!
Мы чокнулись стаканами и выпили. Вино оказалось приятным на вкус, с приятной кислинкой, возбуждающей аппетит, - можно сказать, фирменное вино, - такое не грех поставить и на самый высокоторжественный стол.
- Ну как, Саша, хорошее вино? – спросила баба Маша у моего товарища. Ей, по-видимому, было интересно узнать мнение нового, непредвзятого гостя.
- Да, хорошее, - по его довольной физиономии я так и понял, что вино ему, действительно, понравилось. – А это вы сами делаете?
- Ну да. Там на огороде у нас виноград растёт.
Унося пустую бутылку, баба Маша осторожно посетовала на наше родное правительство, которое, столь ретиво взявшись за борьбу с пьянством, повырубывало в соседней Молдавии все колхозные виноградники. «Молдаване – те, вон даже, своих детей вином поят. У них там вино заместо воды».
После ужина баба Маша ушла мыть тарелки; а Таня, должно быть, в своей комнатёнке укладывала Вику спать.
- Ну что ж, - предложил Санёк, откидываясь на спинку дивана. – После вкусного обеда, по закону Архимеда, нужно принять витамин, под названьем «никотин»!
- А, давай, давай закуривай… по-свойски, не стесняйся, - поддержал его инициативу дядя Вася. И сам полез в карман своих брюк, чтобы достать оттуда пачку «экспресса». Мы вытянули свой «феникс» - или что там у нас было: уже точно не помню.
Только мы сделали первую затяжку…  как только мы сделали первую затяжку, из дома вышли баба Маша с Таней и, став напротив нас около стола, снова начали закидывать своими бесконечными вопросами, в большинстве своём касавшимися житья-бытья наших родственников. Я, несмотря на горячие призывы дяди Васи не стесняться и вести себя по-свойски и невзирая на пример своего товарища, который беззаботно дымил прямо под нос моим родственникам, - по своей природной застенчивости я всё же не решался в присутствии бабы Маши сделать вторую затяжку и спрятал руку с дымящейся сигаретой под стол. Но дым всё равно выдавал меня: валил из-под стола столбом.
- Пойди-ка налей-ко нам-ко ещё по стакану бормотухи! – решительно прервал расспросы дядя Вася.
- Где я тебе возьму ещё-то? – в тон ему отвечала баба Маша. – Ты ж уже всё из наших запасов почти выжрал. Всё вылакал, что у меня было. А своим друзьям сколько поперетаскал, ты вспомни.
- А это откуда? – рявкнул дядя Вася.
- А это я ради встречи пошла и у соседей за деньги бутылку взяла.
- Э-эх! У сосе-едей! За де-еньги! – справедливо не поверил дядя Вася, косясь на неё своим глазом. – Ну пойди-ко и ещё у тех же соседей возьми!
- А деньги? Где я деньги возьму? Ты ж мне зарплату не отдаёшь, а моя зарплата вся на продукты уходит. Дочку с внучкой кормить-то надо или не надо, ты как считаешь? Не всё ж на тебя да на твою выпивку тратить… Ты вот в овощном магазине работаешь – и хоть бы раз когда капусточки свеженькой принёс, морковки или огурчиков молоденьких…
- На, держи петух! – и дядя Вася вытащил из кармана смятую пятирублёвку.
Баба Маша, прервав свои высказывания, взяла её и ушла. Таня направилась за ней. Через несколько минут баба Маша вернулась; но – тишком-нышком – без каких-либо намёков не только на наполненную бутылку, но и на то, чтобы отдать дяде Васе его честно заработанный «петух».
- Ну, принесла? – спросил дядя Вася, готовый на неё чуть ли не наброситься.
- А ты мне деньги на вторую бутылку давал?
- Я тебе отдал петух – сколько тебе ещё надо? Сделай-ка нам-ко ещё по стакану бормотухи – но только так, чтоб без буквы бэ, понятно?
- Это мало – твой петух.
- Ах, значить, мало? Ах ты, старая бандерольша! – в сердцах выразился дядя Вася.
- Вечером цена на алкогольные напитки с каждым часом возрастает, - напомнила ему Таня, проходя мимо нас на летнюю кухню.
- Тогда – гоните петух обратно на базу! – потребовал дядя Вася, выставляя свою шершавую ладонь.
- Какой тебе петух? Я уже сходила и отдала его за первую бутылку, - кидала ему на уши свою лапшу баба Маша.
- Та что ты тюльку гонишь!..
Дальше цитировать дядю Васю стало бы невозможно.
Он пригрозил, что в следующий раз он будет умнее и отправит её к соседям расплачиваться кое-чем другим: а именно – «натурой». Баба Маша в ответ пристыдила его за то, что он произносит такое в адрес своей жены: да ещё при нас, при гостях.
Мы с Саней, немы как рыбы, спокойно наблюдали за всей этой эмоционально раскрашенной сценкой и тихохонько, как бы про себя посмеивались, - видя, какую настойчивость приходилось прилагать дяде Васе, для того чтобы утолить свою подчас неуёмную жажду.
- А-ну налей-ко нам ещё по стакану бормотухи! – не унимался он.
- Нету у меня ничего! Всё! Я пошла спать! И вы, Серёжа и Саша, идите. А то с ним до утра сидеть тут будете.
И с этими словами баба Маша зашла в дом.
- А когда же мне с ними ещё посидеть? Вчера вечером пришёл – они ещё в городе были, утром сегодня встал – они ещё спят, - выкрикнул ей вдогонку дядя Вася.
Как раз проходила Таня, возвращаясь из летней кухни.
- Тань! – подозвал он её к себе. – Найди-ко хоть ты нам чего-нибудь, а? Хоть по стаканчику.
- А где я-то возьму? Нету ничего, - отрезала она.
- Так и что же нам теперь, - тут же повысил голос дядя Вася, - весь вечер только и придётся, что на одном этом «экспрессе» ехать?! – и он сердито и обиженно ткнул замусоленным пальцем в пачку одноимённых сигарет.
Но Таня уже зашла в дом.
- Что за изнасилованная деревня – хлеба не за что купить! – отреагировал на это своеобразным образом дядя Вася.
Мы ещё немного посидели, курнули, послушали дяди-Васины байки; и после отправились к себе на веранду, собираясь лечь спать и так и не закирявши по-взрослому, по-серьёзному.
Мы разделись, потушили свет, легли в кровать и уже отвернули носы к стенке, - как тут, неожиданно, на веранде свет врубился снова, больно резанув в мои глаза, которые я, отворачиваясь к стенке, ещё не успел закрыть перед сном.
- Све-ет! – сонным голосом промямлил я и, обернувшись с сощуренными глазами, увидел на пороге веранды покачивающегося дядю Васю.
Он зашёл к нам на веранду и, без всяких объяснений, отодвинул шторку на широкой этажерке для посуды, которая находилась слева от входа и где стояли самые различные стеклянные ёмкости. Дядя Вася принялся отыскивать среди них такую, какая содержала бы градусы. А это было для него не такое уж лёгкое и безопасное занятие: во-первых потому, что в любую секунду сюда могла нагрянуть баба Маша и пресечь его активные действия; во-вторых потому, что большинство ёмкостей было наполнено обычным виноградным соком, разнообразным вареньем и ещё какой-то непонятной «сливухой»; а в-третьих, дядя Вася допился до того, что практически не различал вкус употребляемых напитков и лишь полученным кайфом он распознавал спиртосодержащие товары: или – как ещё можно сказать – он пил только то, что горит.
Он вытягивал бутылки, одну за другой, с полок этажерки и, пробуя « с горла», повторял про себя одно и то же:
- Не то, не то… нет, и это не то.
Наконец ему надоело дегустировать одному, и он призвал на помощь – специально для этой цели им же и поднятого с кровати – Саню. Я же не мог ещё отойти от рези в глазах и полусонной вялости и, приподнявшись на локте, лениво протирал глаза и втихомолку, про себя проклинал дядю Васю, врубившего на веранде свет в не самое подходящее время.
С этим занятием я даже не заметил, как тот откуда-то из-под нижней полки этажерки вытащил трёхлитровый бутыль с красновато-сиреневой жидкостью, отдающей на свету прозрачно-янтарным отливом.
- Пробуй! – вручил он Сане полный бутыль, сняв с него капроновую крышку.
Санёк осторожно пригубил, - а то кто знает, может, отрава какая, - а затем уже, без колебаний, отпил глоток и проговорил:
- Вино.
Я тут же вскочил с кровати с возгласом:
- А-ну, дайте мне попробовать!
Это было действительно оно. Вино. Бухало.
Усатая физиономия дяди Васи тут же вспыхнула широкой, блаженнейшей улыбкой; он сразу же заметно повеселел. Ещё бы – такая удача! Он вышел в кухонку-прихожую, взял там небольшой молочный бидончик и не торопясь отлил туда полбутылька.
- Фатит ?
- Хватит, - закивали мы ему.
Оставшееся в бутыльке вино он опять прикрыл капроновой крышкой и поставил на место.
- Ну как – с горла будем поливать или, може, кружку притаранить, или как вы хотите? – по-заговорщицки тихо, весёлым шёпотом спросил он.
Нам, конечно, было без разницы.
- Ну тогда – держите! – вручил он нам бидончик, когда мы снова залезли в трусах в кровать.
- Давай, поливай… по-свойски, не стесняйся! – подбадривал он Саню; а сам при этом – устраиваясь на низенькой огородной скамеечке рядом с нашей кроватью, будто заботливая нянька, пришедшая поправить нам подушечки, рассказать сказочку и напоить перед сном стаканчиком тёплого козьего молочка.
Санёк отпил из бидончика; после него и я «принял эстафету», - делая жадные и торопливые глотки. И только я уже собирался оторваться от бидончика, как на веранду вошла баба Маша, застав меня за таким неблаговидным занятием.
- Сам пьёшь и детей поишь! – возмутилась она и, достав из очередного «потайного места» спущенный дядей Васей бутылёк, унесла ёмкость в очередное «надёжное место».
- Изнасилованная тётя, как ты постарела! – крикнул ей вслед дядя Вася, своеобразно реагируя на её появление.
Назревал один из тех весёлых семейных скандальчиков, устраивать какие по вечерам, когда приходил с работы, дядя Вася был большой мастер и быть свидетелем каких доставляло мне в детстве большое хохочущее удовольствие. Но на этот раз, измотавшись за эти три нервных дня, я не стал дожидаться очередного дяди-Васиного концерта-бенефиса; а отдал ему бидончик с вином и отвернулся к стенке, почти сразу же и заснув при не выключенном свете.
Лишь сквозь сон я слышал перебранку со стуком посуды, которая велась в прихожей между дядей Васей и бабой Машей в продолжение этой ночи.

4 июля

Проснувшись на следующее утро, я первым делом увидел обеспокоенного Саню.
- Слышь, Серый, где б тут тряпку можно найти?
- Какую? – не понял я спросонья.
- Пол вытереть.
Тут я свесился с кровати и понял, в чём дело: оказывается, этой ночью Санёк «съездил в Ригу». Но я боюсь, что современному читателю малопонятно, а то и совсем не понятно это старинное русское изысканное выражение . Поэтому я скажу попроще: он обрыгался. Он обрыгался – и теперь обеспокоенно искал половую тряпку, чтобы вытереть позорящую его лужу рыготины.
- Ты, что ли, настругал?
- Ну. А то кто же. Ты ж отрубился сразу, а твой дядя Вася спаивал меня тут. Прикинь – до пяти утра пришлось во дворе сидеть и с ним квасить, - оповестил меня Санёк, являя на своём лице обиженную доверчивость.
- Ох, ничего себе – аж до пяти утра? – невольно вырвалось у меня.
А мысленно я так даже немножечко пожалел, что вчерашняя усталость и вчерашний сон так скоро овладели мной; из-за чего я и не смог разделить с другом все питейные тяготы, равно как и все питейные удовольствия, этой ночи.
В углу, среди старого, изношенного и истрёпанного тряпья, мы отыскали чьи-то порванные труханы, и ими Санёк вытер пол.
Во дворе Татьяна кормила Вику, баба Маша возилась на огороде; а наш вчерашний усатый змий-искуситель уже успел умотать на работу. Кстати, это ещё одно из его несравненных качеств: может сидеть за бутылкой всю ночь, до шести утра; в десять минут седьмого свесить голову и задремать; а ровно через двадцать минут  - ровно в половине седьмого продрать глаза, хлебнуть ледяной водички, всегда хранящейся у него на этот случай в морозильной камере холодильника; а затем – преспокойненько себе, никого не будя и не бушуя с похмелья, как ни в чём не бывало, отдохнувшим, протрезвевшим и посвежевшим – отправиться на свою работу, грузить и разгружать ящики с фруктами и овощами.
- Проснулись? – спросила баба Маша, возвращаясь с огорода. – Ханыги наши проснулись?
- Ханыги! Ха-ха! – широко раскрыв рот, произнесла Таня, сплавляя Вике очередную ложку с молочной кашей.
Санёк смущённо потупил глаза, я натянуто улыбнулся.
Мы позавтракали и отправились на пляж. Акбар всё ещё отчаянно лаял на Саню, не желая признавать за своего. С большим трудом я запер его в будке, но и оттуда раздавался ожесточённый и разъярённый лай.
Всю дорогу к морю мы промолчали; пожалуй, только однажды я обратил внимание Сани на встреченную нами позавчера Лильку, которая стояла теперь на той же улице Ромашковой у калитки своей подруги. Она, похоже, тоже одним глазом обратила на нас внимание, но сделала вид, что не заметила и отвернулась к калитке.
А мы продолжили свой путь к морю дальше.

- А давай велосипед возьмём на прокат, покатаемся, - предложил Санёк, когда мы были уже на пляже.
- Паспорт нужно иметь.
- А без паспорта – разве не могут дать?
- Вообще-то, можно и под часы попросить. Може, и дадут.
- Пойдём спросим.
У окошка, где оплачивались все виды услуг, предоставляемых администрацией пляжа, не было никого, - если не считать потрёпанных жизнью бродячих собак, нахально и безо всякой оплаты принимающих солнечные ванны. Я отстегнул браслетку своих наручных часов с оригинальным названием «Cardinal»  - и эти-то часы я и протянул в окошко кассирше вместо ответа на её вопрос: «Что будете оставлять в залог?» Она без разговоров взяла их, положила в ячейку, выписала квитанцию; и с этой квитанцией мы направились к деревянному домику напротив, на стенке которого была вывеска: ПРОКАТ ЛОДОК И МОРСКИХ ВЕЛОСИПЕДОВ
- Что вам здесь нужно, ребята? – спросил матрос в белых шортах и неопределённого цвета майке, сидевший в шезлонге у раскрытых настежь дверей домика.
- Велосипед хотим взять на прокат, - ответили мы, протягивая квитанцию.
- А сколько вам лет?
На этих посудинах разрешалось кататься – как и ходить в кино на некоторые фильмы – только «детям от 16-ти и старше». Как читатель уже знает, мы ещё не достигли на тот момент такого почтенно-цветущего возраста.
- Шестнадцать, - соврал Санёк.
Матрос, повертев в руках полученную от нас квитанцию, пробормотал что-то сомнительное. На что Санёк с наглой самоуверенностью ответил:
- Ну ему пятнадцать, а мне шестнадцать.
- А не наоборот? – втихомолку возразил я ему, так как всегда уважал фактичность .
- Помолчал бы уж, не придирался. Сейчас – какое это имеет значение? – упрекнул он меня так же втихомолку, на ухо в ответ.
- Имеет! И не «какое», а принципиальное! – так же, на ухо ему, задирался я.
Тем не менее, матрос хоть и побурчал немного себе под нос, но взять велосипед всё же нам разрешил.
Мы оттолкнули его от берега, запрыгнули на сиденья и начали крутить педали. Сзади нас фонтаном рассыпались разноцветные брызги, часть из них попадала на наши голые спины, и по коже пробегал приятный холодок.
Было солнечно, и поначалу ничто не предвещало грозы .
Покатавшись с полчаса, мы заплыли за волнорез и стали огибать длинный пирс, отделяющий пляжи 10-ой и 11-ой станций от пляжей 12-ой.
И тут мы обратили внимание на большую чёрную тучу, идущую с востока, со стороны моря. Казалось, это была даже не туча, а какой-то кровожадный дракон, летящий на чёрных крыльях. Такие тучи можно видеть лишь в ужасном сне или в фильмах про Конец Света. Страшноватое, но вместе с тем заворожительное зрелище! В эту минуту мир как будто был поделён на две половины: тёмную и светлую; но темнота, быстро и грозно надвигаясь, застилала и нашу – пока ещё солнечную – половину. Похоже, эту тучу заметили и рыбаки на пирсе, - так как по-скоренькому стали сматывать удочки: как в прямом, так и в переносном смысле.
По радио тут же было передано объявление с предупреждением:
- Внимание! Надвигается смерч! Срочно всем лодкам и морским велосипедам пристать к берегу! Всем купающимся выйти из воды! Надвигается смерч!
Тёмное облако быстро достигало до нас, и было уже почти над нашей головой, и мы с Саней начали усиленно работать ногами. Но, несмотря на ту поспешность, с какой мы крутили педали, не успели мы ещё подогнать велосипед к берегу и вытащить его передней частью на песок, как тут же поднялся вихрь, а вместе с ним захлестали мелкие, острые капли дождя. Всё это – как в отлично работающем электрическом миксере – смешивалось с песком, крутилось и вращалось и нестерпимо хлыстало в лицо.
Как только поднялся весь этот погодный раскардаш, группа товарищей, несмотря на строгое предупреждение по радио и опасность получить в воде удар электрическим разрядом, с оглашенными криками дружным скопом посыпалась с разбега в воду. Это были парни и девушки студенческого возраста.
Возможно, мы последовали бы их примеру, но поначалу мы попытались хоть кое-как укрыть наше тряпьё под топчаном. Но видя, что это бесполезное дело, - так как уже через считанные секунды все наши шмотки были намочены, а вместе с ними и всё, что находилось в карманах: бумажные рубли, спички, сигареты, - то мы так и бросили всё своё добро под топчаном; а сами, спасаясь от хлестающего по телу песка, тоже бросились в воду, как и те студенты, - но, правда, без сумасшедших криков.
В воде стало легче пережидать все эти погодные нелепицы и всё это безобразие природы; но лишь на чуть-чуть. Хотя всё тело и было укрыто под водой, но песок с дождём по-прежнему нестерпимо лупил в лицо. От этого чёртова месива, режущего и обжигающего, и словно бы из водомёта кидаемого стихийной силой, можно было бы в конце концов и задохнуться.
И тут я нашёл выход: я кинулся грести руками к велосипеду, оставленному нами на берегу, и, забравшись ползком под его лопасти и под сиденья, был теперь защищён и укрыт не только снизу, но и сверху. Я ещё раз похвалил себя за смекалку и находчивость, обретя столь верного и надёжного союзника в борьбе с таким далеко не слишком приятным явлением природы. Единственное, что меня теперь беспокоило, так это отсутствие Сани.
Вдруг я почувствовал, как сзади, из воды кто-то ещё хочет забраться в моё укрытие. Я обернулся, думая, что это он. Но это был не он. Это был какой-то «чёрт». Хотя и моего возраста, но мне совершенно не знакомый.
- Вот так шпарит! – вместо приветствия воскликнул тот пацан, нагло сюда забравшийся.
- Да-а-а! – только и смог сказать ему в ответ я, удивляясь такой наглости, но не решаясь его отсюда вытурить.
Группа всё тех же товарищей студенческого возраста вылезла из воды и тут же – с теми же идиотскими, оглашенными криками – кинулась с разбега обратно в воду, - создавая, помимо чечёточного свиста, производимого неутихающим вихрем, ещё и своеобразный шумовой эффект, напоминающий, должно быть , выездную сессию дома для умалишённых в канун праздника Ивана Купалы .
«Чёрт» исчез так же неожиданно, как и появился. Его место занял Санёк. Мы обменялись мнениями по поводу всего происходящего. Эти мнения в большинстве своём сводились к безадресным проклятиям и крепким междометиям.
Снова откуда ни возьмись появился нахальный чёрт. Нам с Саней пришлось потесниться. Втроём мы стали дожидаться окончания всей этой погодной неразберихи и сумятицы.
А уже минут через пять вся эта катавасия стала затихать. Хотя небо всё ещё оставалось тёмным, но вихрь с дождём унеслись дальше, оставив после себя изрыхлённый каплями песок.
Мы выползли из своего укрытия. Надо было срочно отогнать велосипед на лодочную станцию, так как плата, должно быть, уже набежала изрядная: уже, наверно, около полутора часа прошло со времени, помеченного в квитанции: столько времени мы «накатали» ( не столько катались, сколько укрывались от непогоды! ).
Санёк отдал мне распоряжение брать свои и его вещи и идти своим ходом к кассе и там и поджидать его, - так как присоседившийся к нам кореш уже вызвался сопровождать его, и уже запрыгнул на одно из двух сидений нашего велосипеда, и уже успел пару раз крутануть педалями. Ну это вообще – наглость с его стороны была невообразимая! Надо же – какой нахал! Обломали – ничего более не скажешь!
Я, с лёгкой обидой на Саню, понудившего меня в одиночку брести с вещами к окошку кассы, оттолкнул от берега велосипед с двумя новоявленными, новоиспечёнными корешами; а затем постоял ещё некоторое время на берегу, предаваясь кое-каким детским воспоминаниям…
А вскоре же, отряхнувшись от детских воспоминаний, я стал собирать наши шмутки. Они так намокли, что их можно было использовать в качестве душа: выжимая их над своей головой, предварительно намылившись. А хотя – вместо мыла, можно даже было применять и песок, насевший на наши рубашки и брюки тоже, как и вода, в изрядном количестве.
Итак, я взял наши тряпки и обувку и – видя, как Санёк с тем нахалом, навязавшимся ему в сопровождающие, уже огибают длинный пирс, отделяющий пляж 12-ой станции, куда мы заплыли, от пляжей 10-ой и 11-ой, - поторопился к месту встречи.
Мы расплатились за прокат намокшим рублём и, взяв обратно свои часы, отправились на знакомый уже коротенький пирс, рядом с лодочной станцией. Там мы разложили свои рубашки и брюки, вынув для просушки из карманов всё самое ценное, что в них находилось: бумажные деньги, сигареты, спички.
Но так как тряпьё трудно было очистить от песка, мы решили не мудрить – и попросту побросали все наши лохмоты в воду и принялись их полоскать. После чего мы снова разложили наши рубашки и брюки на бетонной стенке пирса, придавив их тяжеленными морскими камнями, чтобы не унесло ветром; а сами сели отдыхать.
После вихря сделалось прохладно; и мы немного «дубели» на ветру, сжимая руки на плечах крест-накрест.
Прошло минут десять. Сане надоело «загорать» подобным образом, и он решил сходить по своим делам: то ли «канал спустить», то ли «коней отвязать», то ли просто так прошвырнуться-прогуляться. Я остался сторожить вещи.
Так прошло ещё минут десять. Я стоял и смотрел на неприветливое, помрачнённое небо, придававшее и морю хмурый, мутный оттенок; делал очередную затяжку и со смаком выпускал дым.
«Всё в кайф», - примерно так думал я.
Неожиданно опять закапал дождик, резко испортив всё впечатление.
«Всё в облом», - тут же пересмотрел я свои взгляды и тут же начал собирать и без того уже намоченные тряпки.
«Где бы укрыться?» - подумал я.
Наверху, за домиком лодочной станции, я заприметил деревья акации и по ступенчатой тропинке направился туда. Положив вещи под деревом, я стоя стал вести наблюдение за побережьем, боясь упустить из виду Саню, который в любую минуту мог возвратиться и не найти меня на прежнем, привычном месте.
Естественно, что народу на пляже, после того как пронёсся смерч, было столько же, сколько трезвенников на ликёро-водочном заводе. Поэтому наблюдать было делом нетрудным.
Где-то сверху затрещал громкоговоритель. Я сначала не придал этому особого значения.
«Опять кто-то потерялся», - равнодушно подумал я.
Но неожиданно из динамика вырвалось:
- Каминский Сергей! Срочно подойди к радиоузлу. Тебя ожидают.
Я на пару секунд застыл на месте, - не поверив услышанному и, разом с тем, предполагая, что, возможно, это вызывают какого-то моего тёзку и однофамильца.
Но тут же объявление повторили:
- Каминский Сергей! Срочно подойди к радиоузлу. Тебя ожидают.
Вот так дела! Потерялся, оказывается, не кто иной, как я сам!
Сердце во мне бешено заколотилось; и, уже ни в чём не сомневаясь, я судорожно похватал наши лохмоты, на ходу продолжая предполагать, кто бы это мог быть. Когда вот так, чуть ли не в буквальном смысле что называется – «на всю Одессу», объявляют твои имя и фамилию, невольно может оторопь хватить. Я, пока что ещё тогда, не был знаменитостью и к такому не привык.
До меня как-то сразу не дошло, что такую шутку мог выкинуть Санёк: никак не мог ожидать от него подобной сообразительности; и я уже готов был подумать, что это мои мама Юля с бабой Ниной дали объявление во Всесоюзный розыск. Либо же – моим старым одесским школьным друзьям да знакомым, где-то увидевшим здесь меня, захотелось таким вот оригинальным способом меня к себе подозвать.
Я выбрался на верх бугра, как раз напротив окошечка кассы, где мы расплачивались за прокат велосипеда. Здесь же размещался и радиоузел. Но никого из знакомых поблизости не находилось. Ни одной знакомой рожи. Ни единой знакомой хари.
Я повертел головой по сторонам и, глянув ещё раз внимательней направо, заприметил наконец-таки Саню, - который стоял, прислонившись голой спиной к бетонной стенке покатого спуска на пляж, и растягивал по лицу довольную лыбу.
- Фу-у, - облегчённо вздохнул я. – Ну ты меня и шуганул!
- Я походил-походил, пришёл – а тебя на том месте нет. Где мне было тебя искать?
- А я стоял тебя наверху высматривал. Ты, случайно, человеком-невидимкой прикидываться не умеешь?
- Нет, не умею.    
- А как же ты прошёл, что я и не заметил?
- Глаза надо щёлоком по утрам промывать!
- И где ж ты лазил?
- Похавать ходил искать.
- Нашёл?
- Как видишь.
- Кроме тебя, я ничего не вижу. Но у меня сегодня постный день, поэтому, так и быть, тебя я сегодня хавать не буду.
- Так вот… Прихожу я на наше место – а тебя там и нет. Как будто следом за тем ураганом унесло. И вместе с моими вещичками. Вот и думаю: что делать, где тебя искать? Не идти же домой по улице в плавках. Так вот – и пришлось объявление по радио заказать. Даже ещё, двадцать копеек пришлось заплатить за это.
- Тю ты! Та в Одессе ты можешь голым по улицам ходить – тебя никто за это не упрекнёт! Сказано же – тут полная демократия! Делай что хочешь – только не в ущерб другим. Так что зря, Санёк, только лишний двадцулик выкинул: могли бы буханку хлеба где-нибудь по дороге купить и моим родычам на ужин принести.
- Да ты что? Голым, говоришь, можно по улице ходить? А и то правда. Ты не видел – тут только что мимо девка одна проходила, в белых «бананах», вся просвечивается. Там-он, около скамейки, негры как раз стояли: так они на неё всей своей командой как уставились, шары свои белые на неё как повыкатывали – а ей хоть бы что: идёт себе тащится.
- Что, шла и без трусов?
- Ну. О чём я и говорю. «Бананы» белые – а между ног спереди-то всё и просвечивается. А ей хоть бы что, хай все смотрят – идёт себе тащится, довольная вся такая.
Я мысленно пожалел, что пропустил такое пикантное зрелище.
Наши рубахи и брюки ещё как следует не просохли; но что поделать – пришлось напяливать их на себя и такими, мокроватыми.
Одевшись, мы пошли на трамвайную остановку. Там мы сели на «трамзик» и отправились на конечную – на 16-ую станцию, или – на «Шиху» ( как ласково-уменьшительно прозывали её мои здешние товарищи по школе в пору моего здешнего пребывания ).
Помню – когда я ещё жил в Одессе – я каждое воскресенье ездил туда на трамвае, чтобы отведать сытого и вкусного обеда, а затем сходить в кино. Это даже вошло у меня в традицию. Как наступает очередное воскресенье – под вечер я обязательно сажусь на трамвай и отправляюсь на 16-ую станцию.
Мать меня даже ругала за это:
«Дома жратвы полный холодильник, а он по пельменным мотается!»
Но что со мной можно было поделать – если я уже тогда не привык изменять своей, однажды раз, заведённой традиции. Если мне доставляло большое удовольствие – самому себе заказать обед ( так торжественно называл я про себя эту ежевоскресную процедуру ). И матери каждый раз приходилось с этим мириться: и каждое воскресенье она давала мне пару рубчиков на поддержание моей традиции: на пельменную и на кино.
Туда-то, на 16-ую, я и повёз теперь Саню, - за две остановки до конечной обратив его внимание на свою бывшую школу №106, где мне довелось учиться.
Теперь мы с ним поменялись ролями: если в начале нашего путешествия «гидом» был он, то теперь настал мой черёд показывать ему знакомые места, - места, бывшие для меня не просто знакомыми, но и ставшие для меня родными.

В пельменной, как обычно, была очередь; но продвигалась она быстро. Сверившись с меню, висевшем на стене рядом с кассой и чем-то напоминавшем здесь расписание поездов на какой-либо железнодорожной станции, - мы взяли по одному творожнику, по полстакана сметаны, по стакану кофе с молоком, по одному пирожку с повидлом, ну и, конечно же, пельменей, щедро политых раздатчицей топлёным сливочным маслом и спрыснутых – уже нами самими по вкусу – уксусом и присыпанных красным молотым перцем. Санёк взял двойную порцию, я – свою привычную норму – полторы. Затем, продвинув подносы к кассе и расплатившись, мы отнесли их в зал.
Все сидячие места в зале были заняты.
Над одним столиком висела розовая табличка: СТОЛ ДЛЯ ДЕТЕЙ;
над другим столиком – табличка голубая: СТОЛ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ.
Эти столы были заняты детьми вполне зрелого, самостоятельного возраста и цветущими, краснощёкими инвалидами, каждый из которых – как это в народе говорится – нажимал на вилки и уплетал из тарелки «в три горла». Мы уже не относились ни к первой «розовой» - категории; ни, тем более , к категории ко второй ( «голубой» ). Поэтому скромно примостились за стойкой.
Отнеся назад пустые подносы, мы принялись за еду. За едой мы обдумывали, как провести дальнейший вечер.
В кинотеатре «Золотой Берег» шла старая итальянская кинокомедия с Альберто Сорди в главной роли и с предварительной лекцией какого-то умного дяди, не то киноведа, не то кинокритика. Всё удовольствие стоило рупь-двадцать.
Пришлось заплатить. А что же делать? Кроме этой культурной программы, больше в этот вечер не намечалось для нас никаких развлечений, - если не считать хождение по трамвайному кольцу или щёлканье семечек.
Правда, оставались ещё магазины. И мы воспользовались тем, что до начала сеанса оставалось добрых 50 минут.
В «Галантерее» Санёк купил себе за 2 руб. солнцезащитные очки, сделанные «под итальянские»; а также купил себе «ошейник»: ну, то есть, цепочку. Цепочку, которая уже через 5 минут по выходе нами из магазина рассыпалась в Саниных руках на множество малюсеньких звеньев: «сработанная на совесть», эта вещица, как видно, не предназначалась для таких «нежных» рук, как Санины. Хорошо хоть – цена её составляла всего-навсего 80 коп. Не слишком баснословная сумма, согласитесь.
В гастрономе мы затарились в штучном отделе сигаретами; а в отделе кондитерском – «сладкими плитками»: этой далеко не самой удачной пародией на шоколад, «из репертуара» нашей тогдашней отечественной пищевой промышленности. Санёк, по своей деревенской наивности, так сначала и подумал, что это шоколад, - удивляясь ещё скромной цене этого изделия. Однако, попробовав на вкус, он с отвращением сплюнул; и в дальнейшем эти «ё» сладкие плитки послужили хорошим средством для отпугивания голубей от скамейки на трамвайной остановке, где мы присели в ожидании начала киносеанса.

Лекция, как и полагается, была скучной. Хотя лектор и старался быть не просто умным, но и остроумным: по ходу дела он беспрерывно отпускал в зал различные остроты; сочно расписывал всякие кинематографические курьёзы, случавшиеся на съёмочных площадках страны. Затем он рассказал об артисте, исполняющем главную роль в кинокомедии, которую нам предстояло посмотреть; сделал несколько объявлений: не таких уж важных, чтобы их здесь приводить.
Зал откровенно скучал. Санёк в продолжение всей лекции держался обеими руками за живот – но отнюдь не от смеха: он, кажется, переел. Я же, не обращая ни на него, ни на лектора никакого сочувственного внимания, вместе со всем не до конца заполненным залом дожидался начала кинокомедии и со скукой разглядывал плафоны на стенах, дававшие приглушённый свет.
Но вот, наконец, этот свет потух; и началось кино.
Главным действующим лицом этой незамысловатой по своему сюжету кинокомедии был полицейский, решивший однажды штрафануть за превышение скорости какую-то крупную «шишку», - за что и сам потом «получил по шишке» . Этот полицейский оштрафовал за превышение скорости какого-то крупного ихнего буржуазного деятеля, который оказался злопамятным, - и в результате чего тот полицейский вскорости слетел со своей работы. Затем он, как водится, начал добиваться справедливости. В дальнейшем этот маленький человечек, претерпев множество притеснений со стороны «сильных мира сего», в конце концов вынужден был смириться со своей мелкой судьбинушкой – но победил морально: в концовке фильма он, восстановленный всё-таки в своей должности полицейского, с довольной и услаждённой рожей гонит впереди на мотоцикле, с лакейской доброхотностью расчищая дорогу для лимузина, в котором торжественно восседает его недавний обидчик.  
Итак, на том-то, как говорится, кино и закончилось. Мы вместе с остальными зрителями поспешили к выходу, на свежий вечереющий воздух.

Пройдя по переулку – мимо пионерских лагерей вдоль обеих его сторон – мы вышли к автобусной остановке на улице Долгой. Улица с весьма оригинальным названием, хотя и не совсем оправданным. Так как единственное что долгое на этой улице, так это ожидание злополучного «127»-го автобуса. Но, по такой же самой причине, так можно бы было назвать и все улицы на протяжении всего этого маршрута.
Здесь, когда мы снова сидели на остановке, Сане снова ни с того ни с сего стало муторно.
- Это всё твои пельмени дают о себе знать! – пожаловался он, скрючившись и побледнев.
Однако всё обошлось: Сане полегчало ещё до того, как подошёл автобус. Так что скорая помощь и таблетки левомицитина ему не понадобились, - хотя Санёк и признавался потом, что чуть было «коньки в угол не забросил»: такая вот мучительная боль в животе его вдруг схватила.  
Итак, мы благополучно дождались автобуса. Хотя если честно признаться, как «нелёгкая эта работа – из болота тащить бегемота», так нелёгкая эта забота – дожидаться «127»-го.

Добравшись до дома, мы весь оставшийся вечер провели в компании дяди Васи. Он на этот раз отдал бабе Маше какую-то свою денежную заначку, и она без лишних споров поставила нам на стол оставшиеся со вчера полбутылька домашней «бормотухи».
Памятуя о прискорбном случае, произошедшим с ним сегодня утром, а также и о боли в животе, схватившей его под вечер, - Санёк старался как мог воздерживать себя от чрезмерного употребления спиртного. И поскольку ещё, наши очередные посиделки с дядей Васей снова грозили затянуться до самого утра, он попросил проходившую из кухни Таню при любом исходе сегодняшней ночи разбудить нас завтра утром пораньше, часов в шесть. Завтра, в воскресный день, мы собирались ехать на Привоз.
- Разбужу, - охотно согласилась Таня. – Только зачем вам ехать в шесть? В шесть обычно только за продуктами туда едут. А если за тряпками, так можно и к девяти.
Но на сей раз и сам дядя Вася не стал нас так долго задерживать за столом своими бесконечными рассказами и уже к третьему часу ночи – не так уж и поздно, ведь верно же? – отпустил нас в кровать, выразив общие пожелания двумя словами: мол, пора уже идти «бросать кости».

Уже лёжа в кровати, мы завели «детский разговорчик на недетские темы»: мы принялись обсуждать ещё один завтрашний план, составленный на послеобеденный период. Как вы помните, на это время нам назначили встречу наши новые знакомые: Катя и Лена.
- Слышишь? – толкнул я в спину Саню – Ты спишь?
- А что ты хотел? – пробурчал он.
- А мы с ними пароться будем? – я явно начинал заходить слишком далеко в своих юношеских эротических грёзах.
- А как же. Конечно, - отозвался Санёк так охотно и так просто, как будто речь касалась и впрямь чего-то такого легкодоступного, вроде как булочку съесть.
- Тогда зачем же ты им всё про себя рассказываешь: откуда мы приехали, где остановились, сколько нам лет? А вдруг забеременеет, ребёнка родит – и что тогда? А тогда-то тебя быстренько по твоему адресочку тут же и разыщут! И будешь ты как миленький алименты выплачивать всю жизнь свою непутёвую. А, Санёк? Чи не так? Зачем ты им всё про себя выкладываешь? Зачем ты им нашептал на ушко про наше место жительства?
Санёк вздохнул озадаченно, помолчал-помолчал, а затем проговорил: что мы, мол, будем их не туда, куда предусмотрено природой.
- А куда же? – со всей своей искренностью удивился я.
- В рот, - ответил Санёк так же охотно и так же просто, как и в предыдущем случае.
- Ха-ха-ха! – затащился я. – Что мне за интерес? Рот и у тебя есть. В рот я и тебя могу.
Мы помолчали.
- Слушай, - продолжил я обсуждение, - так а ты с кем будешь: с Катей или с Леной?
- Я буду с Катей, а ты займёшься Леной, - дремотным голосом проговорил он.
- Ага – а не наоборот? – воспротивился тут же я такому варианту. – Мне на твою Лену смотреть страшно – а не то что ходить с ней по улице!
- Ничего, ничего. Зато в следующий раз первым будешь выбирать ты.
- В следующий раз! Когда он будет, этот «следующий раз»?.. Почему не сейчас – почему не сейчас я должен выбирать первым? Ты усекаешь, Санёк: я-то ведь старше тебя аж на целых два месяца. Поэтому ты должен всегда уступать мне право первого раза.
Мы так и не пришли к общему согласию; но, тем не менее, засыпали всё теми же добрыми друзьями.
- Ой ты Катя-Катерина, в тэбэ жопа як перына! – пропел я, покачиваясь на кроватных пружинах.
- В тэбэ пузо як перына, - поправил меня Санёк.
Мы засыпали. Этому не мешал даже яркий свет, шпаривший из окна дяди-Васиной комнаты. А в окна веранды уже стучался ранний летний рассвет. Мы скоро проснёмся, - и всё продолжится: как бы являясь продолжением того короткого, но, должно быть, приятного сна, который мы сейчас видели оба.
Так закончился четвёртый день нашей «путёвочки».

5 июля

Привоз. Ещё одна жемчужина «жемчужины у моря».
Когда бы мне здесь ни приходилось бывать, здесь всегда светило солнце. Я не могу припомнить такого случая, чтобы здесь было пасмурно, - не говоря уже о том, чтобы сюда обрушивался злой, остервенелый ветруган или сыпал отвратительный дождяра. Что это – простое совпадение или над этим местом действительно никогда не заходит солнце?
Это место, ставшее знаменитым ещё задолго до наступления эпохи Ильфа и Петрова, этих двух несомненных, общепризнанных классиков мирового Одессизма. И с каждым годом обретающее себе всё новую и новую славу – уже в нашу эпоху: эпоху прижизненного классика мирового Одессизма, Михал Михалыча Жванецкого.
Однако не литературным классикам это место обязано своей знаменитостью. К стыду ихнему это говорю. А знаменито оно, не в последнюю очередь, своим барыгам. Слово для не местного уха будет звучать достаточно грубовато; но в Одессе оно не считается чем-то оскорбительным, но даже как будто наоборот: когда хотят выразить восхищение какому-нибудь ловчиле, провернувшему немалое прибыльное дело, обычно в его адрес говорят так: «Ну ты барыга!» Это что-то вроде знака отличия. Знак отличия – второй по степени важности. А первый – «Ну ты Остап Бендер!»
А слово «барыга», по всей видимости, произошло от старинного слова «барышник»: то бишь, торговец, спекулянт. Видимо, с тех пор, как торговля стала приходить в упадок, это слово так и огрубело. Впрочем, в нынешнее времена, когда вновь, похоже, налаживаются бурные торговые связи между народами, - их, этих представителей одной из самых древнейших профессий, снова стали называть этак растроганно, обласканно и умилённо: «фарцовщик».

Итак, Привоз. Ещё одна жемчужина «жемчужины у моря».
Место более чем знаменитое.
А нынче его перестраивали. Нынче местные власти затеяли его переустройство, - словно бы поддавшись общей перестроечной лихорадке, охватившей всю нашу необъятную страну.
Рыбный базарчик был снесён «железной рукой»; и мне даже пришлось испытать некое чувство ностальгии – ностальгии по добрым, но далеко ещё не старым временам, когда здесь на прилавках рыбных рядов возвышались горы креветок: как в живом, сером виде, так и в розовом, варёном. В детстве щёлканье креветок было одно из любимых и доступных лакомств и развлечений – даже более любимых и доступных, чем жареные семечки. Здесь же бойкие торговцы – самые говорливые и самые неуступчивые на всём Привозе – предлагали тогда ещё обильные дары моря: связки толстожабрых бычков и плоскобрюхой камбалы, жирненькую скумбрию горячего и холодного копчения; а также – ставриду, килечку, кальмары, живых крабов, мидии… Я бы мог и далее продолжать перечисление морепродуктов, когда-то имевших место и виденных мною на этом базарчике. Как вспомню – будто всё это и не здесь было, а где-нибудь на побережье какого-нибудь незапятнанного мировыми потрясениями островного государства Тихоокеанского бассейна. Этот базарчик был  одним из самых ярких, солнечных воспоминаний моего детства; а солнце, отражаемое влажно-серебристой чешуёй, сделало это воспоминание прямо-таки лакированно-блистающим.
А теперь на этом самом месте велось строительство нового универмага, - в котором, учитывая размеры строительства, будет много больше товаров, чем в старом, расположенном неподалеку, на улице Пушкинской.
«Да, да! – возможно, воскликнет читатель. – Будет много больше того самого никуда не годного отечественного барахла, которого и так уже хватает на душу нашего истосковавшегося по импорту населения!»

Однако, как говорится, свято место пусто не бывает! И места бойких торговцев-рыбаков заняли не менее бойкие торговцы-кооператоры – или «патентники», как ещё их здесь называли. Их прилавки разноцветным, пёстрым коридором тянулись на всём протяжении нашего продвижения по Привозу: от ж.д.вокзала и до выхода на улицу Советской Армии .
…И вот, значит, я и Санёк оказались в самой гуще этого людского и брючечно-рубашечного «варева».
Поначалу мы несмело, как и подобает заезжим провинциалам, подходили к прилавкам и так же несмело присматривались к ценам. Мы, конечно, даже и мечтать не могли о том, чтобы облачить себя во что-то «ультрамодное», вроде джинсовых «варёных» штанов за 150 «рэ» ( с нашими-то «бабками»! ); но на более-менее приличные вещи мы всё же рассчитывали.
- Имея рублей хотя бы двести, здесь неплохо можно прибарахлиться, - заметил я на ухо Сане, который, конечно же, не мог отрицать моего замечания.
Наши же скромные капиталы, как вы помните, не позволяли нам купить что-либо стоящее более тридцатника. По этой простой причине мы тут же отходили от прилавков, по бокам которых было развешано всё то, что нам было не по карману.
В процессе происходящего к нам то и дело подходили – вернее даже, не подходили, а как будто бы вырастали из-под земли – многочисленные «добрые волшебники», предлагающие все атрибуты верхней и нижней одежды. Их отличие от добрых волшебников сказочных состояло в том, что все свои роскошные наряды они предлагали не задаром, а в обмен на кругленькую сумму. Услышав отрицательный ответ, они так же незаметно исчезали в толпе, как и появлялись.
- Кроссовки не нужны? – спросил меня очередной фарцовщик, когда я выискивал в толпе своего товарища, уплывшего куда-то в сторону.
- За сколько? – спросил я чисто механически.
- Ты ещё не видел, а уже спрашиваешь – «за сколько?»!
- Так правильно! Может, у меня с собой таких денег нет.
- Девяносто, - процедил он.
Я лишь присвистнул и, молча от него отмахнувшись, отошёл в сторону.
- Подожди! – попытался было остановить меня фарц. – А за сколько ж ты хочешь?
Девяносто «колов» - это как раз та сумма, что осталась у нас на двоих к тому времени в наличии, ( а может, чуть больше ). И выложить все эти «бабки» за одни кроссовки мы с Саней решились бы только в том случае, когда бы нам вдруг ни с того ни с сего захотелось бы удавиться: вот тогда бы пара шнурков от этих кроссовок как раз бы нам пригодилась!
Я подцепил ненадолго потерявшегося Саню, и мы продолжили свои искания. Пробираясь сквозь толчею, я вновь наткнулся на знакомого фарца, вынырнувшего из людского потока.
- Так за сколько ж ты хочешь? – снова прицепился он ко мне. – За двадцать? – и он скорчил насмешливую гримасу.
- Ой, та ладно уж!.. – снова отмахнулся я от него с нагловатой натяжкой на лице. – Я что, похож на того, у кого есть такие деньги?
И я отвернулся, чтобы вместе с Саней пробраться к небольшому павильону, торгующему всё теми же шмотками кооперативного производства. Фарц от нас отцепился.
- Что он к тебе так привязался? – спросил Санёк.
- Да так. Кроссовки предлагал.
- За сколько?
- За девяносто.
- А, за девяносто… - больше Санёк ни о чём не спрашивал.
Как позже я узнал от Тани, даже самые фирменные – адидасовские или пумовские – кроссовки стоили тогда на Привозе не дороже 60-ти «рэ». И, как видно, тот фарц, разглядев во мне доверчивого пацана-провинциала, просто решил воспользоваться моей неосведомлённостью в здешних ценах. Однако, как говорится, не на того напал.
…В павильоне, куда мы зашли, был в основном тот же самый набор брюк, рубашек и футболок, что и на улице, - с разницей лишь в том, что здесь был выбор поскромнее и, соответственно, цены тоже. Нам понравились довольно оригинальные серые брюки, пошитые так называемыми «дудочками». Выглядели они, с точки зрения тогдашней моды, довольно-таки прилично. И стоили недорого – «четвертак» ( то есть, 25 рублей ) с какими-то копейками.
- Ну что, будем брать эти? – поинтересовался моим особым мнением Санёк.
- Давай возьмём эти, - немного равнодушно отвечал я.
- «Бабки» мне платить?
- Та давай уже я своим полтинником расплачусь.
С этими словами я вытащил из нагрудного кармана новенькую неразменянную купюру достоинством в 50 рублей. Как раз перед этим одна тётка, расплатившись, взяла с прилавка эти же самые модные штаны; и продавщица обратила свой взор на нас:
- А вам, мальчики, тоже такие же брюки?
- Да-да, - ответили мы в один голос.
Она вытянула из-под прилавка две пары брюк; и мы – прикинув на глаз, что это как раз то, что нужно нам по размеру, - отдали за них мой полтыш , добавив к нему немного мелочи, и положили их в целлофановый пакет. Одно дело было сделано. Санёк при этом заверил меня в том, что кормить теперь во всех столовых меня будет он, расплачиваясь деньгами своими.
- А теперь пойдём – покажешь где тут продаются брелки, пакеты, цепочки разные… - направил он меня дальше, как только мы вышли из павильона.
- Давай уже понабираем всего да всего – и восьмого дунем обратно домой, - предложил он.
- Восьмого? – удивился я. – Хотя бы десятого. А то что мы побыли – всего-ничего: меньше недели.
- Ну десятого. Лишь бы «бабок» хватило. Тогда, если что – если нам на дорогу вдруг не хватит, если вдруг маловато останется – у родственников своих займёшь, хорошо?
- Хорошо, - согласился я. Хотя не видел ничего хорошего в том, чтобы нам ещё потом пришлось занимать деньги. Я мысленно при этом понадеялся, что денег - и на то, чтобы побыть здесь числа хотя бы до десятого, и на дорогу – вполне хватит и своих.
…Однако я не учёл Саниной способности к расточительности!
Влекомые толпой, мы заплыли в другой павильон, где на прилавках были выставлены всевозможные сувенирные поделки: как кооперативно-кустарного, так и заводского производства; всякие, там, безделушки-побрякушки; а также – настенные календари-плакаты с портретами наших и зарубежных артистов эстрады. В уголку календаря с фотоизображением королевы нашей отечественной эстрады была пришпилена картонка с надписью в чисто одесском стиле: ПУГАЧЁВУ РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ!
Так вот – пока я разглядывал эти плакаты, Санёк успел отхватить себе на память много разных сувениров: серебристо-металлический брелок в виде миниатюрного корабельного штурвала с цепочкой, брелок с головоломкой-светофором, декоративные булавки, а также полиэтиленовые пакеты с красочными местными видами – и со всем этим богатым приобретением уже поджидал меня на выходе.
Мне оставалось только вздохнуть и сокрушённо развести руками: ещё одной десятки – как не бывало!
…Привоз поглотил нас, как гигантская рыба крошечных моллюсков. Где бы мы ни останавливались, вал толпы тут же подхватывал нас, увлекая за собой.
- Но-о-оги! – это басит грузчик с тележкой, протаранивающий себе дорогу в толпе.
Невозможно было задержаться на одном месте более трёх секунд.
- Сколько? В какую цену? – только и успевали мы спросить, после чего вновь же ныряли в людской водоворот.
Как ещё только люди умудрялись и ухитрялись торговаться! Кажется – и расплатиться-то не успеешь: только возьмёшь то, что нужно, и сразу же тебя унесут!
Испуганные бабушки, помня о знаменитых одесских карманниках, не теряющих свою высокую квалификацию, судорожно сжимали на груди свои сумочки.
Не менее запуганные «спикули» тоже старались побыстрее и подальше заныкать свой товар, но уже при появлении милиции. Иногда это не удавалось сделать вовремя – и тогда происходил «естественный отбор» ( от слов «естественно» и «отобрать» ).
И только так называемые частники, торгующие овощами, фруктами, зеленью и прочей петрушкой, - спокойно и, этак даже, флегматично, облокотясь на прилавок, жмурили благодатную улыбку на лице, стоя в крытых рядах, спасённых от палящего южного солнца. Как говорится – тепло, светло, и мухи не кусают!
…Не знаю, как Сане, а мне лично было не в диковинку видеть столько народу. Прожив пять лет в этом чудесном южном городе и вынужденный с ним расстаться, я, тем не менее, так до конца и не смог отвыкнуть от его весёлой атмосферы и его многолюдности. И теперь я с каким-то яростным наслаждением прокладывал себе путь в толпе, ловко работая выдвинутым вперёд плечом.
Вообще, я люблю большие города, в первую очередь, за ихние толпы. Может, это и покажется кому-то странным, но это так. У нас ведь обычно принято отзываться о толпе далеко не в положительных тонах. Говорят, толпа – это стадо баранов. Но стадом она становится лишь тогда, когда направлена в одно русло, в один загон; и когда руководима хлыстом пастуха; и когда, вместо человеческой речи, слышно только га-га да бля-бля. А когда каждый сам по себе и одновременно все вместе, когда чувствуешь над собой некую весёлую и живую атмосферу, - и не только над собой, но и вокруг себя, - когда эта атмосфера втягивает тебя, как азарт втягивает игрока; когда на всё наплевать, кроме извечных проблем, ( а какие могут тут быть «извечные проблемы»: разве только… где бы колонку найти с водой – фрукты купленные помыть? ); когда весело валишь вперёд напролом; когда со всех сторон слышишь живой человеческий язык, в который ещё подмешен типичный одесский акцент, типичная южная «рэчь», - то разве это стадо? Заверяю со всей серьёзностью: только в таком «стаде» и можно почувствовать себя живым человеком!
В этой толпе можно запросто встретить знакомое лицо. Впрочем, здесь часто является ощущение, что здесь ты знаешь всех, а все знают тебя. Здесь, на Привозе, приезжий не чувствует себя приезжим; а местный житель чувствует неизъяснимую гордость от того, что он всё-таки местный житель, а не какой-то там приезжий.
Менялись правительства, менялись руководители местного масштаба; а Привоз оставался таким, каким, наверно, был со дня своего основания и появления. Неповторимой визитной карточкой города. Я не знаю дату и год, когда возник Привоз; но, как мне сдаётся, вопрос: «Что было раньше: Одесса или Привоз?» - сродни вопросу: «Что было раньше: курица или яйцо?»
…Перед самым выходом с Привоза на улицу Советской Армии, к нам доклепался ещё один фарцовщик с предложением приобрести за «полтыш» ( то бишь, 50 рублей – всего-ничего! ) симпатичную модную рубашку. Эту же рубашку – такого же покроя, с нашлёпанными заграничными эмблемами и с карманами на «липучке» - можно было приобрести и на кооперативных прилавках по цене 30-35 руб. самое большее. Но этот фарц – как и тот с кроссовками – тоже завидев в нас наивных провинциалов, захотел всучить нам свой товар вдвадорога. Не на тех напал! Мы оказались не такими уж наивными, как ему хотелось! К тому же, он так увлёкся расхваливанием всех прелестей и тонкостей предлагаемой рубахи, развёрнутой перед нами из кулька, что не заметил, как очутился лицом к лицу с молоденьким сержантом милиции.
- Так – чтоб больше я тебя тут не видел! – процедил сквозь зубы «мусорок».
- Понял, начальник! – моментально ответил тот, моментально свернул свой товар обратно в кулёк и так же моментально испарился.
Также моментально испарился и блюститель порядка, только в совершенно другом направлении.
- Ну и порядки тут! – воскликнул Санёк с деланным возмущением. Нет чтобы повязать его, отвести в отделение – а он: «так – чтоб больше я тебя тут не видел!» Только и всего. Хе! Молодец.
…Чем ближе мы подходили к воротам Привоза, тем плотнее нас опекали его заботливые труженики.
- Ребята, кроссовки не нужны?
- Ребята, майка не нужна?
- Ребята, брюки не нужны?
- Ребята, костюм спортивный не нужен?
- Ребята, мокасины не нужны?
Вдобавок к этому вездесущие цыганки сверлили уши:
- Тени, тени, тени, тени…
- Жвачка, жвачка, жвачка, жвачка…
У нормального человека язык бы давно отвалился от многократного повторения одних и тех же слов – цыганки же, как заведённые, ладили одно слово, прокручивая его на языке раз по двадцать, а то и больше. Как только появлялись на горизонте менты, «завод» тут же прекращался; но как только они удалялись, вновь включалась та же пластинка:
- Тени, тени… Жвачка, жвачка…
…На выходе мы взяли пару пачек болгарских сигарет «вега», и – как говорится – базар удался на славу. Теперь, со спокойной радостью мы могли возвращаться.
Санёк, при входе на Привоз выглядевший чересчур зажато и несмело, - при выходе выглядел совсем иным: с весёлой наглостью прокладывал он себе путь в толпе; заглядывал из-за спин других покупателей на прилавки, интересуясь ценами; да и вообще, его физиономию такой довольной я до этого ещё ни разу и не видел.
Ну ещё бы! Потолкаться на Привозе – это же непередаваемое ощущение, это же незабываемое впечатление!
Где ещё, как не здесь, можно проникнуться духом Одессы: её неповторимым и незабываемым духом!..

У себя на веранде мы стали разворачивать своё удачное приобретение.
Вошла баба Маша, чтобы взять продукты из холодильника.
- Вы на Привозе были? – спросила она.
- Ага, - ответил я. – Вот брючата себе купили.
- Брюки себе купили? И какие же?
Мы показали. Довольно-таки модные. Только немного широкие в поясе. Но ничего, Танюха подошьёт, недаром ведь – швея.
…И теперь, когда мы уладили материально-вещественную сторону нашей поездки, мы могли подумать о нашем предстоящем свидании. Несколько старомодное слово: лучше, наверно, будет написать – о нашей предстоящей встрече. Но впрочем, все наши планы и соображения относительно этой встречи были уже выражены выше. Единственное, что могло нас беспокоить, так это то, что девчата могли нас попросту обмануть и не прийти. С ихней стороны это было бы элементарной невежливостью, а для нас это было бы вопиющим обломом.
Мои мысли, честно говоря, были далеки от возвышенных влюблённостей, телячьих нежностей и тому подобных волнений и переживаний. Придут или не придут девчата на место встречи, которое мы им назначили, - мне это совершенно было без разницы. Хотя Катя мне понравилась, и я совсем не против был того, чтобы увидеться с ней ещё; а может быть даже – установить с ней нормальные дружеские отношения, какие возможны в нашем романтическом юном возрасте между мальчиком и девочкой. Но Санёк – об этом нетрудно было догадаться – тоже, наверняка, строил в мыслях свои планы, где главным действующим лицом была всё та же Катя. Таким образом, мы оказались до некоторой степени соперниками.

Погода была не из приятных. С утра парило; а теперь стало вдруг прохладно. Пока мы были на Привозе, солнце не закрывалось; а теперь, после полудня, по небу брели пепельные барашки. Но дождя, вроде бы, не намечалось. Тьфу-тьфу-тьфу. А то если вдруг пойдёт дождь – для девчат это было бы вполне приличным оправданием, чтобы не явиться на нашу встречу.
Но пока мы шли к морю; и в смысле настроения – всё было о’кей. Правда, в связи с капризной погодой ряды курортников заметно поредели. На пляже было не так многолюдно, как было вчера – до того, как пронёсся смерч. Но нам-то что? Меньше так меньше. Нам так даже лучше: меньше народу – меньше мочи глотаешь, купаясь в море. Хотя впрочем, - несмотря на грозный плакат: «Купаться в море запрещено» и столь же грозные объявления по радио, - на песке и в воде было примерное равенство загорающих и купающихся.
Времени до встречи ещё хватало. Мы сняли свои рубахи и старые брюки, - новые мы не надели, пока что, по причине несоответствия наших неупитанных животиков местным стандартам, - после чего предались обычным пляжным удовольствиям.
По радио то и дело объявляли: «Купаться в море запрещено. Вода не соответствует санитарным нормам». Но большинство отдыхающих, в числе которых были и мы с Саней, нахально пользовались принципом: законы для того и существуют, чтобы кому-то было приятно их нарушать. А действительно – приехать летом на море и ни разу в него не войти? Да пошли они подальше с такими своими предупреждениями!..
Перед самой сценой встречи я удалился по какой-то своей нужде: то ли по большой, то ли по маленькой. А когда я уже возвращался назад, я увидел Саню, неторопливо бредущего по песку от пирса лодочной станции: как погонщик верблюдов в пустыне, он нёс под мышками всё наше шмотьё; а позади него также неторопливо – вязкий песок не давал разогнаться – шли наши знакомые подруги: Катя и Лена. Встреча, всё-тки, состоялась!
Я обменялся с девчатами приветственными кивками и, почти сразу же, выпал на ха-ха. Санёк делал вид, будто бы давно уже привык не обращать на мой смех ровно никакого внимания. Девчата же посматривали на меня с оттенком доброго снисхождения: Лена – как строгая учительница, а Катя – как нестрогая.
Но вот разговор как-то невзначай коснулся серьёзных проблем. Так как вода в море в этом месте по-прежнему не соответствовала санитарным нормам, - кем-то из четверых, скорее всего – нашей прекрасной четвертинкой , - так вот, нашей прекрасной четвертинкой, а именно – Катей, было предложено пройтись дальше по побережью, в сторону 16-ой станции: может быть, там вода окажется почище. Предложение было принято. И принято всеми единогласно.
Выглянуло солнце; но воздух продолжал оставаться прохладным.
Санёк сделал какое-то очередное своё бестолковое замечание по этому поводу: он вообще, кажется, в этот день был настроен на то, чтобы говорить с девчатами исключительно «про погоду».
- Девочки, - сквозь смех обратился я к ним, - вы думаете, он о погоде думает? Ха-ха-ха! Как бы не так! Он не так о погоде думает, как о том, где бы тут найти подходящие кусты… хи-хи-хи…
- Девочки, вы не обращайте внимания, - спокойно перебил меня Санёк. – У парня планка немного сдвинута. Ноль по фазе.
- А знаете, для чего ему кусты нужны? Ему нужно срочно шифровку в наш центр передать, ха-ха-ха!.. – закатился я.
Всё обошлось без вмешательства силы. После взаимного обмена любезностями, мне почему-то захотелось стать серьёзным; Санёк же хотя и сохранял серьёзность на лице, но старался при этом пробудить к себе интерес у девчат рассказыванием анекдотов: вроде того старого, как член замёрзшего снежного человека, микроанекдота про повесившегося колобка. Лена очаровательно скалила свои впечатляющие зубки; весёлость Кати была по-прежнему на нуле. Я продолжал изредка взрываться своим неуёмным смехом: но, главным образом, не благодаря Саниным анекдотам, слышанным уже много-много-много раз, а благодаря своим собственным, внутренним усилиям.
Так, неторопливо перебирая ножками, добрались мы до уютного пляжа на 14-ой станции. Здесь мы и решили остановиться. Я с Саней помогли девчатам расстелить подстилку, прихваченную ими из дома; после чего у меня забегали глаза: при виде Кати, снимающей с себя платье.
Когда хорошенькая девушка снимает с себя на пляже платье, меня невольно бросает в трепет: я всё время опасаюсь, что под платьем у неё больше ничего не окажется. А мне тогда надо будет что-то делать со своими бесстыжими глазами: куда-то надо будет их приткнуть. А приткнуть их будет некуда.
Но напрасны мои опасения! До сих пор всё обходилось благополучно.
Вот так и на этот раз. Под платьем у Кати оказался цветастый купальник, несколько старомодный, безо всяких вырезов, наглухо закрывающий все те мягкости и выпуклости, что так волнительно действуют на наш сильный пол. Сняла с себя платье и Лена; но и на ней был такого же старомодного фасона купальный костюм: только не цветастый, а тёмно-зелёный.
Пляж, на котором мы теперь находились, был мало подвержен нападениям со стороны приезжих отдыхающих. Тут обитали в основном свои, местные. И вода в море была относительно  чистая.
Вчетвером мы залезли в воду. Ввиду нашей скромности, мы не стали тут же прыгать на наших девчат, как это делали чуваки чуть подальше от нас, рядом с пирсом: резвясь и играясь, они ударяли ладошкой по воде и брызгами обстреливали своих подружек. А наши девчата, по-видимому, не исключали и от нас такого поворота действий, и поэтому держались ближе к берегу. Как же – вдруг изнасилуем!
- Ну как водичка? – поинтересовался Санёк, когда мы уже обтрушивались на берегу, стоя вокруг подстилки.
- Тёплая, - ответила Катя, доставая полотенце. – Градусов двадцать.
- Оу! – вставил я, вытаскивая мокрыми пальцами сигарету из пачки. – Водишка – как это говорьят у нас в Амьерыке – вэри-вэлл!
Санёк хмыкнул:
- Вэри-вэлл, значит? – и тоже закурил.
Но он немного неудачно расположился, так как весь дым валил в сторону Лены, поправлявшей в эту минуту подстилку.
- Не дыми, пожалуйста, - интеллигентно скривив носик, попросила она.
- Та я уже заканчиваю, - ответил он: как мне показалось, неожиданно смутившись.
- А он не дымит – он попыхивает! – вступился я за него.
- Садись на покрывало, - пригласила меня Катя, видя, что я улёгся на песок.
- Садись, - поддержал её Санёк, сам нахально развалившийся на ихней подстилке, - а то что ты прямо как не родной.
- А я, по-моему, здесь ещё ни с кем не породнился, - бросил я им, прижимая песок к груди.
Санёк достал из пакета бутылку ситра. Хотел угостить и девчат, но они отказались.
- Санёк, я бы постеснялся такое предлагать, - сделал я ему упрёк, щурясь на солнце. – Ей-богу, с Америки приехал – и такое предлагаешь!.. Вот если бы ты что-нибудь покрепче предложил: виски с содовой, например… тогда бы девочки, точно, не отказались. Правда, девочки? – подмигнул я им.
Зелёные волны бесконечно катили свою пену в сторону берега. Их монотонное шипение приятно мозолило уши. Сверху неназойливое солнце ублажало теплом. В такой ублажающей обстановке самый кайф – улечься на горячий песок и немного вздремнуть. Я так и сделал, - слушая сквозь дремотную негу, как Санёк и девчата, сидя на подстилке, переговаривались негромкими короткими фразами.
Времени прошло, наверно, не более часа, - когда Катя с Леной, неожиданно вспомнив о срочном деле, вдруг засобирались домой.
- А куда вы так торопитесь? – отговаривал их Санёк. – Вам что: дома детей кормить надо?
- Может быть, - ответила Катя.
- И муж, наверно, сидит дома некормленный, - добавил я, поднимаясь с песка. И хотел ещё приколоться и спросить: «Мужа тоже ведь грудью кормить надо, верно?» - но посчитал, что такой вопрос был бы с моей стороны дурным тоном, грубой вульгарностью и крайне пошлой выходкой.
…Возле обитой деревянными планками раздевалки наша компания остановилась. Катя зашла в раздевалку; а остальные остановились возле бордюра, выложенного каменной плиткой. Лена от нас отделилась и стала рыться в сумочке – запасной лифчик, наверно, искала.
Я попытался было, пользуясь случаем, всмотреться в мизерную щёлочку, что находилась между двумя стенками раздевалки. Но – как я ни напрягал свои бесстыжие беньки, через эту щель никакой «кусочек секса» увидеть было невозможно.
…Обратно мы шли той же дорогой. Так же само Санёк строил из себя умняка или же рассказывал «про погоду» с серьёзным видом сотрудника гидрометцентра. Так же само я тащился; а между приступами своей, никак не желающей униматься, ржачки излагал продолжение версии нашей заброски со стороны американской разведки. Когда Санёк спросил, есть ли у меня рубль, - зачем-то он ему срочно понадобился: кажется, мороженым девчат хотел угостить, - я ему ответил:
- Ты же знаешь: у меня только доллары.
- Ну так давай доллары! – с невозмутимым видом произнёс он.
- Ты что, завалиться хочешь? – серьёзно уставился я на него.
…Пока мы шли, Санёк всё пытался притереться к Кате; но все его неуклюжие попытки оборачивались откровенными неудачами: стоило ему сделать даже небольшой намёк на нечаянное прикосновение, на желание дотронуться своей рукой до её руки во время ходьбы, - как Катя тут же, со своим прежним серьёзным и неподступным видом, шарахалась от него в сторону. А вот Лена, кажись наоборот, была меньше подвержена реакции отталкивания: она была не такой пугливой, как её подруга. Видимо, она пока что мало испытывала внимания со стороны мальчишек: из-за своей зубастости и нефотогеничной улыбочки; а потому – смотрела на наше мужское племя не как на свиней, а как на собак: можно и погладить, если не кусаются. Я расписал её чуть ли не сплошным собранием уродства, но это было не совсем так. Фигурка у неё была довольно привлекательная, довольно обтекаемая: даже тоньше и стройнее, чем у Кати. И если где-нибудь - вечерком на скамеечке, в тёмном и укромном уголке, - обернуть этой Лене лицо полотенцем, - то… не страшно бы было с ней и… пообниматься.  
Ну почему, ну почему в природе так устроено: из двух, на первый взгляд, как будто бы совершенно одинаковых вещей всегда можно выбрать ту, что получше. Два яблока растут на одном дереве – но одно из них обязательно будет спелее, сочнее и вкуснее. Две девушки, две подруги – одна обязательно красивее другой.
Как и всякий молодой человек, я стремился к красоте. И на ту минуту ни на кого из девушек, кроме Кати, смотреть не хотел. На ту минуту именно Катя была просто-таки олицетворением той красоты, которую каждый из нас, молодых людей неопытного возраста, вольно-невольно жаждет познать поближе. Это был мой выбор. Но это был и выбор Сани. И он тоже ни в какую не желал отступаться. Мы бросали друг на друга взгляды прожжённых ревнивцев каждый раз, когда кто-нибудь один из нас двоих во время ходьбы приближался к Кате вплотную.
Так вот – постоянно обмениваясь ревнивыми взглядами; пытаясь по ходу дела развлечь девчат и тем самым понравиться им: Санёк – своим умным видом и серьёзными намерениями пригласить их сегодня вечером в кафе или в кино, а я – своими приколами «про американскую разведку», - так мы постепенно и дошли до самого конца улицы Ромашковой.
В самом конце ул. Ромашковой – мы могли проводить их и дальше, наши ноги не устали; но Катя не согласилась: сославшись на то, что «муж может увидеть», - там мы с ними расстались; но договорились о новой встрече: на этот раз вечером, через три часа, в половине восьмого, на этом месте. Сперва поломавшись для приличия – как это у ихнего у женского сословия и принято, – Катя всё же поддалась уговорам Сани и Лены, - которая, как видно, в отличие от своей диковатой подруги, была совсем не против того, чтобы этим же вечером снова с нами встретиться и провести вечер в компании с нами.
- Как ты думаешь – на этот раз не обломают? Придут? – высказал я своё сомнение, когда мы уже возвращались домой.
- Не придут – прибегут. Куда они денутся, - твёрдо заверил меня Санёк.
И, как потом выяснилось, небезосновательно.

- Ах-ах-ах! – толкнув калитку, я артистично зевнул.
- Ну? – спросила вышедшая из дома Таня. – Как успехи?
- Какие с ним могут быть успехи, - возразил я, кивая в сторону своего товарища. – Крестьянок каких-то выцепил…
- Серый! – с упрёком глянул на меня Санёк. В его взгляде я прочёл: «Замолчи! Зачем всем подряд разглашать наши тайны?»
- Что – дурочки? – продолжала между тем допытываться у меня Таня.
- Та не, я бы не сказал.
- Так в чём же дело? Чем ты не доволен?
- Та одна из них – выделывается слишком много.
Больше ничего ей не ответив, я прошёл во двор, сел на диван и занялся нянчить малую.
- А где они живут? – допрашивала меня Таня.
- А там где-то, в конце Ромашковой.
- А какие они из себя? Может, я их знаю?
- Ну какие-какие? Выделываются слишком много – я уже говорил.
Более точной характеристики Таня от меня так и не добилась.
В отсутствие мужа Юры, проходившего службу в армии, за воспитанием годовалой дочери и за полным дефицитом в её теперешней жизни каких бы то ни было романтических отношений с противоположным полом, - за отсутствием успехов в своей личной жизни, Таня хотела послушать об успехах на любовном фронте хотя бы у других. Но рассказчик из меня был никудышный. Тем более что, и успехов-то у нас пока никаких и не было, - кроме разве того, что мы договорились на полвосьмого о новой встрече: вот о чём я и не преминул сообщить Тане. Санёк снова как-то косо поглядел на меня при этом: он вообще не был настроен на то, чтобы делиться с кем-либо своими откровениями на сей счёт.
Мы пообедали ( или поужинали – если учесть, что было уже около шести вечера ). После чего я побрёл в садик и там развалился в кресле под абрикосовым деревом, - чья тень, отбрасываемая широкой кроной, покрывала собой половину сада. Через несколько минут тут же появился и Санёк. Тоже зажёг сигарету; после чего неожиданно накинулся на меня с упрёками:
- Серый, вот какого беса ты рассказываешь всем подряд?..
- Ты о чём?
- О чём? Да всё о том же – с кем мы там знакомимся, ходим, встречаемся – и тому подобное.
- А что тут такого? И кому это я рассказываю «всем подряд»? Одной Таньке – больше никому. Так она свой человек. Как говорится – «от и до» свой. У меня от неё секретов нет. Она мне как старшая сестра – хотя по родству считается тётей. Это во-первых. А во-вторых – и что я ей такого рассказал? Я почти ничего и не рассказывал.
Но я его, кажется, мало убедил. Чувствовалось, что он так и остался не доволен тем, что я раскрываю перед своей родственницей наши отдельные, её не касающиеся секреты. Он пробурчал мне что-то в ответ. Я, в свою очередь, пожал лишь плечами.
От соседей повалил «парфюмерный» запах. У соседки, бабы Оли, была целая свиноферма. И когда ветер дул в нашу сторону, то и приносил все эти невозможные запахи.
Эта семейка, вообще, умела всегда работать на себя. Сын бабы Оли, дядя Вова, имел две машины: одну, легковую, для роскоши; другая служила средством передвижения: а если говорить точнее, то на второй машине, на «бобике», он доставлял большущие кастрюли с помоями для своих многочисленных питомцев. Сначала это были нутрии; но потом семья Одариев поняла, что это дело не очень выгодно, надо расширять масштабы производства. Так нутрий вытеснили поросята. Одновременно с этим, разросся и небольшой сарайчик – теперь это была настоящая ферма из кирпича и цемента. Корм для свиней поставляли многочисленные дома отдыха и санатории - из своих пищевых отходов .
Ветер переменил направление, и дышать носом стало легче. Скрипнула калитка: то вошла баба Маша с буханкой хлеба и пакетиком рисовой крупы.
- Вы сейчас ничем не заняты? – спросила она у нас.
- Пока ничем. А что?
- А то я вам работу хочу дать.
- А какую?
- Вишню спилить.
- А до семи мы успеем управиться?
- Они в семь на свидание собираются, - объяснила за нас Таня, возившаяся у плиты в прихожке.
- О, так до семи ещё, конечно, успеете, - заверила нас баба Маша.
Да, действительно, времени ещё хватало. Саня, скинув с себя на веранде парадную одежду и переодевшись в спортивные штаны, ловко полез на отжившую свой век вишню, - которая теперь уже не была вишней, а просто скелетом из сухой древесины. Я снова ностальгически припомнил совсем ещё недавние времена, когда это дерево давало свои плоды. Баба Маша не раз угощала меня ими. Я тогда брезгливо отворачивался: «Фу, кислятина!» А теперь я даже сожалел, что был таким привередливым в своих вкусах мальчишкой: в отличие от своей сородичицы, стоявшей у калитки, эта вишня давала плоды, по своей сладости способные составить конкуренцию некоторым сортам черешни. У деревьев так же, как и у людей: гении умирают рано, бездарности переживают свой век.
А Санёк, тем временем, уже вовсю показывал класс в обработке сухих деревьев, - лихо спиливал тонкие ветки и ненадолго задерживался на крупных. А вскоре уже, мы приступили и к самой важной задаче в нашей работе – к рубке ствола. Для этой цели я, по просьбе бабы Маши, принёс из сарая топор; а сам, шутки ради, прикинулся «тяпкой» :
- А как хоть его в руках держать? – с шутливой интонацией в голосе я спросил у бабы Маши с Таней, подошедших нам помочь.
- Он даже не знает, как топор в руках держат – мужчина называется! – не поняли они моей шутки.
И тут же посоветовали равняться на примерного и хозяйственного мальчика Сашу, - который в тот момент так уверенно и так увлечённо работал пилой, сидя на дереве, что при этом, похоже, даже забывал о нашем предстоящем свидании.
Я подал ему топор и бросил один конец прочной верёвки – чтобы он привязал её к верхушке ствола; а другой конец мы втроём – я, баба Маша и Таня – должны были тянуть в определённую сторону, чтобы ствол не упал на крышу курятника и не проломил бы её, а упал в нужном направлении и в нужном месте. Санёк работал топором напряжённо и усердно; и через считанные минуты ствол засохшего дерева рухнул, оставив после себя на память лишь полутораметровый пень. Работа была завершена.
После чего мы отправились на веранду – приготовляться к встрече.

Там, где находится поворот с улицы Толбухина и где Ромашковая ещё кое-как оправдывает своё название: так как именно в этом месте улицы этот скромный цветок вовсю заявляет свои права на цветение возле заборов, - там, под покровом листвы карликовой вишенки, и началось наше ожидание. Оно длилось недолго. Но достаточно для того, чтобы Санёк смог попробовать объяснить мне дальнейшую тактику наших действий. Значит, так:
- Ты бери за руку Лену и постарайся увести её куда-нибудь: ну, там… я-не-знаю… в кино её пригласи, или в кафе, или просто так прогуляться…
- С какой стати я должен брать её за руку и уводить? – сразу же упёрся я на своём.
- Ну я ж не могу её сам отшить. Ты ж видишь: они одна от другой ни на шаг не отходят: куда одна, туда и другая.
- Так ты предлагаешь мне опозориться? Здесь, в Одессе? Чтобы кто-то из моих старых знакомых или одноклассников меня где-нибудь увидел с этой Леной – и чтобы потом веселилась вся Одесса, да, на весёлой свадьбе моряка?..
- Да какие тут у тебя знакомые, тебя тут никто и не знает.
- А с чего ты это взял?
- Я что-то пока не замечал, чтобы с тобой тут кто-то поздоровался.
- Ха! А може, тут традиция такая – не здороваться на улице.
- Ладно, Серый, не выделуйся. Мы сейчас встречаемся – и ты сразу же берёшь за руку ту Лену и уводишь её. Мы с Катей будем идти медленно – а вы пойдёте быстрее: и как только завернёте за угол – сразу же уводи её, уводи куда-нибудь!..
- А если она не захочет быстро идти? Ты же сам говоришь: они ни на шаг не отстают одна от другой.
- Ну тогда, где-нибудь по пути мы зайдём в магазин – а ты попросишь её подождать у входа: скажи, покурить срочно захотелось, - напирал со своими просьбами Санёк.
- А если она опять не согласится? Скажет – кури сам… а я что, обязана на это смотреть: как ты куришь?
- Согласится. Уговори её. Ты мужик или кто?
- Да и магазины, сейчас уже, все позакрываются: восемь часов скоро.
Его напористые просьбы тут же отразились во мне тоскливым чувством ревности. Я уже ревновал к нему Катю. И сама мысль о том, что они могут – причём, с моей помощью – остаться наедине, была для меня неприятна. Я уже заранее решил пойти на противность. «В любви каждый старается сам для себя!» - так, помнится, говорит служанка Кэтти в «Трёх мушкетёрах».
- Хорошо, Серый, а? – продолжал уговаривать меня тем временем Санёк, проникновенно заглядывая в глаза. – Ты уводишь от нас Лену – а если она тебе не в масть, можешь сразу же потом смыться от неё. Главная твоя задача – спровадить её куда-нибудь, от нас подальше.
- А знаешь, лучше, что? А давай, лучше, так сделаем: если ты так хочешь – можешь ходить с двумя; а я домой, лучше уж тогда,  пойду, - решительно обиделся я на все его настоятельные просьбы.
И уже собирался было исполнить своё намерение, но Санёк потянул меня за рукав:
- Серый, не выделуйся!.. Не в падлу, Серый, а? Сделай так, как я тебя прошу.
Он снова так же проникновенно и чуть ли не умоляюще заглянул мне в глаза:
- Серый, ты мне друг?
Я обиженно молчал.
Минута молчания. ( Почтим тех юнцов, кому ещё придётся оказаться в похожей ситуации! )
- В следующий раз будешь выбирать ты, - обнадёжил он.
- Это ты сейчас так говоришь – а когда дело дойдёт до следующего раза, будешь говорить по-другому.
- Быть мне гадом, Серый!
- Я ж уже сказал – можешь ходить с двумя, если уж на то пошло… а я от вас отдельно буду идти.
- Ну вот ещё что! Ну и да, ну ты и выдумал – буду я ещё с двумя ходить! – воспротивился Санёк такому варианту. – Что я – султан какой-нибудь: чтобы с двумя ходить!
- Хо! А ты уже сам себе кликухи придумываешь!.. А между прочим, и неплохая кликуха – Султан!.. Как приедем обратно к себе в город – я всем нашим так и скажу: скажу, что у тебя новая погремуха – Султан! – и чтобы все тебя потом так только и называли – Султаном!..
- Ладно, Серый, хорош прикалываться. Давай договоримся по-серьёзному – а то у нас и так мало времени.
- «По-серьёзному», говоришь? И как же это – по-твоему – «по-серьёзному»?
- Ты согласен увести эту Лену? Ты ведёшь её сейчас… в кино, там, или в кафе – это уже твоё дело… а в следующий раз, когда будем знакомиться – так тому и быть, я тебе слово даю: в следующий раз будешь обязательно выбирать ты. Согласен?
- Ладно, я согласен, - заверил я его.
Он снова поглядел на меня: на этот раз – словно бы проверял на серьёзность моё согласие. Я, уже ничуть не обижаясь на его настойчивые просьбы, также серьёзно посмотрел на него.
- И будь посерьёзнее: вот так, как сейчас, - продолжал Санёк, - а то, что ты всё время гонишь.
- Что я гоню?
- Про американскую разведку – и всё такое прочее. Бред всякий.
- Ты считаешь, это я гоню? Гонят самогон. А это я просто прикалуюсь.
- Так прикалуйся хоть по-нормальному!
- А как это – с твоей стороны - «по-нормальному»? Это всё время как ты: про погоду? Или про то, как колобок повесился?
- Посерьёзней себя веди! Обними её за талию, эту Лену. Что ты к бабе боишься дотронуться!?
- Мне в облом с ней рядом идти – а ты ещё хочешь, чтобы я обнимал её за талию!..
Санёк продолжал меня уговаривать. Я для отмазки – только и всего – согласился, но на уме держал своё. Дружба дружбой, а западло западлом. Как там говорили древние и мудрые? Платон мне друг, но  – вот поэтому пусть от меня и терпит!
И в этот момент как раз – вдруг, откуда ни возьмись… а если точнее – из прилегающего переулка, вышли обе наши знакомые. Обе – в новых нарядах, в каких мы их ещё не видели: Лена в розовой блузке и цветастой длинной  юбке; а что касается Кати… я глянул на неё – и чуть было не обомлел : на ней было белое платье!..  Но самое что интересное – это платье просвечивалось спереди! А вдобавок к этому – сколько я потом ни присматривался, я так и не обнаружил даже отдалённого намёка на её груди верхней детали нижнего белья…  Вот это да! Потирай ручки, мой читатель! Сейчас начнётся самое интересное!...
- Куда пойдём? – тут же спросил Санёк, от взгляда которого, тоже конечно же, не ускользнула такая волнующая откровенность вечернего Катиного наряда.
- Пока прямо, - сдержанно ответила Катя.
Так уж получилось – что я, сразу же вырвавшись немного вперёд, оставил Саню и Катю чуть сзади, ( но я подозреваю, что Санёк это так специально подстроил: нарочно замедлил свой шаг, чтобы мы с зубастенькой очаровашкой Леной оказались на переднем фланге ). Стараясь всё же держаться от Лены на пионерском расстоянии и развивая быстрыми шагами скорость, я громко, чтобы слышал Санёк, бросил ей :
- Ну что? Идём, идём быстрей. Я, только что, получил из нашего разведцентра очередную шифровку с инструкцией. По этой инструкции, мне необходимо срочно увести тебя в кино или в кафе. А их – оставить наедине: моему коллеге поручено ответственное задание – завербовать твою подругу.
Лена остановилась и посмотрела на меня с таким видом, будто бы я сообщил ей о том, что через несколько минут или даже секунд прямо над тем местом, где мы находились, начнётся воздушная бомбардировка. На Саниной роже, тоже кстати, вспыхнуло выражение не менее внушительное.
- Это он так шутит, - как бы извиняясь за моё несерьёзное поведение, произнёс Санёк.
Идя на десять шагов впереди в гордом одиночестве, - Лена, спасибо ей, не стала соблазнять меня своими женскими чарами, а, посчитав меня за сумасшедшего, примкнула к идущим сзади, - я то и дело оглядывался на эту троицу, идущую с такими темпами, с какими наш народ продолжал ещё тогда своё победоносное шествие к окончательной победе Коммунизма на всей планете. И главным образом, мой цепкий бесстыжий взгляд впивался в Катю, в её просвечивающееся платье… Я глянул пониже – в надежде не увидеть ещё и трусы… Ну знаете! С точки зрения пикантности данного повествования, это было бы вполне подходящим вариантом для продолжения; но с точки зрения морально, это было бы совсем уж слишком!
Санёк, быстро смирившись с тем западлом, какое я ему соделал, - оставил брести с двумя девушками ( другой бы на его месте, наоборот бы, благодарить стал! ), - приглашал их – не так Лену, конечно, как Катю – то в кафе, то в кино, - на что Лена отвечала молчанием ( что, наверно, означало согласие ), а Катя – откровенным отказом.
Скоро мне стало скучно идти в гордом одиночестве, мне снова захотелось поприкалываться; и я намеренно замедлил свой шаг. Через пару минут они нагнали меня.
Санёк – как ни в чём не бывало, нисколько не тая на меня обиды за то, что я так и не исполнил и уже не собирался исполнять его настойчивые просьбы увести куда-то Лену и оставить его с Катей наедине – непринуждённо спросил:
- Серый, а где здесь кинотеатр есть поблизости?
- Сейчас найдём, - с видом «no problem» отозвался я.
Я присоединился к ним; и мы пошли вчетвером.
Постепенным, прогулочным шагом я вывел их к кинотеатру «Вымпел».
Кстати сказать, этот кинотеатр примечателен для меня тем, что именно в нём я имел удовольствие впервые посмотреть фильм «Новые амазонки» .
…А теперь на фасаде «Вымпела» висела афиша фильма «Редкая порода» ( США ).
- Сходите. Хороший фильм, - посоветовала Катя.
- Так я иду брать билеты? – тут же вызвался я.
- На нас не бери, - тут же отказалась Катя. – Мы не пойдём. Нам надо рано быть дома. Меня муж отпустил только до половины десятого: до наступления темноты.
- Хорошие фильмы нужно смотреть хорошей компанией! – С этими словами я отправился в кассы. Достал трёшку, но тратить её всё же не стал.
И правильно сделал: как только я вышел из касс, троицы поблизости, у входа в кинотеатр, уже не было. И лишь вдалеке, на другом конце аллеи, маячили ихние удаляющиеся спины: по белому платью Кати я их и заметил.
- Так идём или не идём? – спросил я, догнав их. – Я уже четыре билета взял.
- Ну и зря, - отвечала Катя. – Мы всё равно не пойдём. Только зря деньги потратил.
- А нам ещё пришлют. В секретном чемоданчике. – Снова пошутил я. – Хотя фильм, наверно, и не такой уж интересный – раз вы не хотите на него сходить. И я его, кажется, у себя в Америке уже видел. А вот – я слышал – у вас недавно такой интересный фильм показывали: «Новые амазонки» называется – вот где бы его нам посмотреть, а? Вы нам не подскажете?
- А ты что, - решил подколоть меня Санёк, - на «Новые амазонки» в джинсах пошёл бы?
- А что тут такого? – не понял я сперва, в чём суть его подколки.
- На такой фильм в джинсах не ходят, - загадочно проговорил он. И тут же, конфиденциально, мне на ушко, добавил: - На такой фильм надо строго в спортивных штанах ходить… А то ещё, чего не надо, поломаться может!.. – с чисто мужской доверительностью, шепнул он мне и эту фразу.
На этот раз его шутка выдалась удачной. Будем считать – он меня рассмешил. Ха-ха-ха!
…А тем временем, наша прогулка под открытым небом продолжалась.
Мы перешли площадь Толбухина с её интенсивным кольцевым движением; прошли мимо Дома молодёжной моды; затем повернули на Варненскую – улицу, названную в честь ещё одного побратима Одессы: болгарского курортного и портового города .
Той же самой неспешной, прогулочной походкой мы дошли до парка Горького. Здесь же располагался ещё один кинотеатр – «Москва», один из самых вместительных по количеству зрительских мест в Одессе.
- А может, всё-таки пойдём в кино? – снова предложил я: уже без особой надежды на то, что девчата согласятся.
- Серый, раньше надо было думать! Раньше надо было звать! – возразил Санёк. – А теперь что же – назад возвращаться?
- Ну ты и лапоть деревенский! – обозвал я его, прямо перед девчонками. – Это ж тебе – не то, что у нас: тут же кинотеатры на каждом шагу.
- Я так и не поняла, - скромно вмешалась Катя, - вы из Америки или из деревни?
- Из Америки, из Америки, - тут же поправился я. – Просто вчера вечером шифровка из нашего разведцентра пришла с новой инструкцией: срочно замаскироваться под деревенщину. Вот я и стараюсь.
- Понятно, - отвечала Катя.
- Понятно? Тогда идём в кино.
- Нет. Я же уже сказала: нам к девяти, в крайнем случае – к половине десятого, надо быть дома.
- Ну покажите хоть парню город, - настаивал я. – С деревни приехал, людей живых столько много ни разу в жизни ещё не видел, ей-богу! Правда, Санёк?
- Ты же всё тут знаешь – вот и показывай, - была неумолима Катя.
- Вы не забывайте, что я на задании. Мне вообще сейчас надо быть совсем в другом месте. Вам надо в девять быть дома, а мне надо в девять шифровку по радиопередатчику в центр передавать. Подробный отчёт о проделанной работе. Мне уже сейчас пора готовиться на связь выходить. Где-то здесь в парке меня мой связник давно уже дожидается.
Вполне возможно, что Катя принимала меня за коренного одессита, а Саню за бедного деревенского родственничка. Моё знание Одессы, как расположения своих пяти пальцев, немного подводило в этом плане.
- Пойдёмте в парк, посмотрим на нашу молодёжь, - голосом томной дамы изъявила желание Катя. Лена, идя с ней под руку, молча поддержала её в этом скромном и томном желании.
Вечер был воскресный. В парке царило оживление. Молодые папы и мамы катали коляски по аллеям. Старшее поколение обсуждало на скамейках внешнюю политику и внутреннее состояние своего здоровья; а также – вечную свою тему: «эту нашу молодёжь». А поговорить им было о чём. Газеты буквально захлёбывались от информации на молодёжные темы. Статьи о так называемых «неформальных объединениях»: о рокерах, о наркоманах, о хиппи, о панках, о люберах – стали, уже тогда, более частым явлением, чем в своё время правительственные доклады, сообщения о полётах в космос или о вручении очередной награды незабвенному Леониду Ильичу. А тут ещё поддали жару вышедшие на экраны фильмы: «Акселератка», «Взломщик», «Курьер», «Легко ли быть молодым?», «Плюмбум, или Опасная игра» и другие – тоже на молодёжные темы. То-то было раздолье для обсуждений у бабушек-старушек на скамейках!
«И к чему мы придём с такой молодёжью?» - вечный вопрос. Когда-нибудь и нам настанет черёд задавать его.
Между деревьями бегали разнопородные и совсем беспородные собаки.
- Мишенька! Не трожь собачку – укусит! – кричала седая еврейка своему малому внуку.
Мы прошли к «живому» памятнику – самолёту, тупо уставившему своё рыло вверх.
Катя не захотела ни прокатиться на каруселях, ни посидеть на скамейке. Лена, может быть, и согласилась бы, но… тогда не согласились бы мы.
Постепенно следуя асфальтированными аллеями парка, мы снова подошли к «Москве».
- Так, а может, всё-таки пойдём-сходим в кино? – ещё раз предложил Санёк.
А нам в ответ – всё та же песня : не могу и не хочу.
Ладно, будем, значит, возвращаться. Но проводить-то хоть можно? Ответ необязателен: всё равно проводим.
…Передвигаясь тем же неспешным, прогулочным шагом, мы перешли автомобильный проспект и трамвайную линию на 3-ой станции Черноморской  дороги и свернули в один из дачных закоулков, пролегающих вокруг территории радиостанции.
И тут начался самый атас. Курочки начали рвать от нас когти, - явно не желая того, чтобы мы узнали точное месторасположение ихнего курятника. Санёк отозвал меня в сторону и попросил хотя бы тут не мешать своими приколами его серьёзному разговору. На этот раз я подчинился, - хотя и не сказать, чтобы с радостью. Закурив сигарету и стоя в стороне, я наблюдал, как он оживлённо, с настойчивым видом беседовал с девчатами, - причём его настойчивость и оживлённость уже явно начинала переходить дозволенные границы: в одном случае, он только попытался вплотную приблизиться к Кате – с явным намерением обнять её за талию и поцеловать в щёчку, - но у него ничего не получилось: Катя увернулась; зато в другом случае, он вообще обнаглел: «с нежностью» схватил её за руку, - она снова от него шарахнулась – подумать только! наверно, такие проявления нежности были для неё крайне непривычны! – и она снова шарахнулась, и на этот раз уже резко и решительно. И до того решительно, что они с Леной решили «делать ноги», - а попросту говоря, решили от нас тикать: вот до чего довёл их Саня своими нескромными, настойчивыми приставаниями. А тот останавливал их как мог: он хватался уже за что попало, - прижимая их к невысокому дачному заборчику. Серьёзного разговора у него с ними явно не вышло – зато могло возникнуть серьёзное дело. «Интересно, сколько могут дать за попытку изнасилования?» - только и успел промелькнуть у меня вопрос. Причём, мне даже некогда было ощутить: то ли этот вопрос возник у меня серьёзно, то ли – опять же – «по приколу». Тут уже речь шла не о любви, а о спасении. Чтобы предотвратить самое худшее, я направился к ним и, уже совершенно безо всякого ха-ха, потянул Саню за рукав:
- Может, пойдём, а?
- Да, да, забирай его! – подхватила перепуганная Катя. – Чего он к нам пристаёт?
Я потянул Саню за рукав:
- Пойдём, Санёк, пойдём.
- Подожди, Серый, - он не сдвинулся с места ни на шаг и, решительным движением плеча, отстранился от моей руки. Раскрасневшийся лицом, весь напыжившийся, он продолжал нескромно смотреть на Катю. Такой несдержанности по отношению к противоположному полу я никак до этого в нём и не предполагал!
- Чего ждать? – снова дёрнул я его за рукав.
Девчата, воспользовавшись моментом, кинулись наутёк. Санёк хотел было сразу же броситься за ними, но мне удалось на пару мгновений его придержать. Я понимал, что это уже «голый номер», - особенно после того, как он проявил по отношению к ним такую несдержанность. Вряд ли нам стоит теперь рассчитывать на их дружеское расположение и на ихнюю дружбу, - не говоря уже о большем.
Однако Санёк ни в какую не хотел так сразу от них отступиться. Мы принялись за ними следить. Я хотя и сам человек не лишённый любопытства и азарта; но тот азарт и то любопытство, какие выказывал сейчас Санёк, честно говоря, выводили меня из себя.
- Пошли отсюда! Нечего тут больше с ними ловить! – то и дело повторял я ему.
- Да подожди ты! – бросал он в ответ. – Только узнаем, где они живут, и пойдём.
А девки и не думали выдавать нам своё место жительства. Они остановились на другом конце переулка и тоже принялись наблюдать за нами. Я и не предполагал заранее перед этим, что нам, и в действительности, придётся поиграться с ними вот в такие вот детские-шпионские игры-слежки. Постояв так минут пять друг напротив друга – они на одном конце переулка, мы на другом, - девчата затем снова кинулись в сторону оживлённого автомобильного проспекта и, перебежав трамвайную колею и проскользнув между потоком стремительно летящих машин, оказались на другой его стороне. Санёк побежал за ними. Я потопал за ним.
На другой стороне проспекта, за четырёхэтажным панельным домом, мы столкнулись с ними нос к носу.
- Ой! – только и успели воскликнуть они. И снова шарахнулись назад, за угол дома.
- Да подождите же! – с миролюбивым видом, хотел было их остановить весь запыхавшийся Санёк. Бесполезно.
- Ты как хочешь, а мне это всё насточертело! – выплеснул я. – Буду я ещё за ними мотаться!
И скрылся за углом дома. Санёк побежал за другой угол – за тот, за которым скрылись преследуемые нами девчата, - он побежал на их поиски.
«Побегай ещё! – мысленно злился я на него. – Тоже мне ещё выискался – влюблённый! Козёл! Нашёл за кем бегать! Классные девки, что ли? Могли бы и получше найти! И не таких выделистых! Сейчас вот возьму и смоюсь от него – и пусть тогда сам поищет дорогу домой!»
Я так бы и сделал; но врождённое любопытство вкупе с тревогой о товарище, который мог заблудиться в здешних переулках и не найти обратной дороги, не давали мне пойти на этот крайний шаг. Я обогнул дом, - в надежде встретиться с девчатами и самому поговорить с ними. Я не знал, как и о чём я заговорю с ними; но у меня, ни с того ни с сего, возникло такое желание.
И мне в моём желании повезло больше, чем Сане: я видел, в каком направлении скрылись Катя и Лена; и поэтому, обойдя дом с другой стороны, я сразу же на них, что называется, и нарвался. Они сидели во дворе соседнего дома, на скамейке рядом с детскими дворовыми каруселями.
Я непринуждённой походочкой подошёл к ним и, молча вздохнув, присел тут же рядышком, на детской карусельке. В это же самое мгновение со стороны другого угла дома показался Санёк. Увидев меня сидящим рядом с девчатами, он как бы в удивлении остановился и несколько секунд пребывал в нерешительности. Видимо, он решал: подойти или не подойти. В конце концов он остановился на последнем варианте и присел на лавочку возле подъезда, ревниво поглядывая при этом в нашу сторону. Я закурил и, пуская вверх дым, спросил первое, что мне пришло в голову:
- А почему вы не убегаете?
- А куда? – будто не заметив странности моего вопроса, задала мне Катя встречный вопрос. Как будто я обязан был указывать им направление!
Так мы посидели молча ещё некоторое время; я докурил сигарету, а затем, не находя больше никаких слов для разговора, встал и со словами «Ну ладно!» пошёл всё той же неторопливой, непринуждённой походочкой к безучастному Сане.
- По-моему, нам тут с ними нечего больше делать, - выразил я ему своё сожаление. – Пора сваливать.
- Подожди. О чём ты там говорил с ними?
- Так, ни о чём.
- Теперь я хочу пойти поговорить с ними.
- О чём ты с ними будешь говорить?
Санёк сидел и молчал, исподлобья наблюдая за девчонками.
- Ну так иди и говори, чего сидишь-высиживаешь!? – не вытерпел я и тоже присел на лавочку.
- Сейчас.
- Не сейчас, а сейчас же! – пробурчал я.
Санёк явно не торопился, - видно, настраивал себя на крайне серьёзный, решающий разговор. Между тем девки встали со своего насиженного места и снова уже собирались от нас тикать. Они уже скрылись за углом дома, когда Санёк бросился следом за ними.
Не знаю, как ему это удалось, но его старания на сей раз не пропали даром: он всё же сумел побороть строптивость Кати и вызвать её на откровенный – с глазу на глаз – разговор. Через минуту я увидел их вдвоём возле всё той же детской карусельки. Мы же с Леной, как секунданты двух дуэлянтов, наблюдали за ними с расстояния десяти шагов: я с одного угла дома, красотка – с другого.
Так прошло, наверно, минут пять. Санёк на этот раз не стал кидаться на Катю, как баран на новые ворота. Он лишь спокойно вёл с ней доверительную беседу, что-то пытался объяснить ей, жестикулируя руками. Полное содержание ихней беседы, к сожалению, так и останется для меня тайной за семью печатями. Но, в самом-то деле, чего он добивался от Кати? Что это было с его стороны? Объяснение в любви? Или же он просто хотел напоследок ещё разок насладиться вблизи таким пикантным зрелищем, как её белое просвечивающееся платье?.. В общем - как бы там ни было, но по отвлечённому и равнодушному лицу Кати я только то и понял, что все его притязания ей до лампочки. И вот наконец, они отошли друг от друга и направились каждый в свою сторону.
Санёк, подойдя ко мне, сказал:
- Вот теперь пойдём.
Подруги умотали в сторону совершенно противоположную нашей.
- Ну что? – не терпелось мне узнать содержание ихнего разговора.
- Курить осталось что-то? – спросил он.
Мои табачные запасы к тому времени все вышли: от чрезмерного нервного напряжения. Похоже, с Саней творилось сейчас то же самое.
- Придётся тогда стрельнуть у кого-то, - предложил он.
Так получилось, что мы пошли тем же самым дачным переулком, по которому каких-нибудь полчаса назад сматывались от нас наши козы.
Из окон одного из дачных домиков неслась песня Юрия Антонова «Переулочки Арбата». Я её уже где-то слышал сегодня утром, и с тех пор она мозолила мне уши. Идя рядом с Леной, я просто тащился с этой песни, - особенно меня развлекали слова из припева, застрявшие в мозгу: «Ты идёшь со мною рядом, я тебе её  пою…» Я поворачивал голову, видел перед собой профиль идущей рядом Лены, она обнажала свои впечатляющие вампирские зубки, - и я еле сдерживал себя от того, чтобы тут же, рядом с ней, не свалиться от хохота… «Ты идёшь со мною рядом, я тебе её пою…» ( ещё такая лирическая, плавная мелодия – как раз в ритм нашего шага… ) «Ты идёшь со мною рядом…», «Ты идёшь со мною рядом…» ( заезженной пластинкой вертелось у меня в голове… ) «Ты идёшь со мною рядом…» ( ха-ха-ха! – не, я не могу – я сейчас точно повалюсь от хохота!.. ).
Итак, я ждал, пока Санёк начнёт выкладывать весь свой разговор с Катей. Но он так и молчал до тех пор, пока не тяпнул сигарету у кента, сидевшего в обнимку со своей подругой возле калитки одного из дачных домиков. Причём, сделал он это с таким ужасным «гэкающим» акцентом, какой у нас на Донбассе, да и то – только в деревнях, был бы вполне уместен; но здесь, в большом городе, такое «гэканье» - это чистый ужас. Мне невольно пришлось отшатнуться – будто я не с ним, будто я его и не знаю.
- СиГАреты не будет?
- Что-что? – переспросил кент, явно не довольный тем, что его отвлекает от очень интересного занятия какой-то «залётный».
- Сигареты не будет? – уже поскромнее повторил свою просьбу Санёк.
Кент всё так же недовольно вытянул из кармана пачку «стюардессы» и протянул одну сигарету Сане. Мы пошли дальше.
- Тебе оставлять или сам стрельнёшь?
- Оставишь.
Я уже не пытался допытываться от Сани содержания его разговора с Катей; но он сам, докурив свою половину, начал рассказывать:
- Короче, так: эта Катя уезжает в среду в Крым – к каким-то там своим родственникам…
- И ты предлагаешь проводить её со всеми почестями и с цветами до самого вагона? – спросил я, после того как он замолчал.
- Вообще-то можно было бы… У меня даже есть кой-какой план на этот счёт…
Однако с подробностями этого плана он так и не удосужил меня познакомить – ни тогда, ни после.
- Я ещё с Леной успел побазарить немного, когда ты драпанул от нас, - продолжил он после паузы. – Так она сказала, что они вроде бы из детдома. А тут у тётки своей живут.
- Из детдома? – с сомнением переспросил я.
- А ты что, не веришь?
- А ты – веришь?
- А ты заметил, что они всегда правду говорят?
- Так ты хочешь сказать, что эта Катя и про мужа правду сказала: что у неё муж есть?
- Да не, я не про то, - отмахнулся Санёк.
- А про что же?
- А про то… пообещали, что придут – и пришли. Тогда, на пляж, и теперь вот, вечером.
- А, вон оно что ты имеешь в виду.
- А короче – пошли они подальше! – вдруг высказался Санёк. – Провожать их ещё до вагона! Новых себе найдём, и получше этих. Правда, Серый?
- И правда, - я лишь усмехнулся.

- Ну как, нализались? – полюбопытствовала Таня по нашем возвращении.
- У него спрашивай, - махнул я головой в сторону Сани.
- А ты что же?
- А я шёл от них на пионерском расстоянии. Придурок! Каких-то уродин выцепил… Хотя нет… одна ещё была ничего.
- А ты, значит, стебался? – уточнила свой вопрос моя тётя.
- Вот именно. Каких-то крестьянок выцепил. Над такими только и стебаться, а не лизаться с ними.
- Ой, та хватит уже, Серый! – перебил меня Санёк, пристыженно глядя в сторону.
… - Где ж вы, черти, так долго лазите? – встретил нас с распростёртыми объятьями дядя Вася, сидевший в эти поздние часы в одиночку за столом. На столе уже стояла початая литровая банка с вином. Он никак не мог нас дождаться и сейчас был счастлив как никогда. Ещё бы! Хоть есть с кем выпить. Хоть есть с кем поговорить. Хотя сегодня у него песенный жанр преобладал над разговорным. У него сегодня было песенное настроение:
- Ничего, что ты пришёл усталый и морщинка залегла на лбу…
- Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить!..
- А не погаси только в жизни пожарища, и не залей горькой водкой огня-я! А я пойду по дороге протоптанной – и ты меня никогда, никогда, никогда не найдё-ё-ошь!.. – широко расставляя руки, но не забывая при этом наполнять стаканы из банки, пел дядя Вася.
Его песни были как нельзя кстати. Прямо душу щемило! Мы, конечно, слушали. Мы подсели к нему за стол. Делать было нечего – а нашу сегодняшнюю неудачу на личном фронте надо было как-то залить. Особенно Сане. Он, видимо, страдал больше меня. Я же уже почти забыл о том обломе с девчонками, какой случился у нас в этот вечер.
На этом день и заканчивался. Заканчивали мы его со стаканом бормотухи в руке. Добивали литруху мы уже за полночь.
…И вот ещё один день тю-тю. Кроме серых штанов, приобретённых на Привозе, похвастать было нечем.
- Это наш ширпотреб шьёт, - сообщила Таня: под «ширпотребом» имея в виду ателье на Пушкинской улице, где она работала до того, как вышла в декретный отпуск. Таня зашла за чем-то на веранду: перед тем, как мы укладывались спать. – Надо будет ушить вам. А то широки.
С пожеланием спокойной ночи, она удалилась.
На этом день и закончился.

6 июля

Проснулись? Тогда – поехали дальше.
«Он сказал: ”Поехали!” – и махнул… ногой!» - это слова из ещё одной любимой дяди-Васиной песни. С этими словами он вчера поднимал наполненный стакан и опрокидывал себе в горло.
В этот день с нами не произошло никаких сногсшибательных происшествий; но небольшой обзор этого дня, я думаю, всё же стоит сделать.
День был тяжёлый. Одно слово – понедельник. По небу брели тяжёлые серо-свинцовые тучи.
По дороге к морю мы зашли в магазинчик. На прилавке мы увидели сигареты «Лайка» местной табачной фабрики. Нам почему-то захотелось их купить – попробовать. Санёк отдал 35 коп. продавщице.
- Пачку «Лайки» пожалуйста.
Я ужаснулся: он снова произнёс свою просьбу с жутким неместным акцентом. Судя по гримасе удивления на лице продавщицы, ужаснулась и она. Он произнёс: пачку «ЛайКЫ».
Как только мы вышли из магазина, мы распечатали пачку. Сане сигареты не понравились. И вся полная сигарет пачка с изображением премиленькой собачьей мордочки - тут же была скомкана, распотрошена и растерзана им в клочья.
…На пляже 10-ой станции по-прежнему висел угрожающий плакат, предупреждающий об антисанитарном состоянии морской воды. Мы решили пройтись дальше. В ту сторону, где не далее как вчера - так прекрасно, хотя и недолго – отдохнули с нашими козочками.
Небо было пасмурным, дул ветерок; и купаться, а тем более загорать было как-то не по приколу. Поэтому мы попытались взять водный велосипед на 13-ой станции, - вручая сидевшей в будке очкастой бабке в белом халате свои заезженные часы. Та наотрез отказалась выписывать нам квитанцию, ввиду нашего несовершеннолетия.
- Вы перевернёте велосипед – а мне за вас отвечать потом, да?! – набросилась она на нас со своими понтами.
Упрашивать было бесполезно. Такие очкастые бабки – неприступны.
- Пошли туда, где раньше брали, - предложил Санёк.
Пришлось возвращаться назад.
Приятно пройтись по прохладной набережной, вдыхая свежий морской воздух. А особенно приятно – проходить мимо… раздевалок. Они все просвечиваются от многочисленных щелей; и у кого глаз зоркий и намётанный, тот запросто может чего-нибудь да усмотреть. Если повезёт, конечно.
Нам в этот день повезло. В одной из таких раздевалок была отбита планка, образуя внушительную щель; и в эту щель была видна чья-то голая спина. Через секунду спина повернулась – и в проёме показалась «вражеская двустволка». Меня она чуть было не сразила наповал. Как только мы отошли подальше, я дико растащился.
- Видел?! Не, ну ты видел?! – спросил я у Сани. – Класс раздевалочка!
- Серый, чи тебе голую дойку за счастье увидеть? – удивился тот.
На него обнажённая женская грудь – вся такая кругленькая, такая молоденькая, такая чудненькая – не произвела должного впечатления.
- Сколько здесь секса! – прикольно восхищался я.
…Потом, в течение всего этого дня, я совсем заморочил Сане голову напоминаниями об этой «классной раздевалочке». Когда ему совсем невмоготу становилось слушать мой бред и мой смех по этому поводу, он «успокаивал» меня, нанося чувствительный удар кулаком в плечо.

На 10-ой мы подошли к знакомому окошку, где оплачивались все виды пляжных услуг.
- Велосипед можно взять на прокат?
- Что будете оставлять в залог?
- Часы.
- Давайте. – Тут тётя была сговорчивая и «беспонтовая»: она сразу же выписала нам квитанцию, с которой мы отправились на лодочную станцию .
…Санёк на этот раз ни за что не захотел уступать «пульт управления» нашего судёнышка-катамарана, и поэтому мне пришлось довольствоваться ролью матроса.
- Вон – смотри – девки на велосипеде! Поплыли за ними. Доклепаемся. – Уговаривал я его взять курс на двух девчат, плавающих на такой же посудине за волнорезом.
Девчата даже издали выглядели получше вчерашних. Но, к сожалению, у нас с Саней оказались разные вкусы; и поэтому, плыть в ихнюю сторону он соглашался, но с одним условием:
- Поплыли, - говорил он. – Только на этот раз первым цепляться к ним будешь ты.
И он даже выразил намерение плыть в обозначенную мной сторону, и даже приблизился к ним метров на десять; но тут на меня напала сильная робость, и я повернул рычаг управления велосипедом в обратную сторону.
- Ладно, поплыли назад, - так и не решился я.
Через некоторое время Санёк сошёл на берег: но не потому, что «команда взбунтовалась» - тогда б его просто выбросили за борт, - а по более прозаической причине: ему захотелось «а-а». И если «по-маленькому» на нашей посудине ещё можно было кое-как приспособиться: так, чтобы с берега не очень было заметно; то «по-большому» - весьма и весьма затруднительно.
Довольный тем, что избавился на некоторое время от своего товарища, после вчерашней своей неудачи на личном фронте только нагонявшего на меня свою скуку и смущение, - я развернул велосипед и, немножечко осмелев, снова поплыл в сторону девчат.
Приблизившись к ним на короткое расстояние, я повнимательнее их рассмотрел. Одна была довольно ничего: светленькая, блондиночка. Вторую я не запомнил хорошенько.
- Девочки, а сколько вам лет? – обратился я к ним.
- А что такое?
- Шестнадцать уже исполнилось – что вам разрешили кататься? А ну-ка, поплыли к берегу – будем разбираться: кто это вам разрешил кататься, - угрожал им я с шутливой гримасой.
Они поплыли. Только не к берегу – а всё дальше удаляясь от него.
- Да ещё за волнорез заплываете! Вон моторка плывёт – сейчас она как раз вас на буксир возьмёт: будете знать, как за волнорез заплывать! А потом вас или ваших родителей оштрафуют на кругленькую сумму! – орал я, сам тем временем лихо крутя педалями и давая дёру обратно.
Я боялся – как бы они меня ещё не штрафанули и не взяли на буксир: так как я сам нарушал правила – катаясь один, вместо положенных по правилам двух человек.
Моторка со спасательной станции пронеслась мимо. Но мне уже расхотелось приставать к девчатам, всё дальше уплывающим за волнорез. Знакомство так и не состоялось. Снова засмутившись, я так и не стал повторять попытку, тем более что Санёк уже давно поджидал меня на берегу.
…Сдав велосипед, мы остановились со своим барахлом на пляже 11-ой станции: как раз напротив дома отдыха «Маяк», где мне довелось провести лучшие годы своего детства.
Подошёл пляжный контролёр с красной повязкой на руке, сшибающий с каждого топчана по двадцулику. Мы заплатили за два топчана, контролёр вручил нам талончики, а Санёк спросил:
- А на сколько это?
- На всю оставшуюся жизнь, - ответил тот словами из песни. На самом же деле, эти талончики были действительны в течение одного дня. Так что, если верить тому шутнику, жить нам оставалось недолго.
Бросив вещи на топчанах, мы пошли купаться. Моросил небольшой дождичек, и купальщиков в воде почти не наблюдалось. Мы начали играть в «ладу»; потом просто беситься, не внемля развешанным на каждом шагу плакатам, типа: «Шутки на воде до добра не доводят». Я до того вошёл в азарт, что снял в воде свои красные спортивные трусы и стал размахивать ими над головой, как футбольный фанат флагом своей команды. Моя нижняя часть тела была надёжно прикрыта тёмной водой, и можно было не опасаться, что кто-то из женщин или детей упадёт в обморок при виде юноши-Аполлона, выходящего из вод морских в чём мать родила. Я весь отдался этому эйфорическому состоянию. Однако я не принял в соображение коварства своего приятеля: вынырнув сзади меня, он мощным рывком вырвал у меня из рук моё единственное прикрытие и бросился с ним к берегу. Как ни пытался я тут же догнать его – из этого у меня ничего не получилось. Он вылез на берег и стал дразнить меня красным цветом моих трусов, как тореадор дразнит быка на арене.
- Не гони, Санёк! Отдай труханы! – упрашивал я его, всё ещё оставаясь по пояс в воде.
- Ха-ха! – тащился он. – Теперь будешь сидеть в воде до тех пор, пока не стемнеет!
И он, довольный своей проделкой, уже хотел направиться к топчану; но я, схватив со дна горсть песка, кинул ему в спину. Разозлившись на это, он кинул мне горсть песка в ответ. Но я успел нырнуть, и песок не причинил мне ни малейшей боли.
- Козёл! – крикнул я, выныривая.
- Попроси у дядьки прощения, тогда верну! – наглел Санёк.
- Ага! Как отсосёшь, так сразу и попрошу!
- Ну тогда будешь до ночи в воде сидеть!
- Наколол, говоришь?
- Да ты и так, без трусов, выйди – что тут такого? Сам же говорил: тут можно и голым кругом ходить – никто тебе слова на это не скажет!
- Мы же, по-моему, не на диком пляже!
Но всё же ему очень скоро расхотелось обламывать меня подобным образом. Разогнавшись, Санёк бросился в набегавшую волну и кинул мне, как знак капитуляции, мои трусы.
- Лови! И помни мою доброту! – выкрикнул он при этом.
Так и быть, буду помнить! А то ещё немного – и терпение моё не выдержало бы: пришлось бы появиться перед людьми в таком неспортивном виде.
…Накинув на плечи рубахи, мы смотрели на волны, в каких только что с наслаждением кувыркались. Самый кайф – купаться при больших волнах; хотя и предупреждают, что это опасно. Энергия морской стихии как бы передаётся тебе, и ты чувствуешь собственную силу противостояния ей, - даже если она своей мощью кидает тебя пластом на берег. Чувствуешь, что силы не равны, - но снова и снова поднимаешься и продолжаешь сражаться с этим морским чудовищем, остервенело поднимающим тебя на своём гребне, а затем кидающим на песок.
Дождь прекратился; но небо по-прежнему оставалось затянутым тучами. Да, видно, обгореть на солнце, а тем более – получить солнечный удар, нам в это приезд не грозило. Так что, хотя бы по этому одному поводу – наши мамы могут не переживать!
Кроме нас, на этом пляже было ещё не более десятка человек. Неподалеку от нас расположились на подстилке две подруги лет эдак под восемнадцать. С ними был ещё малой дошкольного возраста – судя по всему, меньший брат одной из них. Так ничего себе девки, только задницы по моим вкусам и стандартам не проходили – слишком оптимальный вариант. А вот груди тоже хотя и большие, но упругие, стоячком ( а вот это уже нормально, вот это в самый раз!  ).
Кажется, мы их здесь уже видели несколько дней назад. Не то чтобы на них «глаз положили» каким-либо определённым образом – а просто таких широкоформатных девушек на немноголюдном пляже трудно бы было не заметить. Я предложил Сане подойти познакомиться; но, после вчерашнего облома, у него так и не появилось настроение. Он отказался. А тут ещё – летящей походкой – проходили по пляжу подвыпившие кенты в расстёгнутых рубахах и опередили нас: стали приставать к тем подругам. Причём – так мне показалось сначала, - что они между собой свои: что они знакомы и хорошо знают друг друга; но по тому, как те подруги стали шарахаться и отбиваться от подвыпивших кентов, - схватив с песка подстилку и прикрывая собой малого, - я тут же сообразил, что это далеко не так.
Девки уже, видно, собирались позвать на помощь кого-нибудь из мужчин; но бухарики и сами от них отвязались – всё той же летящей походкой, не разбирая перед собой дороги, направились дальше по пляжу, искать дальнейших приключений на свою голову. Но настроение у тех подруг уже было испорчено до конца дня: они тут же собрали свои манатки и снялись…  снялись в поисках нового места. А может быть, пошли домой, проклиная плохую погоду.
Мы тоже не долго задержались на этом месте. Ещё раз искупались и, одевшись, пошли по асфальтированной дорожке к центральному выходу: в сторону 10-ой станции и трамвайной остановки.
…Наши табачные запасы снова, и на этот раз как-то быстро, иссякли. Курить было нечего. Наверху мы наткнулись на продовольственный киоск и купили, за неимением лучшего, пачку «экспресса». Сразу отойдя от киоска, я взялся её распечатывать.
- Спрячь, дурак! – набросился на меня Санёк.
- А что тут такого? – со всей своей искренностью, удивился я.
- Ты на курорте находишься или где – такую гадость собрался курить, тут при всех! Что про тебя люди подумают!
Не знаю, как люди, - а я было подумал, что он говорит это в шутку. Но он говорил как нельзя серьёзно.
- Людям самим, может быть, курить нечего! – принялся возражать я. – Они ещё будут что-то про тебя думать! Кому ты тут сдался! Кому ты тут нужен – чтобы на тебя смотреть: что ты там куришь!
Нарочно я стал выставлять напоказ вскрытую пачку.
- Не позорься! – не унимался Санёк.
Да, понятия у парня были довольно простые: если ты приехал на курорт – значит, ты сын министра; и глубоко аморально опускаться до того, чтобы курить такую гадость, как черкасский «экспресс».  
На меня напало обычное моё веселье; и чем больше Санёк уговаривал меня не позориться, тем больше мне хотелось сделать противное ему. Я поднял вверх руку с распечатанной пачкой и громогласно заговорил:
- Граждане! Посмотрите, что курит мой товарищ! Вы это видели?! Как такое возможно?! Позор джунглям! В зоопарке тигру мяса не додают! Спасайте хищника!
Санёк вышел из себя при этих моих возгласах:
- А ну, иди-ка от меня на расстоянии десяти шагов, и не меньше – а то ещё подумают, я тебя знаю!
И только после того, как мы присели на лавочку, Санёк решился достать сигарету из пачки – но так, чтобы никто вокруг из посторонних отдыхающих этого не увидел; но я выхватил у него из рук бедную, уже изрядно потрёпанную пачку - и снова выставил её на всеобщее обозрение и снова, воздев руку, стал водить ею над головой.
Санёк тут же начал лупцевать меня, нанося чувствительные удары в плечо; а затем строго сказал:
- А ну давай – дёргай от меня! Дёргай от меня подальше! И пока я не докурю – чтобы ты тут, рядом со мной, и близко не возникал!
За лавочкой располагалась яблоневая рощица: туда-то, вверх, я и драпанул. А оттуда стал швырять небольшие камешки в Санину спину. Ему это досаждало ничуть не меньше, чем предыдущие мои выходки; и он вставал с лавочки и, с обозлённым видом, наносил ответный удар. Мне такая перестрелка тоже очень быстро надоела; и я драпанул ещё выше – и там уже спокойно докурил «позорную» сигарету, и наблюдая оттуда, как то же самое, снова присев на лавочку, делает сейчас и Санёк, не видя меня. Затем я обошёл рощицу и, спустившись вниз, вышел со стороны продовольственного киоска и автоматов с газированной водой. Санёк тут же заметил моё появление и проговорил, держа в руке камешек:
- Попробуй только подойти ко мне!
Всё же я осторожно, с извиняющейся улыбкой, опустился на соседней лавочке.
- Ладно, Санёк, перестань обижаться – бросай камень!
- А ты будешь гнать ещё? – грозно спросил он. – Будешь ещё меня позорить?
Я не знал, что ответить. Сказать, что больше не буду, означало соврать; сказать, что и дальше буду, означало вероятность нарваться на «шальную пулю». Как-никак, Санёк был классным метальщиком. Как вы помните, вместе с Димьяном они то и дело проходили в этом отношении хорошую практику у нас в городе на ставке.
Однако ничего страшного не произошло. Мои кости остались целы. Мы пришли к мирному соглашению и, так как делать было нечего, ( хотя какие могут быть дела, когда ты на курорте ), поехали на трамвае в город.

Помотавшись по городу, пройдясь по Дерибасовской, мы призадумались, куда бы ещё на вечер податься. Санёк уже просился ехать домой; но я предложил и уговорил его сходить в киношку.
- В какую? – спросил он.
- Да в любую. Что, мало кинотеатров?
Мы остановили свой выбор на кинотеатре имени Котовского. Там шла старая чёрно-белая чехословацкая кинокомедия «Лимонадный Джо». В кассе была небольшая очередь. Билеты на последний сеанс – 21:15 – ещё были.
- Что хоть за фильм? – ни к кому не обращаясь, спросил Санёк.
- Хороший фильм. Сходите. Не пожалеете. – Заверила нас бабулька, стоявшая первой возле кассы.
Я, честно говоря, не слишком доверяю вкусу пожилых женщин; но искать другие варианты приятно провести время в этот вечер, было уже поздновато.
- Мы хоть домой успеем? – волновался Санёк.
- Конечно, успеем, - заверил я его. – Последний автобус аж без пятнадцати двенадцать идёт.
«Если только он пойдёт», - хотел добавить я. Но зачем лишний раз травмировать человеческую душу, и без того легкоранимую!
Мы взяли билеты на балкон. Места не совсем удобные; но мы сидели в последнем, третьем, ряду; и я залез задницей на спинку кресла, свесив ноги. Санёк последовал моему примеру. Так что весь экран был виден нам хорошо.
Фильм, снятый в жанре комедийного вестерна, рассказывал об одном «пришибленном» ковбойце, который решил отказаться от употребления виски, бренди – и всего прочего набора блатных и благородных алкогольных напитков, ( зажрался, чёрт, зажрался! ). Вместо всего этого он начал употреблять исключительно лимонад. А кроме того, он повёл решительную борьбу с изготовителями и торговцами спиртного. Во даёт! Одним словом, комедия! ,
Из кинотеатра мы вышли в приподнятом настроении, - хотя и с одервенелыми, от долгого сидения на жёстких спинках кресел, задницами. Надо было поторапливаться на автобус. Но сначала ещё надо было добраться на трамвае до улицы Чижикова , а там сделать ещё одну пересадку.
…«Тройка» подошла быстро. Мы залезли в полупустой вагон. Здесь с нами случился ещё один любопытный и забавный эпизод, который мне в своём повествовании снова хочется выделить несколько особо. Но если в первом нашем случае  участвовал «учёный малый»; то в этом будет участвовать личность, диаметрально противоположная первому – как в смысле возраста, так и в смысле состояния алкогольного опьянения. Их объединяет разве что повышенная страсть к самосовершенствованию: первого – по молодости, а второго – под воздействием горячительных напитков:
«ДУ Ю СПИК ИНГЛИШ?»
Итак, мы запрыгнули на заднюю площадку трамвая и выпали на задних сиденьях. Санёк возле окна, я посередине. Третье заднее место, около двери, занимал «дубовый» мужичок, раскачивающийся вместе с трамваем из стороны в сторону. Он что-то молол про себя, но я поначалу не обращал на его бормотание ровно никакого внимания. Но когда он наклонился ко мне и, дыхнув перегаром, загудел мне на ухо, я отшатнулся и спросил:
- Что-что?
- Ду ю спик инглиш? – внятно и разборчиво произнёс ханурик.
- А! – понял я. – Ес, ай ду.
- О-о-о! – восхищённо похлопал меня тот по плечу. – Ма-ла-дец!
Далее он опять что-то прогудел мне на ухо, - но за перестуком трамвайных колёс, я так и не понял, что именно.
- Я жи-у на Чкалова двадц-ть ч-тыре, - продолжал он заплетающимся языком, наклонившись ещё ближе к моему уху.
- А зачем мне знать ваш адрес - я вашу квартиру грабить не собираюсь, а письма писать – тем более! – ответил я ему «в чисто одесском стиле».
- Серый! – глянул на меня Санёк косо, с осуждением: какой, мол, толк вступать в разговоры со всякими алкашами.
- Не-ет, ты м-ня не-е та-ак по-ял, - замотал головой бухарик, проглатывая некоторые буквы алфавита. – От ск-жи м-е: от ка-ак, от ка-ак эт-бу-ет? А? От ка-ак? Ну? Ка-ак?
- Что «как»?
- От ка-ак это бу-ет на а-гли-ском?
- А! – наконец-то уяснил я. – Ай лив ин Чкалова стрит, твенти-фо.
- Серый, с кем ты базаришь, - толкал меня в бок Санёк, - постыдился бы!
- Остановка «улица Чкалова», - объявил водитель трамвая по микрофону.
Мужик – ноль внимания. Так увлёкся, что не заметил, как трамвай подъехал к его остановке.
- Выходите, ваша остановка, - указывал я ему на открывшуюся дверь.
- Не-ет! Вот ты м-е всё-тки ск-жи: ка-ак это бу-ет на а-гли-ском? – приставал он.
- Я ж уже сказал.
- А я не р-сслыш-л. Повт-ри.
- Дед, сейчас уже поздно, - торопил я его, - и жена, наверно, дома заждалась. Завтра с утречка поезжай в посольство Великобритании – там тебе подробно всё и объяснят!
- Ты м-ня сё-тки не-е та-ак по-ял! – разочарованно отвернул он голову.
- Выходите, а то сейчас дверь закроется!
- Она закроэтся , а я иё открою! – уверенно произнёс он.
И действительно: как только дверь захлопнулась – он вскочил со своего места, захватив сумку с тарой, моментальным движением руки открыл крышку наддверного щитка и ткнул туда пальцем. Там что-то щёлкнуло, посыпались искры. Санёк, до этого сидевший отвернувшись к окну, резко повернулся. Повернули головы в сторону задней площадки и другие пассажиры. А я так даже вскрикнул:
- Осторожней! Током трахнет!
Но, видно, алкаш знал толк во всей этой системе: так как дверь буквально через мгновенье – после того как он нажал на какой-то рычажок – резко распахнулась. Ханурик уже на ходу, - умудрившись не упасть при этом, - вывалился из вагона, - под аккомпанемент проклятий, уже раздававшихся из кабины водителя. Пару секунд простояв на остановке и покачиваясь при этом, ханурик затем, - как ни в чём не бывало, не замечая перед собой светофора, - повалил на красный свет, размахивая над головой своей сумкой. Толпа машин, ехавшая по улице, как по команде засигналила. Ханурик остановился прямо посредине дороги и, как классный регулировщик, начал размахивать руками и сумкой с тарой. Звон тары из сумки раздавался при этом по всей улице. Машины вихрем пронеслись мимо него, не умудрившись зацепить. После чего алкаш – всё той же летящей походкой – направился на другую сторону улицы.
Мы с Саней, наблюдавшие всю эту сцену с заднего окна трамвая, выразительно переглянулись.
…Ну а что же во всём этом эпизоде любопытного и забавного? – возможно, спросит читатель.
Наверно, ничего.
Но согласитесь: пьяница в общественном транспорте, пытающийся заговорить и объясниться с вами на самом интернациональном языке, а не на самом интернациональном мате, - такое явление возможно только в Одессе!

На остановке по улице Чижикова было пустынно. И сама улица в эти часы уже была пустынна. Лишь светофор на перекрёстке своими сменяющимися огоньками придавал ей кое-какое оживление. А трамвая всё не было и не было. А стрелка часов неумолимо приближалась к двенадцати.
- Может, побежим? – предложил я. – Тут недалеко: две остановки. А то, чёрт его знает, сколько ещё ждать.
Торопливо отшагав четверть пути, мы заметили приближающийся сзади трамвай.
- Побежали, подъедем, - подгонял я Саню.
И вот мы занялись спринтерским бегом на короткие дистанции. По вечерней Одессе, по пустынной улице, в свете фонарей – это было довольно романтично. Трамвай тем временем, обогнав нас, подошёл к остановке. Я запрыгнул на заднюю площадку, следом за мной плюхнулся Санёк. Следом за нами захлопнулась дверь, и трамвай покатил дальше. Высунув голову в открытое окно и раскуривая уже потухавшую сигарету, я смотрел вперёд и всё боялся, что не увижу на остановке автобус.
Но он стоял. Мы спрыгнули с трамвая и, не останавливаясь, помчались к уже журчавшему своим мотором «127»-ому. Я выкинул сигарету; а так как спички у нас закончились, я очень жалел, что не придётся покурить по дороге домой.
…Я зря жалел. Как только мы сошли на Ромашковой, я заметил крохотную звёздочку непогашенного окурка, лежавшего на земле. На наше счастье, кто-то бросил его несколько секунд назад, когда заходил в автобус. Грех было не воспользоваться таким случаем.
- Учись, сынок, моей находчивости! – щегольнул я перед Саней зажжённой сигаретой.

Свет во дворе и в хате ещё горел. Мы зашли на веранду, через минуту там появилась Таня.
- Ну что, рокеры-брейкеры, рассказывайте, как день провели, - обратилась она к нам, призывая сделать доклад о сегодняшнем дне.
Рассказывать было не о чем. Санёк помалкивал, меня же разбирал мой обычный смех.
- С чего ты опять, на этот раз тащишься? – спросила Таня.
- Та кино весёлое посмотрел! – по-своему истолковал причину моего веселья Санёк.
- Раздевалочка классная! – вспомнил я утренний прикол, буквально угорая от хохота.
- Что-что? – не поняла моя хорошенькая тётя.
- Хо! Во дурак! Опять вспомнил! – выразился Санёк. – Это сегодня утром… на пляже мимо раздевалок проходили – а там в одной раздевалке планка одна была отбита. Так он через эту щель что-то там такое увидел – и потом весь день весёлый ходил тащился, мне покоя своим смехом не давал!
- Да? Вон оно что?.. Ну и что же ты там увидел? – не скромничая, спросила Таня.
Я ей так и не ответил: я воспроизвёл в памяти тот утренний пикантный эпизод и, не в силах больше удержаться на ногах от смеха, свалился на кровать, прикрывая лицо руками и давясь собственным хохотом.
- Это он только верх увидел… а я представляю, что бы с ним было, если б он ещё и низ подсмотрел! – представил Санёк.
- Если б я увидел низ, я бы там на том месте так и остался бы лежать!
Приступ ржачки еле отпустил меня. Мы стали стелить на ночь постель. Таня вышла; но вскоре опять зашла, с желанием поговорить о музыке.
- «Модерн токинг» слушаете?
А как же! Этот западногерманский дуэт приводил в экстаз большинство населения. А девчонки – те вообще закатывали глаза и сходили с ума при одном упоминании имён Дитера Болена и Томаса Андерса.
- А Минаева слышали?
- Кого-кого?
- Он на них пародии делает.
- А! Это вот это: «Не смотри на меня братец Луи, Луи, Луи?», - пропел я слышанную песню.
- Да.
- Слышали.
Это у кого-то из моих соседей крутили: то ли на свадьбе, то ли на проводах в армию. Я тогда ещё подумал: «Что за пошляк поёт?» Как любой малолетка, я тогда был чересчур восторженным: а потому - в штыки воспринимал всякий, даже малейший, намёк на недоброжелательность в адрес своих кумиров. И готов был растерзать каждого, кто посмел бы обыгрывать их мелодии в пародийном ключе.      
Разговор на музыкальные темы продолжался.
- Это у нас на дискотеке в парке, - рассказывал Санёк, - как-то однажды решили приколоться – объявляют, значит: «А сейчас прозвучит песня группы “Модерн Токинг”: могут танцевать как “металлисты”, так и “брейкисты”!» А мусора, которые там, на дискотеке у нас, дежурят – они-то знают, что те враждуют между собой: так сразу – уши торчком, носом нюх-нюх!..
А затем… а точнее не за тем, а за кем, - то есть, за нами, - пришёл наш добрый друг дядя Вася. Резко скрипнув дверцей на веранду и щурясь на свету, он остановился на пороге и, немного покачиваясь, словно бы в такт нашему разговору о музыке, сказал уставшим голосом:
- Ну что, старый, - это он меня так всю жизнь называл: даже ещё тогда, когда я пешком под стол ходил, - ну что, старый, о чём вы тут лясы точите? Пойдём, там у нас осталось ещё кое-что.
Он уже был под изрядным хмельком и еле держался на ногах.
- Что стоишь качаясь, то-онкая рябина…  - запел он сипловатым голосом.
- Ложитесь спать! – сказала нам Таня. – А то опять с ним до утра засидитесь.
Она встала и вышла.
- А пи-пи-пи, а пу-пу-пу! – заговорил дядя Вася на птичьем языке, провожая свою дочь косым, но весёлым взглядом. – Скажи, старый: «Всё пропьём, но флот не опозорим!» Правильно? И-и-эх, бутылка вина! И не болит голова! А болит у того, кто не пьёт ничего! – запел он. И на его усатом лице снова расплылась уже знакомая нам блаженнейшая улыбка.
Наш разговор о музыке и песнях, благодаря усилиям дяди Васи, похоже, начинал переходить из теоретического содержания в практическое.
Втроём мы вышли во двор и засели за стол, на котором, как и вчера, уже дожидалась нашего прихода початая литровая банка с вином.
До скольки мы на этот раз засиделись, попивая вино и слушая дяди-Васины байки, я не запомнил. Но не до утра – это точно. Так как я запомнил, что до кровати в эту ночь мы всё-таки добрались.
На том-то и закончился ещё один наш день, проведённый в Одессе.

7 июля

В это утро мы прибыли на пляж на вчерашнее наше место, на 11-ой станции. Погода в этот день выдалась солнечной; море успокоилось и не штормило; но вода была прохладней, чем вчера. Вчерашние ночные посиделки с дядей Васей и с «бормотухой» не дали никаких осложнений, и с настроением было – олл райт!
Я вновь обратил внимание Сани на тех полногабаритных девушек, которые обитали здесь и вчера. Санёк своим серьёзным, как костюм английского денди, взглядом ответил, что подумает над этим вопросом. Девушки, в отличие от вчерашнего дня, были без малого. И тех бухариков, что вчера так неуклюже к ним приставали, тоже поблизости не наблюдалось. Так что обстановка была вполне благоприятная.
…И Санёк не долго думал. Так получилось, что мне снова пришлось отлучиться. Кажется, я бегал за пирожками и за ситром. Пришёл, окунулся в море; а когда вылез из воды, одна из девушек подошла к нам и, приглаживая рукой свои пышные волосы, пригласила к себе:
- Ну что вы тут сидите? Пойдёмте к нам. В карты поиграем.
Нет, вы только подумайте! Как, оказывается, всё просто! В карты поиграем! Как будто она нас сто лет уже знает! Как будто мы её давние родственники!
Ладно, пойдём. Мы не отказались.
- Когда ты успел их зацепить? – поражённо спросил я.
- Да-к ты ж ушёл – а я, как видишь, зря тут время не терял, - ответил Санёк, слегка смущённо улыбаясь.
Мы перебрались со своими вещичками к нашим новым знакомым и выпали на ихней подстилке. После чего стали играть «в дурака».
Перейдём к знакомству. Их звали Вика и Лена. Но я уже предупреждал, что Лен много, - а переделывать имена на вымышленные, по крайней мере – в этой своей повести, я не собираюсь: так как привык повиноваться Его Величеству Факту. И потому-то, я буду звать её так, как это делала её подруга: она звала её – Алёна.
Итак, мы перекинулись разок «в дурачка»; после чего Вика встала.
- Ну вы тут пока играйте, а я пойду сигарет куплю.
- А какие сигареты вы курите? – спросил Санёк.
- Всё с фильтром, - просто ответила Вика.
- Так угощайтесь, - вытянул Санёк из кармана, ещё не израсходованную нами с позавчерашнего посещения Привоза, одну из пачек «веги».
Вика нерешительно потопталась на песке.
- Не стесняйтесь, - подбодрил её Санёк.
- Да мы и не стесняемся, - убедила нас Алёна, вытаскивая сигарету из брошенной Саней на подстилку пачки. Следом за ней то же самое сделала и Вика.
Потом мы сидели на подстилке, курили и болтали о первом, что приходило в голову.
- А откуда вы? – спросила Вика.
- С деревни, - ответил я.
- Он гонит, - осёк меня Санёк. – Мы не с деревни. Мы с города. Небольшой такой шахтёрский городишко на Донбассе.
Хотя вода была прохладной, это не помешало нам сразу же после того, как мы покурили, вчетвером пойти купаться. Девушки были не такие застенчивые, как те прежние, с которыми мы прогуливались по городу позавчера. В этих, с первого же брошенного на них взгляда, легко можно было распознать коренных одесситок; а одесситки, обычно, обладают смелым южным характером.
- А давайте в «ладу» играть, - предложил Санёк, как только мы вошли в воду.
Они поначалу не поняли, что это такое. Санёк начал объяснять им правила игры.
- В «сало»? – догадались они, немного удивившись. – Это у нас «сало» называется!
Точно, «сало». Я ведь, кажется уже, ранее упоминал об этом!
Игра началась. Поскольку Саня предложил эту игру, то ему первому выпала очередь быть «салом», или «ладой». Он гонялся за своими преследуемыми и, когда настигал, беззастенчиво на них прыгал. Всем было весело. Все успели позабыть: наши новые подруги – вчерашний инцидент с подвыпившими парнями, а мы – позавчерашнюю прогулку с совершенно трезвыми девками. Когда очередь доходила до меня быть «салом», я по-детски беззаботно нырял в светло-зелёную воду и, по маячившим в воде плавкам, определял расположение преследуемых мной противников. И затем с резким рывком бросался в сторону ближайшего. Санёк постоянно ухитрялся смыливаться дальше Алёны с Викой; и тогда мне приходилось «салить» наших новых подруг, - что я проделывал с сильным смущением: так как мне приходилось дотрагиваться своей худой мальчишеской рукой к их обнажённым, полным и по-женски округлым плечам. Когда же я выражал намерение погнаться за Саней, он резко бил ладонью по поверхности воды – и тогда сотни стреляющих брызг летели мне лицо. Отворачиваясь, я всё же иногда успевал и его «засалить».
По прошествии минут десяти или пятнадцати игра надоела. Все успокоились и, остывая от азарта, перепрыгивали в воде с одной ноги на другую. Но вскоре придумали новое развлечение: двое скрещивали руки, а кто-то третий залезал на такой нехитрый помост и, оттолкнувшись ладонями от плеч стоявших в воде, прыгал в воду.
- А вы не сёстры? – спросил Санёк, отплёвываясь от брызг.
- Сёстры. Только аж троюродные.
- А вы, всё равно, чем-то похожи между собой, - заметил он.
«А особенно – телосложением», - хотел добавить я; но посчитал, что такое замечание могло бы показаться грубоватым.
Вообще, в этот раз я старался побольше помалкивать. Девушки были серьёзные, с мощными торсами – с такими мощными торсами женской штангой нужно заниматься! Не знаю, впрочем, как насчёт такого моего вывода; но то, что они учились в медучилище, это уж точно: Алёна на третьем курсе, Вика – на втором. Это они нам сами сказали. Я тоже рассказал им, что мы, только-только недавно, закончили восемь классов и теперь думаем, куда бы податься. Санёк при этом недовольно посмотрел на меня. Чуть позже он мне сделает упрёк: почему я не накинул хотя бы год-другой: что, трудно было соврать, что нам лет хотя бы по шестнадцать-семнадцать?
Мы вышли из воды на горячий песок. Девчата подали нам своё полотенце, лежавшее на подстилке. Причём сделали они это с такой непринуждённостью и небрезгливостью, что я и Санёк аж засмущались. Как же – а вдруг у нас кожная болезнь? Правда, если следовать принципу: зараза к заразе не пристаёт – тогда всё правильно. Мы с Саней обтёрлись, затем то же самое сделали и Алёна с Викой.
После чего мы снова расселись на подстилке. Карты опять были готовы стать основным действующим предметом нашей пляжной пасторали. Но становиться очередным «дурачком» никому не хотелось, поэтому стали показывать фокусы. Кто какие знал. Я в этом деле был полный нуль, поэтому просто наблюдал за «фокусниками», вытянув ноги и уперевшись локтём в песок.
Лицо у меня, должно быть, выглядело слегка мрачноватым, как у древнеримских статуй. Да и вообще, я продолжал испытывать смущение: меня смущала, рядом с такими упитанными девушками, моя мальчишеская худоба; а рядом с Саней, на котором были приличные синие плавки, меня смущали мои красные спортивные трусы с белыми полосками по бокам. Своё смущение я маскировал лёгкой развязностью своей позы.
- А покажи-ка им тот фокус, - предложила Вика Алёне.
- Да тут волны, шум. Вряд ли получится, - ответила та. – Ну, а вообще-то, ладно. Давайте попробуем.
И Алёна попросила руку ( хорошо хоть, не сердце! ). Санёк отказался от всяческих экспериментов над собой: бандитский город – как знать… вдруг кому-то подашь руку – а взамен протянешь ноги. Дорболызнут по чайнику морским камешком – и концы в воду. ( Это я, конечно, глубоко драматизирую ситуацию ).
Пришлось руку подать мне.
- Наверно, тут не получится, - всё извинялась Алёна. Но давай попробуем. Где у тебя пульс? – щупала она кисть моей руки в поисках пульса. – Слушай, Вика, у него пульса нет! А, вот! Нащупала. Вытягивай теперь из колоды шесть карт. Только не смотри в них!
Я подчинился.
- Дай их мне.
Тоже сделал.
- А теперь закрой глаза и ни о чём не думай!
Ну, люди добрые, если не подтвердится то, о чём написано выше, то ждите продолжения!
Я старался ни о чём не думать, но это было затруднительно. Волны с шумом накатывались на берег, а вместе с ними накатывались и разные обрывочные мысли на голову.
- Открой глаза и вытяни червового валета! – громко и резко, почти что в приказном тоне велела Алёна, продолжая держаться за мой пульс и предлагая мне под нос те самые, вытащенные из колоды шесть карт, повёрнутые ко мне тыльной стороной.
Я мгновенно открыл глаза и с видом зашуганного, находящегося под дулом пистолета вытянул третью карту слева.
- Ну! Что я говорила – чуть-чуть не угадал! – сожалея, всплеснула руками Алёна. – Я же говорила, тут вряд ли получится: волны будут мешать.
Червовый валет стоял в этой шеренге третьим, но только справа. Фокус не удался . Однако, несмотря на это, впечатление было произведено! Я поначалу ещё подумал: а не кроется ли в этом фокусе какой-то особый медицинский секрет. Алёна учится в медучилище. Может быть, она мечтает в будущем стать психотерапевтом. Может быть, она изучала какие-то специальные учебники. Может быть, она обладает кое-какими навыками экстрасенса. Но впоследствии, я и сам пробовал показывать этот фокус другим, и у меня получалось! Так что кто хочет, может тоже попробовать.
Санёк, чтобы не отстать от девчат, тоже подогнал один фокус – вернее, хотел подогнать. Но для этого нужно было разрезать спичечный коробок напополам. Такой возможности не было, и он просто выдал секрет.
- Это мне Шипил показывал, - заключил он, - знаешь Шипила?
Я, удивлённо уставившись на него, решил придраться к последнему вопросу:
- В одном классе с пацаном учились – он ещё спрашивает, знаю ли я Шипила? Санёк, ты ещё спроси: знаю ли я тебя?
…Было около половины четвёртого. Мы бы так и сидели до самого вечера; но тут спохватилась Алёна:
- Ой, мне же ещё надо поехать малого с детсада забрать!
- А куда, далеко надо ехать? – тут же поинтересовался Санёк.
- На Среднефонтанскую.
- Серый, далеко это отсюда? – обратился он уже ко мне.
- Да так… ни далеко ни близко… на трамвае надо ехать – две остановки не доезжая до конечной, до центра, - ответил я.
- Ну давайте, тогда уж, все вместе и съездим, - решил Санёк за всех нас.
Конечно, съездим. Всё равно не фиг делать.
Алёна стряхнула песок с подстилки, а Вика порылась в кульке и достала оттуда бутерброд с копчёной колбасой и пару помидорок. У меня потекли слюнки. Я не видел копчёной колбасы с тех самых пор, когда мы ещё в поезде уничтожили все свои съестные припасы; о помидорах уже не говорю: ранние помидоры стоили 7 рублей за килограмм на рынках. Видно, заметив, что я неравнодушен к её бутерброду, Вика тут же протянула свой «тормозок» нам. Я сразу же хотел на него наброситься, но Санёк со смущением одёрнул меня:
- Серый!..
Да пошёл ты! Жрать охота. Бери, пока дают. Я взял бутерброд и помидорины и, уже откусив и от того и от другого, спросил у девчат:
- Так а вы что: разве не будете?
- Берите ешьте, - с улыбкой потчевали они, - хоть поможете нам уничтожить наши съестные припасы. А то нас от этой колбасы уже воротит, а помидорами мы у себя на даче обожрались. Это нам наши родители всунули. Мы уже тут голову ломали, ломали: думали – кому бы это всё скормить. Хотели уже чайкам в море выбросить. А тут вы как раз нам на глаза попались, - то ли в шутку, то ли всерьёз добавили они.
- А ты – будешь? – спросил я у Сани.
- Не-а, не буду, - смущённо мотнул он головой.
С гордостью, - напоминавшей гордость советского туриста, впервые оказавшегося за границей и, с твёрдыми словами: «У нас и самих – всего этого навалом!», отвергающего все соблазны загнивающего капиталистического мира, - Санёк отказался, заради принципа. Ну что ж – ходи голодный, приятель, раз уж ты такой гордый и принципиальный!
Пока я заточил небольшой «тормозок», наши щедрые подруги успели собраться. Мы с Саней тоже подхватили свои пожитки и двинули вгору по асфальтированной дорожке, остановившись предварительно возле раздевалок, чтобы обтрусить песок с ног и напялить на себя верхнюю одежду.
Девчата, до этого часа не проявлявшие излишней весёлости, вошли в азарт. Вика конфисковала – на время, конечно, а не насовсем – Санины солнцезащитные очки и, по курортной моде нацепив их себе на голову, поверх своей пышноволосой, гривастой «причи» , - с каждой минутой всё больше и больше стала на нас, образно выражаясь, напирать своим телом.
- А чего вы всё молчите да молчите. Рассказали бы что-нибудь весёленькое. Анекдот хотя бы какой-нибудь. Новенький какой-нибудь анекдот не расскажете?
Это был её упрёк-замечание в наш адрес. Я, против своего обыкновения, на этот раз не тащился; Санёк тоже предпочитал отмалчиваться. Поэтому никакого увлечённого или прикольного разговора с девчатами ни у меня, ни у него на этот раз не получалось.
- А вы слышали, - решился, наконец, вставить слово Санёк, - тут недалеко, на Десятой станции , говорят, колобок повесился.
Тьфу ты! Опять-двадцать-пять! Чем постоянно всем рассказывать один и тот же анекдот – лучше б взял верёвку, пошёл и сам повесился: было бы смешнее!
- Всего лишь? – даже не улыбнулась Вика. – Старо! Старо, как мир!
- Это то же самое, что и ёжик повесился, - добавила Алёна. – Это мы с тобой, Вика, где-то уже слышали.
Санёк обломался. Девчата, - ничуть не сожалея о том, что ничего вытянуть из нас такого, что бы вызывало ха-ха, им не удалось, - начали развлекать себя сами. В основном, старалась Вика. Когда её старания лились через край, когда она буквально корчилась со смеху, - Алёна тоном строгой училки, смотрящей поверх очков на нашкодившего ученика, выговаривала её имя:
- Ви-ика! Ну сколько можно уже?! Ну перестань!
А потом – уже не так серьёзно:
- Тебе надо «жёлтую справочку» выписать!
- А тебе не кажется, Алёна, что нам обеим нужно «жёлтую справочку» выписывать! – сквозь смех, препираясь с ней, выговаривала Вика.
- А вы знаете, - нашёл-таки что присовокупить Санёк, ( хотя и не совсем новое, но зато несколько подзабытое старое ): - А вы знаете, что с «жёлтыми справочками» обычно или в лифтах, или в трамваях рождаются?
- Да? – вяло улыбнулась Алёна. – Вика, ты где у нас родилась: в лифте или в трамвае?
Вика только опять скривилась от смеха.
…На Среднефонтанской наши пути ненадолго разошлись: Алёна пошла в детсад; а Вика забежала к себе на квартиру, оставив нас с Саней ждать во дворе.
- Классные тёлки? – поинтересовался моим мнением Санёк.
- Вот именно – тёлки.
- Как они тебе?
- Так… вообще-то ничего.
- Весёлые, да? Как раз по твоему вкусу.
- Что есть, то есть. Весёлые-то весёлые. Только это… габариты у них… слишком уж широковатые.
- Карданчики, говоришь, немного габаритные? – опередил меня Санёк.
- Да в том-то и дело, что не «немного»!
- Так что ж ты хочешь – им уже под двадцать.
- Так есть же такие, которым по двадцать лет, а задницы, знаешь, какие аккуратненькие – приятно взглянуть! Взять, хотя бы, мою родственницу Таню.
- Наоборот… Вот такие – само что класс! – возражал он. – Прикинь, как классно может получиться – притереться в темноте к такой заднице!
- Размечтался!.. Тебя, я вижу, только задницы и интересуют.
- А тебя – разве нет?
- А я ещё и на лицо внимание обращаю.
- А кстати, ты кого себе на это раз выбираешь: Алёну или Вику?
- Мне до фени.
- Не, ну как это – «до фени»? Мы же договаривались: в следующий раз будешь выбирать уже ты.
Он, оказывается, помнил наш уговор. В честности парню явно не откажешь. Человек слова! Человек чести! Что и говорить. Принц крови! Да и только.
- Ну… Вику, - как-то безразлично выбрал я.
- А може, всё-тки Алёну?
- Та… она старше.
- Ладно. Так уж и быть, - согласился Санёк. – Значит, я буду Алёну пудрить.
Мы помолчали. А затем Санёк начал наставлять меня на ум:
- А ты хоть понаглее себя веди с этой Викой. Что ты к бабе дотронуться боишься. Обними её за талию. Порассказывай ей что-нибудь.
В этот момент из подъезда вышла Вика. Вскоре появилась во дворе и Алёна. С высоко поднятыми руками она обрадованно воскликнула:
- Ура, Вика, гуляем! Малого уже забрали!
- Да? – не поверила своим ушам Вика. – Ой, как здорово! А то этот малой просто забодал!
Словно предвидя такой поворот событий, кто-то из родителей успел пораньше забрать из детсада младшего брата Алёны. Руки у неё и у Вики теперь, можно сказать, были развязаны; и мы вчетвером теперь смело могли возвращаться на наше старое место. Будем снова пляжничать!
И теперь, когда каждый сделал свой выбор, можно было приступать к дальнейшему развитию событий.
Я выбрал Вику. Она была на год моложе и, естественно, миниатюрнее, чем её троюродная сестра: но не более миниатюрнее, чем вторая матрёшка в сравнении с первой, в которой она сидит. К тому же, она была привлекательней внешностью: но, опять же, не более привлекательней, чем слово «тёлки» в сравнении со словом «коровы», которым девушек с такими габаритами тоже можно дразнить и обзывать.
Итак, я выбрал Вику. Правда, я ещё пока не решался не решался кидаться на неё с объятьями: скромность не позволяла; а Санёк уже вовсю обвивался вокруг Алёны: когда мы ехали в трамвае, он с каждой минутой всё плотнее и всё наглее старался прижаться к ней и ухватиться за то, что помягче.
…По прибытии на пляж наши подруги первым делом скинули с себя свои голубые летние брюки-«бананы», блузки и туфли-«мыльницы» - и остались в купальниках. Мы тоже сбросили верхнюю одежду и оставили на себе кое-какое прикрытие: Санёк – свои синие плавки, а я – свои красные спортивные трусы, так смущавшие меня. И вчетвером мы снова полезли в воду.
- А давайте сплаваем до волнореза! – родилась очередная дурная идея у Сани.
- Ты что! – испуганно воскликнула Алёна. – Мы же плавать не умеем!
- Удивительно! – воскликнул Санёк. – Возле моря живёте – и плавать не умеете! А давайте мы вас научим!
И он, откинув в сторону всякую робость и стеснительность, начал поддерживать снизу руками за живот плывущую «по-собачьи» Алёну. Хороший способ научить девушку плавать!
Мы с Викой уже вышли на берег; а новоявленный инструктор по плаванию вместе со своей ученицей всё ещё продолжали бултыхаться в морских волнах.
- А тебя не научить? – спросил я у Вики, смущённо улыбнувшись.
- Да нет, спасибо, не надо, - так же смущённо улыбнулась она в ответ. – Он её не утопит случайно?
- Не думаю.
- Алёна, ты всё-таки слишком не увлекайся! – крикнула она с берега.
Алёна прислушалась к совету своей сестры и, спустя несколько минут, вышла на берег; а следом же за ней, вышел из воды и Санёк, по коже которого уже бегали мурашки.
Мы снова выпали на подстилке и взялись за карты. Но теперь мы резались «в дурня» не просто так, а играли «на интерес». Мы договорились так: оставшийся в дураках проигравший должен будет подойти к первому попавшемуся на глаза отдыхающему – и обратиться к нему с дурацким, прикольным вопросом: «Вы не скажете, какой сейчас год?»
Первой осталась в дураках Алёна. Что ж, делать нечего. Она подошла к тётке, окунавшей в воде малую, и спросила. Честно говоря, мы, сидя на подстилке, за шумом волн совсем не расслышали, что она там спросила.
- Ты, наверно, спросила не «какой год?», а «который час?»! – хотела было придраться до неё Вика.
Но доказательств у нас никаких, ни вещественных, ни существенных, не было; поэтому Алёна легко оправдалась.
Потом настал мой черёд остаться в дураках. Я внимательно осмотрел пляж. Подходящей кандидатурой для предстоящего прикола мне показался кругленький дяпчик, сидящий на топчане. Рядом с ним возился в песке пацанёнок. Я подошёл к ним и, давясь от смеха, проговорил свой вопрос.
- Какой сейчас год? – улыбнувшись, переспросил дяпчик. А пацанёнок, отвлекшись от копошения в песке, уставился на меня округлёнными от удивления глазами.
- Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой, - серьёзно ответил пацанёнок.
- Спасибо, - ответил я и отошёл от них. Меня разбирал смех. – Как будет двухтысячный – вы мне скажете, хорошо? – добавил я, повернувшись.
Я развеселился окончательно; остальные тоже, наблюдая за этой сценой, повыпадали на ха-ха.
Очередным дурачеством был вопрос: «В каком городе я сейчас нахожусь?» Мне снова выпала «дурацкая» карта. Осмотрев пляж, я заметил сидящую на топчанах, под навесом у стены потрясающую пару: интеллигентного вида худышку бальзаковского возраста, в очках и с книгой в руке; а рядом с ней и напротив неё, на соседнем топчане, свесив руки между колен и глядя на неё в упор, сидел её друг: мускулистый чернокожий парень из интернационального студенческого лагеря. Она то и дело отрывалась от книги и что-то увлечённо объясняла ему: по-видимому, из этой же книги.
- Пойду-ка я у того негра спрошу, - предупредил я своих партнёров по игре.
И действительно – поплёлся к этой парочке, - под аккомпанемент дружественного, одобрительного хохота за своей спиной.
- Простите за странный вопрос – но вы не скажете, в каком городе я сейчас нахожусь? – с глупейшей рожей уставился я на негра, чувствуя за собой дружескую поддержку и взрывы хохота.
Его подруга-интернационалистка, в который раз оторвавшись от книги, посмотрела на меня поверх очков и выдавила улыбку. Её чернокожий друг остался серьёзен: видно было, с первого раза он таки не понял этого своеобразного юмора.
- На пльяже, - не совсем чисто, но всё же по-русски ответил он после короткого раздумья, оставаясь таким же серьёзным.
- Спасибо! – звучно и всё с тем же идиотским видом, поблагодарил я его. – Рюсская шютка! – не забыл я подмигнуть и его советской подруге.
- Что они тебе ответили? – тут же насели на меня Алёна, Вика и Санёк, как только я к ним вернулся.
- Они только и сказали – что я нахожусь на пляже! А в каком городе – они не сказали: наверно, они и сами не знают!
Мы опять готовы были засесть за очередную партию в карты. Но предыдущий прикол с дурацкими вопросами нам уже разонравился. Надо было срочно придумать что-то новое. Предложения были разные: гавкать, мяукать, хрюкать на весь пляж. Но такие предложения показались всем чересчур плоскими и неоригинальными. Пока наконец, Алёне не пришла такая идея: тот, кто проиграет, пусть берёт в руки старый, истрёпанный целлофановый кулёк – и идёт по пляжу орать: «Продаются кулёчки! Продаются кулёчки!»
Договорились. И после того, как последняя карта упала на нашу подстилку, - Санёк отправился «спекулировать» потрёпанным целлофановым кульком. Затем та же участь постигла и саму Алёну, придумавшую это дурачество.
А завершающим номером программы нашего маленького картёжного фестивальчика – стало завязывание полотенцем глаз проигравшему и нахождение им, вот в таком крайне неудобном положении, берега моря.
Нам с Алёной в этот день, явно, не везло. Сначала ей, а после мне пришлось побыть «дедом Панасом». Когда настала моя очередь, меня отвели к стене, завязали глаза, как узнику перед расстрелом, и раскрутили.
Природная тяга к морю помогла мне выбраться из данного затруднения. К тому же, мои «палачи» оставили мне внизу завязанного на глаза полотенца небольшое отверстие, через которое я мог видеть землю. Я сразу же опустился на карачки – и в такой позе, шаря перед собой руками, стал бодро перешагивать через топчаны, об которые то и дело спотыкались мои бедные ноги. Скоро я выбрался на мокрую полоску песка, занимавшую пространство между берегом и топчанами. И – уже чувствуя под ногами приятный холодок набегающей волны – я облегчённо сорвал с глаз полотенце и победоносно вскинул руки вверх.
Всех уже окончательно втянул азарт в свои лапы. Мы снова взялись за карты. Ну, кто на этот раз останется дураком? Кто на этот раз будет, как чурка с завязанными глазами, натыкаться на острые деревяшки топчанов в поисках берега моря? А-ха-ха! Наконец-то и снова! Вот ты и влип, очкарик! Ну что ж, давай, Санёк, действуй!
Санёк, широко расставив руки, поначалу беспомощно рыскал среди пустующих топчанов, а затем всё-таки нашёл правильный путь. Вика напряжённо думала, как бы сбить его с этого верного пути. Мне тоже хотелось сделать ему небольшое западло. Я заметил стоявший неподалеку, отдельно от своих собратьев, одинокий топчан. Вика знаком показала, чтобы я подтащил и подставил этот топчан Сане под ноги. Что я, тут же, и сделал. Он наткнулся на него и в нерешительности остановился; он уже хотел было повернуться налево, в новом направлении, и пошёл бы, в том случае, не к берегу, а параллельным курсом. Но упрямое его чутьё всё же победило. Нюхом чувствуя, откуда дует солёный ветер, и явственно слыша перед собой шум прибоя, - он широким шагом переступил через неожиданное препятствие и, тем же бодрым и широким шагом, стал быстро приближаться к воде. Я снова и снова перетаскивал и подставлял ему прямо под ноги деревянное место отдыха; но, явственно ощущая под ногами мокрый песок, Санёк уже твёрдо понимал: что этот, раз за разом попадающийся ему под ноги топчан – есть не что иное, как «подколка – друг чекиста».
- Ура-а! – заорал он, срывая с глаз полотенце и с головой кидаясь в воду.
Последним дураком, или вернее – последней дурой, выпала честь быть Вике. Ей до этого страшно везло. Кажется, до этого она не испробовала на себе всех прелестей этих дурачеств и приколов. Но справедливость не была бы справедливостью, если бы этого так и не произошло. Короче, иными словами говоря, - мы бы не ушли с пляжа, если бы кому-то единственному из нас фортуна хотя бы разок не повернулась бы задницей. А теперь же, по пляжу побегали – с завязанными глазами и с развязанным языком – вроде бы все: каждый после этого мог остаться довольным.
Солнце уже скрылось за прилегающим к пляжу склоном. Время – около половины восьмого. Несмотря на то, что рыбу из нас никто не ловил, всё же пора была сматывать удочки.
…Санёк постепенно осваивался. Когда мы шли к трамвайной остановке, он уже вовсю обхватывал рукой за талию несколько смущённую этим Алёну. Она хоть и пыталась противостоять этому пожиманием плеч и лёгким отшатыванием, но Санёк не отлипал от неё. С Викой я по-прежнему держался отстранённо, на пионерском расстоянии.
По дороге на остановку мы свернули в Ванный переулок, - именуемый так потому, что именно здесь, на углу этого переулка, находились уже упоминавшиеся в этой повести «Морские ванны», знаменитые по всей Одессе. «Морские ванны» когда-то пользовались большим успехом, особенно среди стариков-одесситов. Мы с матерью тоже, бывало, в зимний сезон наведывались сюда почти каждую неделю: вроде как в баню. Или тогда каждый раз, когда у нас в корпусе в душе не было горячей воды. А сейчас «Морские ванны» были закрыты на ремонт.
«А странно, - подумал я, - почему эти тёлки кругами ходят?» Когда можно было – просто подняться по склону и выйти через ворота дома отдыха «Маяк»: как раз к остановке трамвая на 11-ой станции, куда мы теперь и направлялись.
Впрочем, это им было простительно. Они не знали этой местности так, как знал её я. Вон там во дворе, сразу за «Морскими ваннами», живут Виталик и Серый, - это направо. А по левую сторону переулка – дачный кооператив; и там же, на его территории, травяное поле, где когда-то шли упорные футбольные бои. В «футбик» мы могли резаться с утра до ночи. Это было первым занятием. Вторым – были «стёбки» над девчонками.
Глупые малолетки, мы стыдились признаться друг другу в нежных чувствах, - и поэтому, просто «стебались», то есть посмеивались, потешались: «сильная половина» - над «слабой», а «слабая» - над «сильной». Помню, одна девочка всё же однажды решилась – то ли в шутку, то ли всерьёз – признаться в любви Виталику, нашему чернявому красавчику. То-то мы потешались над ним после этого! А Серый, к тому же, твёрдо пообещал, что расскажет об этом в школе всему ихнему классу: то-то Виталик будет «опозорен»!
И сейчас, будучи пятнадцатилетним пареньком, повзрослевшим, помужавшим, я всё ещё ощущал в себе эту дурацкую детскую робость и зажатость. И, по этой простой причине, так и не решался приблизиться к Вике. И лишь слегка завидовал той смелости, с какой Санёк обхватывал рукой за талию Алёну, - хотя он и проделывал это с заметной мальчишеской неловкостью.
…На 11-ой станции наши пути, похоже, расходились.
- Вика, ты к себе на дачу поедешь? – спросила Алёна.
- Ну да, конечно! Алёна, ты что! Я же уже там три дня как не появлялась! Предки с ума сойдут, если я и сегодня там не появлюсь! И что я буду дома одна делать?
Значит, Вика отбывает к родителям на дачу, находящуюся где-то в стороне 16-ой станции; а Алёна едет к себе домой, на Среднефонтанскую, - в противоположную сторону. Санёк понял это и отвёл меня в сторону.
- Значит, так, - коротко проинструктировал меня он, - я еду провожать свою Алёну, а ты езжай провожать свою Вику.
- На фиг нужно, Санёк? – скривил я рожу. – Что мы, завтра на пляже с ними не встретимся?
- Или ты боишься с бабой наедине остаться? – ухмыльнулся он.
- Да причём тут «боишься – не боишься»!? Просто прикинь: какой в этом толк? Или ты думаешь – она тебя так сразу домой к себе пригласит?
- А я что – буду набиваться к ней в гости? Просто так провожу.
- Ну и какой в этом прок? «Просто так» он её проводит! – противился я.
В эту минуту послышался сверчковый перестук рельс, вызванный приближающимся трамваем.
- Ну пока, я пошла. До свиданья, мальчики, - попрощалась Вика.
- Бежи давай за ней, - подтолкнул меня Санёк, сам в этот момент – в обнимку с Алёной, увлекаемый толпой других пассажиров – направившись в вагон трамвая.
- Та подожди же ты! – кинулся я было вслед за ними.
- Ну и что ты – так и будешь плестись за нами, как хвост? – поторапливаясь к посадке, резко и недовольно обернулся он.
- Дорогу домой найдёшь сам?
- Найду, не переживай! – успокоил он, скрываясь в гуще пассажиров, столпившихся у дверей вагона.
В эту же минуту как раз подошёл к остановке и другой «18»-й трамвай, идущий в противоположную сторону, на 16-ую станцию. Ещё б чуть-чуть – и я бы пустился вслед за Викой. Но пока я раздумывал, оба трамвая захлопнули двери и застучали колёсами по рельсам, увозя в одну сторону одинокую Вику, а в другую – новоиспечённую парочку.
А я остался один. Посредине пустующего скверика-треугольника – конечной остановки «17»-го трамвая. Посредине 11-ой станции Большого Фонтана. Посредине двух территорий дома отдыха «Маяк».
Посредине целого мира!

«Маяк»!.. Как много в этом звуке!..
Прямая пешеходная дорожка – асфальтированная двухсотметровка – ведёт меня от ворот к спуску на море. По левую руку от меня – четыре спальных корпуса, из которых – самый дальний от ворот и ближе всех стоящий к морю – корпус, который я с полным правом могу называть родным: так как именно здесь прошли мои детские годы.
Вот оно – выполненное в римском стиле здание с колоннами и с террасой, бывшее до революции  дачей графа Потоцкого, одного из знаменитой фамилии крупных польских землевладельцев; а в наши дни – именуемое казённым названием: КОРПУС №24. Бывшее место работы матери, наше бывшее место жительства. В отличие от его сиятельства графа, мы занимали не всё здание, а скромную комнатушку в 6 квадратных метров, - это не считая трёх кладовок: две из которых – на втором, мансардном, этаже – были отведены нами под спальни; а третья – под лесенкой на второй этаж – для пустующей стеклотары, остававшейся в обильном количестве после каждого заезда отдыхающих и служившей для нашей небольшой семьи дополнительным источником пополнения денежных доходов.
За корпусом находилась – окружённая высокими и стройными соснами и каштанами – прогулочная полянка, с финскими домиками в глубине её и с видом на море; полянка заканчивалась обрывом.
Было самое удобное время предаться ностальгическим чувствам. Я уселся прямо на землю, на одном из двух бугорков над обрывом; вытащил последнюю из оставшихся в пачке сигарету и, покуривая, стал смотреть на протянувшуюся слева от меня – вдалеке по самой линии горизонта – очередь кораблей, стоящих на карантине и дожидающихся своего места для разгрузки в Одесском порту.
Потом я встал и прошёлся по тропинке над обрывом. Часто мы – я и мои здешние приятели – лазили по этому обрыву, по его отвесным глинистым склонам, - представляя себя то альпинистами, то каскадёрами, то искателями кладов: это было у нас занятием № 3, после футбола и стёбок над девчонками. Сами зарывали здесь «клады» - мелкую монету или пробки от бутылок – и сами же потом их «находили».
Предаваясь всё тем же ностальгическим чувствам, я прошёлся обратно по тропинке; а затем спустился вниз, к морю.
Страшно захотелось курить. Моя пачка закончилась; а Санёк, козёл, увёз свою пачку вместе с Алёной - будет теперь её угощать. Магазины были уже закрыты: в этом районе они вообще рано закрываются; а было уже где-то около девяти часов. В центре работали до десяти, но туда ехать было неохота.
ПАЧКА СИГАРЕТ
Со злости я отшвырнул ногой валявшуюся на дороге пачку «космоса».
«Пустая!» - досадно было мне.
Мне было досадно непонятно почему. Я уже собирался всю свою досаду выместить на этой пачке. Я поднял ногу, чтобы растерзать её; но моя нога так и повисла в воздухе.
«Чем чёрт не шутит», - и я отставил ногу. Как будто что-то мне подсказывало, что в этой пачке всё же должно было находиться какое-либо «содержимое».
Я нагнулся и поднял её. Курить хотелось всё больше и больше. Я пошурудил поднятой пачкой возле уха.
Там что-то перекатывалось!
Дрожащими от нетерпения пальцами, я открыл коробку. Фантастика! Пачка была почти полная! Я пересчитал. Шестнадцать штук. Целое состояние!
Я хотел курить – и мне, как по волшебству, попалась на дороге эта, оброненная кем-то пачка! Или здесь место такое святое: чего ни пожелаешь – то Бог и исполняет!
А впрочем, отравы никому не жалко.
…Присев и отдохнув на топчане и побродив затем по пустынному берегу вечереющего пляжа 10-ой станции, я затем неторопливой походочкой поплёлся домой.

На хате горел свет только в прихожке. На ходу подставляя руку Акбару для поглаживания, я прошёл во двор. Под клеёнчатым навесом света не было. В прихожку вышла баба Маша.
- А где же?.. все остальные, - удивлённо уставился я на неё.
- Как это «где»? – не меньше моего удивилась она. – А вы разве не вместе шли?
- Нет, не вместе.
- А почему же это так? Вы что, поссорились?
- Та нет, не поссорились, - переживая за Саню, я потупил голову и уселся на садовый заборчик, на который падал свет из прихожки.
- Так почему же так получилось – что вы разошлись? – всё допытывалась баба Маша.
- Да так вот, получилось, - вздохнул я.
- Не знаю. Не приходил он.
«Ну и дела! – думал я. – Половина одиннадцатого! Вот это проводы! Уже можно было триста раз проводить. А если он на кого-нибудь уже нарвался? Может, его уже замочили?»
Баба Маша спокойно зажгла газовую печь, поставила кастрюлю.
- Так как же всё-таки получилось? Вы, наверно точно, поссорились. Он хоть дорогу знает? Ты хоть рассказал ему, как до нас добираться?
- Да знает! Рассказывал, - всё сильнее находило на меня волнение.
- Да пришёл он, пришёл… не переживай, - улыбнулась, наконец, баба Маша. – С Татьяной и с Анжелкой в кино пошли.
- Тьфу ты! – всплеснул я руками. – Зачем так пугать!
- Так а почему ты бросил его – одного, в незнакомом городе? Друг называется! Это хорошо ещё хоть, он дорогу легко нашёл. А если б заблудился?
- Я говорю, так получилось!
Эх, баба Маша! Тоже любит иногда наколоть.
- Садись к столу, сейчас ужин подам, - пригласила она.
- Та нет, спасибо. Я тогда, наверно, пойду их встречу.
- Подождал бы уже здесь, никуда не ходил – а то вдруг опять разминётесь. А там – где ты их будешь встречать? Не ходил бы уже никуда.
- Та ладно, - бросил я, направляясь к калитке. – Они в «курятник» пошли?
- В «курятник» - а то куда же. Не ходил бы, подождал бы дома.
- Та ладно, - хлопнул я засовом.

Улица Толбухина. Необозначенная граница между двумя посёлками, втиснутыми в пространство между Большим Фонтаном и Черноморской  дорогой. Посёлок, где мы нашли своё временное пристанище у моих родственников, назывался Дмитриевка, он примыкал к Черноморской дороге; другой посёлок, куда я в данную минуту направлялся, назывался Чубаевка, он находился под боком Фонтана. На Чубаевке располагалась основная культурная сеть обоих посёлков: почта, библиотека, детсад, аптека, ряд магазинов и – среди всего этого, занимающий особое положение – летний кинотеатр.
Летний кинотеатр – это, конечно, громко и сильно сказано. Для своего самого «фешенебельного» заведения местные придумали более подходящее название: «курятник».
«Курятник» был втиснут между частных домов и гаражей; с улицы его прикрывал ещё один «очаг культуры»: каменное здание библиотеки. Здесь пол был – земля, а крыша – небо; а вместо кресел стояли деревянные скамейки. Вообще, здесь всё было из дерева: забор, через который можно было запросто перемахнуть, если вдруг в кармане не оказывалось 30-ти копеек; основание экрана; вагончик, откуда крутили «киношку». По этой причине «курятник» не раз горел: трудно сказать, сам ли он возгорался или ему «помогали». Но вновь и вновь, как птица Феникс , «поднимался из руин» - и процветал, по вечерам притягивая к себе всю местную шпану, всю местную «элиту». Иногда сюда заглядывал и солидный контингент: в лице старшего поколения; но такие случаи бывали редки и, как правило, составляли исключение: как и появление голой бабы на экране в недавние тогда ещё, застойные брежневские годы. И обычно, серьёзные дяпчики и тётечки долго не задерживались: к середине фильма спешили сворачивать ноги, потому как - из-за постоянного гвалта, табачного дыма, стоящего столбом над головами, и потрескивающегося звука – всё равно трудно было понять, что в этот момент творится и разворачивается на экране. К тому же, если кино было скучным и неинтересным или если внезапно рвалась плёнка, в экран тут же летели камни, окурки и всё другое, что могло попасться под руку. Зачем, рискуя, ожидать того, что вся эта «почта» не дойдёт до адресата, а опустится вам на голову.
Именно в это место я отправился встречать Таню, Анжелу и нашего неловкого героя-любовника. Прошёл мимо гаражей и стал неподалеку от местных «ночных всадников», ни на минуту не расстававшихся со своими «Явами» и «Чезетами». В «зал» с «железными конями» не пускали; а кино можно было смотреть и оставаясь за забором: даром что больше половины экрана видно.
Я прислонился к дереву, которое уже успела облепить стая безденежных «киноманов», и тоже стал смотреть.
Шёл «Выкуп». Фильм, который мы уже видели у себя в городе. Втроём как-то ходили: я, Санёк и Виталя Чучукало, ещё один наш одноклассник. Фильм с интересным детективным сюжетом: о том, как где-то в горах, в безымянной альпийской деревушке, неизвестной террористической организацией была захвачена группа заложников, в число которых нечаянно попали – проезжавшие мимо и остановившиеся на ночлег, в тамошнем деревенском отеле – наши бравые парни: водители-дальнобойщики из Совтрансавто. Они-то, впоследствии, рискуя собой, и вывезут на своём рефрижераторе всю захваченную в гостинице группу заложников. Фильм хотя и с захватывающим сюжетом, - но второй раз я бы этот фильм, честно говоря, смотреть не стал: раз уже известна его концовка.
Но тут был иной случай. Раз пришёл встречать – жди конца.
Действие фильма только-только разворачивалось. Захваченные в гостинице заложники вели свои скучные разговоры: строили свои версии и догадки относительно того, кто из них мог быть тем негодяем, кого террористы специально подослали для наблюдения и кто тайно мог поддерживать с ними связь.
И ждать конца фильма мне пришлось бы ещё долго. Но неожиданно – как по команде и как по заказу – в «курятнике» и во всех близлежащих домах потух свет. Началось то, что и должно было обычно начаться в таких случаях ( и о чём я писал выше ). Непогашенные окурки, полетевшие в воздух, стали на несколько минут единственным освещением. По «курятнику» прокатился грозный топот, подкрепляемый выкриками:
- Алло! На проводе!
- Электрика позовите!
- Включите свет!
- Темно дышать!
- И воздуха не видно!
- Сапожник!
- Козёл!
- Поц!
Это продолжалось до тех пор, пока для всех собравшихся зрителей не стало ясно, что киномеханик тут ни при чём: свет вырубили по всему посёлку. И пока на линии его не включат, -
а его могут вообще до утра не включить, - «кина не будет». Сидящие на дереве безденежные «киноманы» первыми попрыгали вниз. После них, рокоча моторами, стали разъезжаться рокеры. А вскоре это поняли и все обитатели «курятника» - и дружным шагом направились к выходу.
Я покинул место под одним деревом и, чтобы не пропустить свою троицу, перекинулся к другому – стоящему перед входом в библиотеку. Толпа трусила валом; кое-кто из пацанов на минуту отворачивался к деревьям и к заборам: больше не выдерживая с отливом. На них почти никто не обращал внимания. Троицу я всё так и не присёк. Скрестив ноги и сунув сигарету в зубы, - и строя из себя, таким вот нехитрым образом, «приблатнённого кента», - я стоял, оперевшись плечом к могучему стволу.
«Может, уже прошли?» - только и успел подумать я.
О, вот и они! Наконец-то! Гля, прошли и не заметили!
- Граждане, а вы куда? – нарочно грубым голосом произнёс я.
Оно понятно: темно, хоть бы кто фонарик с собой прихватил. Козлы! Выключили свет по всему посёлку, только контуры во тьме и различаешь.
Троица тормознула.
- Ф-фу, Серёжа, это ты? – облегчённо вздохнула Анжела. – Как ты нас напугал!
- Где ты был? – набросились Таня и Санёк.
- На Фонтане водку пил, - ответил я дяди-Васиным выражением.
- Провёл девочку? – Таня уже была обо всём проинформирована.
- Хе! Там такая девочка… габаритная.
- Так провёл или нет?
- Провёл, провёл.
- Не гони: ты даже за ней на трамвай не успел, я это видел!
- А следом другой трамвай шёл – в ту же сторону: я на него сел и на конечной догнал её. Ей там ещё на один трамвай нужно было пересесть, - соврал я.
Таня с Анжелой, не мешая нашему мужскому разговору, пошли впереди; мы от них нарочно чуть-чуть отстали.
- Так ты точно ездил её провожать? – всё допытывался Санёк.
- А что это тебя так сильно удивляет?
- Так ты ж, наверно, шёл от неё – аж на километровом расстоянии, - вроде бы поверил он. – Я вообще с тебя тащусь! Идёшь, как лопух, не можешь даже заговорить с ней. Наверно, с ней шёл и молчал всю дорогу.
- Ой, та ладно уже… Лучше расскажи – что вы там с Алёной вместе делали?
- Та до дома её довёл, она там ещё одну какую-то свою подругу встретила. Постояли, поговорили. Ну, потом она мне сказала: «Спасибо, что проводил…», - на этом Санёк и запнулся.
- И всё?
- Ну да.
- Ну вот! И что толку, что ты её проводил?
- Так я хоть иду – за талию её обнял, не то что ты – баб шугаешься!
- Кстати – так, как ты, только колхозники своих баб зажимают.
- Так не всё ж сразу. Завтра после обеда, часам к двум или трём они снова обещались на пляж прийти, на то же место.
- А дорогу ты как нашёл?
- Да она ж мне, эта Алёна, и подсказала. Сначала трамваем до Седьмой станции, а оттуда «сто двадцать седьмым» автобусом.
Мы прибавили шагу и вскоре уже шли вровень с Таней и Анжелой.
- Что ж это ты своего товарища бросил? – стали допытываться у меня они.
- Это вы сами у него спросите, почему так получилось. Девушек провожали, а им в разные концы: одной – на Шестнадцатую станцию, другой – на Среднефонтанскую.
- Так вы в другой раз знакомьтесь с такими, которые в одной стороне живут: для удобства, чтобы и вместе ездить их провожать, - подсказала нам Таня.
- Мальчики, а что вы курите? Не угостите сигаретой? – попросила Анжела.
Я вытащил из кармана пачку подкидного «космоса».
- Ты уже на «космос» перешёл? – поинтересовалась Таня. – Кишинёвский?
- А чёрт его знает, - старался я в темноте присмотреться к буквам на пачке. – Львовский, кажется.
- А, эта гадость. Зачем ты их покупал?
- А я их и не покупал. Они на дороге валялись. – И я рассказал краткую историю этой пачки. И заключил её словами: - Чтобы я оставил на дороге пылиться такое богатство!
Я вытянул две сигареты и подал Анжеле и Тане. Анжела взяла, а Таня отказалась.
- Это ей. Я не курю.
- А почему подруга курит, а ты нет? – примахался Санёк к моей тёте.
- Пускай подруга курит, если ей невтерпёж. А я такую гадость не курю.
- Мы не курим: мы балуемся, - игриво возразила Анжела, когда я подносил ей зажжённую спичку.
Мы перешли улицу Толбухина и были уже у себя на посёлке. В нашем посёлке горел свет: экономия электроэнергии на него в тот вечер, видать, не распространялась. Мы прошли по тёмному переулку, называемому местными «балкой» , и пошли по улице Ванцетти, освещённой редкими тусклыми фонарями. Таня рассказала о моей придуманной «путёвке». Анжелу это здорово развлекло:
- Так значит, вы сейчас по Невскому проспекту прогуливаетесь? – засмеялась она.
На углу Левкойной наши пути расходились: Анжеле прямо, нам направо.
- Санёк, ты уже сегодня провожал одну. А не хочешь теперь Анжелу провести? – выступил я со своим предложением.
- А что тут её провожать – три шага до калитки, - возразила Таня.
- Спасибо, я уж тут и сама как-нибудь дойду, - поблагодарила нас Анжела.
- Ну тогда, пока! – попрощался я. – Целоваться не будем?
- А ты умеешь? – припозорила меня моя тётя.
Повернув в свою улицу, мы могли видеть, как Анжела зашла к себе домой и закрыла за собой калитку.
В нашем посёлке, как я уже говорил, свет горел. Горел он и у нас во дворе, под клеёнчатым навесом. Мы выпали на диване и снова затеяли наш диалог.
Я ( к Тане ). Ну как те брюки, что мы себе купили? Сойдут?
Т. Сойдут. У нас сейчас мальчишки вашего возраста только такие и носят. Они удобные и недорогие. А не видели ещё – декатированные брюки? Они у нас тоже сейчас в моде. Олегу Одарию мать на день рождения недавно купила.
Я. Какие-какие?
Т. Декатированные. Знаешь, такие, в мелкую клеточку.
Я. А, видели.
С. Шесят колов?
Я. Да, те самые. Нам это пока не по карману. Но ни фига, у нас в деревне и такие потянут, какие мы купили.
С ( слегка возмущённо ). Ой, в деревне!
Т. Что ты так о своей родине отзываешься?
Я. А что – не деревня? За пятнадцать минут пешком можно обойти.
Сверху прошуршала клеёнка: от тяжёлого топота соседской кошки.
С. Я ещё костюм спортивный хотел себе тут присмотреть, но уже «бабок» не хватит.
Я. Стольник, Санёк. И не меньше.
Т. А к нам в ателье – оно рядом с портом находится – ну и иностранцы, иностранные моряки, часто бывают, вещи заносят. Один раз притащили костюм адидасовский, классный, настоящий – не то фуфло, что наши кооперативщики научились штамповать. Наши девчонки как налетели, спрашивают: «Сколько? Сто?» А они руками сразу замахали: ноу, ноу, нет, что вы, нет! «А сколько? Десять?» Они: «Да, да!» Так там тот бедный костюм чуть на мелкие лоскуточки не разорвали!.. А им, иностранцам, наших денег много и не надо – так, на мелкие расходы: в бар сходить или на дискотеку.
Акбар подал голос: кто-то прошёл мимо калитки. Я достал свои очки из кармана и положил их на стол.
Т. Ты в этих очках так по городу и ходишь?
Я. Да. А что тут такого?
Т. Не носи, не позорься. У нас такие давно не носят. Купи себе зеркальные. Или «Феррари», складные. Съездите на «толчок».
Я. А где это?
Т. Сейчас я, правда, не знаю где. Надо у Анжелки спросить: она недавно там была. Раньше на Староконном рынке был: там по выходным толпа собиралась. А сейчас где-то в другом месте: в том же районе, только дальше. Там всё что хочешь можно купить.
Я. «Мусора» не гоняют?
Т. А что «мусора»? Они сами там кормятся.
С. У вас в городе вообще – как я посмотрю – власти никакой. На базаре фарцовщик предлагает нам рубаху с заграничными наклейками – «мусорок» до него подходит: «Так, чтобы больше я тебя тут не видел!» И всё: дело сделал; пошли дальше: тот своей дорогой, этот – своей. А тут, на посёлке, я и вообще пока что ни одного мильтона так и не видел.
Т. А здесь они и не появляются. Если только кто-нибудь вызовет – тогда только и могут появиться.
Пауза.
Т. А вы всё тех же девочек провожали?
Я. Не, уже других.
Т ( слегка удивлённо ). Уже с другими встречаетесь?
Я. А что тут удивительного?
Т. Быстро же вы… меняете. Ну и как они вам: как на этот раз?
С ( показывая большой палец ). Во!
Я ( скривив рожу ). Санёк, с твоими вкусами…
С. А что – скажешь опять, плохие девушки?
Я. С такими буферами…
Т. С чем?
С ( с нескрываемым восхищением ). Карданчики там у них – ты что!..
И он обрисовал указательными пальцами в воздухе женскую фигуру.
Т ( улыбаясь ). А, понятно.
Болтали мы ещё где-то с полчаса. Телевизор у них был сломан, посмотреть было нечего; а дядя Вася в этот вечер где-то задержался. Таня вынесла из дома свой семейный фотоальбом; мы занялись рассматриванием фотографий, среди которых находилось и несколько моих детских, подаренных на память. А среди них - и тот «исторический снимок», где я – в первый раз привезённый в Одессу в шестимесячном возрасте – с серьёзным, нахмуренным видом сижу на подстилке рядом с морем, оставленный всеми. У Сани эта фотография вызвала ироническую улыбку: он в шутливом тоне пристыдил меня за то, что я позволил себя сфотографировать «без ничего»; на что Таня, также шутливо, возразила, что всё «самое интересное» я всё равно «спрятал»: в пухленьких складках своей младенческой кожи.
Перевернув последнюю страницу альбома, мы снова заскучали. Таня вспомнила, что у неё ещё имеется толстый иллюстрированный журнал-каталог какой-то западногерманской фирмы. Принесла и его. Мы занялись рассматриванием каталога.
А затем – когда мы уже собирались отправиться к себе на веранду и укладываться спать – громко лязгнула калитка: подвалил дядя Вася. На столе появилась очередная литровая банка, наполненная вином. Дядя Вася достал с полки над умывальником три гранёных стакана, поставил на стол и наполнил до краёв.
- Кидай за воротник! – произнёс он, сам располагаясь за столом.
Это было у него вместо тоста: «Кидай за воротник!» или «Поливай!»
- За воротник вылейте ему! – на лице Тани царило недовольство.
- Слышь, Тань, - деликатно обратился к ней дядя Вася, осушив свой стакан, - ты там нам на вечер ещё ничего не найдёшь, а?
- Какой вечер – уже час ночи! Где я тебе сейчас что-то найду? – с тем же недовольством Таня поднялась с дивана и, захватив просмотренные нами альбом с фотографиями и каталог, ушла в дом.
- Та что ты тюльку гонишь! – крикнул ей вслед дядя Вася. – Не может она ничего найти, а? Как вам это нравится? Хоть бы раз отца уважила! Там Машка у вас в комнате бутылёк заховала!
- Вот у Машки и спрашивай! – окликнулась Таня, заходя в дом.
- Э-э-эх! Дешёвки! – с огорчением воскликнул дядя Вася, когда Таня удалилась в дом. – Выросла – вся в мать. А когда-то ведь, малая была – а соображала: сама мне подсказывала. Помню, как-то раз, вдатый был, искал по всем углам – фуй-на-ны! Везде - сосать! Думаю себе: куда ж Машка могла его заныкать? Не в землю же закопала! А Танька - малая ещё была, годика три, наверно, ей было – заходит ко мне в комнату и шепчет на ушко: «Папа! Папа!» Я: «Что тебе, моя доця?» «Ты бутылёк с вином не можешь найти? А мама его под моей кроваткой запрятала!» Я – себе: ё-моё! Это же как раз то, что мне и нужно! Такая малая была, а уважала отца – не то что сейчас. Дешёвки. Козы бесхвостые.
Да, дядь Вась, тебе можно только посочувствовать. Ты переживаешь нелёгкие времена. Вот внучка подрастёт – она тебе будет подсказывать, где спрятанные бутыльки искать.
А теперь – дайте мне пройти в уборную.
…Выйдя из уборной, я осторожно – чтобы не заметил «Ваха» и снова не захомутал к себе за стол – пробрался на веранду и, скоренько раздевшись, завалился в кровать. За день пришлось набегаться. Спать хотелось офигенно. Ну вас на фиг вместе с вашей выпивкой. Буду я ещё до утра с вами сидеть.    

8 июля

Проснулся я от резких толчков в плечо. За окном уже вовсю светило утреннее солнце. Я поднял сонные глаза и увидел Саню при полном параде. Настроение у него было самое что ни есть боевое.
- Вставай! – приказал он. – До сих пор дрыхнешь! Я уже и в магазин сбегал, пива взял, там на столе стоит.
- А сколько время? – спросил я.
- Полдевятого.
- А чё ты так рано вскочил? Они во сколько сказали придут? аж часа в два или в три, не раньше.
- Ничего, на пляже их подождём.
Я оделся и вышел следом за ним во двор. На столе стояла шеренга из четырёх бутылок пива. Прекрасное обслуживание! Кто бы мне ещё так – почти как аристократу: пиво по утрам чуть ли не в постель подавал!
Кроме нас, во дворе никого не было. Баба Маша была на работе; дядя Вася тоже; а Таня с Викой, наверно, ещё спали у себя в комнате. Мы расположились на диване. Санёк откупорил одну бутылку, остальные придвинул мне.
- Это всё тебе. Бери доганяйся, чтоб поразговорчивей был. А то или молчишь, или тащишься, или же такую трепню порешь, что моим благородным ушам аж тошно становится. Бери пей.
Спасибо. Вы очень добры. Я подумаю, Санёк, на тем, не нанять ли мне тебя в прислуги. Итак, будем приступать. Одна бутылка вошла хорошо, вторая – уже с натяжкой.
- Прикинь, захожу ж в магазин, - рассказывал между тем Санёк, - беру ж пиво. Продавщица спрашивает: «А у тебя сумка есть?» «А зачем?» - спрашиваю. «Ну как это – зачем? А как ты бутылки с пивом понесёшь?» «В руках». «Да? Чтобы кто увидел и меня потом за это оштрафовали?» - Санёк отхлебнул. – «Та, - говорю ей, - мне здесь недалеко, никто не увидит». Ну она и дала. Говорит: «Только бегом и чтоб никто не увидел».
- А курить что-то взял?
- От чёрт, забыл. Ладно, сейчас пойдём – по дороге где-нибудь забежим в магазин, купим. Ты давай быстрей заканчивай, по-скорому давай управляйся.
- Что-то не лезет.
- Не гони, давай допивай. Ладно, я тебе помогу: полбутылки мне оставишь.
Как и во всякой уважающей себя глуши, на посёлке торговать пивом начинали уже с самого раннего утра, - несмотря на какие-то там пресловутые антиалкогольные указы и постановления. По утверждению Сани, в магазине не было даже намёка на какую-либо очередь, - если не считать трёх бабушек, пришедших утречком за свежей сметаной. Местные алкаши увлекались тем, что покрепче, - используя пиво только в самых экстренных случаях.
Докончив последнюю бутылку, - у меня неожиданно открылось «второе дыхание», и с третьей из предложенных мне Саней бутылок я справился и сам, не прибегая к его помощи, - я докончил эту бутылку, и мы повалили на пляж.
…По дороге на море мы зашли в магазинчик на ул. Дмитрия Донского. Я заметил на прилавке кубинские сигареты «лигерос», по 20 коп. за пачку.
- Санёк, купи «лигерос».
- На гад они тебе сдались! Ты что, будешь курить их перед теми тёлками – меня позорить?
Он так и не внял моей просьбе.
Возле санатория «Фонтан» мы обогнали толпу пионеров, двигавшуюся в одном с нами направлении. Один из них, желая приколоться, заговорил громким голосом в доверенный ему мегафон:
- Граждане отдыхающие! Минздрав предупреждает: СПИД – чума двадцатого века! – за что тут же получил от вожатого по шее.
Меня тащило. То ли пиво было такое крепкое, то ли организм у меня был ещё слишком восприимчив к спиртным напиткам, - но так получилось, что я «отъехал» от каких-то «несчастных» трёх бутылок! Я думал, что это скоро пройдёт; но, видно, солнышко, беспощадно ударяя в мою головушку своими тёплыми лучиками, ещё больше усиливало мой кайф.
…И когда мы проехали одну остановку на трамвае с 10-ой станции на 11-ую, и встали у ворот «Маяка», и прошли мимо моих родных мест, где я не далее как вчера предавался своей ностальгии, - и когда начали спускаться по широкой протоптанной тропе, сбегающей по крутому склону вниз к морю, - меня, всё ещё по-прежнему, «штормило», - в отличие от моря, которое сегодня было гладким, как стекло. Спускаясь, я поднимал за собой облако пыли. Боясь оступиться – раньше, в ту пору, когда я здесь жил, прямо на моих глазах на этом крутом спуске два человека, увлёкшись ускоренным бегом «с горы», покалечили себе ноги, причём один из этих двоих покалечился именно по пьянке, - и памятуя о тех двух бедолагах, я старался при спуске больше откидывать туловище назад; ноги же, получалось, сами собой - хотя и выбрасывались в разные стороны, словно бы выделывая акробатический танец рок-н-ролл, - но, тем не менее, шли вперёд. Санёк – сам ни в едином глазу – всё время при этом старался поддержать меня за локоть.
- Смотри не шлёпнись!
Имея предоставившуюся им возможность – наблюдать за этим комическим зрелищем, - две девчонки, идущие внизу по асфальтированной дороге, стали громко и весело тащиться в нашу сторону: словно бы нарочно желая обратить на себя наше внимание.
- Э-э-эй! Де-во-чки! – высоко поднятой рукой, вставая на цыпочки, замахал я им со склона. Хорошо хоть, Санёк поддержал меня в этот момент; а то бы я точно, в своей пьяной эйфории, грохнулся бы на землю и полетел кувырком с этой горы.
Любопытные девчонки между тем приостановились внизу на дороге: следя за тем, чем же всё-таки закончится наш спуск. И всё так же громко и весело продолжали тащиться в нашу сторону.
Под руку с Саней, уже не отпускавшим мой локоть до самого окончания нашего спуска, мы благополучно спустились. И когда мы сошлись с девчонками на дороге внизу, я тут же – в позе русского сеятеля: выставляя вперёд одну руку с открытой ладонью, а другой рукой держась за поясницу, - стал на них отрываться:
- И чего вы тащитесь?! Если хотите е….ся, так так и скажите! А то всё хиханьки да хаханьки, ничего определённого!
Девчонки ещё громче засмеялись.
Санёк, вырвавшийся вперёд меня, резко обернулся и, снова схватив меня за локоть, потянул за собой, к лестнице, ведущей на пляж.
- Пошли-пошли, не прикалуйся!
Он, чёрт, был трезвый. Конечно, три бутылки пива против одной – есть же всё-таки разница.
- Погоди, Санёк, куда ты меня тянешь, - еле волок я языком, - ты глянь: классные девочки!
- Это порожняк, Серый. Они молодые ещё.
- Дурак!.. Они наши одногодки. Ну, може, на полгода или на год младше… Девочки, идёмте с нами! – заорал я в ихнюю сторону.
Девчонки снова остановились и обернулись, замахали руками: как будто приглашая за ними увязаться.
- Подожди, Санёк, не толкай. Я пойду догоню их и побазарю с ними.
- Куда тебе с ними базарить – в таком состоянии? Ты же почти «готовый». Пойдём-пойдём, сначала отрезвишься в море, - железно схватил он меня за локоть и поволок в сторону пляжа.
Девчонки, видно, ожидали, что мы пустимся за ними вслед; но видя, что равнодушный к ним Санёк тянет меня за собой, они пошли дальше своей дорогой, - поняв, что с такими классными ребятами на сегодня им уже замутить не удастся. Санёк, цепко ведя меня за собой, таким образом вынудил меня крикнуть им вслед:
- Ну и пошли вы на …! – послал я их на три весёлых буквы.
- Хоть при людях, на весь пляж так сильно не ори, морда! – тряхнул меня Санёк.
Вот так, «благодаря» Сане, мы разошлись – «как в море корабли» - с этими неплохими – лучше во много раз, чем наши предыдущие варианты – девчонками.
Раздевшись на песке, мы попробовали ногами воду: она была холодная. Заплетающимся языком я заявил Сане, что отказываюсь лезть в этот холодильник. Но он, не обращая внимания на мой отказ, мощным нокаутирующим толчком в плечо пихнул меня в воду. Очутившись с головой в воде, я резко вынырнул и тут же хотел выскочить на берег.
- А, ч-чёрт, вода холодная! – заорал я чуть ли не на весь пляж.
Санёк, бросившись за мной, ухватил меня за волосы и начал окунать по самое дно.
- Отпусти, козёл! – отбивался я от него, как только моя голова выскакивала на поверхность.
- Отрезвись маленько, - снова толкнул он меня в море, а сам выбрался на берег.
Привыкнуть можно ко всему, - даже к голому соседу с своём шифоньере, среди платьев жены. Холодная вода, поначалу показавшаяся адским котлом для святых мучеников, очень скоро подействовала благотворно и отрезвляюще. Вылез из неё я уже с просвежёнными мозгами.
- Ну как ты – протрезвился? – съехидничал Санёк, уже сидевший на топчане.
- Санёк, хули ты тех девок послал? Надо было их зацепить, - по-прежнему недовольствовал я.
- Тю! Мы же одних уже зацепили – тебе что, мало?
- Да пока они пришли бы, мы могли бы с этими погулять.
- Ну так давай, тогда уж, целый гарем наснимаем – и график составим, будем по очереди ходить: то с одними, то с другими. Одних будем в кино водить, с другими на пляж ходить, третьи будут нам жрать носить, а четвёртые носки штопать – так, что ли?
- Ну а если вдруг, эти твои тяжеловески сегодня не придут – что тогда? И день, считай, потерян. Прикинь, какой облом для нас будет. То хоть сейчас бы погуляли с теми – они, кажись, беспонтовые: можно бы было попробовать их уломать. Может быть даже, пое….сь бы с ними.
- Они ещё молодые, чтобы с ними е….ся. Ещё, поди небось, писька мохом не обросла.
Я, всё равно же , весь был переполнен недовольством. А как бы вы чувствовали себя: после того, как хорошие девочки ( фигурки, лица, возраст – самый для нас, что ни есть подходняк! ), - и эти девочки сами, считай, просили «прибрать их к рукам», - а вас оттянули бы от них за руку! И причём, оттянул друг и товарищ – не какой-то там тайный соперник. Признайтесь, тоже бы нехорошо, обломно себя почувствовали!
А Санёк выкладывал тем временем все достоинства и преимущества увесистых карданчиков, пытаясь навязать мне свой вкус. Хочу сказать, это сложное занятие – навязывать мне свои вкусы. Иногда я, правда, делаю вид, что соглашаюсь; но в душе остаюсь при своём мнении. Здесь был именно такой случай.
- Ты хоть понаглей себе веди, - продолжал учить меня Санёк. – Видел, как я Алёну жал? Вот и ты так свою Вику обними. Или ты до бабы боишься дотронуться?
- Просто мне в облом до неё дотрагиваться, а тем более – обниматься с ней. Вот тех, которых ты послал, я бы с удовольствием позажимал.
- Их, кажется, не я, а ты послал.
- Так ты ж меня вынудил это сделать!..

Незаметно подоспело обеденное время. Солнце стояло в зените. Мы перебрались на топчаны под навес.
- Сбегай – купи чего-нибудь попить-похавать, - попросил Санёк.
Я охотно согласился. Всё время сидеть на топчане или лежать на песке, под палящим солнцем было как-то не по приколу; а тут хоть можно ноги размять.
…Продуктовые павильоны при спуске на пляж были все закрыты на обеденный перерыв. Я – как был: в своих красных спортивных трусах, так и потопал выше: мимо закрытых на ремонт «Морских ванн», к трамвайной остановке на 11-ой станции, - только того и желая, чтобы хоть там не был закрыт продуктовый магазин.
Чуть-чуть не доходя до места назначения, я столкнулся с идущими мне навстречу Алёной и Викой. Алёна вела за руку своего младшего братика.
- Идите скорей, - приветливо улыбнувшись, кивнул я им, - а то там мой товарищ сгорает от солнца и от нетерпения: ждёт вас не дождётся.
Они тоже улыбнулись мне в ответ – но как-то странно и смущённо отвели при этом взгляд в сторону. Я не придал этому никакого значения и прошагал мимо; у меня были дела поважнее: надо было обеспечить концессию провизией.
В «Продтоварах» я взял две бутылки ситра. А из сладкого съестного там были лишь печеньки да карамельки – короче, вся мура. Где б ещё чего найти? А, - вон там: появился, уже не при моём присутствии, кооперативный кафетерий. Место, где он находился, помнится мне, раньше занимала грязная пивнушка, где гужевались, в основном, негры и вьетнамцы из студенческого интернационального лагеря, расположенного тут же неподалеку: в трёх корпусах из двадцати, находившихся на основной территории «Маяка». Потом это место несколько лет пустовало, пребывая в заброшенном виде; пока, вот наконец, не обрело хозяина, оборудовавшего невзрачную площадку уютными грибками и классно обделанным салоном-баром.
- Пачку «интера» и четыре пирожных, пожалуйста, - попросил я, протягивая деньги, когда подошла очередь из пяти человек.
Заткнув пачку сигарет за резинку трусов, держа в одной руке бутылки с ситром, а второй прихватив жестяную одноразовую тарелочку с четырьмя пирожными, - я со всем этим грузом, желая срезать и сократить путь, повалил через ворота «Маяка»: мимо своих родных мест, к уже знакомому вам по вчерашнему вечеру и сегодняшнему утру спуску на море.
Спускаться по крутому склону с этой тарелочкой было крайне для меня неловко и затруднительно: так как она всё время прогиналась одним боком и пирожные каждую секунду грозились из неё выпасть. Как я ни старался удерживать в равновесии свою руку, в конце концов так и произошло: одно пирожное выскочило на лету, второе – когда я нагинался, чтобы поднять первое. Теперь, к обильно помазанному на пирожные сливочному крему, добавилась ещё и серая пыль вперемешку с мелкими травяными и кустарниковыми опилками.
Проклиная всё на свете, - начиная с жестяной тарелочки и кончая крутым спуском, - я осторожно уложил свой продовольственный запас на землю и принялся очищать пирожные от всего этого мусора. Окончательно очистить их мне так и не удалось; к тому же я вымазал руки сладким кремом.
«Ну и фиг с ними! – плюнул я на это занятие. – Эти два придётся нам самим заточить, а чистыми угостим наших подруг».
Во мне так и кипело благородство. Я кое-как привёл тарелочку в прежнее положение: установив её на ладони; а другой рукой взял бутылки с ситром и, спустившись со склона, с чувством приятного ожидания направился к лестнице, ведущей на пляж.
Как только я ступил на горячий песок, чувство приятного ожидания тут же сменилось чувством неожиданного удивления. Несмотря на то, что наши «халявы» уже пришли и расположились у берега, расстелив подстилку, - Санёк сидел одинокий и безучастный, к ним спиной, на прежнем месте под навесом, и даже не глядя в их сторону.
«Гля, чи не заметил, как они пришли?» - мысленно предположил я.
- А чего ты тут сидишь, к ним не идёшь? Меня, что ли, дожидаешься? Сам боишься к ним подойти? – весело подмигнул я ему.
- Ты пожрать принёс? – сидя под навесом на топчане и оставаясь в таком же положении, в каком я его оставил, спросил он, с поднятыми на меня недоумёнными и удручёнными глазами.
- Принёс. Только два пирожных нечаянно у меня из рук вылетели, когда я с горы спускался. Придётся эти два нам самим захавать, а неуроненными тех подруг угостим.
- На гад они всрались – пирожными их ещё угощать! – мрачно выразился Санёк, беря из тарелочки одно из пирожных с «неподпорченной репутацией». – Я и сам эти пирожные заточу. Давай и второе сюда.
- Не понял, - я так и застыл на месте с этими двумя замусленными пирожными.
В чём дело, Санёк? Жду объяснений. Ты так быстро потерял к широким задницам всякий интерес? Тебя уже больше не прикалуют пухленькие, увесистые карданчики?
- И чего это мы тогда тех девок не выцепили – когда с горы спускались? – сделал он совсем уж неожиданную для меня заявочку.
Моё недоумение достигло самой высокой отметки.
- Сейчас – только что, перед самым твоим приходом – ко мне подходила Вика, - начал он свои объяснения, - и сказала, чтобы мы теперь больше и близко к ним не приближались.
- А что случилось? – я аж даже испугался.
- Вчера, когда я провожал Алёну, - продолжал Санёк, - нас в трамвае вроде бы увидел её пацан… кто знает, може, за этой Алёной их штук двадцать бегает… так вот, этот пацан вроде бы увидел нас вместе; увидел, как я её зажимал; а потом – встретил её возле дома и влепил ей за это пощёчину.
«Да уж!..» - как сказал бы Киса Воробьянинов – после вечера, проведённого с Лизой Качаловой.
- Хо-хо! Нормально! – сочувственно хохотнул я, наконец-то сняв с себя груз недоумения.
- Ну-ну, потащись, потащись, - обиженно глянул на меня Санёк.
- Санёк, разве я тащусь? Вот если б тот чувак тебе бы в оба глаза засветил, если б ты вчера домой весь побитый пришёл, с «фонарями» - вот тогда бы я растащился, вот тогда б я точно насмеялся – насмеялся бы от души. А так…
И это романтическое увлечение, к небольшому сожалению, закончилось для нас самым обломным образом. И снова причиной облома стала Санина несдержанность.
- Бери хавай, - пододвинул он мне замусоленные пирожные.
- Молодец!.. Сам схватил чистенькие, а мне – так эти суёшь?
- Ты же их ронял – не я. Я, что ли, виноват – что у тебя руки такие дырявые.
- Давай хоть поделимся: одно тебе чистое, другое – мне; и эти, уроненные: одно тебе, другое мне.
Он согласился. Дожёвывая второе пирожное, Санёк повторил с сожалением:
- Да, Серый, ты был прав. И чего мы тех девок не выцепили?
- А я тебе что говорил. Я всегда прав. Теперь даже не вспоминай. Не растравляй душу.
Если я до сих пор, по прошествии столько времени, жалею о том, что совместными усилиями послали тех классных девчонок, - то что уже говорить о том времени, когда рана была ещё свежа.
- Допивай ситро и пойдём окунёмся, - предложил Санёк.
К воде мы пошли обходными путями – сразу на пирс: лишь бы не приближаться к тем «халявам» . Разогнавшись, Санёк прыгнул с пирса в воду, - которая была здесь по грудь: и надо было соблюдать осторожность, чтобы, прыгая «рыбкой», не врезаться в песок «раком». Я прыгнул следом за ним – но уже не «рыбкой», а «бомбочкой». Мы отплыли на глубину – туда, где дно уже становится тёмным. А затем – обратно к берегу.
В голове не было никаких планов. Оставалось только постоять на пирсе и обсохнуть.
Удар был нанесён чувствительный. И хотя на лице и на теле у нас не было никаких красных или синих пятен, всё же состояние было побитое. После такого облома.
Срочно надо было что-то придумать, - чтобы хоть как-то развеять испорченное настроение. На всех баб, даже на полуголых, уже и смотреть почему-то не хотелось, - а не то чтобы с ними знакомиться.
- Поехали в город, что ли, - выразил вялое желание Санёк.
- Поехали, - с вялой готовностью откликнулся я.
- На трамвае?.. Или, може, поплыли на катере?
- Поплыли на катере.
…Катер оттолкнулся корпусом от старых автомобильных покрышек, отслуживших своё прямое назначение и теперь использующихся смягчающим буфером между каркасом причала и корпусом швартующихся катеров. На одной из покрышек всюдупроникающие «металлисты» - поклонники самого тяжёлого стиля в рок-музыке – уловчились каким-то образом намалевать белой краской имя своего кумира: OZZY
- Не полностью написали. Надо – Оззи Озборн, а они – только Оззи, - заметила своему парню девушка, сидевшая с ним в обнимку позади нас в салоне катера. – Краски, наверно, не хватило.

Мой друг! Если тебе так дико не повезло и ты не жил в детстве в этом замечательном южном городе, - то, где бы ты ни был потом, ты так и не станешь тайным агентом одесского образа жизни, как стал им я. Но зато ты сам сможешь запросто убедиться, как легко и быстро забываются все личные неудачи, неурядицы и неприятности, когда входишь в общение с этим городом. Как щедр на свои беспечные и любвеобильные объятия этот город: не город, а невеста!
Ах, Одесса! Позволь же и приезжему Провинциалу преподнести тебе свой скромный букет. Расступитесь, местные жители! Пусть мой букет не слишком роскошен. Возможно, в нём не хватает красок. Но не станете же вы, – хотя бы из элементарной вежливости – не станете же вы выпроваживать гостя, вытуривать его за дверь, вопить ненормальным голосом: «Что ты сюда приволок?!!»
Милые местные жители! Дайте ваш город приезжему: не на разграбление – на любование! Не бойтесь – он его у вас не украдёт: ибо город украсть невозможно – город можно только подарить.
Или самому стать для него Подарком.

Видать, не зря бытует молодёжная примета: облом в одиночку не ходит. Как за часом следует час, так за обломом следует облом.
Дома нас поджидала очередная неожиданность. Только мы успели развеять тот неприятный осадок на душе, вызванный несложившейся встречей на пляже, - как только мы вернулись из города и прошли во двор, возившаяся за столом баба Маша, оглянувшись и увидев, что мы пришли, «обрадовала» нас неожиданным известием:
- Вернулись? Что-то вы сегодня рано. А там в прихожей для вас сюрприз есть.
Мы молча уставились на неё.
- Какой ещё сюрприз? – наконец выговорил я.
- Приятный сюрприз, - ответила баба Маша.
- Телеграмма от ваших любимых мамочек, - внесла ясность появившаяся со стороны огорода Таня.
- Что, серьёзно? – не поверил поначалу я.
- Ну пойдите – сами гляньте.
Я чуть было не схватился за сердце. Уже думал всё бросать и ехать спасать своих несчастных. Санёк, похоже, испытывал такое же состояние. Вдвоём мы схватили телеграмму, - он с одного бока, я с другого, - всё ещё не веря, что имеем счастье держать её в руках. Всё-таки дознались! Достоинство моей бабули и моей мамули в том-то и состояло, что в экстренных случаях – а именно: когда меня долго нет дома – могут перерыть весь город, поднять его на ноги и перевернуть всё вверх дном, - но обязательно меня разыщут! Как тщательно ни старался я скрыться от них на пару недель, - но и в этот раз так до конца мне и не удалось их провести! Кончилась моя «ленинградская путёвочка», - и только с этого момента, похоже, начинается моё «законное пребывание» в Одессе.
Текст телеграммы был такой:
МАРУСЯ СООБЩИ СЕРЁЖА САША У ВАС
ЕСЛИ ДА ПУСТЬ НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЮТ ЮЛЯ РАЯ
- Ёлки-моталки! – выразился Санёк. – Когда только они успели снюхаться?!
Я же не нашёл вообще никаких слов, чтобы выразиться по этому поводу.
- Как же они могли узнать? – всё допытывался Санёк, уже сидя за ужином.
- А я письмо послала, - заметила баба Маша.
- Нам? – переспросил я.
- Бабе Лиде. И приписала, что вы у нас. А она, наверно, пошла и сказала маме Юле с бабой Ниной. Она к вам часто ходит?
- Ходит. А зачем надо было про нас писать?
- Ну как «зачем»? – удивилась баба Маша. – А то как же это так – вы уехали, а точно не сообщили своим куда и в какую сторону поехали. А ваши родители ни сном ни духом не ведают, где вы находитесь. А так хоть будут знать.
Грякнул засов. То прибыл дядя Вася. На этот раз он тоже заявился пораньше. И, как и обычно, был «дубовый».
Он прислонился плечом к стенке кухонного шкафа, стоящего рядом с умывальником, и нахмуренно, исподбровья обвёл глазами двор; а затем, также нахмуренно, произнёс:
- Ну что, ведьма старая? Нальёшь нам чего-нибудь?
- А ты принёс чего-нибудь, чтобы я тебе чего-нибудь налила?
- А где тот аванс, что я приносил? – рявкнул дядя Вася.
- А когда ты его приносил? Аж неделю назад. Тот аванс я уже потратила весь на продукты. Дочку с внучкой кормить-то чем-то надо. Ты вот в овощном магазине работаешь – трудно лишний раз капусточки, морковки свеженькой с работы принести.
- Ах ты, старая бандерольша! Тебе всё мало! Тебе свеженькой морковки захотелось? Так я тебе её принесу – и вставлю в одно место! – шатнулся дядя Вася, сердито обнажая зубы из-под усов. – Ты посмотри, им всё мало и мало! Мало я им тягаю! Кучеряво живёте!
- Наливайте себе чай, - предложила нам баба Маша, стараясь не обращать внимания на грозный вид своего мужа.
- О! Ча-ай! – на лице дяди Васи появилась язвительная усмешка. – Она чаем людей угощает!.. Вылейте ту бурду в умывальник – и нехай нальёт вам по стакану приличной бормотухи! – гаркнул дядя Вася.
- Они больше не пьют бормотуху, - ответила за нас Таня, кормившая за столом Вику.
- А что же им ещё пить? Эту вашу бурду, этот ваш чай? – усы у дяди Васи поднялись ещё сердитее.
- Вика!.. Ешь! – прикрикнула Таня на свою дочь, когда та начала капризничать и отворачиваться от ложки с молочной кашей. – Ешь, дрянь такая!
- Вика, - обратился к ней шатающийся дядя Вася, - скажи-ка своей бабе – нехай не выделывается, а нехай выкатит нам тот бутылёк, какой у вас в спаленке где-то под твоей кроваткой заныкала!
Вике было не до этого. Она сидела на коленях матери, поддерживаемая её рукой, и пускала слюни.
- Не реви! – тем временем выходила из терпения Татьяна. – Не реви, корова, я кому сказала!
Чтобы уберечь малую от такого грубого обращения, я взял её к себе на руки, как только сам закончил ужинать.
- Давай я её покормлю, - взял я ложку у Тани. – Ну всё, Вика, не плачь.
Я дал ей в руки Санину декоративную булавку, и она успокоилась.
Дядя Вася, всё так же исподбровья наблюдая эту сцену и с тем же нахмуренным видом подпирая шкаф, снова начал напирать на бабу Машу:
- Так ты думаешь наливать или не?
- Я-то думаю. А вот тебе, видно, кроме пьянки больше и подумать не о чем. Как помидорки покраснеют – так ты первый, а как огород вскопать – так тебя не дождёшься.
- Помидорки – по пятёрке, две ляжки – по трояшке, пуп – один рупь!.. По-немецки – пецки, по-польски – поцки, по-русски – хуцки!.. Если б у бабушки было что-то, она была бы дедушкой!.. – начал сыпать своими высказываниями дядя Вася.
Баба Маша поднялась из-за стола, зашла в дом и вынесла очередную литровую банку с вином.
- А вот это уже – нормальный ход! – сразу же повеселел дядя Вася, подсаживаясь к нам за стол.
Чаепитие нам пришлось отложить на другой раз.
- Это, наверно, мама Юля пошла в школу, - продолжала расследование обстоятельств, которые предшествовали появлению телеграммы на нашем столе, подошедшая баба Маша, - узнала, Саша, твой адрес и пошла к тебе домой – узнать, в чём дело и где вы на самом деле есть. Это же твою маму Раей зовут?
- Ну да, - ответил Санёк.
- А ты побольше тару не могла нам на вечер найти? – это снова включился в разговор дядя Вася.
- Где я тебе найду побольше-то? Ты же все трёхлитровые бутыля своим дружкам поперетаскал. Всю трёхлитровую посуду поперетягал. Пьёшь, а бутыля назад домой не приносишь. Хоть бы бутыля назад домой приносил.
- Эх ты, нерусская!..
- Это ты нерусский!
- Одесситка!..
- Я не одесситка – это ты у нас одессит.
- Одессита нашла!..
- Или ты себя уже не считаешь одесситом? А, Васылиса?
- Я когда родился, - начал объяснять дядя Вася, - тута ещё никакой Одессой и не пахло. Тута деревня была – под названием: «На одном конце пёрнешь – на другом слышно». Одессита она себе нашла!.. Это потом уже, после войны, черту города дальше провели – через все эти свинарники… Город!.. А свинарники как были, так и пооставались. Кругом эти свинарники себе понаставили – и это они теперь городом считают!..
- А что ж ты себе особняк не построишь? – упрекала, стоя над ним, баба Маша. – Вместо того чтоб пьянкой каждый божий день заниматься, занялся бы лучше строительством. Взял бы да хотя бы стены побелил. А то в таком обшарпанном доме живёшь – перед соседями стыдно. Калитку бы взял да и поправил. Фонарь бы на калитку взял бы да и привесил бы. А то, поди небось, вечером в темноте самому неприятно домой возвращаться – идёшь спотыкаешься.
- Я тебе красный фонарь на калитку повешу! – пригрозил дядя Вася.
- Это ты себе повесишь. Ты думаешь, мне повесишь? Это ты себе повесишь. Ты ведь хозяин дома.
- Да пошла ты в задницу! Дура набитая! – одним махом оборвал этот бесполезный спор дядя Вася. – Наливай, старый, по второй, не стесняйся, чего смотришь!..
- Вы в «курятник» не пойдёте? – занеся Вику в дом, снова появилась на нашей авансцене во дворе Таня.
Пойдём. Аж бегом. Какой там фильм сегодня идёт? «Как три мушкетёра»? Индия? В двух сериях? В первой серии – танцуют, во второй – дерутся. Или наоборот: в первой – дерутся, во второй – танцуют. В общем, вперемешку: танцы с мордобоем .
- Сходите. А то что вы – так и будете, опять весь вечер, сидеть за столом, его слушать…
Накачаны мы уже были порядочно. Не так чтобы уже «готовые», но уже «хорошие», «раскумаренные». Дабы потом, когда пойдём заваливаться спать, весь наш обильный ужин не полез обратно наружу, - срочно требовалось куда-нибудь прошвырнуться, как-то согнать с себя весь этот «кумар». Пошли собираться. Санёк вышел за калитку, предупредив, что деньги на кино он прихватил. Я задержался, ещё на пару минут, на веранде. Когда я выходил в прихожую, на пороге меня остановил пошатывающийся дядя Вася.
- Серый, куда вы так бежите? Сдался вам тот «курятник»!.. Сичас бы Машку раскрутили – она б нам добавила ещё литровуху, для полного кайфа… посидели бы погуньдели… а вы бежите куда-то. Хули вам нужен – тот «курятник»!..
- Дядь Вась, да мы не в «курятник», мы тут с девчонками за калиткой переговорим, - пытался как мог отделаться я от него.
Как-никак, ему тоже не совсем в кайф пить одному – хотя он и прожжённый выпивоха. А тут хоть есть кому затирать свои россказни. И мне даже немножко жалко стало оставлять его за выпивкой одного; но, подавив эту жалость, я всё же отправился в «курятник», следом за Саней.
- А где же Танька с Анжелкой? Они, вроде тоже, собирались, - догнал я его уже на улице.
- А они вперёд, наверно, ушли.
Вино подействовало почти что сходу. У меня рябило в глазах. Я шёл, заплетаясь одной ногой за другую. Санёк - то ли мало выпил, то ли умел прикидываться трезвым – шёл ровно, как ни в чём не бывало.
- Не падайте духом, поручик Голицын! Корнет Оболенский, налейте вина!.. – заорал я белогвардейскую песню, когда мы шли по переулку, называемому местными «балкой» . – Слышь, Санёк? – остановил я его, тоже остановившись, и начал сосредоточенно рыться у себя в карманах. – Поворачивай оглобли: а то я, кажись, «бабки» дома забыл!..
- Ну пойдём, - развернулся он, хитро улыбнувшись.
- А! – хлопнул я себя по лбу. – Это ж ты «чирик» взял: я теперь вспомнил!
- У, пьяная морда! – сдавил лыбу Санёк. – Ни гада не помнишь?
В «курятнике», не встретив у входа Таню с Анжелой, мы плюхнулись на первые попавшиеся свободные места, где-то в средних рядах. Я не столько смотрел на экран, сколько пытался подавить «отходняки». Это мне удавалось с большим трудом; и пришлось-таки пару раз потревожить соседей, пробираясь через ихние ноги: пришлось пару раз выбегать за забор, чтобы оправиться. Однако по окончании фильма я был трезвый: такой же, как и Санёк.
…Дядя Вася, без нас, успел опять куда-то замыться на ночь глядя. Или же пошёл к себе в комнату – отсыпаться. Во дворе присутствовали только Татьяна, не ходившая в кино ( сама-то нас выпроводила! ) и баба Маша.
- Анжелку там не встречали? – спросила Таня.
- Не-а.
- Посмотрели мы там мультфильм, - скромно сообщил Санёк, присаживаясь на диван.
- Мультфильм? – искренно и наивно удивилась баба Маша. – А что, разве в «курятнике» уже и мультфильмы стали показывать?
- Это они так индийские фильмы называют, - объяснила за нас Таня.
- Ну мультфильм не мультфильм – а сказки самые настоящие, - продолжил своё пояснение Санёк. – И кровь у них льётся – какая-то ненатуральная: чи томатным соком они своих актёров поливают, не могут найти подходящей краски…
Так мы посидели поболтали; а затем, постепенно, стали вырисовываться планы на завтра.
- Вы завтра свободны? – спросила баба Маша.
- Да как сказать, - ответил Санёк. – Надо поехать билеты купить.
- А то я давно хочу забор покрасить. А самой всё некогда. Вот и хотела вас привлечь. Вы не поможете?
- Тогда ты, Серый, завтра за билетами поедешь, а я останусь забор красить, - распорядился Санёк.
Итак, наши мамочки нас обнаружили и «накрыли». И теперь мы должны были поторапливаться с отъездом. Хорошо, так и быть, - я поеду за билетами: дело вроде бы и халявное, но постоять в очереди, скорее всего, придётся. Главное – пораньше утром встать.
- Я вас разбужу, - заглянув с прихожей на веранду, предупредила Таня, когда мы уже в темноте накрывались одеялом.
- Классная у тебя тётя, - наконец разул глаза Санёк. – Как ты думаешь, она мне даст?
- По башке? Мож-быть, и даст. Если хорошо попросишь.
- Тогда ты завтра дуй за билетами, а я твою тётю буду раскручивать.
Я слегка ревниво отнёсся к этому его заявлению. Как-никак, Таня была моей первой, если так можно выразиться, просветительницей по части секса. Малыми детьми мы с ней иногда уединялись от взрослых в большой летней кухне: как будто для того, чтобы смотреть там диафильмы по проектору; а сами запирались на крючок и принимались играться «в доктора». Таня приподнимала юбку, спускала трусики, разрешая трогать и ощупывать свои укромные местечки, свои «персики» и свою «абрикоску»; а игрушечным шприцем я ей «делал укольчики».
С этими премиленькими, сладенькими воспоминаниями я погрузился в сон.  
  
9 июля

Итак, я с утра отправился за билетами. В первоначальные наши планы входила надежда на то, что уже завтра, 10-го июля, нам удастся укатать отсюда. Но железнодорожные кассы внесли свою поправку.
Стоя на вокзале около касс и ещё до того, как подошла моя очередь, - я услыхал от кассирше, объяснявшей какой-то пожилой даме, что билеты на завтра на 398-ой  есть только для тех, кто предпочитает свежий воздух и может расположиться на крыше вагона . Мы, как и масса других окончательно цивилизованных пассажиров, к такой категории путешественников-романтиков не относились. Поэтому я даже не стал дожидаться своей очереди, а сразу же отвалил оттуда. Теперь надо было добиваться билетов на 12-ое число. Но на вокзале кассы были суточные: т.е., билеты продающие лишь изредка; а так, в основном, специализирующиеся на нервотрёпке и толкотне. А предварительные кассы находились на Среднефонтанской.
Пришлось проехаться пару остановок на трамвае. И так я очутился на Среднефонтанской, - уже известной нам по тому позавчерашнему эпизоду, когда здесь имели место наши провожания-сопровожания тех девок с увесистыми карданчиками.
В предварительных кассах я опять же рассчитывал взять билеты на завтра; но увидел везде на окошках инструкцию, объяснявшую, что кассы прекращают продажу билетов за сутки до отхода поезда.
«Сейчас два часа дня. А поезд отправляется завтра в половине первого, тоже дня. Да, суток не наберётся: двух часов не хватает», - мысленно просчитал я.
Всё же я удостоверился в справочной. Да, действительно, и здесь на завтра билеты уже нельзя было взять. Значит, на 12-ое. Но очередь – этот бич нашей  действительности, обхлёстывающий всё: от продажи автомобилей до реализации школьных тетрадей в клеточку. Как не хотелось стоять в очереди в такой жаркий день! Я вышел из здания, чтобы покурить и подумать, стоит ли стоять. Я докурил и пришёл к единственно правильному выводу:
«Ведь на 12-ое можно и завтра будет взять, - так решил я. – До завтра, я думаю, не распродадут».
Оставалось ещё одно дело. Телеграмма. Стоит ли её давать. Баба Маша советовала дать обязательно, - чтобы наши родительницы точно знали, где мы находимся и что с нами всё в порядке, и чтобы зря не волновались, не переживали. Санёк же, наоборот, отговаривал меня от этого: зачем выкидывать далеко не лишние деньги, когда они и так уже на исходе. Противоречия съедали меня. Я собирался дать телеграмму ещё на вокзале; но приёмщица, обнаружив какие-то неточности и неправильности в заполнении бланка, вернула мне её назад: с тем чтобы я переписал. Я нацарапал новую, но тут же скомкал её и выбросил в урну.
«А всё-ж-таки надо дать телеграмму», - я уже и сам начинал за наших мам волноваться.
…Снова сев на трамвай, я проехал до 10-ой станции и там, в почтовом отделении №16, написал очередную телеграмму, со следующим содержанием:
ПОНЕДЕЛЬНИК БУДЕМ ДОМА МОЖЕТ ЗАДЕРЖИМСЯ
Вдруг билетов и на 12-ое не окажется. Думая об этом, я дописал два последних слова. Всего телеграмма обошлась в 96 копеек.
Итак, с одним делом я управился. Можно было быть относительно свободным. Правда, билеты не давали покоя. Удастся ли приобрести их завтра?
Я засунул большие пальцы в карманы, остальную часть ладоней держа на поверхности, - как это делают моряки или рекламные дивы на полиэтиленовых пакетах джинсовой фирмы «Montana», - и, с таким независимым видом и с такой свободной походочкой, зашагал в сторону моря. В такую жару только и сидеть бы возле моря, а не в очередях за билетами да в удушливых трамваях париться. Пойду окунусь. Невозможно больше оставаться в рубашке и в джинсах; невозможно больше чувствовать, как пот липнет к телу.
…По дороге на пляж я заприметил в толпе одинокую девчонку в белом летнем костюмчике и с золотисто поблескивающими косами, старомодно закрученными на затылке сердечком. Эта девчонка была в моём вкусе. Как-то машинально я поплёлся следом за ней. Прямо так, с разбегу, подойти к ней и познакомиться, я, обладая неимоверно застенчивым характером, не решался. Я рассчитывал, что, может, как-нибудь само собой наладится у нас знакомство; может, представится такой благоприятный и вдохновенный случай, когда без робости можно будет подойти и заговорить с ней. Во всяком разе, мне очень хотелось того, чтобы такой случай непременно представился. Но пока я просто шёл за ней, боясь упустить из виду её светлый затылок. Я проклинал себя за свою несмелость и нерешительность в отношении к знакомству на улице с девушками; но, тем не менее, ничего с собой поделать не мог: и никак не решался подойти и завязать разговор.
А золотоволосое сердечко между тем спустилось по крутой ущелистой лестнице, ведущей на террасу с пресными душевыми кабинками и фонтанчиком с питьевой водой; и, пройдясь по этой террасе, направилось мимо радиоузла и лодочной станции в сторону пляжа 11-ой станции. Там, - на том самом пляже, где останавливались и мы вчера, и позавчера, и три дня назад, - там она достала из пляжной сумочки-плетёнки покрывало, развернула его и постелила на песок; затем сняла свой летний костюмчик и, оставшись в купальнике, легла на покрывало, вытянула из сумочки журнальчик и стала его перелистывать.
Я, стоя на набережной у бордюра, наблюдал за ней, - мысленно при этом прикидывая: как я подойду к ней, как спрошу с игривой интонацией: «А что мы читаем?» - но всё это было только мыслями и никак не спешило воплощаться в действии.
Занявшись ролью безмолвного наблюдателя, я даже забыл, собственно, ради чего пришёл на пляж; забыл, что каких-то полчаса назад изнывал от жары. Приземлившись под тоненькой акацией, в её теньке, я достал из кармана недавно приобретённую пачку «интера», распечатал её и вытянул сигарету, - не отрывая глаз от того места, где расположилось это милое создание с золотоволосым сердечком на затылке.
По набережной то и дело проходили беспечные «граждане отдыхающие»; а я развалился в тени деревца, устремив свой взгляд в одну точку. Я с утра, считай, ничего не жрал и сейчас был голоден, как сирота Поволжья. Стараясь заглушить это мерзкое чувство голода, я курил одну сигарету за другой; но «интер», и без того считавшийся у курильщиков самым вонючим сортом из всех болгарских сигарет, оставлял во рту дерьмовый привкус и запах давно не чищенного унитаза. Меня чуть не затошнило.
«Ну его на фиг – курить “интер” на голодный желудок», - бросил я такое занятие.
«Когда же она уже свалит, наконец, с пляжа?» - уже не терпелось мне.
И по-видимому, я обладал некоторыми телепатическими способностями: так как стоило мне об этом подумать, как моя «подопечная» встала и ускоренно засобиралась, не пробыв на пляже, наверно, и часа.
Выйдя с пляжа на набережную, она стала подниматься по тому самому склону, где я ещё вчера имел несчастье уронить два пирожных. Я поднялся на ноги и поплёлся за ней, - мысленно опять же рассчитывая на то, что теперь-то уж своего шанса не упущу.
Чёрт возьми, она поднималась быстро. Несмотря на то, что я в своё время исходил и излазил этот склон вдоль и поперёк, мне моей натренированности оказалось недостаточно: на половине подъёма я устал. А золотоволосое сердечко между тем продолжало свой путь наверх. Отдохнув на полпути, я рванул следом. Она уже скрылась из виду, надо было догонять.
Забравшись на вершину склона, я увидел, что она стряхивает песок и пыль с ног, - стоя возле каменной плиты, служившей здесь скамейкой для отдыхающих, после поднятия по склону, пляжников. Я сразу же остановился и повернулся к морю: будто бы не гонюсь и не наблюдаю за ней, а просто любуюсь морской панорамой. Тут бы как раз подойти к ней и заговорить; но я опять не сделал этого: вновь поднялась во мне вся моя робость.
Ритуал был закончен. Она взяла сумочку и двинула дальше: по узкой асфальтированной дорожке, мимо моих родных мест: мимо поляны возле корпуса №24 и мимо самого корпуса, бывшей дачи графа Потоцкого. Я, словно бы подчиняясь воздействию какого-то необъяснимого сигнала, снова продолжил своё преследование, - прячась за спинами курортников и из-за своей досадной робости нисколько не желая, чтобы она обнаружила «хвост».
Выйдя из ворот и перейдя дорогу и трамвайную колею на 11-ой станции, она свернула в ворота основной территории дома отдыха «Маяк».
«А что если она тут отдыхает?» - опять же мысленно предположил я.
Но, пройдясь по территории дома отдыха, она вышла через другие ворота и потопала переулком: мимо школы-интерната для глухонемых, всё дальше и дальше удаляясь от Фонтана в сторону Черноморской дороги.
Внезапно произошла крупная помеха. Когда она проходила мимо магазина «Продтовары», больше похожего на сарай, чем на магазин, - оттуда, из этого магазина-сарая, как раз вывалилась тройка ребят: года, наверно, на два старше меня. Они направились в том же направлении, куда двигалась и моя «подопечная». Расстояние между ними и ней быстро сокращалось. И я даже не успел заметить, как один из этих чертей положил свою лапу на плечо моей неудавшейся знакомой.
«Вот блин! – вконец разозлился я на самого себя и на весь свет. – Быстро же сработали, черти! Не то что ты, лопух тормознутый!»
Поначалу я предположил, что это, возможно, её знакомые; но после того, как она несколько раз отшатнулась от них, убирая назойливую руку со своего плеча, я понял, что моё предположение далеко не верно.
Я продолжал вести свою слежку, - теперь уже за всеми четверыми. Один момент у меня возникла на ходу мыслишка: догнать их и вступиться: «Ребята, что вы до неё пристаёте? Я её брат».
Но это только в детско-юношеских книжках и фильмах такие худосочные, но отважные мальчики бесстрашно заступаются за незнакомых девочек, спасают их от уличных хулиганов, - и не рискуют при этом своим здоровьем; а в жизни всё не так: три пендаля – по одному от каждого, это как минимум, - были бы мне в том случае гарантированно обеспечены.
Короче, как бы там ни было, - но пока я раздумывал над своей героической идеей, они успели завернуть за четырёхэтажное здание школы на 5-ой станции Черноморской дороги. Я поспешил в ту же сторону; но, обойдя угол школы, с окончательным неудовольствием обнаружил, что насовсем потерял их из виду.
Это уже был очередной облом.
Укоряя себя за трусость, помешавшую мне сначала познакомиться с той девчонкой, с затем вступиться за неё перед тройкой тех развязных нахалов, - с этим досадным чувством я поплёлся на автобусную остановку и стал дожидаться «127»-го. Возвращаться на пляж мне уже не хотелось: слишком длинная дорога – чтобы возвращаться пешкодралом. Поеду-ка лучше домой.
«Сане с Таней скажу, что познакомился на пляже с девчонкой, - придумывал я в автобусе историю, так и не ставшую реальной. – Санёк, конечно, не поверит. Он спросит, как её звать. А как её звать? Марина! – пришло мне на ум первое попавшееся женское имя. – Точно! Её звать – Марина! Той девчонке, с золотоволосым сердечком на затылке, вполне это “морское” имя идёт. Ещё можно будет кинуть лапшу на уши, будто бы она пообещалась завтра снова прийти на пляж. Во сколько? В пять часов вечера. Именно в это время она и была сегодня на пляже. А вдруг она, и вправду, завтра придёт на то же место? Вот будет прикол!»
«Ёлки-палки! – неожиданно вспомнил я. – Так ведь завтра же вечером мы идём на футбол: “Черноморец” играет! Нет, футбол я не должен пропустить! А насчёт той девчонки – пусть Санёк верит или не верит, это уже его дело».

Всё вышло так, как я и предполагал. Поначалу Санёк сомневался:
- Ты же к девкам ближе чем на три метра подойти боишься!
Я чуть было не проговорился: Санёк, ты мне льстишь: на самом деле я не то что на три – на десять метров боюсь подходить близко к девчонкам.
Ладно уж. Может, и боюсь, - но историю со знакомством, тем не менее, выдумал вполне правдоподобную. Признайся, что поверил: а, Санёк?
- Завтра ты её и сам увидишь, - убеждал я его.
- Хорошо-хорошо. Вот завтра и посмотрим, какую ты там на пляже девчонку выцепил.
Он, - поначалу проявивший лёгкое недовольство тем, что мне не удалось взять билеты на завтрашний поезд, - очень скоро смирился с ситуацией.
- Я там пива купил, вечером с дядей Васей посидим выпьем. И тебе ещё купил пачку «лигероса», ты ж хотел их. Да, ты не видел – я ж забор покрасил.
- Не-а. Не обратил внимания.
- Куда ты только смотришь?
- В основном, на красивых девочек.
- То-то и оно. Ты на них только смотришь. А подойти к ним – боишься.
- Ой, та ладно… Лучше скажи: как ты тут? Только тем и занимался – что забор красил? А как же Таньку – раскручивал или не?
- Та я, вообще-то, собирался… - начал мяться Санёк, - а тут как раз её подруга пришла.
- Анжелка?
- Не знаю. Наверно, Анжелка. Они вместе зашли в комнату и там сидели разговаривали, пока я забор красил. А потом и тёть-Маша с работы пришла… Сам понимаешь…
- Ну да, ну да…
- Когда мне было её раскручивать?..
- Ну так вот. А ещё говоришь – что это я только боюсь к бабам подходить и не умею с ними разговаривать, не умею с ними обращаться. А сам?..
И я лишь усмехнулся.
…Время близилось к ужину. В доме не нашлось хлеба. За ним отправили меня. Завернув к магазину, я ненароком обернулся и увидел идущую за мной следом Таню.
- Подожди, - догнала она меня.
- А ты куда?
- С тобой в магазин.
Чем-то в эту минуту она напомнила мне мать, тоже всюду бегавшую за мной.
Пока мы шли к магазину, мы поболтали: так, ни о чём, о всякой ерунде. В одном эпизоде разговор коснулся всё тех же задроченных брюк.
- Пусть тебе мать купит декатированные, за шес-сят рублей, - наводила меня на мысль Татьяна, - сейчас они только-только входят в моду: ты их года два ещё у себя в городе носить будешь.
- Легко сказать. Ты попробуй её уговорить – купить мне брюки за шес-сят рублей. Да и вообще… Моя мама Юля покупает мне только трусики да носочки – а в остальном на её вкусы полагаться бесполезно.

Дома всё было готово к тому, чтобы начать наши вечерние развлечения. Санёк выставил своё пиво; а дядя Вася притаскал пару бутылок магазинного вина и, пошатываясь над столом, наполнял стаканы.
С ( беря в руки наполненный стакан ). Что-то мне неохота пить.
Дядя Вася что-то кричит в сторону огорода, пререкается с прошедшей туда бабой Машей.
Т. Так не пей. Отдай ему. Пусть сам глушит это магазинное пойло.
С. Ещё обидится.
Т. Какой там обидится…
ДВ ( поворачиваясь к нам ). Кидайте за воротник!
Т ( слегка недовольно ). За воротник вылейте ему.
Уходит в дом.
Дядя Вася осушает стакан вина. То же делаем и мы. Дядя Вася выкидывает из кармана на стол пачку «ватры» и садится на стул. Стул на расшатанных ножках хрустко покачивается под ним.
ДВ ( щедрствуя ). Берите закуривайте. Если есть с фильтром – угощайте.
Мы садимся на диван. Я вытягиваю из кармана пачку «интера», уже изрядно помятую, и тоже кладу её на стол. Дядя Вася угощается.
С ( ко мне ). Не видел – там у нас, на веранде, на подоконнике – пачку «лигероса»?
ДВ. «Лигерос»? А, эти… термоядерные.
Залаял Акбар. Таня вышла из дома, за калитку – посмотреть: кого там принесло. Баба Маша осторожно проходит за спиной дяди Васи, из огорода в дом; тот её не замечает. Снова появляется Таня.
Т ( ко мне ). Идём со мной. Там тебя Анжелка спрашивает.
Я ( с удивлением ). А чего это я вдруг ей понадобился?
ДВ ( расплываясь в широченной улыбке ). Ах, Анжела!.. А у неё т-та-акая м-ма-аленькая грудь, а губки алые, как маки… ( поёт, широко разводя руки )… и накурившись башиша, он зарезал девушку из Нагасаки… ( ко мне ). Эх, старый! То ли дело – баян да гитара! Сколько баб молодых у нас было тогда!.. ( опускает голову на грудь и снова её вскидывает ). Ух и девка была – ненаглядной такой, словно в сказке ночная фиалка! За один поцелуй я полжизни отдам, а за ласки – и жизни не жалко!.. Наливай ещё, старый!..
Т ( нетерпеливо ). Ну ты скоро?
Я. Сейчас выйду.
Таня уходит.
Мы влупили ещё по пару стаканов. Дядя Вася, промочив горло, продолжил свои декламации. Я выбрался из-за стола: будто бы с тем, чтобы направиться в туалет; а сам прошёл в сад, прихватив с подоконника пачку кубинских сигарет.
В саду я закурил те самые сигареты, от которых в заднице дерёт и дым из ушей валит. Удивительно, но на пьяную голову они не казались такими уж крепкими, такими «термоядерными», какими их успели прозвать заядлые курильщики. А погашенный окурок охотно сжевал привязанный к дереву козёл Борька.
Затем я прошёл через сад к будке Акбара, почесал ему за ухом и, бесшумно отворив засов, вышел за калитку.

На пересечении улиц Левкойной и Ванцетти, возле угла Анжелкиного двора, стояли трое: Анжела, Таня и чувак с именем Виталик. Кстати, в Одессе это имя имеет ещё и такую укороченную форму: Виталь, с ударением на первом слоге. Я немного знал этого пацана по прежним временам. Одно время мы с ним тоже резались в футбол, будучи капитанами противоположных дворовых команд. Он был моим ровесником, но был выше ростом и шире в плечах. При своей нахальной физиономии, с выдвинутой нижней челюстью, он имел репутацию того, кто на современном молодёжном жаргоне звался «крученый» или «отвязанный». Мог запросто, не раздумывая отвесить по чайнику, если того требовала необходимость, а именно: когда кто-то из дворовой шпаны, младше его по возрасту или ниже по росту, осмеливался на него отрываться: или косым взглядом, или обидным словом. Имел достаточно дурную славу, чтобы мамаши местных малолеток постоянно остерегали своих чад в том, чтобы «не водиться с тем бандюгой». Но я, повторюсь, в своё время имел с ним стабильные приятельские отношения, - это не значит, что он мне был таким уж заядлым и отпетым корешем, - и хотя мы были соперниками по игре и между нами часто случались споры, какие неизбежно возникают в дворовом футболе по поводу тех или иных стычек и игровых ситуаций, все эти споры и стычки никак не отразились на моём здоровье.
Пьяной походкой я подвалил к ним и протянул Виталику руку.
- Добрый вечер, - поздоровался я со всеми.
- Вечер добрый, - ответили мне.
- Вы только гляньте, какой он уже пьяненький, - прокомментировала мой приход Таня.
- Серёжа, ты нас напугал, - сказала Анжела. – Мы думали, кто это идёт; а это ты, оказывается.
- Это как у меня однажды было… - тут же припомнил аналогичный случай Виталик. – Когда ещё малой был, был у меня, значит, такой случай. У меня бабка самогоном торговала, и к ней негры часто заглядывали. А они ж, знаете, во всё ж белое любят одеваться. Раз ночью во двор в туалет выхожу – темень стоит страшенная. Хоба, смотрю – по моему двору человек-невидимка разгуливает. Беньки свои протираю, спросонья никак не разберу – что за мансы? Ни ног ни головы – один белый костюм по моему двору – тилип-тилип… Аж жутко стало!
- Я представляю, - посочувствовала Анжела.
- А у тебя сигареты не найдётся? – спросил у меня Виталик.
- Конечно же, найдётся, - с пьяной щедростью я вытянул из кармана не приконченную пачку «интера».
- Серёжа, зачем ты ему показал всю пачку! – не понравилась моя щедрость Анжеле. – Он же теперь от тебя не отстанет!
- Да что мне – яда жалко? Пжалуста! На здоровье!
- Сигарету – на здоровье? – снова что-то не понравилось в моих словах Анжеле.
Я уже был нормальным, - хоть на конкурс мужской красоты отправляй. В голове – одна сплошная пляска, а в ногах – полный упадок борьбы за трезвый образ жизни.
Далее, - уже узнав от Тани, что я когда-то учился в 106-ой школе, - Виталик спросил: не знаю ли я одну – он назвал какую-то фамилию – девчонку, тоже из 106-ой школы. Нет, девчонку с такой фамилией я не знал. Но мне, почему-то при этом, припомнилась девчонка, с которой я сегодня упустил случай познакомиться.
Вот и всё. Вопросы у Виталика ко мне были исчерпаны. Он засунул взятую у меня «на прокат» сигарету в длинный мундштук наборной работы и, закуривая, взялся за Анжелу. Он то обнимал её за плечи и прижимал к себе, мурлыкая ей на ушко что-то нежное; то с силой отталкивал, с наигранной грубостью приговаривая:
- Ты когда последний раз мылась? Фу, отойди от меня, у тебя ноги грязные! Как у коровы.
- Мы не коровы – мы козы, - игриво возражала Анжела.
- А мы тогда, по-твоему, кто – козлы? – вставил я.
- А вы быки, - нашла что сказать Анжела, лишь бы не обидеть.
Ну спасибо и на этом. Хорошо хоть, не верблюды.
Идём дальше. Хотя – прошу прощения: мы не идём – мы стоим: при лунном сиянии и свете редких фонарей. Виталь продолжает то прижимать к себе, то отталкивать от себя Анжелу. Я бы, тоже конечно, был бы не против кого-нибудь позажимать: у меня как раз имелись превосходные уважительные причины для такого рода желания. Но у Анжелы «клиент» уже есть, а Таня – как-никак тётя.
А вино укачало быстро. При такой качке недолго и упасть, а поблизости – ничего мягкого. И опереться не на кого и не на что, - за неимением податливого женского плеча. Приходилось стоять, слегка пошатываясь, и с идиотским видом наблюдать за тем, как другие наперебой выражают свои грубоватые и глуповатые любезничания.
«Зачем она меня только позвала? – уже начинал злиться я на Таньку. – Сидел бы сейчас во дворе на диване, потягивал вино и слушал дяди-Васины байки – а не стоял бы тут как идиот».
Темнота распахнула свои объятья, и из неё выпал Санёк. Хоть подкрепление будет. Поздоровавшись со всеми, Санёк стал в такую же смущённую позу, в какой пребывал и я, - разве что, пошатываясь чуть поменьше. Виталик не упустил случая и у него тяпнуть сигарету.
- О, у тебя «тушка». Дай две, а?
Сане пришлось «выстрелить» из пачки и вторую сигарету.
- Мальчики, зачем вы показываете ему всю пачку: он теперь у вас одну за другой сигареты клянчить будет, пока все до одной не выклянчает! А вам тогда самим на вечер ничего не останется, - побеспокоилась за нас Анжела.
Санёк отреагировал на это своим обычным, невозмутимым видом.
- Ну може, пойдём уже на скамейку присядем? – каким-то грустным голосом, предложил я всей компании.
- А у тебя уже ломки начались? – спросила Таня, словно угадав моё состояние.
Что-то наподобие того. Стоять, действительно, уже было невмоготу; возникало желание срочно где-то приземлиться. А где ещё это можно сделать поблизости – как не на скамейке, возле Анжелкиной калитки.
Моё предложение на несколько минут так и осталось без внимания, так как каждый был занят чем-то своим. Но вот… О, какая приятная неожиданность! Из темноты соседнего переулка вырулила не кто-нибудь, а уже упоминавшаяся в нашем повествовании местная секс-бомбочка Лиля, Анжелкина младшая сестра. И, конечно же, не одна, а с кавалером. Ну, братцы, я пас! Привет, Лиля! Не узнала друга детства? Не узнала того, за кого тебя едва ли не с пелёнок сватали? Забыла, поди, как когда-то вся детвора из здешней вашей округи собралась однажды играть нашу детскую свадьбу: меня наряжали женихом, а тебя невестой? Не забыла того, перед кем часто хвасталась, что можешь провести на море в воде целый час и не замёрзнуть при этом; и кто после этого тебе ответил: «И неудивительно! Ты же как поплавок: кругленький, пухленький, и не тонет!» Прозвище Лиля-Поплавок прочно потом закрепилось за тобой; но ты ведь не была за это на меня в обиде? Неужели не помнишь? Ладно, где там тебе помнить. Ладно, обойдёмся без ревности. Так и быть, прощаю все измены, как прошлые, так и настоящие. Будем прежними добрыми друзьями. Как, вы уже сваливаете? А, ну да, ну да, идите, идите, подготовьте место на скамейке, сейчас и мы туда подгребём.
Пара, только что появившаяся из переулка, направилась к скамейке, прихватив за собой и Анжелу с Таней.
- А я сначала подумал, что за залётные тут появились? Хотел уже вам по морде давать, чтоб больше по моей улице не ходили, - повернулся к нам Виталь с наигранно-рисованным видом. – А потом узнал, что это к Тане, оказывается, родственники приехали.
«Где ж ты мог нас видеть? – подумал я. – Ах да! Ты ж у нас время спрашивал, когда мы по Ромашковой шли: вчера или позавчера – точно не помню».
- А время не знаете сколько? – спросил он и на этот раз. – А то мне тут в одно место ещё сбегать надо.
- Да, Серый, сколько там времени? – спросил и Санёк.
Он, вероятно, был обеспокоен тем, что нам нужно было завтра опять рано вставать: ему – докрашивать забор, а мне – идти за билетами.
- Хм-хм, - хмыкнул я, приглядываясь в темноте к циферблату своих наручных часов. – Так-так… тэк-тэк… А сколько кому надо?
- Хорош рисоваться, время нам подгони, - настаивал Санёк.
- Пол-одиннадцатого, кажись. Устроит?
- А-ну, покажь свои котлы, - схватил меня за левую руку Виталь. – А!.. – немного разочарованно отпустил он её. – А я сегодня на пляже вот что нашёл.
Он достал из кармана своих мешковатых светло-коричневых вельветовых брюк электронные мужские наручные часы с чёрным пластмассовым корпусом и точно таким же браслетом: страшно «козырные»  по тем временам, особенно у подростков.
- Приколите, пацаны, - показал он нам их на свету, - сегодня на море на пляже лежу – одной рукой девочку свою обнимаю, другой рукой песок потихоньку разгребаю. Вдруг чувствую – что-то твёрдое под руку попалось. Сначала подумал – камешек просто. А потом щупаю – не, не камешек. Глянул – часы. Ни финта себе, думаю. Нормально. Годится. Классная вещь. Правда, батарейки уже сели, надо будет новые вставлять. А так – ничего себе: классная вещь, ведь правда? Зацените.
- Да, классные часы, - подтвердил Санёк.
Виталь запрятал их обратно в карман.
- Ой блин, - вздохнул я, устав уже стоять. – Пойдёмте уже на скамейку, наверно. К скамейке пришвартуемся.
На скамейке уже подобралась скромная компания: Лиля со своим дружком, таким же скромным и немногословным, как и я, мальчиком; Анжела и Таня.
Скамейка находилась в уютном месте. Укрытая со стороны улицы мощным стволом абрикоса, а со стороны двора развесистой сливой, она редко когда пустовала. Днём здесь передавали бабушки друг дружке все последние новости и сплетни: со всеми вытекающими подробностями, касающимися в основном «культурной жизни» своих домочадцев и соседей. Ближе к вечеру это место облюбовывал возвращающийся с работы и настраивающий себя на приготовление к ужину и к другим домашним занятиям средний возраст. Ну а вечером, уже при свете фонарей, - в том случае, если в «курятнике» шла туфта, а на дискотеку топать было неохота, - здесь творила свои приколы местная героическая молодёжь.
И все: и молодёжь и старики – называли эту скамейку «Анжелкиной». Да, так и называли: Анжелкина скамейка. Это фамилия была такая у этой скамейки: Анжелкина.
И, пожалуй, единственный, кто был здесь завсегдатаем, кто имел в этом чудном месте постоянную прописку, кто обитал здесь невзирая на погоду и время суток, - был любимый кобель Анжелкиного деда Тяпа, такой же дряхлый, но вечно взъерошенный, как и сам дед. Тяпа целыми днями валялся возле калитки, отгоняя мух своим облезлым хвостом. Но несмотря на свою старческую ничтожность и готовность в любую минуту стать клиентом «будки», занимающейся отловом бродячих собак , - но, несмотря на его дряхлость, вся собачья братия уважала Тяпу, и он всем своим собачьим нутром это чувствовал и гордо нёс своё звание этакого местного собачьего «пахана». И если ему случалось подавать свой голос, этот голос звучал веско и солидно: в тех случаях даже молодые овчарки побаивались и сторонились Тяпу, не решаясь отвечать своим молодым звучным лаем на его грудной басистый лай.
…Но мы, кажется, отвлеклись на другую тему. Вернёмся к предыдущей. Кадр два, дубль один. Пошла массовка… Мимо проходили трое пацанов: двое – один из которых был с кассетным магнитофоном – завернули к нам на скамейку; а третий, махнув рукой и сославшись на срочное и неотложное дело, протопал дальше.
Чувак с кассетником по нашим временам – то же самое, что и баянист при старых режимах: ему – самое коронное место. Лиля, ради такого случая, не поленилась спрессовать свой широченный зад и усадила Антошу – так звали чувака с кассетником – рядом с собой.
- Антоша, включи, - тут же попросила Лиля.
- Лиля, ни фига не получится: батарейки сели, - ответил ей тот.
Вот блин! Тут уже все, сидящие на скамейке, губу раскатали: было желание послушать клёвые записи, но вот – не получалось. Хотя Антон всё-таки попробовал что-то сообразить со своим кассетником: он крепко прижал заднюю крышку корпуса своей широкой ладонью и затем нажал на клавишу воспроизведения. Из кассетника послышались начальные аккорды «Финального отсчёта», самой «забойной» песни из репертуара шведской рок-группы «Европа». Все замолкли и перестали перебивать друг друга, вслушиваясь в музыку; а Лиля восхищённо приподняла ресницы и нетерпеливо заёрзала на скамейке: под такую энергичную музыку, конечно, невозможно просто так, свесив ноги, усидеть на скамейке.
- О, класс! «Европа»! Это вообще – мировая песня! – забалдела Лиля.
Об чём разговор, Лиля. Эту вещь, конечно же, послушать в кайф. Но вся проблема в том, что через какие-то считанные секунды кассетник стал тянуть и тут же и замолк. «Европейский» хит оборвался не только на полуслове, но и, так сказать, на полуноте.
- Анто-оша! – разочарованно произнесла Лиля. Как будто это не кассетник, а сам Антоша только что начал исполнять вышеназванную песнь и теперь специально прервал её: как это иногда делают певцы, чтобы немножко подразнить своих поклонников, визжащих от восторга перед сценой.
- А что я могу поделать, если батарейки сели! – оправдывался Антон. – А новых нигде достать нельзя. Страшный дефицит. У тебя знакомые есть в промтоварном магазине: по блату нигде не можешь достать?
- Достану я тебе батарейки, - уговаривала Лиля, - только включи, ну попробуй!
- Да Лиля, пойми ты, какой толк включать, если без батареек всё равно работать не будет!
- Ну Антоша, ну сделай же что-нибудь, ну сообрази, - наседала на него Лиля. – Хотя бы одну эту песню дай прослушать – песня же мировая!.. Ну включи, ну пожалуйста!
- Да какой толк, я тебе говорю, включать!
- Ну сообрази же что-нибудь!
- Да, легко сказать – сообрази. Я что – еврей? – серьёзно глянул на неё Антон всей своей темноволосой и курчавой, но скорее – цыганской внешностью.
- Ну включи, ну пожалуйста! – продолжала ныть Лиля. – Дай хотя бы одну эту песню от начала до конца прослушать! Песня же – мировая!
Антоша, всё-таки поддавшись её уговорам, кое-как перемотал кассету к началу и снова попробовал врубить свою систему.
We’re living together
and having one Earth…
- снова понеслось из кассетника.
- А эта музыка мне напоминает один запрещённый ансамбль… вот не помню, правда, названия… - определил на слух Санёк, подавшись немного вперёд туловищем со скамейки.
- «Европа»? Разве он запрещённый? – удивилась Анжела.
- «Европа» - запрещённый? – не меньше сестры удивилась Лиля. – На Привозе ихними кассетами в открытую торгуют: и почему-то никто не запрещает!
- И их, к тому же ещё, по телеку – в «Утренней почте» - как-то, раз или два, показывали, - добавил я.
- Не, я просто сказал – музыка похожа, - смутившись, поправился Санёк.
Хотя какие могут быть запреты, когда о гласности и демократии уже тогда заговорили с самых высоких трибун?.. Однако не стоит забывать, что наше перестроечное утро ещё только наступало. И слово «запрещено», ( как и подобные ему принадлежности, типа: «не пущать» и «низ-зя!», доставшиеся с недавних глухоманских времён ), ещё стояло у нас в тёмном углу, наподобие дедушкиного сундука, доставшегося в наследство; и никто пока ещё не знал, как с этим наследством поступить: то ли выкинуть это барахло за ненадобностью на помойку, чтоб не занимало лишнего место; то ли оставить: авось в хозяйстве пригодится.  
- Лиля, принеси воды, - попросил я, когда стало ясно, что послушать «Европу» нам в этот вечер уже навряд ли удастся.
- Сушняк давит? – сочувственно спросила Таня.
Лилька поначалу отказывалась. Во зараза, а ещё подруга детства! Спасибо хоть пацан, пришедший с Антоном, поддержал меня.
- Не пойду я. Если я зайду во двор, меня мать тут же загонит в дом и уже больше на сегодня не выпустит. И что я вам – прислуга?
- Ну Лилёк, ну сходи, ну пожалуйста, - уговаривал я её в той же манере, в какой она только что уговаривала Антошу включить свой кассетник. – Умираю, пить хочу.
Недовольная, она всё же вняла моей просьбе: встала со скамейки, зашла во двор и через пару минут появилась с большой кружкой воды.
Я взял кружку и только-только отпил чуть-чуть, как со всех сторон полетело: «И мне оставишь! И мне!» Ну вот ещё! Как уговаривать Лильку – кроме нас с тем пацаном, никто больше не хотел; а теперь – так здрасьте: все на эту бедную кружку набросились. Ладно, держите.
Кое-как таки удалось утолить жажду. А теперь - можно и закурить, а заодно – и угостить спичкой всю честную компанию. Анжела то и дело оглядывалась на калитку, рискуя каждую секунду быть застуканной с сигаретой в зубах своими родителями. Но всё обошлось благополучно: никто из родителей её не застукал. Таня тоже пару раз затянулась, за компанию, и отдала сигарету Анжеле:
- Тьфу, какая гадость! Как вы их только курите!
Подвалил Виталик, до этого отлучавшийся по каким-то своим тёмным делишкам. Он потянул за руку Анжелу со скамейки, а сам нахально втиснулся на её место. Анжеле ничего не оставалось, как докуривать стоя.
- Анжела, стань за ту абрикосу: не показывай тут перед всеми свои грязные ноги! – приказал ей Виталь.
- Виталик, ты забодал уже своими тупорылыми стёбками, одними и теми же! – сделала обиженный вид Анжела.
- Да, Виталик, хватит уже стебаться! – поддержала подругу Таня.
- Так-так-так… а вы тут без меня маг слушаете?
- Да. Хотели послушать.
- А в чём же дело? Я помешал?
- Батарейки сели.
- А-ну, покажь, - взял из рук Антоши его кассетник Виталь. – Слушай, выкинь ты его на фиг, это барахло. Купи себе классный какой-нибудь, импортный. А знаете, сейчас в комиссионках или на «толчке» можно купить такую классную вещь… как же она называется, дайте вспомнить… А! Вспомнил: плейер. Плейер. За восемьсят «рэ» продаётся. Японский, кажись. Классная вещь. Классную вещь японцы придумали. Величиной, наверно, с коробку от папирос. Кассету туда вставляешь, наушники себе цепляешь на голову – и слушай что хочешь и кого хочешь: хочешь – Кобзона, хочешь – Магомаева, хочешь – Толкунову с Лещенко. И никто тебя уже за это не осудит: потому что никто и знать не будет, что ты там на тихарочку слушаешь.
Итак, власть у нас на скамейке переменилась. Антоша, до этого бывший главной фигурой в нашем скромном «великосветском обществе», из-за своего неработавшего кассетника быстро утратил репутацию главного развлекателя публики. Сообразив это, он ещё недолго посидел и потом смотался вместе со своим кассетником восвояси, прихватив за собой и своего приятеля. Его ответственный пост перешёл к Виталю. На скамейке образовались два свободных места с обоих концов. Анжела и я, до этого сидевший в скрюченном от жажды положении на огородном стульчике, вынесенном Лилей из-за нехватки мест на самой скамейке, поспешили эти свободные места занять.
- Слушайте загадку, - воскликнул Виталь, сразу же приступая к своим обязанностям: - Что можно снять с голой бабы?
Ответ был мне известен; но я ожидал, что кто-нибудь выскажется раньше меня.
- Ну что можно снять? Часы? – скромно выразил вслух Санёк свою версию.
- Не-а.
- А что же? – спросила Анжела.
Когда я понял, что правильный ответ никто не даст, я скромно, но твёрдо произнёс:
- Голого мужика.
- Что-что? – не расслышала хорошенько Анжела.
- Не «что-что», а кого: голого мужика, - поспешила ответить за меня Таня, сидевшая к ней поближе.
Все дружно рассмеялись, и я на минуту стал героем положения.
- А вот ещё загадка, - захотелось укрепить мне это своё положение: - В чём сходство между женскими ножками и Останкинской телебашней?
Все на несколько секунд замолчали, раздумывая над моей загадкой.
- Светятся? – вслух выразила свою версию Таня.
- Не-а.
- А в чём же?
- Чем выше – тем больше дух захватывает.
Все опять рассмеялись.
- А вот ещё загадка… Анжела, это тебя напрямую касается: это у тебя можно такую привычку заметить… - обратился я к ней: - Короче, загадка такая: в чём сходство между женщиной и сигаретой?
- И в чём же? – спросила Анжела.
- Тебе ли этого не знать, Анжела!
- Не знаю.
- У тебя же есть такая привычка.
- У меня?
- Да.
- Короче?
- И ту и другую перед употреблением нужно помять.
У Анжелы, действительно, можно было заметить такую «модную привычку»: перед тем как запалить сигарету, она разминала её пальчиками.
Сане тоже захотелось подогнать свою загадку.
- А вот отгадайте – что это такое: уссатый-полосатый?
- Тигр?
- А вот и нет.
- А что же?
- Матрас.
- А почему – усатый? – спросила Анжела.
- Не усатый, а уссатый, - разъяснил Санёк.
- А что получится, если скрестить медведя и верблюда?
- Ну и? Что получится? – в один голос спросили Таня и Анжела.
- Миша Горбачёв.
- А почему крокодил плачет, когда закапывает свои яйца в песок? – задал Виталик очередную загадку.
- Это я знаю, - воскликнула Анжела.
- Знаешь? Ну тогда скажи – скажи перед всеми.
- Попробуй закопать свои – ещё не так заплачешь.
- А то вот ещё… - продолжил Виталь: - Летели два крокодила: один зелёный, другой на Запад; сколько будет дважды два, если холодильник не работает?.. Знаете ответ? Нет?.. Ответ: я не курю!
Я устал загадывать загадки и отвечать на них. Мне-то как раз срочно захотелось опять закурить. И так как мой «интер» уже весь вышел, я цапнул у Сани «тушечку» . Таня протянула мне прихваченный из дома «лигерос»; но я, небрежной рукой, отстранил её руку: хотелось чего-нибудь полегше.
- Ты куришь эти термоядерные? – презрительно поморщился Виталь. – Их же только одни негры курят!
- А что? – усмехнулся я в ответ. – Они тоже – наши братья!
- Ой, какие братья!.. – ещё более презрительно поморщился Виталь.
- Не хочешь? – спросила Таня.
- Кури эту гадость сама.
Она не зажгла, а поднесла сигарету к губам.
- Бумага сладкая.
- Сладкая? – удивилась Анжела.
- Попробуй.
Всё правильно, всё как в жизни: всякая дрянь имеет привлекательную упаковку; всякая горечь, при поверхностном определении, имеет привкус сладости.
Дохнул свежий вечерний ветерок. Наше времяпрепровождение продолжилось: «приколы», «обломы», «стёбки». Всё как и принято в так называемой средствами массовой информации «молодёжной среде». Вот где настоящая свобода слова! Вот где нет закрытых тем! Говори, не бойся! Здесь все свои: от двенадцати, как Лильке, до двадцати, как Таньке. Анекдоты про Самого Главного; анекдоты про самое главное: про секс… которого, по утверждению некоторых, у нас тогда и не было вовсе, но который уже стучался в наши двери…
- Анекдот хотите? – спросил Виталик.
- Конечно, хотим, - с готовностью ответила за всех Анжела.
- Так слушайте… Одна чуха, значит, к доктору в кабинет заходит и говорит: «Доктор, понимаете, хочу иметь ребёнка, но так, чтобы без мужчины и безо всяких этих делов…» «Хорошо, - говорит доктор. – В наше время это не проблема, это мы можем вам устроить». Пробирку из шкафа достаёт. «Какой цвет волос вы хотите, чтобы был у вашего ребёнка?» «Ну-у… тёмный. Тёмно-русый». Доктор в пробирку жидкость наливает. «А какой цвет глаз вы хотите, чтобы был у вашего ребёнка?» «Ну-у… серые или карие». Он опять что-то такое жидкое в пробирку наливает, смешивает. «А кого вы хотите: мальчика или девочку?» «Мальчика». «Хорошо, и это мы тоже можем вам устроить». Опять что-то доливает, перемешивает. «И ещё один вопрос: а на кого же вы хотите, чтобы ваш ребёнок был похож?» «Ну-у… на Бельмондо». Он снова какую-то жидкость долил в пробирку, перемешал – это всё закипело. Он к носу ей эту пробирку подносит: «Возьмите понюхайте!». Она понюхала – и тут же, сразу отрубилась - упала на койку без сознания. А доктор – ширинку свою расстёгивает: «Не знаю, как там сейчас у Бельмондо – а у меня на этот раз должно получится!»
- А то вот ещё слушайте… - продолжил он, ещё мы не успели посмеяться над его предыдущим анекдотом. – В одном колхозе, значит, вывели новую породу быка-осеменителя: с такими большими-большущими яйцами. Ну и прозвали по этом поводу: Яйцеслав. Ну, с понтом, яйца свои славит. Огородили его, значит, таким высоким-высоченным частоколом. А неподалеку как раз стадо коров паслось. Ну, коровам, само собой, интересно: что за новая порода такая. Подходят, значит, всем стадом к этому частоколу – мычат, вызывают. Бык вне себя: столько тёлок! Что делать? Взял – разогнался – да как перемахнёт через этот частокол!.. Да так, что не заметил, как яйца зацепил за этот частокол: и яйца так и остались висеть на этом частоколе. Ну, уже после того как он перемахнул через этот частокол – тёлки к нему подходят: спрашивают, как зовут. А он сначала, с понтом, так гордо им отвечает: «Яйцеслав». И тут – хоп! – замечает: что-то у него между ног не так: ничего, как обычно, не болтается. Голову тут же сразу опускает: «А вообще-то, можно теперь просто – Славик…»
Примерно таким образом, с такими анекдотами и шуточками, наше времяпрепровождение продолжалось до полуночи. А где-то около двенадцати все начали разбегаться по домам. Первым нас оставил Лилькин молчаливый мальчик. Следом за ним – подав на прощанье руку всей мужской половине нашей скромной компании – отчалил Виталь: завтра ему надо было рано подниматься: он - не то по каким-то делам, не то на экскурсию – сматывался на один день в Кишинёв.
Таня напомнила, что и нам завтра утром надо было быть пораньше на ногах: Сане – докрашивать забор, а мне – опять ехать за билетами. Анжела спросила, почему мы так скоро уже и уезжаем. Не успели приехать – и уже уезжаем. Ну, скоро не скоро – а вторая неделя нашего пребывания уже пошла. А что, Анжела, хотела ещё с нами погулять? Так раньше надо было об этом думать. И почаще заходить.
Лиля скрылась за калиткой, услышав зов матери. Станция опустела. Последними «пассажирами» на ней были Анжела и Таня, Санёк и я: как раз два на два. Мы ещё завтра не уезжаем. Заходи, Анжела. Пока. Спокойной ночи.
Я и Санёк направились к своей калитке; тогда как Таня с Анжелой задержались на углу, чтобы обмолвиться уже без нас: о чём-то о своём, о женском.
- Серый, а вот объясни мне: что означает это слово – «стебаться»? – спросил Санёк, когда мы уже заходили в дом.
- Ты спрашиваешь, что означает слово «стебаться»? А ты так и не понял?
- Не-а.
Пришлось объяснять. Пришлось в двух словах объяснять то, что впоследствии газетчики, пишущие на молодёжные темы, назовут «стилем жизни целого поколения».
- Ну, стебаться – это, всего-навсего, тащиться, прикалываться, издеваться над кем-то или над чем-то… ну, и всё в таком роде… понимаешь?
- А, ну теперь-то понимаю.
- Ну вот. А ты сначала про что-то другое, видать, подумал?
Мы зашли на веранду и стали готовиться ко сну, не зажигая свет. Света нам хватало и того, который шпарил из окна дяди-Васиной комнаты. Сам дядя Вася, за время нашего отсутствия, успел перебраться в свою комнату и теперь, сидя на своей кровати в одних трусах и опустив голову на грудь, мощно храпел на весь дом. Санёк, кажись, впервые видел его в таком виде: всё его тело было покрыто наколками, с ног и чуть ли не до самой шеи. Санёк впервые увидел всю эту «живопись» в полном, что называется, объёме: змея, обвивающая голую девушку; змея, обвивающая кинжал; якоря и голубка; пробитые стрелами сердца; надписи: «Вася», «Не забуду мать родную»; надпись на одной ноге: «Они устали», и на другой: «но к любимой дойдут». В тюрьме он не сидел, но, как и многие пацаны военного и послевоенного времени, ради баловства понаделал себе на теле всю эту «живопись».
А мы с Саней, кажется, уже успели протрезветь ко времени нашего отхода ко сну. Мы скинули рубашки.
- А сколько ты денег на телеграмму истратил?
- Девяносто шесть копеек.
- Всего-то лишь? Я думал – рубля три, не меньше.
- Это ж я не срочную давал.
- И сколько ж у тебя всего денег осталось?
- Тридцатник. На билеты – рублей двадцать пять; и ещё пятишка должна остаться – на всякие мелкие расходы.
- А это что? – в темноте попался ему под руки мой кошелёк с молитвой, неосторожно выложенный мной из кармана рубашки.
Я выхватил у него из рук и переложил под подушку.
- Письмо любовное, что ли? – ухмыльнулся Санёк.
Он подумал, что я секретничаю. И пока мы стелили постель и укладывались, он всё допытывался: что же там у меня такое, в этом кошелёчке. Чтобы его отвлечь от этого сокровенного моего кошелёчка, я, когда мы забрались уже под одеяло, начал – в ответ на его приставания: показать, что же там находится, в моём кошелёчке, - в ответ на это, я тоже начал к нему приставать ( начал над ним стебаться: чтобы он знал, что это такое! ):
- Санёк, почему бы тебе с Лилей не замутить, а? Классная девочка. И карданчик у ней, как раз, по твоему вкусу. А, Санёк?
- Серый, не гони. Лучше покажи, что там в твоём кошельке.
Но он так и не уговорил меня. А что касается моих уговоров познакомить его с Лилей поближе, так он не захотел меня и слушать. Отвернулся на бок и притворился спящим.       

10 июля

Проснулся я на следующее утро в одиночестве. Сани рядом не было: он уже успел накинуть рубаху и выйти во двор.
Обычно в предыдущие школьные годы мне под этот день, 10-ое число июля, снилась школа. И просыпался я всегда со вздохом облегчения: «До школы ещё целый месяц и двадцать дней! Какая радость! Каникулы продолжаются!»
Кажется, не стал исключением и этот раз: мне и на этот раз снились наши школьные классы.
Проснувшись и не обнаружив рядом Сани, я, первым делом и первым долгом, запустил руку под подушку. Так и знал! Кошелёчка не было. Вот сволочь! Всё-таки вытащил, пока я спал.
Я накинул на себя рубаху и вышел во двор, освещённый ярким утренним солнцем. Санёк сидел во дворе на стуле и ухмылялся:
- Ты чи в сектанты какие подался, в боженьку решил уверовать?
- Слышь, Санёк, а за каким делом ты тот листок у меня из-под подушки вытянул? А-ну, давай гони его сюда обратно! – недовольный, набросился я на него.
- Я уж думал, ты там деньги от меня прячешь. А Таня, вот, подумала – письмо, какое-нибудь, любовное. А посмотрели – тут какие-то слова церковные.
- Это как прочтёшь, так легче на душе становится, - с серьёзным видом сообщил я ему.
Он ещё раз ухмыльнулся.
- Ну на, - подал он мне мой кошелёчек с записанной на бумажном листке молитвой. – Прочтём давай, что ли. А то у меня с утра сегодня настроение какое-то мерзопакостное. Може, и вправду – легче станет.
Я был в смущении от того, что мой секрет раскрылся, да ещё в присутствии Тани. И чтобы скрыть своё смущение, я вернулся на веранду, сунул свой секретный кошелёчек с молитвой поглубже в свою дорожную сумку и поспешил отправиться за билетами.
Забор ещё был не докрашен. Санёк остался его докрашивать.
- Вечером на футбол идём, - предупредил я его, выходя из калитки.
- Сходите на стадион, посмотрите футбол, - поддержала меня Таня, вышедшая в эту секунду из прихожки.
- А за кого болеть? – задал странный, бестолковый вопрос Санёк.
- За «Черноморец», естественно, - крайне удивилась Таня самой постановке такого вопроса.
Конечно, за «Черноморец». Молодец, Таня! Вполне патриотично с твоей стороны подсказать скромному парню из провинции, ещё не определившемуся в своих симпатиях и привязанностях к той или другой футбольной команде. Конечно, за «Черноморец», Санёк. А то со стадиона можешь не уйти – тебя увезут. В карете «скорой помощи». Шучу, шучу. Одесские болельщики славятся своим гостеприимством. Но, как бы там ни было – а болеть мы сегодня будем всё же за «Черноморец». Хотя бы ради уважения к городу, в котором мы находимся.
- А с кем они играют? – задал Санёк вопрос более толковый.
- Какая тебе разница! Наши играют с не нашими. Русские с нерусскими, - бестолково и неопределённо ответил я, хлопнув калиткой и оставляя его возле не докрашенного забора с кисточкой в руке.

Ну вот, теперь уже точно известно, что 12-го ту-ту. Обратно домой.
Выстояв минут сорок положенную очередь, я заказал билеты. Кассирша долго искала названную мной станцию. Как патриотка своего города, она, по всей видимости, полагала, что в мире есть только один город – Одесса. А все остальные населённые пункты – это деревни и сёла, расположенные – вот именно – в Одесской области. И, соответственно, все железнодорожные станции, относящиеся к деревням и сёлам, - это всё станции Одесской железной дороги. И по её лицу проскользнуло немалое удивление, когда я подсказал ей, когда я уточнил, - что названная мною станция относится не к Одесской, а к Донецкой железной дороге. Отпечатав на новейшей венгерской компьютерной машине бланк билета с двумя местами, она вручила его мне через дырочку в окошке, предварительно приняв от меня 24 рубля.
В отличие от вчерашнего дня, я не поплёлся искать приключений на море. Хватит мне того, что вчера, считай что из-под самого моего носа, увели ту подругу с косичками, закрученными солнышком на затылке. К тому же ещё была одна причина, о которой я упоминал выше: футбол.
Матч начинался в семь вечера. Но к этому времени надо было как следует приготовиться: похавать и почистить свои брюки и обувь. А как же! Футбол – это вам не с девушкой знакомиться. Футбол – это праздник ( по крайней мере, лично для меня ). А в праздник я должен иметь праздничный вид!

- Взял? – с нетерпением спросил Санёк, как только я вошёл в калитку.
- Санёк, там всего один билет был, - хотел я его разыграть.
- Всего один? – переспросил он. А вместе с ним – и вышедшая из прихожки Таня.
- Смотрите сами, - достал я из кармана бланк.
- Ну так давай его сюда, - не растерялся Санёк. – Я поеду, а ты оставайся.
- Ага!? Дули тебе с маком! Это мой билет: я за ним ходил, в очереди стоял, парился; пока ты тут, на свежем воздушке, прохлаждался, забор красил! – продолжая его разыгрывать, я вырвал из его рук бланк. – Лучше я поеду, а ты тут оставайся! Раз уж ты тут так классно прижился, раз уж ты тут так понравился бабе Маше – вот и оставайся: будешь помогать ей всю домашнюю работу выполнять!.. Ладно, ладно, успокойся! – отбивался я от его рук. – Смотри сюда: количество мест – два: двадцать третье, двадцать четвёртое. Понял? Вкурил?
- А, вон оно что, - врубились наконец Санёк и Таня.
- Это такие билеты стали выдавать? – удивлённо переспросила Таня. – Что, с бумагой у нас в стране, по-прежнему, напряжёнка? Бумагу экономят?
С этими словами она зашла в дом. Санёк прошёл к мотоциклетному гаражу – отнёс и поставил туда банку с краской и кисточку. А я зашёл на веранду – положить билеты на этажерку, на видное место и привести себя в домашний вид.
- Видел – там нам брюки Таня подшила, - это на веранду зашёл Санёк.
- Где?
Он достал из угла кровати наши штаны, приобретённые на Привозе. Не очень-то заметно, чтобы они уменьшились в поясе.
- Ничего не замечаешь?
- Не-а.
- А это? – он показал на металлические бляхи, появившиеся взамен пластмассовых. Что ж, в музыкальной моде, сейчас тогда, преобладал стиль heavy metal, - так что, и в одежде: чем больше «металла» на тебя нацеплено, чем больше разных металлических клёпок – тем оно, конечно, модней будет смотреться.
Я пошёл к умывальнику, освежиться после городской пыли; Санёк, тем временем, прошмыгнул на огород. Когда я выглянул из-за мотоциклетного гаража, я увидел его сидящим на корточках и собирающим «остатки роскоши»: клубнику, кое-где оставшуюся на грядке. Я подошёл, также присел на корточки и составил ему компанию.
- Ну так что, идём на футбол? – спросил я.
- Так а кто играет?
- «Черноморец».
- Это я в курсе. А с кем?
- С хачиками.
- С кем-с кем?
- Ну с армянами.
- А что за команда?
- «Котайк» ( Абовян ).
- А в «Черноморце» хоть есть какие-нибудь классные игроки: хоть есть на кого посмотреть?
- Ты имеешь в виду – известные?
- Ну.
- Беланова знаешь?
- Ну знаю. Чё ж не знать.
- В прошлом году  лучшим футболистом Европы признан.
- Это я в курсе. Это я в курсах.
- Так вот он одессит, в «Черноморце» играть начинал. Я, лично даже, застал ещё то время. Видел его вживую на поле, не по телевизору: когда он тут играл.
- Так то ж было раньше. А я спрашиваю – сейчас. Сейчас – есть кто-то?
- Сейчас?.. Сейчас он, правда, в киевском «Динамо» играет…
- Ну так вот же, - с сожалением вздохнул Санёк, подставляя под солнце обнажённую грудь.
Похвастать больше было некем. «Черноморец», в прошлом году вылетевший из Высшей лиги Всесоюзного чемпионата в Первую лигу, - в начале сезона, как и всякий разорившийся конкурент, отдал всех своих ценных игроков другим, более удачливым командам-соперникам. Больше всех, как всегда пожалуй, повезло московскому «Спартаку»: спартачи заполучили под свои знамёна игрока с самой что ни есть подходящей, на мой взгляд, для футболиста фамилией – Виктора Пасулько, или Пасулю, или Пасульчика, как его ласково прозывали местные болельщики. В Одессе его выход на поле встречали продолжительными аплодисментами, - центр полузащиты: основная фигура, можно сказать, в команде. Однако в «Спартаке» ещё не состарился к тому времени и Федя Черенков, действовавший в том же амплуа, в центре поля; и Пасуля оказался как сбоку припёка, - хотя и продолжал играть неплохо: из «Спартака» его даже в сборную страны призывали. Там, в «Спартаке», он достиг, конечно, пика своей популярности и известности – оставаясь при этом одним из одиннадцати; в то время как в Одессе считался любимцем публики.
…Клубничная грядка совсем скоро полностью исчерпала свои бедные запасы; на ней остались лишь тёмно-зелёные, кое-где изъеденные огородными вредителями листья.
- А как же та девочка, с какой ты вчера познакомился? Она ж, наверно, ждать тебя будет сегодня на пляже? – вспомнила Таня мою вчерашнюю «лапшу», кинутую им на уши.
- Какая ещё девочка?! Футбол я ни на каких девочек не променяю!
- Как же так? – вмешался Санёк. – Она тебя ждать будет, а ты не явишься. Нехорошо, Серый, нехорошо. Некультурно с твоей стороны.
- Ой, да завтра пойдём. Она, наверно, и завтра на пляж на то же место придёт. Завтра с ней и увидимся. Что вы за это переживаете? Я-то ведь за это не переживаю. Завтра пойдём на пляж на то же место – там и «поймаем» её.
- Вы хоть поешьте что-нибудь: перед тем, как на футбол пойдёте, - позаботилась о нас Таня. – Там - на плите на сковородке – картошка жареная.
Харч нехитрый; но пожрать, действительно, стоит.
Таня ушла в свою комнату. А мы уселись за обеденный стол.
Мы похавали. После чего я пошёл к умывальнику – помыть жирные руки. Когда я обернулся от умывальника, я увидел, как Санёк уже успел примоститься у окна Таниной комнаты и беззастенчиво заглянул туда – с намерением завести с моей тётей разговор тет-а-тет. Но я, конечно, не дал ему этого сделать – тоже подошёл к окну. С большими портняжными ножницами в руках, Таня сидела в своей комнате на полу на коврике, разложив перед собой лоскуты пошивочного материала. Замявшись в моём присутствии, Санёк лишь вяло поинтересовался:
- Что ты всё шьёшь да шьёшь, хоть бы отдохнула от своего шитья…
Таня, - разрезавшая в эту минуту ножницами ткань и не пожелавшая отрываться от своего занятия, чтобы поднять голову к тому, кто задал ей этот странный и идиотский вопрос, - тихо и нераздражительно ответила, что это её любимая работа: а от любимой работы не устают.
- Санёк, ты к ней близко только не подходи: а то она и тебя случайно пришить может! Чем-нибудь тяжёленьким. Утюгом, например.
- Серый, отойди. Не мешай людям разговаривать, - скривил он недовольную рожу, высунувшись из окна.
Санёк, по-видимому, уже понял, что в оставшиеся до отъезда два дня вряд ли удастся «замутить любовь» где-то на стороне: и поэтому использовал, - как и Таня, сидевшая в своей комнате с портняжными ножницами над тканью, - тот материал, который находился под рукой.
Я, вроде как «для приличия», отошёл; но тут же нахлынувшее на меня веселье не позволило Сане продолжить «раскраивание сюжета». Произошло то, что уже не раз происходило и раньше: отойдя «на положенные девять метров», я начал проделывать то, что он уже не раз имел несчастье испытывать с моей стороны, и то, что только вчера определилось для него в одно слово, в одно понятие – я начал над ним «стебаться».
Он поначалу не проявлял признаков агрессивности; а, облокотившись на подоконник, всё продолжал заигрывать с моей тётей, всё пробовал завести с ней милую беседу. Но когда, наконец, понял, что мои смешки и приколы, кидаемые в его сторону, могут сильно повредить его репутации, - он высунул верхнюю часть туловища из окна, до этого находившуюся в комнате, нагнулся, подобрал камешек и, со спокойствием снайпера, шарахнул им в мою сторону. Я отклонился, - и камешек пролетел мимо, стукнувшись в калитку и отлетев к будке Акбара. Акбар недовольно тявкнул. В следующий раз Санёк не стал кидать камешек на авось, «лишь-бы-лишь-бы», а попытался уже подойти ко мне поближе и прицелиться поточнее. Тут дело оборачивалось посерьёзней. Пришлось по-быстренькому сматываться в огород, топча капустные грядки. Санёк вернулся к окну Таниной комнаты, - не теряя надежды на то, чтобы Таня обратила на него свою благосклонность.
Ладно, махнул я рукой. Хоть мне и дорога честь моей тёти, но всё же и для друга – чего ни сделаешь. Между честью и желанием, как правило, выбираешь последнее, - любая женщина вам это подтвердит, - а там уже не так важно: являются ли честь и желание твоей собственностью или же чужой.
- Эй ты, дурко! – крикнул я из сада. – Ты думаешь собираться?
Санёк приготовил было очередной «снаряд»; но видя, что я уже не намерен над ним прикалываться, тут же откинул его в сторону.
- А сколько сейчас время?
- Четыре.
- А во сколько футбол начинается?
- В семь.
- Так ещё времени о-го-го сколько!
- Это «о-го-го» времени для тех, кто на ипподром сейчас собирается. А для нас – не о-го-го: пока доедем, пока билеты купим – как раз те три часа и пройдут.
И я пошёл на веранду. Через минуту там появился и недоделанный герой-любовник. Пересчитали «бабки», оставшиеся в наличии у нас на тот момент. Маловато, конечно, оказывалось. Санёк всё упрекал меня в том, что я вчера дал телеграмму, - ты что, это ж, наверно, я кучу денег на неё истратил! Я успокаивал его:
- Она обошлась всего в девяносто шесть копеек.
- Я думал – не меньше трёх рублей.
- Я ж не срочную давал. А вот если вспомнить, - накинулся я на него, - сколько ты на всякую дребедень, на всякие цацки «бабок» повыкидывал: на цепочки, на брелочки да на прочую мелочовку – как раз бы, я думаю, на два билета домой нам хватило, да ещё бы и на дорогу осталось.
Короче, не время сейчас вести подобные объяснения. Мы начали собираться. Санёк надел свои новые брюки, перецепил на них с джинсов ремень, подтянул в поясе – оказались в самый раз. Я тоже хотел надеть своё новьё, - но, как только я нацепил их на свою талию, они сразу же сползли с моих ног. Даже надетая рубашка не придавала мне полноты. Пришлось опять наряжаться в свои старые джинсы. Но тут зашла Таня и посоветовала и настояла на том, чтобы и я всё же обновил свой репертуар. Послушав её, я опять стащил свои джинсы и надел обнову.
- Санёк, дай свой ремень, - хотел выпросить я.
- Не-е, Серый, мне он самому нужен.
- Да где он там тебе нужен! Твои штаны и так, и без ремня, будут нормально на тебе сидеть. А мне твой ремень как раз пригодился бы. Мне-то действительно для дела нужен – а тебе так: лишь бы для красоты.
- Это они сейчас как раз, с ремнём, нормально на мне сидят – а как ремень сниму, они тут же и сползут, - запонтовался он.
- Купи и ты себе пояс, - предложила Таня.
Ага. Да-да. Вот именно. Спасибо за добрый совет. Так я и сделаю. Так сейчас прямо и побегу. Где тут у вас женские пояса и мужские ремни продают? Сразу за калиткой, что ли? Кооперативная лавочка, да?
Пришлось самому как-то додумываться: надеть вместо рубашки кофту, вложенную матерью в мою дорожную сумку на случай прохладной ленинградской погоды; зацепить за горловину кофты Санин брелок-якорь; а цепочку провести к застёжке брюк – прямо к «ширинке». Такая вот оригинальная цепочка-подтяжка у меня получилась. Чуть-чуть поправить – под кофтой незаметно, а брюки держутся.
Теперь насчёт обуви. Кроссовки успели расползтись в некоторых местах по швам, как-то не стыкуются с новыми брюками. У меня, правда, есть ещё – опять же, вложенные матерью на случай дождливой ленинградской погоды – чёрные туфли на каблуках, наши отечественные пятнадцатирублёвые «саламандеры». Их-то я и надел.
- А туфли тоже под эти брюки неплохо смотрятся, правда? – заметил было Санёк.
Странно, мне это так не показалось. Таньке, было видно, тоже: судя по тому, как она замялась – после обращённого к ней Саниного вопроса: «правда?»; она замялась – не зная, что и ответить ему на его вопрос: не согласиться с ним – не позволяла излишняя деликатность; согласиться – значит, предать собственные вкусы.
Но я и сам, без посторонних советов, понял, что туфли под эти брюки «не потянут»: штанины книзу сужаются «дудочками», обнажая при этом носки, - и выглядишь, в результате этого, точно как клоун, «подстреленный» своим напарником на арене из бутафорского ружья. Да, именно так вот и выглядишь: как Подстреленный Клоун. Пришлось мне таки довольствоваться своими потрёпанными «красами» .

На остановке народу было прилично, - значит, автобус скоро должен был подойти.
Я то и дело допытывался: не заметно ли цепочки, холодящей под кофтой мой живот. Когда Санёк говорил, что всё в порядке, а сам при этом посмеивался в сторону, - это вызывало во мне ещё большее смущение, и я заново принимался поправлять свой «прикид». После чего я спрашивал: не будем ли мы выглядеть как шизобратья, сбежавшие из сумасшедшего дома, - в одинаковых брюках?
- Почему как шизобратья? – недоумевал он. – Кофты у нас же разные. Вот если б у нас и кофты и брюки одинаковые были – тогда другое дело.
Автобус вынырнул из-за поворота и, чуть проехав асфальтовый прямоугольничек остановки, резко затормозил. Еле втиснувшись в переполненный салон, мы прислонились к дверям, с трудом закрывшимся после нас, и в таком положении ехали до самой конечной.

В городе, ещё задолго до подступов к стадиону, можно было понять, что через полчаса начнётся футбол.  Толпы болельщиков осаждали «28»-ой маршрут трамвая, следующий к парку Шевченко. Несмотря на то, что вагоны подходили почти через одну минуту за другой, каждый из них был заполнен до отказа; самые нетерпеливые болельщики умудрялись удерживаться на подножках, рискуя слететь под колёса.
Этот факт меня сильно удивил. В прежнюю пору здесь и на матчи Высшей лиги не собиралось столько народу. А теперь – такой ажиотаж. С чего вдруг?
Прошлогодний перед тем сезон, как я уже упоминал, для «Черноморца» был крайне неудачным: команда вылетела из Высшей лиги в Первую. Однако теперь, похоже, всё шло к возвращению команды в ряды высшего эшелона. После первого круга «Черноморец» гордо шествовал в авангарде, сильно оторвавшись по очкам от своих ближайших преследователей: ни разу не проиграл на чужом поле, а на своём – так даже одно очко никому уступать не захотел. И зритель благодарен был ему за это, и потому – валом валил на стадион: хоть и Первая лига, а всё же приятно, когда любимая команда постоянно выигрывает.
И сегодня, конечно же, «Черноморец» ещё на два очка укрепит свою позицию. Соперник такой, что сомневаться в этом просто не приходится: «Котайк» ( Абовян ), предпоследнее место в турнирной таблице.
…Нас пропихнули в подошедший трамвай. Водитель яростно выкрикивала, что вагон дальше не пойдёт, пока дверь не закроется.
- Вы же сами себя задерживаете!.. – сыпались через микрофон её возмущения в адрес незадачливых болельщиков, ни в какую не желавших отпускать заднюю дверь.
- Значит, будем стоять!.. – это был предел возмущений вагоновожатой, и она заглушила мотор трамвая.
Настал черёд возмущениям пассажиров:
- Поехали! Не задерживай!
Какая-то сухенькая старушка с палочкой, не имея ни сил ни возможности пробраться в салон, грозно помахивала своей палочкой в сторону «окаянных» болельщиков:
- Следом же такой же трамвай идёт! Куда ж вы прётесь, куда ж вы так лезете!
- Футбол, бабушка! – весело выкрикнул ей в ответ паренёк, стиснутый в дверях. – «Черноморец» на первой же минуте гол забьёт – а вдруг опоздаем к началу матча, не успеем увидеть!
Сзади уже изо всех сил бибикал звонком очередной трамвай. Следом – третий, четвёртый…
Представляю, что было бы, если б кому-то не взбрело в голову поменять экзотические послевоенные «аннушки», ещё некоторое время назад курсировавшие по этому маршруту, на новые чехословацкие трамваи: то «ретро», при таком наплыве болельщиков, наверняка бы, развалилось по частям, как карточный домик.
Наконец все образумились: и пассажиры, поначалу неудачно вписавшиеся в общий ансамбль трамвайной толкучки; и водитель, сменившая гнев на милость и отправившая трамвай следовать дальше.
…Не доезжая одной остановки до парка Шевченко, водители трамваев, как правило, идут отмечаться в расположенный здесь диспетчерский пункт. Не стал исключением и наш случай. На это дело обычно уходит минут пять; и самые торопливые болельщики – а таких, конечно же, большинство – спешат выбраться из вагонов и дальше, одну остановку, уже своим, пешим ходом дойти до касс стадиона: благо, до них уже рукой подать. Трамвай опустел в одну минуту, - лишний раз подтверждая, что самые спешащие люди на земле – это и есть футбольные болельщики.

Кассы, что называется, брали штурмом. Хоть и соперник приехал не ахти какой именитый, и даже совсем не именитый, и можно бы и пропустить игру-другую, и успех «Черноморцу» гарантирован даже без излишней поддержки переполненных трибун; но, что ни говори, загадочный народ – футбольные болельщики. Любят смотреть на своих любимцев лишь тогда, когда они играют и выигрывают, а не продувают одну игру за другой.
Понимая, что на центральные трибуны взять билеты нам никак не удастся, я успокоился на боковых трибунах: тех, что сразу возле центрального входа: тоже не фиговые места: всё поле хорошо просматривается.
Два рубля у нас ушло на билеты; ещё трёшка – на другие билеты: на лотерейные. Тогда это только входило в моду: привлекать зрителей на стадионы лотереей.  Основной выигрыш – легковые автомобили; остальное – так: по мелочи, для хозяйства. Ещё 20 копеек у нас ушло на программку, которую распространяли предприимчивые пенсионерки ( работа и для них здесь имелась, помимо проверки билетов ); и ещё рубль у нас ушёл на скромный хавчик, состоящий из пирожков с мясом и безалкогольных напитков.
Вот и всё – теперь можно преодолевать кордон из нарядов милиции у входа на стадион и билетёрш, сливаясь с потоком болельщиков, с жаждой ожидания футбола рвущихся на центральный стадион Одессы: стадион ЧМП .
Работники правопорядка тщательно присматривались ко всем входящим на стадион зрителям: нет ли в руках у тех бутылок. Дело вовсе не в том, что в случае плохой игры бутылки могли полететь в головы находящихся на поле футболистов. Вовсе нет. Одесская публика, помимо своей гостеприимности, славится ещё и своей дисциплинированностью.
А дело вот в чём:
В прежнюю ещё пору, когда мне не раз доводилось сидеть на центральных трибунах, там то и дело поднимался грохот: под скамейками бетонное основание трибун покатое, подобно детской горке, и сверху очень удобно было пускать опорожнённые ёмкости из-под различных напитков: так эти ёмкости и громыхали под ногами и, словно шары для игры в кегельбан, катились вниз, прямо к тренерской скамейке…
Пока наконец дирекция стадиона не решила прекратить весь этот стихийный «кегельбан»: и с бутылками на стадион теперь пускать перестали. Другое дело, если бы бутылки пускались полные: тогда тренерам и запасным игрокам не так бы было обидно.
…Разместившись на своих местах, отмеченных в билетах, я развернул программку; и на все Санины идиотские расспросы отвечал неохотно, с усилием отрываясь от списка составов команд и прочей информации, касающейся футбола
Прочитав, я положил программку на колено и закурил.
- Дай и мне посмотреть, - взял Санёк зелёный, под цвет поля, листок программки.
Я стал обозревать заполняющийся стадион. Табло только заменили на более новое, усовершенствованное; а так – больше ничего нового, никаких существенных изменений, как заметил я. Справа – парк с «Чёртовым колесом», с «Ромашкой» и с другими аттракционами. Слева – возвышающаяся над центральными трибунами комментаторская кабинка. Прямо – бухта Одесского залива, Воронцовский маяк, корабли плавают – прекрасный черноморский пейзаж: правда, отсюда, с наших мест, этот пейзаж не виден. Но – всем, я думаю, ясно – мы же на стадион пришли: а не для того, чтобы умиляться красотами природы. Вот когда «Черноморец» вмажет парочку «сухих» - вот это действительно будет красота!
- Добрый вечер! – бухнул комментатор в репродуктор, и на табло в эту же секунду высветились составы команд. После короткого приветствия стали объявлять составы команд и по репродуктору: и почему-то – сколько я заметил – состав команды гостей на стадионе ЧМП постоянно объявлялся женским голосом, а состав «Черноморца» - непременно голосом мужским. Может быть, у комментаторов существовала на сей счёт своя особая суеверная примета?
Под аплодисменты зрителей на поле вышли игроки обоих клубов и приступили к тренировочной разминке. В этом море аплодисментов я, наверно, был самым искренним хлопающим в ладоши зрителем.
Я приветствовал любимую команду, а в её лице – и всю Одессу, научившую меня познавать, несмотря на всякие идиотские повороты судьбы, многие радости в этой жизни. И одно из первых мест в списке этих радостей несомненно занимал футбол.
…Футболисты, окончив разминку, собрались у кромки поля, внимая последним перед игрой тактическим наставлениям тренеров. Под звуки традиционного футбольного марша  и под всё те же аплодисменты зрителей, засеменили гуськом к центру поля, ведомые чернорубашечными судьями. Выстроившись в центре, поприветствовали трибуны поднятыми руками.
Жребий. Свисток. Игра началась.
Сразу же полетели с трибун крики, подбадривания, свист.
- Ге-е-на! Возьми мяч в ноги! – орали сверху трибуны.
- Для начала пусть себя в руки возьмёт! – пессимистически замечали им снизу.
На другой стороне стадиона, на противоположной от нас трибуне, толпа фанатов, раскинув над головами сине-белые флаги, самозабвенно распевала:
От ЧМП до британских морей
Нет «Черноморца» команды сильней!
Места на той трибуне дешёвые по цене и очень неудобные, вот их и выделили фанатам: они ведь ходят на стадион не столько для того, чтобы футбол посмотреть, а сколько для того, чтобы покричать.
Трое парней, на три ряда ниже от нас, балдели от игры не меньше: они то и дело вскакивали со скамейки, кричали и размахивали руками каждый раз, как только игроки «Черноморца» перехватывали мяч у гостей и шли в атаку. Такое бурное выражение эмоций, в конце концов, стало раздражать круглоголового дяпчика с круглым же животом и круглыми же руками, похожего на мультипликационного капитана Гошу. Этот дяпчик имел вид добряка-отца, привыкшего давать своим детям добрые и полезные замечания, - но этими же самыми добрыми-полезными советами порядком и подзадолбанного, и самоизмученного.
- Ребята, а нельзя ли поспокойней?
- Нельзя, - тут же отмазало ему отзывчивое молодое хамство.
На что круглый дяпчик заметил им, что если они привыкли так бурно выражать свои эмоции, то шли бы тогда уж к фанатам – на противоположную трибуну. На что отзывчивое молодое хамство тут же отмазало ему: что если он привык к музейной тишине – тогда пускай и ходит по музеям, а не ходит на стадион.
Наш сосед, сухощавый и загорелый мужичок с ярко выраженным красным носом, в шерстяных спортивных трико и летнем пиджачке, надетом прямо на майку, - достал из бокового кармана пиджачка чекушку с беленькой, ( ухитрился-таки пронести через милицейские кордоны! ), залпом осушил её, весело подмигнув нам при этом, - после чего заорал не своим голосом:
- «Черноморец», дава-а-а-а-ай!
Словно вняв его выкрику, после резаного точного удара одного из своих форвардов – «того самого Гены», Геннадия Перепаденко, - «Черноморец» повёл в счёте.
Стадион буквально взлетел на воздух. Подняв руки вместе с 30-тью тысячами одесских болельщиков, я в восторге запрыгал на скамейке, - замечая, что и Санёк рядом проделывает то же самое! Поддавшись общей энергии окружения ликующей одесской публики, он, не будучи большим поклонником футбола и в частности команды «Черноморец», тем не менее, так же бурно выражал свои восторги по поводу забитого гола!
Все уселись, ожидая скорого продолжения. Однако следующая результативная атака затянулась. Снова принялись подбадривать.
- Ва-аня! В субботу баня! Припарь им маленько! – это кричали в адрес ещё одного нападающего одесситов, Ивана Гецко.
Видя, что все соперники одесситов – достаточно полные, упитанные ребята, круглый дяпчик – тот, который совсем недавно делал замечания троим парням, теперь немного подуставшим и смотрящим на поле безо всяких выкрикиваний, привскакиваний и размахиваний руками, - тот самый «круглый Гоша» флегматично заметил:
- А у них там, в Абовяне, видимо, неплохо живётся.
Если повнимательнее к тому дяпчику приглядеться, то можно было подумать, что футбол его совершенно не интересовал; а явился он на стадион только лишь для того, что здесь есть где разогнаться: разогнаться в том плане, чтобы только и делать, что раздавать налево и направо свои замечания, к футболу совсем не относящиеся.
А игра, тем временем, шла своим ходом. «Черноморец» напирал на ворота противника, но прорвать их оборону во второй раз пока никак не удавалось.
- Ва-ася! Бей по воротам!
Сам же Вася – левый крайний защитник, по фамилии Ищак, ветеран одесского клуба, игравший под четвёртым номером, - совершал в эту минуту свой рейд по левому флангу в сторону штрафной площадки соперника.
Когда кто-либо из соперников одесситов после игрового столкновения слишком уж картинно падал на траву, одесские болельщики насмешливо кричали с трибун:
- Уби-или!
Когда же падал кто из одесситов – кричали судье:
- «Горчичник» давай!  
Когда же судья никак не реагировал на подобные эксцессы, с трибун слетал оглушительный свист и выкрики: помимо старого и затёртого «Судью на мыло!» - ещё и такой:
- Продай свисток – купи очки!
Стадион… Океан голов и водопад афоризмов, слетающих с болельщицких уст.
Первый тайм близился к завершению.
…В перерыве разыгрывалась лотерея. На беговой дорожке установили лототрон и выкатили две машины: «жигули»-восьмёрку и скромненький «запорожец». Санёк, потирая руки, обратился ко мне:
- Давай сюда мои лотерейки. Сейчас я «восьмёрку» буду выигрывать.
- Ага! Выиграешь ты! Я бы сказал что именно, да при людях стыдно! Тут же, поди уже, все выигрышные билеты по блату давно распределены.
- Ты так думаешь?
- А как же. А если даже и выиграешь, так тебе твою «восьмёрку» всё равно дули отдадут.
- А как это так – не отдадут?
- А вот так. Скажут – молодой ещё: приводи мамку – тогда и получишь свою «восьмёрку».
- Тю! Та ради такого случая я бы быстренько сгонял домой и мамку сюда приволок.
- Как всё просто – сгонял бы он домой!.. За три дня успеешь?
- ?
- Тут же так: если за три дня не востребуешь свой выигрыш, то тю-тю: директор стадиона или капитан команды будут кататься на твоей восьмёрке.
Дикторша начала объявлять номер тиража и тот инвентарь, который разыгрывался в этом тираже: уже упоминавшиеся две автомашины, кинокамеру, фотоаппараты, палатки, футбольные мячи и – вызвавшие хохот всего стадиона – удилища.
Затем стали крутить барабаны, и председатель тиражной комиссии объявлял выигрышные номера.
Санёк пролетел, как неполированная доска над столицей Франции. У нас, как и следовало ожидать, не оказалось тех двух выигрышных номеров, на которые выпали автомобили. Он собирался уже порвать неудачные лотерейки, но я вовремя их выхватил у него из рук. Я не такой гордый: не прочь был выиграть и другие предметы обихода.
- Что, ребята, - обратился к нам весёлый загорелый мужичок с красным носом, покрасневшим ещё больше после высаженной чекушки, - тоже ждёте, когда удочки начнут разыгрывать?
- Ага, - мрачновато, не в тон ему ответили мы.
Но даже таким скромным приобретением нам не удалось в этот вечер обзавестись. Хотя Саню и прикалывала рыбная ловля, но он на тот момент был нацелен на гораздо более солидный выигрыш. Однако весь выигрышный инвентарь укатил в другие, может быть – более надёжные, руки; не считая футбольных мячей: укативших не в руки, а в ноги.
…Начался второй тайм. В отличие от первого, его начало было спокойным: может быть, давали о себе знать не выигранные лотерейные билеты. Но как только диктор стадиона публично поздравила владельца основного выигрыша, весь стадион едва не вскипел от негодования. Дело в том, что она имела неосторожность, помимо фамилии, сообщить ещё и должность счастливчика – должность какого-то крупного шишкаря в одном из райотделов одесской ментухи.
Весь свист, срывавшийся с трибун, в эту минуту был направлен не в сторону вяло игравших футболистов и не в сторону субъективного судьи, а в адрес наших доблестных блюстителей законности и правопорядка – а их тут было изрядное количество. Казалось, усиленные наряды милиции были мобилизованы со всего города.
Сдержанный ропот, переходящий в отдельный свист, прошёлся и по скамейкам нашей трибуны.
- А что же вы хотели? – воскликнул всё тот же круглый дяпчик. – У них же там заранее все выигрышные номера начальство между собой распределило!
Я не упустил случая поддеть своего товарища:
- Гордись, Санёк: на твоей «восьмёрке» сам начальник райотдела милиции будет теперь ездить!
А матч, тем временем, продолжался. «Черноморец» пошёл в атаку – в который раз. Преодолевая упорное сопротивление скопившейся у своих ворот защиты противника, его игроки вошли в штрафную площадку. Защитник «Котайка» так неудачно упал, что мяч после удара форварда «Черноморца» отскочил от его руки. Пенальти! Судья, наконец-таки, смог реабилитировать себя перед взыскательной одесской публикой. Хотя игрок противоположной команды сыграл рукой неумышленно, арбитр без промедления ткнул пальцем на одиннадцатиметровую отметку. Неувядаемый капитан и штатный пенальтист «Черноморца Вадик Плоскина точно отправил мяч в сетку под перекладину. 2:0. Вновь подняты руки, вновь все повскакивали с мест.
С таким счётом игра и закончилась. «Черноморец» укрепил свою позицию; и ни у кого не вызывало ни малейшего сомнения в том, что на будущий год «Черноморец» вновь будет играть среди сильнейших клубов страны.
…Пёстрый поток народа поспешил ко всем открытым воротам, словно щупальца гигантского осьминога, расплываясь в разных направлениях.
Мы вышли через те же ворота, через которые и вошли: через центральный вход, принявший на себя основной вал толпы. Вокруг нас бурлило многочисленное племя любителей футбола. Кто бурно, кто спокойно обсуждал перипетии закончившегося матча; но у всех на языке был футбол и любимая команда. Один паренёк – то ли желая привлечь к себе внимание, то ли просто так от не фиг делать – пожелал перекричать этот многоголосый хор. Благодаря басистому голосу оперного певца, ему это удалось:
- Чер-чер-чер, на-на-на, мо-мо-мо, рец-рец-рец! «Чер-на-мо-рец»!
И тут же вокруг нас оглушительно раздалось:
- Ура-а-а!!!
Трамваев на остановке дожидаться было бесполезно: ближайший пойдёт как минимум через час. Не желая принимать на себя страшный вал болельщицкой толпы, «28»-ой маршрут прекращал своё движение сразу же по окончании матчей. Болельщикам, живущим на окраинах города, приходилось добираться до ж.д.вокзала – точки, откуда общественный транспорт ходит во все концы города, - на «одиннадцатом номере»: то бишь, на своих двоих. Что мы с Саней и сделали.
Мы шли, а толпа вокруг нас не редела. Лишь когда мы прошлись по Белинского  и свернули на Чижикова , стала мало-помалу редеть. Улица пребывала в обычном своём предвечернем – не взбудораженном – состоянии.
Но это продолжалось недолго. Откуда-то, словно бы из-под земли, - а на самом деле, свернула на перекрёстке с улицы Свердлова , - выросла сзади нас толпа фанатов. Размахивая сине-белыми флагами, издавая звуки из трещоток и горнов, распевая «От ЧМП до британских морей нет “Черноморца” команды сильней!», - они шуровали прямо по проезжей части. Благо, она была пустая. Трамваи, как вы помните, не ходили; а машины… Кто же из водителей осмелится в эти часы проехаться или оставить без присмотра свою «тачку» на улице Чижикова ?
Трещотки, горны и песня на некоторое мгновение умолкли, уступая место голосу вожака, идущего в авангарде стаи с гордо поднятой головой, подобно пионеру-первопроходцу, в тельняшке с матросским гюйсом на шее и с развевающимся флагом в руках, на белом фоне которого перекатывались синие волны и синего же цвета эмблема любимого клуба и название на всё полотнище:
ЧЕРНОМОРЕЦ
- Кто сильнее всех в Союзе? – выкрикнул вожак.
- «Чер-но-мо-рец»!!! – ответила ему стая.
- Кто сильнее всех в Европе?
- «Чер-но-мо-рец»!!!
- Кто сильнее всех в мире?
Послышался отдельный, единичный голос из задней части колонны:
- «Динамо» Киев!
Но тут же этот голос был пересвистан, перекричён, переглушен, пере-пере-пере… и потонул в море голосов фанатов-черноморцев:
- «ЧЕР-НО-МО-РЕЦ»!!!
- «Черноморцу», - продолжал вожак, - гип-гип-гип…
- Ура-а-а!!! – подхватила стая.
Улица находилась во всполошенном состоянии. Жители выходили на балконы и, восторженно и лучезарно улыбаясь, смотрели на стихийно возникшую демонстрацию. Выходили из подъездов и дворов бабульки-пенсионерки и сначала недоумённо, а затем умилённо разглядывали чудную нынешнюю молодёжь. И тоже улыбались.
Одна такая женщина предпенсионного возраста, вышедшая из будки для продажи трамвайных талонов специально на всё это посмотреть, прямо-таки восхитилась этим зрелищем и, повернувшись к нам с Саней, идущим впереди всей этой публики и, в отличие от них, по тротуару, а не по проезжей части, - она у нас спросила:
- Ребята, а почему ж вы не болеете?
Мы смущённо улыбнулись. Вот он, чисто одесский патриотизм! Бабулькам, конечно, не так важен сам футбол, как важно то, что команда, рядом с названием которой неизменно присутствует название любимого города, занимает лидирующее положение в турнирной таблице и намного опережает остальных.
- А чего болеть? – ещё раз смущённо сдавил лыбу Санёк, когда мы уже протопали мимо той женщины. – Выиграли же.
Лично до меня, так я бы охотно встал в сине-белый ряд фанатов-черноморцев. Но я там, на жаль, никого не знал. К тому же, сильно отличался от них серо-фиолетовым цветом своего наряда. И хотя команды с таким цветом, насколько мне известно, в Союзном чемпионате не было, всё же это могло быть неправильно истолковано.
Интеллигентного вида дядя, отделившись от кучки, ожидавшей трамвая на остановке, спросил у нас:
- Что, ребята, футбол был? С каким счётом игра закончилась?
- Два-ноль, - в один голос ответили мы ему.
- Кто выиграл – «Черноморец»?
- Ну естественно, - ответил я с той гордостью и с тем акцентом, что никак не могли уличить меня как не коренного жителя.      

Автобус уже поджидал нас на остановке. Мы кинулись бегом, боясь опоздать. Запыхавшись, вскочили на заднюю площадку; но водитель, заведя мотор, не торопился трогаться с места.
- А пенальти, всё-таки, несправедливо был назначен, - начал Санёк обсуждать игру. – Тот защитник неумышленно рукой сыграл. Мяч просто отскочил ему в руку.
- Да какая разница! – махнул я рукой. – Судья назначил пенальти – что нашим оставалось делать, как ни воспользоваться моментом и ни зафигачить ещё один гол!
- А «Черноморец» несильно играл.
- Ну для Первой лиги нормально, - не согласен был я с его мнением.
…Автобус уже собирался хлопнуть дверью, когда на подножку запрыгнул один чёрт и стал держать дверь, пока не подоспели трое его остальных приятелей.
- Вадик, давай быстрей поторапливайся! – подгонял чёрт оставшегося друга, плетущегося в хвосте.
Вадик успел. Теперь можно было трогаться с места. Сразу же облюбовав заднюю площадку, шумная четвёрка ребят начала прикалываться на полную катушку.
- А приколитесь, пацаны, - начал весёлый чёрт, державший дверь, - Вадик за «Котайк» болел!
- За своих, да? – переспросил другой.
- Он что – армян? – переспросил третий.
- Ну да! Ты глянь на его хавальник, ты глянь на его рубильник, ты глянь на его носяру – точно шо из Абовяна!
Вадик в ответ тоже отвесил парочку приколов – не остался в долгу. Послышался хохот. Задняя площадка качнулась, подпрыгнули колёса. Ха-ха-ха!
- Задняя площадка, оплачивайте проезд! – произнёс водитель в микрофон.
- Вадик, ты думаешь компоссировать талоны?
- А где ты видишь здесь поблизости компостер?
- А ты как волк из «Ну, погоди!» - зубами!
Уже на первой остановке – на Привокзальной площади – автобус был набит до отказа. Но – странное дело – ни у кого из пассажиров не было и тени обычного в таких случаях раздражения, несмотря на жару и духоту, давку и толкотню.
Вот только водила спокойно сидел, не давя на педали, и смотрел в зеркало бокового обзора.
- Алло! На проводе! Механика позовите!
- Э, шеф! Давай трогай!
- Извозчик, подгоняй лошадей!
- Пора отчаливать! Команда в сборе!
Поторапливала его шумная четвёрка с задней площадки. Однако «шеф», вообще заглушив мотор, встал со своего водительского кресла и, выйдя из кабины, направился в сторону будки с надписью «Талоны».
- Куда это он пошёл?
- Колесо отвалилось.
- Ты что не видишь – пошёл талоны на бензин получать!
- Он пошёл посмотреть - какой там знак висит!
Переговорив с кассиршей будки и взяв у неё пачку проездных талонов, водила вернулся к себе в кабину. И наш автобус поехал дальше. А вместе с ним, что называется, «поехали» и четверо типичных одесских остряков-приколистов, вызывавших ха-ха у всего заполненного салона.
…Где-то в районе 4-ой станции Фонтана две симпатичные, но какого-то дурковато-колхозного вида девки собрались выйти через заднюю дверь. Ха-ха! Наивные дурочки, они, видимо, посчитали, что это им запросто удастся сделать! Куда там! Вадик и его дружки загородили им проход, образовав непроходимый кордон, - да к тому же, чуть ли не в охапку хватая обалдевших от такого «бережного обращения» девок!
- Пропустите, нам надо выходить! Наша остановка! Да пропустите же! Да дайте же пройти! – отбивались девки, энергично работая локтями и пуская в ход свои сумки.
Весь автобус буквально «выпадал»: выпадал на ха-ха, от такого зрелища. До всеобщей свалки, слава богу, дело не доходило. Задняя площадка продолжала стоять на месте.
- Да дайте же нам выйти!
Живая цепь, состоящая из четверых ребят, стояла прочно, крепко ухватив друг друга за руки. Дверь захлопнулась. Автобус отправился и покатил дальше. Девки в бессилии опустили руки.
- Да-а-а! Теперь-то вам, девочки, ничего другого не остаётся, как ехать с нами до самой конечной! – скривился Вадик в улыбке людоеда.
- Вадик, не пугай так сильно девочек: нам же не до конечной, а только до кладбища!
- А ты думаешь, если девочки узнают, что нам не до конечной, а только до кладбища – им от этого веселее станет?
Бедные девки, проехав одну остановку, не теряли надежды выйти на следующей. Как они только не пытались прорваться! То чуть ли не через головы лезли, что чуть ли не на карачки становились – думая таким вот нехитрым образом пробраться через свободное от ног пространство. Куда там! При малейшей ихней попытке, пацаны – оп-ля! оп-ля! – то опускали, то поднимали сцепленные руки: в зависимости от той позы, в которой находились придурковатые девки. Ситуация была просто цирковая. Короче, как говорится, - это надо было видеть!
- Девочки, войдите в положение! – орал Вадик на весь автобус, переваливаясь через плечи дружков и чудаковато играя при этом глазами.
- Вадик, в какое положение ты предлагаешь девочкам войти – в интересное?
- А что, разве бывает ещё и не-интересное?
- А может, они уже в положении! Ха-ха-ха!
- Да? И что ты говоришь? А по ним не заметно!
- Вадик, а ты подумал о последствиях, предлагая девочкам войти в положение? Ведь, как честный человек, ты обязан будешь потом на них жениться!
- Да? На обеих сразу? Ну ты загнул!.. Да и вообще! При чём тут последствия? О чём ты говоришь? Девочки совершенно не тем сейчас озабочены. У них совсем не то на уме, о чём думаешь ты. У них сейчас совершенно другие проблемы: они хотят выйти! Как честный человек, я обязан их пропустить!
- Ну так будь джентльменом, продвинься же в сторону и дай людям выйти!
- Да? И как я могу это сделать, если чьё-то жирное и неповоротливое очко железно упёрлось в моё?
- В твоё – такое же жирное и неповоротливое?
- Нет, в моё-то – нормальное!
- В твоё – нормальное? Ты явно скромничаешь! Ты просто образец скромности!
Пропустив ещё одну остановку, придурковатые девки, наконец-то, врубились, что выйти через заднюю дверь для них – «голый номер»; и, наконец-таки, сообразили, что в автобусе есть ещё две двери. Одна из девок, развернувшись и бодро толкая пассажиров, направилась на перёд, увлекая за собой подругу.
- Марина, пойдём на среднюю дверь!
- Подожжите! А как же мы?
- Марина, ты уже выходишь? А я ведь так хотел тебе понравиться! – тащился Вадик им вослед.
- Девочки, вы его так и не оценили! Посмотрите, какое у него задумчивое выражение лица! Вадик, выпади на умняк, пжалуста!
«Задумчивое выражение лица» у Вадика по-прежнему напоминало больше людоедскую улыбочку.
- Марина, а как же я? На кого ты меня оставляешь? – тащился Вадик. – Марина, а что там у тебя в сумочке? Сало е, яйки е? Я проголодался, я хочу угоститься!
- Вадик, поедем сейчас на кладбище, я там знаю – одна классная девочка живёт: вот она тебя и угостит!
- А что, действительно классная девочка?
- Ты себе не представляешь… тысяча восемьсот двенадцатого года рождения!
- Ха-ха-ха!
- А! Ну тогда ладно – поехали дальше!
Несмотря на то, что дорога была ровная, автобус буквально покачивался: покачивался со смеху. Я был весь мокрый от хохота; Санёк вроде бы тоже.
- Я тащусь, - в редких перерывах между приколами той четвёрки, говорил он мне на ухо. – Ну одесситы, ну юмористы!
…Мы сошли, как обычно, на Ромашковой. А автобус повёз дальше всю шумную четвёрку приколистов – на следующую остановку, рядом с которой находилось местное кладбище ( самое подходящее место для приколов! ).

А дома нас уже поджидал дядя Вася – с приколами со своими. И с очередной литровухой вина. Нам ничего другого не оставалось, как подсесть к нему за стол.

11 июля

В этот день, с утра пораньше, нас поджидал ещё один сюрприз. Ещё одна телеграмма.
Не успели мы встать, на веранду вошла Таня.
- Танцуйте. Вам ещё одна телеграмма.
Мы, напяливая в этот момент на себя рубашки, так и застыли на месте.
Текст телеграммы был на этот раз предельно лаконичен:
ЗАДЕРЖИТЕСЬ Я ПРИЕДУ МАМА ЮЛЯ
Вот-те раз!
Мы переглянулись.
- Ну ты задерживайся, если хочешь, а я поеду домой, - сразу же, безапелляционным тоном заявил Санёк.
Но если оставаться, нужно было сдавать билет: а из-за этого – столько лишних хлопот! Я решил, что тоже поеду.
Хотя эта телеграмма и задала нам дополнительную задачу, но всё это утро я находился в своём обычном развесёлом настроении.
Тревога, вызванная первой телеграммой и связанными с ней хлопотами с приобретением билетов, давно прошла; и её место заняла обычная моя весёлость.
Этим же утром я обнаружил на веранде обложку от журнала «Пентхауз», ( как будто специально подброшенную для меня Таней ). На обложке было цветное фотоизображение обнажённой женщины, сидящей в ванне с едва-едва покрытой пеной грудью.
Найденная обложка вызвала во мне моё обычное весёлое возбуждение. Всё это утро я ходил с ней за Саней и, подсовывая ему ту обложку прямо под нос, надоедал одним и тем же вопросом:
- А классная картиночка: да, Санёк? А классный журнальчик? – и идиотски ржал при этом.
Санёк поначалу реагировал на это вяло, обычным своим вопросом: «Серый, чи тебе голую дойку за счастье увидеть?»  
Но это продолжалось недолго: вскоре его терпение иссякло – и он больно лупанул меня в плечо. И собирался погнаться за мной, чтобы добавить. А я всё же, - даже скривясь от полученной боли и потирая ушибленное место, - выдавил из себя напоследок:
- А классный журнальчик, а классная картинка, ха-ха-ха! – и убежал от него на веранду.
Ближе к полудню мы стали собираться на море.

В этот день мы столкнулись с явлением, с которым зачастую сталкиваются отдыхающие у моря. Южное солнце раскалено добела, на небе ни облачка; а вода при этом обжигающе холодна, хотя ещё накануне была как парное молоко. Что же случилось? А просто устойчиво дующие ветры согнали поверхностные воды в сторону открытого моря, а взамен им поднялись воды нижележащих слоёв .
Поэтому мы, - как и большинство отдыхающих на пляже 11-ой станции, где мы и на этот раз расположились, - только загорали; а в море заходили лишь для того, чтобы помочить ноги, окунуться и тут же выскочить на берег.
…Здесь с нами случилась ещё одна сценка, которую мне, в своей авторской прихоти, захотелось выделить несколько особо:
«А ГДЕ ЖЕ НАШ ПАПОЧКА?»
Мы сидели на топчане, побросав свои лохмоты рядом, у изголовья. Сидели и загорали. На соседнем топчане, бок о бок с нашим, лежал на животе широкоплечий амбал, положив под ухо миниатюрный радиоприёмник.
Что мне шить? Что мне шить?
Не могу решить! Не могу решить!
- вопил из приёмника на весь пляж голос какой-то певички-истерички, не то Ларисы Долиной, не то Ирины Отиевой .
- Ну и песни!.. – сделал также недовольное, критическое высказывание и Санёк.
В стороне от нас, на топчанах под навесом у стены, я заприметил девушку в купальнике, лет 19-20, с грудным ребёнком на руках. Девушка-девчушка как будто бы грустила, оставленная одна. Всем своим видом она как будто бы выражала грусть и одиночество молоденькой мамы-девчонки, нечаянно соблазнённой, обманутой и покинутой, брошенной с ребёнком на руках. Внешностью и фигуркой она напоминала – уже знакомую читателю по этой повести – мою родственницу Таню. Точно такая же худенькая и хрупкая, невысокая и миниатюрная мама-девчонка .
И – кажется, я узнал ту девушку-девчушку: её мать работала в том же доме отдыха «Маяк», где работала и моя мать.
- Санёк, - толкнул я локтём своего приятеля, - видишь, вон подруга с ребёнком под навесом на топчане одна сидит?
- Ну? Так и что?
- Пойди подойди к ней и спроси: её, случайно, не Жанна зовут?
- Ну? Она ответит – Жанна, так что из того?
- Познакомишься, разговор заведёшь.
- Так иди сам и знакомься – если тебе такая охота вдруг выпала. Чё ты меня постоянно посылаешь?
- Предложи ей стать отцом для её ребёнка!
- Ну да, ещё чего не хватало! Отец того ребёнка где-то тут поблизости кентуется, а я ей буду такое предлагать! Я что – враг своему здоровью? Иди сам и предлагай – если захотелось пендаля от её мужа получить.
- Ой, да какой там у неё муж! Муж или в армии служит, или лопух какой-то. Идиот. Порядочный муж такую хорошенькую жену одну бы на пляже не оставил. Ты глянь, как она на нас смотрит, какой у неё страдальческий вид! Она так и ждёт, чтобы кто-то из нас к ней подошёл.
- Вот сам и подходи к ней! – Санёк, понурив голову от жары, сидел на топчане, вяло реагируя на мои слова.
- А я тебе говорю, что муж у неё лопух! – говорил я, не замечая присутствия рядышком, на соседнем топчане, широкоплечего амбала с выпирающими, мускулистыми лопатками.
- А я тебе говорю, он идиот! – говорил я, входя в азарт и толкая Саню в плечо. – Санёк, я тебе отвечаю, он козёл! Санёк, иди знакомься! Не упускай такого случая! Санёк, чё ты теряешься? Санёк, ты ничем не рискуешь! Подойди и спроси: девушка, а вас не Жанна зовут?
- Да отвали ты, Серый! Отстань! – отводил Санёк своё плечо. – Чё ты меня всё время посылаешь – иди сам и знакомься.
- Не, Санёк, ты мне сначала ответь: как ты считаешь, он козёл или не козёл? Я, лично, считаю, он козёл! Козёл самый настоящий. С рогами и с копытами. Такую жену хорошенькую одну с ребёнком на руках на пляже оставил, а сам смотался от неё куда-то. Наверно, в баре в каком-то сейчас сидит пьянствует. Или к другой сбежал. Ребёнка заделал, а воспитывать, пелёнки стирать уже неохота. Вот и сбежал к другой. Ну скажи, Санёк: разве он не козёл после этого?
В эту минуту объект моего пристального внимания, взяв ребёнка на руки, встала с топчана и направилась в нашу сторону. Её грустневшие глаза были при этом устремлены прямо на нас.
- Будь готов, Санёк! Сейчас она сама предложит тебе стать отцом её ребёнку! – только и успел высказать я очередную свою шалопутную мысль.
В эту же секунду девушка с ребёнком приблизилась за три шага до нас. Её глаза теперь рассматривали нас почти в упор.
- А где же наш папочка? – произнесла она.
Я, вылупив глаза, ошарашенно и обалдело на неё уставился. Санёк, до этого сидевший к ней вполоборота, повернул свои глаза и уставился на неё с не меньшей ошарашенностью.
Однако тут же и выяснилось – мы тут ни при чём: как я уже и говорил, на соседнем топчане, прямо бок о бок рядом с нами, лежал на животе широкоплечий амбал. Вот к нему-то она и обращалась.
- Наш папочка всё спит? – спросила она, сажая ребёнка ему на шею. Тот проснулся и взялся своими круглыми, могучими руками за хрупкие ножки ребёнка.
Я счёл необходимым на некоторое время смотаться с пляжа и – образно выражаясь – «отсидеться в кустах». Отбежав на безопасное расстояние, я сразу же, хватаясь за живот, безудержно расхохотался над всей этой, представленной выше сценкой.
…Потом, когда я вернулся, той молодой пары с ребёнком уже на пляже не было.
Я спросил у Сани:
- Ну как он – тот амбал – по морде тебе тут не надавал?
- А почему он за твои слова мне должен был надавать? Это ж ты на него отрывался – не я.

В этот день мы вернулись с моря пораньше.
Во дворе за столом сидели, разговаривая, баба Маша и её подруга, тётя Света.
- Я уже подумал, это твоя мать приехала, - облегчённо выдохнул Санёк, когда мы, войдя в калитку, прошли к себе на веранду.
В этот день пораньше с работы явился и дядя Вася. Но сегодня он почему-то был не в настроении, - и как нарочно, перед самым нашим отъездом! В этот вечер у него почему-то не нашлось настроения заняться привычным кайфом – бухаловкой. А трезвый, он всегда был хмурый и неразговорчивый. Это был единственный вечер ( за те полторы недели, что мы провели с ним под одной крышей ), когда мы его видели таким трезвым и таким невесёлым. Пройдя во двор, он бросил у порога сетку с капустой и морковкой и пошёл к себе в комнату; и больше, в течение всего вечера, оттуда не появлялся.
Так что в этот прощальный вечер нам не пришлось заняться привычным времяпрепровождением – пьянкой. И мы уже собирались, сразу же после ужина, отправиться к себе на веранду, чтобы тоже завалиться пораньше спать; но тут заявился наш старый-новый знакомый Виталь и потащил нас в «курятник». Вместе с другими местными пацанами, мы отправились смотреть штатовский двухсерийный фильм «Под огнём». Мы истратили на кино последние рубль с мелочью, которые у нас к тому времени оставались; и на следующий день нам всё-таки пришлось занять у бабы Маши десятку на дорогу.  
Возвратившись из «курятника», мы столкнулись на пороге с вышедшей из дома Таней, явно скучавшей и дожидавшейся нашего возвращения. Несмотря на поздний час, она пока не собиралась готовиться ко сну и была в джинсах и той же летней кофточке с крылышками на плечиках, какая была на ней в день нашего приезда.
- Куда это вас Ларин водил? – спросила она.
- Кто-кто? – сперва не понял я.
Оказывается, Виталь, этот наглец и бандюга, носил такую нежную поэтическую русскую фамилию – Ларин. Но чему я тут, собственно, удивляюсь? Ведь и у нас в школе, в параллельном с нами классе, учился пацан – Александр Пушкин, который тоже был отъявленным хулиганом.
Мы постояли у порога, поболтали с Таней, покурили. Нам с Саней в этот вечер не давала покоя ещё одна затея. Мы поделились ею с Таней, и она согласилась составить нам компанию. Затея состояла в том, чтобы натырить где-нибудь черешни.
Втроём мы отправились на Ромашковую. Но вся улица была в этот вечер погружена в кромешную темень; и, по этой простой причине, нам не удалось осуществить свои грабительские планы: хорошо вору, когда он ворует, а его никто при этом не видит; но плох тот вор, который вышел на ночную охоту и забыл прихватить с собой подручный инструмент, вроде карманного фонарика.  
Возвращаясь, мы натолкнулись на улице в темноте на бабу Машу с виноградной лозой в руках. Баба Маша стеганула Таню пониже спины и сделала строгий выговор – чтобы она после одиннадцати не смела никуда отлучаться без спросу со двора, не шлялась по тёмным улицам, а сидела дома с ребёнком.
Саню это аж удивило: чтобы за взрослой и совершеннолетней, уже имеющей мужа и ребёнка дочерью мать так беспокоилась, так за ней бегала и держала бы её при себе чуть ли не на привязи.
- А она за мной всю жизнь так бегает – как, вот, и за ним его баба Нина с мамой Юлей, - недовольно пожаловалась Таня, кивая в мою сторону, когда мы шли впереди бабы Маши.
Так нам пришлось вернуться во двор.
…Однако черешню мы всё-таки нарвали. Хотя для этого нам пришлось ждать, пока баба Маша, - отчитав Таню, а заодно и нас, - не пойдёт, наконец, к себе в комнату и снова не уляжется спать. А мы с Таней постояли ещё у порога; порассказывали анекдоты, кто какие знал. Затем поиграли с Акбаром. Акбар был в этот вечер настроен весьма дружелюбно к Сане: даже позволил себя погладить. Затем Таня, будучи послушной дочерью, отправилась к себе в комнату. А мы с Саней, юркнув за калитку, отправились по темноте совершать свой набег.
Ещё днём мы присмотрели на Левкойной один дом, судя по его невзрачному виду – без хозяев и без собаки. Рядом с калиткой росла черешня. Ночью в этом месте улицы горел фонарь; но свет его падал в сторону от черешневого дерева, так что было очень удобно: нас никто не застукал. Никто не проходил по улице, и никто не выходил из дома и из калитки.
Мы залезли оба на дерево и, не опасаясь шухера, за каких-то полчаса надрали целый кулёк черешни.
Придя домой около трёх часов ночи, сразу же завалились спать, довольные своей удачной ночной вылазкой.

12 июля

Однако мы не догадались положить черешню в холодильник; а к утру, в целлофановом кульке, при такой жаре, она успела задвохнуться и слегка попортиться. Мы поотбирали половину из всего, что нарвали; а остальную половину оставили бабе Маше на компот. Баба Маша не осталась в долгу и насыпала нам на дорогу целый кулёк грецких орехов. Её щедрость, проявленная в этот раз, меня просто-таки поразила: раньше она ею мало отличалась; а наоборот, отличалась редкостным скупердяйством.
Что же касается дяди Васи, то он после вчерашнего вечера кое-как перед нами «исправился»: уже не с таким хмурым видом, как вчера, вышел из своей комнаты во двор, пожал нам руки и пригласил приезжать ещё.
Мы распрощались с моими родственниками и двинули на вокзал.

Мы возвращались из Одессы в плацкартном вагоне, - со всеми, можно сказать, удобствами. Можно даже сказать, - «как белые люди». Нашими соседями по купе были: миловидная полноватая тётенька лет 50-ти, отдохнувшая в Одессе в санатории, и приблизительно того же возраста худощавый дядечка, приезжавший в Одессу по каким-то командировочным делам.
Санёк как-то быстро нашёл с ними общий язык, угощал их орехами; загадывал дяде те самые полуприличные детские загадки, какие слышал на Анжелкиной скамейке, ( «В чём сходство между женскими ножками и Останкинской телебашней?» ). Я же испытывал смущение: в общении со взрослыми на меня всегда находило невероятное смущение.
А потом мы играли в карты – в «дурака»: как раз два на два.

Так заканчивалась наша Одессея…

Но она была бы неполной, если бы…

Поздно вечером я вышел в тамбур. Саня перед тем пошёл покурить и долго не возвращался. И я уже начал было беспокоиться: куда это он запропастился, не выкинули ли его из вагона.
Саня находился в тамбуре. Причём не один, а с девушкой. Но пусть благонравный читатель не спешит при этом гневно возмущаться: ничего предосудительного, неблагопристойного между ними не происходило.
Девушка была выше нас ростом, - но при своём росте она смотрела на нас не с тем отталкивающим превосходством и не с той страусиной важностью, как обычно смотрят дылды на своих отставших в росте ровесников, - а смотрела с внимательной улыбкой и доверчивым любопытством. Чем сразу же и завоевала мою симпатию.
- А что это вы тут делаете? – спросил я .
- А что это вы тут делаете, и почему без меня? – повторил я свой вопрос, но уже с добавлением.
- Мыло ждём, - просто ответила высокая девушка.
- Мыло ждёте? – удивлённо вскинул я брови. – А вот это уже интересно. А для чего, если не секрет?
- Руки помыть, - так же просто, с улыбкой ответила девушка.
Оказывается, собираясь в дорогу, она забыла прихватить такой необходимый предмет личной гигиены. Санёк пошёл в наше купе и принёс ей мыло своё. Девушка зашла в туалет; а мы с Саней стали напротив двери, скрестив руки на груди, как два телохранителя. Тут же, следом за тем, некстати явилась сухопарая тёханша в домашнем халате и с химической завивкой на голове, - дёрнула за ручку туалетную дверь, дверь приоткрылась. Девушка, стоявшая в этот момент над умывальником, захлопнула её со своей стороны.
- Тоже ещё – без соображения! Закрылась бы – и делала свои дела! – с язвительной усмешкой воскликнула тёханша.
У меня при этом возникло чувство неловкости: неловкости как за слова этой сухопарой, костлявой тёханши, которой так срочно и так некстати приспичило вдруг в туалет; так и за неловкость той высокой девушки , забывшей запереть за собой дверь в туалете.
Она помыла руки и вышла из туалета, отдала Сане мыло и ушла к себе в купе за полотенцем. Мы тоже на пару минут заглянули в своё купе.
Минут через пять мы втроём, вместе с девушкой, опять возвратились в тамбур. Ей, по-видимому, было приятно находиться в нашей компании. Скромная улыбка не сходила с её лица. И эта улыбка прямо-таки излучала внимание и интерес. Эффектно, с жестом светской дамы положа руку на металлическую перекладинку тамбурной двери, заменявшей ей подлокотник, она смотрела на нас, как добродушная светская тётушка смотрела бы на своих только-только начинающих входить в полнолетие, наполовину ещё ребячливо-шаловливых племянников.
- Ты нас так и не представил, Санёк. Как девушку зовут?
- Тебе какая разница? – как-то сразу же ревниво, отнёсся он к моему вопросу. – Как назвали, так и зовут.
- Как вас, девушка, зовут? – обратился я тогда непосредственно к ней.
- Река такая есть, - с загадочной простотой улыбнулась она.
- Река?.. Ну, насколько мне известно из географии, есть только одна большая река с женским именем – Лена.
Девушка так же улыбчиво кивнула головой.
- Есть ещё Волга, - так же ревниво, пробурчал Санёк.
- Есть ещё, правда, и Амазонка, - в тон ему, подсказал и я.
- А, ну да! Конечно! – тут же словил меня на слове Санёк. – Ты, поди, только про них и думаешь: про «Новых амазонок». – И тут же обратился к Лене: - Смотрела фильм?
Та снова, и так же улыбчиво, кивнула головой.
Мы заговорили об этом польском фильме, наделавшем в своё время так много шуму. У нас чуть было не возник спор: так всё-таки, вырезали или не вырезали те прикольные сцены в лифте и в бассейне?
Вечер, как обычно, действовал на меня ободряюще. Я чувствовал, что понравился Лене с первого взгляда. Саня, похоже, тоже это почувствовал. Когда Лена отправилась к себе в купе укладываться спать, он уже всерьёз ревновал меня к ней.
- Серый, вот за каким бесом ты влазишь, куда тебя не просят?! – напал он на меня, когда мы остались в тамбуре одни, ещё разочек покурить перед сном. – Я тёлку для себя снял, а ты к ней цепляешься!
- Ну, во-первых, ты её пока что не снял, а только зацепил!.. – возразил я ему.
- Да как бы там ни было! Я с ней первый заговорил, я с ней первый познакомился; а ты тут нарисовался – со своими дурацкими детскими выходками – лезешь тут, цепляешься!..
А во-вторых… что поделать, Санёк, если мои «дурацкие детские выходки», если мои старые проверенные приколы «про американскую разведку» нравились ей больше, нежели твоя напускная серьёзность? Если мои «шпионские истории» ей пришлись больше по душе, чем все твои «серьёзные намерения» - только к тому и сводящиеся, чтобы обхватить её рукой за талию и дотронуться до мягких частей её тела?
После того как мы вернулись к себе в купе, мне даже захотелось написать стихотворение, которое бы заканчивалось такими восторженными словами: «…И с первого же взгляда стала Рекой Моей Любви!» Листок со своим стихотворением я собирался подложить спящей Лене под голову. Она проснётся – и обнаружит у себя под подушкой мой листок: что за приятная, романтическая неожиданность будет для неё! Она тогда просто будет мною покорена, а на Саню совсем обращать внимание перестанет!..
Однако я так и не осуществил свои романтические намерения: в полутёмном купе не было совершенно никаких удобств, для того чтобы заниматься стихотворчеством. Поэтому я оставил свою дерзновенную затею. К тому же, за день я был буквально выпотрошен эмоционально. Забравшись к себе на полку, я быстро уснул.

13 июля

Однако, как бы там ни было, - а на следующее утро Лена всё равно больше была расположена ко мне, чем к Сане. Когда мы слезали с поезда на станции Д-во, она сказала ему, неотступно следовавшему за ней:
- Мы с Серёжей… как же это называется?
- Соотечественники, - подсказал я.
- Вот именно. Соотечественники. Только он из Нью-Йорка, а я из Вашингтона.
При своём высоком росте, в длинной красной юбке, перехваченной в талии широким белым поясом, с внушительной дорожной сумкой в руке, - она действительно в эту минуту всем своим видом походила на этакую богатую заокеанскую тётушку, прибывшую навестить своих далёких родственников.
Сдав свои вещи в камеру хранения, мы втроём устроились на лавочке, поблизости от платформы пригородных поездов. Мы разместились на лавочке таким образом: Лена в центре, мы с Саней – прижимаясь к ней: он с одного бока, я с другого.
Санёк – как я уже и говорил – ещё прошедшим вечером, когда мы стояли в вагоне в тамбуре, пытался несколько раз обнять Лену за талию. Тогда у него ничего не выходило: Лена от него каждый раз деликатно отстранялась. Сейчас же, сидя на лавочке, ему было гораздо удобней совершить свой дерзкий замысел; и он, что называется, полез в наглую.
Его пример подействовал на меня заразительно. Мне захотелось того же. И я с дикой осторожностью, – на какую только и был, пока что лишь, способен: в своём, пока что лишь, не опытном для таких дел возрасте, – обнял Лену за плечи.
Лена была явно смущена тем, что её обнимают с обеих сторон. И хотя и пыталась – воздействуя на нас своей скромной и смущённой улыбкой и лёгким пожиманием плеч – отстраниться от наших назойливых объятий; но было заметно, что наши объятья ей никак не неприятны, а, скорее, наоборот. Её просто смущали сновавшие мимо «граждане пассажиры», которые невзначай могли бы бросить на неё осуждающий взгляд.
Но вот Сане захотелось закурить, и он убрал руку с талии Лены. Я тут же воспользовался моментом и опустил свою руку пониже. Саня, закурив, полез было отбивать отвоёванные мной позиции. Однако я уже, что называется, вошёл во вкус. Мне наплевать было на Санину ревность, мне вообще она была непонятной; и с этим нахальным, наплевательским видом я просто наслаждался приятной обстановкой, впервые обнимая на лавочке девушку.
Я вообще его в эту минуту не понимал: как можно ревновать к девушке, не испытывая при этом к ней чувства влюблённости. А в том, что Санёк – как, впрочем, и я – не испытывал при этом никакой влюблённости, - в том я был уверен: его, как и меня, просто влекло женское тело. Как обычно в юном возрасте влечёт нас испробовать всё неизведанное, опьяняющее и возбуждающее: вроде романтики, алкоголя или наркотиков.
Это было чисто физическое влечение. Или, можно ещё сказать, обычное мальчишеское томление.
Мне доставляло огромное наслаждение играть роль этакого искушённого нахала, обнимающего днём на глазах у всех девушку, и видеть, как твой товарищ строит при этом обиженный, ревнивый вид.
Лена, уже и не пытавшаяся от нас отстраняться, достала из сумочки-косметички свой паспорт и стала его разглядывать: будто бы совсем не обращая внимания ни на наши приставания к ней, ни на наше соперничество из-за неё.
Продолжая поочерёдно обнимать Лену за талию и испытывая при этом обалденное напряжение внизу живота, я и Санёк – чтобы ненароком не выдать это обалденное, одеревенелое напряжение и состроив из себя сосредоточенное любопытство – наклонились к её светловолосой большой головке поближе и тоже стали изучать её паспорт, поддерживая свободными руками её руку, в которой она держала свой развёрнутый документ. Страничку с фотографией Лена не стала нам показывать, сославшись на то, что она там не очень вышла. А все остальные данные она перед нами открыла.
Вот фамилию её я так и не запомнил, как и домашний адрес. Хотя и пытался запомнить – так, на всякий случай. Вдруг, может быть, письмо с признанием в любви написать захотелось бы. Первое время помнил, а потом забыл. Запомнил только, что родом она была из Измаила, а ехала в Ровеньки на каникулы к бабушке.
Санёк уже успел перед тем соврать ей, что нам тоже уже исполнилось по 16 лет, и Лена спросила:
- А вы свои паспорта с собой не возите?
- А зачем нам их возить с собой? – с безразличным видом, вопросом на вопрос ответил ей Санёк.
- А правильно, зачем они вам в дороге? – улыбнувшись, тут же согласилась Лена. – Вам, ребятам, они ни к чему. Ещё потеряете их в дороге. Мужчины вообще большие растеряхи.
Затем мы встали с лавочки и отправились в город по магазинам. Я уже не отходил от Лены и так и шёл в обнимку с ней. Саню это явно злило; но вскоре он смирился с ситуацией и отстал от нас.
Лена, вообще-то, хотела и от меня отделаться. «Я люблю по магазинам одна ходить», - мотивировала она своё желание. Однако меня уже и верёвкой невозможно было оттащить от неё: после того как я вкусил такое несравненное, восхитительное блаженство: обнимать девушку.
Что же касается Сани, то он смирился с ситуацией; и когда мы с Леной возвращались из города на станцию, он оттянул меня в сторону и познакомил со своим планом, который и я уже, признаться, держал на уме. По этому плану, по этой идее, мы с ним вдвоём должны были проводить Лену до самого дома её бабушки. А там, может быть, останемся на вечер и попробуем Лену «раскрутить» и «уломать». Что он имел в виду под словами «раскрутить» и «уломать» - это я оставляю на его совести. Но идея мне сходу же понравилась, - тем более, как я уже говорил, я и сам держал её у себя на уме.
Наш дизель отправлялся на час раньше, чем её. Мы договорились устроить ей сюрприз, в виде нашего появления. Мы договорились, что Саня сойдёт на остановочной площадке «47-ой километр», - успеет бросить сумку у деда и успеет на дизель, которым через час будет ехать она. А я проеду до станции Щётово и там пересяду на тот же дизель: это будет для неё второй сюрприз. Так мы заново и встретимся. Так мы и проводим её до самых Ровеньков, куда она ехала к бабушке.
…Однако впоследствии Санёк отказался от своего же плана: то ли так устал с дороги, то ли дед его не отпустил. Или же ему не удалось выпросить у деда денег. А соблазнять девушку, - воздействуя на неё одной лишь силой своего мужского обаяния и не имея при этом ни гроша в кармане, - это, как говаривал ещё Остап Бендер, «низкий сорт, нечистая работа».
Как бы там ни было, но он сошёл на «47»-ом километре; и больше в этот день мы с ним так и не увиделись, хотя и условились ещё раз встретиться.
Не доезжая двух остановок до своего родного города, я сошёл на станции Щётово. Там я купил в кассе билет на дизель, который должен был идти через час и которым должна была ехать Лена, и стал его дожидаться, покуривая оставшиеся сигареты и весь пребывая в восхитительном и смущённом волнении, - что вызывала во мне новая предстоящая встреча: каков будет сюрприз для Лены, который мы ей заготовили!? Пусть не думает, что от нас так-то просто отделаться!
Когда же я вошёл в вагон подошедшего дизеля, я увидел там Лену сидящей на скамейке одну. Она, конечно же, была приятно смущена и удивлена моим неожиданным появлением. На меня же нашло смущение от того, что Саня так и не сел в этот дизель, как мы с ним перед тем условились. Находясь с девушкой один, без товарища, я уже не испытывал той нахальной развязности и смелости, с какими обнимал Лену на станции Д-во этим утром. Но, с другой стороны, в отсутствие Сани не было и того нашего глупого с ним соперничества. Так что, с чисто эгоистической точки зрения, обстановка была вполне благоприятной.
Те сорок минут, которые мы провели с ней в дизеле, я всё так же тянулся рукой обнимать Лену за талию, чтобы вновь и вновь почувствовать те блаженнейшие, восхитительные, счастливые ощущения, какие только и может чувствовать мальчишка от прикосновения к женскому телу; а Лена всё так же скромно улыбалась, краснела от смущения и миловидно поёживалась, как будто бы сама, так же как и я, впервые переживала те же счастливые, но по-юношески стыдливые ощущения…
В Ровеньках, сойдя с поезда, мы расставались. Вообще-то я хотел погулять с Леной вечерком по городу, но она не захотела, сославшись на усталость после дороги. Хотя она совсем не против была встретиться со мной на следующий день и даже предлагала мне колечко со своей руки в залог. «Ладно, я и так верю». «Веришь?» - влюблёнными глазками, с наклонённой головкой посмотрела она на меня. Я не стал брать у неё колечко, так как не знал, смогу ли я завтра приехать или нет. Скорее всего, не смогу. Причина всё та же - недостаток финансов. Мы расстались.
Я сел в автобус и поехал домой.

Так заканчивалась наша Одессея…

Приехав домой, я узнал, что мать всё-таки отправилась за нами в Одессу. Оказывается, мы разминулись с ней в этот же день на станции Д-во.
Ещё я спросил у бабули, как они всё-таки догадались, что я в Одессе. Оказывается, мать ходила в школу и там от нашего школьного директора Драпа узнала, что никаких путёвок в Ленинград на школу не выделяли. Там же в учительской мать узнала адрес Сани и пошла к нему домой. Вот так-то они с его матерью, по выражению Сани, и «снюхались».

14 июля

А на следующее же утро к нам с утра пораньше заявилась Санина мать. Она ещё не знала, что мы приехали ещё вчера и что Саня, не решаясь пока что показываться ей на глаза, решил пока что отсидеться у деда. Узнав об этом, она всплеснула руками и пообещалась устроить своему непутёвому сыночку хороший разгон. Не став расспрашивать обо всех подробностях нашей поездки, она спросила: «Выпивали там небось?» Я, со смущённой улыбкой на губах, замялся: не зная, что и ответить. Баба Нина ответила за меня: что, мол, там есть такой дядя Вася, наш родственник, если даже не захочешь выпить, так он заставит. Услышав об этом, Санина мать тут же пообещалась за это не только устроить своему неразумному сыночку хороший разгон, но и всыпать хорошего ремня, - и это, по её мнению, ещё будет мало для хорошего наказания. Неудивительно, что Санёк так трепетал перед своей мамочкой. Затем, после того как её горячий воспитательно-эмоциональный порыв несколько поубавился, она спросила, не привезли ли мы с собой на память об этой поездке каких-нибудь фотографий. Увы, не привезли.
Увы, мы не привезли из Одессы на память об этой поездке никаких фотографий. Но может быть, именно это и послужило для меня первым толчком к тому, чтобы однажды засесть за написание этой повестушки: чтобы снова и снова пережить все те волнительные моменты и ощущения, которые нам эта поездка подарила.
Ведь повесть – это даже не хуже, чем фотография: это даже больше, чем фотография.
Ведь правда?      
    

      
                

      
       
    

ЕТИ
ПРОВИНЦИАЛЬНОГО
ЛЕТА
ИРОНИЧНО-БЫТОПИСАТЕЛЬСКИЙ РОМАН
ИЗ ЖИЗНИ 15-ЛЕТНЕГО ПОДРОСТКА
ОБРАЗЦА 1987-го ГОДА
Ласковое, лучистое, озорное… Это сколько же эпитетов понапридумано ему человечеством за всю ошеломляющую венценосную историю своего существования!.. Милое, щедрое, яркое… Сперва оно щенком лисицы, рыжим-рыжим! выглядывало откуда-то из-за тёмной осиновой рощи, из-за невысоких, тесно нагромождённых крыш, из-за угольных насыпей, очень уж мрачновато смотрящихся в сочетании с небесной лазурью; затем неукоснительно, строго по заданной траектории принялось отдаляться всё выше и выше от абстрактной в условиях населённого пункта линии горизонта, пока не вспыхнуло, наконец, над местностью ослепительным живейшим кругом...
Радуйтесь! Любуйтесь! Восхищайтесь! Ликуйте и рукоплещите! Вот оно: главное действующее лицо на протяжении бессчётного количества времён; единственное, чей авторитет устойчив и неоспорим самым бесконечным образом, а нравственная и моральная репутация столь же бесконечно безупречна и не подлежит каким бы то ни было критическим переосмыслениям:

С   О   Л   Н   Ц   Е


Восемь утра.
В некоем городе А. именно в эти часы отдельные, частные пробуждения перерастали и сливались в одно всеобщее. И оживление в домах начинало принимать хотя и не бурно, по своей провинциальности, но всё же кипящий характер. И новый день принимался за свои дела-заботы, принимался за свою жизнь.
Ещё пустовали дворы. Воздух не был забит выхлопными газами; а дорожная пыль, свалявшись за ночь, чинно возлежала у бордюров; тогда как автомобилисты, эти «ранние пташки», уже торопились поднять её заново: открывая настежь ворота гаражей и выводя оттуда свои «лошадиные силы». Рявкающее, отрывистое чихание заводимых второпях моторов с особенной отчётливостью, метко и беспощадно стреляло в эти часы по всему окрестному спокойствию.
И как раз, будто бы вторя этим рваным будоражащим звукам, загудели водопроводные трубы в квартирах: пошла вода, подававшаяся в городе строго по определённому графику: с 8-ми до 12-ти, утром и вечером. Домохозяйки взялись за приготовление завтрака. Отдельные громыхания тарелок, сковородок, кастрюль на кухнях очень скоро, очень дружненько, словно бы по мановению невидимой дирижёрской палочки, переходили в повсеместное жарочно-шкварочное стаккато.
Всё это, вся эта какофония провинциального утра, представляло большие неудобства для того, кто привык утречком подольше понежиться в постели, в теплоте и сладкой дрёме.
…Правда, я в то утро и не раздумывал вовсе: задерживаться ли мне или не задерживаться под одеялом, «залёживаться» или нет. Будучи к половине девятого уже на ногах, я, выйдя из подъезда и обогнув четырёхэтажную тень своего дома, - на стене фасада которого висела скромненькая табличка, вывешенная жэковскими работниками: ОБРАЗЦОВЫЙ ДОМ,  - я пересёк пространство близлежащего пустыря и вышел на асфальтированную пешеходную дорожку. Мимо, вдоль тенистого кирпичного забора ЦГБ,  проходили редкие прохожие.
В день начала описываемой истории (точная дата которого – 29 июня 1987-го года) я шёл по направлению к школе.  
Грандиозный случай! Я иду в школу - и попутно, с превеликим удивлением, замечаю про себя, что впервые, пожалуй, за все учебные годы у меня не возникает абсолютно никаких намерений как-то любым способом увильнуть в сторону, прогулять, «сачкануть», прошлындать по городу руки-в-брюки. Явление, бесспорно, поразительное. Да что там говорить! Факт, по сути, беспрецедентный: я иду в школу – ничуть этим не тяготясь и нисколько не пасуя перед сей строгой ученической обязанностью; я иду в школу – и над моей головой в это время не сгущаются тучи, и не давит бремя невыученных уроков и невыполненных поручений; я иду в школу – и на моём лице сияет вдохновенная улыбка!
А причина моего радостного, возбуждённого настроения была довольно-таки проста: уже позади остались: экзамены, сельскохозяйственная практика... а кроме всего прочего – восемь классов той незабвенно-незабываемой нудистики, которую бесплатно  гарантировала каждому советскому человеку его Конституция.
Впереди же… Так, что там у нас впереди по плану? Ах, да… Выпускная линейка, - где нас, три параллельных класса, выстроят в шеренгу, - после чего наши классные руководительницы, наши классные «Мариванны», и дорогие, разлюбезные по такому поводу учителя примутся за поздравления. Одних будут поздравлять с долгожданным (наконец-то!) окончанием школы и получением свидетельства о неполном среднем образовании; тех же, кто «намылился» идти в девятый класс, будут поздравлять с успешным завершением ещё одного учебного года и началом очередных длительных летних каникул.
Ясно заранее: всё обойдётся без фанфар, кратко и статично: нам вручат «корочки» с итоговыми оценками, произнесут затверженный и обычный в таких случаях наборчик напутственных речей. И, сразу же вслед за тем, мы, великовозрастные лоботрясы, разбредёмся в разные стороны, кто куда, «дорогой по жизни». Стоило утюжиться, чистить зубы, умываться, приводить в порядок взлохмаченные после спанья волосы. Больно много делов-то – бумажка с аттестационными отметками! Да в любое время можно было зайти и забрать её в учительской.
Я, скорее всего, так и поступил бы, да так и прокемарил бы, по крайней мере, до пол-одиннадцатого; и чёрта-с-два дождались бы меня на линейке, если б не имелась ещё одна, сверхважная, сверхвеская, причина, собственно которая-то и вытащила меня пораньше из постели и, заставив одеться, как и положено, во всё чистенькое, свеженькое, нарядненькое, погнала за своевременным получением аттестационной бумажки.
Вот из-за этой-то причины я и семенил теперь торопливо вдоль больничного забора, - боясь, как бы не опоздать, не прийти к «шапочному разбору», (хотя «шапочный разбор» - это ещё куда ни шло: это ещё вполне приемлемы был вариант). И вот почему я переживал сейчас тот вдохновенный порыв, то сладостное, но и малость тревожное возбуждение, так приятно и так волнительно щекочущее нервишки, и всем своим естеством чувствовал, как закипает и бурлит во мне весь мой ребяческий азарт, должный предшественник и верный путеводитель намеченной в скором будущем интриги…
Решив чуточку сократить путь, сразу же как кончился больничный забор, я свернул налево и побрёл напрямик, через футбольный газон школьного стадиона. Следует заметить, я здорово рисковал и совсем недавно, в обычный будничный учебный день, вряд ли бы решился пройти здесь, если бы даже и торопился. По головке бы меня за это не погладили; а Драп, определённо, надрал бы мне уши. Драп – это наш директор школы. Само прозвище, как можно догадаться, имело этакий двузначный оттенок: во-первых, драп – это такой плотный тёмно-серый материал, сшитое пальто из которого носил директор в период зимних холодов; а во-вторых, драп – это ещё и корень от того самого «драпака», которого обычно «задают», когда чувствуют за собой холодок, тоже отнюдь не из приятных.
Драп! – для нас, учащихся средней школы №11, это звучало как предупредительный возглас, как клич разбегающейся шпаны: нечто вроде «атас!» или «шухер!».
Драп! – и все без исключения, даже круглые отличники с их примерным поведением , - даже они тут же начинали чувствовать за собой какие-либо «грешки», тут же опускали глаза, старались говорить вполголоса и передвигаться едва ли не на цыпочках; а то и вовсе – спешили ретироваться как можно побыстрей и как можно подальше от местонахождения гнусоватенькой директорской физиономии.
Как и любой чрезмерно уважающий себя диктатор-надзиратель, Драп со всей искренностью полагал, что для всех, имеющих честь находиться в его подчинении, он не просто начальствующая персона, но и – образец для подражания. Желая показать себя человеком невероятно цивилизованным, он установил, что ходить или, что хуже, бегать по газонам – злостно и целенаправленно вытаптывая при этом одуванчики да прочую зелень-траву – могут лишь футболисты да скотина всякая, в том числе и двуногая; он, лично, на работу всегда шагал в обход, по асфальтированной дорожке; а потому, и все его подчинённые должны были поступать так же. Подобное же предписание для учеников ленивых, любящих подольше поспать, представляло огромные неудобства. Пешеходная дорожка, огибая стадион, давала немалый крюк; и вечно опаздывающим «соням», чтобы вовремя поспеть к первому звонку, приходилось срезать стометровку и шуровать через футбольный газон, - нарушая тем самым установленное директорской прихотью правило.
Очень часто опаздывающих нарушителей подстерегали из-за угла дежурные  по школе старшеклассники, нередко во главе с самим директором. И тогда, как уж повелось, - не успевает опоздавший приблизиться к ним, как ему уже, в нетерпении потирая ручки и ехидненько ухмыляясь, готовится какая-нибудь унизительная экзекуция: а ну-ка ставь портфельчик на приступки и – на выбор: либо бегом вокруг школы три круга; либо иди бери у техничек веник: и пока не подметёшь весь школьный двор – на уроки не допускаешься.
…Но сегодня, как верно я угадал, никто не стал ко мне придираться. Драп, присутствовавший на линейке, лишь искоса взглянул на меня со своей неизменной, кисловато-укоряющей полуухмылочкой: мол, в такой-то торжественный день, ещё и опаздывать!
Я тихонечко, не привлекая к себе никакого особого внимания со стороны учительского корпуса, стал в строй, во вторую шеренгу, уперевшись в затылок низкорослому Серёге Шипилову.
«Ба! – воскликнул я про себя. – Ты-то как раз мне и нужен!»
Линейка тем временем уже подходила к концу. Завуч дочитывала свою нудную проповедь. Сбоку от неё стояла наша «классная» , держа в руке кипу аттестационных свидетельств.
Волнуясь, - но при этом желая сразу же приступить к делу, ради которого, собственно-то, и объявился здесь, - я осторожненько, как у нас говорится – «слегонца», толкнул Шипила в спину:
- Ну что, едем?
- Куда? – обернул Шипил свою белобрысую, щедро надушенную духами старшей сестры, сильно при этом недоумённую «репу».
- Как «куда»? Договаривались же. Что: так быстро и забыл? В Одессу.
- О, ещё один одессит у нас будет! – вклинился в не свой разговор Гриня, ещё один наш одноклассничек, долговязый и нескладный.
Я пропустил его восклицание мимо ушей: ясно тем самым давая понять, что его это дело никак не касается.
- А кто ещё поедет? – спросил Шипил, когда я высматривал в толпе Саню с Димьяном.
В этот же момент раздались со всех сторон дружные аплодисменты, началась раздача аттестационных свидетельств, толпа расстроилась.
- Санёк! – подозвал я ещё одного товарища.
- Подожди, - Санёк, заглядывая в свой аттестат, перекинулся несколькими словами с классной руководительницей, с девчонками: видно, хотел поделиться «успехами»; после чего уже подошёл к нам: ко мне и к Шипилу.
- Ну что, в Одессу едем?
- В Одессу? А когда?
- Первого.
- Так рано? – возразил Шипил.
- Почему «рано»? Первого у меня как раз путёвка начинается.
- Какая ещё путёвка?
- В Ленинград, - ответил я за миг перед тем, как два моих товарища остановились и стали как вкопанные.
- Не по-онял… - проговорил Шипил
- Не по-онял… - повторил Санёк.
- Ты куда-то собрался: в Одессу или в Ленинград?! – в один голос воскликнули они, явно озадаченные мной: хотя я и раньше имел у себя в классе репутацию «странного человека».
- Не, ну как вы не понимаете… - пришлось объяснять мне им. – Это мне пришлось наплести своим, мамуле с бабулей, что первого числа, первого июля, мы едем по путевке в Ленинград: всем классом, с учителями, с классной руководительницей.
- Ну ты даёшь! – воскликнул Санёк.
- А на гада ты это сделал? – произнёс Шипил, будто бы ещё больше озадачиваясь.
- Ну а так меня вообще могли бы не отпустить!
- А «башки» тебе дадут? – спросил Шипил.
- Уже дали, - я похлопал себя по нагрудному карману. – Тут шестьдесят – стоимость моей путёвочки. Ещё «полтыш» обещали накинуть – на мелкие расходы. Вещицу, там, какую-нибудь купить, сувениры, мороженое…
- Что-то мне неохота ехать, - зевнул Шипил.
- Почему?
- Неохота, и всё. Если б ты не согнал своим…
- Так что из того? – вступился за меня Санёк. – Согнал так согнал. Его дело. Ты говори: хочешь ехать или нет?
- Ладно, пойдёмте, - сказал Шипил с явной неопределённостью. – Я со своими родоками ещё об этом переговорю. И тебе ж, Саня, тоже с матерью надо поговорить. Или ты уже так, без спросу, собрался?
Подойдя к подъезду пятиэтажного панельного дома, где жил Шипил, мы остановились. Шипил достал из кармана батину «астру».
- Курить будете?
- Я пас, - отказался Санёк. – Я ж тебе говорил: вчера у деда был в деревне. А там с пацанами местными самогончика малость перебрали. А после этого знаешь как курить гадово - в горле дерёт.
- А ты? – протянул мне Шипил распечатанную пачку.
- Я тоже.
- Что, тоже «перебрал»? – усмехнулся Шипил.
- Да нет. Но тоже в горле дерёт. После ангины. Я ангиной недавно переболел.
- А что, разве летом ангиной болеют? – недоверчиво переспросил Шипил.
Я лишь пожал плечами: мол, бывает.
- Ну, ладно, - выбросил Шипил наполовину недокуренную сигарету. – Пойду переоденусь. А заодно и со своими стариками перебазарю. Серый, пошли со мной.
- Нет, Серый, - остановил меня Санёк, - лучше, пошли со мной. Мою мамку труднее будет уговорить. Ты хоть расскажешь ей: что к чему. А то она вообще может не поверить мне, скажет: это ты нарочно всё выдумал, чтобы одному или с друзьями на время куда-то замыться.
«По сути, так оно и есть», - подумалось при этом мне.
- А где тогда встречаемся? – спросил Шипил.
- Ну, я потом переоденусь, - ответил ему Санёк, - и мы опять подойдём сюда.
- Ото, Серый, пойдём лучше со мной: а то он, знаешь сколько, переодеваться будет! Ему до дома полчаса идти, а потом он переодеваться будет столько же.
Серый был, что называется, нарасхват.
- А вообще-то, ладно, иди с ним, - согласился Шипил. – Минут через двадцать чтоб только подошли. Ах, мама, мама, мама! Ну где моя панама? – пропел он, скрываясь в подъезде.
- Шипи-ил! – слегка обиженным тоном протянула в его сторону проходившая мимо Оля Захарова, когда тот уже успел скрыться в подъезде.
Оля, наша одноклассница, уже успела, вернувшись с линейки, побывать дома, сменить парадную школьную форму на лёгкое летнее платьице с бретельками, завязанными узелком на голеньких плечиках, и напялить на голову модную панамку-грибок, которая-то и стала случайным объектом постоянных песенных «подковырок» нашего обломщика Шипила.
- Что, Оль, загорать идёшь? – поинтересовался у неё Санёк. – Меня не возьмёшь с собой?
- Приходи, - как-то скучно, будто нагинаясь за чем-то уроненным, пригласила она. – Мы на крыше с девчонками загораем: я, а со мной ещё – Ленка Плотникова, Наташка Музюкина, Сэма.
Отличница, - а следовательно, девочка, знающая и умеющая как поважничать, - Оля была большой любительницей произносить шикарные кинематографические словечки, подцепленные из реплик героев голливудских или французских фильмов. «Не гримасничай!», «не паясничай!» - часто одёргивала она своих баловливых ровесников, когда те начинали при ней в классе корчить рожи и прикалываться на всю катушку. Неудивительно поэтому, что свою подружку Светку Самусенко она звала и вовсе уж по-американски – «Сэмой» .
- Да, «приходи»! – с сомнением отнёсся Санёк к её приглашению. – Я что вам: Карлссон, который живёт на крыше? Пропеллера на мне нет – по воздуху летать; а дверь на чердак вы запираете! Стучись к вам потом – не достучишься!
Санёк давно заигрывал с Олей, безуспешно пытаясь добиться от неё ответного расположения. Да что там он! Помимо него у Оли «женихов» хватало. Длинноволосая русалка, любительница аэробики и итальянской эстрады, одна из первых красавиц в школе, с уже к 14-ти годам аккуратненько оформленной фигуркой и отчётливо выдвинутыми, округлившимися грудками-мячиками, - и до того заметно и впечатляюще, что стоило появиться ей в спортзале, перед началом занятий по физкультуре, в тренировочном трико, выпукло облегающем её приятные формы, - как даже физрук наш, сорокалетний мужик, на своём веку повидавший уже, как говорится, такие ещё виды, - даже он тут же начинал вдруг казаться чересчур неловким, каким-то неуверенным и зажатым в своих движениях, робким и застенчивым пацаном; и неустанно затем, в течение 45-ти минут, пока длился урок, бросал в её сторону жаркие, плотоядные взгляды-«косяки». Масса других, не менее примечательных, поклонников постоянно окружала Олю: старшеклассники, плечистые крепыши из внутришкольного комсомольского актива, самые
«модные», самые «выделистые». Естественно, что Оле, с её «выходными данными», выбор на этот счёт достался безмерно богатый; а потому она лишь мимоходом, без какого-либо страстно особенного любопытства, словно мелочную услугу – учебник, к примеру, одолжить или карандаш – оказывала внимание ребятам помельче, поскромнее: вроде Сани или «того же» меня.
…Свернув в проулок, сразу же за углом пятиэтажки, через несколько минут мы уже открывали калитку небольшого частного домика, где Саня с матерью и младшим его братом снимали у одной престарелой бабки «времянку» из двух комнатушек.
- Олю не уломал?        
- А, - махнул рукой Санёк. – Главное сейчас – уломать мою мать на эту поездку любыми возможными средствами.
«Это верно», - подумал я.
Мы вошли в дом. Остановились в тёмной прихожке.
- Что-то тихо. Мать с братаном, чи небось, к деду с утра ещё уехали – огород копать?
Не успел он вымолвить, как напротив, в глубине спаленки, раздался шорох тапочек по полу и послышался глуховатый женский голос:
- Да здесь мы. Придремнули немного.
Щёлкнули включателем; и в тёмной, даже днём, комнатушке зажёгся свет. В другой комнате, соединявшей прихожку со спаленкой, появилась Санина мать, небольшого роста, но полненькая женщина, и, следом же за ней, выпорхнул его братишка, шустренький, коротко стриженый пацанёнок лет 9-11-ти.
- Ну, как: табеля вам выдали?.. Здрасьте! ( Это ко мне ).
Я ответил кивком головы; а Санёк тем временем достал из кармана табель с итоговыми оценками, «в срочном порядке» предъявляя его своей мамочке.
- Всё-тки Тамара поставила тебе «пару» за третью четверть, - заметила та, поднося листок ближе к свету.
- Поста-авила, змеюка! – недовольно вздохнул Санёк.
- А почему ты мне сказал, что у тебя годовая по физике «четыре» - а тут «трояк» стоит!?
- А я и сам не знаю, - вытянул рожу Санёк.
- Он не знает… - пробурчала его мать, - а кто ж тогда, за тебя, должен знать?
Постепенно она разобралась с табелем своего сына; впрочем, не постеснялась заглянуть и в мой. Увидев там «двойку» по труду в той же самой, злополучной третьей четверти, немного припозорила, - на что я оправданно заявил, что тогда поломал руку, катаясь зимой со снежных горок, и на уроки труда попросту не являлся: вот поэтому трудовику, видно, больше нечего было поставить для аттестации.
Но вот, наконец, Санёк перевёл разговор на главную тему.
- Мам, - уже переодеваясь, не без осторожности в голосе, обратился он к ней. – Вот Сергей со своей матерью в Одессу едут отдыхать. И меня с Шипилом приглашают. Ты как на это посмотришь? Отпустишь?
- А у вас что, Сергей, родственники там живут, или как?
- Д-да, родственники… дом свой имеют.
- И что, твоя мать согласна взять, впридачу ко всему, ещё и этих двух оболтусов?
Честно признаться, я перед тем капельку опешил: так как Санёк заблаговременно не предупредил меня о том, что в «легенде», придуманной им для своей родительницы, моя мать, якобы едущая с нами, будет выступать гарантией того, что с нами за всё время отдыха ничего плохого не случится. К тому же, когда присутствуешь при том, как твой товарищ нагло врёт… то есть, прошу прошения, НЕПРАВИЛЬНО ИНФОРМИРУЕТ старших… то всегда, почему-то, испытываешь гораздо больше смущения, нежели когда проделываешь это же сам. Обязательно чья-то ложь покажется гораздо более неудобоваримой, чем своя собственная, родная.
Однако отступать, как говорится, было некуда.
- Она не против. Наоборот: бери, говорит, с собой друзей – тебе с ними веселей будет.
- Веселей-то веселей, но места вам там всем хватит?
- Если б не хватало, нас бы и не брали, - вышел из спальни Санёк, переодевшись.
- А сколько ж, тогда, тебе денег туда потребуется?
- Ну… сколько? – призадумался Санёк, прикидывая в уме. – Рублей семьдесят.
- Семьдесят? А не мало – семьдесят? Это ж на питание, на проезд по городу. Что вас там, задарма, за красивые глазки кормить и возить по городу будут?
- Ну так давай ему все сто! – вставил малой брат Сани, сидевший в углу на маленьком детсадовском стульчике и до этого лишь молча наблюдавший за всеми.
- В общем, посмотрим, - подытожила ихняя мать. – Вы когда собираетесь? Первого? Мне тогда ещё надо будет с твоей матерью, Сергей, переговорить обо всём этом.
- Значит, отпускаешь? – засиял Санёк.
- Но ведь мы же собирались втроём на Цимлянское водохранилище этим летом съездить, - выставила его мать последний аргумент, уже не имеющий никакой практической силы.
- А мы когда собирались? – возразил Санёк. – Лишь в конце июля. Я до этого успею приехать. Мы там, в Одессе, побудем неделю-две, не больше.
- Хорошо, хорошо.
…Через несколько минут мы снова были у подъезда пятиэтажного дома, где нас поджидал Шипил.
- Ну, что я тебе говорил, Серый, - кивнул тот в сторону Сани, - переодевался почти час. Я засёк время.
- Да ладно тебе, Шипил, - отмахнулся от его упрёков Саня. – Мы сейчас всё так классно устроили, такое дело провернули!
- Какое «такое дело»?
- Мать его уломали, - оповестил я его.
- А, тоже мне – дело! Я своим как зашёл, так сразу и же брякнул, так сразу же и выложил: что, мол-может, с приятелями со своими школьными в Одессу махну на пару недель; и они мигом же спросили: сколько тебе денег нужно на эту поездку?
- А! Ну так тебе страшно повезло! – в один голос воскликнули мы с Саней. – Родоки у тебя понимающие.
- Короче, - резанул Шипил, - нам же надо ещё библиотеки все городские обойти: отметить, что за нами никаких книг не числится. Вам дали формуляры? Вот пойдём, по дороге как раз и покалякаем.
…Незаметно полгорода оказалось пройдено; и чем дольше мы шли и говорили, тем больше я и Санёк убеждались, что Шипил с нами не поедет.
- Вот какого ты, Серый, нагнал своим про Ленинград, про первое число… Первого числа рано. Тем более, я не могу первого. Первого мы с Керей собирались в одно село махнуть.
- На мотоцикле? – живо поинтересовался Санёк, выдвинувшись корпусом чуть вперёд.
- На собачьих упряжках! – огрызнулся Шипил. – На чём же ещё, как не на мотоцикле?
- Без прав?
- А кто тебе права выдаст, если шестнадцати ещё не исполнилось?
- А легавые вас там нигде, по дороге, не перехватят?
- Какие, в пень, легавые! Мы же в Поляну едем. А там анархия полная. Легавые! Там уже, поди небось, забыли, как они выглядят, эти легавые. Там в последний раз живых ментов, наверно, году в сорок пятом только и видели: зашли туда – братскую могилу на память после себя оставили. А ты говоришь – легавые!.. Так что, нет, Серый, первого – это не по теме, - снова перескочил Шипил на наш основной разговор. – Может-давай, второго, а?
- Поезд по нечётным числам туда только ходит.
- Ну тогда, третьего.
- Я же уже сказал своим, что первого у меня путёвка начинается. Что мне теперь, до третьего скрываться где-то?
- Вот видишь, вот видишь! Вот на гада ты это сделал?
- Ну а так меня вообще хрен бы отпустили!
Мы подошли к киоску «Союзпечати», на витрине которого «валялись» сигареты «интер».
- У тебя, кажись, башки есть, - обратился Шипил к Сане, - купи «интер».
Санёк снова что-то промямлил насчёт того, что накануне сильно «перебрал», и сигареты так и не купил. А Шипил, тем временем, уже начал приклёпываться ко мне.
- Серый, займи трояк. Сегодня у пацана одного день рождения, он меня пригласил, а подарок купить не за что.
- У меня нет трояка. Только чирик.
- Так давай зайдём в магазин, разменяем.
- Вообще, Шипил, ты, конечно, не обижайся, но считай, что этих денег у меня с собой нет.
- Шипил, так ты думаешь ехать? – снова подключился к нам Санёк.
- Первого?
- Первого.
- Не по теме как-то.
- Говори точно.
- И что, мы там, в Одессе, с бабушками будем жить?
- С какими бабушками?
- Ну, ты же сам говорил, будто у тебя там бабушка… или кто там у тебя?
- Какая тебе разница – с бабушками, не с бабушками. Тебе что? Лишь бы переночевать где было. А днём мы будем или на море пропадать, или по городу лазить.
- Нет, первого – всё равно не по теме.
- Вот чёрт! Как на язык что-то прицепится, - пробурчал Санёк, - «не по теме», «не по теме».
- Не знаю. И к тому же, Серый согнал своим.
- Ну и что? – опять вступился за меня Санёк. – Для тебя, лично, какое это имеет значение? Согнал так согнал. Говори: едешь или нет?
- Говорю же: не знаю!
В этот момент громыхавший пустым кузовом «ЗиЛок», ехавший мимо, обогнав нас, резко затормозил. Из кабины высунулся парень в выцветшей майке. «Здорово!» - махнул он рукой. «Здорово!» - отозвался Шипил, узнавший в нём своего соседа по дому. «Со смены?» - «Ага». – «Меня не подбросишь?» - «Залезай». Напоследок пообещав ещё раз «всё хорошенько обдумать», Шипил запрыгнул в кабину к своему соседу-дружку и, сделав нам на прощанье ручкой, газанул прочь-восвояси.
- Этот точно теперь не поедет, - констатировал Санёк, впрочем, без особой грусти.
- Да. Похоже на то.
- Слушай, а може, прямо сейчас и на станцию смотаемся: билеты возьмём?
- Зачем? Когда поедем, в тот же день и возьмём.
- Тогда и билетов, може уже, не будет: раскупят.
- Будет. Если здесь не будет, так в Д-во обязательно будут. Нам, главное, до Д-во на дизеле добраться, а оттуда уже – на пассажирском. Там, в Д-во, билеты компоссируют, места в плацкартном дают.
- Нет, давай всё-тки съездим – чтоб уж точно всё разузнать.
Я поддался его уговорам; и мы в тот день прокатились-таки на станцию, где из уст кассирши получили подтверждение тому, о чём я говорил.
…Вернувшись со станции, мы присели на лавочке возле одного дома: переработать всю информацию, полученную нами за день; но нам не дала этого сделать какая-то полоумная старушенция, вышедшая с мусорным ведром из подъезда. Остановившись перед нами, она начала распинаться о том, что, вот мол, мы, чужие, сидим на ихней лавочке, - да и вообще, неизвестно кто такие и что возле ихнего дома собираемся делать и т.д., и т.п. Выслушав от неё краткую лекцию о непримиримом антагонизме между понятиями «твоё» и «моё», «ваше» и «наше» - и не став с ней спорить по принципиальным вопросам, мы поднялись и повалили дальше, по НАШЕМУ направлению.
По дороге мы договорились с Саней, что назавтра он заглянет ко мне в пять часов вечера, чтобы окончательно уже выяснить насчёт моей «путёвки в Ленинград» и всего, что с этим могло быть связано.
- Слушай, - задержал я его, когда мы уже расходились каждый в свою сторону, - а Димьян? Про Димьяна-то мы забыли: его на линейке не было почему-то. Его-то как: возьмём с собой?
Санёк на несколько секунд «как бы задумался», а затем отрицательно покачал головой.
- Нет, Серый, я, лично, не советую. Ты же его не хуже меня знаешь. Его вообще опасно с собой брать куда бы то ни было, а тем более – в Одессу. Он там точно что-нибудь да выкинет – а нам тогда всем троим отвечать придётся. Тебе охота? Мне нет.
- Ну и чёрт с ним! – согласился я, махнув рукой.
- Правильно, - отозвался Санёк, будто бы с облегчением.
Так, с лёгкостью для самих себя отказавшись от ещё одного участника предполагаемого путешествия, мы отправились каждый к себе домой.

А собственно, с Димьяна-то всё и началось.
Вернёмся чуточку назад. В один из светлых, погожих, истинно майских воскресных деньков я, от нечего делать, наскучившись сидеть в квартире в четырёх стенах, забрёл на наш городской ставок. Где же ещё, как не там, можно было с такой стопроцентовой уверенностью «нарваться» на своих дружков-одноклассников!
Большую часть своего свободного времени Санёк с Димьяном проводили именно здесь, упражняясь в нехитрых молодецких забавах. А забавы эти, в большинстве своём, носили, чего уж там таить, открыто хулиганский характер.
Особняком тут следует выделить такое вопиюще-безобразное действие, которое сами они называли «бомбодристанием» . Для этой цели подыскивался крепкий и упругий осиновый прут,
не длинный, но и не слишком коротковатый, - на один конец которого насаживался комок из увлажнённой, хорошо поддающейся глины, - и… остальное уже, как говорится, дело техники. При помощи такого ловкого приспособления – главное, уметь правильно и прицельно замахнуться – можно было швыряться на довольно-таки приличные расстояния. А самому, при этом, важно тут же, не мешкая, успеть спрятаться в роще в кустах. Вся суть прикола и весь смысл хулиганского удовольствия заключались в том, чтобы, сидя в кустах, наблюдать за тем замешательством, в какое приводила честных, законопослушных граждан, проходивших мимо противоположным берегом, невесть каким сверхъестественным образом сыпавшаяся на их непокрытые головы «кара господня».
Огромный опыт набивших, в буквальном смысле, руку на этом деле Сани с Димьяном позволил им впоследствии на экзамене по физподготовке занять первые места в одном из видов многоборья – метании мяча. Причём у Димьяна это, кажется, была первая и единственная оценка «отлично» за всю его шухарную и отчаянную «жизню».
…А вот у меня мастерства пока что не хватало. Мои комки зачастую срывались, соскакивали за спину; потому-то, на первых порах, мне постоянно приходилось довольствоваться ролью слабосильного ученика.
- Ты резче, резче её выпрямляй! Вот так, - подсказывал Димьян, молниеносно выбрасывая руку вперёд с зажатой в неё палкой-металкой.
Несколько тренировочных прикидок с целью приобретения навыков, и – вот вам результат моей природной ловкости! – я на равных мог состязаться с обоими «рекордсменами».
- Приготовились! – скомандовал Димьян. – Три-четыре, пли!
Три упругие хворостины моментально рассекли собой воздух. Три полусухих глиняных катышка мгновенно взмыли в пространство. Секундную долю спустя, описав в полёте параболу и распавшись на мелкие осколки, «снаряды» прорезали на другой стороне ставка густую листву дикорастущих фруктовых деревьев – и хлёстким, сочным шлепком опустились на землю.
А там, под деревцами, располагалась как раз компания соображающих: там «соображали на троих». Они только что разлили по бумажным стаканчикам, намереваясь немедля «чокнуться» и «пропустить», - как стремительный падающий звук ненароком отвлёк их от наметившегося «невмеруприятия». Переглянувшись сначала между собой, алкаши стали настороженно озираться вокруг, будто бы принюхиваясь к чему-то.
Мы же, надёжно замаскированные, как нам казалось, ветвистым кустарником, следя за ихней реакцией, просто-напросто угорали от столь незатейливой потехи… Но вот, блин, незадача: кто-то из нас, по-моему Димьян, высунул из-за кустов по неосмотрительности свой крупновыдающийся «чайник» - и нас тут же заметили. Не смотри что алкаши, морды пропитые:
глаз, поди тоже, имеют намётанный.
- Эй вы, шалуны! Что, детство в попке заиграло?! Покидаться захотелось?!
Димьяну, с приподнятым кверху толстомясым «очком», пришлось выползти из укрытия.
- Э-э! – выпрямился он во весь свой нешуточный рост. – А вы, какого-этого, там пристроились?!
Здеся вам шо – распивочный пункт?! Трезвость – норма жизни!
- Умник нашёлся! – отозвались с того берега алкаши.
- Ща милицию позовём! – грозился им с нашего берега Димьян. – Мы из кружка… Санёк, куда нас Раиса, учиха по истории, записывала?
- «Юные правоведы».
- Мы из клуба правоведов, юных друзей Павлика Морозова! А-ну бегом собрались отсюда! Бегом, я кому говорю! – орал Димьян, нарочно придавая своему, и без того достаточно зычному, голоску ещё больше басистости.
В ответ алкаши начали бурчать что-то нечленораздельное и, судя по их насупленному виду, крайне нелюбезное.
Ха! Рассчитывали нас на испуг взять. Не на тех напали! Димьян, наш предводитель, парень не промах – как прямиком, так и переносиком. Его, попробуй, прижми горбом к стенке – сам же потом, весь сверху донизу, в мелу окажешься.
Тем более, что на этот раз правота была отчасти на нашей стороне: по недавно вошедшему в силу правительственному указу, этих хануриков за распитие спиртных напитков в общественном месте, да ещё в воскресный день, можно бы было запросто привлечь к административной ответственности. И в этой связи, Димьян высказал было идейку, «шоб оторваться на них по-серьёзному».
Однако «отрываться по-серьёзному» мы всё же не стали, - пожалев сии испитые души, уже крепко подызмученные «сухим законом», несмотря на всю недавность его принятия.
Вместо этого, мы взялись высматривать для себя новый «объект».
На открытом бугорке, чуть поодаль от оставленных нами в покое выпивох, лежала на подстилке одна «мадама» в купальнике. Вытянув руки по швам, накрыв газеткой верхнюю часть лица и предоставив, таким образом, беспрепятственно воздействовать ультрафиолету на свои жировые, рельефные формы, - она загорала в полуотстранённой, сонливой, прямо-таки выставочной позе… Димьян отчаянно принялся разрывать землю у обрывистого бережка, добираясь до слоя с глиной; мы спешно насаживали шарики.
- Три-четыре, пли!
…Мадама шевельнулась; убрав газетку, лениво приподнялась; прищуриваясь, вяло осмотрелась. В мелкобегущих волнах ставка, подобно рыболовной сети с нанизанными на неё бриллиантами, переливалось ярчайшее полуденное солнце, - своим степенным и беспечным отражением являло безмятежную, до приторности сладкую картинку… Видя, что ничего экстремального вокруг не происходит, (а эти, заставившие насторожиться толчки, где-то рядом сотрясшие землю, - мало ли чем можно объяснить: фрукты спелые попадали… мало ли чего может почудиться сквозь дремотную негу), мадама не без удовлетворения потянулась и, размягчаясь, обратно улеглась, положив газетку на лицо…
- Три-четыре, пли!
…Мадама вскинулась, моментально приняв полусидячее положение; заволновалась, занервничала; приставив ладонь козырьком ко лбу, с пущей внимательностью стала озираться кругом… Высокая трава, иссушенная зноем, - ни шороха в ней, ни звука. Небесная голубизна, расплавленная в глазах. Природа недвижна, безвольна, утомлена жарой… Но откуда же эти странные шлепки?
Распластавшись по новой, мадама предварительно поёрзала спиной по подстилке в нежайшей истоме…
- Три-четыре, пли!
…События, раз за разом, приобретали всё более чрезвычайный и многозначительный оборот. Обсыпанная «штукатуркой» непонятного происхождения и ошарашенная сим таинственным для неё явлением, мадама, лихорадочно порывшись в целлофановом кульке, лежавшем сбоку, достала оттуда платье, в трепете и в испуге прижала к груди… Внизу, возле берега, слабо и приглушённо зашелестел камыш; с мутного, илистого дна ставка всплыла одинокая лягушка, выставив на поверхность тёмно-зелёные, как и вся сама, глаза-перископы… Мадама поднялась и, не выпуская из рук платья, передвинула подстилку на три метра подальше от воды. Обтрусилась. Снова улеглась…
- Пли!!!
…Мадама, в панике, схватилась с места… Чьи же это, всё-таки, идиотские шуточки?
Мадама отважилась на то, чтобы снова улечься – как ни в чём не бывало; однако на этот раз, уже с видом, твёрдо выражавшим намерение разгадать загадочное явление…
Нам самим уже, признаться честно, хотелось перед ней «расколоться»: хотелось послушать, что и как будет верещать та бабёнка, когда увидит, кто по ней стрелял.
- Она, чи шо, чи в натуре не может сообразить, откуда солнышко припекает? – в открытую пошёл раззадоренный Димьян, бравируя, нахально и безо всякой опаски «высвечиваясь» перед «объектом».
- Пли!!!
…Не дождались!
Мадама побежала куда-то за гаражи, в детсад – наверно подумала, малыши-акселератики бунт там устроили. Но там, оказывается, для детишек выходной был, воскресенье; а сторож – человек пожилой и благоразумный, и безобразными выходками заниматься не стал бы и не станет.
В общем, мадама так и не смогла докумекать, что арт-обстрел ведётся с параллельного берега. Разочаровавшись в своих догадках и находясь в полном отчаянии, она стала загорать стоя, - чтобы, при случае, быть готовой либо дать отпор невидимому агрессору, либо просто «караул!» прокричать.
…Наконец и нам самим надоело забавляться подобным образом; мы решили передохнуть и, побросав в сторону осиновые прутья, повалились на траву на лужайке, неподалеку от моста. Громадное чугунное чудовище соединяло один берег ставка с другим; впрочем, настил его был давно и окончательно выдран жителями близлежащих окрестностей, деревянные доски использованы в их хозяйственных нуждах; и по мосту можно было переходить лишь по оставшейся арматурине, с величайшей осторожностью при этом, обеими руками придерживаясь за перила.
- Говорят, его вообще скоро по частям распиляют – на металлолом, - сказал Димьян.
- Где ты об этом слышал? – проговорил Санёк.
- Где-где… слышал. А жаль, да?.. Достопримечательность! Местная историческая достопримечательность!.. Железный динозавр! Динозавр железного рока! – и Димьян, не вставая с земли, подобрал камешек и запустил им в сторону моста. Тупо звякнув о ржавое чугунное покрытие, камешек упал в воду.
Надкусывая пожелтевшими от никотинового налёта зубами выдернутый из почвы стебелёк-травинку, Димьян стал щурить на солнце круглую свою, как месяц полоумный .., мордяку и, с как-то по-особенному глуповато и смешно, как у никулинского киноперсонажа Балбеса, выраженной беззаботностью, стал напевать при этом… вы только послушайте!
- В рот-я-бу-, в-рот-я-бу-, в рот я бу-лочку ложу! - и, перекинувшись с одного локтя на другой: - Папе-сде-, папе-сде-, папе сде-лали спинажак!
Вдруг он молниеносно привскочил и рывком, резким борцовским приёмом обхватив Саню за шею, повалил его на траву – тот, как говорится, не успел опомниться.
- Ах ты, морда рыжая! Щас я все твои конопашки возьму пинцетиком повыдёргиваю!
- Да прекрати ты, Димьян! Прекращай! Хорош!
Врасплох застигнутый зловредной хитростью дружка, Санёк, в крайне невыгодной для себя позиции, со сдавленным горлом, отбивался теперь как мог; тогда как Димьян, чтобы показать, насколько нешуточна та угроза, о которой он, по-джентльменски, объявил заранее, свободной рукой сломал пополам сучок – и ну погнал им водить перед самым Саниным носом.
Неизвестно, сколько бы продолжалась пытка, будь на месте Сани какой-нибудь маломощный доходяга. А так – стоило Димьяну лишь чуть-чуть, на пару мгновений, ослабить зажим – как его «подопечный», не прозевав случая, рванулся всем туловищем вбок. Димьян, покачнувшись и вмиг потеряв равновесие, грузно перевалился через Саню и, кажись, при падении столкнулся с ним лбом. Вдвоём, крепко вцепившись друг в друга, покатились они по лужайке. Потревоженные, испуганно запорхали над ними пёстрые весенние бабочки.
Санёк имел теперь куда более выгодное положение, чем в предыдущем случае; но Димьян, за счёт своей увесистой семидесятикилограммовой туши, очень скоро, почти тут же – вернул своё: положив Саню ничком на обе лопатки.
- Ну хватит, Димьян! Хорош! Хорош, говорю! Замахал совсем! – задыхался Санёк, силясь вырваться и – никак: уж очень прочно, на этот раз, был прижат к земле.
- Говори: сдаёшься? Сдаёшься или нет, говори! – хрипло рычал Димьян над его ухом.
Открыто и «публично» признаваться в поражении Саньку, конечно же, не хотелось, несмотря на явный нокаут. Впрочем, Димьян не особо-то и настаивал: почти тут же ( добряк-пацан! ) сменил гнев на милость, слез с поверженного им Санька, позволил приподнять тому спину и усесться рядышком, вытянуть ноги, - всё ещё продолжая, однако же, тяжёлой, богатырской рукой славно поработавшего мясника висеть на Санином, тоже не сказать чтобы щуплом, плече.
Я, ещё до этого присевший на корточки и наблюдавший поблизости за тем, как они, перекатываясь туда-сюда по лужайке, мутузили друг друга, - готов был теперь рассмеяться: Санёк, с залитыми краской щеками, румяно-рыжий, измотанно и затравленно высовывавшийся из-под мышки Димьяна; а тот, в свою очередь, выставив наружу «потняки» , без носков, в драных кедах, весь взлохмаченный, с раздувшейся и пыхтящей, как паровоз, физиономией, - со стороны они чем-то напоминали ёжика-шустряка и медвежонка-увальня из мультфильма «Трям, здравствуйте!».
- Ну-ну! Ещё скажи, что больно, Санёк. Поплачь ещё, поплачь – оно легче станет.
Санёк, хотя и не плакал ( мужик! мужик, как-никак! ), был однако же, глубоко и несправедливо обижен.
- Конечно: когда исподтишка… Так любой дурак завалить может. И вообще… Замахал ты, Димьян, со своей простотой! Замахал, говорю! Убери руку! Убери руку, я сказал!
Димьян, вообще-то, часто отрывался на Санька. Нередко такое бывает даже между очень хорошими не-разлей-друзьями, одинаково крепкими по физическому развитию и приблизительно равными по умственным способностям: кому-то одному из них нет-нет – да и возьмётся нечаянно, да и захочется «почувствовать власть», «захватить пьедестал», «взять первенство»; тогда как другого – незамедлительно переставить на ранг ниже: на место «верного оруженосца Санчо Пансы».
Так и здесь. Атаман от природы, Димьян, с его неудержимым азартом на всяческие шухарные проделки и непререкаемым хулиганским авторитетом, мог без особого труда вербовать себе «услужников» и «сподручных» среди «молодняка» и среди всех, кто, будучи послабее здоровьем, угоднически и с заискиванием робел перед ним и кого сам Димьян презрительно-цедящим тоном, хотя и не без оттенка своеобразной покровительской ласки, именовал «салагами» или же «сопляками». С Саньком же получался промах. Санёк ни в какую не желал входить в подчинение, в разряд «сопляков» и «салаг»; никак не хотел становиться «Санчо Пансой», несмотря на то, что и являлся, в некотором роде, тёзкой знаменитого персонажа Сервантеса; а потому, требовал по отношению к себе всяческого равноправия. И всё грозился, всё обещался – открытыми, дерзкими намёками ( разумеется, уже тогда, когда Димьяна не было поблизости ), что рано или поздно терпение у него лопнет: и тогда – берегись, Димьян! будешь знать, как на Санька отрываться! тогда-то, уж точно, Санёк наберётся, наконец, смелости да от всей души – как врежет тебе в ухо! а то, чего доброго, и в лобешник - не постесняется! – разом, за все твои прежние «отрывы» и наскоки против него.
Но время шло. Санёк что-то не очень спешил набираться смелости. И терпение у него что-то никак не лопалось: из пластиковой резины, не иначе наверно, оно у него было. Димьян, как и раньше, продолжал лезть к нему со своими «отрывами». А в целом, они как были, так и оставались, теми ещё, закадычными корешами. Одним словом, корешили: и всё тут.
Димьян, отстранившись от Санька, повалился обратно на траву, заложил руки за голову.
- Слышь, Серый, так а вы с матерью, что, насовсем уже сюда переехали?  – как то ни с того ни с сего, из досужего любопытства оборотился он ко мне.
- Так вы уже и все вещи сюда перевезли, да?
Я, полусидя-полулёжа, прислонившись спиной к дереву, на оба его приведённых вопроса бросил односложное «угу».
- «Контейнером перевозили?» - «Нет, так. Багажом» - «Так это, кажись-мне-кажется, заморишься перевозить – если багажом. Ну, там: тряпки, посуда: это ещё можно. А мебель? Мебель, ведь, на горбу не потащишь?» - «Да у нас там из мебели своего-то почти и не было ничего. А что и было, так родственникам пооставляли» - «А! Так у вас там родственники ещё остались?» - «Ну да. Бабулина сестра родная с семьёй: с мужем и с дочкой». – «Так а я не пойму что-то никак, - подключился к нашему разговору Санёк, слегка отошедший от тех нежностей, какими надоедал ему Димьян несколько минут назад, - родился-то ты где: тут или в Одессе?» - «Тут, - с ноткой мучительности в голосе, словно бы желая оспорить у судьбы сей неоспоримый и тяжело довлеющий надо мной факт, выдавил я. – Там жили просто». – «А! Жили просто!.. Ото, не гад было делать – назад возвращаться! Жили бы и дальше – так же просто. А то у нас тут и ловить нечего. А из-за чего вернулись-то?» - «А скажи, Серый, тебя оно колышет? – парировал заместо меня Димьян. – Мало ли в жизни чего, обстоятельств разных» - «А всё-тки?» - «Банк грабанул – в ссылку сослали», - всегда в таких случаях отшучивался я.
Санёк с Димьяном, иронически переглянувшись, хохотнули: я был тихоней, я был «загнанным»; и хотя в тихом болоте, известно, черти водятся, и хотя все знают, как порою хочется иметь деньжат , - всё же такого яркого и, не скрою, лестного по своей фантазии прецедента в качестве отдельного эпизода из биографии – ждать от меня ни в прошлом, ни в будущем им не приходилось.
Вообще-то говоря, я не был предрасположен к затеянному Димьяном разговору: во-первых потому, что затрагивалось им непосредственно частное, семейное: то, чего обсуждать с друзьями я не имел охоты. Ибо мой, если хотите, принцип: семейные дела, лучше всего, обсуждать с семьёй; с друзьями же, желательнее всего, говорить о дружеском. Ну, и во-вторых… хотя неизвестно: может быть, и здесь – частное? Если вкратце попробовать объяснить: для большинства моих сверстников-земляков, прежде никогда до этого не бывавших в Одессе, все представления об этом великолепном южном городе сводились, в основном, к одному и тому же примитиву, раз и навсегда усвоенному из магнитофонных кассет с записями разухабистых, крикливых песенок : одна из двух негласных столиц преступного мира… околоуголовная «романтика»… подпольные синдикаты… урки-фраера… жулики-бандиты… воры-налётчики… марухи-шмары… по городу нельзя пройтись без НАСТОЯЩЕГО  пистолета… «Одесса-мама, Ростов-отец. Кто против джаза – тому капец!»
Вот эта-то однотипность их представлений также меня, не раз, приводила в смущение: ведь для меня Одесса!..
- А не хило бы было – хоть на недельку – съездить Одессу посмотреть,  - проговорил Димьян, на сей раз, вроде бы, ни к кому персонально не обращаясь.
- Поехали! – проговорил я.
- Ага. А там нас как раз и ухлопают где-нибудь в тёмном переулке, - поперёдно выразил свои опасения Санёк.
- Та не ложи в штаны! – тут же громко откликнулся я. – Это у вас такие представления: если Одесса, так значит, всё… кругом одни бандиты, ховайся кто может! На каждом углу – убийства, грабежи, подмётки на ходу режут… в газетах – траурные колонки на всех четырёх  страницах… Одесса, на самом деле, культурный город!
- Культурный? Хе-хе, - Санёк с Димьяном переглянулись с прежней иронией: мол, нашёл чего сказать: культурный! Они много были наслышаны о том, что Одесса – город «блатной» и город «блатных»; но чтобы культурный!..  
- Не, а если серьёзно? – вовсю уже загорался идеей Димьян. – Давайте как-то организуемся, мужики! С твоими родычами, Серый, можно будет договориться? Разместиться где найдётся там у них? Вот если, допустим, мы втроём поедем?
- Найдётся. У них там свой дом, сад, кухня летняя, веранда. Переночевать есть где.
- А море близко?
- Да минут двадцать-тридцать, примерно, ходьбы.
- Ну, так и в натуре, давайте съездим!
Честно признаться, за последнее время перед тем мне и самому не раз приходила в голову подобная же мысль; и я поджидал лишь удобного случая, чтобы как-нибудь подкинуть её своим товарищам. Димьян, чёрт, взял опередил меня!
- Ну так что, мужики? Решаем конкретно! Значит, собираемся – и едем: я; ты, Серый… Санёк, а ты как?
- Поедем, чё уж там!
- Слушай, - тут же перебил Димьян. – А мы там, и вправду, ни от кого не нахватаем?
- Чего?
- Чего-чего. Звездюлей, звездюлин, звездюликов.
Ну вот, снова начались эти дурацкие опасения!
- …там же, поди небось, свои кенты кругом, своя малина, все друг друга знают. А тут мы приедем – будем как эти… «бедные крестьяне».
- Ну, если возникать много не будешь… - заметил было Санёк.
- Мы же там ни на кого отвязываться не будем… - в тон ему дополнил я. – Самое главное, об Одессе плохо не отзываться – даже если не понравится что-то. Одесситы не любят, когда об их городе кто-то плохо отзывается, особенно приезжие. Могут тогда в двадцать четыре часа из города выставить, - полушутя-полусерьёзно добавил я.
- Не, не! – поспешил заверить всех Димьян. – Я, тогда наоборот, везде буду говорить: о, вот это мне нравится! о, вот это хорошо! о, вот это классно! а вот это – так вообще за…..!
- Во-во! – оперативно перебил его Санёк. – А если матом выражать свои чувства начнёшь – не то что в двадцать четыре часа – из вагона не дадут сойти, сразу же обратно домой отправят: к мамке на перевоспитание! Сказано же: культурный город!
- Ладно, ладно, не буду, - изображая из себя покорную овечку, послушался его на этот раз Димьян. – Значит, договорились. Мотнём на недельку-две. Билет туда сколько стоит?
- На поезде, в плацкартном – чирик .
- Чирик? – недоверчиво переспросил Санёк. – Так то ж, наверно, детский!
- Куда-захотел!? Детский – тот стоит всего два-пейсят.
- А сколько ж, тогда вообще, нужно «бабок» туда будет взять – если на недельку-другую?
- Ну, если так, особо, деньгами не разбрасываться, из дорогих шмоток ничего не покупать – по стольнику на рыло, я думаю, хватит: на питание, на развлечения. Точно: хватит!
- Ну тогда, всё классно! – хлопнул в ладоши Димьян. – Сто «колов» у своих родоков я, уж как-нибудь, выспрошу. Договорились, значит? Сразу же после экзаменов.
- После практики, - поправил Санёк.
- Ах да, ещё эта практика долбаная! В колхоз будем ездить – редиску собирать. Значит, после практики? Само шо класс будет: июль-месяц, середина лета!
После того, как мы с Саней кивком головы окончательно выразили знак согласия, Димьян снова оборотился ко мне:
- Ты же смотри, чтоб твои мать с бабулей вслед за нами не увязались. Они-то хоть отпустят тебя? Наверно, нет?
- Отпустят. Я постараюсь к тому времени что-нибудь для них придумать. Какую-нибудь отмазку.
- Ты уж постарайся, не подведи! – с ободрительным напутствием заключили Санёк с Димьяном. – А то мы-то соберёмся, а тебя-то дули отпустят – мы и обломаемся. Что-нибудь подходящее для них придумай!
…Плодом моих недолгих «раздумий» и стала пресловутая «путёвка в Ленинград».
Позднее, как уже известно, к нашему тройственному сговору присоединился четвёртый – Шипил.  Этот дружбанчик кричал громче всех, что ему всё равно, где спать ночью: на веранде, в помещении или в саду на раскладушке, на открытом воздухе – лишь бы под одесским небом и лишь бы его взяли с собой. Ну вот, мы его и взяли… в условном качестве.
В дополнение же к сказанному о Димьяне: Санёк поостерёгся брать его с собой, ссылаясь на убеждённость в том, что тот непременно в нашей поездке «что-нибудь да выкинет», «что-нибудь да натворит». Да, действительно, перечень всех «заслуг» Димьяна перед родиной был по-бурному масштабен и велик; и слава обо всех его «подвигах» простиралась далеко за пределы школы, где он имел несчастье  учиться, и района, где проживал. Тут было: и битьё стёкол в роддоме ; и привоз его домой вдребезги пьяным в два часа ночи на милицейском «бобике» ; и недельные шатания с ночёвками по чёрт знает каким подвалам и теплотрассам; и прочая и прочая, не менее увлекательная «романтика». Недаром за все грехи в чём-либо провинившегося класса больше всех доставалось ему, как зачинателю и заводиле. Поговаривали, будто бы он состоит на учёте «где-то аж на самом верху», чуть ли не в самом стольном граде Киеве: в какой-то там не то областной, не то республиканской комиссии по делам несовершеннолетних.
Но мне показалось, - и не показалось, а так оно и есть! – что Санёк попросту слукавил и вовсе не из-за того не захотел видеть Димьяна в своей компании попутчиком, - а именно из-за тех «отрывов», которыми тот ему столь часто досаждал, и той подчинительной роли, которая, вполне вероятно, могла бы быть ему навязана – поедь Димьян с нами. Лично я не склонен был думать, что Димьян способен совершить что-либо сверхужасное: что-то такое, за что потом могут «посадить»; ну а так, мелкие пакости – кто же на них не горазд, особенно «по молодости, по глупости».
Однако, как бы то ни было, от Димьяна мы «отказались», «открестились». Причём, с нашей стороны, я так думаю, всё было честно: на линейку он не соизволил явиться ( а мы-то ведь договаривались перед этим окончательно всё выяснить, относительно поездки, встретившись на линейке ), дома его застать практически невозможно; спрашивается: где его искать? по каким подвалам и подворотням? В общем, если у Сани была своя причина, чтоб не брать его с собой, то у меня – своё оправдание.
На том и порешили.
И после добровольного отказа Шипила, остались вдвоём.
Итак: я и Санёк.

30 июня

Как я рад, как я рад,
что поеду…

На следующий день в назначенное время, в пять часов, Санёк не пришёл. Не пришёл он и в шесть, и в семь. Напряжение нарастало. «Труба! Наверно, и этот передумал ехать», - размысливал я про него, намереваясь уже было сказать своей матери, что поездка отменяется и вещи можно не собирать.
Но вспомнив, однако же, поговорку о том, что «добрые вести не лежат на месте», и решившись в точности всё разузнать, - в половине восьмого я отправился по знакомому адресу. Там, на скамеечке возле калитки, сидели три бабульки – «ходячие энциклопедии», «местное информбюро». От них-то я и узнал, что «Сашко с матір’ю ще з ранку поїхали до діда та й, чогось, досі поки ще не поверталися» .
«Что ж, - мысленно взбадривал я своё упавшее до этого настроение, по дороге к железнодорожной станции, рассчитывая там их встретить, - ничего пока не потеряно, будем надеяться».
Я пришёл на станцию. До прихода вечернего дизеля оставалось минут двадцать. Посадочная платформа пустовала. Из одноэтажного домика станции вышел человек в железнодорожной форме и со свёрнутым жёлтым флажком в левой руке, осмотрелся по сторонам. Невдалеке, сбоку от рельсового полотна, я заприметил плохо оборудованную гаревую площадку и двух малых, игравших там с мячом. Я подошёл к ним: «А ну-ка, дай ударить!» Первый неохотно откатил мне мяч; а тот, что стоял в воротах, испуганно пролепетал: «Только не сильно!» Бил я под острым углом – стараясь лихо подкрутить мяч под перекладину, но – хотя и с близкого расстояния – не попал даже в створ ворот. Моя затея – блеснуть мастерством левого крайнего форварда – с треском провалилась. Опозорившись перед «молодёжью» и не став испытывать дальше судьбу, я снова побрёл к платформе. Дождался, наконец, поезда; но среди выходивших из вагонов так и не обнаружил ни Сани, ни его матери. С огорчённым видом поплёлся я обратно домой, мысленно опять же успокаивая себя тем, что, в конце концов, железная дорога – не единственный источник сообщения в наших краях, и Санёк с матерью могли вернуться и на автобусе.
Вечер уже опускался серым покрывалом над местностью. Я счёл нужным поторопиться: я боялся и беспокоился ещё и за то, что мои домашние могут заподозрить «шось неладное», учуять подвох и, если Саня зайдёт, подробно расспросить его обо всей этой «поездке по путёвке»; а я, как нарочно, забыл накануне тщательно его «проинструктировать» на сей счёт.
Сердце моё замирало, когда я поднимался по ступенькам на второй этаж и подходил к двери своей квартиры. Я предуготовлялся: вряд ли меня ожидает сейчас хорошее известие. Но – не раз замечено – бывает так: живёшь себе, живёшь, о радостном помышляешь, а оно вдруг – бац! – печальная весть! Такое горе подчас убийственно и переживается как бы с двойной нагрузкой. Но зато бывает и наоборот: когда ничего хорошего уже не ждёшь, а оно тут – хоп! – выпадает радостное событие или долгожданная весть издалека. Такая радость – двойная радость!
Я вошёл в прихожую, зажёг свет; тут же появилась моя бабуля:
- К тебе товарищ школьный приходил. Это ты его столько времени прождал?
- Да. Его.
Я весь затрепетал от волнения: ну, что?
- Он сказал – завтра зайдёт за тобой. Чтобы ты был готов к семи часам: позавтракал и собрал сумку.
Ура! Вот она: моя двойная, тройная, пятерная, удесятерённая радость!
- А ты куда, это, ушился? Он аж три раза приходил.
- А я к нему ходил.
- Разминулись, выходит.
Дальнейший вечер прошёл в сборах. О боже, сколько же ненужных «тряпок» уложила в сумку моя заботливая мамуля!
- Вот этот плащик я ложу тебе – в Ленинграде дожди частые, это свитер – там и летом бывает прохладно, может пригодиться… это фуражка, это носки тёплые, это… так, не забыть бы чего…
Мне в эти минуты хотелось смеяться. И я смеялся: правда, делая вид, что мой смех с предстоящей поездкой ни в коей мере не соотносится. А если и соотносится, то в совершенно ином значении:
- Хоть без вас две недельки побуду. А то осточертело уже – постоянно ваши морали, ваши поучения выслушивать! Да и вы тут без меня – тоже хоть отдохнёте.
Бабуля с озабоченным, переживательным видом махнула рукой:
- Какой там отдых! Мы беспокоиться о тебе будем, переживать. Выдумал ещё – отдых он нам!
- Было бы о чём беспокоиться, было бы о чём переживать! Всем классом ведь едем, с учителями, с классной руководительницей! – заверял я, не переставая пребывать в своём смешливо-воодушевлённом настроении.
- Может, всё-таки, не поедешь: у тебя же ангина ещё до конца не прошла.
- Какая ангина! – взрывался я. – Чуть-чуть горло приболело. Анги-ина!
- Надо будет, тогда, тебе лекарства в дорогу положить: аспирин, или цитрамон, или кофицил, отхаркивающие таблетки – будешь пить потихоньку.
- Ладно, - соглашался я. – А то сразу – не пое-едешь! Деньги вместе со всеми за путёвку заплатил? Заплатил! Как это так – не поеду?
- Ну, деньги можно и вернуть. Пойти и забрать назад.
- Кто хочет, пусть идёт и забирает. А я не хочу, - пробурчал я, зная о том, что никакие деньги потребовать назад невозможно: в этот момент они преспокойненько себе лежали в укромном местечке. – Да, - вспомнил я, - мне ведь ещё рублей пятьдесят нужно: на мелкие расходы.
Бабуля отвернула угол матраса, достала оттуда свёрнутый вчетверо платок, развязала узелок:
- Вот, - жалостно всхлипнула она, - приберегала себе… эн-зэ… на всякий случай… у меня сердце больное… ты знаешь…
- Да ладно тебе, ба! Ещё всех нас переживёшь!
- Вот: половину отдаю, а половину оставляю.
- Хорошо, хорошо.
«Сто десять рублей, - прикинул я в уме. – Нормально обойдётся. На пару недель вполне должно хватить».
Уже перед тем, как ложиться спать, мать, собрав вещи мне в сумку, спросила:
- А что то за мальчик к тебе сегодня приходил? Что-то я его раньше ни разу с тобой не видела? Он из твоего класса? Лицо у него такое приятное, не наглое: не то, что у некоторых.
Каких это «некоторых» мать имела в виду, она не уточнила; но я так понял, что Димьяна ( кого ж ещё! )
- «Позовите Сергея, пожалуйста». Я говорю: «Его сейчас нет дома. Может, что передать?» А он вежливо так, добродушно: «Скажите, что Санёк заходил». Санёк!
- Мне он тоже из нашего класса из пацанов больше всех нравится, - признался я, как будто речь шла о какой-нибудь полюбившейся девчонке.
- Да? Ну так и дружи с ним, и не теряй дружбы. Да и там, в поездке, старайтесь постоянно держаться друг друга.
- Да уж постараемся, - заверил я. И тут же снова прыснул со смеху: вспомнив о том, что держаться-то, по сути, мне больше и не за кого будет.
…Заснул я уже под самое утро.
Какой может быть сон в такую ночь: ночь перед отъездом!

1 июля

В половине седьмого я уже был на ногах, за ночь так и не выспавшись как следует; и сразу же переложил деньги из засекреченного уголка, в тумбочке под телевизором, в потайной, изнаночный карман брюк. Затем, напялив на себя рубашку, джинсы и кроссовки, чтобы быть готовым вовремя отчалить, - я выбежал на улицу прогуляться с собакой, которую мать, всегда с жалостью относившаяся к бездомным «тварям бессловесным», подобрала где-то накануне. Прогулка закончилась тем, что приблудная диковатая полудворняжка-полуболонка куда-то сбежала, и поиски её не увенчались у меня успехом. Надо было возвращаться домой, скоро уж должен был подойти Саня. Мама очень переживала, что я потерял собаку; но что поделать, если я такой: раззява безалаберный!
Допивая на ходу чай и дожёвывая бутерброд, я, после того как прозвенел звонок, пошёл открывать дверь. На пороге стоял Саня. Одет он был в летнюю кофту кофейно-жёлтого цвета с широкими рукавами, удачно подделанную кооператорами под модный велюр, с эмблемкой и с надписью на левом боку YOUNG CLUB; в джинсы, также умело подделанные под «фирму»; и на ногах – пара ставших привычной молодёжной обувью кроссовок. Внешне и со стороны всё выглядело довольно-таки не хило: если учесть, что Санёк перед этим много побеспокоился: там ведь, в Одессе, одеваются, небось, шикарно: не в пример нам, «бедным крестьянам».
- Здорово!
- Здорово! Ты скоро?
- Щас, только чай допью.
После обязательного семейного обычая – «присядем на дорожку» - я вышел из подъезда в сопровождении матери. Санёк поджидал меня возле дома на скамеечке. Увидев в моих руках плотно набитую дорожно-спортивную клетчатую сумку да вдобавок целлофановый пакет, также полный доверху, Санёк вытянул лицо:
- Зачем столько сумок?
- Как это – «столько»? Всего две: в пакете хавчик , в сумке тряпьё разное. В Ленинград ведь едем: кто знает, какая там погода, - подмигнул я ему.
- А! ну погнали…
Он подхватил свою лёгкую, как пушинка, синюю продолговатую сумку; и мы уже хотели направиться к остановке, как тут моя неотстающая мамуля вызвалась было проводить нас до автобуса… Целый месяц пред тем я так настойчиво уговаривал их - своих трудносговорчивых мамулю и бабулю, - чтобы отпустили меня летними каникулами в эту поездку «по путёвке»; и вот, когда все организационные вопросы были проведены на столь блестящем уровне, прогореть на какой-нибудь «чистой случайности»… Внутри у меня всё дрожало и трепетало.
- Да ладно, чего ради ты пойдёшь… - стараясь не нервничать, пробурчал я. – Позорить меня перед всем классом. Чтобы все подкалывали потом: маменькин сыночек!
- Ну впрямь – позорить!
- Иди, иди, мы сами как-нибудь…
- Вы ж, тогда, в дороге не отлучайтесь далеко друг от друга… и за вещами присматривайте! – чуть не плача, напутствовала мать.
- Ладно, ладно.
- Мы же там не одни будем, - многозначительно произнёс Санёк.
Его фраза оказалась безусловно нужной: доверившись Саниной многозначительности, мать от нас отвязалась.
Мы быстро, со всей имеющейся в наличии прытью, потопали к автобусной остановке. Не знаю, как Санёк, а я в тот момент чувствовал себя спешно подготовленным к операции разведчиком, заброшенным в тыл врага, в самое логовище противника, где каждое своё последующее действие, каждый свой последующий шаг необходимо просчитывать до миллиметра, иначе в любую минуту рискуешь быть разоблачённым и схваченным.
Только спустя пять минут, когда мы подошли к остановке, я сдавленно, но облегчённо проговорил:
- Ну вот… кажись, отделались.
На что Санёк тут же ответил:
- Пока ещё нет. Теперь от моей надо будет отделаться. Она сказала, что будет с работы идти – с хлебозавода, с ночной смены – и зайдёт, как раз, на станцию. Обещалась хлеба, булок на дорогу принести; а заодно, и с твоей матерью обо всём перебазарить.
- Да, это хреново.
У меня сразу же – бух! – упало воодушевлённое настроение, обретённое в результате преодоления основного препятствия.
- Тебе придётся сказать, что твоя мать выехала сегодня рано утром, в шесть часов, автобусом до Д-во… ну, чтобы там билеты заранее оформить…
- Придётся… - нехотя согласился я, отлично понимая, что вряд ли такая байка устроит Санину мать и всё закончится тем, что она помашет нам ручкой и скажет: «Счастливого пути!»
И чем ближе мы подъезжали к станции, тем больше во мне нарастало убеждение, что встретиться с Саниной матерью сейчас, в такую минуту, когда все «опасности» считай что позади, было бы крайне нежелательно.
Сойдя с автобуса, мы сходу помчались к железнодорожной кассе – лишний раз удостовериться: нельзя ли прямо от нас оформить два плацкартных билета до Одессы. На что кассирша нам ещё раз ответила, что билеты нужно заказывать отсюда как минимум за неделю; а теперь только – ехать на дизеле до Д-во: и там, возможно, что-нибудь будет, какие-нибудь места: в плацкартном или в общем вагоне.
- Что я тебе говорил? – заключил я, обернувшись к Сане.
- А если и там не будет? – грызли его сомнения.
- Да нет, в Д-во обязательно билеты будут: не в плацкартный, так в общий. Всегда так  было – сколько ни ездили раньше: здесь нет, а там есть. Там же станция крупная, узловая. Да и поезд ворошиловградский как раз через неё проходит, долго стоит там, минут двадцать: так что там обязательно должны быть… Слышь, Санёк, - переключился я на то, что волновало меня гораздо больше, чем приобретение билетов, - давай до следующей станции пешком пройдёмся. Тут недалеко, минут двадцать, примерно, ходьбы; а дизель ещё не скоро, аж через час, подойдёт. А то мне что-то неохота с твоей матерью встречаться, базарить.
- По правде говоря, мне тоже, - согласился он и подхватил опущенную сумку. – Ну что ж, покатили…
И вот мы, в действительности, как завзятые беглецы: по шпалам, по шпалам… боясь оглянуться назад, боясь оглянуться и обнаружить посланную вслед и настигающую нас погоню… боясь, как бы наш побег не прервался самым досадным образом… От нашей станции А. и до следующей – станции с разбойничье-турецким названием: Карахаш. Первый отрезок нашего пути. Пешеходный отрезок. Мерно постукивали подошвы наших кроссовок о шпалы. Шибало в нос запахом смолы и угля, просыпанного из грузовых вагонов и разбросанного между рельсов.
- Так а если и в Д-во билеты не возьмём, что тогда? – всё переживал Санёк.
- Возьмём! – успокаивал я его. – А если даже и не возьмём, так с Д-во электричка ходит до Я*****. Пересядем на неё. Через два часа будем в Я*****. А оттуда ещё два поезда идут до Одессы: я*****-ский и ростовский через неё проходит. Или уже, в конце концов, какими-нибудь транзитными будем добираться. Обратного пути у нас нет! – провозглашённо заявил я.
- А ты сигареты взял? А то покурить нечего будет.
- А как же! – я достал из кармана нераспечатанную пачку «опала», как некий символ мальчишеской раскрепощённости.
- Давай закурим, что ли? – предложил Санёк, желая хоть как-то перебороть всю нервозность создавшейся обстановки.
Я сорвал целлофановую обёртку с пачки, раскрыл, угостил Саню, чиркнул спичкой.
- Ну Шипил и козёл! – неожиданно вырвалось у меня.
- Не козёл, а трепло просто, - спокойно поправил меня Саня.
- Потом, небось, ещё не раз пожалеет, что не поехал с нами!
Санёк вздохнул.
«Ты сначала сам уедь!» - прочёл я в его вздохе.
В ту минуту мне показалось, что Санёк был бы даже обрадован, случись на нашем пути какая-либо заминка, то или иное препятствие. Тревога одолевала его. Два разноречивых чувства боролись между собой: с одной стороны, ему, конечно же, не терпелось доказать, что он способен на самостоятельность, и на пару недель уйти от мамочкиных объятий; а с другой стороны – в гости к незнакомым людям, в незнакомый край: ещё неизвестно, как там примут… ну, и всё такое прочее.
Мы прошкандыбали мимо переезда с приподнятыми шлагбаумами – наших, по старинке выражаясь, «городских ворот». Слева от нас потянулась посадка; справа – рудоремонтный завод, или «рударик», как у нас ласково его называют.
Перебрасываясь отвлекающими от беспокойных мыслей репликами, мы скоро подошли к Карахашу. Касса станции была пока закрыта.
- Я, между прочим, вчера здесь целый час тебя прождал: думал, ты на дизеле приедешь. Ты почему в назначенное время не подошёл?
- Меня дед отпускать не хотел: до семи часов огород вскапывали, - объяснил Санёк причину задержки. – Только когда весь уже вскопали, сказал: «Ладно, чёрт с тобой – дуй в свою Одессу!» С матерью восемьдесят рублей дали. Как думаешь, хватит?
- Хватит… Слушай, - опять затормошила меня тревога, - а если твоя мать подойдёт и – как посмотрит, что нас там нет – ей, часом, не придёт в голову одна остроумная мыслишка: взять и проехаться одну остановку – проверить: а может, мы отсюда, с этой станции уезжаем?
- Такую пакость она вполне может устроить, - с уверенностью заявил Санёк.
В это время к платформе подошёл дизель. Он следовал к А., к нашей тупиковой станции и к своей конечной остановке. Через полчаса он должен вернуться, подобрать нас, вместе с другими ожидающими пассажирами; и дальше нам предстоит покачаться около двух часов в пригородном вагоне. Если только не случится одно катастрофическое обстоятельство, а именно:
Саниной матери, чтобы проверить кое-какие свои догадки, вздумается сесть в вагон и, не поленившись проехать одну остановку, она доедет до Карахаша – вот тут-то она нас и «присекёт».
Мы вошли в помещение станции, где открылась билетная касса. На свой страх и риск, - ещё не уверенные до конца в том, удастся ли нам смыться или нет, - купили два билета до Д-во. Затем, поставив сумки на лавку, стали ждать. Санёк что-то рыскал в своей сумке, приговаривая при этом:
- Вот чёрт, неужели забыл?
Наконец он вытащил оттуда кожаный футлярчик – в каких обычно пенсионеры держат очки – и извлёк из него вилку, ложку и нож, всё вместе и каждый предмет в отдельности насаженные, благодаря имеющимся отверстиям, на открывалку.
- Это специально для дороги. Классно придумано. Мать даже давать не хотела. «Потеряешь», говорила. Ни гада – упросил!
Он любовно осмотрел дорожный наборчик и положил обратно в сумку.
- Пора выходить, наверно.
- Пора, - как-то обречённо произнёс я.
Подхватив свой багаж, мы вышли на платформу. Дизель всё не возвращался. Чтобы как-то подавить в себе накопившуюся и продолжающую накапливаться нервозность, я достал сигареты и снова закурил. Санёк от сигареты отказался, со скорбно-напряжённым вниманием всматриваясь в сторону, откуда должен был показаться дизель.
Минуты тянулись долго. Наконец красный силуэт с мерно дымящей трубой завиднелся вдали из-за поворота. Дизель медленно, черепашьими темпами подкатывал к станции. Секунд через сорок, пыхтя, подошёл к платформе с ожидавшими его пассажирами. С сочным «пшиком» раскрылись автоматические двери. В этот же момент - как будто бы из-под колёс, а на самом деле, откуда из-за спин – вынырнул наш общий одноклассник Гриня .
- Привет! Вы куда, в Одессу?
- Ну а куда же, - хмуро отозвался Санёк.
- А чё такие невесёлые?
- Мы ещё не знаем: може, его мать здесь, в этом вагоне… щас как выловит нас… На гада ты туда пошёл? Давай пока здесь, возле выхода, остановимся!
Но Санёк, не слушая меня, прошёл почти в середину вагона и уселся рядом с двумя неплохими девчатами . За  ним на параллельное сидение опустились и мы с Гриней.
Поезд медленно отправился вдоль короткой платформы.
Я исподлобья, ссутулясь и чуть ли не в коленях пряча голову, в боязни столкнуться глазами с каким-нибудь знакомым лицом, с беглым нетерпением осмотрел салон. Так: сидячие места все заняты, но из знакомых лиц, вроде бы, никого. Я метнул взгляд по проходу, в сторону противоположной двери, трепеща от мысли, что вот-вот обе дверные половинки разъедутся и… придётся нам с Саней давать его матери кое-какие, неблагополучные для нас, разъяснения.
- А вы, девушки, далеко едете?
Санёк то ли действительно «страдал» от переизбытка хладнокровия, но… Я ему удивлялся! В такой, до предела напряжённой, ситуации – ещё и успевать заигрывать с девушками! Увольте.
Девушки же мило заулыбались и на его вопрос промяукали что-то не очень внятное.
«А тебе не всё ли равно?» - наверно, так следовало понимать их ответ.
- В попутчики нас не возьмёте?
Я выпрямил спину, заулыбался. Заулыбался также и Гриня; а затем – мы уже проехали одну остановку – он обернулся назад и сказал:
- Вон там, возле входа, места освободились: пойдёмте туда пересядем.
Мы взяли сумки, - причём Санёк сделал это так неохотно, - ему хотелось поболтать с девушками, - что больно было на него смотреть.
- Кажись, пронесло, - с новым облегчением проговорил я, когда мы пересели на освободившиеся места, ближе к выходу, - твоей мамани, вроде, не видно.
- А что такое? – не понял Гриня.
- Да вот в Одессу собрались – ты же уже знаешь – а этот побоялся, что его одного, без взрослых, не отпустят – ну, возьми да и скажи своим родокам, что, мол, в Ленинград по путёвке едем: вместе с классом, с учителями – учителя за нами следить будут, и всё такое… ну, ты знаешь… - Санёк перевёл дух, после чего продолжил: - А я своей мамане, в общем-то, правду сказал – нагнал только, что, мол, и его, Серого, мать с нами поедет: ну, тоже, само собой, следить за нами будет, и всё такое… ну, ты понимаешь… А я сегодня утром рано встал… малой вчера у деда в деревне остался… а мать на работе… с ночной смены с хлебозавода должна была идти и подойти как раз на станцию – с его матерью перебазарить обо всём… ну, знаешь: все эти бабские разговоры – что да как, во всех деталях и подробностях… А мы с той станции удрали и прошлись «пешкарусом» сюда, на Карахаш. Так, потом, думали: моя маманя заподозрит что-то неладное – и проедется одну остановку, чтобы проверить: а она вполне могла такую пакость совершить – но, похоже, пронесло… Однако, представь, у меня до сих пор «очко рыпит»   … Надо будет – как приедем – письмо написать: чтобы не волновались, зря не переживали… - устами Сани заговорил заботливый сын.
- Точно: напишешь, что на поезд билетов не оказалось и мы на автобусе уехали в Ворошиловград, а оттуда – улетели в Одессу самолётом.
- Да. Видно, так и придётся сделать. Ну а ты куда? – обратился Санёк к Грине.
- Да до бабки в Колпаково. Хм… - хмыкнул затем Гриня. – Так ты, значит, Санёк, в Одессу; а ты, Серый, в Ленинград, по путёвке… А между прочим – кто-то говорил – в гороно  выделяли на нашу школу путёвки на лето: только в Карпаты, а не в Ленинград. Прикидуете, пацаны, а нам даже не сообщили. Поди небось, учителя затихарили и тайком, между собой да между друзьями или родственниками, по блату распределили!.. – и Гриня досадливо покосился в окно. – А мы вот
с Лёхой Охримом десятого на Кременчугское водохранилище собираемся. Там рыбы, говорят, до чёрта.
- Какие рыбы: большие, здоровые? – живо заинтересовался Санёк. Рыбная ловля – крючочки, поплавочки, мормышки – была одна из его любимейших тем для разговоров и, естественно, одно из любимейших занятий.
- Разные, - ответил Гриня. – Лещи большущие: по сантиметров сорок, говорят, иногда попадаются.
- А я, вот, как из Одессы приеду, с матерью и с братаном на Цимлянское рванём: там тоже места есть классные, и тоже рыбы полно.
Спустя минут пятнадцать-двадцать, через несколько остановок, Гриня сошёл.
- Скоро сорок седьмой километр будем проезжать, - уведомил меня спустя ещё минуты три Саня. - Там мой дед неподалеку живёт. Его хату даже можно будет из окна вдалеке увидеть. Я тебе наши места покажу – где с местными чуваками обычно лазим.
Под полом натуженно работали двигатели-тарахтелки. Дизель, то замедляя, то убыстряя ход, катил мимо небольших цветущих сёл; мимо широких, по самый горизонт, лугов; мимо зелёных посадок, обласканных сверху яркими, слепящими лучами поднимающегося по небосклону солнца.
Прошло ещё минут десять.
- Остановочный пункт «Сорок седьмой километр». Выход с правой стороны, - затрещал из динамика голос машиниста.
- Вот сейчас! – всколыхнулся Санёк. – Пойдём в тамбур: оттуда с обеих сторон будем смотреть.
- …Гляди, гляди! – надрывался он, когда мы вышли в тамбур. – Вон с того пригорка мы обстреливали камнями проходящие товарняки. А с этой стороны  - вон, видишь, где полуразрушенная хибара стоит – там, за ней, куча большая навалена: колхозники всякий хлам туда свозят. Свалка, в общем. Туда обычно на мотоциклах, на велосипедах чуваки отовсюду приезжают - детали целые ищут. А с этой стороны, - (мы снова перешли на левую сторону по ходу поезда), - сейчас ставок покажется: «озеро Байкал» местные называют.
Я посмотрел: местный «байкал» если и отличался от обыкновенной лужи, то ненамного.
- Тут мы обычно с пацанами освежаемся – после того как все окрестности излазим. Под тем деревом, в тенёчке, мы бухаем – если удаётся чего-сь надыбать: пива, там, или самогону. А дедова хата во-он аж где – за тем кладбищем.
Санёк всё тараторил и тараторил, строя из себя многоопытного «гида». А я, - вместо того, чтобы с интересом наблюдать за мелькавшими в окне «достопримечательностями», - больше следил за его физиономией. Физиономия его резко изменилась. Утреннее напряжение спало. Лицевые мышцы разгладились. Прежний мальчишеский азарт румянцем заиграл на щеках. Рыжеватые волосы, начёс на лбу - при падающих на них лучах – отсвечивались янтарным блеском. Радостно забегали веснушки на носу. «Бледность губ» сменилась искрящейся полуулыбкой. Мы благополучно «ушли от погони». Никто не стал нас «преследовать». И вот оно: свидание со свободой, близкое и долгожданное!
- С чего ты тащишься?! – изумлённый, обернулся он ко мне, хотя сам в ту минуту едва ли не «тащился».

Половина одиннадцатого.
- Остановочный пункт «Третий километр», - объявил голос из динамика. – Следующая – конечная: станция Д-во.
- Подъезжаем, - следом объявил я, берясь за ручки сумок.
- Сейчас сразу же к кассам пойдём, - поторапливался Санёк.
Чего не скажешь о дизеле, - который, не доезжая до конечной, остановился, пропуская встречный поезд.
Три минуты… пять… десять.
- Долго мы будем ещё стоять? – самая повторяемая пассажирами реплика.
И только малышня, которой  в вагоне было предостаточно, никуда не торопилась. Щебечущей гурьбой столпившись у окна, ребятишки с удивлённым восторгом рассматривали стоявший на запасном пути «фашистский поезд» - чёрный, сгоревший, весь обугленный вагон.
Встречный быстро, буквально за несколько секунд, просвистел мимо. Наш пополз дальше. И на медленном ходу подойдя ко второй платформе, остановился. Пшикнули двери. Отовсюду высыпали пассажиры. С сумками, чемоданами, детьми. На первом пути стоял пассажирский состав; и нам, вместе со всеми, пришлось обходить его.
- На Одессу в двенадцать пойдёт? – ещё раз спросил у меня Санёк.
- В пять минут первого.
В здании вокзала, как и обычно, было полно народу, расположившихся на лавках, поставив рядом с собой пузатые дорожные сумки, и терпеливо ожидающих часа прибытия своего поезда; не меньше было и у билетных касс. Еле пробравшись сквозь строй очередей, мы спросили у кассирши, можно ли прямо сейчас оформить два плацкартных билета на триста девяносто седьмой .
- Вторая касса, - ответила она нам.
Не успели мы обернуться и отойти от окошечка, как парень, стоявший сзади, обратился к нам:
- Тоже в Одессу едете? По пути, значит?
Мы с Саней посмотрели на него. Чувак был наших лет, с модным – «под английского мальчика» - начёсом, закрывавшим половину его симпатичного, но какого-то вялого, точно «обкуренного», лица; одет он был в фирменные, слегка потёртые джинсы и тёмно-серую кофту с подкатанными на кистях рукавами и обут в не новые, покрытые слоем пылюки и, по той причине, не совсем «интеллигентно» выглядевшие туфли. Сумку, тоже не новую и тоже отнюдь не современно смотрящуюся, с закрученными синей изолентой ручками, он держал на локтевом изгибе, на дамский манер.
Мы втроём подошли туда, куда нам «посоветовали», и… отошли обратно. Эти непрестанные шуточки работников сферы обслуживания – окошечко оказалось зашторенным с обратной стороны: вторая касса была закрыта на перерыв и открывалась лишь в двенадцать часов ровно, то есть за пять минут до отхода поезда. А за пять минут – можно успеть взять билеты?
- Ну что ж, - решил пацан. – До двенадцати ещё целый час как ждать. Давайте пока в город сходим. Не знаете, тут столовая есть где-то поблизости? А то с утра, считай, не ел ничего.
И он помотал к выходу. Санёк – за ним следом. Я – за ними. Ни пацан, ни Санёк абсолютно не приняли во внимание, пропустили мимо ушей объявление, сделанное в этот момент дикторшей по станции:
- До отправления пассажирского поезда номер ( неразборчиво ) сообщением Ворошиловград – Киев остаётся пять минут. Во всех кассах продажа билетов на этот поезд прекращается.
Ничего не скажешь – парадоксы! Сами объявляют о прекращении продажи билетов за пять минут до отхода поезда – и сами же отсылают во вторую кассу, где продажа билетов как раз-то и начинается за пять минут до отхода поезда! Это опять толпа, опять нервотрёпка!
Саню и его нового знакомого это обстоятельство мало беспокоило. Они очень быстро нашли между собой общий язык, - тем более, что чувак, как сам он о себе сообщил, оказался родом из тех мест, где живёт Санин дед. Мне же, честно говоря, совсем не хотелось иметь в своей компании лишнего человека, чужака, и я не прочь бы был каким-либо образом от него отделаться, так как я вообще трудно схожусь с людьми и обычно в таких случаях бываю скучен. Санёк же, наоборот, был только рад встретить «земляка» и теперь увлечённо и беспрерывно болтал с ним.
- А вы в Одессу как – поступать куда-то едете?
- Нет, просто так. Отдохнуть.
- А! А я вот в мореходку поступать собрался.
Через подземный переход мы вышли в город, где тут же отыскали столовку. Возле входа, на вынесенных лотках-столиках, торговали булочками, пирожными, соками, сигаретами. Взяв про запас пачку «родопи», - больше болгарских сигарет никаких не было, - мы вошли в вестибюль, а затем и в зал столовой. Меня, «как засватанного», усадили за стол, обложив сумками; а сами новоиспечённые друзья-приятели направились к стеллажам раздачи, с расставленными на них холодными закусками, - направились заказывать обед.
Сидя за столом и вертя в пальцах солонку, я о чём-то думал – одно из любимейших моих занятий, занятий философски настроенного бездельника. Кажется, я думал о том, что вот я, «вольноотпущенный», «отданный самому себе», нахожусь сейчас почти в семидесяти (вдумайтесь в эту цифру!), в семидесяти километрах от дома, от родных! Аж не верится!
Из состояния раздумья вывел меня наш новый знакомый, принесший на подносе по тарелке борща и макарон с бифштексом и три стакана той мутно-коричневой бурды, что во всех общепитовских меню имела название и пропечатывалась как «чай». Поставив принесённое на стол, он отнёс поднос на место и подошёл уже вместе с Саней, в руках у которого находился другой поднос с двумя обеденными порциями и вилками-ложками.
Сбегав по очереди к умывальнику помыть руки, мы расселись за столом и начали обедать.
Наш новый друг старался, как и я, следовать правилу, которому учили в детстве: «Когда я ем, я глух и нем». Санёк же сыпал постоянными своими расспросами, и тогда чуваку, отстраняясь от тарелки с борщом и кивком головы отбрасывая к правому уху свой роскошный начёс, нехотя приходилось отвечать. Санины расспросы сводились, в основном, к воспоминанию родных краёв и тех «точек», которые привлекают наибольший интерес тамошних местных ребят.
- Вы возле «кучи» с пацанами часто бываете?
- Бываем, - лениво пережёвывая пищу, ответил пацан.
- Вот скажи ему, - Санёк кивнул на меня, - что собой представляет наша свалка и что на ней можно найти.
- Да почти всё, что хочешь, - скупо ответил пацан и снова уткнулся в свою тарелку.
Я улыбнулся иронично-доверяющей улыбкой.
…Пообедав, мы снова вышли к вокзалу. До двенадцати оставалось ещё добрых полчаса. Неподалеку от здания вокзала, рядом с помещением диспетчерской службы, в тени деревьев мы отыскали свободную лавочку, бухнулись на неё: необходимо было «завязать жирок», посидеть отдохнуть после принятия пищи.
Санёк достал пачку «родопи», намереваясь её распечатать; но я воспротивился:
- Зачем? У нас ведь «опал» ещё есть недокуренный. Оставь на потом.
Он спрятал «родопи» в карман, а я достал свой «опал». Мы закурили. Закурил и пацан. У него оказалась своя пачка «родопи». Мы с Саней вопросительно переглянулись: у столовой, на лотках, он ничего не покупал, откуда же у него взялись эти болгарские сигареты? Не дожидаясь очередного Саниного вопроса, чувак пояснил:
- У меня брат старший часто в разные города ездит. Ну, и много вещей на продажу привозит… дефицит, там, разный… тряпьё всякое заграничное… Ну, и меня ж сигаретами заодно снабжает… - и он, с ленцой в движении, снял с глаз итальянские солнцезащитные очки, надетые при выходе из столовой. На что Санёк тут же отреагировал:
- В Одессе надо будет очки себе классные купить.
- Там разные можно найти, на любой вкус, - заверил его тот. – На Привозе или на «толчке». Или на самой Дерибасовской даже: моряки из загранки привозят, ходят и сами предлагают. «Лисички» - знаешь, эти, самые модные сейчас, в каких брейк танцуют.
- Я хотел бы себе зеркальные.
- А они там все зеркальные.
- А цены?
- Цены там – от десяти до двадцати пяти.
Санёк аж присвистнул: что-нибудь поскромнее бы!
Помолчав, чувак снова заговорил:
- У меня в Одессе дядька живёт. Так я на первых порах думаю у него остановиться. Я сначала в мурманскую мореходку хотел поступать – в Мурманске у меня тоже родственники живут – но потом решил, всё же, в одесскую. Тут ближе к дому всё-таки… Ну, а вы – восемь классов закончили – куда теперь думаете податься? Дальше – в девятый класс?
- Не. Я, лично, в «бурсу» , на автослесаря, - ответил Санёк. – А ты, Серый?
- Да я не решил ещё пока. Може, в девятый; може… не знаю, короче. Там, ближе к осени,  видно будет.
- В мореходку, вон-как-он, не хочешь?
- Може, и хотел бы. Да меня не примут, наверно. Из-за зрения: левый глаз «ноль-три».
- А ты, как думаешь, пройдёшь? – спросил Саня у пацана.
- Должен, вроде бы.
- А там же ещё вступительные экзамены, наверно, надо будет сдавать: по русскому, по математике… конкурс проходить.
- Ну, с этим у меня – всё в порядке. За это я даже не боюсь, не переживаю. У меня в аттестате всего две четвёрки.
- А остальные что – тройки?
- Нет, почему…
- Пятёрки? – с недоверчивым прищуром взглянул на него Санёк.
Пацан утвердительно кивнул головой, следом за ним покачал головой и Саня.
- Да, Серый, - как бы «укоризненно» посмотрел он на меня, - вишь, как люди учатся!
- Да-а! – как бы «потрясённо» протянул я, хотя и сам некогда являлся хорошистом и даже  отличником.
- Сколько там времени, Серый?
- Без десяти, - глянул я на часы.
- Пора идти.
Мы встали со скамейки и пошли к кассам. В эту минуту, как раз, на первую платформу стремительно ворвался пассажирский, на бортовой табличке которого мы увидели:
ВОРОШИЛОВГРАД – ОДЕССА
…У касс народу не уменьшалось.
- Три билета до Одессы, пожалуйста!
- Третья касса, - снова «съюморили» работники сервиса.
- Так нам же сказали – во второй… - попытался было возразить Санёк, тогда как пацан уже успел юркнуть к окошку третьей кассы. Пассажиры пропустили его без очереди: ввиду того, что поезд, фактически уже, отправлялся.  
Туда же, в гущу третьей кассы, ринулся и Санёк. Я остался в стороне: стеречь сумки.
Через минуту из общей толпы выделился наш попутный приятель. В руках он держал только что купленный билет и, едва не подпрыгнув от такой везухи, побежал со всех ног на перрон. Всё же – буквально на несколько мгновений – мне удалось его притормозить:
- Ну что: есть билеты?
- Один только был. В общий, - только и успел бросить он на ходу.
Тут же из толпы выбрался и Санёк. С подавленным видом сообщил он «ужасающую» новость:
- Нет билетов.
- Как «нет»?
Мы  смотрели друг на друга, как не понимающие того, что сейчас вокруг нас происходило.
- Один всего был. В общий вагон. Пацан тот забрал.
Минута молчания… (В память о не приобретённых нами билетах!)
Нас обтекала, тискала, толкала толпа.
- Ладно, - первым смирился я. – Теперь придётся до Я***** электричку ждать. А оттуда уже точно должны уехать. Слушай, а давай спросим: може, отсюда можно сразу взять билеты на я*****-ский?
- Ставь сумки.
Санёк подошёл к окошку первой кассы – касса была предварительной, и очереди возле неё не было – и где-то с минуту переговаривался с кассиршей. Отойдя, он со вздохом оповестил:
- И тут нет.
- Ничего! – не унывал я. – В Я***** обязательно возьмём. Там должны билеты быть: поскольку там поезд формируется… А пока, давай сумки в камеру хранения поставим и по городу пошастаем.
- А электричка во сколько идёт?
- В 15:35.
- А, ну тогда - идём.
Мы положили сумки в ячейку автоматической камеры хранения. Набрали код, бросили в щель пятнадцулик, захлопнули дверцу, дёрнули на себя – закрыто, не открывается. Руки наши освободились. Впереди три часа ожидания. Из огромных вокзальных окон мы могли наблюдать, как вдоль платформы медленно начал движение пассажирский состав под аккомпанемент дикторши:
- Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 397 сообщением Ворошиловград – Одесса отправляется от первой платформы! Счастливого вам пути, товарищи пассажиры!
Последнее пожелание, разумеется, не в наш адрес.
Зато теперь, я надеюсь, в нашей скромненькой компании не будет чужака.
Мы прошлись по залу ожидания, вдоль занятых и свободных лавок-сидений; тут я ненадолго отделился от Сани, чтобы просмотреть и уточнить расписание. Оглянувшись, я увидел его сидящим рядом с теми двумя девушками, которые ехали вместе с нами в одном вагоне на утреннем дизеле. Одна из них только что отошла от кассы – радостная оттого, что легко и без мороки удалось взять билеты на нужный им поезд, - поцеловала в щёчку подругу.
- А меня? – хотел было подмазаться Санёк.
- Скажите, девушки: а тебя-то за что? Ты у нас, пока что, безбилетный. – (Это я подошёл).
Девушки были, наверно, чуть постарше нас, лет семнадцати. Одна миловидная, с кругленькой мордашечкой, со скуластенькими щёчками и коротковатой, мальчишеской стрижкой; другая – несколько построже в лице, с каким-то «продолговатым» взглядом, с причёской «под маму» и требовательными манерами старшей сестры. А может, они и, в действительности, были сёстрами? Одеты обе – как обычно одеваются девушки «в дорогу»: джинсовые брюки, блузка, белые носочки, туфельки. С одной сумкой на двоих.
- Ну что, - толкнул я Саню в бок, - в город идём?
- Подожди, - отвечал он, поглядывая на девушек оценивающим, но таким серьёзным взглядом, что я не мог не рассмеяться.
- Чё ты тащишься?! – резко обернулся ко мне Санёк. – Вот странный человек!
- Пойдём, пойдём, - потянул я его за рукав. – А то скоро все магазины на перерыв закроются.
Не слишком охотно повинуясь, Санёк поднялся с места; мы направились к выходу. Девушки мило заулыбались нам вслед.

Утро – а летнее, солнечное в особенности – в небольших провинциальных городках растянуто и продолжительно. Потом оно как-то незаметно переходит в полдень, жаркий, горячий, знойный и изнурительный. Люди ищут убежище от назойливых, всюду проникающих лучей солнца, находящегося в зените; ищут тени – по скверам, под куцыми деревцами, под навесом автобусной остановки – и нигде не находят. Жизнь замирает? Ничего подобного! Она лишь сгущается, - концентрируясь возле лотков с кондитерскими изделиями и соками, возле бочонков с квасом.
…Неторопливо брели мы с Саней, - ненадолго задерживаясь около всякой кулинарной всячины, разложенной на лотках возле общепитовских точек, и останавливаясь возле бочонков с квасом, где терпеливо выжидали очередь, пропускали по бокалу, - и шли дальше. Поочерёдно мы заходили в магазины: то в продовольственный, то в «Культтовары», то в «Электротовары», то в «Грампластинки», то в обувной, даже в «Игрушки» заглянули, а потом и до универмага дошли.
В универмаге работали вертушки под потолком. Веяло приятной прохладой.
- А спортивный магазин где-нибудь тут есть, не знаешь? – спросил Саня, как только мы вышли из универмага.
- Спортивный? – переспросил я.
- Да. Хочу посмотреть – может, там для рыбалки что-нибудь есть: какие-нибудь снасти, какие-нибудь рыболовные принадлежности… Я-то «резинку» свою взял – на всякий случай: если что – попробую на неё половить. В Одессе хоть рыба какая-нибудь водится?
- Рыба? В основном, бычки, а так…
- Я вот что думаю, - перебил меня Санёк. – Если у нас, всё-таки, не получится сегодня достать билеты на Одессу – мож-быть, тогда куда-нибудь в другое место рванём? Назад – как ты говоришь - пути нет, так ведь?
- Да. Так-то оно так. Придётся, видно, так и сделать, - взмахнул руками я. – Да! Точно. Если уж, в крайнем случае, и в Я***** билетов не окажется – поедем на Азовское море. Между прочим, та электричка, на которой мы поедем, она аж до Жданова идёт. Так что – можно и так сделать. Только вот – где жить?
- Найдём! – в Сане заговорил всеодолевающий оптимизм. – А ведь точно: Жданов же на Азовском расположен. Махнём туда – если с билетами до Одессы на сегодня ничего не получится.
Мы свернули налево и пошли вниз по улице, вдоль которой располагались частные домики с цветущими летними дворами, направились в сторону местного базарчика – туда, где, как нам указали прохожие, находилось не один, «а целых два» спортивных магазина.
И вот мы возле одного из них, - закрыт на обеденный перерыв.
Другой, на территории рынка, был открыт, и в нём продавалось множество различных рыболовных снастей и сопутствующих принадлежностей; но Сане, видимо, ничего из этого не подходило: он ничем особо не заинтересовался, лишь бегло осмотрел всё то, что имелось на витрине.
…Послеполуденный базарчик был малолюден. Редкие продавцы и единичные покупатели. Некоторые продавцы уже собирались «сворачивать лавочку»: убирали лотки, укладывали свой товар в широкие корзины. Мы с Саней, никуда не торопясь, прошлись вдоль полупустых рыночных рядов. Вишня, клубника, ранние овощи. Я и Саня не прочь бы были и полакомиться, - однако необходимо было соблюдать строжайшую экономию: чтобы часом или (что, наверно, одно и то же) в одночасье не расфуфырить все свои деньги ещё до того, как приедем «на место».
Поэтому пока мы ограничились одним большим стаканом семечек за 20 копеек: на двоих. Затем, свесив ноги и занявшись маслобоем, мы уселись на прогретом солнцем бетонном прилавке. Меня почему-то, ни с того ни с сего, пробрал смех при виде мирных, умилительных колхозничков, торгующих выращенными собственноручно плодами огородничества и садоводства. Санёк, похоже успевший привыкнуть к тому, что на меня «частенько-бывает-находит», перестал щёлкать семечками, полез в карман и достал оттуда пачку «родопи». С невозмутимым видом распечатал её. К соседнему прилавку под навесом как раз подогнал дядя на мотороллере, в кузове которого (я имею в виду мотороллер, а не дядю) находились бидоны из-под привозного-разливного молока. Дядя слез с седла, подошёл к тёте, торгующей клубникой, и начал, эмоционально жестикулируя, о чём-то с ней объясняться. Это ещё больше меня развеселило.
- Наверно, просит бабку, чтоб по дешёвке уступила, за полцены, - прокомментировал я, давясь со смеху. – Брагу из клубники будет делать – уже и бидоны приготовил!
А дядя, тем временем уже переговоривший с тётей, обратно заводил мотор.
- Дядя, продай нам свою хонду – а то нам до Одессы добраться не на чем! – бросил в его сторону я. Но дядя, оглушённый грохотом своего бульдозера, всё равно ничего не расслышал.
- Клубнички хочется, - выразил желание я. – Давай, Санёк, бабку грабанём, что ли?
Санёк кулаком больно двинул мне в плечо.
- Я за такие мысли лупцевать тебя буду!
- Да я пошутил.
- Тем более. Я таких шуток – чтоб ты это знал наперёд – на дух не перевариваю!
И тут же добавил:
- У вас – что у тебя, что у Димьяна – одинаковые мысли: одинаково дурацкие!
- Не, а зря мы Димьяна с собой не прихватили, - решил немного «попугать» я Саню такой, уже несбыточной, вероятностью.
- Во-во… дурак вечно ищет себе подобных.
- Вот бы повеселились с ним!
- Ага. Повеселился бы ты с ним… до первого милицейского отделения.
Санёк докурил сигарету, мы спрыгнули с бетонного прилавка и вышли за ворота рынка.
Мимо, как раз, проходила тройка разухабистых парней, накачанных пивом. Один из них, на три шага отстав от друзей, спросил у нас:
- Пацаны, а не знаете, где тут зоопарк?
Мы лишь удивлённо пожали плечами; а он тогда, сделав отмашку рукой, побежал вслед за приятелями, уже окликавшими его.
- Какой, ещё тут, зоопарк? – спросил Саня.
- А чёрт его знает, - также недоумевал я. – По-моему – сколько раз проездом тут был – раньше тут никакого зоопарка не было.
- А-ну, пошли глянем!
И мы направились в ту  сторону, куда поперёд нас зашагала тройка парней.
…Вскоре, буквально через несколько минут, нашему взору открылась площадь, заставленная по кругу десятком вагончиков и посредине которой находился огромный шатёр из разноцветных шелковистых полотен. Слева находился зверинец, справа размещались вагончики с игровыми автоматами, а в центре – как и было уже сказано в предыдущем предложении – разноцветный шатёр, откуда разносился специфический шум отрывисто рявкающих моторов.
Я и Саня покрутились возле шатра, пытаясь заглянуть в щёлочку вовнутрь, но толком так ничего и не смогли разглядеть. Лишь короткое, как молния, и зигзагообразное мельтешение теней под неистовое, давящее на перепонки грохотание.
Пришлось довериться афише, гласившей над входом:
АТТРАКЦИОН
ГОНКИ ПО ВЕРТИКАЛИ
ЕЗДА ПО КРУГУ
«МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ»
Начало сеансов: каждый час с 11 до 19
Цена билета: 30 коп.
Пока продолжался очередной сеанс, мы решили заглянуть в вагончики с игровыми автоматами. Санёк остановился около «Меткого стрелка».
- У тебя пятнадцать копеек есть?
- Не-а.
Я подошёл к разменной кассе, разменял рубль. Кинув пятнашку в пасть автомата, Саня начал палить по мишеням - но палить как-то странно: после каждого произведённого им выстрела, ствол ружья резко, на 45 градусов отскакивал вбок.
- Чё ты так дёргаешься?! – не стерпел я сделать ему замечание.
- У нас в городе, в Доме быта, я таким вот приёмом – одним выстрелом – три мишени, сразу за раз, тушил. Прикинь. – Спокойно объяснил Санёк, продолжая отдёргивать руку с ружьём, словно от удара током, и снова прицеливаясь. - А тут… вот дрянь какая-то! Вот зараза! Не получается.
В досаде он бросил ружьё, промазав десять раз подряд из десяти; оставшиеся десять выстрелов производил я, делая это куда более метко и удачно, хотя рассчитывать на призовую игру – на дополнительные двадцать выстрелов – уже не приходилось: из-за Саниных промахов.
Выйдя из вагончика с игровыми автоматами, мы снова подошли ко входу в шатёр. Сеанс закончился, моторы выключили свою хард-роковую музыку. Зрители постепенно стекались на очередной сеанс; но артисты не спешили, давая пока передохнуть и себе, и своим железным коням.
- Пойдём пока в зоопарк, - предложил я Сане.
Мы купили входные билеты, истратив очередные 30 копеек, и, преодолев контроль, вошли в зоопарк.
- Ки-исы! – расплылся в умилительной улыбке Санёк.
Первое, что он увидел от входа, было семейство кошачьих и амурский тигр в отдельной клетке. Полосатый хищник без особого энтузиазма разгуливал по явно тесной, для его широченной стати, клетке и, будто бы разминаясь, раскачивал шеей из стороны в сторону.
Санёк предпочёл смотреть на зверьё бегом, торопясь не прозевать очередной сеанс мототрюков; я же задерживался ещё на табличке с описанием характерных мест обитания животного и с перечислением его любимых блюд.
И когда я, пройдясь по периметру четырёхугольника, образованного вагончиками с клетками, вышел оттуда, Санёк уже поджидал меня у входа в шатёр.
Зрители потихоньку собирались. Но артисты всё ещё не спешили начинать. Внутри шатра была установлена огромная стальная сфера. Сверху от купола пробивался под косым проекционным углом лучик солнца – источник освещения. Под ногами зрителей шелестела примятая травка – земляной пол.
И вот началось. Кто-то, посредством микрофона, принялся объявлять название номера и фамилии артистов, собирающихся выполнять трюк; но микрофонный голос был тут же заглушён рокотом заводимых моторов . С противоположной зрителям стороны шатра открылся туннельчик – и во внутрь стальной сферы въехали по помосту два мотоциклиста-каскадёра в ярких «дутых» комбинезонах и полуфантастических шлемах-«гермаках», обклеенных, обрисованных синими и красными звёздочками, циферками, кабалистическими знаками. Захлопнулся туннельчик на другой стороне – сферу «загерметизировали». Сначала, как и обещалось в афише, были гонки по вертикали. Каскадёры на предельных скоростях, с оглушительным треском гонялись друг за другом на своих мотоциклах – невообразимо как удерживаясь параллельно плоскости земной поверхности. Следующий каскадёр, сменивший выступавших, начал мотаться на мотоцикле по кругу вообще как ему вздумается: то виртуозными восьмёрками, то волнообразными рывками, то взлетая по внутреннему скату стальной сферы, то снова падая к её основанию. Гвоздём же программы был аттракцион «Мёртвая петля». Выступавший трюкач разогнал свой мотоцикл – и с бешеной скоростью поднялся до самого купола. Присутствующие зрители не успели ахнуть: трюкач, не имея никакой страховки, на какую-то долю мгновения завис вместе с мотоциклом вверх тормашками: в абсолютно невесомом, космическом состоянии. Затем – всё с той же невероятной скоростью – промчался вниз. И так – несколько раз – не подчиняясь ни центростремительной силе, ни земному притяжению.
- А моторы у них от «Минскача» , - проговорил мне на ухо Санёк , не спуская глаз с исполнителей трюков.
Отработанные газы, выброшенные из мотоциклов, стояли в воздухе. Луч солнца, пробивавшийся сквозь купол, помрачнел, потемнел, заслонённый струящимся чёрным паром.
- Благодарим за внимание. Сеанс окончен. – (Единственные слова, которые мы расслышали).
Зрители не спеша покидали шатёр, напоследок не забывая поаплодировать артистам.
- Интересно бы узнать: а сколько они в месяц «бабок» своими трюками заколачивают? – вслух поинтересовался Санёк, когда мы уже снова брели по направлению к вокзалу.
В гастрономе, попавшемся нам на пути, мы взяли две бутылки безалкогольного напитка «Бахмаро».
- Може, мало – две бутылки? – поинтересовался моим мнением Санёк.
- Пока хватит. Вот если б пиво по дороге где попалось…

Нырнув в подземный переход и вынырнув по обратную сторону грузового железнодорожного полотна, мы, в который раз за сегодня, очутились на завсегда людном вокзальном перроне станции Д-во. От нечего делать, стали глазеть на витрины продовольственных киосков.
- Это что за сигареты? Таких не видел ещё не разу, - спросил Санёк, указывая на чёрно-желтую пачку.
- Грузинские какие-то. «М-к-т-ва-ри», - прочёл я название, по буквам и по слогам.
- «Мы твари»! – сходу «перевёл» Санёк.
…Вокзал жил своей обычной, будничной и, в то же время, в своей пестрящейся суете, вечно праздничной жизнью. Повсюду сновали спешащие пассажиры; те, которым спешить было рано, поставив на пол чемоданы или дорожные сумки, терпеливо отсиживались на лавках или простаивали возле касс.
Я подошёл к справочному автомату; просто так, без определённой цели, нажал на первую попавшуюся под руку клавишу. Зашелестели веером обёрнутые в целлофан информационные странички. «ПЕРЕВОЗКА ПОКОЙНИКОВ» - прочёл я заглавие, когда механизм остановился. Вот блин! Только и мечтал узнать, как этих несчастных транспортируют!.. Я нажал другую, верхнюю клавишу. Узнав не нужную нам информацию о прибытиях-отправлениях не нужных нам поездов, огляделся. Саню я увидел сидящим рядом всё с теми же девушками из утреннего дизеля.
Я снова впал в таскливое  состояние. Подойдя к нему, я, тихо посмеиваясь, шепнул:
- Санёк, ну что, ну как: не можешь раскрутить, не даются?
- Ты дурак, Серый! – резко осадил Санёк мой смешок. – Что у тебя за мысли такие вульгарные!? Как будто нельзя просто так, по-дружески поговорить с попутчиками.
- С попутчицами, - поправил я его.
- Ну, с попутчицами.
- А ты хоть спросил: а куда девушки едут?.. Девушки, вы куда едете? В Киев? Так киевский, вроде бы, уже прошёл… А! вы на хмельницком – он тоже через Киев идёт?.. Вишь, Санёк: девушкам на Киев. Так что, тут порожняк: нам не по пути. Девушкам на Киев, а нам пока – неизвестно куда. На кудыкину гору.    
- Ты бы, лучше, сбегал к кассе – спросил лишний раз: може, у них, всё-тки, найдётся пара билетов на я*****-ский поезд?..
- Зачем? Ты ведь сам уже подходил, спрашивал – тебе что ответили?..
- Ну, то я ходил, а теперь ты возьми сходи. Може, мне не дали, так тебе дадут.
- Ага. Догонят и ещё дадут! Я что – Герой войны или труда? Или депутат Верховного Совета? Или какой-нибудь заслуженный деятель?
- Сходи, Серый, сходи: у тебя лёгкая рука! – настойчиво и, вместе с тем, как бы вкрадчиво и проникновенно заглядывая мне в лицо, уговаривал Санёк.
С чего он вдруг взял, что у меня лёгкая рука?
- Ну ладно, - решил я согласиться. И нехотя побрёл к предварительной кассе.
И, как видно, прав оказался Санёк насчёт лёгкой руки! Или просто день был такой: многообещающий, многообнадёживающий. И после того, как я спросил у скучающей за окошком кассирши про билеты, она хоть и не дала мне сразу их, но, во всяком случае, у нас появилась надежда.
- У меня есть два билета до Одессы, в общий вагон. Люди заказывали два дня назад, да что-то не идут за ними. Ты вот что: подойди сюда в двадцать минут четвёртого. Если к этому времени те люди не придут, не заберут свои билеты – я тогда их вам отдам.
С невозмутимым видом сообщил я Сане приятную новость. Он воспринял её также крайне спокойно, без малейших эмоций.
Так мы просидели ещё некоторое время на том же месте, рядом с девушками. Девушки неслышно переговаривались о чём-то о своём и нас как будто бы не замечали.
- Пойдём покурим, - предложил мне Санёк.
- Пойдём.
Мы вышли из здания, взобрались на железнодорожный мост, надземный переход; и оттуда, облокотившись на чугунные перила и покуривая, стали наблюдать за приходящими и отходящими составами пассажирских поездов, перемещением манёвренных тепловозов, вспышками электросварочных работ в ремонтном депо. Наше внимание привлёк подошедший к пригородной платформе дизель, из которого высыпала спешащая, запаренная толпа народу.
- Вот на этом-то дизеле они, небось, и приехали: «наши билеты», - высказал я своё пессимистическое предположение.
- Ну а ты как думал, - ещё более подбавил пессимизма Санёк, делая угрюмое выражение лица.
- Ты что, - глянул я в этот же момент на него, - только до половины сигарету докурил? Я – так уже всю.
- Ну ты же так куришь, как будто первый раз в жизни сигарету в руках держишь, - буркнул он.

Мы снова оказались поглощены вокзальной лихорадкой.
15:17 – показывали электронные часы над кассами.
- Ну, иди, - подгонял меня Санёк в нетерпении.
- Ещё три минуты.
- Иди, иди. А то не успеешь спохватиться - другие подойдут и заберут.
«Если уже не забрали», - мысленно предположил я, а вслух сказал:
- Сходи ты, а?
- Серый, это у тебя всё-тки лёгкая рука! – ещё раз посчитал нужным напомнить Санёк.
- Пошли вместе, - наконец условились мы.
С тягостным, удручённым видом, не слишком надеясь на благоприятный исход, вдвоём подошли мы к кассе.
- Ну как: остались билеты до Одессы? – нерешительно спросил я.
- Да, да, - подняла на нас голову кассирша. – Общий вагон только – я говорила?
- Это ничего. Общий так общий. Санёк, давай деньги.
Не понимаю, как это мы сумели сохранять спокойствие на лицах и не прыгать до потолка от такой удачи!
- Отдыхать едете? – доброжелательно поинтересовалась кассирша.
- Ага, - в один голос ответили мы.
Она достала из ячейки бланки двух билетов; надписала на них шариковой ручкой вагон, номер поезда, дату и часы отправления; мы расплатились и отошли.
- Ты хоть спасибо сказал? – упрекнул меня Санёк.
- Вроде бы сказал. – ( А я уже и не помнил ).
Электричка уже стояла на первом пути. Взяв вещи из камеры хранения, я сразу же хотел идти садиться в вагон, но Санёк предложил напоследок пройтись по вокзалу.
Подойдя к тому месту, где сидели наши утренние подруги из дизеля, Санёк остановился и сел. Следом за ним опустился на лавку и я. Девушки тоже уже собирались. Их поезд должен был отправляться приблизительно в то же время, что и наша электричка. Санёк что-то ляпнул им, не очень оригинальное: кажется, пожелал им доброго и скорого пути; девушки одарили нас на прощание лучезарными улыбками, встали, взяли свою сумку – одна с одной стороны, другая с другой – и оставили нас. Кто бы видел Санино лицо в ту минуту! Даже то, что у нас на руках имелись теперь билеты, не облегчало его сожаления по поводу расставания с девушками, с нашими землячками.
- Ты билеты, случайно, не потерял от горя? – спросил я его.
- На месте, - ответил он, расстёгивая «змейку» на наколенном кармане своих джинсов. – Я все важные бумажки сюда кладу.
- Ну и молодец, - похвалил я, отвешивая ему полупоклон, вставая с лавки и берясь за ручки своих сумок. – Пора и нам, уже кажись, поднимать якоря. «Бахмаро» ты куда положил?
- В твой пакет.
- В свою сумку, чё, не мог положить? Или боишься пупок от тяжести надорвать?
- В мою сумку, просто, не влезло бы.

Народу в электричке было не многовато; но люди всё подходили и подходили, занимали места. Мы выбрали себе место на левой стороне по ходу поезда и поставили сумки на жёсткие вагонные лавки.
- А жалко, тем девкам с нами не по пути. Классные девочки: правда, Санёк? Кстати, их поезд рядом стоит, на второй платформе. Может, пойдёшь ещё раз попрощаешься? – подтрунивал я над своим товарищем, задевая за живое.
- Обломайся, Серый, приткнись! – с пасмурным видом осадил меня Санёк.
На соседних лавках в это же время размещались другие девушки, внешне ничуть не хуже первых и примерно такого же возраста. Одеты стандартно: джинсовые женские брючата «бананного» типа, летние блузки, белые носочки, туфельки. Проблема в том, что было их четверо: что, разумеется, никак не вписывалось в наши возможности: вот если бы сюда Димьяна с Шипилом – тогда другое дело: тогда б мы с ними «поравнялись». Девчата как-то бойко с первых же минут себя повели, своим живым поведением обращая на себя моё внимание; а мне всегда нравились девчата разговорчивые и весёлые.
- Эй, подруга, ты куда продвинулась?! – Девчонки, давайте уже здесь остановимся, а? – Эй, кума! Ставь сумку!.. Сюда, сюда… Опускай, ничего страшного: не испачкается, пол чистый!.. – Ой, да не кричите вы так сильно - на вас и так все смотрят! – Не, ну вы в самом деле – как первый раз на людях!.. – Ой, девчонки, мороженое фруктовое откуда-то несут! Я тоже хочу! Пойду сбегаю! – Вдвоём, вот с ней, сбегайте. И на нас тогда - не забудьте – возьмите. – Хорошо, хорошо. – Только ж, смотрите не опоздайте! Электричка вот-вот уже, с минуты на минуту должна будет отправляться! Не затеряйтесь где-то! – Да мы стоп-кран сорвём, если что: правда, кума? – Да они и сами – не дурнее паровоза! – Слушай, а куда ты ту книжку засунула?..
- Санёк, - толкнул я своего, слегка задремавшего у окна, товарища, - я пойду перекурю. А ты тут смотри не скучай: можешь, вон, пока познакомиться.
На моё предложение Санёк прореагировал крайне сдержанно и без малейшего энтузиазма – отвернувшись к окну.
Я вышел в тамбур, достал из заднего кармана джинсов уже изрядно помятую пачку «опала», чиркнул спичкой. Приятно затянуться – после стольких треволнений и… написать о том, как «приятно затянуться», - вызвав тем самым бурю негодования в стане ярых борцов за антиникотиновый образ жизни.
15:35 – показывали вокзальные часы.
«Должны уже отправляться», - заключил я, бросая под платформу окурок.
Я вошёл в вагон; следом же за мной захлопнулась наружная автоматическая дверь. Электричка, постепенно беря разгон, покатилась вдоль перрона.
- Ну и вот… Так на чём мы там остановились?.. – вернулся я на свою лавку, разыгрывая при этом прерванный разговор. – Ах, да! Поздравляю, Санёк! – похлопал я его по плечу, усаживаясь на своё место. – Теперь-то, уж точно, смылись окончательно. Теперь, вот уж, действительно – назад пути нет!
- Не говори, - понуро отозвался тот. – У меня до сих пор очко рыпеть не перестало .
- А чё – тебе разве не весело? Смылись же. Билеты на руках.
- Нашёл время - веселиться! Тут настроение такое… мерзопакостное. Надо будет обязательно – как только приедем – срочно же телеграмму мамке послать: чтоб зря за меня не волновались, не переживали, - устами Сани вновь заговорил заботливый сын.
- Ничё, ничё, Санёк! Всё страшное уже позади! – с широкой, но, опять же, несколько издевательской улыбкой взбадривал я его.
- А тебе – так постоянно: чуть что – сразу весело! – едва ли не возмущённо, но несколько наигранно вскинулся он. – Приморил ты своей весёлостью! Тебе кликуху надо дать – Весёлый!
Да, как это ни плачевно констатировать – но на Саню опять хандра напала: в какой уж раз за этот день. Он сидел задом по ходу движения электропоезда и, с понурой и скучной созерцательностью уставившись в окно, наблюдал за мелькающими в нём лесопосадками, дикорастущими фруктовыми садами, тихими полустанками с выставленными рядом с домиками железнодорожников пчелиными ульями. Что же касается меня, то со мной началось твориться то, что можно бы назвать одним словом – смехоэйфория. Меня смешило буквально всё: на что бы или на кого бы ни бросил я свой взгляд – предметы, лица, в вагоне ли, за окном – всё приводило меня в весёлое возбуждение и в хохочущий восторг, всё вызывало безудержный смех.
Естественно, не оказались в этом отношении обойдёнными и девушки, разместившиеся по соседству на параллельных нам лавках по правую сторону. Одна из девушек – в очках ( между прочим, ей шедших ) – сидела, углубившись в чтение брошюры «В помощь поступающим в ВУЗы» и время от времени смакуя фруктовое мороженое, которое она держала в левой руке. Три её подруги – также с порцией мороженого каждая – о чём-то переговаривались или спорили, оживлённо перебивая друг дружку.
Мой смех – пусть и не столь внушительный, по сравнению, скажем, с громоподобным хохотом оставленного нами Димьяна; но всё же, по-видимому, обладавший изрядной долей заразительности – вскоре обнаружился перед ними. Не сразу, правда. Поскольку поначалу я ещё кое-как пытался себя сдерживать: отворачивался к окну, «прыскал в кулачок» и т.д., и т.п. Девушки же - бросая в мою сторону молчаливые и осторожно-внимательные взгляды психиатра-диагноста и сперва не понимая причины моего смеха – очень скоро, почти тут же, сообразили, что мой смех – это нечто, не поддающееся какому бы то ни было логическому пояснению. И – пусть это не покажется кому-то странным – сами, заливаясь во весь рот, поддержали мою инициативу…
Девушки смеялись теперь даже тогда, когда я останавливался и пытался принять на лице такое же серьёзное, как у Сани, выражение. С натуги у меня ни черта не получалось, и через считанные секунды я продолжал хохотать с удвоенной энергией.
- Чё ты тащишься?! – поворачивал Санёк ко мне свою серьёзную и понурую, как у старого измученного пса, голову. – Тебе дыню не мешало бы набить за это! Вот дурносмех!
А девушки тем временем начали своеобразную атаку: две из них пересели к нам с Саней, на нашу левую сторону, и, ничего не говоря и не вступая с нами в разговор, продолжали смеяться. Между нами установилась как бы новая форма общения: мы не перекинулись с девушками ни единой фразой, ни единым словечком, да и вообще – как будто бы даже не замечали присутствия друг друга; а, между тем, смех у нас был общий. Когда я говорю «общий», я, разумеется, не вписываю сюда Санька, - который лишь мозолил себе глаза, обозревая мелькавшие в окне окрестности, и был, по-прежнему, чем-то как будто безвыходно озабочен и озадачен, и до того серьёзен, что сам, помимо своей воли, возбуждал и вызывал у других смех: ибо всякая чрезмерная и напускная серьёзность того смеха достойна.
- Серый, хватит тебе уже тащиться! Где твоя мужская гордость?! Бабы смеются – и он туда же, вместе с ними! Тьфу!
Слова и поведение моего товарища оказывали на меня лишь противное воздействие: лишь смешили меня всё больше и больше. Санёк так глубоко ушёл в свою хмурь, что вовсе и не заметил даже, что «бабы» тут, в общем-то даже, и ни при чём: что инициатива столь смущающего его смеха целиком и полностью лежала на моей стороне.
Однако мне всё же удалось не только несколько приумерить свой смех, но и вовсе заглушить его на некоторое время. И я искоса стал наблюдать за тем, как поведут себя девушки, когда заметят, что я «выключился из игры».
Та из них, которая сидела теперь почти что рядом со мной, на одной лавке, тоже малость умерила свои гомерические аппетиты, скинула туфельки с ног ( интересно, это какой-то намёк или они ей просто трут пятки? ). Две другие её подруги продолжали посмеиваться, но уже не так воодушевлённо и беспрерывно; а четвёртая всё читала свою брошюру, слегка покачиваясь в такт движению электрички, и тоже продолжала посмеиваться между делом.
Немного унявшись, я решил выйти в тамбур, чтобы окончательно прийти в себя и попытаться сосредоточиться на чём-нибудь глубокомысленном, способном отвлечь меня от этого дурацкого, полуидиотического смеха. Словом, выйти просвежиться. Немного утихомирились и девушки. Сидевшая рядом приняла свои джинсовые ножки, избавив меня таким образом от лишних хлопот – переступать через них. Девушка посмотрела на меня – уже безо всякого смеха – из-под своей рыжеватой чёлки; я посмотрел на неё. «А она ничего!..» - отметил я.
В тамбуре я чуточку отошёл от своего неуёмно-смешливого, сверхвесёлого настроения; вдохнул свежего сигаретного дымка; затем взглянул на схему движений электропоездов. Оказывается, мы проехали уже более половины пути. Вот что значит «ехать навеселе»: и не в каком-то там аллегорически-алкоголическом – в буквальном смысле слова!
Бросив окурок, я вошёл обратно в вагон, перешагнул через джинсовые ножки, откинулся на лавке и принял задумчивый вид. Моё достаточно крепкое самолюбие здорово задели Санины слова про мужскую гордость: поэтому некоторое время я себя сдерживал. Но, повторяю, только некоторое время. Как только у девушек начался новый приступ смеха, я не утерпел. Девушки – в том числе и та, видать самая из них умная, с брошюркой и в очках, - хохотали теперь чуть ли не до упаду, до колик в животе, до мелкой истерики. И при этом, в просветах между своим хохотом, приговаривали почему-то, словно бы выдавливая из себя:
- Советский Союз!.. хи-ха-ха!.. Советский Союз! Советский Союз! Хи-хи-хи! Хи-хи-хи!
Самая умная чуть брошюрку из рук не выронила, настолько увлеклась, поддерживая подруг.
Я, тоже уже, никак не мог себя сдерживать. Меня заново начинало распирать от смеха.
- Советский Союз – ой, как смешно! Ой, ну и смешно же! Га-га-га!!! – закатился я.
Санёк был уже не просто не возмутим – он был раздражён: и это чувствовалось. Типичная комическая ситуация: грустный человек попадает в общество весельчаков, для которого они – хуже всякой пытки, а он для них – самая что ни есть, в свою очередь, подходящая жертва. Видя с такой беспробудной тоской, что благоразумия от меня не добиться – сколько ни призывай держать в сохранности и непорочности свою твердолобую мужскую гордость, - Санёк, наконец, решается на то, чтобы обратиться непосредственно к девушкам.
Повернувшись  к ним лицом, он произнёс:
- Девушки, ну может хватит уже смеяться!? Насмеялись, и так уж, вдоволь!
Сделал он это с таким твердокаменным, истинно философским, но, при всём при том, с таким капельку плаксивым видом, - что я заржал ещё громче, ещё голосистее.
После этих его слов, после его философски-плаксивого вида, я почувствовал, что от хохота уже начинаю сползать с лавки; я заржал на весь вагон, привлекая к себе внимание остальных, мирно сидящих пассажиров. Точно так же и девушки: слова Сани, это его философски-плаксивое обращение к ним, развеселили их ещё больше.
Стараясь всё же, хоть как-то, приостановить свой не желающий приостанавливаться смех, я отворачивался к окну, чтобы не видеть смеющиеся лица девчат. Но и это не помогало. Я закрывал лицо ладонями обеих рук – но тут же опять взрывался безудержным смехом:
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
«Смешинка в рот попала», - как говорили про меня в детстве, когда я так же неудержимо и ни с того ни с сего начинал вдруг смеяться. «Выпал на ха-ха», «пробило на ха-ха», - как сказал бы кто теперь из ровесников.
- Ха-ха-ха!!! Хо-хо-хо!!!
- Серый! Люди смотрят! Смех без причины – признак дурачины! – лишний раз посчитал нужным напомнить Санёк. – Угомонись ты, в конце-то концов! – уговаривал он «по-доброму».
…Однако угомониться я смог лишь тогда, когда девушки, к моему величайшему сожалению, сошли с электрички. Пообщавшись, таким образом, на самом интернациональном и понятном, хотя и абсолютно «немом» языке, языке смеха и улыбок, и при этом так и не обмолвившись ни единым словом, если не считать сделанного Саней замечания, мы расстались. Девушки вышли незадолго перед тем, как уже нужно было готовиться к выходу нам. Кажется, они сошли в Макеевке. До Я***** оставалось проехать две остановки.
Насмеявшись вдоволь и слегка удручённый тем, что удовольствия так скоро завершились ( а шестьдесят километров дороги с поклонами каждому столбу и около полутора часа времени неутомимого, безостановочного смеха показались мне одним пятиминутным пролётом ), я снял тыльную крышку со своих стареньких наручных часов и стал разбирать их по деталям.
- Смотри не угробь часы, - тут же прореагировал на это Санёк. – Нам по ним ещё ого-го сколько времени измерять придётся. Свои-то электронные я не взял: батарейка в них села, мать в починку обещалась отнести.
Я собрал часы, прикрепил к дужкам браслетку, нацепил обратно себе на руку. Стрелки показывали половину шестого. Поезд из Я***** в Одессу отправлялся в 18:20.
- Остановка Я*****-Горка, - объявил динамик голосом машиниста.
- Что, уже Я*****? – хором забеспокоились плохо расслышавшие пассажиры, а вместе с ними – и Санёк.
- Он сказал «Я*****-Горка», следующая – «Я*****-Западная», а уже за ней – наша, «Я*****-Пассажирская», - спокойно проинформировал я.
- А! понятно.
- Уши по утрам надо динамитом прочищать!
- Динамитом? Может, лучше – серной кислотой?
- Можно и так.

А вот, наконец, и Я*****-Пассажирская. Станция с широченными, убегающими вдаль перронами: такой широченности перронов не встретишь даже порой на крупных столичных станциях.
- Электропоезд Д-во-Жданов прибыл на второй путь, - объявила дикторша по вокзальному радио; а затем, после паузы, продолжила: - Начинается посадка на пассажирский поезд номер 197 сообщением Я***** - Одесса. Поезд находится на пятом пути. Нумерация вагонов с головы поезда.
- Это наш, - сообщил я Сане, как только мы слезли с электрички, - идём на пятый путь.
Дойдя по наземным пешеходным переходам до четвёртого пути, Санёк приостановился.
- Откуда-то пиво несут. Неплохо бы было и нам на дорогу затариться. А-ну, подожди здесь – я сбегаю узнаю.
- А тебе дадут – молодому?
- Не дадут – кого-нибудь из мужиков упрошу.
- Тогда валяй. Деньги есть?
- Есть.
И через пару секунд он скрылся за составом, стоявшим на третьем пути. В этот же момент я увидел двух подвыпивших проводников, идущих с той стороны, куда только что шмыгнул мой товарищ, и несущих с собой большущую дорожную сумку, полную бутылок: бутылок, понятное дело, не с минеральной водичкой, а кое с чем покрепче.
- Спрячься пока с сумкой вон за ту будку, - посоветовал один другому, - а то начальник поезда, как вдруг если, увидит – разгон даст. Вот чёрт… смотрит. Куда-куда?.. Сюда, в нашу сторону. О, кажется, отвернулся. Ну, пошли давай бегом!
И они впопыхах, берясь за ручки сумки, направились к своему вагону, стоявшему в составе скорого Киев – Адлер на четвёртом пути.
Минут через десять появился и Саня с четырьмя бутылками того же самого, небезалкогольного, напитка.
- Свободно дали?
- Ага, дадут они тебе! Пришлось дядьку одного уламывать.
- Ложи в пакет, и пойдём быстрей, а то посадка уже началась. Все места лежачие могут позанимать.
Уложив бутылки, мы прошли через сквозной тамбур стоявшего на четвёртом пути состава и оказались как раз возле своего вагона. Уже вовсю шла посадка, кучками толпились пассажиры у входных площадок; и нам необходимо было поторапливаться: иначе потом бы спать ночью пришлось в не предоставляющем удобств, вертикальном положении.
Проводница, худощавая, маленького роста женщина лет сорока с небольшим, с короткими волосами, настроенная к пассажирам чрезвычайно заботливо и доброжелательно ( не то что некоторые её коллеги, постоянно критикуемые печатью за недостаток культуры обслуживания ), взяв у нас из рук билеты, сказала:
- Идите занимайте места, ребята. Вам ведь далеко, до самой Одессы, ехать.
Общий вагон. Кто из наших советских людей не знаком с этим, одним из многочисленных, образцом передового социалистического общежития!.. Впрочем, нам с Саней, отхватившим билеты буквально в последний момент, грех было жаловаться.
Санёк, пацан побоевитей меня, сразу отыскал для себя лежачее место на второй боковой полке; я же ничего, кроме третьей, со сложенными на ней матрасами, не нашёл.
Проводница как раз шла по проходу, пробираясь между спинами пассажиров, укладывающих под сидения свой багаж.
- Ну как, ребята, нашли для себя места? – она, как уже отмечалось, была настроена весьма доброжелательно.
- Только одно.
- А там что, - она показала рукой в конец вагона, - всё занято?
- Говорят – занято. А на третьей полке можно будет спать?
- А почему же нельзя? – благодушно улыбнулась она. – Конечно, можно.
Вот, кажется, нашлась лежанка и для меня. Высоко, но деваться некуда. Не торопясь пока лезть наверх, мы с Саней уселись на нижних боковых местах за столиком.
- А не похавать ли нам? – предложил я. И тут же принялся доставать из целлофанового пакета бутылки с напитком, хлеб, сухую копчёную колбасу. Достал также пластиковую коробочку из-под майонеза: хотел похвастаться своим «фирменным блюдом» - сладкой колбаской, уложенной в ту коробочку.
- Серый, спрячь, не позорься! – перебил мои намерения Санёк. – Не успел войти – уже жрать собрался! Успеешь!
- Ты дурак, Санёк! Это же общий вагон. Сейчас придут, столик опустят – нам тогда вообще негде похавать будет!
- Спрячь, я сказал! – Санёк был неумолим.
И действительно, прошли считанные минуты, и столик пришлось раскладывать: к нам подсели ещё двое человек. Я укоризненно – «ну, что я тебе говорил!» - посмотрел на Саню. Тот потупил глаза.
В параллельном с нами шестиместном купе то и дело сыпались возмущения в адрес работников железной дороги вообще и местных кассиров в частности. Подавляющая часть этих возмущений изливалась нервной женщиной лет тридцати, едущей с двумя детьми. Одному, мальчику с приятным беленьким личиком, было годика три; другому – лет шесть. Этот старший был поразительно похож на чёртика с какой-то, виденной мной ранее, сказочной картинки: разве что сажей вымазать, рожки и хвостик приделать – вылитый чертёнок мог бы получиться! В мамку, видать, больше удался – поскольку та на внешность была не лучше: вытянутое лицо с продолговатым подбородком, впалые щёки, глубоко посаженные глазки, растрёпанные в дорожной спешке волосы. Гневная и разгорячённая, яростно осыпала она железнодорожных кассиров набором всевозможных упрёков и нареканий.
Сидевший напротив неё пожилой мужчина с орденскими планками на нагрудном кармане старого, потёртого пиджачка вступил в разговор:
- Да что тут говорить – только зря возмущаться!.. – махнул он рукой. – Вот я, участник войны, с утра у ветеранской кассы простоял – с самого раннего утра! – и ничего. Пусто. Хоть бы что-то, хотя бы одно-единственное место. Уже был согласен: пусть возле туалета – лишь бы в плацкартном. Ни-че-го! Мест нет. И всё. И весь разговор.
- А я мать-одиночка! У меня двое детей! Нам до самой Одессы ехать! Целую ночь и затем ещё полдня! Где я своих детей на ночь уложу?! Нет, ну меня это просто бесит! Бесит просто! Самое что интересное – ведь полно, полно в других вагонах свободных мест! Полно, я говорю! Если взять сейчас пройтись – полно свободных мест! Хоть в плацкартных, хоть в купейных вагонах – полно! Полно, я вам говорю! А как начнёшь им вслух это высказывать, начнёшь свои претензии на эти места предъявлять – так у них «забронировано»! Забронировано! Это те, которые за месяц раньше заказывали, те на полдороге сядут и будут остаток пути ехать со всеми удобствами! А те, которым целую ночь ехать, те вынуждены здесь, в общем вагоне, в этой душегубке, мучаться! Ведь полно же у них, полно свободных мест! Вы пойдите, пойдите посмотрите – полно! Плацкартные, купейные – наполовину пустые вагоны! Ух, гады! Взять бы сейчас пойти и самовольно позанимать! Пусть тогда милицию, начальника поезда – кого хотят, того и вызывают! Я мать-одиночка и должна вот это – своих детей в такой душноте целую ночь парить! И сама сидеть, не ложась, целую ночь париться!.. – всё изливалась и изливалась эта мать-истеричка, едва ли не захлёбываясь от своих возмущений.
- Полно ведь! Что в плацкартных, что в купейных – полно свободных мест! Возьмите да пройдитесь – полно кругом свободных мест!..
- А что вы так, без толку, возмущаетесь, - вдруг отозвался со своего сидения Санёк. – «Возьмите да пройдитесь». Вот возьмите сами и пройдитесь – и там претензии свои предъявляйте. И там свой голос повышайте – если вас здесь что-то не устраивает.
Я толканул его в бок: зачем встревает в чужие, во «взрослые» разговоры, сидел бы тихо и не рыпался. Мамаша-одиночка, на капельку приостановив поток своих возмущений, метнула в его сторону пренебрежительный взгляд, словно бы хотела сказать: «тоже ещё, какой-то малолетка – делового из себя строит!»
…Ну вот и поехали! Тронулись!..  В вагоне, несмотря на столпотворение, - тишина, как на космодроме перед пуском ракеты: как будто не по железной дороге отправляемся, а в звёздные просторы Галактики. И все стеснённые, обиженные; но уже никто не галдит, не возмущается… Я всё никак не мог поверить, что еду в дальнее путешествие «без охраны»: без бабуси с мамусей, без их постоянного контроля, без их неустанного надзора, без их неусыпной опеки. Напротив меня, - в том же самом шестиместном купе, где и мамаша с детьми и пожилой мужчина, ветеран войны, - сидел парень моих лет в не модных, не «солидных» отечественных джинсах. Неужели я еду не как он: сидя рядом со своей матерью ( или бабушкой? ), пожилой женщиной, которой он ежечасно, ежеминутно должен давать подробные отчёты – если ему вдруг вздумается выйти куда-нибудь: или в туалет, или в тамбур, или на больших остановках подышать свежим воздухом. Нет, что бы там ни было, а мне не верилось!
Туф-туф, туф-туф – бежал вагон, постукивая колёсами. Мы с Саней сидели, тесно прижав… или – вернее будет сказать – нас тесно прижимали, к боковым купейным перегородкам, две пожилые широкозадые тёти. Я подался слегка вперёд туловищем, высвободив из неудобного положения верхние конечности; подтянул джинсы, чтобы на коленках не вытягивались; посмотрел себе под ноги: шов на кроссовках – порядком изношенных и подшитых вчера вечером матерью при помощи шила и шёлковых ниток – успел разойтись: это придётся теперь, как приедем, обратно их подзашивать… ладно, обойдётся. Я выпрямил осанку.
Поезд тем временем подходил к Донецку, к первой остановке на пути нашего следования, к столице нашего края. По общим предположениям, в Донецке должно было набраться в вагон ещё не менее десятка-два пассажиров. И при этой мысли всех: и стоявших, и сидевших – кидало в «дополнительный» жар: если учесть, что кондиционеры то ли не работали, то ли по конструкции ( образец передового социалистического общежития! ) не были предусмотрены вообще.
…Донецк. Стоянка поезда десять минут. Просвежиться, вдохнуть чистого, не спёртого воздушка никто не выходит: все боятся потерять занятые сидячие места. Сидим. Хорошо сидим! Люди заходят.
- Вы, ребята, залезайте на полки, а на ваших местах другие сядут, - советует нам кто-то, - вам ведь всё равно далеко, аж до самой Одессы, ехать.
- Ляжем, ляжем! Ещё успеем! Не переживайте! – чуть ли не огрызается в ответ Санёк, поддавшись общему нервному настроению.
- Гм, - вместо ответного выпада слышим мы от того же самого «кого-то».
Поезд медленно отходит от станции. Едем дальше. Снова едем. С нижних сидячих мест на верхние полки нас уже пока никто не гонит, хотя многие и стоят в проходе. Вежливые! Другие бы давно уж согнали.
- Я схожу в тамбур, покурю, - предупредил я Саню.
Он кивнул головой, соглашаясь.
Пробравшись в тамбур - сквозь нестройную галерею туловищ, рук и ног, и стоявших на полу сумок, - я обнаружил там изрядное количество курильщиков, не боявшихся, как видно, потерять свои «забитые» при посадке сидячие места. Среди этой толпы я разглядел пожалуй один-единственный пятачок, где можно было притулиться к стенке и стоять с сигаретой в зубах, не страшась при этом обшмалить случайно соседа.
Хлопнула дверь – из неё вынырнул очередной любитель покурить, который, видимо, забыл захватить спички: так как он, повернувшись ко мне, знаком попросил дать огонька. Я, раскачиваясь в такт движению поезда, сунул ему под нос зажжённый конец сигареты; тот подкурил. Снова открылась дверь. Стоявшим в тамбуре пришлось в который раз потесниться.
«Вот я стою и преспокойненько себе покуриваю, - думал я. – Один – в компании взрослых мужиков, которые не гонят меня, как сопляка, отсюда, но, наоборот, просят, как у равного, дать им подкурить, - я прямо-таки возгордился приобретённой здесь, в тамбуре, значимостью своей особы. – А разве такое могло быть возможным, если бы рядом сейчас находились где-нибудь мои мамуля с бабулей?!»
Но тут же и тревожные мысли, как-то мало-помалу, начинали овладевать мной:
«А если они всё разузнают? Да-да, пойдут в школу и разузнают. В чём – в чём, а в дотошности им не откажешь. Что никакой путёвки в Ленинград нет. Что всё это – чистый мой вымысел. Что тогда? От-чёрт, ещё нервный срыв, расстройство психики из-за меня получат! Родненькая детина, сама, без опеки старших, уехала неизвестно куда, неизвестно с кем!.. – что ни говори, а чёрствым и бездушным, не заботящимся о спокойствии близких, я тоже никогда не был. – Что, разве не мог сказать правду: мол, еду с другом? В конце концов, к родственникам ведь еду – не к кому-нибудь: что, разве не отпустили бы? Не, не отпустили бы. Одного – пусть даже и с товарищем: двух пацанов – всё равно не отпустили бы. Сами бы вслед увязались. Это нужно знать такой феномен природы, как мои мамуля с бабулей! Так что классную я всё-таки «легенду» для них придумал – классно с этой моей «путёвочкой» всё так обошлось! И как это они мой отъезд так нечаянно проворонили! Как это вдруг не вздумали выяснить всё «от и до»! Ха-ха! – я чуть было не рассмеялся вслух. – Однако, как бы там ни было, а надо будет перед сном тот листок с молитвой достать перечитать…»
Бросив окурок, я побрёл обратно к своему месту. На удивление, его никто не успел занять: настолько узок был просвет между тётенькой и боковой перегородкой, что вряд ли кто-нибудь, кроме меня, худощавого подростка, мог бы в него втиснуться.
Через полчаса встал со своего места Санёк.
- Теперь я пойду покурю.
- Я с тобой, - схватился было я опять, чувствуя, что сладковато-горький привкус табака за полчаса уже успел улетучиться изо рта.
- Сиди сторожи моё место, - скомандовал Санёк. – Смотри, чтоб никто не занял.
Однако, как только он отошёл, на его сидение плюхнулась сухощавая молодка, какого-то колхозного вида. Когда Санёк вернулся, она покорно встала, не проронив ни слова. Надо же какая воспитанность! Городская если бы и уступила, то, наверняка бы, с боем: советуя при том в следующий раз места на кладбище занимать, или же – что похлеще – «на параше».
…А ещё через полчаса мы забрались наверх и, облюбовав каждый свою лежанку, принялись уплетать взятые из дому съестные припасы, запивая их напитком «Бахмаро», ( пиво мы решили оставить на завтра ).
- А-ну, кинь мне свой нож, - попросил я Саню. – Да, ножичек, конечно, острый, - заметил я, трогая пальцем лезвие, которым разрезать продукты было бы весьма и весьма затруднительно, но каковое можно бы было, и не без успеха, использовать в провокационных целях против родителей. ( «Смотрите! Если не купите мне такую-то или такую-то вещь, я у вас на глазах порежу себе вены!» )
- Ну это же, гады, так делают! – воскликнул Санёк.
Мы допивали «Бахмаро».
- Сейчас пойдём ещё раз перекурим, и можно будет после этого спать заваливаться, - выразил наши обоюдные желания Санёк.
Я дотягивал с донышка бутылки последние капли напитка; с высоты третьей полки глядя на улыбающуюся Санину физиономию, снова рассмеялся, чуть не выронив при этом пустую бутылку из рук.
- Опять!? – воскликнул Санёк, но на этот раз – как бы с пониманием. – С чего это ты всё время тащишься?! Прямо как удав по пачке дуста! Никак не можешь насмеяться! Тогда, в электричке… теперь вот… А вообще-то, всё правильно: в Одессу ведь едем; а Одесса – город весёлый: и настроение, поэтому, должно быть весёлое. Да, Серый? Ты это своим смехом хочешь сказать?
- Да. Именно это.
- Слушай, а мы реки какие-нибудь будем проезжать?
- Днепр. Только ночью. Часа в три. Дрыхнуть будем.
- Жаль. Я страсть как люблю вниз смотреть, когда поезд по мосту проезжает. Внизу лодки плавают, мужички сидят рыбу удят. Красота-а! – и на его лице снова расплылась всё та же блаженная улыбка: улыбка ёжика из мультфильма «Трям, здравствуйте!»
- А! я забыл. Ещё Буг будем днём проезжать.
- Западный Буг?
- Южный. Южный Буг. За Николаевом сразу.
…За окном чернела ночь. В вагоне же горел тусклый и никому не нужный свет - не нужный потому, как одни уже дремали: кто сидя, кто полулёжа, и редко кто полностью лёжа ( к последним – хвала и благодарение Небесам! – принадлежали и мы с Саней ); ну а иные просто разговаривали полушёпотом: а разговаривать, как известно, можно и в темноте. К ночи толпа рассеялась, и в проходах уже не стояли.
Санёк, почти полностью раздетый, в одних плавках, дрых на своей второй боковой полке, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой. Я же слез с третьей полки шестиместного купе и прошёл по опустевшему, но по-прежнему «спотыкальному» - из-за своей тесноты и вагонной качки – коридору в туалет. Закрыл за собой дверь, глянул в зеркало. Где-то было сказано, что ничто так не заражает оптимизмом, как открытый взгляд в зеркало на свою физиономию, какой бы унылой она ни была при этом. Но мою-то физиономию унылой никак назвать было нельзя: усталый, но довольный взгляд; живые, жадные  глаза; непослушные прямые волосы; открытая и неизменная улыбка. Затем, пошатываясь в такт вагонной качке, я достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо тетрадный листок с «Живыми помощами», переписанными откуда-то матерью и постоянно носимыми теперь мной, как защита и охорона от всех бед и напастей. Развернув листок, я здесь же, прямо над рукомойником, начал читать… Разноголосые трепетные чувства теснились во мне, пока я проделывал это: мне было некоторым образом и смешно, то есть мне казались смешными прочитываемые слова ( «Живый в помощи Вышняго в крови Бога Небеснаго… да избавит тя от сети ловчей… да осенит тя… да не убоишься ужаса в ночи и стрелы летящия днесь… на аспида и василиска наступиши… и попреши ногою льва и змия…» ); и тут же другое, противоположное чувство словно бы пресекало этот мой внутренний смешок: нет, над этим нельзя смеяться: эти староцерковные слова, они заключают в себе какую-то скрытую, но оберегающую меня силу. А кроме того ещё, и боязнь внешнего характера допекала меня ( хотя я плотно защёлкнул задвижку и даже, для проверки, подёргал дверью ): воспитанный советской школой, исключающей всякое религиозное влияние, я испытывал ещё и вот какую боязнь: я опасался того, что вот-вот сейчас кто-нибудь да обнаружит, кто-нибудь да раскроет, что я в «общественном месте» занимаюсь «всякими предрассудками». Было такое ощущение, будто я, укрывшись от «общества», занимаюсь сейчас чем-то если уж не уголовно-наказуемым, то недозволенно-предосудительным – это уж точно. Поэтому я торопливо прочитал до конца; но, прочитав, почувствовал невероятную лёгкость на душе и уверенность в том, что впереди меня ожидает только хорошее, а дома, за весь период моего отсутствия, также ничего плохого не случится. Аминь! Трижды: аминь, аминь, аминь!
Качался вагон, стук-постук колёсами; со сквозящей прохладой смотрела в приоткрытое окно туалета тёмная-тёмная ночь; тусклым желтяком светилась лампочка над рукомойником. Я сложил листочек и запрятал его обратно в нагрудный карман. Затем вернулся в своё купе и залез наверх. Санёк, распластавшись на своей полке, продолжал дудеть в обе сопелки. Ужасная июльская духота стояла в вагоне. Даже ночь не принесла ожидаемой прохлады. На третьей полке была настоящая жаровня: раскалённая за день солнцем крыша вагона до сих пор не остыла. Дабы не испечься, мне пришлось приспосабливаться. Есть такое выражение: «Накрыться мокрым полотенцем». Обычно его применяют в переносном значении: мол, накрыться – и с концами. Однако на этот раз мне было не до переносных значений: духота стояла невозможная, поэтому пришлось использовать этот способ само что ни на есть буквально и практически. Пришлось ещё раз слезть с верхней полки, сходить в туалет и намочить водой полотенце, чтобы затем укрыться им с головы до пояса; нижняя же часть тела более терпимо переносила временные трудности. Я долго возился, встряхивая полотенце через каждые пять минут уже после того как намочил, чтобы охлаждать его. «А классно придумано, - гордился я своей смекалкой. – Саньку бы ни за что не пришло в голову».
Перед сном я пересчитал оставшиеся деньги. Вытащив из сумки из-под головы бумажный свёрточек, я раскрыл его и «нашёл» там 95 рублей. «Не густо, - подумал я. – Трояк у меня в заднем кармане – значит, всего 98 рублей. Что ж, не густо. А, хватит! Всё равно ведь, едем только отдыхать – дорогого покупать ничего не будем». Я свернул деньги в тот же самый, достаточно подыстрёпанный бумажный свёрток, запрятал его в прежнее место, у себя под головой. Затем вспомнил весь круговорот сегодняшнего дня; и лишний раз был поражён: насколько же удачно он для нас сложился. Ну ещё бы! Начиная с нашего «бегства» и кончая двумя – как раз двумя, ни больше ни меньше! – билетами, которые как будто бы кто-то нарочно «подбросил» нам: словно как в той сказке: «по щучьему велению, по моему хотению»! И надо же было тем людям, заказывавшим билеты, не прийти за ними! Заказать заказали – а не пришли! Может быть, это и не люди были вовсе, а какие-то добрые ангелы-волшебники, помогающие людям: может быть, это они заранее постарались и заказали для нас билеты!..
Весь находясь в самом распрекрасном своём настроении  и в самом добром своём расположении духа, с верой во всякие сказочные чудеса и добрые волшебства, ещё и в наши дни нередко случающиеся с людьми, - я, упираясь головой в потолок вагона, снял с себя рубашку и, оставшись в джинсах, лёг и набросил на верхнюю часть туловища и на лицо мокрый, прохладный покров.
Стало как-то тихо – то ли вокруг, то ли у меня на душе, - если, конечно, не принимать во внимание монотонный перестук колёс да гулкое перекатывание пустой бутылки из-под напитка под боком…

Вот так и закончился первый день нашего путешествия. Кому-то он мог бы показаться самым обычным днём. Для меня же… Удивительный день!
Удивительнейший день!
Я, впервые кажется, почувствовал и понял, что значит прожить один день как целую жизнь.
…А поезд всё шёл и шёл, - как будто бы боясь того, что его нагонят мои, не вовремя спохватившиеся, «родоки»-домашние.
Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых… Туф-туф, туф-туф… Ту-дых, ту-дых…
Поезд мчится вперёд и вперёд,
И ты его никак не остановишь…
Начинался новый день.
Это непередаваемое, это блаженнейшее состояние – когда засыпаешь, но, засыпая, знаешь, что поезд в это же время, прорезая лобовым прожектором ночную мглу, несёт тебя к Заветной Цели!..

2 июля

Проснувшись поутру, я удивился будничности и обычности той дорожной обстановки, что меня окружала. А между тем, вся эта скученность пассажиров по купе и их неторопливые частые перемещения в сторону тамбуров и обратно, и проносящиеся мимо в окне бескрайние южноукраинские степи были как бы продолжением того праздника, который начался у меня со вчерашнего дня. Ровно сутки, как я «на свободе»: вдали от родимого дома и его попечительских ласок! И как тут было не разделить эту радость с другом! Видя же, однако, что Санёк ещё спит, я тоже собрался было заново улечься поудобней и подремать ещё чуток.
Но только я прикрыл глаза, как услышал снизу:
- Серый! Серый! Ты, ещё до сих пор, спишь? А-ну вставай! Давай поднимайся!  
В Одессу мы должны были прибыть только в половине пятого вечера, так что проблема сбора своих вещей нас пока не могла волновать; но у Сани, видно, тоже было праздничное настроение на душе, потому-то он и торопил меня с подъёмом.
Когда я слез со своей полки, я не на шутку переполошился: исчезли мои кроссовки.
«Интересно, - подумал я, - кто мог позариться на это моё рваньё? Или это Санёк, с целью подшутить, уже успел их куда-то запрятать?» В школе мы – все пацаны – часто так друг друга разыгрывали: «воровали» друг у друга портфели-«дипломаты», после чего их можно было обнаружить в самых неожиданных местах: то в учительской; то возле директорского кабинета; то в спортзале, где они были покрыты матами .
Но последнее предположение у меня тут же и отпало: так как Санёк сам не мог найти никак свои кроссовки.
«Ну и дела!» - совсем уж всерьёз обеспокоился я. В Одессе – как сойдём с поезда – только и будут кругом говорить: что это, тут ещё, за босяки всякие, какие-то алёши пешковы к нам понаприезжали!
Однако через несколько минут мы обнаружили свою обувь в соседнем купе. Неосмотрительно оставленную нами на ночь на полу, её, по всей видимости, ночным приливом пассажиров туда и отнесло.
Умывшись и проделав прочие негромкие дела, связанные с личной гигиеной, мы принялись набивать желудки той поедухой, что осталась от вчерашнего позднего ужина.
- Скоро Херсон будет. Там поезд минут пятнадцать простоит, - объявил я, после того как остатки сухой колбасы, копчёного сала, осыпанного красным молотым перцем, и пара яиц, сваренных вкрутую, перекочевали ко мне в рот и отправились в своё дальнейшее суточное путешествие по пищеварительному тракту. – Выйдем на стоянке?
Санёк, пережёвывая пищу, подал согласительный знак.
- Пиво, тогда, не будем пока открывать, - решил он. – Выйдем и, може, там на перроне где ситра раздобудем попьём. Надо, тогда, деньги с собой взять. И булочек, може, заодно где купим. Надо наши хлебные запасы пополнить.
Теперь уже я кивком головы ответил ему, что также согласен полностью.
…В Херсоне, как и было условлено, мы вышли из вагона, сразу же побежав в ближайший вокзальный буфет, расположенный на перроне.
- А ситра у вас нет? – спросил Санёк.
- Ситра? – как-то неожиданно брезгливо поморщилась буфетчица. – Нет. Только соки.
Мы испили по стакану берёзового сока.
- Пошли быстрей, - поторапливал я Саню, - возле вагона постоим хоть покурим на свежем воздухе.
Но покурить на свежем воздухе на этот раз нам не удалось, как и не удалось отыскать булочек; как только мы подошли к своему вагоне, дикторша трескучим голосом через динамик объявила по станции:
- Пассажиры, будьте осторожны! Пассажирский поезд номер 197 Ясиноватая – Одесса отправляется от первой платформы. Будьте осторожны!
- Пошли в тамбуре покурим, - предложил Санёк, запрыгивая на подножку.
В закрытом, дальнем от купе проводников тамбуре на этот раз никого из курильщиков, кроме нас, не оказалось.
- Ну как, ночью не жарко спалось? – спросил я, подкуривая сигарету.
- Да нет, я же разделся. А ты – так одетый спал, стеснялся брюки снять.
- А я полотенце водой смочил и укрылся им. Так что мне тоже классно спалось. Ну а ты – бессовестный!.. – шутливо поддевал я своего товарища. – Взял да и разделся. Ты бы ещё и плавки снял – тогда б вообще отлично спалось!.. Да ещё б девочку с нижней полки к себе наверх пригласил – составить компанию!.. А, Санёк? Классная девочка – с нижней полки?
Санёк ничего не ответил, лишь сосредоточенно затянулся.
Как только поезд отправился дальше, тут же к нам присоединился ещё один любитель покурить с утра пораньше.  В этот же момент ещё раз хлопнула дверь, и в её проеме показалась выглядывающая светловолосая головка девицы лет приблизительно-около восемнадцати-двадцати ( из породы тех рано вызревших девиц, за чью серьёзность и претензию на наставительность по отношению к своим сверстникам, я обычно прозывал про себя «дамами» ). Тут же дверь обратно захлопнулась, и выглядывавшая головка светловолосой «дамы» исчезла. Тут же в дверь нырнул и покуривший Санёк.
«Наверно не иначе, как пошёл её цеплять», - пребывая всё в тех же шаловливых мыслях, предположил я.
Но, видимо, эта «красотка-Зина» также была не в Санином вкусе: он и с ней, как и с теми хохотушками из электрички, так и не пожелал заговорить и познакомиться. Как только я бросил окурок и открыл дверь, соединяющую тамбур с предтуалетным пятачком, я увидел, что «дама» стояла одна, дожидаясь своей очереди, в халатике и с полотенцем и мыльницей в руках.
- Такой маленький, а уже куришь! – задела меня она.
- Да сиди ты там! – на ходу бросил я, сразу не найдя как-то более подходящих слов – в смысле того, чтобы с чувством собственного достоинства обломать её. «Вот чума!» - мысленно обозвал я её, жалея при этом, что только мысленно, а не вслух: вслух я так и не решился. Недостаточность облома я компенсировал ей тем, что резко и громко хлопнул и громыхнул за собой дверью, ведущей в купейный коридор.
Наш вагон не сказать чтобы заметно поредел: постепенно приближаясь к конечному отрезку пути, он по-прежнему сохранял за собой все количественные, равно как и качественные признаки своей «общей» категории. Правда теперь, его атмосфера источала некую домашнюю расслабленность и умиротворённость. Пассажиры – «на старте» так яростно возмущавшиеся злостным и хамским поведением железнодорожных кассиров – после душной, но быстро пролетевшей ночи окончательно примирились с существующим положением: ведь ехать-то, теперь-то, осталось всего ничего, каких-то полдня; а многим – это тем, которым не до конца, а до какой-либо из оставшихся промежуточных станций, - и того меньше.
Успевшие позавтракать, поочерёдно уступая место возле узкого расшатанного столика, обитатели нашего купе жмурились от утреннего солнца, занявшегося курсировать по обычному своему маршруту, перпендикулярно линии движения поезда. Двое пацанят, «чертёнок» с «ангелочком», оживлённо и шумно возились в уголке, играя «в кулачки». Ночью они спали раздельно: ихняя мамаша старшего уложила на второй полке, сверху над собой; а младшего – рядышком под своим боком, на нижней. И затем, постоянно в течение ночи, следила: то за одним – чтобы, сонный, ненароком при резких толчках или торможении не свалился сверху; то за другим – чтобы, таким же аналогично-случайным образом, не стукнулся светленькой головкой об перегородку или об выступающие свинцовые уголки столика. Сама же она, «чёртова мамочка», хоть и не выспалась за ночь, тревожимая неустанными своими материнскими заботами, - сделав поутру свой дамский туалет и приведя тем самым себя в порядок, - приобрела значительно более миловидный и неагрессивный внешний вид: в противоположность тому, какой имела вчера при посадке. Паренёк наших лет с блаженненьким круглым личиком, едущий со своей мамой ( или бабушкой? или тётей? ), перебрался пока на верхнюю полку – ту, что ночью была занята «чертёнком», - и, лёжа на спине в своих немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах и заложив одну руку за голову, а другую вытянув вдоль туловища, проделывал одно из двух: либо о чём-то размышлял, либо попросту «давил умняка» - лишь делая вид, будто бы о чём-то размышляет. Его мама ( или всё-таки бабушка? или всё же тётя? ) складывала в это время со столика остатки завтрака. Одна из габаритных тёть – прижимавших нас с Саней вчера на нижних боковых местах – сойдя на одной из оставленных нами позади промежуточных станций, «сменилась» дядей – обычного командировочного типа, с застёгивающимся лямкой и щёлкающим замочком кожаным портфелем, который ( я имею в виду дядю, а не портфель ) и храпел теперь на другой второй купейной полке, как раз подо мной, ( портфель, естественно, под голову, заместо подушки ). А другая габаритная тётя, сочувственно отнесясь к сельской молодёжи, так и просидела, прислонившись к перегородке, на своём боковом месте целую ночь и уступив больше доброй половины нижней раскладывающейся полки сухощавой молодке колхозного типа, - которая, в свою очередь, свернувшись калачиком, как сестрица-Алёнушка со сказочной картинки, в такой-то вот крайне неудобной диспозиции, но при том – со сладким и томным выражением на сонном лице, так и промаялась до утра. Широкогрудый дядечка-ветеран – он, кажется, тоже не сомкнул глаз за всю ночь, лишь сидя прокунял над столиком – завидев проходившую мимо по коридору проводницу, искренне и от души поблагодарил её за хорошее, заботливое и доброжелательное обслуживание; и лишь одно он выразил «к сожалению»: то, что не было чаю.
- Чаю? А вы очень хотите? – остановилась та около нашего купе. – Понимаете, я бы дала – дала бы с удовольствием. Но людей много, начнут все просить, а стаканов у меня мало: на общий вагон – и так мало стаканов выдают. Одним дашь – так другие станут обижаться: почему мне не налили?.. Ну, вы понимаете, да?
- Да ладно уж, это ничего. Как-нибудь перебьёмся и без чаю. Уже до приезда в Одессу придётся потерпеть, раз оно так, - произнёс пожилой ветеран, с одышливой тяжеловатостью переводя взгляд к окну.
Скинув обувь и залезая на свою верхотуру, я поинтересовался у Сани:
- Ты видел – халява возле туалета стояла?
- Ну, допустим. Допустим, видел, - хмуро ответил он.
- Классная?
- Так себе. Третий-сорт-не-брак.
- Так почему же не познакомился?
- А чё ты мне это предлагаешь – иди сам и знакомься. Или ты баб боишься – настолько, что боишься даже подойти к ним?
- Не, Санёк, а всё-тки зря, зря ты не познакомился, - приставал я. – Затащил бы в туалет… хм-гм… зашли бы вместе в туалет… хи-хи…
- Серый, приткни там куда-нибудь у себя наверху свои детские мысли!
- …зашли бы вместе в туалет, хо-хо-хо… а дальше – а дальше твоё поведение там бы тебе и подсказало, как надо себя вести и что нужно делать дальше… а, Санёк?
- Ты карты не взял? – спросил тот, так и не желая останавливаться на предложенной мной теме.
- У-у, - отрицательно замотал я головой.
- Зря. А то бы могли сейчас в «секу» перекинуться. Или в «переводного дурачка». Надо будет, тогда, в Одессе себе купить. А тут, не знаешь, «немые» по вагонам не ходят, с голыми бабами карты не продают?
- А ты такие себе хочешь купить, хе-хе? Ещё ни разу не видел – сколько ездил. Календарики, правда, как-то раз ходили продавали, а вот карты – ни разу ещё не видел.
- А по сколько они стоят, не знаешь?
- По рублю, кажись.
- Что, одна карта? Я ж тебя про карты, а не про календарики спрашиваю.
- А, ты за карты – откуда ж я знаю: одна колода - рублей десять, наверно, не меньше.
- Да, наверно.
Заработала вагонная радиоточка. Зазвучали песни, популярные года три-четыре назад перед тем и уже успевшие достаточно поднадоесть.
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе
Видна.
Как сын грустит о матери,
Как сын грустит о матери,
Грустим мы о Земле –
Она одна.
Я удовлетворил его просьбу, клацнув два раза вправо волдырчатым переключателем под пористой обшивкой потолка вагона. Динамик заиграл громче.
Эта песня мало меня волновала: в своё время наслушался на пластинке, с проигрывателя. Санёк же слушал со своим «фирменным», блаженным видом: сын грустил о матери!
И снится нам не рокот космодрома,
Не эта ледяная синева.
А снится нам трава, трава у дома,
Зелёная, зелёная трава.
…В одиннадцать утра мы прибыли в Николаев, где простояли двадцать три минуты. Разумеется, мы не могли не воспользоваться столь длительной стоянкой, чтобы не выйти и не покурить на воздухе. Продовольственных киосков - на крайнем от вокзала крытом перроне, куда подогнали наш состав, - не было; поэтому все пассажиры были избавлены на этот раз от удовольствия постоять в очереди за дорожными «тормозками» - продуктовыми наборчиками в целлофановых кулёчках. Не успели мы сделать первую затяжку, как меня снова и, как это и обычно, ни с того ни сего начал разбирать мой эйфорически-неуёмный смех. Мы с Саней начали подкалывать один другого.
- Вон, видишь – твоя халява стоит! – показал мне Санёк на какую-то уродину, ( чем раззадорил мой смех ещё больше ).
- Я не хочу показывать тебе твою! – хохотал я, отыскивая в толпе вышедших на стоянке пассажиров кого-нибудь ещё пострашнее. – Твоя – вон! – я показал на старуху.
Санёк ударил меня кулаком в плечо; но «тащиться» от этого я не перестал.
- Санёк, Санёк! Гляди – вон твоя халява! – показывал я теперь, продолжая хохотать до упаду, на какого-то чахлого, худорлявого мужичка с папиросиной во рту, отошедшего к краю перрона и присевшего на корточки.
- Ты, козёл, не тычь хоть пальцем! – одёрнул меня Санёк. – А то скажут – ну и дурак с нами в этом вагоне едет!
- Это про тебя так скажут?! Ха-ха-ха!!!
- Да! А заодно и про меня могут так сказать: раз с дураком едет – значит, и сам дурак!
- Санёк, а хочешь, на рельсы сброшу!? – с шутливой угрозой и с шутливо-угрожающей гримаской на лице приступил я к нему.
- Припухни, Серый!
- Не, ну хочешь?! – всё так же шутливо-угрожающе придвинулся я, делая вид, будто собираюсь теснить его к самому краю высокого перрона.
- Ой, куда тебе! Ты же дохлый! – даже и не подвинулся с места от моей угрозы Санёк.
- А ты – бык, что ли?!
Обменявшись ещё пару раз такого рода любезностями, мы сели в отправлявшийся далее поезд. Оставалось нам провести в пути ещё где-то около пяти часов. Многовато, но и не так уж много – по сравнению с «пройденным этапом».
…В эти часы у меня случился один эпизод, показавшийся мне уже тогда несколько неожиданно, но достаточно любопытным и который мне в своём теперешнем повествовании захотелось выделить несколько особо:
ВУНДЕРКИНД
Я стоял в заднем тамбуре уже минут, наверно, пятнадцать.
Поскольку полдень был в самом разгаре и солнце, достигнув зенитной отметки, жарило вовсю, в вагоне опять сделалось нещадно, нестерпимо душно; здесь же, в тамбуре, несмотря на обилие табачного дыма, испускаемого бесперебойными курильщиками, всё же было и попрохладнее, и попроветреннее. Санёк, не захотев составить мне компанию, находился в это время на своём месте в вагоне.
Поезд гнал, что называется, на всех парах, - словно бы состязался в стремительности своего бега с самой степью, раскинувшейся по обеим сторонам железнодорожного полотна. Но всё вхолостую: степь, за счёт своей бескрайности, постоянно шла впереди, от станции до станции выигрывая все дистанции . И состав тогда как бы выдыхался и сбавлял обороты: сдаюсь, мол, нет уж больше ни сил ни мочи! – и бессильно-бешеный перестук его колёс переходил в более строгую, упорядоченно-минорную тональность и ритмичность.
Обласканный беспечно-резвым ветерком, сочившимся сквозь щели наружных дверей закрытого тамбура, тупо и разморенно глазел я в окно и лениво пытался высмотреть хоть какой-то намёк на приближение к очередному населённому пункту со станцией и когда же, наконец, если не закончится, то хотя бы прервётся всё это жёлтое степное однообразие, оторочиваемое лишь блекло-голубым полдневным небосводом да – изредка – куценькими лесопосадками, прямо перепендикулярно протянутыми от железнодорожного полотна к горизонту.
Я глазел в окно, - на всё это жёлтое солнечно-степное однообразие, лишь однажды заслонённое стремительно пронёсшимся товарняком, - и уже полез было рукой в карман, за очередной порцией никотина, - когда, робко растворив дверь со стороны предтуалетного пятачка, вышел в тамбур и стал напротив меня молодой, так сказать, человек.
Его я оглядел, поначалу, с тем пренебрежительным превосходством, с каковым физически более развитые подростки обычно и встречают своих тщедушных на вид ровесников: роста он был на добрый десяток, а то и на все полтора десятка сантиметров ниже меня; и вдобавок, с очень-очень-очень детским выражением лица – то есть, даже не лица, а личика. Однако закурить при нём я почему-то вдруг застеснялся: как иногда взрослые люди стесняются закурить в присутствии детей. И мне при этом подумалось, что и он, возможно, стесняется закурить в компании взрослых мужиков.
Так мы и простояли, молча, несколько минут, поглядывая то в окно, то один на другого; пока чувачок не спросил – не без некоторой робости, но, как-то в то же время, и не без некоторой твёрдости и серьёзности:
- А ты тоже в Одессу едешь?
- Ага, - нехотя откликнулся я на его приглашение завести разговор.
Беседы с незнакомыми людьми, пусть даже и ровесниками, - напрашивающимися в собеседники, - я уже где-то, кажется, ранее говорил об этом – всегда меня немножечко угнетали, особенно в своей начальной стадии.
- Поступать куда-то? – задал тот свой следующий робко-твёрдо-серьёзный вопрос.
- Нет, просто так. Отдохнуть.
Почему-то, - после его второго вопроса, после тона, каким сопровождался этот вопрос, да и под всем взглядом этого чувачка, - я застеснялся ещё больше. Однако теперь я стеснялся его уже не как ребёнка, а, наоборот, как старшего: и причём как старшего – строго и наставительно, требовательно и взыскательно ко мне настроенного. Я даже поспешил снять свою руку с металлической перекладинки на окне, заменявшей мне подлокотник, и опустить в правый карман своих джинсовых брюк, - стараясь тем самым прикрыть выпиравшуюся оттуда пачку сигарет: я стеснялся обнаружить перед этим лиловым и серьёзным мальчиком свою вредную привычку.
- А я вот еду поступать, - в прежнем своём тоне произнёс этот лиловый и серьёзный мальчик-гномик.
Поступать? Мне не послышалось? Поступа-ать?.. Сколько ж, Филиппок, тебе лет? Лет двенадцать-тринадцать? Или все четырнадцать?.. Куды ж ты - так рано и такой молодой – поступать намылился? Из дома, что ль, удрал? Романтика, что ли, поманила? Ну ладно, чёрт с тобой, ну ладно, допустим, поверю: восемь классов, допустим, ты закончил. Куда теперь? В «бурсу», в технарь, в мореманы?
- В мореходку, наверно?
А про себя я только усмехнулся: с таким-то – разом и серьёзным и детским – личиком, только и осталось – что в моряки: вразвалочку ходить! Моряк-с-печки-бряк!
- Что? – чувачок, обозревавший в этот момент продолжающееся тянуться степное пространство, повернул ко мне свои круглые, кроличьи глазки.
- В мореходную школу, наверно, едешь поступать?
- Нет.
- А куда же?
- В университет. Мечникова. – Скромненько этак, но прямо и гордо поглядев мне в глаза, назвал он учебное заведение, куда направлялся для поступления.
В университе-ет? Я едва не присвистнул, мои шары округлились до максимальных размеров: неужели этот салапед, этот щуплик-гномик окончил среднюю школу, все десять классов, что сейчас в университет метит поступить?
Вслух, однако же, я больше ничего так и не смог ему сказать: меня он так удивил, что я почти тут же отправился в своё купе, забыв даже перекурить.
Дойдя до своего купе, я тут же рассказал про свою любопытную, как мне тогда ещё показалось, встречу Сане. Санёк в это время, свесив ноги с полки, откупоривал об металлический ободок бутылку с пивом и, хлебнув из неё, после того как пробка отскочила на пол, сомнительно и иронично произнёс:
- Это, наверно, того чувака кто-то нарочно подослал – спросить «а сколько ты денег с собой везёшь?» Но в самый решающий момент у него руки затряслись – и он дал мазы: свернул тему, перескочил на другое.
- А! ха-ха. Наверно.
…Остаток дороги мы провели валяясь на полках и попивая своё пиво, по две бутылки на рыло.
- Ты бы хоть этикетку сорвал, - сделал я замечание Сане, который так свободно демонстрировал перед всеми бутылку, как будто в ней было что-либо безалкогольное.
- А что тут такого? – непонятливо посмотрел на меня Санёк.
- Что-что… ещё придерётся кто-нибудь!
- Кому какое дело?
- И то правда.
Я опять начинал веселиться, хлестая из горлышка невкусный, тепловатый «Ячменный колос».
Пацан моих лет в немодных, несолидных ширпотрёпанных отечественных джинсах, лежащий на второй полке шестиместного купе, - молящими, как мне казалось, глазами смотрел на меня. В этих глазах я как будто бы читал:
«Хоть глоточек бы сейчас пивка! Хоть глоточек бы сейчас свободы!»
«А, сиди со своей мамочкой, или бабушкой, или кто-она-там-тебе! – мысленно как бы завёл я с ним диалог, причём с каким-то неожиданно открывшимся во мне, хмельным злорадством. – Вот так же и я когда-то, много раз, ехал: и ко мне в тех поездках вот так же мать придиралась – чтобы я снял брюки, чтобы мои ноженьки не запарились, и чтобы я снял рубашечку с маечкой и остался в одних трусиках. Сымай, сымай! Кого тут стесняться?! Вон гляди, мужчины взрослые – и те на своих полках в одних трусах едут: жара, лето! Снимай, снимай – чтобы не жарко было! И некого тут стесняться!»
А вслух, уже обращаясь к Саньку, я говорил:
- Санёк, ну ты и невоспитанный! Не мог уложить рядом с собой на ночь девочку. Бедная девочка всю ночь скорченная промаялась – а ты!.. – указывал я на молодую колхозницу; но, стараясь это делать так, чтобы она не замечала. – Как не совестно тебе, Санёк! Разве тебя в школе не учили – уступать девочкам лучшие места?!
- Приткнись, Серый!
- Зря, Санёк, зря-я!
Я последовал Саниному примеру – сам уже выставляя свою бутылку на всеобщее обозрение. Мне казалось и странным и интересным, - как будто бы я какое радостное открытие сделал! – что никто не замечал ( или не хотел замечать? ) того, как великовозрастные детки – иначе, официальным языком говоря, «лица, не достигшие 21-го года», которым не разрешено было отпускать спиртосодержащие напитки, - спокойненько себе этак, распивают их, да ещё где: в общественном месте!.. А вдруг эти детки – чего не хватало – напьются да и буянить начнут, «фулюганить»!..
- Нет, зря ты всё-таки не положил ночью девочку рядом с собой! – надоедал я Сане. – Зря, Санёк, зря-я!.. Сначала бы - пригре-ел бы!.. Потом бы – поцалува-ал!.. Потом бы – ха-ха-ха!.. Такая девочка хорошая, а ты совсем не хочешь обращать на неё внимания! Такая девочка классная – ну где ещё потом такую встретишь!? А, Санёк? Где, я тебя спрашиваю, потом ещё такую встре…
- Серый, я тебе точно щас в дыню дам, я тебе отвечаю! – и Санёк швырнул мне в лицо полотенцем.
Я, словив на лету эту скомканную тряпицу с чернильным штампиком в уголке, звучно в неё сморканулся .
- Чё ты там расшмурыгался? – уже смягчённо, проговорил Санёк. – Чё, такой сопливый?
- Санёк! Подержи сопли – я платок достану! – не унимался я со своими подколками.
- Я щас тебе такое достану! – в ответ огрызнулся тот.
- Что ты мне достанешь? Дубликат бесценного груза?
- Ладно, Серый, хорош дурачиться! На, вот лучше, сделай хоть одно в своей жизни полезное дело – отнеси и выкинь кулёк с объедками. Тебе всё равно по пути. Если донесёшь, конечно. А то, може, и силёнок не хватит, - не упустил Санёк случая ответно подколоть меня: в плане недостаточной развитости моей мускулатуры.
Я тем временем, собираясь направиться в туалет, слез на низ и зашнуровывал кроссовки.
- Объедки вместе с кульком, что ли, выкинуть?
- Ну, а как же.
- Дурак! Целлофановый кулёк, не прорван нигде – ещё пригодится!
- И ты, что, его мыть собираешься? Он же в сале, в жиру весь!
- А, и л-ладно, чёрт с ним, - тут же согласился я.
И через минуту всё содержимое кулька, а также и сам кулёк были в контейнере-тумбе для мусорных отходов напротив туалета.
…Было около трёх часов пополудни – когда мы принялись собирать постели, сворачивать матрасы и сами собираться и готовиться к выходу.
- Так, уже подъезжаем, - повторяла всем проводница, принимая скомканные после спанья комплекты постельного белья.
Санёк никак не мог найти вафельное полотенце, выданное ему проводницей в комплекте с наволочкой, простынёй и пододеяльником, - что грозило нам штрафом в 5 рублей.
- Ну ты и лопух! – обозвал я его. – Вот оно где – у меня под матрасом! Ты ж как кинул его мне – так тут же про него и забыл!.. Ну и лопух! Ну и лопу-ух!
Ну вот, теперь всё в порядке: никаких долгов у нас перед МПС  не имеется; и мы через час будем в Одессе.
- Сиди тихо! – всё время одёргивал причёсанный, прилизанный «чертёнок», наряженный в чистые, свежие шортики с маечкой, своего младшего, неугомонно разошедшегося братишку, который, также принаряженный во всё беленькое и свеженькое, нисколько не обращая внимания на замечания старшего, «жижикал» игрушечным автомобильчиком по нижней полке, пока ихняя «чёртова мамочка» отлучилась в уборную – самой следовало, перед прибытием на конечную и выходом на перрон, принарядиться и привести в порядок причёску.

Итак, наш поезд постепенно приближается к Одессе; а моё повествование, как мне думается, нуждается теперь в небольшой, но важной остановке: чтобы у тебя, мой дорогой читатель , не возникла перед глазами в дальнейшем, по ходу чтения, огромная куча всевозможных неясностей и прочих вопросов. В частности, мне думается, небезынтересно будет узнать некоторые биографические подробности касательно моих родственников, к каким мы теперь направляемся, а также и кое-какие подробности обо мне и моём семейном круге. И если описанию внешности я до сих пор подвергал в своей авторской прихоти больше Саню, чем себя , - то теперь я напишу больше о своей семейке и о своих родственничках: так как имею об этом, естественно, куда более информации, чем то же самое о своём товарище.
…Приблизительно около четверти века тому назад , в начале 1960-х, одна из двух младших родных сестёр моей бабушки, самая младшая, ( всего же их в семье было шестеро детей: три брата и три сестры ), будучи уже вполне зрелой и самостоятельной тридцатилетней девушкой, отправилась в Одессу: отправилась – как это, несколько возвышенно, принято говорить – «на поиски личного счастья». Это «личное счастье» явилось ей в лице тогда ещё молодого - но уже женатого и имеющего двух малолетних дочерей – человека. Вскоре у молодого человека последовал развод с его первой женой; а частный дом, наследство его умерших родителей, был разделён судебным порядком на две части: одну отдали первой жене с двумя дочерьми, вторую –
большую половину дома – новообразованной семейной паре. Кстати здесь же будет и сказать, - молодой человек хотя и женился по-новой, но имя его второй избранницы досталось ему всё то же: его вторую жену, также как и первую, звали Мария. ( Хотя их он, меж тем, в разговорах с кем бы то ни было всё же считал нужным различать: чтобы у людей, слушая о его семейных делах, не возникало путаницы: первую он обычно звал Манькой или Муськой, а вторую – Машкой или Маруськой. ) Вскоре же у новообразованной семейной пары родилась дочь Таня. А многочисленные родственники второй жены, регулярно ставшие наезжать к ним на лето, ненароком могли услышать, кроме гостеприимных родственных привечаний, ещё и другое, то и дело нёсшееся из-за забора, «с Манькиной стороны»: «Понаехали тут кацапы на мою голову!!!»
…Приблизительно около восьми лет тому назад , в самом конце 1970-х, моя мама, успев к тому времени произвести меня на свет  и развестись с отцом , и имея перед собой соблазнительный пример своей тётки, - также, не литературно говоря , «рванула» в Одессу. Кроме тех же пресловутых «поисков счастья», имелась ещё и другая причина, из-за которой она туда и отправилась: я рос болезненным, подверженным частым простудам ребёнком, и мама решила, что смена климатических условий, близость к морскому побережью, чистый и мягкий воздух курортного места благотворно скажутся на укреплении моего здоровья в частности и организма в целом. Ей удалось устроиться на работу горничной в доме отдыха «Маяк». И причём, устроилась она без обязательной в таких случаях прописки – говоря иначе, сухим бюрократическим языком, «без соблюдения паспортного режима» - лишь благодаря имевшемуся «блату»: её родная тётка и моя двоюродная бабушка – о которой вкратце было рассказано в вышеприведённом абзаце и которая тоже первое время по приезде в Одессу проработала в этом же доме отдыха посудомойкой в столовой, пока и не встретила на танцах своего дядю Васю, - она хорошо знала тамошнюю директрису, Нину Владимировну Протопопову, или «Ниночку» ( как простодушно и со всей искренностью – в чём не было ничего натужно панибратского или намеренно подхалимского – прозывали между собой эту пожилую и уважаемую женщину все её подчинённые ). А она-то, Нина Владимировна, и приняла, в свою очередь, мою мать на работу; помогла и с жильём: выделила скромненькое, в 6 квадратных метров, «служебное помещение»: в спальном корпусе для отдыхающих – где можно было находиться постоянно, и дневать и ночевать; наслаждаться близостью моря и курортными пейзажами побережья; и при всём при том – постоянно быть на своём рабочем месте. В общем… хотя и 6 квадратных метров… но… курортный город, «по блату», без прописки… чего ж вам более, друзья?! чего ж вы ещё хотите?! – как говорится, и на том спасибо!..
В Одессе мы прожили пять лет. Со второго и по шестой класс я учился в местной школе. Мы жили в трёх километрах от своих единственных родичей, которые имелись у нас в этом замечательном южном городе. За эти пять лет я, разумеется, не раз бывал у них в гостях, да и просто так забегал – к бабе Маше: так я звал сестру моей бабушки, которая, ко всему ещё, была моей крёстной; к дяде Васе: так уж повелось, что с детства я называл его именно «дядей», хотя по родству он мне приходился как бы двоюродным дедом; и к Тане: моей двоюродной тёте, которую мне и тётей-то всегда смешно было называть, потому что она всего-то на пять лет старше меня, и потому-то была единственная из всех двоюродных сестёр моей матери, с которой я мог быть более или менее откровенен в том своём возрасте и в тех своих вопросах, когда наблюдается особенно повышенное любопытство ко всему, что касается взаимоотношений двух полов.
…Но хорошие времена в Одессе для нас с матерью прошли, когда скоропостижно скончалась старая директриса дома отдыха. На её место был назначен новый директор, оказавшийся не столь благосклонно настроенным к «приезжим людям». Как только он вступил в должность, так тут же начались разбирательства, направленные против не имеющих прописки работников. Моя мать, к своей оплошности не позаботившаяся за пять лет проживания о том, чтобы заиметь одесскую прописку, вскоре была лишена и места работы, и места проживания. Не вовремя спохватившись, она принялась добиваться временной прописки, для того чтобы трудоустроиться на прежнее место работы. У бабы Маши мать не прописывали, потому что, по словам всё той же бюрократии, «квадратура не позволяет». Три месяца мы прожили у своих родственников считай что «квартирантами»; но это продолжалось только до тех пор, пока мать и баба Маша не устроили между собой скандал на какой-то мелкой бытовой почве, о чём мне здесь даже не хотелось бы и говорить. А между тем, этот мелкий бытовой скандал очень скоро перерос в крупную родственную ссору. Моя родная бабушка, баба Нина, не смогла сдержать нейтралитет и стала на сторону дочери, а не на сторону сестры. Мы втроём ушли от бабы Маши и ещё некоторое время жили на квартире у чужих людей. Мать ещё некоторое время хлопотала о прописке, бегала по различным профсоюзным инстанциям; но в конце концов, так ничего и не добившись, наша троица – я, мама и бабушка – вынуждены были покинуть поднасиженное место и уехать жить обратно в свой родной «город А». Впрочем, родной он только для меня: так как мать у меня сибирячка, родилась в Иркутской области; а бабушка – как и все её братья и сёстры – родом с Тамбовщины.
На прощанье мы втроём бросили бабе Маше: «Ты для нас умерла!»
Так вот – так вот и не сумевши и не смогши тогда обосноваться в Одессе – я и мои родительница с прародительницей очутились вновь в своём шахтёрском провинциальном городишке, где за бабушкой всё это время оставалась отдельная однокомнатная квартира в государственном доме.
Ко времени нашего обратного переезда я уже был предельно разболтанным и недисциплинированным мальчиком. Не знаю уж, что так повлияло на меня, что привело к столь резкому изменению всего моего поведения: постоянные ли переезды с места на место, родственные ли скандалы и ссоры, неприятности ли у матери по работе, или же всё вместе взятое. В начальных классах – как уже ранее говорилось – я был отличником, и у меня по сей день хранятся похвальные грамоты «За отличные успехи в учёбе и примерное поведение», какие получал до четвёртого класса. Но вот с четвёртого-то класса меня и «потянуло на свободу»: у меня стала обнаруживаться одна ненормальность, очень странная и очень непохвальная в нашем коллективистском обществе склонность – склонность к бродяжничеству, к частым одиночным скитаниям. Я стал прогуливать школьные занятия. Я стал прогуливать, что называется, «по-чёрному». Утром я, как и положено, собирал учебники и тетради в портфель-«дипломат»; шёл на остановку, садился на трамвай и… проезжал мимо школы. На следующий день необходимо было как-то оправдываться за пропущенный день занятий. А в который раз отбрёхиваться каким-либо плоским и банальным оправданием – типа «болела голова» или «к зубному врачу ходил» - было как-то стыдно и неохота. Однако приходилось снова собирать свой «дипломат»; я снова шёл на остановку, садился на трамвай и… снова проезжал мимо школы. И так продолжалось из дня в день, изо дня в день, - до тех пор, пока классная руководительница не посылала кого-нибудь из моих одноклассников ко мне домой - узнать, что там со мной случилось, почему я так долго не посещаю занятий. Вот тут-то все мои длительные прогулы и открывались – одним разом. Кстати тут будет сказать – это было также одной из причин, из-за которой я оказался у себя на своей малой родине: один мой такой большой загул простили, после второго вызывали вместе с матерью к завучу, после третьего на педсовете был поставлен вопрос о переводе меня в спецшколу для трудновоспитуемых; ну а после четвёртого – уже не вопрос – уже прямая угроза такого характера была поставлена передо мной. Но тут как раз приехала в Одессу моя бабуля и решила, что заберёт меня с собой: у нас, дескать, город маленький и прогуливать мне будет негде.
Вот ещё и по этой причине я вновь очутился в своём родном «городе А» и стал учиться в местной школе.
Кстати опять же скажу – когда мы только переехали и бабуля понесла туда мои документы вместе с просьбой о моём зачислении, директор школы, уже упомянутый в начале повествования Драп, схватился за голову, учителя были в панике: «Из Одессы?! Да он у вас наглый, поди, и задиристый! Да он всех наших детей тут с панталыку сбивать начнёт! Будет заставлять всех их по струнке перед ним ходить! Такого шороху здесь понаделает! Только и будет – что дисциплину нам нарушать! Не хватало нам ещё чего!..» и так далее, в том же духе. Так и не хотели меня принимать, до тех пор пока не вмешались из гороно. Как из этого видно, взрослые и солидные люди, местные педагоги, тоже не шибко широкое имели у себя представление: раз Одесса – значит, сплошь и рядом приблатнённая публика, только и жди от неё каких-либо антиобщественных действий и противоправных поступков. Что же касается самих «детей», моих новых соучеников, то они – как вскользь я, кажется, уже где-то ранее заметил – тоже ожидали увидеть в лице новичка этакого «модного» и «наблатыканного», нахального и развязного «одессита». Но тут их постигло целое разочарование: вместо того, кого они ожидали увидеть, они увидели тихого и скромного, вежливого и предупредительного хлопчика-хорошиста. Учителя же успокоились. Но ненадолго: этот «тихий и скромный, вежливый и предупредительный» постепенно, кирпичик за кирпичиком, стал разрушать перед ними столь приглянувшийся им поначалу образчик своего поведения: хоть и не стал хамски и хулигански, дерзко и нахально себя вести, но стал и здесь – по-крупному «сачковать», на целые недели «задвигать» учёбу и всячески от неё отлынивать, - равно как и от любых других внутриклассных обязанностей и поручений, как-то: дежурство по классу, мойка полов и парт, поливка цветов, работа над стенгазетой, подготовка материалов к двадцатиминутному уроку политинформации, ну и прочая и прочая навязываемая тягомотина. И так вот постепенно и получилось - что к концу восьмого, выпускного, класса я, что называется, «скатился»: скатился до «троек», почти по всем предметам, и частых, регулярных «неудов» по поведению.
Но это было уже потом; а пока же – заново переехав к себе на родину, переведясь учиться в местную школу и отправляясь на свой первый в ней урок – я, самым естественным образом, испытывал некоторую неловкость, какую и испытываешь обычно перед встречей с не знакомой пока ещё для себя обстановкой и незнакомыми людьми. Мною, конечно же, ожидался повышенный к себе интерес; а поскольку я жутко стеснительный, то и побаивался, смогу ли я оправдать этот интерес и непринуждённо повести себя среди своих новых одноклассников. И несколько неожиданно так вышло и довольно подбодрило меня то, что уже на этом-то самом первом уроке я увидел одну давно знакомую мне рожу. Как только прозвенел звонок и все расселись за парты, за дверью кабинета послышался топот и гвалт, - и следом за тем в неё ввалилась тройка ребят в грязющих сапогах ( на дворе стояла поздняя осень ). На строгий вопрос училки: «Почему опаздываете?» - моментом последовало басистое, дерзяще громкое оправдание: «А шо – а шо если нас дежурные не пускали без сменной обуви!..» Этот дерзяще-оправдывающийся басок сходу переключил на себя всё внимание класса, до этого сосредоточенное на мне, новичке. Обернувшись на него вместе со всеми, я и увидел ту самую, знакомую мне ещё с дошкольных времён рожу. Это был Димка, мой сосед по дому и давний дружок. Дошколятами мы, вместе с ним и его младшим братишкой Сашкой, игрались во дворе; часто бродяжничали, излазили весь наш город и его окрестности: бывало так, что с раннего утра замоемся и до позднего вечера пропадаем – а родители наши где нас только не ищут, весь город оббегают в наших поисках, в милицию однажды даже обращались с просьбой нас отыскать. Димка уже тогда, кажется, называл сам себя «парень отчаянной жизни». Он и был, что называется, «парень отчаянной жизни». С той поры он приобрёл значительный авторитет среди своих ровесников, ( если, конечно, это можно назвать «значительным авторитетом» ). И все они звали его теперь куда более уважительно: не Димка, а - Димьян. Что же касается школьных учителей, то он для них был сущим наказанием; и они частенько повторяли и приговаривали про него и при нём одну и ту же фразу – что он, дескать, «очень далеко пойдёт…» - и тут же добавляя при этом: «…если вовремя милиция не остановит».
Сразу же после того урока Димка, также узнавший меня, подошёл ко мне, протянул руку поздоровкаться и предложил показать мне мою новую школу. Когда мы на перемене лазили по школе, это заметила моя новая классная руководительница и позже потом, отозвав меня в сторону, предупредила, чтоб я держался подальше от Димки и от таких, как он. «У нас есть достаточно много ребят получше и поумнее, вот с ними и дружи».
Но очень-таки скоро многие из этих-то самых ребят «получше и поумнее», - разочаровавшись в своих ожиданиях увидеть нахального и продувного «одессита» и быстро раскусив, что я вовсе никакой не «блатной», и даже не «приблатнённый», и даже не «наблатыканный», а, напротив, довольно-таки смирный, молчаливый и несколько даже «подзашуганный» хлопец-интеллигент; быстренько обнаружив всю мою незадиристость и доброту, - стали этой добротой, что называется, пользоваться. И пользоваться, имеется в виду, в самом нехорошем, уничижительном смысле. Отличники и хорошисты, заметив, что ни в успеваемости, ни в прилежности, ни в исполнительности я никак не спешу среди них первенствовать, стали всячески выказывать передо мной своё зазнайство и пренебрежение; а середняки и троечники, разгадав, что ни по нахальству, ни по драчливости я тоже не могу быть среди них в авторитете, - стали выказывать своё физическое превосходство. В компаниях и группках и тех и тех я стал постоянно чувствовать себя отчуждённым и, что называется, «не вполне своим». То там то там регулярно стали нестись в мой адрес колкие усмешки и подшучивания, зачастую неуместные, несуразные и, чаще всего, попросту глупые; и, во всём этом, постоянно присутствовало стремление как-нибудь мимоходом унизить, в чём-нибудь да обдурить, выставить в каком-нибудь оскорбительном для меня виде – этаким полнейшим лопухом или, по их собственным определениям, «сусликом», или «слабаком», или «сосиской», или же и вовсе – «крестом» . И если попервах в восклицании моих новых одноклассников «о, наш одессит!» мне слышалось что-то подчёркнуто уважительное, то впоследствии – всё больше и больше как бы ехидничающее, язвительное.
И лишь со стороны тройки Санёк – Димьян – Шипил я не испытывал всего того зазнайства и пренебрежения. Лишь эти трое сохраняли ко мне более или менее уважительное отношение. Лишь они были наиболее доброжелательны ко мне, - даже несмотря на то, что физически были сильнее и крепче меня ( но, пожалуй, за исключением Шипила, с которым по физическим данным мы были примерно равны ). Димьян – так тот вообще частенько даже «вписывался»  за меня: если кому-либо вдруг вздумывалось в его присутствии лезть на меня со своими «отрывами».
Про себя я прозывал их «мушкетёрами»: кроме того, что их было трое, для каждого из них вполне подошла бы определённая «мушкетёрская» роль: Санёк – Д’Артаньян ( литературный Д’Артаньян, как известно из романа, ничего для себя иного в жизни не представлял, кроме как карьеры военного человека; а Санёк во всех анкетах, какие все мы – одноклассники и одноклассницы – заводили себе в общих тетрадях и давали заполнять друг другу, в графе «Ваша любимая профессия» всегда писал – «военный» ); Шипилу вполне бы подошла роль Арамиса ( за нежный цвет лица и умение изысканно поиздеваться над окружающими ); Портос – тут сомнений быть никаких не может – это Димьян ( во-первых, толстый; во-вторых, болтливый; в-третьих, забияка – словом, чем не Портос? ). Ну а роль Атоса я уже в мыслях своих отводил сам для себя: так как это мой любимый литературный герой и в его внешности и в его характере – каким его описывает Дюма-отец – есть много, что называется, «моего»; а в его поступках и поведении – много такого, чему я всегда, вольно-невольно, стремился подражать.
Но это всё так, к слову.
Итак, наиболее мне удалось сблизиться в дружбе именно с этими тремя: Санёк, Димьян, Шипил. И поскольку они частенько надоедали мне своими расспросами «об одесской жизни», то мне и не могла не прийти однажды в голову такая «сумасшедшая» и «грандиозная» мысль: а почему бы нам не организоваться, не собраться вчетвером да и не мотнуть туда как-нибудь на летних каникулах?
«Это было бы неплохо, - принялся рассуждать я, - только вот где остановиться? Разве что сделать какую-нибудь палатку на поляне возле корпуса, где раньше работала мать и где мы жили?»
Мой план скрасила ещё та весть, которую мать привезла из своей очередной поездки в Одессу: мир между бабой Машей и нами наконец-то был налажен.
А вскоре после этой, подоспела весть и другая: как-то под Новый год я вытащил из своего почтового ящика конверт, надписанный почерком Тани, моей двоюродной одесской тёти, которую мне всегда смешно было называть тётей. В конверте находились поздравительная открытка и письмо с приглашением приезжать погостить нынешним летом.
«Значит, можно будет обойтись и без палатки, остановимся у моих родственников», - следом же за тем, отказался я от своей столь романтической затеи с палаткой.
…Однако чем ближе мы подъезжали с Саней к Одессе, тем больше на мою голову наплывали сомнительные думы.
«Хотя мать и успела помириться, но… Как-то они теперь меня встретят? Ведь всё же три года были в ссоре».
Да, три года! За эти три года Таня, моя тётя-одесситка, которую мне всегда было смешно назвать тётей , успела выйти замуж и стать матерью своей дочери. Её мужа прошлой осенью призвали в армию, - о чём среди прочего говорилось в её письме. Я позволю себе привести пару крохотных выдержек из него: «…Юру  забрали в армию, в Узбекистан, служит он в разведбате. Вика  болела гриппом, но уже выздоравливает…» Несколько слов в том письме было и о дяде Васе: «…Папа по-прежнему пьёт, иногда устраивает разбой …»
…Ну, и несколько слов о семьях, в которых я и мой товарищ и попутчик обитали. Как можно уже было заметить, рос я без отца, впрочем как и Санёк. В общем, наши семьи были похожи: как количеством человек, так, в чём-то, и своей историей. Разница состояла лишь в том, что у меня, вместо брата, который имелся у Санька, но которого не было у меня, была бабушка; но мне, как можно догадаться, легче от этого не было.
Мне бы хотелось добавить ещё несколько слов о наших семьях; но я так и не додумался: а что же это будут за слова. Поэтому я и отправляюсь дальше в своём повествовании…

…Поезд спокойно, в медлительном темпе, подкатывал к Одессе: к Одессе-Главной, так будет точней. Уже проехали остановочные пункты Одесса-Поездная и Одесса-Малая. Вот-вот подойдём к перрону.
- Что-то моря я так и не вижу. Что-то, смотрю, морем тут и не пахнет, - заметил Санёк, пробираясь с сумкой в тамбур и готовясь к выходу.
- И не увидишь, и не унюхаешь. Тут железная дорога так проложена – вкругаля от моря.
- Сейчас сразу на море сходим или до твоих родычей – обо всём договориться?
- Лучше, наверно, к ним.
- Я тоже так думаю. Договоримся обо всём, вещи поставим – чтобы руки освободились. И, чтобы, самим уже тогда быть полностью свободными…

Часть Вторая

Итак, я жил тогда в Одессе…

…Не успел ещё состав окончательно остановиться, как перрон заполнился множеством народа. Со всех вагонов хлынула волна распаренных в дороге людей. Пассажиры со своей ручной кладью, носильщики со своими тележками, проводники со своими жёлтыми флажками, осанистые дамочки из квартирного бюро с табличками в руках – все перемешались в один нескончаемый поток, текущий к зданию вокзала и к воротам в город.
Несмотря на то, что было уже полпятого, южное солнце палило нещадно. Прогретый асфальт перрона казался мягким, как резина.
Я прекрасно понимаю, что это прозвучит несколько высокопарно, но всё же: сойдя с поезда, я готов был, по древнему обычаю, упасть на колени и поцеловать одесскую землю. Но, однако, легко воздержался от этого: и не потому, что народу кругом было полно и можно было постесняться; но ещё и потому, что не было вокруг подходящей для такого случая земельки. Вместо неё был этот нагретый добела асфальт да высокий перрон, упакованный по бокам в бетонированные плиты.
Пришлось довольствоваться лишь одесским воздухом. Правда, тут, на вокзале, рядом со скоплением огнедышащих тепловозов, он не был таким чистым и свежим, как возле моря; но, всё же, это был тот самый «воздух свободы», о котором так долго мечталось!.. ( Извините, конечно, за такую цветистую фразу и за такие пышные слова, которые уместней было бы вставить в повествование о заключённых, после многолетнего пребывания за решёткой чудом, наконец, обретших себе волю, - но я думаю, что читатели подросткового возраста, а особенно те, чьи родители всё ещё продолжают держать своих повзрослевших чад под постоянным надзором и неусыпной опекой, - те меня поймут. )
И словно бы приветственным транспарантом возвышались на крыше вокзала громадные буквы:
ГОРОДУ-ГЕРОЮ ОДЕССЕ СЛАВА!
Наш вагон был самым последним; поэтому нам предстояло минут десять пробираться по перрону к вокзалу вместе с пёстрой и многоликой толпой, обтекавшей нас со всех сторон.
Настроение было солнечным, как на первомайской демонстрации. И не только у нас с Саней, но, пожалуй, и у всей толпы. Вокруг нас мелькали улыбчивые лица встречающих и приехавших. Официальные рукопожатия переходили в дружеские объятия, дружеские объятия переливались в родственные поцелуи. Шествие не останавливалось.
Да, я не обмолвился. Если на других вокзалах и станциях пассажиры просто высыпают из вагонов, то здесь – именно шествуют: даже просвет между площадкой тамбура и высоким перроном перешагивают этак парадно и важно.
«Вокзал – это ворота города», - как справедливо замечают классики мирового одессизма. От себя могу лишь добавить: вокзал – это праздничные ворота города.
Широко известно, что для писателя Хемингуэя Париж был особенным городом: «праздником, который всегда с тобой». Точно таким же праздником, который всегда со мной, была для меня Одесса.  Но одно дело – когда этот праздник, как воспоминание ( пусть самое приятное и самое трепетное в ряду других, но всё же воспоминание ) просто носишь в душе; и совсем иные, по своей несоизмеримой радости, испытываешь чувства – когда этот праздник идёт тебе навстречу, а ты – навстречу ему.
И эта стройная в своей разбросанности и разбросанная в своей стройности, протянувшаяся вдоль перрона толпа – разве не напоминает праздничное шествие? Хотя и без флажков, бумажных цветов и транспарантов – разве не напоминает праздничную демонстрацию?
И – как на Первое мая – люди, пройдясь по нарядным улицам – мимо высоких и торжественно украшенных трибун стройными колоннами, - разбредаются затем каждый в своём направлении: чтобы продолжить справлять праздник – но уже за домашним столом, в тесных и шумных родственных компаниях; так и здесь: люди, стройно пройдясь по перрону, разбредённо затем спешат к автобусным, троллейбусным, трамвайным остановкам и стоянкам такси: их ждёт город, по-праздничному шумный и по-родственному тесный.
Сколько же людской пестроты вмещает в себя вокзал и его перроны! Всё же, сквозь эту пестроту, я смог заприметить уже знакомого мне вундеркинда, который шёл с небольшим чемоданчиком и в сопровождении женщины средних лет, по-видимому, своей матери. Так как Сане так и не привелось увидеть в вагоне эту личность, то я, естественно, не преминул случаем, чтобы кивком головы показать ему на него.
- Вот этот шпендаль?! Вот этот шпингалет?! И уже в университет приехал поступать?! – настал черёд удивиться и Сане.
А вокзал продолжал жить своей торопливо бегущей жизнью. Вокзал южного города! Людей каких возрастов тут только не увидишь! Тут тебе и чахлый древний старичок, согнутый в три погибели; тут тебе и сопливый грудной младенец у цыганки на руках. Первый – ровесник века; второй – ровесник два месяца назад задуманной нами и вот таки осуществлённой поездки. Какие наряды, какие одежды тут только не увидишь! От деревенских ситцевых платьиц и грубых кирзовых сапог до ультрамодных, ультрасовременных молодёжных «бананов», джинсовых «варёнок» и пр. Глаза просто разбегаются!
…Подойдя к автобусной остановке, мы не уставали всматриваться в мельтешение и разнообразие толпы.
«127»-ой автобус подъехал к остановке почти в минуту наравне с нами.
«Как нарочно, - подумалось мне. – Тут как раз хочется продлить время, чтобы оттянуть встречу со своими родственниками. А этот автобус подошёл так некстати быстро». А ведь «127»-ой, бывало, называли «самым позорным маршрутом»: именно потому, что автобусы ходили по нему на редкость… да-да, вот так-то именно и ходили: «на редкость».
Впихнув наши сумки в пока ещё не совсем переполненный автобус, мы с Саней влезли и сами в него. Сразу же за нами захлопнулась дверь, и автобус покатил по ослепительно залитым солнцем улицам.
Автобус гнал довольно быстро, - вызывая тем самым нарастание моего беспокойства относительно предстоящей встречи с родственниками; а также относительно того, как скоро эта встреча произойдёт. И уже на первой остановке, у Технологического института, его салон был набит до отказа. На задней площадке, куда мы забрались при входе, сделалась настоящая давка. Саню пропихнули вперёд в салон; а я, сдавленный локтями и стиснутый спинами, вынужден был кое-как повернуться задом по ходу движения автобуса; и в таком вот крайне неудобном положении, - вынужденно пренебрегая мамулиным наставлением: не упускать в дороге друг друга из виду, - уже не мог видеть: как там мой товарищ, не задавили ли его случайно. Но зато я теперь, высовываясь из-под чьей-то подмышки, мог видеть висевшего обеими руками на поручнях и своей светло-курчавой головой возвышавшегося над головами окружающих парня в модных экзотических «лисичках» с красной дужкой и белой надписью над переносицей: sports.
«Вот бы мне такие!» - загорался я желанием иметь такие же модные солнцезащитные очки, сразу же забывая при этом обо всех временных неудобствах.
Впрочем, я прихватил из дому свои солнцезащитные очки. Так сказать, «под лисички». Своеобразная семейная реликвия, сохранившаяся со времён родительской молодости, со времён наивных 1960-х: тогда такие носили, тогда такие были в моде. Они хотя и не были зеркальными и были недостаточно суженными в стёклах, чтобы соответствовать современной моде, моде 1980-х; но, в общем-то, кое-какое сходство с нынешним стилем, стилем нынешних «брейкеров», имелось. Их-то я и прихватил из дому.
«Надо будет – как слезем с автобуса – тут же нацепить их, - подумывал я. – Интересно: узнает меня Танька в очках или нет?»
Что до бабы Маши, так я точно знал, что в это время она должна находиться на работе: а потому встреча с ней, по всем моим предположениям, оттянется до вечера. «А лучше бы – и до утра», - почему-то промелькнуло у меня в мыслях.
Проехав бестрамвайную – а оттого, может быть, и несколько безликую, бесцветную, ( ибо одесская улица без одесского трамвая – это не одесская улица ), скучную, как вечный понедельник, улицу Сегедскую, названную в честь породнённого с Одессой венгерского городка; выехав к 4-ой станции Большого Фонтана ( с её двумя шестнадцатиэтажками по левую сторону и ипподромом по правую ) и снова покатив вдоль трамвайной колеи; миновав 5-ую станцию ( с её интенсивным круговым движением всех видов городского и личного автотранспорта ) и 6-ую ( с её вялым и размеренным течением жизни и одиночными, ленивыми пассажирами на трамвайной и автобусной остановках ); и доехав до 7-ой ( с её теснотой и многолюдством ), - наш автобус свернул, как и полагается ему по маршруту, направо, к Черноморской дороге.
И там, - пробравшись сквозь стиснутый овощными ларьками и магазинами, пёстроголовый и бойкоторгующий базарчик; пробравшись, словно через головы торгующих и покупающих и словно по крышам столпившихся здесь же легковушек; пробравшись, словно бы морской круизный лайнер сквозь прибрежный ряд рыбацких лодок, шхун и баркасов , - с прежней быстротой покатил по извилистой Сельсоветской  с её частными-частыми домиками-домишками, вдоль выглядывающих из-за заборов фруктовых деревьев.
А через одну остановку мы слезли, - целы и невредимы, как и наши сумки. Можно, конечно, было проехать и ещё одну остановку и встать на следующей, около пионерлагеря «Огонёк». Расстояние до дома, в котором обитают мои родственники, что от этой остановки, что от той – примерно одинаковое. Но в том случае пришлось бы проходить мимо магазина, где работала моя крёстная; а мне пока что не хотелось попадаться ей на глаза. Что и говорить, «стереотипы, выработанные за годы холодной войны, взаимного недоверия и конфронтации…»  ещё очень и очень давали о себе знать.
Вокруг остановки, где мы сошли, не было многоэтажных домов, современных торговых центров, интенсивного транспортного и пешеходного движения и тому подобных примет урбанизированной нашей цивилизации. Это было то, что можно бы назвать «одноэтажной Одессой» .
Немного пройдя от остановки вверх по обочине асфальта, мы свернули направо. Пейзаж при этом остался неизменным: всё те же выглядывающие из-за заборов фруктовые деревья, прячущиеся в их листве дома и домишки, обвитые ползучей виноградной лозой внутренние дворики; и лишь исчезла с нашего «переднего обзора» асфальтовая дорога с проносящимися мимо автомашинами.
У Сани не сходило с лица грустное недоумение: что за местность? И это тоже называется Одессой? Куда это я его приволок?
- Сейчас, поди, вытурит нас твоя бабка, - наводил он на грустные мысли.
- Она сейчас на работе, - отвечал я, стараясь казаться беспечным и невозмутимым, хотя волнение колотило меня внутри не меньше его.
Я остановился на минуту, чтобы порыться в сумке; достал из неё свои солнцезащитные очки. Нацепив их себе на нос, проговорил:
- Всё нормально, Санёк!
- Ага, «всё нормально», - крайне недоверчиво повторил мои слова Санёк. – Для тебя-то всегда «всё нормально». А вот как вышвырнут – тогда и посмотрим, будет ли для тебя тогда «всё нормально».
- Не боись: не вышвырнут.
- Ну тебя-то, конечно-може, и не вышвырнут: ты же свой, - бурчал он.
Мы не заметили как подошли к знакомой мне калитке, и Санёк приостановил своё бурчание.
- Я здесь пока постою, а ты зайдёшь обо всём договоришься, - сказал он, прячась за высоким толстоствольным орехом, стоящим перед калиткой.
- Ладно, - согласился я.
Как только я полез открывать калитку и грякнул засовом, большой овчар-метис, высовывавшийся передней частью туловища из будки, приподнял свою дремавшую до этого над обглоданной костью голову, оскалил пасть и неприветливо зарычал.
- Акбар! – назвал я кличку собаки.
Всё-тки не забыл, не забыл за несколько лет! Сразу же сбросил свою злую, оскалистую гримасу и заменил её на куда более симпатичную; вылез из будки, завилял хвостом и приветливо начал меня обнюхивать.
- Узнал, узнал… Хороший, хороший… Акбар, Акбарушка… - ласково приговаривал я, гладя его по голове.
Затем я поставил сумку у порога и заглянул во дворик, покрытый сверху – как крышей – клеёнкой. Дворик под клеёнчатым навесом весь словно бы находился в дремотном состоянии. Дремал в его дальнем углу – спинкой к открытому виду в сад и словно бы разморенный падавшим в этот угол из-за дома косым лучом послеполуденного солнца – старый и дряхлый, весь выгоревший синий диван. Впрочем, синим его можно бы было назвать уже с большим уточнением: весь выгорев на солнце, он был теперь скорее седым: в полном соответствии со своим возрастом. Перпендикулярно ему и бок о бок с серой фанерной стенкой мотоциклетного гаража, расположилась детская кроватка с оставленными в ней игрушками-погремушками. Диван был, можно сказать, моим давним знакомым; а детская кроватка – маленькой незнакомкой, как бы его внучкой, недавно явившейся на свет в услаждение его одинокой старости. Тут же, перед диваном, стоял обеденный стол с посудой, накрытой полотенцем от мух. Старый, весь изъеденный пероедом попугай, до этого тоже дремавший в своей клетке на полке рядом с умывальником, при моём появлении тихо курлыкнул и, высунувши голову из-под крыла ( голова и крылья оставались единственными участками его туловища, где сохранилось ещё его нежное тёмно-зелёное оперение ), своим остро-круглым немигающим глазом уставился в мою сторону.
Из людей я никого тут не обнаружил, поэтому и решил сразу же пройти в дом.
Входная дверь – попервах мне так показалось – как будто была заперта на ключ; но когда же я дёрнул её посильней, она поддалась. Я заглянул в две комнаты – но ни в одной, ни в другой тоже никого не было. В третью, Танину, комнату я пока что не решился не то чтобы войти, но и постучать; а только крикнул нарочно хриплым – «мужицким» - голосом:
- Есть кто дома?
«А в ответ лишь тишина…»
«Может, Танька в саду или на огороде с малой? – мысленно возникали у меня вопросы и предположения. – Или же ушли куда-то в гости? Но почему тогда дверь оставили открытой?»
Я вышел снова во двор, прошёл под клеёнчатым навесом, заглянул за гараж налево в сад и уже собирался было нырнуть в проход, образованный стеной бани и листьями вьющегося винограда и соединяющий двор с огородом. Только я собирался нырнуть в этот проход, как тут же сзади себя услышал женский голос:
- Ты куда это направился?
Я обернулся и увидел перед собой внешне ничуть не изменившуюся за прошедшие три года свою тётю, которую мне всегда смешно было называть «тётей». Она хоть и была в длинном байковом – т.е., по моему собственному определению, «бабском» - халате; но даже и в нём смотрелась всё той же девчонкой, какой была и три года назад. Несмотря на её двадцатилетний возраст и годовой стаж матери, я не дал бы ей на вид больше шестнадцати-семнадцати. На меня смотрели всё те же детски наивные глаза, в коих огонёк детской наивности и детского любопытства лишь ещё больше оттенял вечно ленивое и вечно полусонное выражение всего её бледного лица, на котором ещё оставались, ещё приметны были подростковые угри.
- Здрасьте, Татьяна Васильевна, - промямлил я, с этаким замедленно-кинематографическим жестом снимая с глаз очки.
- А ты уже меня перерос! – вместо ответного приветствия произнесла моя худенькая и миниатюрненькая тётя и повернулась обратно к двери. – Ты с кем приехал? – спросила она, заходя в дом. – Неужели сам?
- С приятелем, - ответил я, заходя за ней.
- И как это тебя баба Нина смогла отпустить? – с негромким, но и немалым удивлением воскликнула она, проходя в свою – с уже распахнутой настежь дверью – комнату, где на кровати, застеленной розовым покрывалом, сидела её годовалая дочурка. Я остановился на пороге комнаты, прислонясь к дверному косяку.
- Ви-ка! – мигнул я глазом малой.
Малышка удивлёнными своими крохотками глазела на меня – на незнакомого пока ещё верзилу, приходившегося ей троюродным братиком.
- Ну, так и где же твой приятель? – спросила Таня, беря Вику на руки.
- На улице стоит.
- Чего же ты его во двор не зовёшь?
- Сейчас позову, - сказал я и снова вышел во двор.
Следом же за мной, держа Вику на руках, вышла и Таня. Она отнесла свою «куклу» к кроватке, усадила её; а затем пошла загонять в будку Акбара, чтобы тот, случайно, не прокусил моему товарищу ногу.
Акбар в полную глотку огрызался из своего укрытия, когда Саня нерешительно проходил во двор, под клеёнчатый навес.
- Чего стоите – присаживайтесь, - пригласила Таня, сама усаживаясь на диван и всовывая в руки Вике погремушку.
- Да ладно, пока не будем, - замялся я. – Я думаю, мы сейчас на море сходим. А у вас тут на ночь хоть есть где расположиться?
- Да, переночевать можно будет где у вас? – переспросил Санёк с очень смущённым видом.
- Вот диван есть – разложите, если что. А вы отдыхать приехали?
- Ну да, - вздохнул я.
- А, ну тогда сходите на море. А по дороге зайдите к маме в магазин – если хотите, конечно – скажете, что приехали.
Танькино лицо, по своей извечной ленивости и полусонности, совсем не умело принимать выражение гостеприимности, поэтому я предложил Сане:
- Ну, клади сумку и пойдём.
- Так а…? – запнулся Санёк.
- Клади и пойдём, - ещё раз скомандовал я.
Когда мы уже вышли на улицу, Санёк проговорил:
- Хоть бы договорился по-нормальному.
- О чём договариваться? Всё и так уже договорено.
- «Всё договорено», - передразнил он. – Пошли, тогда хоть, в магазин зайдём до твоей бабки. С ней-то хоть по-нормальному договоримся.
- Санёк, всё уже и так договорено, - стараясь быть твёрдым, повторил я.
- Для тебя-то, може, и договорено. А для меня? – с брошенным видом произнёс он.
- Всё нормально.
- Даже не познакомил, - ворчал Санёк. – Как её хоть зовут?
- Таня, - мягко, как только и нужно произносить женские имена, произнёс я.
От излишне эмоциональной перебранки со своим товарищем и от волнения по поводу произошедшей встречи, я сильно захотел закурить и достал из кармана джинсов уже до неприличия помятую пачку «опала».
- Курить будешь? – предложил я.
- Кури сам.
- Как знаешь.
Кажется, он был в обиде на меня. Но мне было начхать: я в это время был занят своими мыслями.
«Да, совсем ещё недавно Танька девчонкой была. В игры детские играли. А вот уже и мамой стала. Чёрт, ну и время бежит!» - приблизительно так думал я, затягиваясь сигаретой.
- До моря далеко? – вывел меня Санёк из состояния раздумчивых эмоций ещё одним своим вопросом.
- Минут двадцать.
- А автобусом нельзя подъехать?
- Того автобуса – пока дождёшься…

Так, пребывая каждый с своём привычном настроении: Санёк – в невесёлом, а я – в привычно возбуждённом, - дошли мы пешком до 10-ой станции Большого Фонтана.
В годы моего пребывания в Одессе, помню, я и мои здешние школьные товарищи называли эту станцию ласково-уменьшительным именем: «Дися».
Эту станцию я, по своей писательской прихоти, мог бы сравнить с Древним Римом. В Рим, как известно из древней же поговорки, вели все дороги; а кроме того, там ещё и лозунг такой популярный в народе был: «Хлеба и зрелищ!» Вот и сюда, к 10-ой, словно бы стекались, как в русло водоёма, все покатые окрестные улочки и переулки, служащие в курортный сезон бесплатными автостоянками, запруженными впритык стоящим легковым автотранспортом. И именно здесь, на 10-ой, находился ближайший хлебобулочный магазин, куда я отправлялся набрать полную сумку хлеба и булочек к чаю, всякий раз когда дома заканчивались мучные запасы. И именно здесь, на 10-ой, пропадал я почти каждый вечер в кинотеатре «Курортный» на очередном сеансе какого-нибудь приключенческого фильма с погонями, драками и перестрелками.
- Что-то моря твоего я так пока и не вижу, - снова пожаловался Санёк, хотя напоминаний о «моём» море было уже предостаточно. И первое из первых напоминаний – то и дело попадавшиеся нам навстречу говорливые семейные группки курортников, в массе своей загорелых и беспечных. Получившие очередную порцию загара, они уже возвращались с пляжа, в то время как мы только туда направлялись. Солнце палило теперь не так нещадно, кончался день. К тому же, явственно уже слышалось и ощущалось свежее дуновение от моря, шелестяще пробегающее по листве в каштановых верхушках сквера, мимо которого мы проходили.
И вот – когда мы прошли мимо переулка, на углу которого располагались известные и знаменитые по всей Одессе «Морские ванны» ( ещё один «местный намёк» на Древний Рим: на его императорские бани-термы ), и когда переулок, соединяясь со сквером, стал переходить в покатый спуск…
- О! Наконец-то! – восхищённо произнёс Санёк, когда сквозь пышную разбросанность декоративной зелени сквера, за выступающим жёлтым утёсом, за расположенным перед спуском щитом ПЛЯЖ «ЧАЙКА» с нарисованными островерхими синими волнами и парящей над ними острокрылой белой чайкой… когда за нарисованным на щите тут же показалось и НАСТОЯЩЕЕ море: тёмно-синяя гладь и отходящий от причала катер.
- Куда пойдём? На песок или на камни? – поинтересовался я спустя пять минут, когда мы уже стояли на одной из двух смотровых площадок, возвышавшихся по обеим сторонам широкой лестницы, чьи широкие ступеньки, расходясь внизу надвое, стекали прямо и непосредственно к белому и, как будто бы, дымящемуся песочку пляжа.
Здесь, на центральном пляже, на этот раз, так мне показалось, народу было не очень много. Ведь на моей памяти ещё сохранялись такие же жаркие летние деньки, когда центральный пляж на 10-ой напоминал сверху улей, бесперебойно жужжащий и подёрнутый тягуче-прозрачным солнечным маревом. Днём при виде сверху всего этого людского пчелиного копошения, обдаваемого ярким солнечным блеском, тут же начинало плавиться в глазах; а к вечеру если в глазах и переставало плавиться, но зато в ушах всё продолжало и продолжало – почти до самой темноты – стоять всё то же и то же неумолкающе вязкое жужжание людского пчелиного роя.
Теперь же такого жужжания я не слышал: пляж не бурлил. На этот раз не было ни того, ни другого: ни плавления в глазах, ни жужжания в ушах.
- А где тут рыбу ловят? – спросил Санёк.
- Рыбу? Это на плиты надо идти.
- А далеко?
- Да не, не далеко. Пойдём покажу. А ты резинку свою хоть прихватил из сумки?
- Зачем? Пока просто так глянем.
Широкая асфальтированная дорожка повела нас налево, вниз под утёс; и далее – мимо стрелкового тира и спасательной станции, чьё здание большим белым теплоходом возвышалось над площадкой с детскими каруселями и другой дорожкой, ведущей к причалу пассажирских катеров. За спасательной станцией пляж начинался узкий, здесь море уже в трёх шагах от нас теребило берег своей шипящей пеной.
- Вон раздевалка, - показал я на одинокую на этом пляже, покосившуюся кабинку, - тебе не надо переодеться?
- Не. Я в плавках.
- А я переоденусь, - и я достал из кармана брюк свои узкие шерстяные коричневые плавки, предварительно вытащенные из оставленной во дворе у родственников дорожной сумки, и вошёл в раздевалку.
Сменив свои «семейные» трусы на плавки, я вышел из раздевалки, куда следом за мной юркнул Санёк.
«Странно, - подумал я. – А говорил, что в смысле пляжного одеяния у него всё в порядке».
Вскоре переоделся и Санёк. Но, как выяснилось, он вовсе даже не переодевался; а зашёл в раздевалку просто за тем, чтобы снять свои джинсы и рубашку: наверно, из-за повышенной скромности. Странно, в поезде он ею не блистал!
Мы направились к пирсу. Там кинули свои лохмотья, а также целлофановый кулёк, на котором красовалась машина «Лада» и в котором рядышком улеглись две бутылки ситра, прихваченные нами в одном из попутных магазинов.
Затем мы взошли на пирс, где с правой стороны находилась шумная ватага ныряльщиков, а с левой – совершенно противоположная ей, по количеству производимого шума, компания рыбаков. Как ни удивительно, обе компании при этом мирно уживались; и лица и тех и других прямо-таки излучались жизнерадостностью, оптимизмом и счастливым настроением.
А одним из непосредственных возбудителей такого настроения был рыбак, чья выразительная внешность и чьё темпераментное поведение не оставляли никаких сомнений: перед вами находился Типичный Одессит. Более того, это был первый Типичный Одессит, которого мы увидели по приезде в Одессу. Кто-то, возможно, спросит: а как же те, которых мы встречали, когда ехали с вокзала и после, когда шли сюда на море: разве среди них не было типичных одесситов? О да, возможно. Возможно, и тогда нам попадалось на глаза целое множество типичных одесситов. Но то были типичные одесситы именно с маленькой буквы. Этот же был Типичный Одессит с буквы большой. В чём же разница? – кто-то опять, возможно, спросит. А разница, как мне кажется, вот в чём: у Типичного Одессита с буквы большой есть одна выдающаяся, на мой взгляд, особенность: даже если он специально ничего такого смешного не делает, чтобы рассмешить окружающих его людей, у них всё равно – от одного его вида, от одного его присутствия – сразу же поднимается настроение.
Он был единственным из всей рыбацкой компании, кому, по-видимому, доставляло большое удовольствие посоревноваться в шумности, словоохотливости и экспрессивности движений с компанией пацанов-ныряльщиков. Это был дяпчик с голым пузом: большое, глобусообразное, оно волосатилось и лоснилось на солнце и, как будто милое и послушное животное, вроде приручённого китёнка, хотя и жило как бы своей отдельной жизнью, но вместе с тем не уставало следить за исполнением команд своего владельца. А тот, то и дело меняя местоположение крючка своей удочки, при этом не давал покоя и своему пузу: он то ловил стоя; то, как и остальные его спутники по рыбалке, выжидательно приседал, свесив с пирса свои бидонистые ноги в выгоревше-синих широких флотских брюках, подкатанных на щиколотках; то привскакивал с насиженного места, предварительно закинув одною своею бидонистою ногою на пирс, и, заново поднявшись на ноги, качнув перед собой своим волосато-лоснистым толстенным «животинушкой» и широко – как волейболист при подаче мяча – размахнувшись удочкой, забрасывал крючок далеко за волнорез. В последнем случае он успевал ещё разгонять в воду сгрудившихся на пирсе пацанов-ныряльщиков, чтобы при забрасывании случайно не зацепить кого-нибудь из них крючком. В его внешности, в экспрессии его движений, какие он проделывал, было что-то агрессивное, флибустьерское: стоило лишь его синюю летнюю фуражку с тремя дырочками на боку заменить на пиратский платок и дать костыль в руки – и вот вам герой, сошедший со страниц Стивенсона. А эксцентрично сверкавшие на его спине багровые кругляшки от лечебных банок лишь добавляли сочности и колорита ко всей его флибустьерско-юморной выразительности.
Санёк, вопреки ожидаемому, не проявил ко всему, что происходило на левой стороне, никакого кипучего интереса. Он лишь бегло взглянул на сгорбившихся над своими удочками рыбаков; так же бегло заглянул в их садки, на дне которых вяло трепыхались мелкие, худосочные бычки. С лёгкой и уважительной полу-усмешкой задержал свой взгляд на пузатой фигуре с багровыми кругляшками на спине, ( а тот как раз вытащил бычка, совсем уж до неприличия мелкого, и, разразившись по этому поводу обычным своим хриповато-пивным темпераментом, выбросил пойманного малька обратно в воду ); и, так и не задав рыбакам ни одного рыбацкого вопроса, повернулся физиономией к один за другим весело сигающим в воду «с правого борта» пацанам-ныряльщикам.
- Ну что, давай окунёмся? – предложил я первый, хотя, честно признаться, и не горел особым желанием броситься разгорячённым под солнцем телом в изумрудно-звенящую морскую прохладу.
- Давай. Ты первый, - сделал мне «услугу» Санёк.
- Ага, я и так кругом – вечный первопроходец. Не робей, Санёк. Прояви и ты свою смелость. Покажи и ты, на что способен.
- Ты ж у нас привычный. Тебе к морю не привыкать.
- Ладно уж, чёрт с тобой. Я первый.
- Ну давай, - Санёк скрещёнными руками потирал свои плечи.
- Сейчас. Дай собраться с духом.
Ветер неприятно холодил спину. Поёживался и Санёк. Минуту простояв, я таки решился окунуться в эту, кажущуюся на первый раз такой страшной купель, распростёртую на сотни и сотни квадратных и кубических километров. Сам не заметя, как плюхнулся головой в воду, я моментально почувствовал во всём теле, до самых кончиков пальцев, не очень-то уж и приятную дрожь. Следом же за мной нырнул и Санёк: когда я вынырнул, он уже находился в воде рядом со мной с мокрыми волосами. А через минуту мы уже стояли на волнорезе, всматриваясь то в сторону пляжа, ослеплённого солнцем, садящимся за склон прибрежного плато; то в сторону открытого моря.
- Поплыли на те плиты, - предложил Санёк, показывая на бетонные плиты, выложенные в виде дамбы метрах в тридцати за волнорезом.
- Поплыли.
«Посмотрим, не разучился ли я плавать. Вроде, не разучился. Плыву».
Добравшись до плит, мы вскарабкались на их скользкую от водорослей поверхность, ( а чтобы взобраться, нам пришлось подтягиваться на руках: и, при этом, мы несколько раз съезжали обратно в воду ). Мы полазили по плитам и, не найдя там ничего, достойного нашего особенного внимания, по-быстрому смотали оттуда удочки, - при том, что никаких рыболовных принадлежностей с нами не было: это просто мне такое образное выражение кстати под руку попалось.
Потом, вернувшись на берег, мы полулежали на каменной пирсовой подстилке, - ввиду того, что другой у нас не было, - попивали своё ситро, покуривали оставшиеся сигареты и поглядывали на человека на парусной доске, тренировавшегося в бухте, где стояли спасательные катера, моторные лодки и прочий инвентарь службы спасения на водах. Этот человек слишком неумело владел парусной доской: она всё время перевёртывалась под ним при малейшем порыве ветерка: и тогда спортсмен, не удерживая равновесия, плюхался в воду.
Допивая ситро, называемое в Одессе «сладкой водой» , я спросил:
- А может, прямо сейчас и в город на катере смотаемся?
- Давай, - согласился Санёк, как бы делая мне одолжение.
- Познакомлю тебя с городом.
- А там похавать где-нибудь можно будет? А то с утра, считай, ничего не жрали.
- Найдём.
Одевшись, мы пошли обратно – в сторону причала пассажирских катеров, где уже стоял один катер, идущий в Черноморку, и куда в этот же момент подходил другой, ранее до этого ещё не виденной мной конструкции, типа катамарана: два катера были как бы соединены вместе одним трёхэтажным корпусом-палубой. Это судно носило название «Хаджибей»: название поселения, отбитого Суворовым у турок и на месте которого впоследствии, по указу Екатерины II, и была основана Одесса.
- Это мы на таком катере поплывём?
- Не, не на таком.
- А это, тогда, что за катер? – Санёк ещё не знал, что я посвящён не больше его во все здешние новации.
- А я сам не знаю. Грузовой, наверно, какой-то.
Подойдя к окошку кассы, находившемуся под белыми сводами спасательной станции на открытой смотровой террасе, мы приобрели два тридцатикопеечных билета с синими, словно бы вытатуированными на бумаге, якорями и отправились на причал, - куда, с одной его стороны, уже успел причалить незнакомец «Хаджибей» и откуда, с другой его стороны, уже успел отойти катер на Черноморку, и куда теперь подходил следующий – и на этот раз СЛЕДУЮЩИЙ в порт – катер. Этот носил название «Марсель»: в честь ещё одного города-побратима Одессы.
- Пассажирский катер «Марсель» следует в Одесский порт, с заходами в Аркадию и Ланжерон, - мегафонным голосом проинформировал капитан из своей рубки.
Пройдя со сходен причала на палубу по поскрипывающемуся и шатающемуся мостику-трапу, покрашенному всё той же морской синей краской; пройдя контроль в лице двух загорелых матросов в форменных кителях песочного цвета с ярко-золотистыми якорями на обшлагах: один из матросов был белобрысым молодым человеком с нежным пушком на щеках и на подбородке, другой – пожилым брюнетом; взойдя на палубу, мы прошли в заднюю – кормовую – часть судна и там и расположились на сиденьях.
Катер простоял минут пять. После чего белёсый матрос, принимавший билеты, прошёл мимо нас на бак, сдёрнул швартовый канат ( его старший товарищ в этот момент проделывал то же самое на носу катера ); и судно начало свой медленный отход от причала с одинокой фигурой старичка-пенсионера в такой же, как и у матросов на катере, песочного цвета униформе: в летний сезон такие старички удачно совмещали дежурство на причале с приятным морским воздухом и рыбалкой с утра до вечера.
Судно начало отход. Заработали винты под палубой. Тяжело забурлила вода под нами, тяжело вздулись волны. Судно двигалось на малом заднем ходу, пока не застопорилось на необходимом для разворота расстоянии. А затем – «полный вперёд!» - оставляя по левый борт солнечный пляж и затенённый зданием спасательной станции причал с вывеской:
10 ст. БОЛЬШОГО ФОНТАНА

…Мягко теперь уже бурлила вода под нами, мягко разбегались волны от борта, мягко стелилась сверкающая белой пеной дорожка за кормой – судно шло передним ходом. Над ним кружила стая чаек, подкармливаемая пассажирами. Однако птиц было много, а пассажиров – не так много, а кидаемой ими жратвы – и того меньше. А птиц было много, - а крика, поднимаемого ими, когда с катера летел очередной шматок хлеба или булки, - а крика было ещё больше. Они нахально требовали кидать им ещё и ещё. Ихняя стая напоминала прожорливых конвоиров, сопровождавших наш катер от остановки до остановки…
От 10-ой станции до Аркадии всего минут десять плавания, зато от Аркадии до Ланжерона – целых полчаса, если не больше.
Аркадия. Когда в это предвечернее время смотришь со стороны моря – люди, находящиеся на пляже, и весь открывающийся с катера пейзаж словно бы кажутся покрытыми коричнево-серо-золотистой каменной пылью: словно бы видишь картинку не здешнего, а некоего далёко-тропического побережья некоего далёко-африканского царства-государства.
…Судно проплывало мимо побережья, которое называют жемчужиной курортной Одессы  и где разместились крупнейшие здравницы города. Санатории, дома отдыха, пансионаты, курортные места; зелёные парки и спуски, жёлтые скалы и утёсы; красные кабинки канатной дороги и белые паруса яхт-клуба в Отраде… Но всё это теперь очень трудно было рассматривать: из-за солнца, которое с ослепительным блеском садилось на западе. Даже надетые солнцезащитные очки не спасали меня от рези в глазах. И лишь когда катер подходил к берегу, становясь к остановочному причалу, можно было увидеть хоть малую долю достопримечательностей одесского побережья…
Ланжерон. Здешний причал катеров навсегда останется знаменит в моей памяти тем, как… Однажды – а было это ещё в пору моего дошкольного детства, мы тогда ещё не перебрались жить в Одессу, а вот так же приезжали до бабы Маши в гости на лето, - однажды вот таким же жарким летним денёчком мы - тесной родственной компанией, взрослые и дети – отправились в парк Шевченко: покататься на качелях-каруселях. После этого взрослым вздумалось возвращаться морем, на катере. А я тогда жутко боялся моря. Это потом уже я как-то постепенно к нему привык, а тогда я даже близко к берегу боялся подойти. И вот силком тогда приходилось взрослым тянуть меня на катер: и именно на этом причале. Но я так тогда и не поддался. В конце концов, пришлось бабе Нине сдавать свой билет обратно в кассу ( на меня билет тогда ещё не требовался ) и возвращаться со мной домой на трамвае, отдельно от других наших родственников.
…За Ланжероном уже начинались припортовые сооружения, здесь катер начал отдаляться от берега на максимальное расстояние ( что, помню, тоже когда-то вызывало во мне боязливо-щекочущее чувство: если катер вдруг начнёт здесь тонуть, то далеко до берега добираться вплавь придётся! ). Солнце ушло теперь от нас куда-то назад, и уже можно было разглядеть берег: и гранитный шпиль памятника Неизвестному Матросу, и четыре прожекторные вышки стадиона ЧМП; а затем – когда приблизились к Воронцовскому маяку и начали огибать его – и здание морвокзала, и многочисленные корабли, как наши, так и иностранные, как пассажирские, так и грузовые; ко всему тому следует добавить Потёмкинскую лестницу, парадно возвышавшуюся над портом и служащую парадным входом в город.
А чайки всё продолжали конвоировать наш катер до тех пор, пока он не подошёл к 20-му причалу Одесского порта, где швартовались небольшие пассажирские катера, зеркально похожие на наш, и быстроходные междугородние теплоходы-«кометы».

…Я ещё весь был охвачен торжеством встречи с ещё одним своим старым знакомым – Одесским портом; а мой приятель, не успев сойти с катера ( ну и прям что называется – с ходу с пароходу! ), уже готов был броситься на поиски жратвы.
- Мне жрать охота. А где тут можно похавать? – ныл Санёк.
- Пошли к морвокзалу. Тут уже, видишь, всё закрыто, - показал я на кафе и на буфеты, находившиеся на 20-ом причале.
После чего мы поднялись по ступенькам «малой Потёмкинской лестницы» , ведущей от 20-го причала вверх, к площади перед зданием морвокзала.
Морской вокзал резко отличается от своих собратьев ( авто-, аэро- и ж.д. ): уже хотя бы по той простой причине, что тут не бывает такого столпотворения, какое мы могли наблюдать несколько часов назад на железнодорожном: а следовательно, не бывает и такой душноты. Около касс, задёрнутых с обратной стороны тёмными шторами, не наблюдалось в эти вечерние часы ни одного человека, не говоря уже о какой-либо давке или очередях. Редкие, одиночные «экскурсанты», вроде нас с Саней, прохаживались по зданию, как по музею, - останавливаясь возле стендов с цветными фотоизображениями теплоходов и кают первого класса: это развлечение доступно многим – в отличие от того, чтобы взять билет в эту самую каюту первого класса. Два человека стояли возле телеграфа, сосредоточенно выписывая телеграммы. Все буфеты и торговые точки и здесь уже оказались закрытыми. Открыты были только ресторан и туалет. Первое из этих «заведений» не привлекало нас из-за того, что идти туда было бы для нас слишком дорогим удовольствием, ( да и кто бы нас, пятнадцатилетних шалопаев, туда пустил? ); а во второе «заведение» сходить было для нас уже не дорогим, но тоже в некотором роде удовольствием: туалет на морвокзале отличался редкостными, по нашенским меркам, чистотой и благообразием. А как же – сюда как-никак иностранцы, частенько бывает, заходят и заглядывают: ох и любим, любим же мы перед иностранцами «не ударить лицом в грязь»!
Мы вышли из здания на свежий морской воздух. Тут стояло несколько продовольственных киосков, которые были открыты и где можно было купить пару пирожков или булочек, чтобы как-то утолить свой голод и в то же время не опустошить за один раз свой и без того достаточно тощий и не слишком пузатый карман.
- Не знаешь, что за сигареты – «феникс»? – показал Санёк на пачку, лежащую на витрине киоска.
- Пятьдесят копеек, - посмотрел я на ценник. – Болгарские. Давай купим. А то наши табачные запасы уже на исходе.
- Бери. Попробуем, что за «феникс».
Мы взяли пачку сигарет, четыре беляша с мясом и уселись на скамейке с видом на стоявший рядом пассажирский теплоход, готовящийся к отплытию. Шла погрузка. Огромные краны своими железными ручищами захватывали ящики и контейнеры с грузом и, словно пушинку, поднимали на борт.
- Крановщиком не хочешь пойти? – поинтересовался я у Сани.
- А по сколько они заколачивают?
- Не знаю точно. Колов по пятьсот-шестьсот, не меньше. Если не по семьсот. Почти как у нас в шахте. Так тут хоть на свежем воздухе, а там – в пыли. Не заметишь, как силикозником или туберкулёзником станешь. – Рекламировал я перед другом профессию крановщика, уплетая беляши.
Покончив с беляшами, мы прислонились к железному ограждению и минут пятнадцать рассматривали готовящийся к отплытию теплоход. Затем мы обошли здание морвокзала, встречая на пути различные средства транспорта: как наши легковушки, так и автопогрузчики импортного производства.
- Закурим «феникс»? – предложил я Сане, когда мы уже зашагали по эстакаде от морвокзала к выходным павильонам.
- Давай.
Я вскрыл пачку и вытащил две сигареты.
- А классные сигареты, нормально тянутся, - оценивающе произнёс он, делая затяжку.
- Ага, классные, - согласился я, делая то же самое.

Так как по 192-м ступенькам Потёмкинской лестницы лучше опускаться, чем подниматься, - мы с Саней взяли два билета по 3 копейки на эскалатор, который и поднял нас, избавив таким образом наши усталые ноги от излишней нагрузки.
Поднявшись, мы вышли из павильона эскалатора на Приморский бульвар. В центре бульвара, как и полагается, возвышался неповторимый символ города – памятник внучатому племяннику кардинала Ришелье, первому местному градоначальнику.
- Кто это? – спросил Санёк, указывая на старейшего жителя Одессы.
- Мой дедушка.
- Не, а серьёзно?
- Генерал-губернатор.
С высоты Потёмкинской лестницы мы полюбовались величественной в своём неповторимом роде панорамой Одесского порта, знакомой моему товарищу по цветной фотографии из учебника по географии УССР , а теперь вот увиденной и воочию.
- Пить захотелось, - снова заныл Санёк.
- Тебе зачерпнуть? – сделал я широкий жест в сторону горизонта.
- Не, а серьёзно: а где бы здесь воды можно найти попить, а? – снова спросил Санёк, когда мы, осмотрев морскую панораму, направились мимо памятника Потёмкинцам в сторону Дерибасовской – ещё одного неповторимого символа Одессы.
- Тебе всё время – то пить, то жрать! С тобой как с маленьким!.. Ему такие места исторические показываешь!..
- А этим разве напоишься или накормишься?
- Сейчас как на Дерибасовскую выйдем – а там магазинчик есть один, должен быть открыт ещё: там автоматы с газводой… - утешил я его.
- Это как: три копейки в щёлку бросаешь – и вода сама в стакан льётся?
- Да.
- Не могли у нас в городе такие автоматы поставить! – посетовал неизвестно на кого мой приятель-земляк.
- Что у нас в провинции вообще могут? – решил поддержать я его в его критически-патриотическом порыве. – Уже три года как троллейбус пускают на линию – никак не выпустят.
- И не говори.
В этот момент со двора одного из зданий XIX-го века, тут расположенных, выпорхнули две девчонки, чьё юное естество, хотя и сокрытое до самых щиколоток новомодными брюками-«бананами», сразу же отвлекло меня на другие мысли.
- Ух ты, какие девочки пошли! Давай зацепим, а, Санёк?
- Ага, ещё неизвестно, примет ли нас твоя бабка, а тебе уже вздумалось халяв цеплять!
- Ха-ха-ха! – единственное, что я смог выразить ему в ответ.
На меня снова нашло привычное весёлое настроение. Это, кстати, я подметил: как вечереет – у меня тут же начинает подниматься настроение. А тут ещё и торжественность всей окружающей обстановки способствовала тому!
- От блин! Он опять тащится! Тут так пить охота, а он знай одно – тащится себе, и хоть бы что ему! – деланно возмущался моим настроением Санёк.
- Как ты не понимаешь! – объяснял я ему, хохоча заодно и над тем, что приходится объяснять такие, по сути, давно уже объяснимые и не раз объяснённые вещи. – Одесса – это особый город. Тут особая атмосфера. Тут только и делать – что тащиться, хохотать, прикалываться на полную катушку… обламывать всех направо и налево.
- Ага-ага, смотри внимательней – чтобы тебя вон те два товарища сейчас не обломали, - и Санёк аккуратным кивком головы показал на другую сторону улицы, где около входа в ресторан, что на углу Театрального переулка, с фраерской важностью прогуливались двое блюстителей порядка.
А в следующий момент мы стали свидетелями того, как эти двое мильтошек «вежливо завернули» к себе одного парня, шедшего противоположной стороной улицы, встречно нам. Этот худоватый паренёк шёл, никого не задевая, никого не трогая. Но свободная, небрежная, прямо-таки моряцкая походочка, джинсово-вельветовая потёртость наряда, волосы ниже плеч – сами понимаете, что более подходящего «клиента», более подходящего для себя «сюрприза» работникам правопорядка ожидать в этот вечер не приходилось: сию же секунду раздался свисток, и лохмач, свесив свою гривастую голову, - моментально куда девалась вся прежняя небрежность походочки, - стал переходить улицу – для дальнейших, как говорится, разбирательств по выяснению личности.
- О, гля, гля! Сейчас заметут.
Из-за угла выехала милицейская машина.
- Хана волосам! Сейчас в парикмахерскую отвезут. А може, и не отвезут: зачем им лишний бензин тратить? Прямо в машине и обреют, - прокомментировал ситуацию Санёк.
- А ты ещё, кажись, здесь кого-то обламывать собирался, на кого-то отрываться? – с ехидцей спросил он потом.
Я же, вырвавшись на шаг вперёд своего товарища и пряча в стену глаза, будто натворивший неладное, поспешил благополучно пройти мимо «места происшествия»: а то, чего не хватало, и нас бы затронули.

Дерибасовская. Эту улицу справедливо можно назвать одесским Бродвеем. Хотя впрочем, что я говорю?!! Ведь на Бродвее я ни разу не бывал; а по исключительно правдивым сообщениям наших журналистов-международников, Бродвей – до жути грязная, захламлённая мусором улица. Бродвей то Бродвей, а Дерибасовская есть Дерибасовская! И вместе они, как говорится, не сойдутся.
Причём, я не назвал бы Дерибасовскую улицу ни просто красивой, ни как-то по-особенному красивой: я бы не назвал её красивой вообще. Широкой – да: и причём, во всех смыслах этого слова широкой; но красивой?.. Это если Одесса – мама, то её главная улица – это бабушка. Тем более, что одесситы так её и зовут: Дерибабушка. А бабушка может находиться в каком ей угодно настроении: она может быть как несносной, так и вспыльчивой, она может быть нервной или спокойной, шумной или ворчливой, обрюзгшей и расфуфыренной или же костлявой и чопорной; но её комната, тем не менее, для остальных членов семьи всегда оставалась, остаётся и будет оставаться идеальным и притягательным образцом аккуратности и благообразия, милого сердцу старинного уюта. Никакой беспорядок и бедлам, никакое хулиганство сюда не могут быть допущены и близко. А бесчисленные внуки всегда могут рассчитывать на то, чтобы найти тут для себя какой-нибудь приятный гостинчик, - припрятанный только для того, чтобы его нашли: какой-нибудь шоколадный шарик или конфетку, какой-нибудь «Золотой ключик» .
С каждым приездом сюда, я замечал на Дерибасовской что-либо новое. В данном-конкретном случае это был бар-погребок, в котором теперь разместилось видеокафе – новый вид молодёжного досуга, обретший право на существование уже в период перестройки. Табличка МЕСТ НЕТ, выставленная у входа, наглядно свидетельствовала о том, что новый вид досуга пользуется у молодёжи особой популярностью.
Кроме того, на Дерибасовской всегда хватало магазинов, кафе, кинотеатров. В одном месте находятся, буквально в трёх шагах один от другого, аж три кинотеатра. У нас в провинции о таком тесном скоплении культурно-массовых заведений можно только помечтать!
Уличный указатель, хотя и прятался в листве платанов, но своей размашистостью не мог, тем не менее, сразу же бросаться в глаза:
ул. ДЕРИБАСОВСКАЯ
DERIBASOVSKAYA st.
- А вот и твоя вода, - показал я сходу, как только мы ступили на булыжный настил главной улицы Одессы.
Мы зашли в магазинчик «Соки-воды», полностью обслуживаемый автоматами.
«Эти уж не обдурят!» - сразу слышу голос оптимистически настроенных читателей.
«Но всё же случается!» - про себя говорю я. Надо же как-то порадовать и пессимистов!
Санёк пил подслащенную сиропом воду за 3 копейки, я же предпочёл яблочный сок за 10 копеек. Утолив жажду, - Сане на это потребовалось два, если не три стакана, - мы зашли затем в соседний магазинчик, торгующий мороженым, разными сладостями и сигаретами.
- Что это за сигареты? – спросил Санёк, показывая на пачку.
- «Сальве». Это папиросы, а не сигареты.
- А пачка на «Камел» похожа, правда?
- «Кэмел», а не «Камел», - поправил я, будто бы со знанием дела.
- Ну «Кэмел», так «Кэмел». А не знаешь, тут их можно где-нибудь достать?
- Это только по блату. Или у спекулянтов. А в магазинах их нигде не найдёшь.
- Надо будет – как будем отсюда уезжать, - говорил Санёк, когда мы уже вышли из магазина, - так купим себе на дорогу блок каких-нибудь классных сигарет.
- Зачем блок одних? – возразил я. – Можно накупить по одной пачке разных.
- Или так.
Где-то гудели машины, звенели трамваи. Здесь было не тише: несмотря на то, что транспортное движение по Дерибасовской закрыли ещё лет пять назад, сделав её полностью пешеходной.
Здесь всегда было столько народу! В общем, хватало всегда.
По Дерибасовской пройду
у одесситов на виду…
- всё время звучало у меня в голове, пока мы шли до угла ул. Советской Армии . И свою «озвученную» голову я держал при этом с таким высоко приподнятым нахальством, как будто вышагивал под парадный марш, а не под эмигрантскую песенку.

На углу Дерибасовской и Советской Армии мы зашли в гастроном. Не удивительно то, что очередь там была только в один отдел: было уже около половины десятого вечера, а в десять магазин закрывался; но меня несколько удивило то, за чем выстроилась очередь: за «Бахмаро». Да-да, за тем самым безалкогольным напитком, пару бутылок которого мы прихватили – и, заметьте, безо всякой очереди! – прошлым днём себе на дорогу.
Меня, повторю, это несколько удивило:
«Неужели «Бахмаро» стал в Одессе таким модным и популярным напитком? Или это за нехваткой не менее модной и популярной, но вечно дефицитной «Пепси-колы» ?»
Тут же к очереди пристроился и Санёк.
- А то попить нечего будет, - объяснил он.
«У дяди Васи найдётся», - хотел было сказать ему я; но очередь быстро продвигалась, и я промолчал.
Стоя в очереди, я обратил внимание, как подошла к прилавку пожилая особа, вся в морщинах, лет 50-ти, если не больше. Но самое интересное было то, что одета она была, эта старуха, по самой что ни на есть молодёжной моде: в светлые «бананы»-брючата, в летнюю молодёжную кофточку с яркой и броской фирменной надписью, обута тоже в фирменные – не то адидасовские, не то пумовские – кроссовки; вдобавок к тому – туго завязанный на затылке высветленный хвостик и щедро намазанная на лицо косметика: сзади если посмотреть – как будто шестнадцатилетняя девчонка-пэтэушница собралась на дискотеку.
«Действительно, - тут же подумал я, снова чуть было не рассмеясь при этом, - чем не подходящий образ вечно молодящейся старушки-Дерибабушки?»
Санёк купил четыре бутылки с напитком, и мы вышли на улицу Советской Армии.
- Где бутылки ты собираешься открывать?
- А ты что – сейчас пить собрался?
- А когда же?
- Как приедем до твоих – там и попьём.
- Ты ж говоришь - они нас выкинут.
- Мало ли что я говорил.
После мы прошлись по Советской Армии и возле кинотеатра им. Горького сели на трамвай. Доехали до улицы Чижикова  безо всяких, как говорится, происшествий. Там пересели на «пятёрку» и так же благополучно доехали до вокзала.
Вокзальные часы показывали половину одиннадцатого вечера. В это время вокзал весь высвечивался яркими огнями, падавшими и на всю Привокзальную площадь. Бегущая строка на крыше вокзала рекламировала никому не нужные товары, информировала о спектаклях, показанных на сцене театров уже сотни раз и каждый раз идущих под вывеской «премьера».
Конечная остановка «127»-го на улице Чижикова, где мы присели с Саней на металлических молочных ящиках, держа под мышками бутылки с «Бахмаро», была как бы во мраке. Но от этого только интересней было наблюдать за всеми огнями вечернего миллионного города. Будто бы сидишь в зале кинотеатра, а вокруг тебя показывают интересный фильм. Торопливо пробегали машины, вальяжно проплывали троллейбусы, мелькнул мотоциклист.
- Первый мотоцикл, который я увидел в Одессе! – заметил Санёк, и словно бы хотел поднять при этом палец, чтобы запечатлеть это своё открытие – да жаль, руки были заняты бутылками. – А тут они, вообще, хоть водятся?
- Ну, раз видел только что – значит, водятся.
В эту минуту подъехал к остановке наш долгожданный «127»-ой. Сразу же пассажиры столпились у дверей; но водитель что-то не спешил их открывать, как и не спешил включать в салоне свет: лишь в его кабине мерцал зелёный огонёк спидометра. Так и простояв минут десять, автобус – каким пустым и тёмным был, таким же пустым и тёмным – сорвался вдруг с места, на прощанье не мигнув даже фарами. Люди, стоявшие на остановке, бросились было вдогонку – но тут же и опомнились: на своих двоих «костылях» разве угонишься?
- О! Чего это он так вдруг? – поражённо воскликнул Санёк.
- Одесская шутка, - невозмутимо ответил я, закуривая и возвращаясь «к нашим баранам», то бишь ящикам.
- Да, Серый, теперь нас твоя бабка точно выгонит: уже почти одиннадцать. Сейчас, поди небось, как приедем – а наши сумки и вещички уже под калиткой валяются. От будет здорово! От будет тебе смех! Тогда-то ты насмеё-ёшься!
- Успокойся, - успокаивал я его, хотя мне было противно на душе не меньше, чем ему.
Водитель следующего автобуса, слава богу, не решил сыграть с нами шутку. Быстро подъехав, он так же быстро собрал всех пассажиров и так же быстро отъехал от остановки; но тут же, правда, и остановился: светофор показывал зелёный.
- Вот в той церкви меня крестили, - воспользовавшись остановкой, показал я рукой на купол церкви, что на ул. Пушкинской.
- Я смотрю – тут автобусы так быстро от остановки отъезжают, - не захотел останавливаться на церковной теме Санёк, - а у нас же как – пока подъедет, пока соберёт всех до единого, пока битком автобус не набьёт… потом пройдёт по салону, посшибает со всех пятаки, потом обилетит… а потом – когда уже отъедет – ещё раз остановится: подобрать всех, кто опоздал. А тут, как я вижу, сразу – побросал людей в автобус – и поехал!
- Тут другие темпы, Санёк. Привыкай.
Минут через двадцать мы сошли на нужной нам остановке.
По той улице, где мы шли днём, в настоящее время была тьма-тьмущая; поэтому я предложил Сане пройтись по параллельной, достаточно освещённой улице, а затем уже свернуть к нужному нам дому.
Как только мы свернули за угол и ступили на освещённую улицу, нас окликнул пацан, сидевший около забора на велосипеде в такой себе отдыхательной позе: задом к рулю, сложив голову и руки на сиденье и опустив одну ногу с педали на землю. На багажнике его велосипеда разместилась девочка лет 13-ти, причём её комплекция внушала некоторые опасения за дальнейшую судьбу багажника: настолько эта девочка была упитанна.
- А закурить не найдётся? – вялым голосом спросил чувак, будто бы просил не для себя, а для своей стеснительной на такую просьбу подруги.
Я достал пачку «феникса», вытянул сигарету и, подойдя, молча подал ему.
- И спички, - дополнил он таким же вялым, неохотным голосом.
Я зажёг спичку и поднёс ему; в это время его девочка, сидевшая на багажнике и, также как и пацан, опустившая голову к сиденью, смотрела на меня из-под своей подмышки, как-то не совсем естественно при этом закрываясь руками: точно и хотела и не хотела, чтобы я её узнал. Но хотела она или не хотела, а я её, так или иначе, всё равно узнал, несмотря на все её старания.
«Что-то знакомое, - подумал я про себя. – Ну да, это же Лилька!»
Пацан кивком головы отблагодарил, и мы отправились дальше.
- Ну и халява у него! – высказал Санёк своё мнение, как только мы отошли от них на почтительное, неслышное расстояние.
- Что ты понимаешь! – возразил я. – Типичная одесская красавица.

- О, света нет. Сейчас, Серый, нас точно попрут! Уже, небось, и вещички наши под калиткой валяются!
- Та не гони ты дуру – горит свет! – успокоил я его, увидев, когда мы подошли поближе, что под клеёнчатым навесом горит длинная люминесцентная – или, как попроще ещё её называют, «дневная» - лампа.
Отодвинув засов калитки, я отогнал в сторонку Акбара, и Санёк беспрепятственно прошёл во двор.
Из дома в этот же момент вышла Татьяна. Она теперь была одета в светло-оранжевые кремпленовые бриджи собственного покроя и летнюю кофточку-безрукавку с трогательными крылышками на плечиках, какую, я помню, она носила будучи ещё десятилетней девчонкой с совершенно плоской грудью.
- Где вы так поздно блукаете? – бесцеремонно заявила она.
- Да вот, город ему показывал, - устало произнёс я.
- Ваши сумки я на веранду перенесла. Там и кровать есть. Если хотите, можете спать вдвоём, если нет – раскладушку разложите. А хотите, можете спать здесь, на диване. Лучше, конечно, идите на веранду. Там уже и постель есть. Ну что, сейчас спать пойдёте или посидим? Есть хотите?
- Да вроде нет, - ответил я. – А ты как, Санёк?
Тот также ответил отрицательно.
- Тогда присаживайтесь, - пригласила Таня, сама усаживаясь на диван. Туда же «упал» и я. Санёк сел на стул, задом к «дневной лампе».
Ввиду того, что предстоящий разговор был объёмист, и участников его было трое, и никто больше не появлялся на нашей авансцене, - я позволю себе изложить этот разговор «по ролям»:
ТАНЯ. Ну, рассказывайте.
Я ( принуждённо ). О чём?
Т. Как вы там поживаете, что нового?
Я ( с иронией, несмело ). Ну рассказывай, Санёк, чем сейчас подрастающее поколение занимается. Как хулиганите, как стёкла бьёте.
Санёк потупливает глаза.
Т. Вы на море были?
Я. Сначала на пляж пошли-сходили, а потом в город на катере отправились. По городу пошастали-полазили.
Т. А где вы в городе были? ( К Сане ). Какие он места тебе показывал?
САНЁК ( с полунасмешливой гримасой ). Он мне показывал церковь, где его крестили.
Таня улыбнулась.
Пауза.
Т. Возле Дюка не были?
Я. Где-где?
Т. Возле Дюка, на Потёмкинской лестнице?
Я. А! Были, конечно.
С. Где это?
Я ( с весёлыми глазами ). Там, где мой дедушка стоит.
Т ( с робкой загадочностью ). А вы как на него смотрели?
Я ( недоумённо ). На кого – на памятник? Как! Как-как… Как обычно смотрят. А что, нужно как-то по-особенному на него смотреть?
Т ( загадочно ). Это когда я в школе ещё училась, мы всем классом как-то были там на экскурсии, так наши мальчишки дурачились и говорили: посмотрите на него сбоку, посмотрите на него сбоку!
Я ( после паузы, с той же недоумённостью ). Так а что из того – если сбоку на него смотреть?
Т ( ещё более загадочно ). Он ведь грамоту в руках держит…
С ( с такой же недоумённостью ). Ну так и что? Это то же самое, что и на Ленина сбоку посмотреть. Разве что тот – без грамоты.
Т ( слегка смущённо ). Ну-у, на Ле-енина… то не то совсем.
Пауза.
Т. Как там на море: вода тёплая?
Я. Тёплая. Двадцать три градуса. ( Шутливо ). Ещё семнадцать бы добавить – и можно пить.
Т ( с грустью ). А я вот в этом году ещё ни разу на море не была.
С ( с большим удивлением ). А почему так? Возле моря почти живёте – и на море не бываете?
Т ( смущённо ). Семья, дети.
С. Так а что – разве нельзя собраться и ходить на море всей семьёй?
Т ( с ироничной грустью ). «Семья» пока что в армии служит. Несёт охрану социалистической Родины.
Я. А в каких частях?
Т. В автобате.
Я. А в какой местности?
Т. В Афганистане.
Я. В Афганистане?!!
С ( серьёзно ). Как же так? Жена, ребёнок… и в Афганистан служить направили?
Я. Постой, а ты, вроде, в письме писала, что он в Узбекистане служит, а не в Афганистане.
Т. Ну там рядом, на границе. В Термезе.
Пауза.
Т ( снова погрустнев ). У нас вообще на посёлке сейчас такая скукотища стоит. Всех мальчишек моего возраста в армию позабирали. Олега Одария, пока вот только, не забрали – осенью должны забрать: у них в военкомате там какой-то спецнабор.
С. Спецнабор? Это, наверно, за границу куда-то служить пошлют. В Германию или в Чехословакию.
Т ( продолжая ). Игорь, тёти-Светын, под Николаевом служит – под Новый год должен уже будет прийти.
Я ( задумчиво переспрашивая ). А где, ты говоришь, он служит?
Т ( удивлённо на меня глядя ). Под Николаевом, я же сказала только что.
Я ( выходя из задумчивости ). А!.. А то мне послышалось, будто ты сказала, что Игоря Николаева – певца – в армию забрали. Ослышался.
Пауза.
Т ( продолжая ). Девчонки наши почти все уже замуж повыскакивали. Светка беременная ходит. Лялька, её сестра, тоже недавно замуж вышла. Анжелку вот только пока не выдали: она совсем недавно выпускной только отгуляла. А Лиля , а Лиля – та вообще невеста… ту хоть прямо сейчас, в тринадцать лет, можно замуж выдавать: только с мальчишками и гуляет, с девчонками её и не увидишь.
Я. Сейчас встретили её по дороге: на углу Ромашковой с пацаном стояла.
Т. Ну вот.
С ( ко мне ). Это та, что на багажнике?
Я. Ну да.
Т ( меланхолически поводя глазами ). Лиля – то вообще… такая невеста, такая невеста, о-о!..
Пауза.
Сверху над нами зашуршало: по деревянной планке навеса прошёлся соседский кот.
Т ( ко мне, удивлённо ). Так а я до сих пор не могу понять – как это баба Нина смогла отпустить в дальнее путешествие тебя одного: я имею в виду, без своего присмотра?
Я ( слегка недовольно ). Ага, баба Нина отпустит, жди!.. Пришлось соврать, что по путёвке всем классом и с классной руководительницей в Ленинград едем. Только так и отпустили.
Т ( ещё более удивлённо поводя глазами ). В Ленинград? По путёвке? Вместе с классом? Ну ты даёшь! Ну ты нашёл что придумать!
Я ( вздыхая ). Только так и приходится с ними бороться.
Т. И на долго же вы приехали?
Я. Недельки на две приблизительно.
Т. На сколько финансов хватит?
Я. Угу.
Т ( к Сане ). А ты ещё ни разу не был в Одессе?
С. До сегодняшнего дня пока ни разу.
Т ( ко мне ). Так покажешь ему Одессу. Ты же всё знаешь, весь город излазил, все улицы в центре исходил, когда школу прогуливал. Возьмите билеты на «Хаджибей» - видели? Это такой теплоход-катамаран: это специально для морских экскурсий у нас такой сделали.
Я. А, так это прогулочный? А я думал – грузовой какой-то. На Десятой стоял у причала.
Т. А это он постоянно днём от Десятой часовые прогулки по побережью совершает. А в полдевятого вечера от морвокзала с дискотекой выходит в открытое море. Возьмите билеты, найдите хороших девочек, пригласите их с собой.
Санёк и я хитро и смущённо переглянулись.
Я ( смущённо улыбнувшись ). За этим дело не станет.
Т ( продолжая ). Пойдите к Олегу Одарию, с ним дружбу заведите. Он недавно со штрафплощадки «Яву» свою выкупил – может быть, даст покататься.
С ( с вспыхнувшими от интереса глазами ). Я что-то пока не вижу, чтоб у вас тут в Одессе на мотоциклах гоняли. У вас тут они хоть водятся?
Т. Так вы же в городе были – а в городе, конечно: там их и не увидите: там же милиция дежурит на каждом углу, на каждом углу остановить могут.
Я ( перебивая ). Это как сейчас – когда мы шли от Потёмкинской лестницы к центру. Прикинь, на наших глазах в центре – не доходя до Дерибасовской – пацана одного «запаяли»: за длинные волосы.
Т. Ну вот. Это единственное занятие одесской милиции. ( Продолжая после секундной паузы ). А тут – у нас на посёлке – мальчишки наши вовсю на своих «Явах» гоняют: тут их никто не останавливает, не цепляет. Это Олегу только вздумалось один раз по городу прокатиться – да некстати: там у него мотоцикл и отобрали, на штрафплощадку отвели. А тут у нас – гоняй сколько хочешь. ( С округлёнными глазами ). Иногда в час ночи такой рёв поднимут – как начнут раскатывать один за другим. Рокеры.
Пауза.
Т. А на скейтах там у себя не катаетесь?
Я, С. Не-а.
Т. А то у нас тоже мода сейчас – на скейты. Возле моря – там удобно, там как раз асфальтовый спуск – так наши постоянно туда ходят на скейтах кататься.
Пауза.
Т. Курите?
Я ( замявшись ). Н-ну… как сказать… бывает… по праздникам, как говорится.
Т. И какие сигареты?
Я. Да какие придётся.
С ( слегка недовольно ). Ну ты сказал – какие придётся! Индийские, например, на вид не переносим.
Т. У нас мальчишки тоже индийские не любят.
С. А вот болгарские, к примеру, это уже совсем другое дело: эти курим.
Т. У нас тоже, в основном, болгарские курят. И ещё кишинёвский «космос»: знаете, есть разные сорта «космоса»: кишинёвский и львовский. Так у нас сначала спрашивают, когда покупают: какой сорт? Если кишинёвский – тогда покупают, иногда даже сразу по несколько пачек: на запас.
С. А харьковский?
Т ( не зная, что ответить: она, кажись, впервые слышала, что есть ещё и харьковский сорт «космоса» ). Ну-у… харьковский… я не знаю.
Я ( весело ). А «Гавану» шмалят?
Т. Ты имеешь в виду сигары? Да так, мальчишки иногда покупают – главным образом, только для того, чтобы потом где-нибудь в компании повыделываться. Но не затягиваются, а так – попыхивают. Они ж, эти сигары, крепкие: если затянешься – глаза на лоб полезут, закашляешься потом после этого.
Пауза.
Т ( уже не робко, но опять загадочно ). А у нас сейчас идёт интенсивный сбор урожая.
С ( явно не понимая её загадочного тона ). Что, вишню, клубничку собираете?
( Что касается меня, то я сразу же усёк, о каком урожае идёт речь: эта тема, до того времени считавшаяся в советской печати запретной, как раз вовсю уже, поднималась в прессе. В газеты надо почаще заглядывать, Санёк! )
Т. Ко-но-пли.
С. А!..
Т. Не пробовали?
С. Я лично и не собираюсь пробовать. Раз попробуешь – как втянешься потом, что и не вылезешь.
Я ( к Сане ). А помнишь, как у нас пятновыводитель кто-то в класс притащил – так все пацаны потом этого пятновыводителя как нанюхались, такие раскумаренные все ходили, рукава на пиджаках у всех этим пятновыводителем пропитаны… по всей школе такие запахи стояли.
С. А, было дело!.. Ну, то так… Баловством занимались.
Т. У нас мальчишки берут эту коноплю, пыльцу с неё стряхивают, скатывают – она тогда упругая, ластичная становится: знаете, такая как каучук – и с табаком эту дрянь как-то смешивают, в папиросу, в «беломор», закатывают: получается «косяк». Сидят потом – курят, балдеют. ( После паузы ). Мой Юрка как притащит откуда-то полмешка этого «плана» - выменяет на какую-нибудь безделушку – чего он только уже не наменял! – сам курит, и сам же и продаёт.
Я ( не зная, что и сказать ). Да-а.
Пауза.
Т. Ну а вы – за себя – что ещё можете рассказать?
Я ( снова замявшись ). Та что рассказывать?..
Т. Рассказывайте, рассказывайте. Мне всё интересно.
Я ( ещё больше замявшись ). Что интересного тебе рассказать?
Т ( ко мне ). А как там другие наши родственники поживают?
Я. Да как… по-старому.
Т. Как там баба Лида ? Она всё к нам собиралась приехать.
Я. Баба Лида деда себе нашла.
Т ( удивлённо улыбаясь ). Да-а?
Я. Да. Ей сейчас некогда. Делами занята. Свинью купили. Сейчас откармливают. Осенью резать будут.
Т. Даже так?
Я. Да. Вот так.
Т. А остальные? Люся с семьёй?
Я. Да как… тоже по-старому. В августе, вот кажись тоже, собираются к вам приехать отдохнуть.
Т. Пусть приезжают.
Длительная пауза.
Я ( решившись, наконец, прервать эту паузу ). Ну а вы-то здесь как?
Т ( приняв задумчиво-отрешённый вид, глядя вперёд себя невидящими глазами ). Как… Тоже вот – как видишь – по-старому.
Я. Ну не говори! Вика – это уже кое-что новое!
Т. Ну, разве что Вика.
Я. А дядя Вася?
Т. Что «дядя Вася»?
Я. Всё такой же?
Т. А каким ещё ему быть?
Я. А сейчас он где?
Т. Где… у себя в комнате… дрыхнет.
Длительная пауза.
Т ( решительно ). Так… Ну, что?.. Раз не хотите мне больше про себя ничего рассказывать… Идёмте тогда тоже, что ли, спать?
Я ( с готовностью ). Да. Идёмте, наверно. Пора уже укладываться баиньки.
Время уже перевалило далеко за полночь. Близился уже, кажется, первый – если не второй – час ночи.
Мы втроём почти одновременно повставали со своих «насиженных мест» и отправились на веранду. Веранда представляла собой широкий коридор метров десять в длину и метра два с половиной в ширину, соединённый тонкой стенной перегородкой с небольшой кухонкой при входе в дом. В самом конце веранды находилась уже застеленная кровать. Слева от входа располагались: этажерка; кухонный столик; холодильник; окно, соединяющее веранду с дяди-Васиной комнатой; и ещё одна этажерка – широкая, для посуды, - где выстроились в шеренгу бутылки с различной ёмкостью и этикетками. Сами этикетки уже ровным счётом ничего не обозначали; а бутылки, отслужившие своё прямое назначение, были наполнены теперь самодельным виноградным соком. Ну а справа от входа были: два больших окна; вешалка ( разумеется, для одежды, а не для шеи ); да сложенная мягкая раскладушка, прозванная – давным-давно, ещё при покупке – довольно-таки поэтично: «вертолёт». Да, я ещё чуть было не забыл про две наши сумки, уже перенесённые сюда и поставленные возле одного из двух больших окон, выходящих во двор.
- Ну располагайтесь, - сказала Татьяна, а сама незаметно отправилась в свою комнату.
Мы с Саней начали раздеваться. Он за это время заметно повеселел. Теперь, вместо прежней хмурой физиономии, на меня смотрело удовлетворённое, неподдельно улыбающееся лицо.
- Так что, доволен? – спросил я, забираясь на кровать.
- Ну. Ещё бы. Всё класс! – с довольным видом заключил он, ложась у стенки. Раскладывать раскладушку мы поленились: не захотели спать на «вертолёте».
- Слышь, - накинулся я на него, - а-ну шуруй давай от стенки!
- Не-е, Серый, - зевнул он. – Я всегда возле стеночки сплю. Привык уже.
- А я где, по-твоему, сплю? – толкал я его в бок. – Проваливай давай с моего места!
- Не-е, Серый, - не уступал Санёк, с такой же наглой зевотой.
- К-козёл, - в сердцах выдавил я и, капитулируя, мирно улёгся с краю.
- Ладно уж. Ложись. А то, поди, всю ночь дрожать от страха будешь, - неожиданно всё же уступил он.
Улегшись на своё привычное место и накинув на себя толстое – несмотря на удушливую летнюю жару – атласное одеяло, я окончательно успокоился от всех треволнений сегодняшнего дня и сразу же задремал. Вовсю уже дремал и Санёк, презрительно откинув в сторону это царское одеяло.
Кончился второй день нашей «путёвки». Начинался третий…

3 июля

Проснулся я около восьми часов; хотя насколько это было точно, сказать не могу.
По дому и по двору уже разносились вопли Вики, окрики Татьяны и громкий голос бабы Маши. Дядя Вася – о котором я ещё успею рассказать подробнее – уже отправился, по-видимому, на работу. Иногда я слышал здесь на веранде, в нескольких шагах от себя, шарканье обувью и хлопанье дверцей холодильника; но подавать признаки жизни пока не хотел, как и Санёк. Но Санёк хоть спал по-настоящему, я же лишь прикидывался спящим. Что и говорить, мне не очень желалось побыстрее встретиться с бабой Машей, как-никак… но о причинах моего нежелания уже было сказано.
«А, ч-чёрт, - утешал себя я мыслью, - ведь всё равно, так или иначе придётся встретиться с ней. Ведь глупо думать, что за эти две недели, пока мы здесь пробудем, мы так ни разу и не повидаемся с ней!»
В это время опять, в который уж раз за это утро, распахнулась дверь, ведущая к нам на веранду, и послышались бодрые, но неумелые шлёпающие шажки и голос крёстной:
- Викочка, ты куда пошла? Кто там? Мальчики? Пойдём отсюда, мальчики ещё спят. Не будем им мешать.
И дверь снова закрылась.
Так я пролежал где-то около часа, пока и Санёк, наконец, не проснулся.
- Ну что, будем вставать? – спросил он сонным голосом, понеживаясь на подушке.
- Давай.
Мы напялили свои джинсы, рубашки и вышли во двор.
Яркое солнце, отражаясь от клеёнки, слепило глаза. Сад, весь в зелени, освещённый прямыми утренними лучами, казалось, сошёл с какой-то картинки. Единственное, что немного портило эту живописную утреннюю красоту, - уборная, стоявшая своим тёмным коричневым прямоугольником возле будки Акбара. Сам Акбар, спрятавшись в тень высокого ореха, растущего за калиткой, - после уплетённой миски с похлёбкой, с томными собачьими глазами грыз теперь свой «десерт» - уже трижды обглоданную кость.
Во дворе сидела на диване Татьяна и кормила с ложки Вику. Я подошёл к умывальнику, держа в руках предметы утреннего туалета: мыло, зубную пасту и щётку, полотенце.
- Проснулись? – задала Таня ненужный вопрос: как будто и так не видно.
- Доброе утро, - робко поздоровался Санёк. Я же удосужился лишь подмигнуть Вике, с тем же пристальным дитячим удивлением смотревшей на нас.
Я принялся за умывание. Намыливши свою рожу, я услышал за своей спиной и ещё один, тот же самый ненужный вопрос, исходивший на этот раз от вышедшей из дома бабы Маши:
- Что, проснулись уже?
После скромных церемоний-приветствий, баба Маша села за стол; а я в это время чистил зубы.
- Да, давно ты у нас не был, - говорила крёстная, по ходу действия – с типично одесской деловитостью - намазывая хлеб маслом. – Сколько? Года два или три?.. Был мальчишкой, которого трудно было заставить молоток в руки взять…
- А, Серый!.. – Санёк, присевший на стуле, ухмыльнулся в этот момент в мою сторону: мол, вот какой ты ленивый, оказывается!
- А теперь уже парень! – продолжала крёстная. – Ну теперь-то, сейчас-то – хоть можно заставить?
- Заставить-то можно, - отвечал я, споласкивая рот, - но, по-прежнему, трудно.
- Ты будешь умываться? – спросил я Саню, окончив свой утренний туалет.
- А?.. Та зачем? – с зажатым, полусонным видом ответил он вопросом на вопрос.
- Присаживайтесь тогда к столу, позавтракаете, - пригласила нас баба Маша.
- Да не, мы, наверно, пойдём сейчас, - застеснялся я.
- Как это вы пойдёте, не позавтракав, - удивилась она. – Садитесь, садитесь с нами завтракать.
Пришлось согласиться. Мы сели к столу и принялись наворачивать то, что нам предложили: картофельный супчик, бутерброды с чаем.
БАБА МАША. И тебя баба Нина не побоялась одного отпустить: я имею в виду – без своего присмотра?
Я. Ага, баба Нина отпустит! Пришлось соврать, что по путёвке – вместе с классом и с учителями – в Ленинград едем.
БМ. А мать? Что, даже не пришла по этому поводу с классной руководительницей переговорить?
Я. Не-а.
БМ. И провожать не пошла?
Я. Она, вообще-то, собиралась… хотела пойти нас до станции проводить… так мы от неё отвязались.
БМ ( со строгостью в голосе ). Как же это так – не пойти и не разузнать всё в подробностях?.. Я, например лично, всегда – как Татьяна с классом в колхоз ездила – прежде всего шла в школу и узнавала у ихней классной руководительницы всё до мельчайших подробностей: куда, в какой колхоз они едут, сколько там пробудут – и так далее, и тому подобное: всё, всё до мельчайших подробностей.
Я ( с ленивым смущением ). Та-а…
БМ. Я и твоим всегда так говорила: доверяйте, но проверяйте. А то всяко ли может случится. ( К Сане ). А ты что своей матери сказал? Наверно, то же, что и он?
С. Та не, я-то хоть своей правду сказал – соврал только в том, что и его, Сергея, мать с нами поедет: само собой, следить за нами будет… ну и всё такое.
БМ. И она что, тоже провожать не ходила?
С. Да она собиралась подойти, обо всём с его матерью переговорить. На станцию утром собиралась как раз подойти, с ночной смены: она у меня на хлебозаводе работает…
Я. А мы с той станции удрали и прошлись пешком до соседней – только для того, чтобы с ней не встретиться.
БМ ( покачивая головой ). Да-да…
Т. Там баба Нина как узнает, что вы дорогу перепутали, так её там инфаркт, случайно, не схватит?
БМ ( переводя разговор на полушутливые интонации ). Как приедете обратно к себе домой, так скажете, что не в тот поезд сели. Скажете, шёл поезд Ленинград – Одесса: вы думали, он в Ленинград идёт, а приехали в Одессу.
Я ( заканчивая завтракать ). Да у нас там и  поезд такой не проходит.
Вика, накормленная молочной кашей, стоя в своей кроватке и держась ручонками за её перегородку, с тем же пристальным дитячим удивлением изучала меня. А затем, так же пристально и удивлённо, стала рассматривать Саню.
БМ. Что, Викочка? Думаешь, твой папа? Нет, это не папа. Папа твой служит. А это дядя. Да, дядя.
Санёк протянул руки. Вика нерешительно, подламывающимися шажками подошла к нему.
Я. Вика, то нехороший дядя. Иди лучше к братику.
С. Какой ещё братик?
Я. Да, я ей троюродный братик.
Вика снова подошла ко мне. Я вытащил её из кроватки и взял к себе на руки.
С. Вика, лучше не смотри так долго на него: а то, как и он, всю жизнь потом смеяться будешь!
Я. А разве это плохо? Скажи, Вика, смеяться – это хорошо. Лишь бы не плакать.
Тарелки наши опустели; и мы поднялись из-за стола, собираясь отправиться на пляж. Вику я отдал на руки маме Тане .
БМ. Вы ж смотрите никуда, ни в какие тёмные делишки не влазьте. И от подозрительных людей подальше держитесь. И с одесситами нигде особенно не заговаривайте. А то они хитрые, эти одесситы… хитрые и нахальные. Могут поначалу с вами ти-ти-ти да сю-сю-сю: вотрутся к вам в доверие, а потом и начнут с вас деньги вытягивать. Подальше от них держитесь. Да и сами осторожней с незнакомыми людьми себя ведите.
Я, С. Хорошо, хорошо.
Выслушав это строгое напутственное предупреждение, мы отправились в известном направлении.

На нашем пути, по ул. Дмитрия Донского, стоял небольшой магазинчик, где в свободной продаже имелось пиво.
- Надо бы взять, - робко выразил Санёк наше общее с ним желание.
- Так давай возьмём.
- А дадут?
- А я что, знаю?
Тут перед нами, на приступках магазина, откуда-то возник парень лет 18-ти . Санёк, протягивая руку с деньгами, робко попросил его:
- Возьми нам пива, а? четыре бутылки.
- Сам и возьми, - огрызнулся «ушастый фраер», при этом как бы удивляясь такой ребячей Саниной несмелости.
После этого Санёк решился сам. И через несколько минут он, - удивлённо улыбаясь, что ему всё-тки дали, - уже выходил из магазина, держа в руках заветные бутылки.
- Ну, вот видишь! – также улыбаясь, встретил я его. – Это ж всё-таки Одесса! Демократия! Пиво кому хошь дают!
- Это я понял. Тут, как и у нас на Восьмой , власти никакой нету: анархия – мать порядка!
Мы положили бутылки в пакет и пошли дальше.

- Тю! Я-то думал - паспорта продают! – а это Санёк выразился по адресу одного из прилавков на 10-ой станции, расположившихся в эти утренние часы вдоль дороги к морю. На этом прилавке были разложены для продажи обложки для различных документов. В эти утренние часы здесь, как и у каждого другого прилавка, попадавшегося нам на пути, толпилась кучка пляжного народу.
- Думал – и чего это ради тут народ, возле этого прилавка, так толпится?.. Думал – если, допустим, нужен фальшивый паспорт – покупаешь, вклеиваешь свою фотографию, пишешь какая тебе нравится фамилию – и готово: можешь предъявлять, если где потребуют, - уточнил свою мысль Санёк.
- Ха! Раскатал губу. Если бы. Если бы да кабы!
После этого мы отошли от прилавка, где торговали обложками для «серпастого, молоткастого», и, заглянув ещё в кое-какие общественные места, «взяли прямой курс» непосредственно к берегу моря.
На этот раз мы направились не налево, а направо: в сторону пляжа 11-ой станции. Пройдясь по пешеходной террасе, мимо пресных душевых и фонтанчика с питьевой водой, мы спустились к пирсу лодочной станции. Там мы и разделись; вытянули из пакета бутылки с пивом и воткнули их, чтобы охладить, в песок, омываемый набегающими волнами.
Вода в море была прохладной, градусов 18-19; поэтому мы, чтобы постепенно привыкнуть, постояли с минуты три у берега, войдя в неё по колена. Наконец Санёк отважился броситься в набегавшую волну; через секунду вынырнул и – крикнув «Догоняй дядьку!» и широко размахивая руками, так что на все стороны от него разлетались брызги, - стал удаляться от берега.
- Ой… дядька! – недовольно скривил я рожу. – Сам ты – сынок ещё! В пупок мне дышишь!
И следом же нырнул в воду сам.
- Играем в «ладу» ? – предложил Санёк, как только я догнал его.
- Вдвоём? Та – масти нету!
- Ну тогда – поплыли до волнореза! – ещё одно дурацкое своё предложение выразил он.
И я опять отказался: так как волнорез в этом месте находился на довольно-таки прилично удалённом расстоянии от берега; а в детстве бабушка часто пугала меня судорогой, которая может схватить, если я буду далеко уплывать от берега, ( тогда, многого чего не понимая в жизни, я представлял себе, что судорога – это, должно быть, такое страшное зубастое морское чудище: хищная рыба, наподобие акулы ). А помимо того, море в это утро было штормящим и каким-то мутным – в общем как-бы-так-сказать, «не вызывающим доверия».
Однако Санёк решительно настаивал сплавать с ним до волнореза; но и я отказывался от лишних приключений, хотя и не кажущимися ему опасными. В конце концов мне пришлось послать его «на три весёлых буквы».
- Не матюкайся: не вырастешь! – ответил он мне дежурной фразой, которую не раз уже мне доводилось от него слышать в похожих ситуациях. – Ладно, не хочешь – не надо, я сам поплыву.
И он опять энергично замахал руками. А я тем временем вылез из воды, мокрыми пальцами вытянул из кармана брюк сигареты и закурил, стоя заложив ногу за ногу и обсматривая пляж с полуголой публикой, особенное своё зрительное внимание уделяя ровесницам и девушкам чуть постарше.
Санёк отплыл от берега уже на приличное расстояние; и я, покурив, решил, несмотря на всю свою боязливость, поплыть за ним: в конце концов, если этому отчаянному придурку случится утонуть, то отвечать перед его мамочкой придётся в первую очередь мне!.. Я выкинул сигарету и прыгнул с пирса вниз головой. И уже через несколько минут настиг этого отчаянного «пловца».
- Ну что ты, чёрт!?
- Слышь, Серый, - растерянно оглядываясь кругом, спросил Санёк, - а тут волнорез хоть есть?
- Ну есть, - ответил я, отплёвывая от себя воду.
- А где?
- Там, - головой я указал в сторону открытого моря.
- Поплыли!
- Та до него – знаешь, сколько плыть!? Замахаешься!
- Поплыли, чё ты!
- Та ну тебя!
Бросив эти слова, я поплыл к длинному пирсу, бумерангом выгибающемуся от берега.
Там плавали несколько мужчин средних лет. Рядом с их взрослой компанией я почувствовал себя значительно уверенней. Через пару минут сюда же подплыл ничуть не уставший Санёк, который так и не доплыл до волнореза.
Мужчины по очереди, подставляя друг другу плечи, взбирались на пирс и ныряли оттуда с разбега. Санёк только было намеревался последовать их примеру, как неожиданно появился на пирсе какой-то «деловой» - парень в летней рубашке и светлых брюках – и в приказном порядке предложил мне вылезать из воды.
- И ты тоже, - указал он и Сане.
На мужчин он не решил оторваться, а только скромно попросил их плыть к берегу. Я же, честно говоря, поначалу не совсем понял, точно не «вкурил», за что и почему нас «арестовывают»: уж не заплыли ли мы по своей неосторожности в какую-то сверхсекретную зону, охраняемую «парнями из КГБ»? Правда, пирс, куда мы подплыли, был для служебного пользования, и находиться тут разрешалось только сотрудникам спасательной станции; но мы-то ведь находились не на пирсе: мы-то ведь находились в воде.
Но тут же «деловой» несколько прояснил ситуацию, обратившись к мужчинам:
- Мужчины, а вы разве не слышали о том, что купаться в море запрещено? Мы через каждые полчаса это по радио передаём. Вода не соответствует санитарным нормам.
Мужики отреагировали на это самым беспечно-пофигистским образом и фразами, типа: «Ну и что из того? Мало ли чего там у вас не соответствует…»
- А вы знаете, - продолжил со своей убедительностью «деловой», - что тут, неподалеку как раз, канализационная труба со стоками со всего берега вытекает в море? Вы же, считай что, в гамне тут купаетесь!
Лишь после этого мужики, пожав мокрыми плечами, «отчалили» к берегу. А нам с Саней пришлось вылезать на пирс.
- Пойдём, - сказал нам парень. Нехотя побрёл я за ним, не обтрусивши с себя капли. Не уверенный в том, что Санёк идёт за нами, - он замешкался, когда вылезал из воды на пирс, - я остановился и оглянулся назад. При этом у меня мелькнула мыслишка: а не броситься ли мне опять в воду? Не показать ли тем самым и своему товарищу «геройский пример»? Не станет же этот парень прыгать за нами в одежде и догонять нас!.. Но тут же услышал за спиной твёрдый, не терпящий возражений голос:
- Идём-идём! Чего остановился?
Нехотя, но пришлось подчиниться. Через несколько секунд нас нагнал вылезший из воды Санёк. И так мы втроём прибыли на спасательную станцию, где, развалившись в шезлонгах, сидели ещё трое спасателей: двое молодых и один постарше, лет 40-ка.
- Вот и полюбуйтесь теперь на них. Привёл. – С несколько недовольной миной на лице представил нас своим товарищам наш провожатый.
- Так это и все? Вот эти двое только в гамне купались? Там же, вроде, их больше было – целая компания? – переспросил и поинтересовался один из молодых.
- Там же вся зараза вытекает, в том месте: вся канализация с побережья, - перебил его старший, обращаясь к нам своим хриповато-твёрдым, истинно «моряцким», голосом. – Вы что, разве не слышали – купаться запрещено! Санстанция запретила.
- Мы не слышали, - в один голос заявили мы с Саней. – Мы недавно только на море пришли!  
- Ой, та что вы говорите! – с деланным возмущением распылялся перед нами молодой. – Мы через каждые полчаса это по радио передаём – и вы не слышали?
- Та честное слово! – со всей горячностью оправдывались мы.
Всё же они не схотели поначалу, так запросто, нас отпустить – и предложили, в качестве наказания, драить полы в помещении спасательной.
- Пойди и возьми там швабру, - тут же безапелляционным тоном указал мне их старший на пожарную стойку, где висели различные инструменты для уборки помещения.
Нерешительно подошёл я к стойке и, как бы делая одолжение, взял оттуда то, что мой «начальник» назвал шваброй, ( а это и была самая настоящая морская швабра, на конце которой болтались мелконарезанные тряпичные «косички»: наподобие тех, которые знаменитый голландский футболист Рууд Гуллит  носит у себя на голове ), и спросил:
- Эту, что ли?
- Эту, эту.
А Санёк тем временем продолжал настойчиво объяснять им, отчего и почему мы не могли слышать ихнее дурацкое объявление – о том, что санитарное состояние моря не позволяет купаться в нём.  
- А откуда вы? – спросили нахальные спасатели. Санёк сказал им, откуда. ( «Там ещё самый лучший, самый высококачественный сорт угля добывают – антрацит называется – мож-быть, слышали?» ) И хотя про «самый угольный город» спасатели, к сожалению ( для себя ), не слышали; но, к счастью ( для нас ), узнав, что мы не местные, они неожиданным образом смилостивились!
- Ладно, идите, - отпустил нас старший. И тут же добавил, обращаясь уже к своим молодым напарникам: - А тому балбесу, сверху, сбегайте и скажите: ровно через каждые полчаса пусть по радио он это предупреждение передаёт. Спит он там, что ли?
Я с облегчением вручил швабру нашему провожатому, который «принял вахту» с несколько растерянным видом; и мы с Саней отправились к тому месту, где оставили свои лохмоты.
«Как бы не спёрли!» - волновался я. А вслух тут же принялся отчитывать Саню:
- Я ж тебе говорил!.. А ты – «поплыли до волнореза», «поплыли до волнореза»!
На что тот оправдывался:
- А они всё равно – дули бы меня заставили!.. Ишь ты – чего захотели: полы им драить! Молодых нашли! «Иди бери швабру»! А я бы и не взял! Какое они имеют право – заставлять!?
К нашим вещичкам за время нашего отсутствия, слава богу, никто не успел «приделать ноги»: всё наше шмотьё оказалось на месте. Деньги в карманах тоже. На месте, в целости и сохранности, оказались и бутылки с пивом, воткнутые нами в омываемый волнами песок.
Так что слухи о том, что Одесса – это чуть ли не одна сплошная воровская «малина», сильно преувеличены; и даже наоборот: как я уже успел ранее и давно для всех заметить, Одесса – культурный город. Но в этом мы ещё с вами не раз, Бог даст, убедимся; а пока же, давайте выпьем вместе с нами охлаждённого пивка и закурим.
- Они там сейчас, случайно, за нами в бинокль не наблюдают? – я указал на верхушку спасательной. – Не разглядывают, как мы тут пиво распиваем?
- А если и разглядывают, так что из того?
Санёк хотя и старался делать вид, что настроен весьма равнодушно, хоть и старался сделать вид, что ему по фигу, - но было, всё равно, слишком заметно, что инцидент со спасателями неприятно затронул и его. И после того, как мы простояли на этом пирсе ещё с полчаса, допив за это время пиво, он предложил:
- Давай в город, что ли, съездим наведаемся.
- Поехали, - с готовностью откликнулся я, натягивая на себя джинсы.
- До твоего дедушки-губернатора.

Одесса жила своей полнокровной, неунывающей жизнью.
А эту жизнь невозможно себе представить и без знаменитой одесской предприимчивости.
Перестройка, открывшая дорогу кооператорам, но лишь едва приоткрывшая дверь потребителям ( что очень жаль! ), всё же выдохнула на уличные прилавки набор более-менее модного тряпья. У Сани, да и у меня, разбегались глаза; мы с трудом удерживались от всяческих кооперативных соблазнов: от всего того, что ещё с таким трудом у нас в провинции пробивало себе дорогу.
Но как бы мы ни удерживались – эти проклятые кооперативные прилавки не давали проходу! Они как будто вырастали перед нами из-под земли, увешанные всевозможными «плодами» кооперативного производства: брюками-«бананами», рубашками-«варёнками», женскими поясами, мужскими ремнями и прочими разными безделушками. Казалось, в этом городе не осталось ни одного жителя – одни кооператоры. А те, кто толпятся у таких прилавков, толкаются, прицениваются – так это так: приезжие.
- Что будем покупать: брюки или рубашки? – спрашивал Санёк. И сам же отвечал: - Я думаю – лучше будет купить брюки. К брюкам любая рубашка может подойдёт, а вот к рубашке – не всякие могут подойти брюки.
Мудро! Мудро! Ничего более не скажешь в возражение!.. Как уже понятно, недостаток финансов не позволял нам купить одновременно брюки и рубашки.
Ну что ж, брюки так брюки. Мы же не женщины: можем и с открытой грудью ходить, если уж на то пошло! Главное – чтобы снизу было прикрыто, сверху – не так обязательно!

На Дерибасовской мы зашли в уже знакомый по вчерашнему вечеру магазинчик «Соки-воды», полностью обслуживаемый автоматами. Возле автомата размена стояла кучка людей и с удивлением наблюдала, как автомат принимает монету в 15 копеек, а выдаёт медяками почти вдвое больше положенного. Что ж, одесситы, помимо своего юмора и предприимчивости, славятся ещё и своей щедростью. И этот автомат – неожиданное для нас тому подтверждение. Санёк не преминул этой щедростью воспользоваться, и наш бюджет пополнился лишним полтинником – как-никак, пачка сигарет в эквиваленте. ( Но я хочу предупредить излишне не равнодушного к деньгам читателя – чтобы он не волновался и не пытался опрометчиво кидаться на Дерибасовскую в магазин «Соки-воды»: автомат тот наверняка уже починили.  )
По дороге на морвокзал, на углу Карла Маркса  и Театрального переулка, мы купили с лотка, торговавшего от ресторана, пару пачек сигарет «БТ» - страшный дефицит в нашем захолустье. Заплатили мы за них по 80 копеек за пачку; Санёк при этом осведомил меня, что у нас ту же пачку вполне можно «загнать» и за 2 «кола».

Около старейшего жителя Одессы, Дюка де Ришелье, в эти утренние часы царило оживление. Беспрерывно щёлкали затворами своих фотоаппаратов фотографы фабрики «Одессфото». У лотка с мороженым толпилась змейка очереди. Чуть поменьше змейка толпилась и у киоска «Союзпечати». У самого памятника сгруппировалась компания зарубежных туристов под руководством экскурсовода, увлечённо болтавшего на французском языке.
Как известно из истории Одессы, постамент, на котором возвышается бронзовая фигура Ришелье, первоначально украшали три латунных барельефа, воплощённых как символы земледелия, торговли и правосудия. Но впоследствии из трёх барельефов сохранились только два первых. Это давало пищу местным острякам: мол, в Одессе правосудия так и не сохранилось.
Кстати… когда Таня советовала нам вчера посмотреть на памятник сбоку, я, как кой-какой знаток истории Одессы, поначалу подумал: уж не это ли она имеет в виду. Но она имела в виду совсем другое.
Я и Санёк отошли чуть в сторонку и стали под платаном.
- А! Теперь я понимаю, почему на него нужно сбоку смотреть!
- Почему?
- Что – разве сам не видишь? Вон там у него, чуть пониже живота, видишь – грамота: это он грамоту держит.
- Ну? Так что из того?
- А когда отсюда смотришь – так создаётся впечатление, что он не грамоту, а кое-что другое держит… что, никак не врубишься?
- А! – наконец-то понял и Санёк.
- Ну до тебя вечно – доходит как до жирафа!
Кстати… в Одессе существует ещё и такая легенда – из которой явствует: как однажды Дюк, получив телеграмму от родственников, где говорилось об их приезде, вышел к морю, чтобы их встретить; но, увидев всю их многочисленность, тут же сразу и окаменел. Вот так-то!

До отплытия в Черноморку оставалось минут пятнадцать. Мы с Саней, устроившись в задней, ещё пустующей части судна, распечатали одну из пачек «БТ» и закурили. Игриво улыбалось солнце, дул жаркий полдневный ветерок. Катер покачивало на волнах.
«Морская прогулка – лучший вид отдыха» - как гласили плакаты одесского бюро по экскурсиям и путешествиям.
…Прогулявшись по морю на катере и приятно таким образом отдохнувши, мы вновь очутились на пляже 10-ой станции, на пирсе около лодочной станции.
Погода к этому времени успела испортиться. Откуда ни возьмись нашли тучи, до самого горизонта покрыли всё небо. И только мы скинули с себя свои лохмоты и попрыгали в воду, как тут же заморосил дождь. Надо же западло какое!
Мы вылезли из воды и стали прикрывать целлофановым кульком наши уже успевшие намокнуть тряпки. Но кулёк всё время срывало ветром; и Сане пришлось вытянуть из воды увесистый камень, чтобы положить его на кулёк и на тряпки для тяжести. После чего мы снова сиганули в воду.
Шёл дождь, и это придавало особую приятность телу. Морская вода, успевшая нагреться за утро, была как бы противовесом холодному и неприятному дождю. Вылезать из неё не хотелось. Но не век же сидеть. Я вылез и мокрыми пальцами вытащил из кармана брюк сигареты, предусмотрительно завёрнутые в целлофан. Санёк ещё плескался; но через несколько минут и он, словно пьянчужка, вышедший из кабака, шатаясь и переваливаясь, преодолевая сопротивление волн, выбрался из воды на берег и взобрался на пирс.
Дождь перестал; но тучи всё так же мрачно покрывали собой всё небо. Курортники разбежались, как муравьи по гнёздам. Но некоторые из самых отважных пооставались. Мимо нас по пирсу прошли две девушки приблизительно нашего же возраста. Мне показалось, что утром здесь же на пляже я их уже видел – даже на них, что называется, «глаз положил». И поэтому предложил Сане подойти познакомиться. На этот раз он, к моему удивлению, как-то сходу согласился.
Мы накинули на себя рубашки и, взяв в руки брюки и кроссовки, отправились вслед за девушками. Санёк шёл впереди – он, по-видимому, воображал себя более находчивым, более «основным» в таких делах, - а я плёлся сзади него.
Девчата сидели на топчане и, как мне показалось, с тихим, грустным видом о чём-то переговаривались: будто бы сожалели о том, что погода так скоро испортилась. На вид очень скромные, вида не вызывающего. Одна довольно хорошенькая, внешностью она напоминала героиню кинокомедии «Кавказская пленница»: «комсомолку, спортсменку, наконец просто красивую девушку»; зато другая – страшнее пистолета, атомной войны и всех моих страшных снов: с куриной шеей и заячьим прикусом.
Я хотел было подбросить на ушко своему товарищу какую-нибудь шуточку пооригинальней, с какой можно было бы к девчатам, пользуясь морской терминологией, «пришвартоваться»; но Санёк решил познакомиться довольно прозаично, не прибегая ни к какой «клоунаде»:
- Девчата, извините, а у вас спичек не найдётся? – робко спросил он. И – для убедительности своей просьбы – повёл перед их носом незажжённой сигаретой.
- Нет. Мы не курим, - серьёзно ответила хорошенькая.
Сразу же возникла неловкая пауза. Мы приземлились на параллельном топчане. Девчата смотрели на нас не очень доверчиво. Требовалось срочно разряжать обстановку. С демонстративностью клоуна, достающего на арене перед зрителями из мешка свой реквизит, я достал из кроссовок такую неприличную, для их девичьего взора, вещь, как мужские носки, и стал сосредоточенно вытрушивать из них песок. Девчата так же сосредоточенно следили за моими жестами. Санёк тем временем тихо перевёл свой взгляд с хмурого неба снова на девчат и спросил:
- А погода сегодня неважная, правда, девчата?
Но девчата явно не спешили вступать с нами в разговор. Опять создалось неловкое молчание. А это молчание почему-то опять заставило меня начать посмеиваться.
- Весёлый человек, правда? – воспользовавшись случаем, обратился Санёк к девчатам, кивая в мою сторону.
В общем, мало-помалу нам всё ж таки удалось завязать с ними разговор. Причём Сане пришлось отдуваться за двоих: я либо молчал, либо тащился. На меня вновь нашло моё счастливое настроение.
Вскоре небо слегка прояснилось, и Санёк предложил девчатам пойти искупаться; но они были уже в платьях и согласились только помочить ноги на берегу; а мы же скинули рубашки и, оставшись в плавках, вошли в воду.
- Провожать их пойдём? – спросил я.
- А как же, - просто ответил Санёк.
Мы вылезли из воды и снова присоединились к девчатам. Пока я, стоя на берегу, обтрушивался и обсушивался, Санёк уже успел переброситься несколькими фразами с ними. Они поинтересовались, кто мы и откуда. Когда я подошёл к топчану накинуть на себя рубашку, Санёк у меня переспросил:
- Где мы живём, а, Серый? Вот девчата интересуются.
- Адрес?
- Ага.
- А жирно не будет?
Я тут же почувствовал, что ляпнул какую-то по-детски грубую нелепость. Вот так довольно часто со мной происходило: хочешь показаться перед девчатами остроумным и оригинальным, а вместо этого вдруг ляпнешь какую-нибудь незабытую детскую грубую фразочку, наподобие только что приведённой; и тут же начинаешь жалеть, что ляпнул такое, и смущаться.
Хорошенькая мягко улыбнулась, а её зубастенькая подруга стиснула свои вампирские зубки. Санёк тоже сочувственно осклабился в мою сторону.
Затем он продолжил и дальше развивать свою дипломатию. И девчата не пытались нас отшить, непринуждённо вступали с нами в разговор; хотя у меня и создавалось впечатление, что они тщательно обдумывают слова, прежде чем их высказать и произнести. Но вот когда дело дошло до их имён…
- Да, а как хоть вас зовут? – спросил Санёк. – А то мы так и не познакомились.
- А жирно не будет? – тут же нашла что ответить хорошенькая. Причём та мягкость, с какой она это проговорила, повергла меня в смущение прямо-таки неописуемое и невыразимое.
Девчата, конечно, поломались поначалу, чисто для приличия; но в этом-то, как известно, и проявляется главное отличие женщин от телевизора: телевизор сначала показывает, а потом ломается; а женщины наоборот: сначала ломаются, а потом показывают. Нам, правда, наши девчата ещё ничего такого сногсшибательного не показали; но зато мы узнали, что хорошенькую зовут Катей, а её подругу – зубастую красотку - Леной .
Итак, мы узнали имена друг друга; и это располагало  к тому, чтобы продолжить наш разговор и наше знакомство.
- А серьёзно, откуда вы? – спросила Катя.
- Мы, вообще-то, из села приехали, - начал было прикалываться я.
- Серый, не гони! – хотел было оборвать меня Санёк.
Но я позволил себе продолжить:
- Сами понимаете, люди малограмотные, забитые - азбуке не обучены. Вот захотели – первый раз в жизни – город большой посмотреть. Да боимся заблудиться. А показать нам его тут некому, никого не знаем. Вот вы – не захотите ли составить нам компанию: город нам не покажете?
- А это вам других девочек надо поискать, - ответила Катя.
- А каких же? – попытался было уточнить Санёк.
- Да, почему «других»? Почему не вас? – поддакнул ему и я.
- А мы тоже из села.
- А из какого, если не секрет? Может, мы соседи.
- Граденицы.
- Как-как? – переспросил я.
- Граденицы.
- Не слышал про такое .
А Катина подруга в этот момент дёрнула её за руку: как будто хотела что-то шепнуть ей на ушко, что-то возразить, но осеклась и так и не решилась. Мы вновь все вчетвером погрузились в неловкое молчание.
Опять заморосил мелкий дождь. Мы с Саней начали одеваться-обуваться. Засобирались и девчата.
- Пойдём домой? – спросила Катя у подруги.
- Пойдём, - как-то нерешительно ответила та: словно опасаясь того, что и мы за ними непременно можем увязаться.
- Так мы вас проводим, - тем не менее, твёрдо заявил Санёк.
- Да нет, не надо, - проговорила Катя.
- Почему же? – широко улыбнулся я ей. – А может, нам по пути?
- Да нет, навряд ли.
…Но нам, действительно, оказалось по пути! Мы прошли всю 10-ую станцию, от спуска к морю и до того места, где трамвайная колея заворачивает в сторону города, и пошли затем по улице Дмитрия Донского; а девчата всё шли и шли рядом с нами, и не торопились никуда сворачивать, и не собирались даже никуда от нас тикать.
А Санёк тем временем продолжал развивать свою дипломатию. Он сообщил девчатам много разных и, по моему мнению, лишних подробностей: откуда мы приехали, сколько классов закончили – и так далее, и тому подобное. И своей серьёзностью, с какой он всё это выкладывал, он меня сильно смутил и огорчил. А действительно – зачем так сходу и с такой серьёзностью выкладывать все эти подробности? Ты ж не в загс собрался! В ответ на всё это я «встал на прикол»: я стал нести вот какую околесицу, я начал нести вот что:
- Девочки, а знаете, вы не верьте ни одному его слову. Скажу вам по секрету: нас заслала сюда со спецзаданием американская разведка. Мы ведём тут подрывную деятельность. Создаём тайную агентурную сеть. Вербуем новых агентов. Нас закинули на вашу советскую территорию с подводной лодки. А под пирсом около лодочной станции – знаете, что мы там делали? – мы прятали там свои акваланги!..
- Пхе! – ухмыльнулся Санёк на мои словоизлияния. А затем строго произнёс:
- Примолкни, Серый!
- Вот видите – мой коллега ещё новичок в таких делах: он опасается провала и разоблачения!
- Серый, замолкни!
- Хотя у нас в секторе считается большим специалистом по вербовке новых агентов.
- Серый, прикрой рот!
Не знаю, пришлись ли Кате по вкусу мои приколы; но я стал замечать, что она всё больше и больше стала на меня очень неравнодушно поглядывать и очень неравнодушно улыбаясь при этом. Сане такой оборот событий явно не понравился, явно пришёлся не по душе: он тут же сообразил, что и ему, наверно, тоже не следует быть таким чрезмерно серьёзным; и он поспешил исправиться: поспешил отделаться парочкой довольно приличных для женского общества анекдотов.
- А вы не слышали: тут где-то недалеко, говорят, колобок повесился?
Этим своим микроанекдотом Санёк просто-таки очаровал Лену-зубастика. Она снова выставила свои впечатляющие зубки, и впечатляющая улыбочка появилась на её лице. Лицо Кати осталось невозмутимым.
Потом, уже попозже, я всё больше и больше стану замечать, что Катя всё более и более благосклонно станет относиться ко мне и к моим шуточкам; Саню же всё более и более станет сторониться. А вот зубастая красавица Лена будет тащиться с его приколов и оставаться равнодушной к моим.

Так мы прошли по улице Дмитрия Донского и дошли до улицы Ромашковой .
Кстати, в этом районе ещё три улицы носят цветочные названия: Розовая, Жасминная и – как я мог упустить такую деталь, такую подробность! – улица Левкойная: улица, на которой проживают мои родичи, улица, где мы «остановились на постой».
Итак, мы вышли к перекрёстку улиц Дмитрия Донского и Ромашковой. Здесь девчата заупрямились и решили всё-таки от нас отвязаться. Они мотивировали это тем, что нам, возможно, придётся долго топать обратно и что мы вообще можем заблудиться.
- Чего вы за нами всё идёте и идёте, - стала беспокоиться за нас Катя, - мы вас обратно провожать не пойдём – и не надейтесь на это!
- А мы вас и не просим провожать нас обратно, - спокойно возразил я ей. – Я этот сектор нашей деятельности, эту местность изучил по картам в нашей разведшколе досконально, по крупицам. И, к тому же, меня сюда не раз уже забрасывали: то с подводной лодки, то с парашюта. А вот он, мой товарищ, как я уже говорил, пока что новичок в таких делах: опыта в разведдеятельности никакого. Поэтому наши шефы и прикрепили его ко мне – чтобы я передавал ему свой разведывательный опыт. Вот сейчас, например, мы пойдём в сторону площади Толбухина. Правильно?
Катя едва заметно, но очень симпатично мне улыбнулась. Девчата поломались; но потом снова заработали ножками в сторону уже упомянутой мной площади Толбухина. Мы, естественно, дёрнули за ними.
Тут они начали от нас шарахаться – пошли не по обочине, а по тропинке за черешневыми деревьями. Мы, естественно, углубились в ихнюю сторону, - хотя идти под мокрыми деревьями, когда капли сыпятся тебе на голову, согласитесь, не очень приятное удовольствие.
- А куда вы так торопитесь? – допытывался у них Санёк.
- Меня муж дома ждёт, - без тени смущения ответила Катя.
- Та-а, какой там ещё муж, - смущённо не поверил Санёк. – А то пошли бы погуляли. В кино бы сходили. Или в кафе.
Зубастенькая красавица снова дёрнула свою подругу за руку: она, кажется, была совсем не против того, чтобы согласиться на Санино предложение.
- Не хочу, - твёрдо стояла на своём Катя.
- А почему? – удивлённо восклицали мы с Саней.
- Муж дома ждёт. Мы и так уже задержались. Он теперь ревновать будет.
- А дети у вас тоже уже есть? – с недоверчивой улыбочкой поинтересовался я.
- Ну да. Уже и детей кормить пора.
- А, ну тогда всё ясно.
- Что тебе ясно? – переспросил Санёк.
- Погода, говорю, прояснела.
Короче… довели мы их до конца Ромашковой – до того самого места, где эта улица с односторонним и встречным нам автомобильным движением, сворачивая направо, примыкает затем к параллельной ей улице Толбухина. И здесь, ценой собственной настойчивости, договорились о новой встрече. «Выбили свиданку» - выражаясь языком простых советских заключённых. Завтрашний день у девчат оказался весь занят; а вот послезавтра – на пляже, на старом же месте. Так что Катя оказалась не такой уж верной женой, какой прикидывалась поначалу.

Через десять минут мы были уже дома.
Санёк занялся нянчить Вику; а я перелистывал на диване старые журналы. Залаял Акбар – то зашла в калитку Анжела: Танина, да и моя тоже, подруга. В свои 17 лет она выглядела несколько старше: возможно из-за того, что в эти юные годы уже вовсю привыкла пользоваться косметикой. Даже Таня выглядела моложе её. Но, тем не менее, это была красивая, обаятельная и, в отличие от своей пухлой младшей сестры Лили, стройная девушка.
- Серёжа, ты так вырос – с ума можно сойти, глядя на тебя! – воскликнула она. – Тебя и не узнать!
Довольный, я замялся и скривил смущённую рожу:
- Ну-так... стараюсь, как-никак!
Затем они с Таней уединились в её комнате; а баба Маша, специально для нас с Саней, нашла во дворе какую-то мелкую «мужскую работу». Кажется, ветки попилить.
- Потом вечерком выйдем прогуляемся, - предложил мне Санёк.
Быстренько управившись с гнилыми деревяшками, мы вышли со двора за калитку, прихватив с собой сигареты. Уже смеркалось. С нашей улицы видны были огни высоток-шестнадцатиэтажек на 7-ой станции Большого Фонтана. А здесь, на посёлке, было тихо, сумеречно и спокойно. Лишь изредка взрывались лаем дворовые собаки, - потревоженные, видать, своим давним злейшим врагом – вышедшей на ночную охоту кошкой. На улицах и на скамейках возле калиток было пусто. Старшее поколение и малая ребятня ближе к ночи рассеялись по домам да по дворам; а молодёжь отправилась – кто на дискотеку в ближайший пионерлагерь, кто в «курятник» .
Мы прошлись по Петрашевского, свернули на Жасминную; а затем и на Ванцетти – чтобы подойти к дому с другой стороны.
- А что там, хоть, за дядя Вася? – неожиданно спросил Санёк.
Он уловил из моих разговоров с Таней и Бабой Машей это имя и теперь хотел что-то побольше узнать о нём. Я уже хотел было пуститься в подробности, потому что описать двумя словами такую колоритную фигуру, как дядя Вася, просто невозможно; но Санёк тут же меня и перебил:
- А то не он идёт?
- Та нет, - хотел было отмахнуться я.
Но, чуть получше присмотревшись, я обратил внимание на шатающуюся походку, на приземисто-атлетическую фигуру невысокого роста, клонящуюся вперёд, и, ещё сомневаясь, пробормотал:
- А во-обще-то… Точно! Это он.
Мы подошли поближе, и я уже не сомневался, что это он: дядя Вася. Или – как его ещё прозывали в своей среде братья-собутыльники – Ваха. А ещё – «Чапаев»: за роскошные – как у кубанского казака или прожжённого всеми солёными ветрами «морского волка» - и пушистые усы, главную отличительную черту в его внешности. Он возвращался с 7-ой станции, где работал грузчиком в овощном магазине, и шёл - как раз навстречу нам – по улице Ванцетти. На углу Ванцетти и Левкойной мы с ним и встретились.
- Привет, дядь Вась!
- А! Здорово, здорово! – сказал он, вскинув голову и не проявляя каких-либо особо радостных эмоций по поводу нашей встречи, как будто мы с ним виделись только вчера или сегодня утром. Но это вовсе не означало, что он был нам не рад. Просто он привык обходиться без всяких лишних слов, - то есть, я хотел сказать, без лишних приветствий. А насчёт слов – так этого добра у него всегда хватало!
Итак, мы обошлись без родственных поцелуев и взаимных тисканий друг друга в объятиях.
- Здоров, здоров! – всего-навсего сказал нам он; и, согласитесь, это было по-мужски.
И тут же принялся втирать нам свои басни. Это тоже одно из его несравненных достоинств и отличительных черт: когда «под бухом», то обычно толкает продолжительную речь, по длительности превышающую даже Отчётный доклад Председателя Совета Министров на сессии Верховного Совета. Правда, в отличие от Председателя, дядя Вася не может обойтись, по его же собственному выражению, «без буквы Бэ» . Поэтому я по мере возможности воздержусь от дословного цитирования его рассказов, а только обрисую в общих чертах, что же он нам молол.
Основные его темы – попойка, братья-собутыльники и так далее, по всем пунктам. Важное место среди его россказней имеют также занимательные сценки из своей работы.
Сценка №1
На 7-ой станции Большого Фонтана на перекрёстке горит красный свет. Дядя Вася шпарит со своей тележкой через дорогу, не замечая светофора: то ли под воздействием алкоголя, то ли из-за своего плохо видящего одного глаза: у него там бельмо. Из-за поворота неожиданно вылетает легковушка и со всего хода врубывается в его тележку. Стоящие на тележке пустые ящики с треском разлетаются в разные стороны. Тут же собирается толпа вокруг, шофёр легковушки тут же принимается выяснять отношения ( «Вы мне крыло помяли!» ), сюда же подходит и постовой милиционер. Так и так. Шофёр орёт, чтоб ему заплатили за помятое крыло. Но постовой – тот хорошо знает дядю Васю и, поэтому, сразу же вступается за него:
- Слушай, - обращается он к пострадавшему водителю, - своё крыло ты помял ещё неизвестно где. Может быть, оно у тебя, уже давно до этого, было помято. А вот то, что ты тележку чуть ли не вдребезги разбил, ящики попортил – это факт. Свидетели есть. Так что я сейчас могу составить протокол – и не он тебе, а ты заплатишь государству за порчу казённого имущества. Машина – это твоя частная собственность, а тележка – это, как-никак, государственное имущество.
Этот парень, видно, не ожидал такого поворота дела и, обломанный, сел за руль своей подбитой машины и, ни слова больше не говоря и не пускаясь в дальнейшие пререкания, покорно удалился с места происшествия.
А дядя Вася одержал моральную победу!
Сценка №2
В Одессе, как многим известно, между 16-ой станцией Большого Фонтана и Черноморкой находится мужской монастырь.
И вот однажды в овощной магазин на 7-ой, где работает дядя Вася, приезжает с грузовой машиной батюшка в рясе. Приезжает за тем, чтобы пополнить монастырские запасы продовольствия. Покупает тонну картошки, платит деньги и просит дядю Васю перенести к машине и погрузить в кузов полные мешки. Дядя Вася переносит и, не долго думая, кидает мешки в кузов один за другим, в скоростном порядке. Но тут батюшку не иначе как лукавый дёрнул: ему вдруг показалось, что дядя Вася небрежно обращается с «дарами божьими». А тут ещё шофёр грузовика куда-то перекусить смотался и оставил батюшку одного на обочине, обложенного мешками с картошкой и оставленного на попечение дяди Васи. А дядя Вася – тот же без чисто русских, специфических слов обойтись не может. И вот батюшка – мало того, что обложенный мешками с картошкой, так обложенный ещё, со всех сторон, и дяди-Васиными богопротивными словами, - в конце концов не выдерживает: и делает замечание так при нём не выражаться.
- Сын мой! – изумляется он. – Побойся бога! Не греши так!
- Та мать твою! – неожиданно взрывается в ответ подвыпивший дядя Вася. – Та какой я тебе сын! Сына он себе нашёл!
- Опомнись, сын мой! – вопиет батюшка.
- Та какой я тебе сын! – никак не хочет соглашаться дядя Вася. И продолжает сыпать при батюшке своими богомерзкими, богопротивными словами.
- Побойся бога, сын мой!
- Та какой же я тебе сын! – орёт в ответ дядя Вася. – Ты мне сам в сыны годишься, сукин ты сын! Бороду себе отрастил по пояс – и думает, что все ему сыны теперь! Сына он себе нашёл! Чёрт лохматый!
- Побойся бога, сын мой!
- Та иди ты со своим богом знаешь куда! Сына он себе нашёл! Грузи сам эти мешки – если уж на то пошло! – готов уже чуть было не наброситься дядя Вася на богослужителя.
Наконец возвращается шофёр, и они с батюшкой одни, без помощи дяди Васи, грузят оставшиеся мешки в кузов, затем садятся в кабину. Батюшка, раскрасневшийся как от дяди-Васиных слов, так и от проделанной физической работы, утирает пот со лба. Шофёр заводит грузовик, и они уезжают. Инцидент исчерпан.
Моральная победа снова на стороне дяди Васи!
Дядя Вася вообще с крайним недоверием относился к попам. По свидетельству бабы Маши, причиной тому был его неудачный первый брак: со своей первой женой, Манькой-Муськой, дядя Вася венчался в церкви, но и это таинство, в конечном счёте, не спасло его от развода с ней. После этого, заслыша откуда-нибудь церковное пение, он никогда не упускал случая поизмываться над служителями культа самыми грубыми и богопротивными словами.
Но, впрочем, это не мешало ему держать у себя в комнате над телевизором большую икону, доставшуюся ему от покойных родителей. А иногда за выпивкой он осенял себя крёстным знамением: «Ну, причащайся раб божий Василий!» - и с этими словами он опрокидывал наполненную стаканяку себе в рот.
«Та какой я тебе сын!» - всё повторял он, уже закончив свой рассказ, одну и ту же фразу, с каждым разом усиливая акцент и сдабривая её добавлениями покрепче. Он смаканул бы её, ещё наверно, раз десять или двадцать; но тут как раз к нам подошла вышедшая из калитки Таня.
- Вы бы ещё к морю покурить сходили! В саду не могли покурить? Пойдёмте во двор, там уже ужин вас давно дожидается. А то вы тут до утра будете стоять его слушать.
На этот раз мы не стали стесняться своих сигарет и демонстративно затянулись.
Дядя Вася выразительно помолчал, глядя на свою дочь, а после высказался:
- О! Выскочила! Ссыкуха!
Затем, не обращая на неё никакого внимания, он принялся рассказывать ещё одну «сценку».
Сценка №3
Один чудак где-то по случаю приобрёл перстень-печатку. И после в пьяной и шумной компашке стал перед всеми хвастаться и рисоваться. Стал своё роскошное приобретение совать под нос всем своим собутыльникам. А одному из собутыльников это почему-то не понравилось – он схватил бутылку и грохнул ею тому хвастуну по «чайнику». Хвастун тут же начал визжать, как недорезанный поросёнок, ( дядя Вася, кстати, попробовал, для убедительности своего рассказа, и сам воспроизвести этот визг ). А история эта происходила в «ресторане Вишенка» ( так местная алкашня называет место за магазином, где у забора растут низкорослые вишнёвые деревца ). А кто-то из обитателей близлежащих домов, услышав такой нечеловеческий визг, подумали, что кого-то убивают, и поспешили вызвать по телефону наряд милиции. А когда понаехали менты, все собутыльники уже успели разбежаться. И лишь незадачливый хвастун, державшийся обеими руками за голову и по той простой причине не успевший обратить внимание на наезд блюстителей порядка, всё ещё оставался «на поле боя». А менты, не долго думая, взяли его и «подобрали»: кинули его в «обезьянник», там отдубасили хорошенько; а затем отвезли в вытрезвиловку. На следующее утро просыпается в вытрезвителе в одних трусах. Ни на пальце, ни среди вещей печатки не оказалось. Печатка накрылась, ( дядя Вася, кстати, не забыл упомянуть, чем именно накрылась печатка ). А с ментов – какой с них спрос.
В этой истории мораль такова: не надо быть таким хвастливым!
Дядя Вася тут же, без паузы, собирался продолжить рассказывать нам свои житейские истории. Но Таня его перебила:
- Сколько можно его слушать? Вы будете стоять тут с ним до утра. Идёмте. А то всё остынет.
- Сейчас. Докурим и пойдём, - ответил за нас троих Саня.
Но Тане надоело ждать, она повернулась и тихо пошла обратно к калитке.
Мы же постояли ещё несколько минут; пока дядя Вася, наконец-таки, сам не проявил свою инициативу; и мы тоже направились ко двору.
Там, под клеёнчатым навесом, уже был накрыт стол с ужином. Как только мы сели с Саней на диван, а дядя Вася – на стул, баба Маша, до этого суетившаяся с тарелками, строго посмотрела на меня и спросила:
- А тебе баба Нина разрешает курить?
Я несколько замялся, не зная, что ответить; но тут за меня высказался дядя Вася:
- А сама шмалит каждый вечер втихаря из-под подушки!
Это была, с дяди-Васиной стороны, обычная шутка: на самом деле, баба Маша относилась к тем женщинам, которые не берут в рот  никаких гадостей.
- Если курите, так можете курить в саду – зачем каждый раз на улицу бегать, - разрешила она.
Мы уже запихнули в рот первый кусок жратвы, когда баба Маша принесла бутылку самодельного вина и налила три полных стакана.
- Небось от сердца отрываешь, - сказал с весёлыми глазами дядя Вася, до этого сидевший на своём стуле несколько нахмуренно и приутихши.
- Ради встречи, так и быть, налью вам, - ответила она. – Серёжку ты ведь давно уже, два года как не видел.
- А, ну да. Серый вон уже как вымахал!
Мы чокнулись стаканами и выпили. Вино оказалось приятным на вкус, с приятной кислинкой, возбуждающей аппетит, - можно сказать, фирменное вино, - такое не грех поставить и на самый высокоторжественный стол.
- Ну как, Саша, хорошее вино? – спросила баба Маша у моего товарища. Ей, по-видимому, было интересно узнать мнение нового, непредвзятого гостя.
- Да, хорошее, - по его довольной физиономии я так и понял, что вино ему, действительно, понравилось. – А это вы сами делаете?
- Ну да. Там на огороде у нас виноград растёт.
Унося пустую бутылку, баба Маша осторожно посетовала на наше родное правительство, которое, столь ретиво взявшись за борьбу с пьянством, повырубывало в соседней Молдавии все колхозные виноградники. «Молдаване – те, вон даже, своих детей вином поят. У них там вино заместо воды».
После ужина баба Маша ушла мыть тарелки; а Таня, должно быть, в своей комнатёнке укладывала Вику спать.
- Ну что ж, - предложил Санёк, откидываясь на спинку дивана. – После вкусного обеда, по закону Архимеда, нужно принять витамин, под названьем «никотин»!
- А, давай, давай закуривай… по-свойски, не стесняйся, - поддержал его инициативу дядя Вася. И сам полез в карман своих брюк, чтобы достать оттуда пачку «экспресса». Мы вытянули свой «феникс» - или что там у нас было: уже точно не помню.
Только мы сделали первую затяжку…  как только мы сделали первую затяжку, из дома вышли баба Маша с Таней и, став напротив нас около стола, снова начали закидывать своими бесконечными вопросами, в большинстве своём касавшимися житья-бытья наших родственников. Я, несмотря на горячие призывы дяди Васи не стесняться и вести себя по-свойски и невзирая на пример своего товарища, который беззаботно дымил прямо под нос моим родственникам, - по своей природной застенчивости я всё же не решался в присутствии бабы Маши сделать вторую затяжку и спрятал руку с дымящейся сигаретой под стол. Но дым всё равно выдавал меня: валил из-под стола столбом.
- Пойди-ка налей-ко нам-ко ещё по стакану бормотухи! – решительно прервал расспросы дядя Вася.
- Где я тебе возьму ещё-то? – в тон ему отвечала баба Маша. – Ты ж уже всё из наших запасов почти выжрал. Всё вылакал, что у меня было. А своим друзьям сколько поперетаскал, ты вспомни.
- А это откуда? – рявкнул дядя Вася.
- А это я ради встречи пошла и у соседей за деньги бутылку взяла.
- Э-эх! У сосе-едей! За де-еньги! – справедливо не поверил дядя Вася, косясь на неё своим глазом. – Ну пойди-ко и ещё у тех же соседей возьми!
- А деньги? Где я деньги возьму? Ты ж мне зарплату не отдаёшь, а моя зарплата вся на продукты уходит. Дочку с внучкой кормить-то надо или не надо, ты как считаешь? Не всё ж на тебя да на твою выпивку тратить… Ты вот в овощном магазине работаешь – и хоть бы раз когда капусточки свеженькой принёс, морковки или огурчиков молоденьких…
- На, держи петух! – и дядя Вася вытащил из кармана смятую пятирублёвку.
Баба Маша, прервав свои высказывания, взяла её и ушла. Таня направилась за ней. Через несколько минут баба Маша вернулась; но – тишком-нышком – без каких-либо намёков не только на наполненную бутылку, но и на то, чтобы отдать дяде Васе его честно заработанный «петух».
- Ну, принесла? – спросил дядя Вася, готовый на неё чуть ли не наброситься.
- А ты мне деньги на вторую бутылку давал?
- Я тебе отдал петух – сколько тебе ещё надо? Сделай-ка нам-ко ещё по стакану бормотухи – но только так, чтоб без буквы бэ, понятно?
- Это мало – твой петух.
- Ах, значить, мало? Ах ты, старая бандерольша! – в сердцах выразился дядя Вася.
- Вечером цена на алкогольные напитки с каждым часом возрастает, - напомнила ему Таня, проходя мимо нас на летнюю кухню.
- Тогда – гоните петух обратно на базу! – потребовал дядя Вася, выставляя свою шершавую ладонь.
- Какой тебе петух? Я уже сходила и отдала его за первую бутылку, - кидала ему на уши свою лапшу баба Маша.
- Та что ты тюльку гонишь!..
Дальше цитировать дядю Васю стало бы невозможно.
Он пригрозил, что в следующий раз он будет умнее и отправит её к соседям расплачиваться кое-чем другим: а именно – «натурой». Баба Маша в ответ пристыдила его за то, что он произносит такое в адрес своей жены: да ещё при нас, при гостях.
Мы с Саней, немы как рыбы, спокойно наблюдали за всей этой эмоционально раскрашенной сценкой и тихохонько, как бы про себя посмеивались, - видя, какую настойчивость приходилось прилагать дяде Васе, для того чтобы утолить свою подчас неуёмную жажду.
- А-ну налей-ко нам ещё по стакану бормотухи! – не унимался он.
- Нету у меня ничего! Всё! Я пошла спать! И вы, Серёжа и Саша, идите. А то с ним до утра сидеть тут будете.
И с этими словами баба Маша зашла в дом.
- А когда же мне с ними ещё посидеть? Вчера вечером пришёл – они ещё в городе были, утром сегодня встал – они ещё спят, - выкрикнул ей вдогонку дядя Вася.
Как раз проходила Таня, возвращаясь из летней кухни.
- Тань! – подозвал он её к себе. – Найди-ко хоть ты нам чего-нибудь, а? Хоть по стаканчику.
- А где я-то возьму? Нету ничего, - отрезала она.
- Так и что же нам теперь, - тут же повысил голос дядя Вася, - весь вечер только и придётся, что на одном этом «экспрессе» ехать?! – и он сердито и обиженно ткнул замусоленным пальцем в пачку одноимённых сигарет.
Но Таня уже зашла в дом.
- Что за изнасилованная деревня – хлеба не за что купить! – отреагировал на это своеобразным образом дядя Вася.
Мы ещё немного посидели, курнули, послушали дяди-Васины байки; и после отправились к себе на веранду, собираясь лечь спать и так и не закирявши по-взрослому, по-серьёзному.
Мы разделись, потушили свет, легли в кровать и уже отвернули носы к стенке, - как тут, неожиданно, на веранде свет врубился снова, больно резанув в мои глаза, которые я, отворачиваясь к стенке, ещё не успел закрыть перед сном.
- Све-ет! – сонным голосом промямлил я и, обернувшись с сощуренными глазами, увидел на пороге веранды покачивающегося дядю Васю.
Он зашёл к нам на веранду и, без всяких объяснений, отодвинул шторку на широкой этажерке для посуды, которая находилась слева от входа и где стояли самые различные стеклянные ёмкости. Дядя Вася принялся отыскивать среди них такую, какая содержала бы градусы. А это было для него не такое уж лёгкое и безопасное занятие: во-первых потому, что в любую секунду сюда могла нагрянуть баба Маша и пресечь его активные действия; во-вторых потому, что большинство ёмкостей было наполнено обычным виноградным соком, разнообразным вареньем и ещё какой-то непонятной «сливухой»; а в-третьих, дядя Вася допился до того, что практически не различал вкус употребляемых напитков и лишь полученным кайфом он распознавал спиртосодержащие товары: или – как ещё можно сказать – он пил только то, что горит.
Он вытягивал бутылки, одну за другой, с полок этажерки и, пробуя « с горла», повторял про себя одно и то же:
- Не то, не то… нет, и это не то.
Наконец ему надоело дегустировать одному, и он призвал на помощь – специально для этой цели им же и поднятого с кровати – Саню. Я же не мог ещё отойти от рези в глазах и полусонной вялости и, приподнявшись на локте, лениво протирал глаза и втихомолку, про себя проклинал дядю Васю, врубившего на веранде свет в не самое подходящее время.
С этим занятием я даже не заметил, как тот откуда-то из-под нижней полки этажерки вытащил трёхлитровый бутыль с красновато-сиреневой жидкостью, отдающей на свету прозрачно-янтарным отливом.
- Пробуй! – вручил он Сане полный бутыль, сняв с него капроновую крышку.
Санёк осторожно пригубил, - а то кто знает, может, отрава какая, - а затем уже, без колебаний, отпил глоток и проговорил:
- Вино.
Я тут же вскочил с кровати с возгласом:
- А-ну, дайте мне попробовать!
Это было действительно оно. Вино. Бухало.
Усатая физиономия дяди Васи тут же вспыхнула широкой, блаженнейшей улыбкой; он сразу же заметно повеселел. Ещё бы – такая удача! Он вышел в кухонку-прихожую, взял там небольшой молочный бидончик и не торопясь отлил туда полбутылька.
- Фатит ?
- Хватит, - закивали мы ему.
Оставшееся в бутыльке вино он опять прикрыл капроновой крышкой и поставил на место.
- Ну как – с горла будем поливать или, може, кружку притаранить, или как вы хотите? – по-заговорщицки тихо, весёлым шёпотом спросил он.
Нам, конечно, было без разницы.
- Ну тогда – держите! – вручил он нам бидончик, когда мы снова залезли в трусах в кровать.
- Давай, поливай… по-свойски, не стесняйся! – подбадривал он Саню; а сам при этом – устраиваясь на низенькой огородной скамеечке рядом с нашей кроватью, будто заботливая нянька, пришедшая поправить нам подушечки, рассказать сказочку и напоить перед сном стаканчиком тёплого козьего молочка.
Санёк отпил из бидончика; после него и я «принял эстафету», - делая жадные и торопливые глотки. И только я уже собирался оторваться от бидончика, как на веранду вошла баба Маша, застав меня за таким неблаговидным занятием.
- Сам пьёшь и детей поишь! – возмутилась она и, достав из очередного «потайного места» спущенный дядей Васей бутылёк, унесла ёмкость в очередное «надёжное место».
- Изнасилованная тётя, как ты постарела! – крикнул ей вслед дядя Вася, своеобразно реагируя на её появление.
Назревал один из тех весёлых семейных скандальчиков, устраивать какие по вечерам, когда приходил с работы, дядя Вася был большой мастер и быть свидетелем каких доставляло мне в детстве большое хохочущее удовольствие. Но на этот раз, измотавшись за эти три нервных дня, я не стал дожидаться очередного дяди-Васиного концерта-бенефиса; а отдал ему бидончик с вином и отвернулся к стенке, почти сразу же и заснув при не выключенном свете.
Лишь сквозь сон я слышал перебранку со стуком посуды, которая велась в прихожей между дядей Васей и бабой Машей в продолжение этой ночи.

4 июля

Проснувшись на следующее утро, я первым делом увидел обеспокоенного Саню.
- Слышь, Серый, где б тут тряпку можно найти?
- Какую? – не понял я спросонья.
- Пол вытереть.
Тут я свесился с кровати и понял, в чём дело: оказывается, этой ночью Санёк «съездил в Ригу». Но я боюсь, что современному читателю малопонятно, а то и совсем не понятно это старинное русское изысканное выражение . Поэтому я скажу попроще: он обрыгался. Он обрыгался – и теперь обеспокоенно искал половую тряпку, чтобы вытереть позорящую его лужу рыготины.
- Ты, что ли, настругал?
- Ну. А то кто же. Ты ж отрубился сразу, а твой дядя Вася спаивал меня тут. Прикинь – до пяти утра пришлось во дворе сидеть и с ним квасить, - оповестил меня Санёк, являя на своём лице обиженную доверчивость.
- Ох, ничего себе – аж до пяти утра? – невольно вырвалось у меня.
А мысленно я так даже немножечко пожалел, что вчерашняя усталость и вчерашний сон так скоро овладели мной; из-за чего я и не смог разделить с другом все питейные тяготы, равно как и все питейные удовольствия, этой ночи.
В углу, среди старого, изношенного и истрёпанного тряпья, мы отыскали чьи-то порванные труханы, и ими Санёк вытер пол.
Во дворе Татьяна кормила Вику, баба Маша возилась на огороде; а наш вчерашний усатый змий-искуситель уже успел умотать на работу. Кстати, это ещё одно из его несравненных качеств: может сидеть за бутылкой всю ночь, до шести утра; в десять минут седьмого свесить голову и задремать; а ровно через двадцать минут  - ровно в половине седьмого продрать глаза, хлебнуть ледяной водички, всегда хранящейся у него на этот случай в морозильной камере холодильника; а затем – преспокойненько себе, никого не будя и не бушуя с похмелья, как ни в чём не бывало, отдохнувшим, протрезвевшим и посвежевшим – отправиться на свою работу, грузить и разгружать ящики с фруктами и овощами.
- Проснулись? – спросила баба Маша, возвращаясь с огорода. – Ханыги наши проснулись?
- Ханыги! Ха-ха! – широко раскрыв рот, произнесла Таня, сплавляя Вике очередную ложку с молочной кашей.
Санёк смущённо потупил глаза, я натянуто улыбнулся.
Мы позавтракали и отправились на пляж. Акбар всё ещё отчаянно лаял на Саню, не желая признавать за своего. С большим трудом я запер его в будке, но и оттуда раздавался ожесточённый и разъярённый лай.
Всю дорогу к морю мы промолчали; пожалуй, только однажды я обратил внимание Сани на встреченную нами позавчера Лильку, которая стояла теперь на той же улице Ромашковой у калитки своей подруги. Она, похоже, тоже одним глазом обратила на нас внимание, но сделала вид, что не заметила и отвернулась к калитке.
А мы продолжили свой путь к морю дальше.

- А давай велосипед возьмём на прокат, покатаемся, - предложил Санёк, когда мы были уже на пляже.
- Паспорт нужно иметь.
- А без паспорта – разве не могут дать?
- Вообще-то, можно и под часы попросить. Може, и дадут.
- Пойдём спросим.
У окошка, где оплачивались все виды услуг, предоставляемых администрацией пляжа, не было никого, - если не считать потрёпанных жизнью бродячих собак, нахально и безо всякой оплаты принимающих солнечные ванны. Я отстегнул браслетку своих наручных часов с оригинальным названием «Cardinal»  - и эти-то часы я и протянул в окошко кассирше вместо ответа на её вопрос: «Что будете оставлять в залог?» Она без разговоров взяла их, положила в ячейку, выписала квитанцию; и с этой квитанцией мы направились к деревянному домику напротив, на стенке которого была вывеска: ПРОКАТ ЛОДОК И МОРСКИХ ВЕЛОСИПЕДОВ
- Что вам здесь нужно, ребята? – спросил матрос в белых шортах и неопределённого цвета майке, сидевший в шезлонге у раскрытых настежь дверей домика.
- Велосипед хотим взять на прокат, - ответили мы, протягивая квитанцию.
- А сколько вам лет?
На этих посудинах разрешалось кататься – как и ходить в кино на некоторые фильмы – только «детям от 16-ти и старше». Как читатель уже знает, мы ещё не достигли на тот момент такого почтенно-цветущего возраста.
- Шестнадцать, - соврал Санёк.
Матрос, повертев в руках полученную от нас квитанцию, пробормотал что-то сомнительное. На что Санёк с наглой самоуверенностью ответил:
- Ну ему пятнадцать, а мне шестнадцать.
- А не наоборот? – втихомолку возразил я ему, так как всегда уважал фактичность .
- Помолчал бы уж, не придирался. Сейчас – какое это имеет значение? – упрекнул он меня так же втихомолку, на ухо в ответ.
- Имеет! И не «какое», а принципиальное! – так же, на ухо ему, задирался я.
Тем не менее, матрос хоть и побурчал немного себе под нос, но взять велосипед всё же нам разрешил.
Мы оттолкнули его от берега, запрыгнули на сиденья и начали крутить педали. Сзади нас фонтаном рассыпались разноцветные брызги, часть из них попадала на наши голые спины, и по коже пробегал приятный холодок.
Было солнечно, и поначалу ничто не предвещало грозы .
Покатавшись с полчаса, мы заплыли за волнорез и стали огибать длинный пирс, отделяющий пляжи 10-ой и 11-ой станций от пляжей 12-ой.
И тут мы обратили внимание на большую чёрную тучу, идущую с востока, со стороны моря. Казалось, это была даже не туча, а какой-то кровожадный дракон, летящий на чёрных крыльях. Такие тучи можно видеть лишь в ужасном сне или в фильмах про Конец Света. Страшноватое, но вместе с тем заворожительное зрелище! В эту минуту мир как будто был поделён на две половины: тёмную и светлую; но темнота, быстро и грозно надвигаясь, застилала и нашу – пока ещё солнечную – половину. Похоже, эту тучу заметили и рыбаки на пирсе, - так как по-скоренькому стали сматывать удочки: как в прямом, так и в переносном смысле.
По радио тут же было передано объявление с предупреждением:
- Внимание! Надвигается смерч! Срочно всем лодкам и морским велосипедам пристать к берегу! Всем купающимся выйти из воды! Надвигается смерч!
Тёмное облако быстро достигало до нас, и было уже почти над нашей головой, и мы с Саней начали усиленно работать ногами. Но, несмотря на ту поспешность, с какой мы крутили педали, не успели мы ещё подогнать велосипед к берегу и вытащить его передней частью на песок, как тут же поднялся вихрь, а вместе с ним захлестали мелкие, острые капли дождя. Всё это – как в отлично работающем электрическом миксере – смешивалось с песком, крутилось и вращалось и нестерпимо хлыстало в лицо.
Как только поднялся весь этот погодный раскардаш, группа товарищей, несмотря на строгое предупреждение по радио и опасность получить в воде удар электрическим разрядом, с оглашенными криками дружным скопом посыпалась с разбега в воду. Это были парни и девушки студенческого возраста.
Возможно, мы последовали бы их примеру, но поначалу мы попытались хоть кое-как укрыть наше тряпьё под топчаном. Но видя, что это бесполезное дело, - так как уже через считанные секунды все наши шмотки были намочены, а вместе с ними и всё, что находилось в карманах: бумажные рубли, спички, сигареты, - то мы так и бросили всё своё добро под топчаном; а сами, спасаясь от хлестающего по телу песка, тоже бросились в воду, как и те студенты, - но, правда, без сумасшедших криков.
В воде стало легче пережидать все эти погодные нелепицы и всё это безобразие природы; но лишь на чуть-чуть. Хотя всё тело и было укрыто под водой, но песок с дождём по-прежнему нестерпимо лупил в лицо. От этого чёртова месива, режущего и обжигающего, и словно бы из водомёта кидаемого стихийной силой, можно было бы в конце концов и задохнуться.
И тут я нашёл выход: я кинулся грести руками к велосипеду, оставленному нами на берегу, и, забравшись ползком под его лопасти и под сиденья, был теперь защищён и укрыт не только снизу, но и сверху. Я ещё раз похвалил себя за смекалку и находчивость, обретя столь верного и надёжного союзника в борьбе с таким далеко не слишком приятным явлением природы. Единственное, что меня теперь беспокоило, так это отсутствие Сани.
Вдруг я почувствовал, как сзади, из воды кто-то ещё хочет забраться в моё укрытие. Я обернулся, думая, что это он. Но это был не он. Это был какой-то «чёрт». Хотя и моего возраста, но мне совершенно не знакомый.
- Вот так шпарит! – вместо приветствия воскликнул тот пацан, нагло сюда забравшийся.
- Да-а-а! – только и смог сказать ему в ответ я, удивляясь такой наглости, но не решаясь его отсюда вытурить.
Группа всё тех же товарищей студенческого возраста вылезла из воды и тут же – с теми же идиотскими, оглашенными криками – кинулась с разбега обратно в воду, - создавая, помимо чечёточного свиста, производимого неутихающим вихрем, ещё и своеобразный шумовой эффект, напоминающий, должно быть , выездную сессию дома для умалишённых в канун праздника Ивана Купалы .
«Чёрт» исчез так же неожиданно, как и появился. Его место занял Санёк. Мы обменялись мнениями по поводу всего происходящего. Эти мнения в большинстве своём сводились к безадресным проклятиям и крепким междометиям.
Снова откуда ни возьмись появился нахальный чёрт. Нам с Саней пришлось потесниться. Втроём мы стали дожидаться окончания всей этой погодной неразберихи и сумятицы.
А уже минут через пять вся эта катавасия стала затихать. Хотя небо всё ещё оставалось тёмным, но вихрь с дождём унеслись дальше, оставив после себя изрыхлённый каплями песок.
Мы выползли из своего укрытия. Надо было срочно отогнать велосипед на лодочную станцию, так как плата, должно быть, уже набежала изрядная: уже, наверно, около полутора часа прошло со времени, помеченного в квитанции: столько времени мы «накатали» ( не столько катались, сколько укрывались от непогоды! ).
Санёк отдал мне распоряжение брать свои и его вещи и идти своим ходом к кассе и там и поджидать его, - так как присоседившийся к нам кореш уже вызвался сопровождать его, и уже запрыгнул на одно из двух сидений нашего велосипеда, и уже успел пару раз крутануть педалями. Ну это вообще – наглость с его стороны была невообразимая! Надо же – какой нахал! Обломали – ничего более не скажешь!
Я, с лёгкой обидой на Саню, понудившего меня в одиночку брести с вещами к окошку кассы, оттолкнул от берега велосипед с двумя новоявленными, новоиспечёнными корешами; а затем постоял ещё некоторое время на берегу, предаваясь кое-каким детским воспоминаниям…
А вскоре же, отряхнувшись от детских воспоминаний, я стал собирать наши шмутки. Они так намокли, что их можно было использовать в качестве душа: выжимая их над своей головой, предварительно намылившись. А хотя – вместо мыла, можно даже было применять и песок, насевший на наши рубашки и брюки тоже, как и вода, в изрядном количестве.
Итак, я взял наши тряпки и обувку и – видя, как Санёк с тем нахалом, навязавшимся ему в сопровождающие, уже огибают длинный пирс, отделяющий пляж 12-ой станции, куда мы заплыли, от пляжей 10-ой и 11-ой, - поторопился к месту встречи.
Мы расплатились за прокат намокшим рублём и, взяв обратно свои часы, отправились на знакомый уже коротенький пирс, рядом с лодочной станцией. Там мы разложили свои рубашки и брюки, вынув для просушки из карманов всё самое ценное, что в них находилось: бумажные деньги, сигареты, спички.
Но так как тряпьё трудно было очистить от песка, мы решили не мудрить – и попросту побросали все наши лохмоты в воду и принялись их полоскать. После чего мы снова разложили наши рубашки и брюки на бетонной стенке пирса, придавив их тяжеленными морскими камнями, чтобы не унесло ветром; а сами сели отдыхать.
После вихря сделалось прохладно; и мы немного «дубели» на ветру, сжимая руки на плечах крест-накрест.
Прошло минут десять. Сане надоело «загорать» подобным образом, и он решил сходить по своим делам: то ли «канал спустить», то ли «коней отвязать», то ли просто так прошвырнуться-прогуляться. Я остался сторожить вещи.
Так прошло ещё минут десять. Я стоял и смотрел на неприветливое, помрачнённое небо, придававшее и морю хмурый, мутный оттенок; делал очередную затяжку и со смаком выпускал дым.
«Всё в кайф», - примерно так думал я.
Неожиданно опять закапал дождик, резко испортив всё впечатление.
«Всё в облом», - тут же пересмотрел я свои взгляды и тут же начал собирать и без того уже намоченные тряпки.
«Где бы укрыться?» - подумал я.
Наверху, за домиком лодочной станции, я заприметил деревья акации и по ступенчатой тропинке направился туда. Положив вещи под деревом, я стоя стал вести наблюдение за побережьем, боясь упустить из виду Саню, который в любую минуту мог возвратиться и не найти меня на прежнем, привычном месте.
Естественно, что народу на пляже, после того как пронёсся смерч, было столько же, сколько трезвенников на ликёро-водочном заводе. Поэтому наблюдать было делом нетрудным.
Где-то сверху затрещал громкоговоритель. Я сначала не придал этому особого значения.
«Опять кто-то потерялся», - равнодушно подумал я.
Но неожиданно из динамика вырвалось:
- Каминский Сергей! Срочно подойди к радиоузлу. Тебя ожидают.
Я на пару секунд застыл на месте, - не поверив услышанному и, разом с тем, предполагая, что, возможно, это вызывают какого-то моего тёзку и однофамильца.
Но тут же объявление повторили:
- Каминский Сергей! Срочно подойди к радиоузлу. Тебя ожидают.
Вот так дела! Потерялся, оказывается, не кто иной, как я сам!
Сердце во мне бешено заколотилось; и, уже ни в чём не сомневаясь, я судорожно похватал наши лохмоты, на ходу продолжая предполагать, кто бы это мог быть. Когда вот так, чуть ли не в буквальном смысле что называется – «на всю Одессу», объявляют твои имя и фамилию, невольно может оторопь хватить. Я, пока что ещё тогда, не был знаменитостью и к такому не привык.
До меня как-то сразу не дошло, что такую шутку мог выкинуть Санёк: никак не мог ожидать от него подобной сообразительности; и я уже готов был подумать, что это мои мама Юля с бабой Ниной дали объявление во Всесоюзный розыск. Либо же – моим старым одесским школьным друзьям да знакомым, где-то увидевшим здесь меня, захотелось таким вот оригинальным способом меня к себе подозвать.
Я выбрался на верх бугра, как раз напротив окошечка кассы, где мы расплачивались за прокат велосипеда. Здесь же размещался и радиоузел. Но никого из знакомых поблизости не находилось. Ни одной знакомой рожи. Ни единой знакомой хари.
Я повертел головой по сторонам и, глянув ещё раз внимательней направо, заприметил наконец-таки Саню, - который стоял, прислонившись голой спиной к бетонной стенке покатого спуска на пляж, и растягивал по лицу довольную лыбу.
- Фу-у, - облегчённо вздохнул я. – Ну ты меня и шуганул!
- Я походил-походил, пришёл – а тебя на том месте нет. Где мне было тебя искать?
- А я стоял тебя наверху высматривал. Ты, случайно, человеком-невидимкой прикидываться не умеешь?
- Нет, не умею.    
- А как же ты прошёл, что я и не заметил?
- Глаза надо щёлоком по утрам промывать!
- И где ж ты лазил?
- Похавать ходил искать.
- Нашёл?
- Как видишь.
- Кроме тебя, я ничего не вижу. Но у меня сегодня постный день, поэтому, так и быть, тебя я сегодня хавать не буду.
- Так вот… Прихожу я на наше место – а тебя там и нет. Как будто следом за тем ураганом унесло. И вместе с моими вещичками. Вот и думаю: что делать, где тебя искать? Не идти же домой по улице в плавках. Так вот – и пришлось объявление по радио заказать. Даже ещё, двадцать копеек пришлось заплатить за это.
- Тю ты! Та в Одессе ты можешь голым по улицам ходить – тебя никто за это не упрекнёт! Сказано же – тут полная демократия! Делай что хочешь – только не в ущерб другим. Так что зря, Санёк, только лишний двадцулик выкинул: могли бы буханку хлеба где-нибудь по дороге купить и моим родычам на ужин принести.
- Да ты что? Голым, говоришь, можно по улице ходить? А и то правда. Ты не видел – тут только что мимо девка одна проходила, в белых «бананах», вся просвечивается. Там-он, около скамейки, негры как раз стояли: так они на неё всей своей командой как уставились, шары свои белые на неё как повыкатывали – а ей хоть бы что: идёт себе тащится.
- Что, шла и без трусов?
- Ну. О чём я и говорю. «Бананы» белые – а между ног спереди-то всё и просвечивается. А ей хоть бы что, хай все смотрят – идёт себе тащится, довольная вся такая.
Я мысленно пожалел, что пропустил такое пикантное зрелище.
Наши рубахи и брюки ещё как следует не просохли; но что поделать – пришлось напяливать их на себя и такими, мокроватыми.
Одевшись, мы пошли на трамвайную остановку. Там мы сели на «трамзик» и отправились на конечную – на 16-ую станцию, или – на «Шиху» ( как ласково-уменьшительно прозывали её мои здешние товарищи по школе в пору моего здешнего пребывания ).
Помню – когда я ещё жил в Одессе – я каждое воскресенье ездил туда на трамвае, чтобы отведать сытого и вкусного обеда, а затем сходить в кино. Это даже вошло у меня в традицию. Как наступает очередное воскресенье – под вечер я обязательно сажусь на трамвай и отправляюсь на 16-ую станцию.
Мать меня даже ругала за это:
«Дома жратвы полный холодильник, а он по пельменным мотается!»
Но что со мной можно было поделать – если я уже тогда не привык изменять своей, однажды раз, заведённой традиции. Если мне доставляло большое удовольствие – самому себе заказать обед ( так торжественно называл я про себя эту ежевоскресную процедуру ). И матери каждый раз приходилось с этим мириться: и каждое воскресенье она давала мне пару рубчиков на поддержание моей традиции: на пельменную и на кино.
Туда-то, на 16-ую, я и повёз теперь Саню, - за две остановки до конечной обратив его внимание на свою бывшую школу №106, где мне довелось учиться.
Теперь мы с ним поменялись ролями: если в начале нашего путешествия «гидом» был он, то теперь настал мой черёд показывать ему знакомые места, - места, бывшие для меня не просто знакомыми, но и ставшие для меня родными.

В пельменной, как обычно, была очередь; но продвигалась она быстро. Сверившись с меню, висевшем на стене рядом с кассой и чем-то напоминавшем здесь расписание поездов на какой-либо железнодорожной станции, - мы взяли по одному творожнику, по полстакана сметаны, по стакану кофе с молоком, по одному пирожку с повидлом, ну и, конечно же, пельменей, щедро политых раздатчицей топлёным сливочным маслом и спрыснутых – уже нами самими по вкусу – уксусом и присыпанных красным молотым перцем. Санёк взял двойную порцию, я – свою привычную норму – полторы. Затем, продвинув подносы к кассе и расплатившись, мы отнесли их в зал.
Все сидячие места в зале были заняты.
Над одним столиком висела розовая табличка: СТОЛ ДЛЯ ДЕТЕЙ;
над другим столиком – табличка голубая: СТОЛ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ.
Эти столы были заняты детьми вполне зрелого, самостоятельного возраста и цветущими, краснощёкими инвалидами, каждый из которых – как это в народе говорится – нажимал на вилки и уплетал из тарелки «в три горла». Мы уже не относились ни к первой «розовой» - категории; ни, тем более , к категории ко второй ( «голубой» ). Поэтому скромно примостились за стойкой.
Отнеся назад пустые подносы, мы принялись за еду. За едой мы обдумывали, как провести дальнейший вечер.
В кинотеатре «Золотой Берег» шла старая итальянская кинокомедия с Альберто Сорди в главной роли и с предварительной лекцией какого-то умного дяди, не то киноведа, не то кинокритика. Всё удовольствие стоило рупь-двадцать.
Пришлось заплатить. А что же делать? Кроме этой культурной программы, больше в этот вечер не намечалось для нас никаких развлечений, - если не считать хождение по трамвайному кольцу или щёлканье семечек.
Правда, оставались ещё магазины. И мы воспользовались тем, что до начала сеанса оставалось добрых 50 минут.
В «Галантерее» Санёк купил себе за 2 руб. солнцезащитные очки, сделанные «под итальянские»; а также купил себе «ошейник»: ну, то есть, цепочку. Цепочку, которая уже через 5 минут по выходе нами из магазина рассыпалась в Саниных руках на множество малюсеньких звеньев: «сработанная на совесть», эта вещица, как видно, не предназначалась для таких «нежных» рук, как Санины. Хорошо хоть – цена её составляла всего-навсего 80 коп. Не слишком баснословная сумма, согласитесь.
В гастрономе мы затарились в штучном отделе сигаретами; а в отделе кондитерском – «сладкими плитками»: этой далеко не самой удачной пародией на шоколад, «из репертуара» нашей тогдашней отечественной пищевой промышленности. Санёк, по своей деревенской наивности, так сначала и подумал, что это шоколад, - удивляясь ещё скромной цене этого изделия. Однако, попробовав на вкус, он с отвращением сплюнул; и в дальнейшем эти «ё» сладкие плитки послужили хорошим средством для отпугивания голубей от скамейки на трамвайной остановке, где мы присели в ожидании начала киносеанса.

Лекция, как и полагается, была скучной. Хотя лектор и старался быть не просто умным, но и остроумным: по ходу дела он беспрерывно отпускал в зал различные остроты; сочно расписывал всякие кинематографические курьёзы, случавшиеся на съёмочных площадках страны. Затем он рассказал об артисте, исполняющем главную роль в кинокомедии, которую нам предстояло посмотреть; сделал несколько объявлений: не таких уж важных, чтобы их здесь приводить.
Зал откровенно скучал. Санёк в продолжение всей лекции держался обеими руками за живот – но отнюдь не от смеха: он, кажется, переел. Я же, не обращая ни на него, ни на лектора никакого сочувственного внимания, вместе со всем не до конца заполненным залом дожидался начала кинокомедии и со скукой разглядывал плафоны на стенах, дававшие приглушённый свет.
Но вот, наконец, этот свет потух; и началось кино.
Главным действующим лицом этой незамысловатой по своему сюжету кинокомедии был полицейский, решивший однажды штрафануть за превышение скорости какую-то крупную «шишку», - за что и сам потом «получил по шишке» . Этот полицейский оштрафовал за превышение скорости какого-то крупного ихнего буржуазного деятеля, который оказался злопамятным, - и в результате чего тот полицейский вскорости слетел со своей работы. Затем он, как водится, начал добиваться справедливости. В дальнейшем этот маленький человечек, претерпев множество притеснений со стороны «сильных мира сего», в конце концов вынужден был смириться со своей мелкой судьбинушкой – но победил морально: в концовке фильма он, восстановленный всё-таки в своей должности полицейского, с довольной и услаждённой рожей гонит впереди на мотоцикле, с лакейской доброхотностью расчищая дорогу для лимузина, в котором торжественно восседает его недавний обидчик.  
Итак, на том-то, как говорится, кино и закончилось. Мы вместе с остальными зрителями поспешили к выходу, на свежий вечереющий воздух.

Пройдя по переулку – мимо пионерских лагерей вдоль обеих его сторон – мы вышли к автобусной остановке на улице Долгой. Улица с весьма оригинальным названием, хотя и не совсем оправданным. Так как единственное что долгое на этой улице, так это ожидание злополучного «127»-го автобуса. Но, по такой же самой причине, так можно бы было назвать и все улицы на протяжении всего этого маршрута.
Здесь, когда мы снова сидели на остановке, Сане снова ни с того ни с сего стало муторно.
- Это всё твои пельмени дают о себе знать! – пожаловался он, скрючившись и побледнев.
Однако всё обошлось: Сане полегчало ещё до того, как подошёл автобус. Так что скорая помощь и таблетки левомицитина ему не понадобились, - хотя Санёк и признавался потом, что чуть было «коньки в угол не забросил»: такая вот мучительная боль в животе его вдруг схватила.  
Итак, мы благополучно дождались автобуса. Хотя если честно признаться, как «нелёгкая эта работа – из болота тащить бегемота», так нелёгкая эта забота – дожидаться «127»-го.

Добравшись до дома, мы весь оставшийся вечер провели в компании дяди Васи. Он на этот раз отдал бабе Маше какую-то свою денежную заначку, и она без лишних споров поставила нам на стол оставшиеся со вчера полбутылька домашней «бормотухи».
Памятуя о прискорбном случае, произошедшим с ним сегодня утром, а также и о боли в животе, схватившей его под вечер, - Санёк старался как мог воздерживать себя от чрезмерного употребления спиртного. И поскольку ещё, наши очередные посиделки с дядей Васей снова грозили затянуться до самого утра, он попросил проходившую из кухни Таню при любом исходе сегодняшней ночи разбудить нас завтра утром пораньше, часов в шесть. Завтра, в воскресный день, мы собирались ехать на Привоз.
- Разбужу, - охотно согласилась Таня. – Только зачем вам ехать в шесть? В шесть обычно только за продуктами туда едут. А если за тряпками, так можно и к девяти.
Но на сей раз и сам дядя Вася не стал нас так долго задерживать за столом своими бесконечными рассказами и уже к третьему часу ночи – не так уж и поздно, ведь верно же? – отпустил нас в кровать, выразив общие пожелания двумя словами: мол, пора уже идти «бросать кости».

Уже лёжа в кровати, мы завели «детский разговорчик на недетские темы»: мы принялись обсуждать ещё один завтрашний план, составленный на послеобеденный период. Как вы помните, на это время нам назначили встречу наши новые знакомые: Катя и Лена.
- Слышишь? – толкнул я в спину Саню – Ты спишь?
- А что ты хотел? – пробурчал он.
- А мы с ними пароться будем? – я явно начинал заходить слишком далеко в своих юношеских эротических грёзах.
- А как же. Конечно, - отозвался Санёк так охотно и так просто, как будто речь касалась и впрямь чего-то такого легкодоступного, вроде как булочку съесть.
- Тогда зачем же ты им всё про себя рассказываешь: откуда мы приехали, где остановились, сколько нам лет? А вдруг забеременеет, ребёнка родит – и что тогда? А тогда-то тебя быстренько по твоему адресочку тут же и разыщут! И будешь ты как миленький алименты выплачивать всю жизнь свою непутёвую. А, Санёк? Чи не так? Зачем ты им всё про себя выкладываешь? Зачем ты им нашептал на ушко про наше место жительства?
Санёк вздохнул озадаченно, помолчал-помолчал, а затем проговорил: что мы, мол, будем их не туда, куда предусмотрено природой.
- А куда же? – со всей своей искренностью удивился я.
- В рот, - ответил Санёк так же охотно и так же просто, как и в предыдущем случае.
- Ха-ха-ха! – затащился я. – Что мне за интерес? Рот и у тебя есть. В рот я и тебя могу.
Мы помолчали.
- Слушай, - продолжил я обсуждение, - так а ты с кем будешь: с Катей или с Леной?
- Я буду с Катей, а ты займёшься Леной, - дремотным голосом проговорил он.
- Ага – а не наоборот? – воспротивился тут же я такому варианту. – Мне на твою Лену смотреть страшно – а не то что ходить с ней по улице!
- Ничего, ничего. Зато в следующий раз первым будешь выбирать ты.
- В следующий раз! Когда он будет, этот «следующий раз»?.. Почему не сейчас – почему не сейчас я должен выбирать первым? Ты усекаешь, Санёк: я-то ведь старше тебя аж на целых два месяца. Поэтому ты должен всегда уступать мне право первого раза.
Мы так и не пришли к общему согласию; но, тем не менее, засыпали всё теми же добрыми друзьями.
- Ой ты Катя-Катерина, в тэбэ жопа як перына! – пропел я, покачиваясь на кроватных пружинах.
- В тэбэ пузо як перына, - поправил меня Санёк.
Мы засыпали. Этому не мешал даже яркий свет, шпаривший из окна дяди-Васиной комнаты. А в окна веранды уже стучался ранний летний рассвет. Мы скоро проснёмся, - и всё продолжится: как бы являясь продолжением того короткого, но, должно быть, приятного сна, который мы сейчас видели оба.
Так закончился четвёртый день нашей «путёвочки».

5 июля

Привоз. Ещё одна жемчужина «жемчужины у моря».
Когда бы мне здесь ни приходилось бывать, здесь всегда светило солнце. Я не могу припомнить такого случая, чтобы здесь было пасмурно, - не говоря уже о том, чтобы сюда обрушивался злой, остервенелый ветруган или сыпал отвратительный дождяра. Что это – простое совпадение или над этим местом действительно никогда не заходит солнце?
Это место, ставшее знаменитым ещё задолго до наступления эпохи Ильфа и Петрова, этих двух несомненных, общепризнанных классиков мирового Одессизма. И с каждым годом обретающее себе всё новую и новую славу – уже в нашу эпоху: эпоху прижизненного классика мирового Одессизма, Михал Михалыча Жванецкого.
Однако не литературным классикам это место обязано своей знаменитостью. К стыду ихнему это говорю. А знаменито оно, не в последнюю очередь, своим барыгам. Слово для не местного уха будет звучать достаточно грубовато; но в Одессе оно не считается чем-то оскорбительным, но даже как будто наоборот: когда хотят выразить восхищение какому-нибудь ловчиле, провернувшему немалое прибыльное дело, обычно в его адрес говорят так: «Ну ты барыга!» Это что-то вроде знака отличия. Знак отличия – второй по степени важности. А первый – «Ну ты Остап Бендер!»
А слово «барыга», по всей видимости, произошло от старинного слова «барышник»: то бишь, торговец, спекулянт. Видимо, с тех пор, как торговля стала приходить в упадок, это слово так и огрубело. Впрочем, в нынешнее времена, когда вновь, похоже, налаживаются бурные торговые связи между народами, - их, этих представителей одной из самых древнейших профессий, снова стали называть этак растроганно, обласканно и умилённо: «фарцовщик».

Итак, Привоз. Ещё одна жемчужина «жемчужины у моря».
Место более чем знаменитое.
А нынче его перестраивали. Нынче местные власти затеяли его переустройство, - словно бы поддавшись общей перестроечной лихорадке, охватившей всю нашу необъятную страну.
Рыбный базарчик был снесён «железной рукой»; и мне даже пришлось испытать некое чувство ностальгии – ностальгии по добрым, но далеко ещё не старым временам, когда здесь на прилавках рыбных рядов возвышались горы креветок: как в живом, сером виде, так и в розовом, варёном. В детстве щёлканье креветок было одно из любимых и доступных лакомств и развлечений – даже более любимых и доступных, чем жареные семечки. Здесь же бойкие торговцы – самые говорливые и самые неуступчивые на всём Привозе – предлагали тогда ещё обильные дары моря: связки толстожабрых бычков и плоскобрюхой камбалы, жирненькую скумбрию горячего и холодного копчения; а также – ставриду, килечку, кальмары, живых крабов, мидии… Я бы мог и далее продолжать перечисление морепродуктов, когда-то имевших место и виденных мною на этом базарчике. Как вспомню – будто всё это и не здесь было, а где-нибудь на побережье какого-нибудь незапятнанного мировыми потрясениями островного государства Тихоокеанского бассейна. Этот базарчик был  одним из самых ярких, солнечных воспоминаний моего детства; а солнце, отражаемое влажно-серебристой чешуёй, сделало это воспоминание прямо-таки лакированно-блистающим.
А теперь на этом самом месте велось строительство нового универмага, - в котором, учитывая размеры строительства, будет много больше товаров, чем в старом, расположенном неподалеку, на улице Пушкинской.
«Да, да! – возможно, воскликнет читатель. – Будет много больше того самого никуда не годного отечественного барахла, которого и так уже хватает на душу нашего истосковавшегося по импорту населения!»

Однако, как говорится, свято место пусто не бывает! И места бойких торговцев-рыбаков заняли не менее бойкие торговцы-кооператоры – или «патентники», как ещё их здесь называли. Их прилавки разноцветным, пёстрым коридором тянулись на всём протяжении нашего продвижения по Привозу: от ж.д.вокзала и до выхода на улицу Советской Армии .
…И вот, значит, я и Санёк оказались в самой гуще этого людского и брючечно-рубашечного «варева».
Поначалу мы несмело, как и подобает заезжим провинциалам, подходили к прилавкам и так же несмело присматривались к ценам. Мы, конечно, даже и мечтать не могли о том, чтобы облачить себя во что-то «ультрамодное», вроде джинсовых «варёных» штанов за 150 «рэ» ( с нашими-то «бабками»! ); но на более-менее приличные вещи мы всё же рассчитывали.
- Имея рублей хотя бы двести, здесь неплохо можно прибарахлиться, - заметил я на ухо Сане, который, конечно же, не мог отрицать моего замечания.
Наши же скромные капиталы, как вы помните, не позволяли нам купить что-либо стоящее более тридцатника. По этой простой причине мы тут же отходили от прилавков, по бокам которых было развешано всё то, что нам было не по карману.
В процессе происходящего к нам то и дело подходили – вернее даже, не подходили, а как будто бы вырастали из-под земли – многочисленные «добрые волшебники», предлагающие все атрибуты верхней и нижней одежды. Их отличие от добрых волшебников сказочных состояло в том, что все свои роскошные наряды они предлагали не задаром, а в обмен на кругленькую сумму. Услышав отрицательный ответ, они так же незаметно исчезали в толпе, как и появлялись.
- Кроссовки не нужны? – спросил меня очередной фарцовщик, когда я выискивал в толпе своего товарища, уплывшего куда-то в сторону.
- За сколько? – спросил я чисто механически.
- Ты ещё не видел, а уже спрашиваешь – «за сколько?»!
- Так правильно! Может, у меня с собой таких денег нет.
- Девяносто, - процедил он.
Я лишь присвистнул и, молча от него отмахнувшись, отошёл в сторону.
- Подожди! – попытался было остановить меня фарц. – А за сколько ж ты хочешь?
Девяносто «колов» - это как раз та сумма, что осталась у нас на двоих к тому времени в наличии, ( а может, чуть больше ). И выложить все эти «бабки» за одни кроссовки мы с Саней решились бы только в том случае, когда бы нам вдруг ни с того ни с сего захотелось бы удавиться: вот тогда бы пара шнурков от этих кроссовок как раз бы нам пригодилась!
Я подцепил ненадолго потерявшегося Саню, и мы продолжили свои искания. Пробираясь сквозь толчею, я вновь наткнулся на знакомого фарца, вынырнувшего из людского потока.
- Так за сколько ж ты хочешь? – снова прицепился он ко мне. – За двадцать? – и он скорчил насмешливую гримасу.
- Ой, та ладно уж!.. – снова отмахнулся я от него с нагловатой натяжкой на лице. – Я что, похож на того, у кого есть такие деньги?
И я отвернулся, чтобы вместе с Саней пробраться к небольшому павильону, торгующему всё теми же шмотками кооперативного производства. Фарц от нас отцепился.
- Что он к тебе так привязался? – спросил Санёк.
- Да так. Кроссовки предлагал.
- За сколько?
- За девяносто.
- А, за девяносто… - больше Санёк ни о чём не спрашивал.
Как позже я узнал от Тани, даже самые фирменные – адидасовские или пумовские – кроссовки стоили тогда на Привозе не дороже 60-ти «рэ». И, как видно, тот фарц, разглядев во мне доверчивого пацана-провинциала, просто решил воспользоваться моей неосведомлённостью в здешних ценах. Однако, как говорится, не на того напал.
…В павильоне, куда мы зашли, был в основном тот же самый набор брюк, рубашек и футболок, что и на улице, - с разницей лишь в том, что здесь был выбор поскромнее и, соответственно, цены тоже. Нам понравились довольно оригинальные серые брюки, пошитые так называемыми «дудочками». Выглядели они, с точки зрения тогдашней моды, довольно-таки прилично. И стоили недорого – «четвертак» ( то есть, 25 рублей ) с какими-то копейками.
- Ну что, будем брать эти? – поинтересовался моим особым мнением Санёк.
- Давай возьмём эти, - немного равнодушно отвечал я.
- «Бабки» мне платить?
- Та давай уже я своим полтинником расплачусь.
С этими словами я вытащил из нагрудного кармана новенькую неразменянную купюру достоинством в 50 рублей. Как раз перед этим одна тётка, расплатившись, взяла с прилавка эти же самые модные штаны; и продавщица обратила свой взор на нас:
- А вам, мальчики, тоже такие же брюки?
- Да-да, - ответили мы в один голос.
Она вытянула из-под прилавка две пары брюк; и мы – прикинув на глаз, что это как раз то, что нужно нам по размеру, - отдали за них мой полтыш , добавив к нему немного мелочи, и положили их в целлофановый пакет. Одно дело было сделано. Санёк при этом заверил меня в том, что кормить теперь во всех столовых меня будет он, расплачиваясь деньгами своими.
- А теперь пойдём – покажешь где тут продаются брелки, пакеты, цепочки разные… - направил он меня дальше, как только мы вышли из павильона.
- Давай уже понабираем всего да всего – и восьмого дунем обратно домой, - предложил он.
- Восьмого? – удивился я. – Хотя бы десятого. А то что мы побыли – всего-ничего: меньше недели.
- Ну десятого. Лишь бы «бабок» хватило. Тогда, если что – если нам на дорогу вдруг не хватит, если вдруг маловато останется – у родственников своих займёшь, хорошо?
- Хорошо, - согласился я. Хотя не видел ничего хорошего в том, чтобы нам ещё потом пришлось занимать деньги. Я мысленно при этом понадеялся, что денег - и на то, чтобы побыть здесь числа хотя бы до десятого, и на дорогу – вполне хватит и своих.
…Однако я не учёл Саниной способности к расточительности!
Влекомые толпой, мы заплыли в другой павильон, где на прилавках были выставлены всевозможные сувенирные поделки: как кооперативно-кустарного, так и заводского производства; всякие, там, безделушки-побрякушки; а также – настенные календари-плакаты с портретами наших и зарубежных артистов эстрады. В уголку календаря с фотоизображением королевы нашей отечественной эстрады была пришпилена картонка с надписью в чисто одесском стиле: ПУГАЧЁВУ РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ!
Так вот – пока я разглядывал эти плакаты, Санёк успел отхватить себе на память много разных сувениров: серебристо-металлический брелок в виде миниатюрного корабельного штурвала с цепочкой, брелок с головоломкой-светофором, декоративные булавки, а также полиэтиленовые пакеты с красочными местными видами – и со всем этим богатым приобретением уже поджидал меня на выходе.
Мне оставалось только вздохнуть и сокрушённо развести руками: ещё одной десятки – как не бывало!
…Привоз поглотил нас, как гигантская рыба крошечных моллюсков. Где бы мы ни останавливались, вал толпы тут же подхватывал нас, увлекая за собой.
- Но-о-оги! – это басит грузчик с тележкой, протаранивающий себе дорогу в толпе.
Невозможно было задержаться на одном месте более трёх секунд.
- Сколько? В какую цену? – только и успевали мы спросить, после чего вновь же ныряли в людской водоворот.
Как ещё только люди умудрялись и ухитрялись торговаться! Кажется – и расплатиться-то не успеешь: только возьмёшь то, что нужно, и сразу же тебя унесут!
Испуганные бабушки, помня о знаменитых одесских карманниках, не теряющих свою высокую квалификацию, судорожно сжимали на груди свои сумочки.
Не менее запуганные «спикули» тоже старались побыстрее и подальше заныкать свой товар, но уже при появлении милиции. Иногда это не удавалось сделать вовремя – и тогда происходил «естественный отбор» ( от слов «естественно» и «отобрать» ).
И только так называемые частники, торгующие овощами, фруктами, зеленью и прочей петрушкой, - спокойно и, этак даже, флегматично, облокотясь на прилавок, жмурили благодатную улыбку на лице, стоя в крытых рядах, спасённых от палящего южного солнца. Как говорится – тепло, светло, и мухи не кусают!
…Не знаю, как Сане, а мне лично было не в диковинку видеть столько народу. Прожив пять лет в этом чудесном южном городе и вынужденный с ним расстаться, я, тем не менее, так до конца и не смог отвыкнуть от его весёлой атмосферы и его многолюдности. И теперь я с каким-то яростным наслаждением прокладывал себе путь в толпе, ловко работая выдвинутым вперёд плечом.
Вообще, я люблю большие города, в первую очередь, за ихние толпы. Может, это и покажется кому-то странным, но это так. У нас ведь обычно принято отзываться о толпе далеко не в положительных тонах. Говорят, толпа – это стадо баранов. Но стадом она становится лишь тогда, когда направлена в одно русло, в один загон; и когда руководима хлыстом пастуха; и когда, вместо человеческой речи, слышно только га-га да бля-бля. А когда каждый сам по себе и одновременно все вместе, когда чувствуешь над собой некую весёлую и живую атмосферу, - и не только над собой, но и вокруг себя, - когда эта атмосфера втягивает тебя, как азарт втягивает игрока; когда на всё наплевать, кроме извечных проблем, ( а какие могут тут быть «извечные проблемы»: разве только… где бы колонку найти с водой – фрукты купленные помыть? ); когда весело валишь вперёд напролом; когда со всех сторон слышишь живой человеческий язык, в который ещё подмешен типичный одесский акцент, типичная южная «рэчь», - то разве это стадо? Заверяю со всей серьёзностью: только в таком «стаде» и можно почувствовать себя живым человеком!
В этой толпе можно запросто встретить знакомое лицо. Впрочем, здесь часто является ощущение, что здесь ты знаешь всех, а все знают тебя. Здесь, на Привозе, приезжий не чувствует себя приезжим; а местный житель чувствует неизъяснимую гордость от того, что он всё-таки местный житель, а не какой-то там приезжий.
Менялись правительства, менялись руководители местного масштаба; а Привоз оставался таким, каким, наверно, был со дня своего основания и появления. Неповторимой визитной карточкой города. Я не знаю дату и год, когда возник Привоз; но, как мне сдаётся, вопрос: «Что было раньше: Одесса или Привоз?» - сродни вопросу: «Что было раньше: курица или яйцо?»
…Перед самым выходом с Привоза на улицу Советской Армии, к нам доклепался ещё один фарцовщик с предложением приобрести за «полтыш» ( то бишь, 50 рублей – всего-ничего! ) симпатичную модную рубашку. Эту же рубашку – такого же покроя, с нашлёпанными заграничными эмблемами и с карманами на «липучке» - можно было приобрести и на кооперативных прилавках по цене 30-35 руб. самое большее. Но этот фарц – как и тот с кроссовками – тоже завидев в нас наивных провинциалов, захотел всучить нам свой товар вдвадорога. Не на тех напал! Мы оказались не такими уж наивными, как ему хотелось! К тому же, он так увлёкся расхваливанием всех прелестей и тонкостей предлагаемой рубахи, развёрнутой перед нами из кулька, что не заметил, как очутился лицом к лицу с молоденьким сержантом милиции.
- Так – чтоб больше я тебя тут не видел! – процедил сквозь зубы «мусорок».
- Понял, начальник! – моментально ответил тот, моментально свернул свой товар обратно в кулёк и так же моментально испарился.
Также моментально испарился и блюститель порядка, только в совершенно другом направлении.
- Ну и порядки тут! – воскликнул Санёк с деланным возмущением. Нет чтобы повязать его, отвести в отделение – а он: «так – чтоб больше я тебя тут не видел!» Только и всего. Хе! Молодец.
…Чем ближе мы подходили к воротам Привоза, тем плотнее нас опекали его заботливые труженики.
- Ребята, кроссовки не нужны?
- Ребята, майка не нужна?
- Ребята, брюки не нужны?
- Ребята, костюм спортивный не нужен?
- Ребята, мокасины не нужны?
Вдобавок к этому вездесущие цыганки сверлили уши:
- Тени, тени, тени, тени…
- Жвачка, жвачка, жвачка, жвачка…
У нормального человека язык бы давно отвалился от многократного повторения одних и тех же слов – цыганки же, как заведённые, ладили одно слово, прокручивая его на языке раз по двадцать, а то и больше. Как только появлялись на горизонте менты, «завод» тут же прекращался; но как только они удалялись, вновь включалась та же пластинка:
- Тени, тени… Жвачка, жвачка…
…На выходе мы взяли пару пачек болгарских сигарет «вега», и – как говорится – базар удался на славу. Теперь, со спокойной радостью мы могли возвращаться.
Санёк, при входе на Привоз выглядевший чересчур зажато и несмело, - при выходе выглядел совсем иным: с весёлой наглостью прокладывал он себе путь в толпе; заглядывал из-за спин других покупателей на прилавки, интересуясь ценами; да и вообще, его физиономию такой довольной я до этого ещё ни разу и не видел.
Ну ещё бы! Потолкаться на Привозе – это же непередаваемое ощущение, это же незабываемое впечатление!
Где ещё, как не здесь, можно проникнуться духом Одессы: её неповторимым и незабываемым духом!..

У себя на веранде мы стали разворачивать своё удачное приобретение.
Вошла баба Маша, чтобы взять продукты из холодильника.
- Вы на Привозе были? – спросила она.
- Ага, - ответил я. – Вот брючата себе купили.
- Брюки себе купили? И какие же?
Мы показали. Довольно-таки модные. Только немного широкие в поясе. Но ничего, Танюха подошьёт, недаром ведь – швея.
…И теперь, когда мы уладили материально-вещественную сторону нашей поездки, мы могли подумать о нашем предстоящем свидании. Несколько старомодное слово: лучше, наверно, будет написать – о нашей предстоящей встрече. Но впрочем, все наши планы и соображения относительно этой встречи были уже выражены выше. Единственное, что могло нас беспокоить, так это то, что девчата могли нас попросту обмануть и не прийти. С ихней стороны это было бы элементарной невежливостью, а для нас это было бы вопиющим обломом.
Мои мысли, честно говоря, были далеки от возвышенных влюблённостей, телячьих нежностей и тому подобных волнений и переживаний. Придут или не придут девчата на место встречи, которое мы им назначили, - мне это совершенно было без разницы. Хотя Катя мне понравилась, и я совсем не против был того, чтобы увидеться с ней ещё; а может быть даже – установить с ней нормальные дружеские отношения, какие возможны в нашем романтическом юном возрасте между мальчиком и девочкой. Но Санёк – об этом нетрудно было догадаться – тоже, наверняка, строил в мыслях свои планы, где главным действующим лицом была всё та же Катя. Таким образом, мы оказались до некоторой степени соперниками.

Погода была не из приятных. С утра парило; а теперь стало вдруг прохладно. Пока мы были на Привозе, солнце не закрывалось; а теперь, после полудня, по небу брели пепельные барашки. Но дождя, вроде бы, не намечалось. Тьфу-тьфу-тьфу. А то если вдруг пойдёт дождь – для девчат это было бы вполне приличным оправданием, чтобы не явиться на нашу встречу.
Но пока мы шли к морю; и в смысле настроения – всё было о’кей. Правда, в связи с капризной погодой ряды курортников заметно поредели. На пляже было не так многолюдно, как было вчера – до того, как пронёсся смерч. Но нам-то что? Меньше так меньше. Нам так даже лучше: меньше народу – меньше мочи глотаешь, купаясь в море. Хотя впрочем, - несмотря на грозный плакат: «Купаться в море запрещено» и столь же грозные объявления по радио, - на песке и в воде было примерное равенство загорающих и купающихся.
Времени до встречи ещё хватало. Мы сняли свои рубахи и старые брюки, - новые мы не надели, пока что, по причине несоответствия наших неупитанных животиков местным стандартам, - после чего предались обычным пляжным удовольствиям.
По радио то и дело объявляли: «Купаться в море запрещено. Вода не соответствует санитарным нормам». Но большинство отдыхающих, в числе которых были и мы с Саней, нахально пользовались принципом: законы для того и существуют, чтобы кому-то было приятно их нарушать. А действительно – приехать летом на море и ни разу в него не войти? Да пошли они подальше с такими своими предупреждениями!..
Перед самой сценой встречи я удалился по какой-то своей нужде: то ли по большой, то ли по маленькой. А когда я уже возвращался назад, я увидел Саню, неторопливо бредущего по песку от пирса лодочной станции: как погонщик верблюдов в пустыне, он нёс под мышками всё наше шмотьё; а позади него также неторопливо – вязкий песок не давал разогнаться – шли наши знакомые подруги: Катя и Лена. Встреча, всё-тки, состоялась!
Я обменялся с девчатами приветственными кивками и, почти сразу же, выпал на ха-ха. Санёк делал вид, будто бы давно уже привык не обращать на мой смех ровно никакого внимания. Девчата же посматривали на меня с оттенком доброго снисхождения: Лена – как строгая учительница, а Катя – как нестрогая.
Но вот разговор как-то невзначай коснулся серьёзных проблем. Так как вода в море в этом месте по-прежнему не соответствовала санитарным нормам, - кем-то из четверых, скорее всего – нашей прекрасной четвертинкой , - так вот, нашей прекрасной четвертинкой, а именно – Катей, было предложено пройтись дальше по побережью, в сторону 16-ой станции: может быть, там вода окажется почище. Предложение было принято. И принято всеми единогласно.
Выглянуло солнце; но воздух продолжал оставаться прохладным.
Санёк сделал какое-то очередное своё бестолковое замечание по этому поводу: он вообще, кажется, в этот день был настроен на то, чтобы говорить с девчатами исключительно «про погоду».
- Девочки, - сквозь смех обратился я к ним, - вы думаете, он о погоде думает? Ха-ха-ха! Как бы не так! Он не так о погоде думает, как о том, где бы тут найти подходящие кусты… хи-хи-хи…
- Девочки, вы не обращайте внимания, - спокойно перебил меня Санёк. – У парня планка немного сдвинута. Ноль по фазе.
- А знаете, для чего ему кусты нужны? Ему нужно срочно шифровку в наш центр передать, ха-ха-ха!.. – закатился я.
Всё обошлось без вмешательства силы. После взаимного обмена любезностями, мне почему-то захотелось стать серьёзным; Санёк же хотя и сохранял серьёзность на лице, но старался при этом пробудить к себе интерес у девчат рассказыванием анекдотов: вроде того старого, как член замёрзшего снежного человека, микроанекдота про повесившегося колобка. Лена очаровательно скалила свои впечатляющие зубки; весёлость Кати была по-прежнему на нуле. Я продолжал изредка взрываться своим неуёмным смехом: но, главным образом, не благодаря Саниным анекдотам, слышанным уже много-много-много раз, а благодаря своим собственным, внутренним усилиям.
Так, неторопливо перебирая ножками, добрались мы до уютного пляжа на 14-ой станции. Здесь мы и решили остановиться. Я с Саней помогли девчатам расстелить подстилку, прихваченную ими из дома; после чего у меня забегали глаза: при виде Кати, снимающей с себя платье.
Когда хорошенькая девушка снимает с себя на пляже платье, меня невольно бросает в трепет: я всё время опасаюсь, что под платьем у неё больше ничего не окажется. А мне тогда надо будет что-то делать со своими бесстыжими глазами: куда-то надо будет их приткнуть. А приткнуть их будет некуда.
Но напрасны мои опасения! До сих пор всё обходилось благополучно.
Вот так и на этот раз. Под платьем у Кати оказался цветастый купальник, несколько старомодный, безо всяких вырезов, наглухо закрывающий все те мягкости и выпуклости, что так волнительно действуют на наш сильный пол. Сняла с себя платье и Лена; но и на ней был такого же старомодного фасона купальный костюм: только не цветастый, а тёмно-зелёный.
Пляж, на котором мы теперь находились, был мало подвержен нападениям со стороны приезжих отдыхающих. Тут обитали в основном свои, местные. И вода в море была относительно  чистая.
Вчетвером мы залезли в воду. Ввиду нашей скромности, мы не стали тут же прыгать на наших девчат, как это делали чуваки чуть подальше от нас, рядом с пирсом: резвясь и играясь, они ударяли ладошкой по воде и брызгами обстреливали своих подружек. А наши девчата, по-видимому, не исключали и от нас такого поворота действий, и поэтому держались ближе к берегу. Как же – вдруг изнасилуем!
- Ну как водичка? – поинтересовался Санёк, когда мы уже обтрушивались на берегу, стоя вокруг подстилки.
- Тёплая, - ответила Катя, доставая полотенце. – Градусов двадцать.
- Оу! – вставил я, вытаскивая мокрыми пальцами сигарету из пачки. – Водишка – как это говорьят у нас в Амьерыке – вэри-вэлл!
Санёк хмыкнул:
- Вэри-вэлл, значит? – и тоже закурил.
Но он немного неудачно расположился, так как весь дым валил в сторону Лены, поправлявшей в эту минуту подстилку.
- Не дыми, пожалуйста, - интеллигентно скривив носик, попросила она.
- Та я уже заканчиваю, - ответил он: как мне показалось, неожиданно смутившись.
- А он не дымит – он попыхивает! – вступился я за него.
- Садись на покрывало, - пригласила меня Катя, видя, что я улёгся на песок.
- Садись, - поддержал её Санёк, сам нахально развалившийся на ихней подстилке, - а то что ты прямо как не родной.
- А я, по-моему, здесь ещё ни с кем не породнился, - бросил я им, прижимая песок к груди.
Санёк достал из пакета бутылку ситра. Хотел угостить и девчат, но они отказались.
- Санёк, я бы постеснялся такое предлагать, - сделал я ему упрёк, щурясь на солнце. – Ей-богу, с Америки приехал – и такое предлагаешь!.. Вот если бы ты что-нибудь покрепче предложил: виски с содовой, например… тогда бы девочки, точно, не отказались. Правда, девочки? – подмигнул я им.
Зелёные волны бесконечно катили свою пену в сторону берега. Их монотонное шипение приятно мозолило уши. Сверху неназойливое солнце ублажало теплом. В такой ублажающей обстановке самый кайф – улечься на горячий песок и немного вздремнуть. Я так и сделал, - слушая сквозь дремотную негу, как Санёк и девчата, сидя на подстилке, переговаривались негромкими короткими фразами.
Времени прошло, наверно, не более часа, - когда Катя с Леной, неожиданно вспомнив о срочном деле, вдруг засобирались домой.
- А куда вы так торопитесь? – отговаривал их Санёк. – Вам что: дома детей кормить надо?
- Может быть, - ответила Катя.
- И муж, наверно, сидит дома некормленный, - добавил я, поднимаясь с песка. И хотел ещё приколоться и спросить: «Мужа тоже ведь грудью кормить надо, верно?» - но посчитал, что такой вопрос был бы с моей стороны дурным тоном, грубой вульгарностью и крайне пошлой выходкой.
…Возле обитой деревянными планками раздевалки наша компания остановилась. Катя зашла в раздевалку; а остальные остановились возле бордюра, выложенного каменной плиткой. Лена от нас отделилась и стала рыться в сумочке – запасной лифчик, наверно, искала.
Я попытался было, пользуясь случаем, всмотреться в мизерную щёлочку, что находилась между двумя стенками раздевалки. Но – как я ни напрягал свои бесстыжие беньки, через эту щель никакой «кусочек секса» увидеть было невозможно.
…Обратно мы шли той же дорогой. Так же само Санёк строил из себя умняка или же рассказывал «про погоду» с серьёзным видом сотрудника гидрометцентра. Так же само я тащился; а между приступами своей, никак не желающей униматься, ржачки излагал продолжение версии нашей заброски со стороны американской разведки. Когда Санёк спросил, есть ли у меня рубль, - зачем-то он ему срочно понадобился: кажется, мороженым девчат хотел угостить, - я ему ответил:
- Ты же знаешь: у меня только доллары.
- Ну так давай доллары! – с невозмутимым видом произнёс он.
- Ты что, завалиться хочешь? – серьёзно уставился я на него.
…Пока мы шли, Санёк всё пытался притереться к Кате; но все его неуклюжие попытки оборачивались откровенными неудачами: стоило ему сделать даже небольшой намёк на нечаянное прикосновение, на желание дотронуться своей рукой до её руки во время ходьбы, - как Катя тут же, со своим прежним серьёзным и неподступным видом, шарахалась от него в сторону. А вот Лена, кажись наоборот, была меньше подвержена реакции отталкивания: она была не такой пугливой, как её подруга. Видимо, она пока что мало испытывала внимания со стороны мальчишек: из-за своей зубастости и нефотогеничной улыбочки; а потому – смотрела на наше мужское племя не как на свиней, а как на собак: можно и погладить, если не кусаются. Я расписал её чуть ли не сплошным собранием уродства, но это было не совсем так. Фигурка у неё была довольно привлекательная, довольно обтекаемая: даже тоньше и стройнее, чем у Кати. И если где-нибудь - вечерком на скамеечке, в тёмном и укромном уголке, - обернуть этой Лене лицо полотенцем, - то… не страшно бы было с ней и… пообниматься.  
Ну почему, ну почему в природе так устроено: из двух, на первый взгляд, как будто бы совершенно одинаковых вещей всегда можно выбрать ту, что получше. Два яблока растут на одном дереве – но одно из них обязательно будет спелее, сочнее и вкуснее. Две девушки, две подруги – одна обязательно красивее другой.
Как и всякий молодой человек, я стремился к красоте. И на ту минуту ни на кого из девушек, кроме Кати, смотреть не хотел. На ту минуту именно Катя была просто-таки олицетворением той красоты, которую каждый из нас, молодых людей неопытного возраста, вольно-невольно жаждет познать поближе. Это был мой выбор. Но это был и выбор Сани. И он тоже ни в какую не желал отступаться. Мы бросали друг на друга взгляды прожжённых ревнивцев каждый раз, когда кто-нибудь один из нас двоих во время ходьбы приближался к Кате вплотную.
Так вот – постоянно обмениваясь ревнивыми взглядами; пытаясь по ходу дела развлечь девчат и тем самым понравиться им: Санёк – своим умным видом и серьёзными намерениями пригласить их сегодня вечером в кафе или в кино, а я – своими приколами «про американскую разведку», - так мы постепенно и дошли до самого конца улицы Ромашковой.
В самом конце ул. Ромашковой – мы могли проводить их и дальше, наши ноги не устали; но Катя не согласилась: сославшись на то, что «муж может увидеть», - там мы с ними расстались; но договорились о новой встрече: на этот раз вечером, через три часа, в половине восьмого, на этом месте. Сперва поломавшись для приличия – как это у ихнего у женского сословия и принято, – Катя всё же поддалась уговорам Сани и Лены, - которая, как видно, в отличие от своей диковатой подруги, была совсем не против того, чтобы этим же вечером снова с нами встретиться и провести вечер в компании с нами.
- Как ты думаешь – на этот раз не обломают? Придут? – высказал я своё сомнение, когда мы уже возвращались домой.
- Не придут – прибегут. Куда они денутся, - твёрдо заверил меня Санёк.
И, как потом выяснилось, небезосновательно.

- Ах-ах-ах! – толкнув калитку, я артистично зевнул.
- Ну? – спросила вышедшая из дома Таня. – Как успехи?
- Какие с ним могут быть успехи, - возразил я, кивая в сторону своего товарища. – Крестьянок каких-то выцепил…
- Серый! – с упрёком глянул на меня Санёк. В его взгляде я прочёл: «Замолчи! Зачем всем подряд разглашать наши тайны?»
- Что – дурочки? – продолжала между тем допытываться у меня Таня.
- Та не, я бы не сказал.
- Так в чём же дело? Чем ты не доволен?
- Та одна из них – выделывается слишком много.
Больше ничего ей не ответив, я прошёл во двор, сел на диван и занялся нянчить малую.
- А где они живут? – допрашивала меня Таня.
- А там где-то, в конце Ромашковой.
- А какие они из себя? Может, я их знаю?
- Ну какие-какие? Выделываются слишком много – я уже говорил.
Более точной характеристики Таня от меня так и не добилась.
В отсутствие мужа Юры, проходившего службу в армии, за воспитанием годовалой дочери и за полным дефицитом в её теперешней жизни каких бы то ни было романтических отношений с противоположным полом, - за отсутствием успехов в своей личной жизни, Таня хотела послушать об успехах на любовном фронте хотя бы у других. Но рассказчик из меня был никудышный. Тем более что, и успехов-то у нас пока никаких и не было, - кроме разве того, что мы договорились на полвосьмого о новой встрече: вот о чём я и не преминул сообщить Тане. Санёк снова как-то косо поглядел на меня при этом: он вообще не был настроен на то, чтобы делиться с кем-либо своими откровениями на сей счёт.
Мы пообедали ( или поужинали – если учесть, что было уже около шести вечера ). После чего я побрёл в садик и там развалился в кресле под абрикосовым деревом, - чья тень, отбрасываемая широкой кроной, покрывала собой половину сада. Через несколько минут тут же появился и Санёк. Тоже зажёг сигарету; после чего неожиданно накинулся на меня с упрёками:
- Серый, вот какого беса ты рассказываешь всем подряд?..
- Ты о чём?
- О чём? Да всё о том же – с кем мы там знакомимся, ходим, встречаемся – и тому подобное.
- А что тут такого? И кому это я рассказываю «всем подряд»? Одной Таньке – больше никому. Так она свой человек. Как говорится – «от и до» свой. У меня от неё секретов нет. Она мне как старшая сестра – хотя по родству считается тётей. Это во-первых. А во-вторых – и что я ей такого рассказал? Я почти ничего и не рассказывал.
Но я его, кажется, мало убедил. Чувствовалось, что он так и остался не доволен тем, что я раскрываю перед своей родственницей наши отдельные, её не касающиеся секреты. Он пробурчал мне что-то в ответ. Я, в свою очередь, пожал лишь плечами.
От соседей повалил «парфюмерный» запах. У соседки, бабы Оли, была целая свиноферма. И когда ветер дул в нашу сторону, то и приносил все эти невозможные запахи.
Эта семейка, вообще, умела всегда работать на себя. Сын бабы Оли, дядя Вова, имел две машины: одну, легковую, для роскоши; другая служила средством передвижения: а если говорить точнее, то на второй машине, на «бобике», он доставлял большущие кастрюли с помоями для своих многочисленных питомцев. Сначала это были нутрии; но потом семья Одариев поняла, что это дело не очень выгодно, надо расширять масштабы производства. Так нутрий вытеснили поросята. Одновременно с этим, разросся и небольшой сарайчик – теперь это была настоящая ферма из кирпича и цемента. Корм для свиней поставляли многочисленные дома отдыха и санатории - из своих пищевых отходов .
Ветер переменил направление, и дышать носом стало легче. Скрипнула калитка: то вошла баба Маша с буханкой хлеба и пакетиком рисовой крупы.
- Вы сейчас ничем не заняты? – спросила она у нас.
- Пока ничем. А что?
- А то я вам работу хочу дать.
- А какую?
- Вишню спилить.
- А до семи мы успеем управиться?
- Они в семь на свидание собираются, - объяснила за нас Таня, возившаяся у плиты в прихожке.
- О, так до семи ещё, конечно, успеете, - заверила нас баба Маша.
Да, действительно, времени ещё хватало. Саня, скинув с себя на веранде парадную одежду и переодевшись в спортивные штаны, ловко полез на отжившую свой век вишню, - которая теперь уже не была вишней, а просто скелетом из сухой древесины. Я снова ностальгически припомнил совсем ещё недавние времена, когда это дерево давало свои плоды. Баба Маша не раз угощала меня ими. Я тогда брезгливо отворачивался: «Фу, кислятина!» А теперь я даже сожалел, что был таким привередливым в своих вкусах мальчишкой: в отличие от своей сородичицы, стоявшей у калитки, эта вишня давала плоды, по своей сладости способные составить конкуренцию некоторым сортам черешни. У деревьев так же, как и у людей: гении умирают рано, бездарности переживают свой век.
А Санёк, тем временем, уже вовсю показывал класс в обработке сухих деревьев, - лихо спиливал тонкие ветки и ненадолго задерживался на крупных. А вскоре уже, мы приступили и к самой важной задаче в нашей работе – к рубке ствола. Для этой цели я, по просьбе бабы Маши, принёс из сарая топор; а сам, шутки ради, прикинулся «тяпкой» :
- А как хоть его в руках держать? – с шутливой интонацией в голосе я спросил у бабы Маши с Таней, подошедших нам помочь.
- Он даже не знает, как топор в руках держат – мужчина называется! – не поняли они моей шутки.
И тут же посоветовали равняться на примерного и хозяйственного мальчика Сашу, - который в тот момент так уверенно и так увлечённо работал пилой, сидя на дереве, что при этом, похоже, даже забывал о нашем предстоящем свидании.
Я подал ему топор и бросил один конец прочной верёвки – чтобы он привязал её к верхушке ствола; а другой конец мы втроём – я, баба Маша и Таня – должны были тянуть в определённую сторону, чтобы ствол не упал на крышу курятника и не проломил бы её, а упал в нужном направлении и в нужном месте. Санёк работал топором напряжённо и усердно; и через считанные минуты ствол засохшего дерева рухнул, оставив после себя на память лишь полутораметровый пень. Работа была завершена.
После чего мы отправились на веранду – приготовляться к встрече.

Там, где находится поворот с улицы Толбухина и где Ромашковая ещё кое-как оправдывает своё название: так как именно в этом месте улицы этот скромный цветок вовсю заявляет свои права на цветение возле заборов, - там, под покровом листвы карликовой вишенки, и началось наше ожидание. Оно длилось недолго. Но достаточно для того, чтобы Санёк смог попробовать объяснить мне дальнейшую тактику наших действий. Значит, так:
- Ты бери за руку Лену и постарайся увести её куда-нибудь: ну, там… я-не-знаю… в кино её пригласи, или в кафе, или просто так прогуляться…
- С какой стати я должен брать её за руку и уводить? – сразу же упёрся я на своём.
- Ну я ж не могу её сам отшить. Ты ж видишь: они одна от другой ни на шаг не отходят: куда одна, туда и другая.
- Так ты предлагаешь мне опозориться? Здесь, в Одессе? Чтобы кто-то из моих старых знакомых или одноклассников меня где-нибудь увидел с этой Леной – и чтобы потом веселилась вся Одесса, да, на весёлой свадьбе моряка?..
- Да какие тут у тебя знакомые, тебя тут никто и не знает.
- А с чего ты это взял?
- Я что-то пока не замечал, чтобы с тобой тут кто-то поздоровался.
- Ха! А може, тут традиция такая – не здороваться на улице.
- Ладно, Серый, не выделуйся. Мы сейчас встречаемся – и ты сразу же берёшь за руку ту Лену и уводишь её. Мы с Катей будем идти медленно – а вы пойдёте быстрее: и как только завернёте за угол – сразу же уводи её, уводи куда-нибудь!..
- А если она не захочет быстро идти? Ты же сам говоришь: они ни на шаг не отстают одна от другой.
- Ну тогда, где-нибудь по пути мы зайдём в магазин – а ты попросишь её подождать у входа: скажи, покурить срочно захотелось, - напирал со своими просьбами Санёк.
- А если она опять не согласится? Скажет – кури сам… а я что, обязана на это смотреть: как ты куришь?
- Согласится. Уговори её. Ты мужик или кто?
- Да и магазины, сейчас уже, все позакрываются: восемь часов скоро.
Его напористые просьбы тут же отразились во мне тоскливым чувством ревности. Я уже ревновал к нему Катю. И сама мысль о том, что они могут – причём, с моей помощью – остаться наедине, была для меня неприятна. Я уже заранее решил пойти на противность. «В любви каждый старается сам для себя!» - так, помнится, говорит служанка Кэтти в «Трёх мушкетёрах».
- Хорошо, Серый, а? – продолжал уговаривать меня тем временем Санёк, проникновенно заглядывая в глаза. – Ты уводишь от нас Лену – а если она тебе не в масть, можешь сразу же потом смыться от неё. Главная твоя задача – спровадить её куда-нибудь, от нас подальше.
- А знаешь, лучше, что? А давай, лучше, так сделаем: если ты так хочешь – можешь ходить с двумя; а я домой, лучше уж тогда,  пойду, - решительно обиделся я на все его настоятельные просьбы.
И уже собирался было исполнить своё намерение, но Санёк потянул меня за рукав:
- Серый, не выделуйся!.. Не в падлу, Серый, а? Сделай так, как я тебя прошу.
Он снова так же проникновенно и чуть ли не умоляюще заглянул мне в глаза:
- Серый, ты мне друг?
Я обиженно молчал.
Минута молчания. ( Почтим тех юнцов, кому ещё придётся оказаться в похожей ситуации! )
- В следующий раз будешь выбирать ты, - обнадёжил он.
- Это ты сейчас так говоришь – а когда дело дойдёт до следующего раза, будешь говорить по-другому.
- Быть мне гадом, Серый!
- Я ж уже сказал – можешь ходить с двумя, если уж на то пошло… а я от вас отдельно буду идти.
- Ну вот ещё что! Ну и да, ну ты и выдумал – буду я ещё с двумя ходить! – воспротивился Санёк такому варианту. – Что я – султан какой-нибудь: чтобы с двумя ходить!
- Хо! А ты уже сам себе кликухи придумываешь!.. А между прочим, и неплохая кликуха – Султан!.. Как приедем обратно к себе в город – я всем нашим так и скажу: скажу, что у тебя новая погремуха – Султан! – и чтобы все тебя потом так только и называли – Султаном!..
- Ладно, Серый, хорош прикалываться. Давай договоримся по-серьёзному – а то у нас и так мало времени.
- «По-серьёзному», говоришь? И как же это – по-твоему – «по-серьёзному»?
- Ты согласен увести эту Лену? Ты ведёшь её сейчас… в кино, там, или в кафе – это уже твоё дело… а в следующий раз, когда будем знакомиться – так тому и быть, я тебе слово даю: в следующий раз будешь обязательно выбирать ты. Согласен?
- Ладно, я согласен, - заверил я его.
Он снова поглядел на меня: на этот раз – словно бы проверял на серьёзность моё согласие. Я, уже ничуть не обижаясь на его настойчивые просьбы, также серьёзно посмотрел на него.
- И будь посерьёзнее: вот так, как сейчас, - продолжал Санёк, - а то, что ты всё время гонишь.
- Что я гоню?
- Про американскую разведку – и всё такое прочее. Бред всякий.
- Ты считаешь, это я гоню? Гонят самогон. А это я просто прикалуюсь.
- Так прикалуйся хоть по-нормальному!
- А как это – с твоей стороны - «по-нормальному»? Это всё время как ты: про погоду? Или про то, как колобок повесился?
- Посерьёзней себя веди! Обними её за талию, эту Лену. Что ты к бабе боишься дотронуться!?
- Мне в облом с ней рядом идти – а ты ещё хочешь, чтобы я обнимал её за талию!..
Санёк продолжал меня уговаривать. Я для отмазки – только и всего – согласился, но на уме держал своё. Дружба дружбой, а западло западлом. Как там говорили древние и мудрые? Платон мне друг, но  – вот поэтому пусть от меня и терпит!
И в этот момент как раз – вдруг, откуда ни возьмись… а если точнее – из прилегающего переулка, вышли обе наши знакомые. Обе – в новых нарядах, в каких мы их ещё не видели: Лена в розовой блузке и цветастой длинной  юбке; а что касается Кати… я глянул на неё – и чуть было не обомлел : на ней было белое платье!..  Но самое что интересное – это платье просвечивалось спереди! А вдобавок к этому – сколько я потом ни присматривался, я так и не обнаружил даже отдалённого намёка на её груди верхней детали нижнего белья…  Вот это да! Потирай ручки, мой читатель! Сейчас начнётся самое интересное!...
- Куда пойдём? – тут же спросил Санёк, от взгляда которого, тоже конечно же, не ускользнула такая волнующая откровенность вечернего Катиного наряда.
- Пока прямо, - сдержанно ответила Катя.
Так уж получилось – что я, сразу же вырвавшись немного вперёд, оставил Саню и Катю чуть сзади, ( но я подозреваю, что Санёк это так специально подстроил: нарочно замедлил свой шаг, чтобы мы с зубастенькой очаровашкой Леной оказались на переднем фланге ). Стараясь всё же держаться от Лены на пионерском расстоянии и развивая быстрыми шагами скорость, я громко, чтобы слышал Санёк, бросил ей :
- Ну что? Идём, идём быстрей. Я, только что, получил из нашего разведцентра очередную шифровку с инструкцией. По этой инструкции, мне необходимо срочно увести тебя в кино или в кафе. А их – оставить наедине: моему коллеге поручено ответственное задание – завербовать твою подругу.
Лена остановилась и посмотрела на меня с таким видом, будто бы я сообщил ей о том, что через несколько минут или даже секунд прямо над тем местом, где мы находились, начнётся воздушная бомбардировка. На Саниной роже, тоже кстати, вспыхнуло выражение не менее внушительное.
- Это он так шутит, - как бы извиняясь за моё несерьёзное поведение, произнёс Санёк.
Идя на десять шагов впереди в гордом одиночестве, - Лена, спасибо ей, не стала соблазнять меня своими женскими чарами, а, посчитав меня за сумасшедшего, примкнула к идущим сзади, - я то и дело оглядывался на эту троицу, идущую с такими темпами, с какими наш народ продолжал ещё тогда своё победоносное шествие к окончательной победе Коммунизма на всей планете. И главным образом, мой цепкий бесстыжий взгляд впивался в Катю, в её просвечивающееся платье… Я глянул пониже – в надежде не увидеть ещё и трусы… Ну знаете! С точки зрения пикантности данного повествования, это было бы вполне подходящим вариантом для продолжения; но с точки зрения морально, это было бы совсем уж слишком!
Санёк, быстро смирившись с тем западлом, какое я ему соделал, - оставил брести с двумя девушками ( другой бы на его месте, наоборот бы, благодарить стал! ), - приглашал их – не так Лену, конечно, как Катю – то в кафе, то в кино, - на что Лена отвечала молчанием ( что, наверно, означало согласие ), а Катя – откровенным отказом.
Скоро мне стало скучно идти в гордом одиночестве, мне снова захотелось поприкалываться; и я намеренно замедлил свой шаг. Через пару минут они нагнали меня.
Санёк – как ни в чём не бывало, нисколько не тая на меня обиды за то, что я так и не исполнил и уже не собирался исполнять его настойчивые просьбы увести куда-то Лену и оставить его с Катей наедине – непринуждённо спросил:
- Серый, а где здесь кинотеатр есть поблизости?
- Сейчас найдём, - с видом «no problem» отозвался я.
Я присоединился к ним; и мы пошли вчетвером.
Постепенным, прогулочным шагом я вывел их к кинотеатру «Вымпел».
Кстати сказать, этот кинотеатр примечателен для меня тем, что именно в нём я имел удовольствие впервые посмотреть фильм «Новые амазонки» .
…А теперь на фасаде «Вымпела» висела афиша фильма «Редкая порода» ( США ).
- Сходите. Хороший фильм, - посоветовала Катя.
- Так я иду брать билеты? – тут же вызвался я.
- На нас не бери, - тут же отказалась Катя. – Мы не пойдём. Нам надо рано быть дома. Меня муж отпустил только до половины десятого: до наступления темноты.
- Хорошие фильмы нужно смотреть хорошей компанией! – С этими словами я отправился в кассы. Достал трёшку, но тратить её всё же не стал.
И правильно сделал: как только я вышел из касс, троицы поблизости, у входа в кинотеатр, уже не было. И лишь вдалеке, на другом конце аллеи, маячили ихние удаляющиеся спины: по белому платью Кати я их и заметил.
- Так идём или не идём? – спросил я, догнав их. – Я уже четыре билета взял.
- Ну и зря, - отвечала Катя. – Мы всё равно не пойдём. Только зря деньги потратил.
- А нам ещё пришлют. В секретном чемоданчике. – Снова пошутил я. – Хотя фильм, наверно, и не такой уж интересный – раз вы не хотите на него сходить. И я его, кажется, у себя в Америке уже видел. А вот – я слышал – у вас недавно такой интересный фильм показывали: «Новые амазонки» называется – вот где бы его нам посмотреть, а? Вы нам не подскажете?
- А ты что, - решил подколоть меня Санёк, - на «Новые амазонки» в джинсах пошёл бы?
- А что тут такого? – не понял я сперва, в чём суть его подколки.
- На такой фильм в джинсах не ходят, - загадочно проговорил он. И тут же, конфиденциально, мне на ушко, добавил: - На такой фильм надо строго в спортивных штанах ходить… А то ещё, чего не надо, поломаться может!.. – с чисто мужской доверительностью, шепнул он мне и эту фразу.
На этот раз его шутка выдалась удачной. Будем считать – он меня рассмешил. Ха-ха-ха!
…А тем временем, наша прогулка под открытым небом продолжалась.
Мы перешли площадь Толбухина с её интенсивным кольцевым движением; прошли мимо Дома молодёжной моды; затем повернули на Варненскую – улицу, названную в честь ещё одного побратима Одессы: болгарского курортного и портового города .
Той же самой неспешной, прогулочной походкой мы дошли до парка Горького. Здесь же располагался ещё один кинотеатр – «Москва», один из самых вместительных по количеству зрительских мест в Одессе.
- А может, всё-таки пойдём в кино? – снова предложил я: уже без особой надежды на то, что девчата согласятся.
- Серый, раньше надо было думать! Раньше надо было звать! – возразил Санёк. – А теперь что же – назад возвращаться?
- Ну ты и лапоть деревенский! – обозвал я его, прямо перед девчонками. – Это ж тебе – не то, что у нас: тут же кинотеатры на каждом шагу.
- Я так и не поняла, - скромно вмешалась Катя, - вы из Америки или из деревни?
- Из Америки, из Америки, - тут же поправился я. – Просто вчера вечером шифровка из нашего разведцентра пришла с новой инструкцией: срочно замаскироваться под деревенщину. Вот я и стараюсь.
- Понятно, - отвечала Катя.
- Понятно? Тогда идём в кино.
- Нет. Я же уже сказала: нам к девяти, в крайнем случае – к половине десятого, надо быть дома.
- Ну покажите хоть парню город, - настаивал я. – С деревни приехал, людей живых столько много ни разу в жизни ещё не видел, ей-богу! Правда, Санёк?
- Ты же всё тут знаешь – вот и показывай, - была неумолима Катя.
- Вы не забывайте, что я на задании. Мне вообще сейчас надо быть совсем в другом месте. Вам надо в девять быть дома, а мне надо в девять шифровку по радиопередатчику в центр передавать. Подробный отчёт о проделанной работе. Мне уже сейчас пора готовиться на связь выходить. Где-то здесь в парке меня мой связник давно уже дожидается.
Вполне возможно, что Катя принимала меня за коренного одессита, а Саню за бедного деревенского родственничка. Моё знание Одессы, как расположения своих пяти пальцев, немного подводило в этом плане.
- Пойдёмте в парк, посмотрим на нашу молодёжь, - голосом томной дамы изъявила желание Катя. Лена, идя с ней под руку, молча поддержала её в этом скромном и томном желании.
Вечер был воскресный. В парке царило оживление. Молодые папы и мамы катали коляски по аллеям. Старшее поколение обсуждало на скамейках внешнюю политику и внутреннее состояние своего здоровья; а также – вечную свою тему: «эту нашу молодёжь». А поговорить им было о чём. Газеты буквально захлёбывались от информации на молодёжные темы. Статьи о так называемых «неформальных объединениях»: о рокерах, о наркоманах, о хиппи, о панках, о люберах – стали, уже тогда, более частым явлением, чем в своё время правительственные доклады, сообщения о полётах в космос или о вручении очередной награды незабвенному Леониду Ильичу. А тут ещё поддали жару вышедшие на экраны фильмы: «Акселератка», «Взломщик», «Курьер», «Легко ли быть молодым?», «Плюмбум, или Опасная игра» и другие – тоже на молодёжные темы. То-то было раздолье для обсуждений у бабушек-старушек на скамейках!
«И к чему мы придём с такой молодёжью?» - вечный вопрос. Когда-нибудь и нам настанет черёд задавать его.
Между деревьями бегали разнопородные и совсем беспородные собаки.
- Мишенька! Не трожь собачку – укусит! – кричала седая еврейка своему малому внуку.
Мы прошли к «живому» памятнику – самолёту, тупо уставившему своё рыло вверх.
Катя не захотела ни прокатиться на каруселях, ни посидеть на скамейке. Лена, может быть, и согласилась бы, но… тогда не согласились бы мы.
Постепенно следуя асфальтированными аллеями парка, мы снова подошли к «Москве».
- Так, а может, всё-таки пойдём-сходим в кино? – ещё раз предложил Санёк.
А нам в ответ – всё та же песня : не могу и не хочу.
Ладно, будем, значит, возвращаться. Но проводить-то хоть можно? Ответ необязателен: всё равно проводим.
…Передвигаясь тем же неспешным, прогулочным шагом, мы перешли автомобильный проспект и трамвайную линию на 3-ой станции Черноморской  дороги и свернули в один из дачных закоулков, пролегающих вокруг территории радиостанции.
И тут начался самый атас. Курочки начали рвать от нас когти, - явно не желая того, чтобы мы узнали точное месторасположение ихнего курятника. Санёк отозвал меня в сторону и попросил хотя бы тут не мешать своими приколами его серьёзному разговору. На этот раз я подчинился, - хотя и не сказать, чтобы с радостью. Закурив сигарету и стоя в стороне, я наблюдал, как он оживлённо, с настойчивым видом беседовал с девчатами, - причём его настойчивость и оживлённость уже явно начинала переходить дозволенные границы: в одном случае, он только попытался вплотную приблизиться к Кате – с явным намерением обнять её за талию и поцеловать в щёчку, - но у него ничего не получилось: Катя увернулась; зато в другом случае, он вообще обнаглел: «с нежностью» схватил её за руку, - она снова от него шарахнулась – подумать только! наверно, такие проявления нежности были для неё крайне непривычны! – и она снова шарахнулась, и на этот раз уже резко и решительно. И до того решительно, что они с Леной решили «делать ноги», - а попросту говоря, решили от нас тикать: вот до чего довёл их Саня своими нескромными, настойчивыми приставаниями. А тот останавливал их как мог: он хватался уже за что попало, - прижимая их к невысокому дачному заборчику. Серьёзного разговора у него с ними явно не вышло – зато могло возникнуть серьёзное дело. «Интересно, сколько могут дать за попытку изнасилования?» - только и успел промелькнуть у меня вопрос. Причём, мне даже некогда было ощутить: то ли этот вопрос возник у меня серьёзно, то ли – опять же – «по приколу». Тут уже речь шла не о любви, а о спасении. Чтобы предотвратить самое худшее, я направился к ним и, уже совершенно безо всякого ха-ха, потянул Саню за рукав:
- Может, пойдём, а?
- Да, да, забирай его! – подхватила перепуганная Катя. – Чего он к нам пристаёт?
Я потянул Саню за рукав:
- Пойдём, Санёк, пойдём.
- Подожди, Серый, - он не сдвинулся с места ни на шаг и, решительным движением плеча, отстранился от моей руки. Раскрасневшийся лицом, весь напыжившийся, он продолжал нескромно смотреть на Катю. Такой несдержанности по отношению к противоположному полу я никак до этого в нём и не предполагал!
- Чего ждать? – снова дёрнул я его за рукав.
Девчата, воспользовавшись моментом, кинулись наутёк. Санёк хотел было сразу же броситься за ними, но мне удалось на пару мгновений его придержать. Я понимал, что это уже «голый номер», - особенно после того, как он проявил по отношению к ним такую несдержанность. Вряд ли нам стоит теперь рассчитывать на их дружеское расположение и на ихнюю дружбу, - не говоря уже о большем.
Однако Санёк ни в какую не хотел так сразу от них отступиться. Мы принялись за ними следить. Я хотя и сам человек не лишённый любопытства и азарта; но тот азарт и то любопытство, какие выказывал сейчас Санёк, честно говоря, выводили меня из себя.
- Пошли отсюда! Нечего тут больше с ними ловить! – то и дело повторял я ему.
- Да подожди ты! – бросал он в ответ. – Только узнаем, где они живут, и пойдём.
А девки и не думали выдавать нам своё место жительства. Они остановились на другом конце переулка и тоже принялись наблюдать за нами. Я и не предполагал заранее перед этим, что нам, и в действительности, придётся поиграться с ними вот в такие вот детские-шпионские игры-слежки. Постояв так минут пять друг напротив друга – они на одном конце переулка, мы на другом, - девчата затем снова кинулись в сторону оживлённого автомобильного проспекта и, перебежав трамвайную колею и проскользнув между потоком стремительно летящих машин, оказались на другой его стороне. Санёк побежал за ними. Я потопал за ним.
На другой стороне проспекта, за четырёхэтажным панельным домом, мы столкнулись с ними нос к носу.
- Ой! – только и успели воскликнуть они. И снова шарахнулись назад, за угол дома.
- Да подождите же! – с миролюбивым видом, хотел было их остановить весь запыхавшийся Санёк. Бесполезно.
- Ты как хочешь, а мне это всё насточертело! – выплеснул я. – Буду я ещё за ними мотаться!
И скрылся за углом дома. Санёк побежал за другой угол – за тот, за которым скрылись преследуемые нами девчата, - он побежал на их поиски.
«Побегай ещё! – мысленно злился я на него. – Тоже мне ещё выискался – влюблённый! Козёл! Нашёл за кем бегать! Классные девки, что ли? Могли бы и получше найти! И не таких выделистых! Сейчас вот возьму и смоюсь от него – и пусть тогда сам поищет дорогу домой!»
Я так бы и сделал; но врождённое любопытство вкупе с тревогой о товарище, который мог заблудиться в здешних переулках и не найти обратной дороги, не давали мне пойти на этот крайний шаг. Я обогнул дом, - в надежде встретиться с девчатами и самому поговорить с ними. Я не знал, как и о чём я заговорю с ними; но у меня, ни с того ни с сего, возникло такое желание.
И мне в моём желании повезло больше, чем Сане: я видел, в каком направлении скрылись Катя и Лена; и поэтому, обойдя дом с другой стороны, я сразу же на них, что называется, и нарвался. Они сидели во дворе соседнего дома, на скамейке рядом с детскими дворовыми каруселями.
Я непринуждённой походочкой подошёл к ним и, молча вздохнув, присел тут же рядышком, на детской карусельке. В это же самое мгновение со стороны другого угла дома показался Санёк. Увидев меня сидящим рядом с девчатами, он как бы в удивлении остановился и несколько секунд пребывал в нерешительности. Видимо, он решал: подойти или не подойти. В конце концов он остановился на последнем варианте и присел на лавочку возле подъезда, ревниво поглядывая при этом в нашу сторону. Я закурил и, пуская вверх дым, спросил первое, что мне пришло в голову:
- А почему вы не убегаете?
- А куда? – будто не заметив странности моего вопроса, задала мне Катя встречный вопрос. Как будто я обязан был указывать им направление!
Так мы посидели молча ещё некоторое время; я докурил сигарету, а затем, не находя больше никаких слов для разговора, встал и со словами «Ну ладно!» пошёл всё той же неторопливой, непринуждённой походочкой к безучастному Сане.
- По-моему, нам тут с ними нечего больше делать, - выразил я ему своё сожаление. – Пора сваливать.
- Подожди. О чём ты там говорил с ними?
- Так, ни о чём.
- Теперь я хочу пойти поговорить с ними.
- О чём ты с ними будешь говорить?
Санёк сидел и молчал, исподлобья наблюдая за девчонками.
- Ну так иди и говори, чего сидишь-высиживаешь!? – не вытерпел я и тоже присел на лавочку.
- Сейчас.
- Не сейчас, а сейчас же! – пробурчал я.
Санёк явно не торопился, - видно, настраивал себя на крайне серьёзный, решающий разговор. Между тем девки встали со своего насиженного места и снова уже собирались от нас тикать. Они уже скрылись за углом дома, когда Санёк бросился следом за ними.
Не знаю, как ему это удалось, но его старания на сей раз не пропали даром: он всё же сумел побороть строптивость Кати и вызвать её на откровенный – с глазу на глаз – разговор. Через минуту я увидел их вдвоём возле всё той же детской карусельки. Мы же с Леной, как секунданты двух дуэлянтов, наблюдали за ними с расстояния десяти шагов: я с одного угла дома, красотка – с другого.
Так прошло, наверно, минут пять. Санёк на этот раз не стал кидаться на Катю, как баран на новые ворота. Он лишь спокойно вёл с ней доверительную беседу, что-то пытался объяснить ей, жестикулируя руками. Полное содержание ихней беседы, к сожалению, так и останется для меня тайной за семью печатями. Но, в самом-то деле, чего он добивался от Кати? Что это было с его стороны? Объяснение в любви? Или же он просто хотел напоследок ещё разок насладиться вблизи таким пикантным зрелищем, как её белое просвечивающееся платье?.. В общем - как бы там ни было, но по отвлечённому и равнодушному лицу Кати я только то и понял, что все его притязания ей до лампочки. И вот наконец, они отошли друг от друга и направились каждый в свою сторону.
Санёк, подойдя ко мне, сказал:
- Вот теперь пойдём.
Подруги умотали в сторону совершенно противоположную нашей.
- Ну что? – не терпелось мне узнать содержание ихнего разговора.
- Курить осталось что-то? – спросил он.
Мои табачные запасы к тому времени все вышли: от чрезмерного нервного напряжения. Похоже, с Саней творилось сейчас то же самое.
- Придётся тогда стрельнуть у кого-то, - предложил он.
Так получилось, что мы пошли тем же самым дачным переулком, по которому каких-нибудь полчаса назад сматывались от нас наши козы.
Из окон одного из дачных домиков неслась песня Юрия Антонова «Переулочки Арбата». Я её уже где-то слышал сегодня утром, и с тех пор она мозолила мне уши. Идя рядом с Леной, я просто тащился с этой песни, - особенно меня развлекали слова из припева, застрявшие в мозгу: «Ты идёшь со мною рядом, я тебе её  пою…» Я поворачивал голову, видел перед собой профиль идущей рядом Лены, она обнажала свои впечатляющие вампирские зубки, - и я еле сдерживал себя от того, чтобы тут же, рядом с ней, не свалиться от хохота… «Ты идёшь со мною рядом, я тебе её пою…» ( ещё такая лирическая, плавная мелодия – как раз в ритм нашего шага… ) «Ты идёшь со мною рядом…», «Ты идёшь со мною рядом…» ( заезженной пластинкой вертелось у меня в голове… ) «Ты идёшь со мною рядом…» ( ха-ха-ха! – не, я не могу – я сейчас точно повалюсь от хохота!.. ).
Итак, я ждал, пока Санёк начнёт выкладывать весь свой разговор с Катей. Но он так и молчал до тех пор, пока не тяпнул сигарету у кента, сидевшего в обнимку со своей подругой возле калитки одного из дачных домиков. Причём, сделал он это с таким ужасным «гэкающим» акцентом, какой у нас на Донбассе, да и то – только в деревнях, был бы вполне уместен; но здесь, в большом городе, такое «гэканье» - это чистый ужас. Мне невольно пришлось отшатнуться – будто я не с ним, будто я его и не знаю.
- СиГАреты не будет?
- Что-что? – переспросил кент, явно не довольный тем, что его отвлекает от очень интересного занятия какой-то «залётный».
- Сигареты не будет? – уже поскромнее повторил свою просьбу Санёк.
Кент всё так же недовольно вытянул из кармана пачку «стюардессы» и протянул одну сигарету Сане. Мы пошли дальше.
- Тебе оставлять или сам стрельнёшь?
- Оставишь.
Я уже не пытался допытываться от Сани содержания его разговора с Катей; но он сам, докурив свою половину, начал рассказывать:
- Короче, так: эта Катя уезжает в среду в Крым – к каким-то там своим родственникам…
- И ты предлагаешь проводить её со всеми почестями и с цветами до самого вагона? – спросил я, после того как он замолчал.
- Вообще-то можно было бы… У меня даже есть кой-какой план на этот счёт…
Однако с подробностями этого плана он так и не удосужил меня познакомить – ни тогда, ни после.
- Я ещё с Леной успел побазарить немного, когда ты драпанул от нас, - продолжил он после паузы. – Так она сказала, что они вроде бы из детдома. А тут у тётки своей живут.
- Из детдома? – с сомнением переспросил я.
- А ты что, не веришь?
- А ты – веришь?
- А ты заметил, что они всегда правду говорят?
- Так ты хочешь сказать, что эта Катя и про мужа правду сказала: что у неё муж есть?
- Да не, я не про то, - отмахнулся Санёк.
- А про что же?
- А про то… пообещали, что придут – и пришли. Тогда, на пляж, и теперь вот, вечером.
- А, вон оно что ты имеешь в виду.
- А короче – пошли они подальше! – вдруг высказался Санёк. – Провожать их ещё до вагона! Новых себе найдём, и получше этих. Правда, Серый?
- И правда, - я лишь усмехнулся.

- Ну как, нализались? – полюбопытствовала Таня по нашем возвращении.
- У него спрашивай, - махнул я головой в сторону Сани.
- А ты что же?
- А я шёл от них на пионерском расстоянии. Придурок! Каких-то уродин выцепил… Хотя нет… одна ещё была ничего.
- А ты, значит, стебался? – уточнила свой вопрос моя тётя.
- Вот именно. Каких-то крестьянок выцепил. Над такими только и стебаться, а не лизаться с ними.
- Ой, та хватит уже, Серый! – перебил меня Санёк, пристыженно глядя в сторону.
… - Где ж вы, черти, так долго лазите? – встретил нас с распростёртыми объятьями дядя Вася, сидевший в эти поздние часы в одиночку за столом. На столе уже стояла початая литровая банка с вином. Он никак не мог нас дождаться и сейчас был счастлив как никогда. Ещё бы! Хоть есть с кем выпить. Хоть есть с кем поговорить. Хотя сегодня у него песенный жанр преобладал над разговорным. У него сегодня было песенное настроение:
- Ничего, что ты пришёл усталый и морщинка залегла на лбу…
- Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить!..
- А не погаси только в жизни пожарища, и не залей горькой водкой огня-я! А я пойду по дороге протоптанной – и ты меня никогда, никогда, никогда не найдё-ё-ошь!.. – широко расставляя руки, но не забывая при этом наполнять стаканы из банки, пел дядя Вася.
Его песни были как нельзя кстати. Прямо душу щемило! Мы, конечно, слушали. Мы подсели к нему за стол. Делать было нечего – а нашу сегодняшнюю неудачу на личном фронте надо было как-то залить. Особенно Сане. Он, видимо, страдал больше меня. Я же уже почти забыл о том обломе с девчонками, какой случился у нас в этот вечер.
На этом день и заканчивался. Заканчивали мы его со стаканом бормотухи в руке. Добивали литруху мы уже за полночь.
…И вот ещё один день тю-тю. Кроме серых штанов, приобретённых на Привозе, похвастать было нечем.
- Это наш ширпотреб шьёт, - сообщила Таня: под «ширпотребом» имея в виду ателье на Пушкинской улице, где она работала до того, как вышла в декретный отпуск. Таня зашла за чем-то на веранду: перед тем, как мы укладывались спать. – Надо будет ушить вам. А то широки.
С пожеланием спокойной ночи, она удалилась.
На этом день и закончился.

6 июля

Проснулись? Тогда – поехали дальше.
«Он сказал: ”Поехали!” – и махнул… ногой!» - это слова из ещё одной любимой дяди-Васиной песни. С этими словами он вчера поднимал наполненный стакан и опрокидывал себе в горло.
В этот день с нами не произошло никаких сногсшибательных происшествий; но небольшой обзор этого дня, я думаю, всё же стоит сделать.
День был тяжёлый. Одно слово – понедельник. По небу брели тяжёлые серо-свинцовые тучи.
По дороге к морю мы зашли в магазинчик. На прилавке мы увидели сигареты «Лайка» местной табачной фабрики. Нам почему-то захотелось их купить – попробовать. Санёк отдал 35 коп. продавщице.
- Пачку «Лайки» пожалуйста.
Я ужаснулся: он снова произнёс свою просьбу с жутким неместным акцентом. Судя по гримасе удивления на лице продавщицы, ужаснулась и она. Он произнёс: пачку «ЛайКЫ».
Как только мы вышли из магазина, мы распечатали пачку. Сане сигареты не понравились. И вся полная сигарет пачка с изображением премиленькой собачьей мордочки - тут же была скомкана, распотрошена и растерзана им в клочья.
…На пляже 10-ой станции по-прежнему висел угрожающий плакат, предупреждающий об антисанитарном состоянии морской воды. Мы решили пройтись дальше. В ту сторону, где не далее как вчера - так прекрасно, хотя и недолго – отдохнули с нашими козочками.
Небо было пасмурным, дул ветерок; и купаться, а тем более загорать было как-то не по приколу. Поэтому мы попытались взять водный велосипед на 13-ой станции, - вручая сидевшей в будке очкастой бабке в белом халате свои заезженные часы. Та наотрез отказалась выписывать нам квитанцию, ввиду нашего несовершеннолетия.
- Вы перевернёте велосипед – а мне за вас отвечать потом, да?! – набросилась она на нас со своими понтами.
Упрашивать было бесполезно. Такие очкастые бабки – неприступны.
- Пошли туда, где раньше брали, - предложил Санёк.
Пришлось возвращаться назад.
Приятно пройтись по прохладной набережной, вдыхая свежий морской воздух. А особенно приятно – проходить мимо… раздевалок. Они все просвечиваются от многочисленных щелей; и у кого глаз зоркий и намётанный, тот запросто может чего-нибудь да усмотреть. Если повезёт, конечно.
Нам в этот день повезло. В одной из таких раздевалок была отбита планка, образуя внушительную щель; и в эту щель была видна чья-то голая спина. Через секунду спина повернулась – и в проёме показалась «вражеская двустволка». Меня она чуть было не сразила наповал. Как только мы отошли подальше, я дико растащился.
- Видел?! Не, ну ты видел?! – спросил я у Сани. – Класс раздевалочка!
- Серый, чи тебе голую дойку за счастье увидеть? – удивился тот.
На него обнажённая женская грудь – вся такая кругленькая, такая молоденькая, такая чудненькая – не произвела должного впечатления.
- Сколько здесь секса! – прикольно восхищался я.
…Потом, в течение всего этого дня, я совсем заморочил Сане голову напоминаниями об этой «классной раздевалочке». Когда ему совсем невмоготу становилось слушать мой бред и мой смех по этому поводу, он «успокаивал» меня, нанося чувствительный удар кулаком в плечо.

На 10-ой мы подошли к знакомому окошку, где оплачивались все виды пляжных услуг.
- Велосипед можно взять на прокат?
- Что будете оставлять в залог?
- Часы.
- Давайте. – Тут тётя была сговорчивая и «беспонтовая»: она сразу же выписала нам квитанцию, с которой мы отправились на лодочную станцию .
…Санёк на этот раз ни за что не захотел уступать «пульт управления» нашего судёнышка-катамарана, и поэтому мне пришлось довольствоваться ролью матроса.
- Вон – смотри – девки на велосипеде! Поплыли за ними. Доклепаемся. – Уговаривал я его взять курс на двух девчат, плавающих на такой же посудине за волнорезом.
Девчата даже издали выглядели получше вчерашних. Но, к сожалению, у нас с Саней оказались разные вкусы; и поэтому, плыть в ихнюю сторону он соглашался, но с одним условием:
- Поплыли, - говорил он. – Только на этот раз первым цепляться к ним будешь ты.
И он даже выразил намерение плыть в обозначенную мной сторону, и даже приблизился к ним метров на десять; но тут на меня напала сильная робость, и я повернул рычаг управления велосипедом в обратную сторону.
- Ладно, поплыли назад, - так и не решился я.
Через некоторое время Санёк сошёл на берег: но не потому, что «команда взбунтовалась» - тогда б его просто выбросили за борт, - а по более прозаической причине: ему захотелось «а-а». И если «по-маленькому» на нашей посудине ещё можно было кое-как приспособиться: так, чтобы с берега не очень было заметно; то «по-большому» - весьма и весьма затруднительно.
Довольный тем, что избавился на некоторое время от своего товарища, после вчерашней своей неудачи на личном фронте только нагонявшего на меня свою скуку и смущение, - я развернул велосипед и, немножечко осмелев, снова поплыл в сторону девчат.
Приблизившись к ним на короткое расстояние, я повнимательнее их рассмотрел. Одна была довольно ничего: светленькая, блондиночка. Вторую я не запомнил хорошенько.
- Девочки, а сколько вам лет? – обратился я к ним.
- А что такое?
- Шестнадцать уже исполнилось – что вам разрешили кататься? А ну-ка, поплыли к берегу – будем разбираться: кто это вам разрешил кататься, - угрожал им я с шутливой гримасой.
Они поплыли. Только не к берегу – а всё дальше удаляясь от него.
- Да ещё за волнорез заплываете! Вон моторка плывёт – сейчас она как раз вас на буксир возьмёт: будете знать, как за волнорез заплывать! А потом вас или ваших родителей оштрафуют на кругленькую сумму! – орал я, сам тем временем лихо крутя педалями и давая дёру обратно.
Я боялся – как бы они меня ещё не штрафанули и не взяли на буксир: так как я сам нарушал правила – катаясь один, вместо положенных по правилам двух человек.
Моторка со спасательной станции пронеслась мимо. Но мне уже расхотелось приставать к девчатам, всё дальше уплывающим за волнорез. Знакомство так и не состоялось. Снова засмутившись, я так и не стал повторять попытку, тем более что Санёк уже давно поджидал меня на берегу.
…Сдав велосипед, мы остановились со своим барахлом на пляже 11-ой станции: как раз напротив дома отдыха «Маяк», где мне довелось провести лучшие годы своего детства.
Подошёл пляжный контролёр с красной повязкой на руке, сшибающий с каждого топчана по двадцулику. Мы заплатили за два топчана, контролёр вручил нам талончики, а Санёк спросил:
- А на сколько это?
- На всю оставшуюся жизнь, - ответил тот словами из песни. На самом же деле, эти талончики были действительны в течение одного дня. Так что, если верить тому шутнику, жить нам оставалось недолго.
Бросив вещи на топчанах, мы пошли купаться. Моросил небольшой дождичек, и купальщиков в воде почти не наблюдалось. Мы начали играть в «ладу»; потом просто беситься, не внемля развешанным на каждом шагу плакатам, типа: «Шутки на воде до добра не доводят». Я до того вошёл в азарт, что снял в воде свои красные спортивные трусы и стал размахивать ими над головой, как футбольный фанат флагом своей команды. Моя нижняя часть тела была надёжно прикрыта тёмной водой, и можно было не опасаться, что кто-то из женщин или детей упадёт в обморок при виде юноши-Аполлона, выходящего из вод морских в чём мать родила. Я весь отдался этому эйфорическому состоянию. Однако я не принял в соображение коварства своего приятеля: вынырнув сзади меня, он мощным рывком вырвал у меня из рук моё единственное прикрытие и бросился с ним к берегу. Как ни пытался я тут же догнать его – из этого у меня ничего не получилось. Он вылез на берег и стал дразнить меня красным цветом моих трусов, как тореадор дразнит быка на арене.
- Не гони, Санёк! Отдай труханы! – упрашивал я его, всё ещё оставаясь по пояс в воде.
- Ха-ха! – тащился он. – Теперь будешь сидеть в воде до тех пор, пока не стемнеет!
И он, довольный своей проделкой, уже хотел направиться к топчану; но я, схватив со дна горсть песка, кинул ему в спину. Разозлившись на это, он кинул мне горсть песка в ответ. Но я успел нырнуть, и песок не причинил мне ни малейшей боли.
- Козёл! – крикнул я, выныривая.
- Попроси у дядьки прощения, тогда верну! – наглел Санёк.
- Ага! Как отсосёшь, так сразу и попрошу!
- Ну тогда будешь до ночи в воде сидеть!
- Наколол, говоришь?
- Да ты и так, без трусов, выйди – что тут такого? Сам же говорил: тут можно и голым кругом ходить – никто тебе слова на это не скажет!
- Мы же, по-моему, не на диком пляже!
Но всё же ему очень скоро расхотелось обламывать меня подобным образом. Разогнавшись, Санёк бросился в набегавшую волну и кинул мне, как знак капитуляции, мои трусы.
- Лови! И помни мою доброту! – выкрикнул он при этом.
Так и быть, буду помнить! А то ещё немного – и терпение моё не выдержало бы: пришлось бы появиться перед людьми в таком неспортивном виде.
…Накинув на плечи рубахи, мы смотрели на волны, в каких только что с наслаждением кувыркались. Самый кайф – купаться при больших волнах; хотя и предупреждают, что это опасно. Энергия морской стихии как бы передаётся тебе, и ты чувствуешь собственную силу противостояния ей, - даже если она своей мощью кидает тебя пластом на берег. Чувствуешь, что силы не равны, - но снова и снова поднимаешься и продолжаешь сражаться с этим морским чудовищем, остервенело поднимающим тебя на своём гребне, а затем кидающим на песок.
Дождь прекратился; но небо по-прежнему оставалось затянутым тучами. Да, видно, обгореть на солнце, а тем более – получить солнечный удар, нам в это приезд не грозило. Так что, хотя бы по этому одному поводу – наши мамы могут не переживать!
Кроме нас, на этом пляже было ещё не более десятка человек. Неподалеку от нас расположились на подстилке две подруги лет эдак под восемнадцать. С ними был ещё малой дошкольного возраста – судя по всему, меньший брат одной из них. Так ничего себе девки, только задницы по моим вкусам и стандартам не проходили – слишком оптимальный вариант. А вот груди тоже хотя и большие, но упругие, стоячком ( а вот это уже нормально, вот это в самый раз!  ).
Кажется, мы их здесь уже видели несколько дней назад. Не то чтобы на них «глаз положили» каким-либо определённым образом – а просто таких широкоформатных девушек на немноголюдном пляже трудно бы было не заметить. Я предложил Сане подойти познакомиться; но, после вчерашнего облома, у него так и не появилось настроение. Он отказался. А тут ещё – летящей походкой – проходили по пляжу подвыпившие кенты в расстёгнутых рубахах и опередили нас: стали приставать к тем подругам. Причём – так мне показалось сначала, - что они между собой свои: что они знакомы и хорошо знают друг друга; но по тому, как те подруги стали шарахаться и отбиваться от подвыпивших кентов, - схватив с песка подстилку и прикрывая собой малого, - я тут же сообразил, что это далеко не так.
Девки уже, видно, собирались позвать на помощь кого-нибудь из мужчин; но бухарики и сами от них отвязались – всё той же летящей походкой, не разбирая перед собой дороги, направились дальше по пляжу, искать дальнейших приключений на свою голову. Но настроение у тех подруг уже было испорчено до конца дня: они тут же собрали свои манатки и снялись…  снялись в поисках нового места. А может быть, пошли домой, проклиная плохую погоду.
Мы тоже не долго задержались на этом месте. Ещё раз искупались и, одевшись, пошли по асфальтированной дорожке к центральному выходу: в сторону 10-ой станции и трамвайной остановки.
…Наши табачные запасы снова, и на этот раз как-то быстро, иссякли. Курить было нечего. Наверху мы наткнулись на продовольственный киоск и купили, за неимением лучшего, пачку «экспресса». Сразу отойдя от киоска, я взялся её распечатывать.
- Спрячь, дурак! – набросился на меня Санёк.
- А что тут такого? – со всей своей искренностью, удивился я.
- Ты на курорте находишься или где – такую гадость собрался курить, тут при всех! Что про тебя люди подумают!
Не знаю, как люди, - а я было подумал, что он говорит это в шутку. Но он говорил как нельзя серьёзно.
- Людям самим, может быть, курить нечего! – принялся возражать я. – Они ещё будут что-то про тебя думать! Кому ты тут сдался! Кому ты тут нужен – чтобы на тебя смотреть: что ты там куришь!
Нарочно я стал выставлять напоказ вскрытую пачку.
- Не позорься! – не унимался Санёк.
Да, понятия у парня были довольно простые: если ты приехал на курорт – значит, ты сын министра; и глубоко аморально опускаться до того, чтобы курить такую гадость, как черкасский «экспресс».  
На меня напало обычное моё веселье; и чем больше Санёк уговаривал меня не позориться, тем больше мне хотелось сделать противное ему. Я поднял вверх руку с распечатанной пачкой и громогласно заговорил:
- Граждане! Посмотрите, что курит мой товарищ! Вы это видели?! Как такое возможно?! Позор джунглям! В зоопарке тигру мяса не додают! Спасайте хищника!
Санёк вышел из себя при этих моих возгласах:
- А ну, иди-ка от меня на расстоянии десяти шагов, и не меньше – а то ещё подумают, я тебя знаю!
И только после того, как мы присели на лавочку, Санёк решился достать сигарету из пачки – но так, чтобы никто вокруг из посторонних отдыхающих этого не увидел; но я выхватил у него из рук бедную, уже изрядно потрёпанную пачку - и снова выставил её на всеобщее обозрение и снова, воздев руку, стал водить ею над головой.
Санёк тут же начал лупцевать меня, нанося чувствительные удары в плечо; а затем строго сказал:
- А ну давай – дёргай от меня! Дёргай от меня подальше! И пока я не докурю – чтобы ты тут, рядом со мной, и близко не возникал!
За лавочкой располагалась яблоневая рощица: туда-то, вверх, я и драпанул. А оттуда стал швырять небольшие камешки в Санину спину. Ему это досаждало ничуть не меньше, чем предыдущие мои выходки; и он вставал с лавочки и, с обозлённым видом, наносил ответный удар. Мне такая перестрелка тоже очень быстро надоела; и я драпанул ещё выше – и там уже спокойно докурил «позорную» сигарету, и наблюдая оттуда, как то же самое, снова присев на лавочку, делает сейчас и Санёк, не видя меня. Затем я обошёл рощицу и, спустившись вниз, вышел со стороны продовольственного киоска и автоматов с газированной водой. Санёк тут же заметил моё появление и проговорил, держа в руке камешек:
- Попробуй только подойти ко мне!
Всё же я осторожно, с извиняющейся улыбкой, опустился на соседней лавочке.
- Ладно, Санёк, перестань обижаться – бросай камень!
- А ты будешь гнать ещё? – грозно спросил он. – Будешь ещё меня позорить?
Я не знал, что ответить. Сказать, что больше не буду, означало соврать; сказать, что и дальше буду, означало вероятность нарваться на «шальную пулю». Как-никак, Санёк был классным метальщиком. Как вы помните, вместе с Димьяном они то и дело проходили в этом отношении хорошую практику у нас в городе на ставке.
Однако ничего страшного не произошло. Мои кости остались целы. Мы пришли к мирному соглашению и, так как делать было нечего, ( хотя какие могут быть дела, когда ты на курорте ), поехали на трамвае в город.

Помотавшись по городу, пройдясь по Дерибасовской, мы призадумались, куда бы ещё на вечер податься. Санёк уже просился ехать домой; но я предложил и уговорил его сходить в киношку.
- В какую? – спросил он.
- Да в любую. Что, мало кинотеатров?
Мы остановили свой выбор на кинотеатре имени Котовского. Там шла старая чёрно-белая чехословацкая кинокомедия «Лимонадный Джо». В кассе была небольшая очередь. Билеты на последний сеанс – 21:15 – ещё были.
- Что хоть за фильм? – ни к кому не обращаясь, спросил Санёк.
- Хороший фильм. Сходите. Не пожалеете. – Заверила нас бабулька, стоявшая первой возле кассы.
Я, честно говоря, не слишком доверяю вкусу пожилых женщин; но искать другие варианты приятно провести время в этот вечер, было уже поздновато.
- Мы хоть домой успеем? – волновался Санёк.
- Конечно, успеем, - заверил я его. – Последний автобус аж без пятнадцати двенадцать идёт.
«Если только он пойдёт», - хотел добавить я. Но зачем лишний раз травмировать человеческую душу, и без того легкоранимую!
Мы взяли билеты на балкон. Места не совсем удобные; но мы сидели в последнем, третьем, ряду; и я залез задницей на спинку кресла, свесив ноги. Санёк последовал моему примеру. Так что весь экран был виден нам хорошо.
Фильм, снятый в жанре комедийного вестерна, рассказывал об одном «пришибленном» ковбойце, который решил отказаться от употребления виски, бренди – и всего прочего набора блатных и благородных алкогольных напитков, ( зажрался, чёрт, зажрался! ). Вместо всего этого он начал употреблять исключительно лимонад. А кроме того, он повёл решительную борьбу с изготовителями и торговцами спиртного. Во даёт! Одним словом, комедия! ,
Из кинотеатра мы вышли в приподнятом настроении, - хотя и с одервенелыми, от долгого сидения на жёстких спинках кресел, задницами. Надо было поторапливаться на автобус. Но сначала ещё надо было добраться на трамвае до улицы Чижикова , а там сделать ещё одну пересадку.
…«Тройка» подошла быстро. Мы залезли в полупустой вагон. Здесь с нами случился ещё один любопытный и забавный эпизод, который мне в своём повествовании снова хочется выделить несколько особо. Но если в первом нашем случае  участвовал «учёный малый»; то в этом будет участвовать личность, диаметрально противоположная первому – как в смысле возраста, так и в смысле состояния алкогольного опьянения. Их объединяет разве что повышенная страсть к самосовершенствованию: первого – по молодости, а второго – под воздействием горячительных напитков:
«ДУ Ю СПИК ИНГЛИШ?»
Итак, мы запрыгнули на заднюю площадку трамвая и выпали на задних сиденьях. Санёк возле окна, я посередине. Третье заднее место, около двери, занимал «дубовый» мужичок, раскачивающийся вместе с трамваем из стороны в сторону. Он что-то молол про себя, но я поначалу не обращал на его бормотание ровно никакого внимания. Но когда он наклонился ко мне и, дыхнув перегаром, загудел мне на ухо, я отшатнулся и спросил:
- Что-что?
- Ду ю спик инглиш? – внятно и разборчиво произнёс ханурик.
- А! – понял я. – Ес, ай ду.
- О-о-о! – восхищённо похлопал меня тот по плечу. – Ма-ла-дец!
Далее он опять что-то прогудел мне на ухо, - но за перестуком трамвайных колёс, я так и не понял, что именно.
- Я жи-у на Чкалова двадц-ть ч-тыре, - продолжал он заплетающимся языком, наклонившись ещё ближе к моему уху.
- А зачем мне знать ваш адрес - я вашу квартиру грабить не собираюсь, а письма писать – тем более! – ответил я ему «в чисто одесском стиле».
- Серый! – глянул на меня Санёк косо, с осуждением: какой, мол, толк вступать в разговоры со всякими алкашами.
- Не-ет, ты м-ня не-е та-ак по-ял, - замотал головой бухарик, проглатывая некоторые буквы алфавита. – От ск-жи м-е: от ка-ак, от ка-ак эт-бу-ет? А? От ка-ак? Ну? Ка-ак?
- Что «как»?
- От ка-ак это бу-ет на а-гли-ском?
- А! – наконец-то уяснил я. – Ай лив ин Чкалова стрит, твенти-фо.
- Серый, с кем ты базаришь, - толкал меня в бок Санёк, - постыдился бы!
- Остановка «улица Чкалова», - объявил водитель трамвая по микрофону.
Мужик – ноль внимания. Так увлёкся, что не заметил, как трамвай подъехал к его остановке.
- Выходите, ваша остановка, - указывал я ему на открывшуюся дверь.
- Не-ет! Вот ты м-е всё-тки ск-жи: ка-ак это бу-ет на а-гли-ском? – приставал он.
- Я ж уже сказал.
- А я не р-сслыш-л. Повт-ри.
- Дед, сейчас уже поздно, - торопил я его, - и жена, наверно, дома заждалась. Завтра с утречка поезжай в посольство Великобритании – там тебе подробно всё и объяснят!
- Ты м-ня сё-тки не-е та-ак по-ял! – разочарованно отвернул он голову.
- Выходите, а то сейчас дверь закроется!
- Она закроэтся , а я иё открою! – уверенно произнёс он.
И действительно: как только дверь захлопнулась – он вскочил со своего места, захватив сумку с тарой, моментальным движением руки открыл крышку наддверного щитка и ткнул туда пальцем. Там что-то щёлкнуло, посыпались искры. Санёк, до этого сидевший отвернувшись к окну, резко повернулся. Повернули головы в сторону задней площадки и другие пассажиры. А я так даже вскрикнул:
- Осторожней! Током трахнет!
Но, видно, алкаш знал толк во всей этой системе: так как дверь буквально через мгновенье – после того как он нажал на какой-то рычажок – резко распахнулась. Ханурик уже на ходу, - умудрившись не упасть при этом, - вывалился из вагона, - под аккомпанемент проклятий, уже раздававшихся из кабины водителя. Пару секунд простояв на остановке и покачиваясь при этом, ханурик затем, - как ни в чём не бывало, не замечая перед собой светофора, - повалил на красный свет, размахивая над головой своей сумкой. Толпа машин, ехавшая по улице, как по команде засигналила. Ханурик остановился прямо посредине дороги и, как классный регулировщик, начал размахивать руками и сумкой с тарой. Звон тары из сумки раздавался при этом по всей улице. Машины вихрем пронеслись мимо него, не умудрившись зацепить. После чего алкаш – всё той же летящей походкой – направился на другую сторону улицы.
Мы с Саней, наблюдавшие всю эту сцену с заднего окна трамвая, выразительно переглянулись.
…Ну а что же во всём этом эпизоде любопытного и забавного? – возможно, спросит читатель.
Наверно, ничего.
Но согласитесь: пьяница в общественном транспорте, пытающийся заговорить и объясниться с вами на самом интернациональном языке, а не на самом интернациональном мате, - такое явление возможно только в Одессе!

На остановке по улице Чижикова было пустынно. И сама улица в эти часы уже была пустынна. Лишь светофор на перекрёстке своими сменяющимися огоньками придавал ей кое-какое оживление. А трамвая всё не было и не было. А стрелка часов неумолимо приближалась к двенадцати.
- Может, побежим? – предложил я. – Тут недалеко: две остановки. А то, чёрт его знает, сколько ещё ждать.
Торопливо отшагав четверть пути, мы заметили приближающийся сзади трамвай.
- Побежали, подъедем, - подгонял я Саню.
И вот мы занялись спринтерским бегом на короткие дистанции. По вечерней Одессе, по пустынной улице, в свете фонарей – это было довольно романтично. Трамвай тем временем, обогнав нас, подошёл к остановке. Я запрыгнул на заднюю площадку, следом за мной плюхнулся Санёк. Следом за нами захлопнулась дверь, и трамвай покатил дальше. Высунув голову в открытое окно и раскуривая уже потухавшую сигарету, я смотрел вперёд и всё боялся, что не увижу на остановке автобус.
Но он стоял. Мы спрыгнули с трамвая и, не останавливаясь, помчались к уже журчавшему своим мотором «127»-ому. Я выкинул сигарету; а так как спички у нас закончились, я очень жалел, что не придётся покурить по дороге домой.
…Я зря жалел. Как только мы сошли на Ромашковой, я заметил крохотную звёздочку непогашенного окурка, лежавшего на земле. На наше счастье, кто-то бросил его несколько секунд назад, когда заходил в автобус. Грех было не воспользоваться таким случаем.
- Учись, сынок, моей находчивости! – щегольнул я перед Саней зажжённой сигаретой.

Свет во дворе и в хате ещё горел. Мы зашли на веранду, через минуту там появилась Таня.
- Ну что, рокеры-брейкеры, рассказывайте, как день провели, - обратилась она к нам, призывая сделать доклад о сегодняшнем дне.
Рассказывать было не о чем. Санёк помалкивал, меня же разбирал мой обычный смех.
- С чего ты опять, на этот раз тащишься? – спросила Таня.
- Та кино весёлое посмотрел! – по-своему истолковал причину моего веселья Санёк.
- Раздевалочка классная! – вспомнил я утренний прикол, буквально угорая от хохота.
- Что-что? – не поняла моя хорошенькая тётя.
- Хо! Во дурак! Опять вспомнил! – выразился Санёк. – Это сегодня утром… на пляже мимо раздевалок проходили – а там в одной раздевалке планка одна была отбита. Так он через эту щель что-то там такое увидел – и потом весь день весёлый ходил тащился, мне покоя своим смехом не давал!
- Да? Вон оно что?.. Ну и что же ты там увидел? – не скромничая, спросила Таня.
Я ей так и не ответил: я воспроизвёл в памяти тот утренний пикантный эпизод и, не в силах больше удержаться на ногах от смеха, свалился на кровать, прикрывая лицо руками и давясь собственным хохотом.
- Это он только верх увидел… а я представляю, что бы с ним было, если б он ещё и низ подсмотрел! – представил Санёк.
- Если б я увидел низ, я бы там на том месте так и остался бы лежать!
Приступ ржачки еле отпустил меня. Мы стали стелить на ночь постель. Таня вышла; но вскоре опять зашла, с желанием поговорить о музыке.
- «Модерн токинг» слушаете?
А как же! Этот западногерманский дуэт приводил в экстаз большинство населения. А девчонки – те вообще закатывали глаза и сходили с ума при одном упоминании имён Дитера Болена и Томаса Андерса.
- А Минаева слышали?
- Кого-кого?
- Он на них пародии делает.
- А! Это вот это: «Не смотри на меня братец Луи, Луи, Луи?», - пропел я слышанную песню.
- Да.
- Слышали.
Это у кого-то из моих соседей крутили: то ли на свадьбе, то ли на проводах в армию. Я тогда ещё подумал: «Что за пошляк поёт?» Как любой малолетка, я тогда был чересчур восторженным: а потому - в штыки воспринимал всякий, даже малейший, намёк на недоброжелательность в адрес своих кумиров. И готов был растерзать каждого, кто посмел бы обыгрывать их мелодии в пародийном ключе.      
Разговор на музыкальные темы продолжался.
- Это у нас на дискотеке в парке, - рассказывал Санёк, - как-то однажды решили приколоться – объявляют, значит: «А сейчас прозвучит песня группы “Модерн Токинг”: могут танцевать как “металлисты”, так и “брейкисты”!» А мусора, которые там, на дискотеке у нас, дежурят – они-то знают, что те враждуют между собой: так сразу – уши торчком, носом нюх-нюх!..
А затем… а точнее не за тем, а за кем, - то есть, за нами, - пришёл наш добрый друг дядя Вася. Резко скрипнув дверцей на веранду и щурясь на свету, он остановился на пороге и, немного покачиваясь, словно бы в такт нашему разговору о музыке, сказал уставшим голосом:
- Ну что, старый, - это он меня так всю жизнь называл: даже ещё тогда, когда я пешком под стол ходил, - ну что, старый, о чём вы тут лясы точите? Пойдём, там у нас осталось ещё кое-что.
Он уже был под изрядным хмельком и еле держался на ногах.
- Что стоишь качаясь, то-онкая рябина…  - запел он сипловатым голосом.
- Ложитесь спать! – сказала нам Таня. – А то опять с ним до утра засидитесь.
Она встала и вышла.
- А пи-пи-пи, а пу-пу-пу! – заговорил дядя Вася на птичьем языке, провожая свою дочь косым, но весёлым взглядом. – Скажи, старый: «Всё пропьём, но флот не опозорим!» Правильно? И-и-эх, бутылка вина! И не болит голова! А болит у того, кто не пьёт ничего! – запел он. И на его усатом лице снова расплылась уже знакомая нам блаженнейшая улыбка.
Наш разговор о музыке и песнях, благодаря усилиям дяди Васи, похоже, начинал переходить из теоретического содержания в практическое.
Втроём мы вышли во двор и засели за стол, на котором, как и вчера, уже дожидалась нашего прихода початая литровая банка с вином.
До скольки мы на этот раз засиделись, попивая вино и слушая дяди-Васины байки, я не запомнил. Но не до утра – это точно. Так как я запомнил, что до кровати в эту ночь мы всё-таки добрались.
На том-то и закончился ещё один наш день, проведённый в Одессе.

7 июля

В это утро мы прибыли на пляж на вчерашнее наше место, на 11-ой станции. Погода в этот день выдалась солнечной; море успокоилось и не штормило; но вода была прохладней, чем вчера. Вчерашние ночные посиделки с дядей Васей и с «бормотухой» не дали никаких осложнений, и с настроением было – олл райт!
Я вновь обратил внимание Сани на тех полногабаритных девушек, которые обитали здесь и вчера. Санёк своим серьёзным, как костюм английского денди, взглядом ответил, что подумает над этим вопросом. Девушки, в отличие от вчерашнего дня, были без малого. И тех бухариков, что вчера так неуклюже к ним приставали, тоже поблизости не наблюдалось. Так что обстановка была вполне благоприятная.
…И Санёк не долго думал. Так получилось, что мне снова пришлось отлучиться. Кажется, я бегал за пирожками и за ситром. Пришёл, окунулся в море; а когда вылез из воды, одна из девушек подошла к нам и, приглаживая рукой свои пышные волосы, пригласила к себе:
- Ну что вы тут сидите? Пойдёмте к нам. В карты поиграем.
Нет, вы только подумайте! Как, оказывается, всё просто! В карты поиграем! Как будто она нас сто лет уже знает! Как будто мы её давние родственники!
Ладно, пойдём. Мы не отказались.
- Когда ты успел их зацепить? – поражённо спросил я.
- Да-к ты ж ушёл – а я, как видишь, зря тут время не терял, - ответил Санёк, слегка смущённо улыбаясь.
Мы перебрались со своими вещичками к нашим новым знакомым и выпали на ихней подстилке. После чего стали играть «в дурака».
Перейдём к знакомству. Их звали Вика и Лена. Но я уже предупреждал, что Лен много, - а переделывать имена на вымышленные, по крайней мере – в этой своей повести, я не собираюсь: так как привык повиноваться Его Величеству Факту. И потому-то, я буду звать её так, как это делала её подруга: она звала её – Алёна.
Итак, мы перекинулись разок «в дурачка»; после чего Вика встала.
- Ну вы тут пока играйте, а я пойду сигарет куплю.
- А какие сигареты вы курите? – спросил Санёк.
- Всё с фильтром, - просто ответила Вика.
- Так угощайтесь, - вытянул Санёк из кармана, ещё не израсходованную нами с позавчерашнего посещения Привоза, одну из пачек «веги».
Вика нерешительно потопталась на песке.
- Не стесняйтесь, - подбодрил её Санёк.
- Да мы и не стесняемся, - убедила нас Алёна, вытаскивая сигарету из брошенной Саней на подстилку пачки. Следом за ней то же самое сделала и Вика.
Потом мы сидели на подстилке, курили и болтали о первом, что приходило в голову.
- А откуда вы? – спросила Вика.
- С деревни, - ответил я.
- Он гонит, - осёк меня Санёк. – Мы не с деревни. Мы с города. Небольшой такой шахтёрский городишко на Донбассе.
Хотя вода была прохладной, это не помешало нам сразу же после того, как мы покурили, вчетвером пойти купаться. Девушки были не такие застенчивые, как те прежние, с которыми мы прогуливались по городу позавчера. В этих, с первого же брошенного на них взгляда, легко можно было распознать коренных одесситок; а одесситки, обычно, обладают смелым южным характером.
- А давайте в «ладу» играть, - предложил Санёк, как только мы вошли в воду.
Они поначалу не поняли, что это такое. Санёк начал объяснять им правила игры.
- В «сало»? – догадались они, немного удивившись. – Это у нас «сало» называется!
Точно, «сало». Я ведь, кажется уже, ранее упоминал об этом!
Игра началась. Поскольку Саня предложил эту игру, то ему первому выпала очередь быть «салом», или «ладой». Он гонялся за своими преследуемыми и, когда настигал, беззастенчиво на них прыгал. Всем было весело. Все успели позабыть: наши новые подруги – вчерашний инцидент с подвыпившими парнями, а мы – позавчерашнюю прогулку с совершенно трезвыми девками. Когда очередь доходила до меня быть «салом», я по-детски беззаботно нырял в светло-зелёную воду и, по маячившим в воде плавкам, определял расположение преследуемых мной противников. И затем с резким рывком бросался в сторону ближайшего. Санёк постоянно ухитрялся смыливаться дальше Алёны с Викой; и тогда мне приходилось «салить» наших новых подруг, - что я проделывал с сильным смущением: так как мне приходилось дотрагиваться своей худой мальчишеской рукой к их обнажённым, полным и по-женски округлым плечам. Когда же я выражал намерение погнаться за Саней, он резко бил ладонью по поверхности воды – и тогда сотни стреляющих брызг летели мне лицо. Отворачиваясь, я всё же иногда успевал и его «засалить».
По прошествии минут десяти или пятнадцати игра надоела. Все успокоились и, остывая от азарта, перепрыгивали в воде с одной ноги на другую. Но вскоре придумали новое развлечение: двое скрещивали руки, а кто-то третий залезал на такой нехитрый помост и, оттолкнувшись ладонями от плеч стоявших в воде, прыгал в воду.
- А вы не сёстры? – спросил Санёк, отплёвываясь от брызг.
- Сёстры. Только аж троюродные.
- А вы, всё равно, чем-то похожи между собой, - заметил он.
«А особенно – телосложением», - хотел добавить я; но посчитал, что такое замечание могло бы показаться грубоватым.
Вообще, в этот раз я старался побольше помалкивать. Девушки были серьёзные, с мощными торсами – с такими мощными торсами женской штангой нужно заниматься! Не знаю, впрочем, как насчёт такого моего вывода; но то, что они учились в медучилище, это уж точно: Алёна на третьем курсе, Вика – на втором. Это они нам сами сказали. Я тоже рассказал им, что мы, только-только недавно, закончили восемь классов и теперь думаем, куда бы податься. Санёк при этом недовольно посмотрел на меня. Чуть позже он мне сделает упрёк: почему я не накинул хотя бы год-другой: что, трудно было соврать, что нам лет хотя бы по шестнадцать-семнадцать?
Мы вышли из воды на горячий песок. Девчата подали нам своё полотенце, лежавшее на подстилке. Причём сделали они это с такой непринуждённостью и небрезгливостью, что я и Санёк аж засмущались. Как же – а вдруг у нас кожная болезнь? Правда, если следовать принципу: зараза к заразе не пристаёт – тогда всё правильно. Мы с Саней обтёрлись, затем то же самое сделали и Алёна с Викой.
После чего мы снова расселись на подстилке. Карты опять были готовы стать основным действующим предметом нашей пляжной пасторали. Но становиться очередным «дурачком» никому не хотелось, поэтому стали показывать фокусы. Кто какие знал. Я в этом деле был полный нуль, поэтому просто наблюдал за «фокусниками», вытянув ноги и уперевшись локтём в песок.
Лицо у меня, должно быть, выглядело слегка мрачноватым, как у древнеримских статуй. Да и вообще, я продолжал испытывать смущение: меня смущала, рядом с такими упитанными девушками, моя мальчишеская худоба; а рядом с Саней, на котором были приличные синие плавки, меня смущали мои красные спортивные трусы с белыми полосками по бокам. Своё смущение я маскировал лёгкой развязностью своей позы.
- А покажи-ка им тот фокус, - предложила Вика Алёне.
- Да тут волны, шум. Вряд ли получится, - ответила та. – Ну, а вообще-то, ладно. Давайте попробуем.
И Алёна попросила руку ( хорошо хоть, не сердце! ). Санёк отказался от всяческих экспериментов над собой: бандитский город – как знать… вдруг кому-то подашь руку – а взамен протянешь ноги. Дорболызнут по чайнику морским камешком – и концы в воду. ( Это я, конечно, глубоко драматизирую ситуацию ).
Пришлось руку подать мне.
- Наверно, тут не получится, - всё извинялась Алёна. Но давай попробуем. Где у тебя пульс? – щупала она кисть моей руки в поисках пульса. – Слушай, Вика, у него пульса нет! А, вот! Нащупала. Вытягивай теперь из колоды шесть карт. Только не смотри в них!
Я подчинился.
- Дай их мне.
Тоже сделал.
- А теперь закрой глаза и ни о чём не думай!
Ну, люди добрые, если не подтвердится то, о чём написано выше, то ждите продолжения!
Я старался ни о чём не думать, но это было затруднительно. Волны с шумом накатывались на берег, а вместе с ними накатывались и разные обрывочные мысли на голову.
- Открой глаза и вытяни червового валета! – громко и резко, почти что в приказном тоне велела Алёна, продолжая держаться за мой пульс и предлагая мне под нос те самые, вытащенные из колоды шесть карт, повёрнутые ко мне тыльной стороной.
Я мгновенно открыл глаза и с видом зашуганного, находящегося под дулом пистолета вытянул третью карту слева.
- Ну! Что я говорила – чуть-чуть не угадал! – сожалея, всплеснула руками Алёна. – Я же говорила, тут вряд ли получится: волны будут мешать.
Червовый валет стоял в этой шеренге третьим, но только справа. Фокус не удался . Однако, несмотря на это, впечатление было произведено! Я поначалу ещё подумал: а не кроется ли в этом фокусе какой-то особый медицинский секрет. Алёна учится в медучилище. Может быть, она мечтает в будущем стать психотерапевтом. Может быть, она изучала какие-то специальные учебники. Может быть, она обладает кое-какими навыками экстрасенса. Но впоследствии, я и сам пробовал показывать этот фокус другим, и у меня получалось! Так что кто хочет, может тоже попробовать.
Санёк, чтобы не отстать от девчат, тоже подогнал один фокус – вернее, хотел подогнать. Но для этого нужно было разрезать спичечный коробок напополам. Такой возможности не было, и он просто выдал секрет.
- Это мне Шипил показывал, - заключил он, - знаешь Шипила?
Я, удивлённо уставившись на него, решил придраться к последнему вопросу:
- В одном классе с пацаном учились – он ещё спрашивает, знаю ли я Шипила? Санёк, ты ещё спроси: знаю ли я тебя?
…Было около половины четвёртого. Мы бы так и сидели до самого вечера; но тут спохватилась Алёна:
- Ой, мне же ещё надо поехать малого с детсада забрать!
- А куда, далеко надо ехать? – тут же поинтересовался Санёк.
- На Среднефонтанскую.
- Серый, далеко это отсюда? – обратился он уже ко мне.
- Да так… ни далеко ни близко… на трамвае надо ехать – две остановки не доезжая до конечной, до центра, - ответил я.
- Ну давайте, тогда уж, все вместе и съездим, - решил Санёк за всех нас.
Конечно, съездим. Всё равно не фиг делать.
Алёна стряхнула песок с подстилки, а Вика порылась в кульке и достала оттуда бутерброд с копчёной колбасой и пару помидорок. У меня потекли слюнки. Я не видел копчёной колбасы с тех самых пор, когда мы ещё в поезде уничтожили все свои съестные припасы; о помидорах уже не говорю: ранние помидоры стоили 7 рублей за килограмм на рынках. Видно, заметив, что я неравнодушен к её бутерброду, Вика тут же протянула свой «тормозок» нам. Я сразу же хотел на него наброситься, но Санёк со смущением одёрнул меня:
- Серый!..
Да пошёл ты! Жрать охота. Бери, пока дают. Я взял бутерброд и помидорины и, уже откусив и от того и от другого, спросил у девчат:
- Так а вы что: разве не будете?
- Берите ешьте, - с улыбкой потчевали они, - хоть поможете нам уничтожить наши съестные припасы. А то нас от этой колбасы уже воротит, а помидорами мы у себя на даче обожрались. Это нам наши родители всунули. Мы уже тут голову ломали, ломали: думали – кому бы это всё скормить. Хотели уже чайкам в море выбросить. А тут вы как раз нам на глаза попались, - то ли в шутку, то ли всерьёз добавили они.
- А ты – будешь? – спросил я у Сани.
- Не-а, не буду, - смущённо мотнул он головой.
С гордостью, - напоминавшей гордость советского туриста, впервые оказавшегося за границей и, с твёрдыми словами: «У нас и самих – всего этого навалом!», отвергающего все соблазны загнивающего капиталистического мира, - Санёк отказался, заради принципа. Ну что ж – ходи голодный, приятель, раз уж ты такой гордый и принципиальный!
Пока я заточил небольшой «тормозок», наши щедрые подруги успели собраться. Мы с Саней тоже подхватили свои пожитки и двинули вгору по асфальтированной дорожке, остановившись предварительно возле раздевалок, чтобы обтрусить песок с ног и напялить на себя верхнюю одежду.
Девчата, до этого часа не проявлявшие излишней весёлости, вошли в азарт. Вика конфисковала – на время, конечно, а не насовсем – Санины солнцезащитные очки и, по курортной моде нацепив их себе на голову, поверх своей пышноволосой, гривастой «причи» , - с каждой минутой всё больше и больше стала на нас, образно выражаясь, напирать своим телом.
- А чего вы всё молчите да молчите. Рассказали бы что-нибудь весёленькое. Анекдот хотя бы какой-нибудь. Новенький какой-нибудь анекдот не расскажете?
Это был её упрёк-замечание в наш адрес. Я, против своего обыкновения, на этот раз не тащился; Санёк тоже предпочитал отмалчиваться. Поэтому никакого увлечённого или прикольного разговора с девчатами ни у меня, ни у него на этот раз не получалось.
- А вы слышали, - решился, наконец, вставить слово Санёк, - тут недалеко, на Десятой станции , говорят, колобок повесился.
Тьфу ты! Опять-двадцать-пять! Чем постоянно всем рассказывать один и тот же анекдот – лучше б взял верёвку, пошёл и сам повесился: было бы смешнее!
- Всего лишь? – даже не улыбнулась Вика. – Старо! Старо, как мир!
- Это то же самое, что и ёжик повесился, - добавила Алёна. – Это мы с тобой, Вика, где-то уже слышали.
Санёк обломался. Девчата, - ничуть не сожалея о том, что ничего вытянуть из нас такого, что бы вызывало ха-ха, им не удалось, - начали развлекать себя сами. В основном, старалась Вика. Когда её старания лились через край, когда она буквально корчилась со смеху, - Алёна тоном строгой училки, смотрящей поверх очков на нашкодившего ученика, выговаривала её имя:
- Ви-ика! Ну сколько можно уже?! Ну перестань!
А потом – уже не так серьёзно:
- Тебе надо «жёлтую справочку» выписать!
- А тебе не кажется, Алёна, что нам обеим нужно «жёлтую справочку» выписывать! – сквозь смех, препираясь с ней, выговаривала Вика.
- А вы знаете, - нашёл-таки что присовокупить Санёк, ( хотя и не совсем новое, но зато несколько подзабытое старое ): - А вы знаете, что с «жёлтыми справочками» обычно или в лифтах, или в трамваях рождаются?
- Да? – вяло улыбнулась Алёна. – Вика, ты где у нас родилась: в лифте или в трамвае?
Вика только опять скривилась от смеха.
…На Среднефонтанской наши пути ненадолго разошлись: Алёна пошла в детсад; а Вика забежала к себе на квартиру, оставив нас с Саней ждать во дворе.
- Классные тёлки? – поинтересовался моим мнением Санёк.
- Вот именно – тёлки.
- Как они тебе?
- Так… вообще-то ничего.
- Весёлые, да? Как раз по твоему вкусу.
- Что есть, то есть. Весёлые-то весёлые. Только это… габариты у них… слишком уж широковатые.
- Карданчики, говоришь, немного габаритные? – опередил меня Санёк.
- Да в том-то и дело, что не «немного»!
- Так что ж ты хочешь – им уже под двадцать.
- Так есть же такие, которым по двадцать лет, а задницы, знаешь, какие аккуратненькие – приятно взглянуть! Взять, хотя бы, мою родственницу Таню.
- Наоборот… Вот такие – само что класс! – возражал он. – Прикинь, как классно может получиться – притереться в темноте к такой заднице!
- Размечтался!.. Тебя, я вижу, только задницы и интересуют.
- А тебя – разве нет?
- А я ещё и на лицо внимание обращаю.
- А кстати, ты кого себе на это раз выбираешь: Алёну или Вику?
- Мне до фени.
- Не, ну как это – «до фени»? Мы же договаривались: в следующий раз будешь выбирать уже ты.
Он, оказывается, помнил наш уговор. В честности парню явно не откажешь. Человек слова! Человек чести! Что и говорить. Принц крови! Да и только.
- Ну… Вику, - как-то безразлично выбрал я.
- А може, всё-тки Алёну?
- Та… она старше.
- Ладно. Так уж и быть, - согласился Санёк. – Значит, я буду Алёну пудрить.
Мы помолчали. А затем Санёк начал наставлять меня на ум:
- А ты хоть понаглее себя веди с этой Викой. Что ты к бабе дотронуться боишься. Обними её за талию. Порассказывай ей что-нибудь.
В этот момент из подъезда вышла Вика. Вскоре появилась во дворе и Алёна. С высоко поднятыми руками она обрадованно воскликнула:
- Ура, Вика, гуляем! Малого уже забрали!
- Да? – не поверила своим ушам Вика. – Ой, как здорово! А то этот малой просто забодал!
Словно предвидя такой поворот событий, кто-то из родителей успел пораньше забрать из детсада младшего брата Алёны. Руки у неё и у Вики теперь, можно сказать, были развязаны; и мы вчетвером теперь смело могли возвращаться на наше старое место. Будем снова пляжничать!
И теперь, когда каждый сделал свой выбор, можно было приступать к дальнейшему развитию событий.
Я выбрал Вику. Она была на год моложе и, естественно, миниатюрнее, чем её троюродная сестра: но не более миниатюрнее, чем вторая матрёшка в сравнении с первой, в которой она сидит. К тому же, она была привлекательней внешностью: но, опять же, не более привлекательней, чем слово «тёлки» в сравнении со словом «коровы», которым девушек с такими габаритами тоже можно дразнить и обзывать.
Итак, я выбрал Вику. Правда, я ещё пока не решался не решался кидаться на неё с объятьями: скромность не позволяла; а Санёк уже вовсю обвивался вокруг Алёны: когда мы ехали в трамвае, он с каждой минутой всё плотнее и всё наглее старался прижаться к ней и ухватиться за то, что помягче.
…По прибытии на пляж наши подруги первым делом скинули с себя свои голубые летние брюки-«бананы», блузки и туфли-«мыльницы» - и остались в купальниках. Мы тоже сбросили верхнюю одежду и оставили на себе кое-какое прикрытие: Санёк – свои синие плавки, а я – свои красные спортивные трусы, так смущавшие меня. И вчетвером мы снова полезли в воду.
- А давайте сплаваем до волнореза! – родилась очередная дурная идея у Сани.
- Ты что! – испуганно воскликнула Алёна. – Мы же плавать не умеем!
- Удивительно! – воскликнул Санёк. – Возле моря живёте – и плавать не умеете! А давайте мы вас научим!
И он, откинув в сторону всякую робость и стеснительность, начал поддерживать снизу руками за живот плывущую «по-собачьи» Алёну. Хороший способ научить девушку плавать!
Мы с Викой уже вышли на берег; а новоявленный инструктор по плаванию вместе со своей ученицей всё ещё продолжали бултыхаться в морских волнах.
- А тебя не научить? – спросил я у Вики, смущённо улыбнувшись.
- Да нет, спасибо, не надо, - так же смущённо улыбнулась она в ответ. – Он её не утопит случайно?
- Не думаю.
- Алёна, ты всё-таки слишком не увлекайся! – крикнула она с берега.
Алёна прислушалась к совету своей сестры и, спустя несколько минут, вышла на берег; а следом же за ней, вышел из воды и Санёк, по коже которого уже бегали мурашки.
Мы снова выпали на подстилке и взялись за карты. Но теперь мы резались «в дурня» не просто так, а играли «на интерес». Мы договорились так: оставшийся в дураках проигравший должен будет подойти к первому попавшемуся на глаза отдыхающему – и обратиться к нему с дурацким, прикольным вопросом: «Вы не скажете, какой сейчас год?»
Первой осталась в дураках Алёна. Что ж, делать нечего. Она подошла к тётке, окунавшей в воде малую, и спросила. Честно говоря, мы, сидя на подстилке, за шумом волн совсем не расслышали, что она там спросила.
- Ты, наверно, спросила не «какой год?», а «который час?»! – хотела было придраться до неё Вика.
Но доказательств у нас никаких, ни вещественных, ни существенных, не было; поэтому Алёна легко оправдалась.
Потом настал мой черёд остаться в дураках. Я внимательно осмотрел пляж. Подходящей кандидатурой для предстоящего прикола мне показался кругленький дяпчик, сидящий на топчане. Рядом с ним возился в песке пацанёнок. Я подошёл к ним и, давясь от смеха, проговорил свой вопрос.
- Какой сейчас год? – улыбнувшись, переспросил дяпчик. А пацанёнок, отвлекшись от копошения в песке, уставился на меня округлёнными от удивления глазами.
- Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой, - серьёзно ответил пацанёнок.
- Спасибо, - ответил я и отошёл от них. Меня разбирал смех. – Как будет двухтысячный – вы мне скажете, хорошо? – добавил я, повернувшись.
Я развеселился окончательно; остальные тоже, наблюдая за этой сценой, повыпадали на ха-ха.
Очередным дурачеством был вопрос: «В каком городе я сейчас нахожусь?» Мне снова выпала «дурацкая» карта. Осмотрев пляж, я заметил сидящую на топчанах, под навесом у стены потрясающую пару: интеллигентного вида худышку бальзаковского возраста, в очках и с книгой в руке; а рядом с ней и напротив неё, на соседнем топчане, свесив руки между колен и глядя на неё в упор, сидел её друг: мускулистый чернокожий парень из интернационального студенческого лагеря. Она то и дело отрывалась от книги и что-то увлечённо объясняла ему: по-видимому, из этой же книги.
- Пойду-ка я у того негра спрошу, - предупредил я своих партнёров по игре.
И действительно – поплёлся к этой парочке, - под аккомпанемент дружественного, одобрительного хохота за своей спиной.
- Простите за странный вопрос – но вы не скажете, в каком городе я сейчас нахожусь? – с глупейшей рожей уставился я на негра, чувствуя за собой дружескую поддержку и взрывы хохота.
Его подруга-интернационалистка, в который раз оторвавшись от книги, посмотрела на меня поверх очков и выдавила улыбку. Её чернокожий друг остался серьёзен: видно было, с первого раза он таки не понял этого своеобразного юмора.
- На пльяже, - не совсем чисто, но всё же по-русски ответил он после короткого раздумья, оставаясь таким же серьёзным.
- Спасибо! – звучно и всё с тем же идиотским видом, поблагодарил я его. – Рюсская шютка! – не забыл я подмигнуть и его советской подруге.
- Что они тебе ответили? – тут же насели на меня Алёна, Вика и Санёк, как только я к ним вернулся.
- Они только и сказали – что я нахожусь на пляже! А в каком городе – они не сказали: наверно, они и сами не знают!
Мы опять готовы были засесть за очередную партию в карты. Но предыдущий прикол с дурацкими вопросами нам уже разонравился. Надо было срочно придумать что-то новое. Предложения были разные: гавкать, мяукать, хрюкать на весь пляж. Но такие предложения показались всем чересчур плоскими и неоригинальными. Пока наконец, Алёне не пришла такая идея: тот, кто проиграет, пусть берёт в руки старый, истрёпанный целлофановый кулёк – и идёт по пляжу орать: «Продаются кулёчки! Продаются кулёчки!»
Договорились. И после того, как последняя карта упала на нашу подстилку, - Санёк отправился «спекулировать» потрёпанным целлофановым кульком. Затем та же участь постигла и саму Алёну, придумавшую это дурачество.
А завершающим номером программы нашего маленького картёжного фестивальчика – стало завязывание полотенцем глаз проигравшему и нахождение им, вот в таком крайне неудобном положении, берега моря.
Нам с Алёной в этот день, явно, не везло. Сначала ей, а после мне пришлось побыть «дедом Панасом». Когда настала моя очередь, меня отвели к стене, завязали глаза, как узнику перед расстрелом, и раскрутили.
Природная тяга к морю помогла мне выбраться из данного затруднения. К тому же, мои «палачи» оставили мне внизу завязанного на глаза полотенца небольшое отверстие, через которое я мог видеть землю. Я сразу же опустился на карачки – и в такой позе, шаря перед собой руками, стал бодро перешагивать через топчаны, об которые то и дело спотыкались мои бедные ноги. Скоро я выбрался на мокрую полоску песка, занимавшую пространство между берегом и топчанами. И – уже чувствуя под ногами приятный холодок набегающей волны – я облегчённо сорвал с глаз полотенце и победоносно вскинул руки вверх.
Всех уже окончательно втянул азарт в свои лапы. Мы снова взялись за карты. Ну, кто на этот раз останется дураком? Кто на этот раз будет, как чурка с завязанными глазами, натыкаться на острые деревяшки топчанов в поисках берега моря? А-ха-ха! Наконец-то и снова! Вот ты и влип, очкарик! Ну что ж, давай, Санёк, действуй!
Санёк, широко расставив руки, поначалу беспомощно рыскал среди пустующих топчанов, а затем всё-таки нашёл правильный путь. Вика напряжённо думала, как бы сбить его с этого верного пути. Мне тоже хотелось сделать ему небольшое западло. Я заметил стоявший неподалеку, отдельно от своих собратьев, одинокий топчан. Вика знаком показала, чтобы я подтащил и подставил этот топчан Сане под ноги. Что я, тут же, и сделал. Он наткнулся на него и в нерешительности остановился; он уже хотел было повернуться налево, в новом направлении, и пошёл бы, в том случае, не к берегу, а параллельным курсом. Но упрямое его чутьё всё же победило. Нюхом чувствуя, откуда дует солёный ветер, и явственно слыша перед собой шум прибоя, - он широким шагом переступил через неожиданное препятствие и, тем же бодрым и широким шагом, стал быстро приближаться к воде. Я снова и снова перетаскивал и подставлял ему прямо под ноги деревянное место отдыха; но, явственно ощущая под ногами мокрый песок, Санёк уже твёрдо понимал: что этот, раз за разом попадающийся ему под ноги топчан – есть не что иное, как «подколка – друг чекиста».
- Ура-а! – заорал он, срывая с глаз полотенце и с головой кидаясь в воду.
Последним дураком, или вернее – последней дурой, выпала честь быть Вике. Ей до этого страшно везло. Кажется, до этого она не испробовала на себе всех прелестей этих дурачеств и приколов. Но справедливость не была бы справедливостью, если бы этого так и не произошло. Короче, иными словами говоря, - мы бы не ушли с пляжа, если бы кому-то единственному из нас фортуна хотя бы разок не повернулась бы задницей. А теперь же, по пляжу побегали – с завязанными глазами и с развязанным языком – вроде бы все: каждый после этого мог остаться довольным.
Солнце уже скрылось за прилегающим к пляжу склоном. Время – около половины восьмого. Несмотря на то, что рыбу из нас никто не ловил, всё же пора была сматывать удочки.
…Санёк постепенно осваивался. Когда мы шли к трамвайной остановке, он уже вовсю обхватывал рукой за талию несколько смущённую этим Алёну. Она хоть и пыталась противостоять этому пожиманием плеч и лёгким отшатыванием, но Санёк не отлипал от неё. С Викой я по-прежнему держался отстранённо, на пионерском расстоянии.
По дороге на остановку мы свернули в Ванный переулок, - именуемый так потому, что именно здесь, на углу этого переулка, находились уже упоминавшиеся в этой повести «Морские ванны», знаменитые по всей Одессе. «Морские ванны» когда-то пользовались большим успехом, особенно среди стариков-одесситов. Мы с матерью тоже, бывало, в зимний сезон наведывались сюда почти каждую неделю: вроде как в баню. Или тогда каждый раз, когда у нас в корпусе в душе не было горячей воды. А сейчас «Морские ванны» были закрыты на ремонт.
«А странно, - подумал я, - почему эти тёлки кругами ходят?» Когда можно было – просто подняться по склону и выйти через ворота дома отдыха «Маяк»: как раз к остановке трамвая на 11-ой станции, куда мы теперь и направлялись.
Впрочем, это им было простительно. Они не знали этой местности так, как знал её я. Вон там во дворе, сразу за «Морскими ваннами», живут Виталик и Серый, - это направо. А по левую сторону переулка – дачный кооператив; и там же, на его территории, травяное поле, где когда-то шли упорные футбольные бои. В «футбик» мы могли резаться с утра до ночи. Это было первым занятием. Вторым – были «стёбки» над девчонками.
Глупые малолетки, мы стыдились признаться друг другу в нежных чувствах, - и поэтому, просто «стебались», то есть посмеивались, потешались: «сильная половина» - над «слабой», а «слабая» - над «сильной». Помню, одна девочка всё же однажды решилась – то ли в шутку, то ли всерьёз – признаться в любви Виталику, нашему чернявому красавчику. То-то мы потешались над ним после этого! А Серый, к тому же, твёрдо пообещал, что расскажет об этом в школе всему ихнему классу: то-то Виталик будет «опозорен»!
И сейчас, будучи пятнадцатилетним пареньком, повзрослевшим, помужавшим, я всё ещё ощущал в себе эту дурацкую детскую робость и зажатость. И, по этой простой причине, так и не решался приблизиться к Вике. И лишь слегка завидовал той смелости, с какой Санёк обхватывал рукой за талию Алёну, - хотя он и проделывал это с заметной мальчишеской неловкостью.
…На 11-ой станции наши пути, похоже, расходились.
- Вика, ты к себе на дачу поедешь? – спросила Алёна.
- Ну да, конечно! Алёна, ты что! Я же уже там три дня как не появлялась! Предки с ума сойдут, если я и сегодня там не появлюсь! И что я буду дома одна делать?
Значит, Вика отбывает к родителям на дачу, находящуюся где-то в стороне 16-ой станции; а Алёна едет к себе домой, на Среднефонтанскую, - в противоположную сторону. Санёк понял это и отвёл меня в сторону.
- Значит, так, - коротко проинструктировал меня он, - я еду провожать свою Алёну, а ты езжай провожать свою Вику.
- На фиг нужно, Санёк? – скривил я рожу. – Что мы, завтра на пляже с ними не встретимся?
- Или ты боишься с бабой наедине остаться? – ухмыльнулся он.
- Да причём тут «боишься – не боишься»!? Просто прикинь: какой в этом толк? Или ты думаешь – она тебя так сразу домой к себе пригласит?
- А я что – буду набиваться к ней в гости? Просто так провожу.
- Ну и какой в этом прок? «Просто так» он её проводит! – противился я.
В эту минуту послышался сверчковый перестук рельс, вызванный приближающимся трамваем.
- Ну пока, я пошла. До свиданья, мальчики, - попрощалась Вика.
- Бежи давай за ней, - подтолкнул меня Санёк, сам в этот момент – в обнимку с Алёной, увлекаемый толпой других пассажиров – направившись в вагон трамвая.
- Та подожди же ты! – кинулся я было вслед за ними.
- Ну и что ты – так и будешь плестись за нами, как хвост? – поторапливаясь к посадке, резко и недовольно обернулся он.
- Дорогу домой найдёшь сам?
- Найду, не переживай! – успокоил он, скрываясь в гуще пассажиров, столпившихся у дверей вагона.
В эту же минуту как раз подошёл к остановке и другой «18»-й трамвай, идущий в противоположную сторону, на 16-ую станцию. Ещё б чуть-чуть – и я бы пустился вслед за Викой. Но пока я раздумывал, оба трамвая захлопнули двери и застучали колёсами по рельсам, увозя в одну сторону одинокую Вику, а в другую – новоиспечённую парочку.
А я остался один. Посредине пустующего скверика-треугольника – конечной остановки «17»-го трамвая. Посредине 11-ой станции Большого Фонтана. Посредине двух территорий дома отдыха «Маяк».
Посредине целого мира!

«Маяк»!.. Как много в этом звуке!..
Прямая пешеходная дорожка – асфальтированная двухсотметровка – ведёт меня от ворот к спуску на море. По левую руку от меня – четыре спальных корпуса, из которых – самый дальний от ворот и ближе всех стоящий к морю – корпус, который я с полным правом могу называть родным: так как именно здесь прошли мои детские годы.
Вот оно – выполненное в римском стиле здание с колоннами и с террасой, бывшее до революции  дачей графа Потоцкого, одного из знаменитой фамилии крупных польских землевладельцев; а в наши дни – именуемое казённым названием: КОРПУС №24. Бывшее место работы матери, наше бывшее место жительства. В отличие от его сиятельства графа, мы занимали не всё здание, а скромную комнатушку в 6 квадратных метров, - это не считая трёх кладовок: две из которых – на втором, мансардном, этаже – были отведены нами под спальни; а третья – под лесенкой на второй этаж – для пустующей стеклотары, остававшейся в обильном количестве после каждого заезда отдыхающих и служившей для нашей небольшой семьи дополнительным источником пополнения денежных доходов.
За корпусом находилась – окружённая высокими и стройными соснами и каштанами – прогулочная полянка, с финскими домиками в глубине её и с видом на море; полянка заканчивалась обрывом.
Было самое удобное время предаться ностальгическим чувствам. Я уселся прямо на землю, на одном из двух бугорков над обрывом; вытащил последнюю из оставшихся в пачке сигарету и, покуривая, стал смотреть на протянувшуюся слева от меня – вдалеке по самой линии горизонта – очередь кораблей, стоящих на карантине и дожидающихся своего места для разгрузки в Одесском порту.
Потом я встал и прошёлся по тропинке над обрывом. Часто мы – я и мои здешние приятели – лазили по этому обрыву, по его отвесным глинистым склонам, - представляя себя то альпинистами, то каскадёрами, то искателями кладов: это было у нас занятием № 3, после футбола и стёбок над девчонками. Сами зарывали здесь «клады» - мелкую монету или пробки от бутылок – и сами же потом их «находили».
Предаваясь всё тем же ностальгическим чувствам, я прошёлся обратно по тропинке; а затем спустился вниз, к морю.
Страшно захотелось курить. Моя пачка закончилась; а Санёк, козёл, увёз свою пачку вместе с Алёной - будет теперь её угощать. Магазины были уже закрыты: в этом районе они вообще рано закрываются; а было уже где-то около девяти часов. В центре работали до десяти, но туда ехать было неохота.
ПАЧКА СИГАРЕТ
Со злости я отшвырнул ногой валявшуюся на дороге пачку «космоса».
«Пустая!» - досадно было мне.
Мне было досадно непонятно почему. Я уже собирался всю свою досаду выместить на этой пачке. Я поднял ногу, чтобы растерзать её; но моя нога так и повисла в воздухе.
«Чем чёрт не шутит», - и я отставил ногу. Как будто что-то мне подсказывало, что в этой пачке всё же должно было находиться какое-либо «содержимое».
Я нагнулся и поднял её. Курить хотелось всё больше и больше. Я пошурудил поднятой пачкой возле уха.
Там что-то перекатывалось!
Дрожащими от нетерпения пальцами, я открыл коробку. Фантастика! Пачка была почти полная! Я пересчитал. Шестнадцать штук. Целое состояние!
Я хотел курить – и мне, как по волшебству, попалась на дороге эта, оброненная кем-то пачка! Или здесь место такое святое: чего ни пожелаешь – то Бог и исполняет!
А впрочем, отравы никому не жалко.
…Присев и отдохнув на топчане и побродив затем по пустынному берегу вечереющего пляжа 10-ой станции, я затем неторопливой походочкой поплёлся домой.

На хате горел свет только в прихожке. На ходу подставляя руку Акбару для поглаживания, я прошёл во двор. Под клеёнчатым навесом света не было. В прихожку вышла баба Маша.
- А где же?.. все остальные, - удивлённо уставился я на неё.
- Как это «где»? – не меньше моего удивилась она. – А вы разве не вместе шли?
- Нет, не вместе.
- А почему же это так? Вы что, поссорились?
- Та нет, не поссорились, - переживая за Саню, я потупил голову и уселся на садовый заборчик, на который падал свет из прихожки.
- Так почему же так получилось – что вы разошлись? – всё допытывалась баба Маша.
- Да так вот, получилось, - вздохнул я.
- Не знаю. Не приходил он.
«Ну и дела! – думал я. – Половина одиннадцатого! Вот это проводы! Уже можно было триста раз проводить. А если он на кого-нибудь уже нарвался? Может, его уже замочили?»
Баба Маша спокойно зажгла газовую печь, поставила кастрюлю.
- Так как же всё-таки получилось? Вы, наверно точно, поссорились. Он хоть дорогу знает? Ты хоть рассказал ему, как до нас добираться?
- Да знает! Рассказывал, - всё сильнее находило на меня волнение.
- Да пришёл он, пришёл… не переживай, - улыбнулась, наконец, баба Маша. – С Татьяной и с Анжелкой в кино пошли.
- Тьфу ты! – всплеснул я руками. – Зачем так пугать!
- Так а почему ты бросил его – одного, в незнакомом городе? Друг называется! Это хорошо ещё хоть, он дорогу легко нашёл. А если б заблудился?
- Я говорю, так получилось!
Эх, баба Маша! Тоже любит иногда наколоть.
- Садись к столу, сейчас ужин подам, - пригласила она.
- Та нет, спасибо. Я тогда, наверно, пойду их встречу.
- Подождал бы уже здесь, никуда не ходил – а то вдруг опять разминётесь. А там – где ты их будешь встречать? Не ходил бы уже никуда.
- Та ладно, - бросил я, направляясь к калитке. – Они в «курятник» пошли?
- В «курятник» - а то куда же. Не ходил бы, подождал бы дома.
- Та ладно, - хлопнул я засовом.

Улица Толбухина. Необозначенная граница между двумя посёлками, втиснутыми в пространство между Большим Фонтаном и Черноморской  дорогой. Посёлок, где мы нашли своё временное пристанище у моих родственников, назывался Дмитриевка, он примыкал к Черноморской дороге; другой посёлок, куда я в данную минуту направлялся, назывался Чубаевка, он находился под боком Фонтана. На Чубаевке располагалась основная культурная сеть обоих посёлков: почта, библиотека, детсад, аптека, ряд магазинов и – среди всего этого, занимающий особое положение – летний кинотеатр.
Летний кинотеатр – это, конечно, громко и сильно сказано. Для своего самого «фешенебельного» заведения местные придумали более подходящее название: «курятник».
«Курятник» был втиснут между частных домов и гаражей; с улицы его прикрывал ещё один «очаг культуры»: каменное здание библиотеки. Здесь пол был – земля, а крыша – небо; а вместо кресел стояли деревянные скамейки. Вообще, здесь всё было из дерева: забор, через который можно было запросто перемахнуть, если вдруг в кармане не оказывалось 30-ти копеек; основание экрана; вагончик, откуда крутили «киношку». По этой причине «курятник» не раз горел: трудно сказать, сам ли он возгорался или ему «помогали». Но вновь и вновь, как птица Феникс , «поднимался из руин» - и процветал, по вечерам притягивая к себе всю местную шпану, всю местную «элиту». Иногда сюда заглядывал и солидный контингент: в лице старшего поколения; но такие случаи бывали редки и, как правило, составляли исключение: как и появление голой бабы на экране в недавние тогда ещё, застойные брежневские годы. И обычно, серьёзные дяпчики и тётечки долго не задерживались: к середине фильма спешили сворачивать ноги, потому как - из-за постоянного гвалта, табачного дыма, стоящего столбом над головами, и потрескивающегося звука – всё равно трудно было понять, что в этот момент творится и разворачивается на экране. К тому же, если кино было скучным и неинтересным или если внезапно рвалась плёнка, в экран тут же летели камни, окурки и всё другое, что могло попасться под руку. Зачем, рискуя, ожидать того, что вся эта «почта» не дойдёт до адресата, а опустится вам на голову.
Именно в это место я отправился встречать Таню, Анжелу и нашего неловкого героя-любовника. Прошёл мимо гаражей и стал неподалеку от местных «ночных всадников», ни на минуту не расстававшихся со своими «Явами» и «Чезетами». В «зал» с «железными конями» не пускали; а кино можно было смотреть и оставаясь за забором: даром что больше половины экрана видно.
Я прислонился к дереву, которое уже успела облепить стая безденежных «киноманов», и тоже стал смотреть.
Шёл «Выкуп». Фильм, который мы уже видели у себя в городе. Втроём как-то ходили: я, Санёк и Виталя Чучукало, ещё один наш одноклассник. Фильм с интересным детективным сюжетом: о том, как где-то в горах, в безымянной альпийской деревушке, неизвестной террористической организацией была захвачена группа заложников, в число которых нечаянно попали – проезжавшие мимо и остановившиеся на ночлег, в тамошнем деревенском отеле – наши бравые парни: водители-дальнобойщики из Совтрансавто. Они-то, впоследствии, рискуя собой, и вывезут на своём рефрижераторе всю захваченную в гостинице группу заложников. Фильм хотя и с захватывающим сюжетом, - но второй раз я бы этот фильм, честно говоря, смотреть не стал: раз уже известна его концовка.
Но тут был иной случай. Раз пришёл встречать – жди конца.
Действие фильма только-только разворачивалось. Захваченные в гостинице заложники вели свои скучные разговоры: строили свои версии и догадки относительно того, кто из них мог быть тем негодяем, кого террористы специально подослали для наблюдения и кто тайно мог поддерживать с ними связь.
И ждать конца фильма мне пришлось бы ещё долго. Но неожиданно – как по команде и как по заказу – в «курятнике» и во всех близлежащих домах потух свет. Началось то, что и должно было обычно начаться в таких случаях ( и о чём я писал выше ). Непогашенные окурки, полетевшие в воздух, стали на несколько минут единственным освещением. По «курятнику» прокатился грозный топот, подкрепляемый выкриками:
- Алло! На проводе!
- Электрика позовите!
- Включите свет!
- Темно дышать!
- И воздуха не видно!
- Сапожник!
- Козёл!
- Поц!
Это продолжалось до тех пор, пока для всех собравшихся зрителей не стало ясно, что киномеханик тут ни при чём: свет вырубили по всему посёлку. И пока на линии его не включат, -
а его могут вообще до утра не включить, - «кина не будет». Сидящие на дереве безденежные «киноманы» первыми попрыгали вниз. После них, рокоча моторами, стали разъезжаться рокеры. А вскоре это поняли и все обитатели «курятника» - и дружным шагом направились к выходу.
Я покинул место под одним деревом и, чтобы не пропустить свою троицу, перекинулся к другому – стоящему перед входом в библиотеку. Толпа трусила валом; кое-кто из пацанов на минуту отворачивался к деревьям и к заборам: больше не выдерживая с отливом. На них почти никто не обращал внимания. Троицу я всё так и не присёк. Скрестив ноги и сунув сигарету в зубы, - и строя из себя, таким вот нехитрым образом, «приблатнённого кента», - я стоял, оперевшись плечом к могучему стволу.
«Может, уже прошли?» - только и успел подумать я.
О, вот и они! Наконец-то! Гля, прошли и не заметили!
- Граждане, а вы куда? – нарочно грубым голосом произнёс я.
Оно понятно: темно, хоть бы кто фонарик с собой прихватил. Козлы! Выключили свет по всему посёлку, только контуры во тьме и различаешь.
Троица тормознула.
- Ф-фу, Серёжа, это ты? – облегчённо вздохнула Анжела. – Как ты нас напугал!
- Где ты был? – набросились Таня и Санёк.
- На Фонтане водку пил, - ответил я дяди-Васиным выражением.
- Провёл девочку? – Таня уже была обо всём проинформирована.
- Хе! Там такая девочка… габаритная.
- Так провёл или нет?
- Провёл, провёл.
- Не гони: ты даже за ней на трамвай не успел, я это видел!
- А следом другой трамвай шёл – в ту же сторону: я на него сел и на конечной догнал её. Ей там ещё на один трамвай нужно было пересесть, - соврал я.
Таня с Анжелой, не мешая нашему мужскому разговору, пошли впереди; мы от них нарочно чуть-чуть отстали.
- Так ты точно ездил её провожать? – всё допытывался Санёк.
- А что это тебя так сильно удивляет?
- Так ты ж, наверно, шёл от неё – аж на километровом расстоянии, - вроде бы поверил он. – Я вообще с тебя тащусь! Идёшь, как лопух, не можешь даже заговорить с ней. Наверно, с ней шёл и молчал всю дорогу.
- Ой, та ладно уже… Лучше расскажи – что вы там с Алёной вместе делали?
- Та до дома её довёл, она там ещё одну какую-то свою подругу встретила. Постояли, поговорили. Ну, потом она мне сказала: «Спасибо, что проводил…», - на этом Санёк и запнулся.
- И всё?
- Ну да.
- Ну вот! И что толку, что ты её проводил?
- Так я хоть иду – за талию её обнял, не то что ты – баб шугаешься!
- Кстати – так, как ты, только колхозники своих баб зажимают.
- Так не всё ж сразу. Завтра после обеда, часам к двум или трём они снова обещались на пляж прийти, на то же место.
- А дорогу ты как нашёл?
- Да она ж мне, эта Алёна, и подсказала. Сначала трамваем до Седьмой станции, а оттуда «сто двадцать седьмым» автобусом.
Мы прибавили шагу и вскоре уже шли вровень с Таней и Анжелой.
- Что ж это ты своего товарища бросил? – стали допытываться у меня они.
- Это вы сами у него спросите, почему так получилось. Девушек провожали, а им в разные концы: одной – на Шестнадцатую станцию, другой – на Среднефонтанскую.
- Так вы в другой раз знакомьтесь с такими, которые в одной стороне живут: для удобства, чтобы и вместе ездить их провожать, - подсказала нам Таня.
- Мальчики, а что вы курите? Не угостите сигаретой? – попросила Анжела.
Я вытащил из кармана пачку подкидного «космоса».
- Ты уже на «космос» перешёл? – поинтересовалась Таня. – Кишинёвский?
- А чёрт его знает, - старался я в темноте присмотреться к буквам на пачке. – Львовский, кажется.
- А, эта гадость. Зачем ты их покупал?
- А я их и не покупал. Они на дороге валялись. – И я рассказал краткую историю этой пачки. И заключил её словами: - Чтобы я оставил на дороге пылиться такое богатство!
Я вытянул две сигареты и подал Анжеле и Тане. Анжела взяла, а Таня отказалась.
- Это ей. Я не курю.
- А почему подруга курит, а ты нет? – примахался Санёк к моей тёте.
- Пускай подруга курит, если ей невтерпёж. А я такую гадость не курю.
- Мы не курим: мы балуемся, - игриво возразила Анжела, когда я подносил ей зажжённую спичку.
Мы перешли улицу Толбухина и были уже у себя на посёлке. В нашем посёлке горел свет: экономия электроэнергии на него в тот вечер, видать, не распространялась. Мы прошли по тёмному переулку, называемому местными «балкой» , и пошли по улице Ванцетти, освещённой редкими тусклыми фонарями. Таня рассказала о моей придуманной «путёвке». Анжелу это здорово развлекло:
- Так значит, вы сейчас по Невскому проспекту прогуливаетесь? – засмеялась она.
На углу Левкойной наши пути расходились: Анжеле прямо, нам направо.
- Санёк, ты уже сегодня провожал одну. А не хочешь теперь Анжелу провести? – выступил я со своим предложением.
- А что тут её провожать – три шага до калитки, - возразила Таня.
- Спасибо, я уж тут и сама как-нибудь дойду, - поблагодарила нас Анжела.
- Ну тогда, пока! – попрощался я. – Целоваться не будем?
- А ты умеешь? – припозорила меня моя тётя.
Повернув в свою улицу, мы могли видеть, как Анжела зашла к себе домой и закрыла за собой калитку.
В нашем посёлке, как я уже говорил, свет горел. Горел он и у нас во дворе, под клеёнчатым навесом. Мы выпали на диване и снова затеяли наш диалог.
Я ( к Тане ). Ну как те брюки, что мы себе купили? Сойдут?
Т. Сойдут. У нас сейчас мальчишки вашего возраста только такие и носят. Они удобные и недорогие. А не видели ещё – декатированные брюки? Они у нас тоже сейчас в моде. Олегу Одарию мать на день рождения недавно купила.
Я. Какие-какие?
Т. Декатированные. Знаешь, такие, в мелкую клеточку.
Я. А, видели.
С. Шесят колов?
Я. Да, те самые. Нам это пока не по карману. Но ни фига, у нас в деревне и такие потянут, какие мы купили.
С ( слегка возмущённо ). Ой, в деревне!
Т. Что ты так о своей родине отзываешься?
Я. А что – не деревня? За пятнадцать минут пешком можно обойти.
Сверху прошуршала клеёнка: от тяжёлого топота соседской кошки.
С. Я ещё костюм спортивный хотел себе тут присмотреть, но уже «бабок» не хватит.
Я. Стольник, Санёк. И не меньше.
Т. А к нам в ателье – оно рядом с портом находится – ну и иностранцы, иностранные моряки, часто бывают, вещи заносят. Один раз притащили костюм адидасовский, классный, настоящий – не то фуфло, что наши кооперативщики научились штамповать. Наши девчонки как налетели, спрашивают: «Сколько? Сто?» А они руками сразу замахали: ноу, ноу, нет, что вы, нет! «А сколько? Десять?» Они: «Да, да!» Так там тот бедный костюм чуть на мелкие лоскуточки не разорвали!.. А им, иностранцам, наших денег много и не надо – так, на мелкие расходы: в бар сходить или на дискотеку.
Акбар подал голос: кто-то прошёл мимо калитки. Я достал свои очки из кармана и положил их на стол.
Т. Ты в этих очках так по городу и ходишь?
Я. Да. А что тут такого?
Т. Не носи, не позорься. У нас такие давно не носят. Купи себе зеркальные. Или «Феррари», складные. Съездите на «толчок».
Я. А где это?
Т. Сейчас я, правда, не знаю где. Надо у Анжелки спросить: она недавно там была. Раньше на Староконном рынке был: там по выходным толпа собиралась. А сейчас где-то в другом месте: в том же районе, только дальше. Там всё что хочешь можно купить.
Я. «Мусора» не гоняют?
Т. А что «мусора»? Они сами там кормятся.
С. У вас в городе вообще – как я посмотрю – власти никакой. На базаре фарцовщик предлагает нам рубаху с заграничными наклейками – «мусорок» до него подходит: «Так, чтобы больше я тебя тут не видел!» И всё: дело сделал; пошли дальше: тот своей дорогой, этот – своей. А тут, на посёлке, я и вообще пока что ни одного мильтона так и не видел.
Т. А здесь они и не появляются. Если только кто-нибудь вызовет – тогда только и могут появиться.
Пауза.
Т. А вы всё тех же девочек провожали?
Я. Не, уже других.
Т ( слегка удивлённо ). Уже с другими встречаетесь?
Я. А что тут удивительного?
Т. Быстро же вы… меняете. Ну и как они вам: как на этот раз?
С ( показывая большой палец ). Во!
Я ( скривив рожу ). Санёк, с твоими вкусами…
С. А что – скажешь опять, плохие девушки?
Я. С такими буферами…
Т. С чем?
С ( с нескрываемым восхищением ). Карданчики там у них – ты что!..
И он обрисовал указательными пальцами в воздухе женскую фигуру.
Т ( улыбаясь ). А, понятно.
Болтали мы ещё где-то с полчаса. Телевизор у них был сломан, посмотреть было нечего; а дядя Вася в этот вечер где-то задержался. Таня вынесла из дома свой семейный фотоальбом; мы занялись рассматриванием фотографий, среди которых находилось и несколько моих детских, подаренных на память. А среди них - и тот «исторический снимок», где я – в первый раз привезённый в Одессу в шестимесячном возрасте – с серьёзным, нахмуренным видом сижу на подстилке рядом с морем, оставленный всеми. У Сани эта фотография вызвала ироническую улыбку: он в шутливом тоне пристыдил меня за то, что я позволил себя сфотографировать «без ничего»; на что Таня, также шутливо, возразила, что всё «самое интересное» я всё равно «спрятал»: в пухленьких складках своей младенческой кожи.
Перевернув последнюю страницу альбома, мы снова заскучали. Таня вспомнила, что у неё ещё имеется толстый иллюстрированный журнал-каталог какой-то западногерманской фирмы. Принесла и его. Мы занялись рассматриванием каталога.
А затем – когда мы уже собирались отправиться к себе на веранду и укладываться спать – громко лязгнула калитка: подвалил дядя Вася. На столе появилась очередная литровая банка, наполненная вином. Дядя Вася достал с полки над умывальником три гранёных стакана, поставил на стол и наполнил до краёв.
- Кидай за воротник! – произнёс он, сам располагаясь за столом.
Это было у него вместо тоста: «Кидай за воротник!» или «Поливай!»
- За воротник вылейте ему! – на лице Тани царило недовольство.
- Слышь, Тань, - деликатно обратился к ней дядя Вася, осушив свой стакан, - ты там нам на вечер ещё ничего не найдёшь, а?
- Какой вечер – уже час ночи! Где я тебе сейчас что-то найду? – с тем же недовольством Таня поднялась с дивана и, захватив просмотренные нами альбом с фотографиями и каталог, ушла в дом.
- Та что ты тюльку гонишь! – крикнул ей вслед дядя Вася. – Не может она ничего найти, а? Как вам это нравится? Хоть бы раз отца уважила! Там Машка у вас в комнате бутылёк заховала!
- Вот у Машки и спрашивай! – окликнулась Таня, заходя в дом.
- Э-э-эх! Дешёвки! – с огорчением воскликнул дядя Вася, когда Таня удалилась в дом. – Выросла – вся в мать. А когда-то ведь, малая была – а соображала: сама мне подсказывала. Помню, как-то раз, вдатый был, искал по всем углам – фуй-на-ны! Везде - сосать! Думаю себе: куда ж Машка могла его заныкать? Не в землю же закопала! А Танька - малая ещё была, годика три, наверно, ей было – заходит ко мне в комнату и шепчет на ушко: «Папа! Папа!» Я: «Что тебе, моя доця?» «Ты бутылёк с вином не можешь найти? А мама его под моей кроваткой запрятала!» Я – себе: ё-моё! Это же как раз то, что мне и нужно! Такая малая была, а уважала отца – не то что сейчас. Дешёвки. Козы бесхвостые.
Да, дядь Вась, тебе можно только посочувствовать. Ты переживаешь нелёгкие времена. Вот внучка подрастёт – она тебе будет подсказывать, где спрятанные бутыльки искать.
А теперь – дайте мне пройти в уборную.
…Выйдя из уборной, я осторожно – чтобы не заметил «Ваха» и снова не захомутал к себе за стол – пробрался на веранду и, скоренько раздевшись, завалился в кровать. За день пришлось набегаться. Спать хотелось офигенно. Ну вас на фиг вместе с вашей выпивкой. Буду я ещё до утра с вами сидеть.    

8 июля

Проснулся я от резких толчков в плечо. За окном уже вовсю светило утреннее солнце. Я поднял сонные глаза и увидел Саню при полном параде. Настроение у него было самое что ни есть боевое.
- Вставай! – приказал он. – До сих пор дрыхнешь! Я уже и в магазин сбегал, пива взял, там на столе стоит.
- А сколько время? – спросил я.
- Полдевятого.
- А чё ты так рано вскочил? Они во сколько сказали придут? аж часа в два или в три, не раньше.
- Ничего, на пляже их подождём.
Я оделся и вышел следом за ним во двор. На столе стояла шеренга из четырёх бутылок пива. Прекрасное обслуживание! Кто бы мне ещё так – почти как аристократу: пиво по утрам чуть ли не в постель подавал!
Кроме нас, во дворе никого не было. Баба Маша была на работе; дядя Вася тоже; а Таня с Викой, наверно, ещё спали у себя в комнате. Мы расположились на диване. Санёк откупорил одну бутылку, остальные придвинул мне.
- Это всё тебе. Бери доганяйся, чтоб поразговорчивей был. А то или молчишь, или тащишься, или же такую трепню порешь, что моим благородным ушам аж тошно становится. Бери пей.
Спасибо. Вы очень добры. Я подумаю, Санёк, на тем, не нанять ли мне тебя в прислуги. Итак, будем приступать. Одна бутылка вошла хорошо, вторая – уже с натяжкой.
- Прикинь, захожу ж в магазин, - рассказывал между тем Санёк, - беру ж пиво. Продавщица спрашивает: «А у тебя сумка есть?» «А зачем?» - спрашиваю. «Ну как это – зачем? А как ты бутылки с пивом понесёшь?» «В руках». «Да? Чтобы кто увидел и меня потом за это оштрафовали?» - Санёк отхлебнул. – «Та, - говорю ей, - мне здесь недалеко, никто не увидит». Ну она и дала. Говорит: «Только бегом и чтоб никто не увидел».
- А курить что-то взял?
- От чёрт, забыл. Ладно, сейчас пойдём – по дороге где-нибудь забежим в магазин, купим. Ты давай быстрей заканчивай, по-скорому давай управляйся.
- Что-то не лезет.
- Не гони, давай допивай. Ладно, я тебе помогу: полбутылки мне оставишь.
Как и во всякой уважающей себя глуши, на посёлке торговать пивом начинали уже с самого раннего утра, - несмотря на какие-то там пресловутые антиалкогольные указы и постановления. По утверждению Сани, в магазине не было даже намёка на какую-либо очередь, - если не считать трёх бабушек, пришедших утречком за свежей сметаной. Местные алкаши увлекались тем, что покрепче, - используя пиво только в самых экстренных случаях.
Докончив последнюю бутылку, - у меня неожиданно открылось «второе дыхание», и с третьей из предложенных мне Саней бутылок я справился и сам, не прибегая к его помощи, - я докончил эту бутылку, и мы повалили на пляж.
…По дороге на море мы зашли в магазинчик на ул. Дмитрия Донского. Я заметил на прилавке кубинские сигареты «лигерос», по 20 коп. за пачку.
- Санёк, купи «лигерос».
- На гад они тебе сдались! Ты что, будешь курить их перед теми тёлками – меня позорить?
Он так и не внял моей просьбе.
Возле санатория «Фонтан» мы обогнали толпу пионеров, двигавшуюся в одном с нами направлении. Один из них, желая приколоться, заговорил громким голосом в доверенный ему мегафон:
- Граждане отдыхающие! Минздрав предупреждает: СПИД – чума двадцатого века! – за что тут же получил от вожатого по шее.
Меня тащило. То ли пиво было такое крепкое, то ли организм у меня был ещё слишком восприимчив к спиртным напиткам, - но так получилось, что я «отъехал» от каких-то «несчастных» трёх бутылок! Я думал, что это скоро пройдёт; но, видно, солнышко, беспощадно ударяя в мою головушку своими тёплыми лучиками, ещё больше усиливало мой кайф.
…И когда мы проехали одну остановку на трамвае с 10-ой станции на 11-ую, и встали у ворот «Маяка», и прошли мимо моих родных мест, где я не далее как вчера предавался своей ностальгии, - и когда начали спускаться по широкой протоптанной тропе, сбегающей по крутому склону вниз к морю, - меня, всё ещё по-прежнему, «штормило», - в отличие от моря, которое сегодня было гладким, как стекло. Спускаясь, я поднимал за собой облако пыли. Боясь оступиться – раньше, в ту пору, когда я здесь жил, прямо на моих глазах на этом крутом спуске два человека, увлёкшись ускоренным бегом «с горы», покалечили себе ноги, причём один из этих двоих покалечился именно по пьянке, - и памятуя о тех двух бедолагах, я старался при спуске больше откидывать туловище назад; ноги же, получалось, сами собой - хотя и выбрасывались в разные стороны, словно бы выделывая акробатический танец рок-н-ролл, - но, тем не менее, шли вперёд. Санёк – сам ни в едином глазу – всё время при этом старался поддержать меня за локоть.
- Смотри не шлёпнись!
Имея предоставившуюся им возможность – наблюдать за этим комическим зрелищем, - две девчонки, идущие внизу по асфальтированной дороге, стали громко и весело тащиться в нашу сторону: словно бы нарочно желая обратить на себя наше внимание.
- Э-э-эй! Де-во-чки! – высоко поднятой рукой, вставая на цыпочки, замахал я им со склона. Хорошо хоть, Санёк поддержал меня в этот момент; а то бы я точно, в своей пьяной эйфории, грохнулся бы на землю и полетел кувырком с этой горы.
Любопытные девчонки между тем приостановились внизу на дороге: следя за тем, чем же всё-таки закончится наш спуск. И всё так же громко и весело продолжали тащиться в нашу сторону.
Под руку с Саней, уже не отпускавшим мой локоть до самого окончания нашего спуска, мы благополучно спустились. И когда мы сошлись с девчонками на дороге внизу, я тут же – в позе русского сеятеля: выставляя вперёд одну руку с открытой ладонью, а другой рукой держась за поясницу, - стал на них отрываться:
- И чего вы тащитесь?! Если хотите е….ся, так так и скажите! А то всё хиханьки да хаханьки, ничего определённого!
Девчонки ещё громче засмеялись.
Санёк, вырвавшийся вперёд меня, резко обернулся и, снова схватив меня за локоть, потянул за собой, к лестнице, ведущей на пляж.
- Пошли-пошли, не прикалуйся!
Он, чёрт, был трезвый. Конечно, три бутылки пива против одной – есть же всё-таки разница.
- Погоди, Санёк, куда ты меня тянешь, - еле волок я языком, - ты глянь: классные девочки!
- Это порожняк, Серый. Они молодые ещё.
- Дурак!.. Они наши одногодки. Ну, може, на полгода или на год младше… Девочки, идёмте с нами! – заорал я в ихнюю сторону.
Девчонки снова остановились и обернулись, замахали руками: как будто приглашая за ними увязаться.
- Подожди, Санёк, не толкай. Я пойду догоню их и побазарю с ними.
- Куда тебе с ними базарить – в таком состоянии? Ты же почти «готовый». Пойдём-пойдём, сначала отрезвишься в море, - железно схватил он меня за локоть и поволок в сторону пляжа.
Девчонки, видно, ожидали, что мы пустимся за ними вслед; но видя, что равнодушный к ним Санёк тянет меня за собой, они пошли дальше своей дорогой, - поняв, что с такими классными ребятами на сегодня им уже замутить не удастся. Санёк, цепко ведя меня за собой, таким образом вынудил меня крикнуть им вслед:
- Ну и пошли вы на …! – послал я их на три весёлых буквы.
- Хоть при людях, на весь пляж так сильно не ори, морда! – тряхнул меня Санёк.
Вот так, «благодаря» Сане, мы разошлись – «как в море корабли» - с этими неплохими – лучше во много раз, чем наши предыдущие варианты – девчонками.
Раздевшись на песке, мы попробовали ногами воду: она была холодная. Заплетающимся языком я заявил Сане, что отказываюсь лезть в этот холодильник. Но он, не обращая внимания на мой отказ, мощным нокаутирующим толчком в плечо пихнул меня в воду. Очутившись с головой в воде, я резко вынырнул и тут же хотел выскочить на берег.
- А, ч-чёрт, вода холодная! – заорал я чуть ли не на весь пляж.
Санёк, бросившись за мной, ухватил меня за волосы и начал окунать по самое дно.
- Отпусти, козёл! – отбивался я от него, как только моя голова выскакивала на поверхность.
- Отрезвись маленько, - снова толкнул он меня в море, а сам выбрался на берег.
Привыкнуть можно ко всему, - даже к голому соседу с своём шифоньере, среди платьев жены. Холодная вода, поначалу показавшаяся адским котлом для святых мучеников, очень скоро подействовала благотворно и отрезвляюще. Вылез из неё я уже с просвежёнными мозгами.
- Ну как ты – протрезвился? – съехидничал Санёк, уже сидевший на топчане.
- Санёк, хули ты тех девок послал? Надо было их зацепить, - по-прежнему недовольствовал я.
- Тю! Мы же одних уже зацепили – тебе что, мало?
- Да пока они пришли бы, мы могли бы с этими погулять.
- Ну так давай, тогда уж, целый гарем наснимаем – и график составим, будем по очереди ходить: то с одними, то с другими. Одних будем в кино водить, с другими на пляж ходить, третьи будут нам жрать носить, а четвёртые носки штопать – так, что ли?
- Ну а если вдруг, эти твои тяжеловески сегодня не придут – что тогда? И день, считай, потерян. Прикинь, какой облом для нас будет. То хоть сейчас бы погуляли с теми – они, кажись, беспонтовые: можно бы было попробовать их уломать. Может быть даже, пое….сь бы с ними.
- Они ещё молодые, чтобы с ними е….ся. Ещё, поди небось, писька мохом не обросла.
Я, всё равно же , весь был переполнен недовольством. А как бы вы чувствовали себя: после того, как хорошие девочки ( фигурки, лица, возраст – самый для нас, что ни есть подходняк! ), - и эти девочки сами, считай, просили «прибрать их к рукам», - а вас оттянули бы от них за руку! И причём, оттянул друг и товарищ – не какой-то там тайный соперник. Признайтесь, тоже бы нехорошо, обломно себя почувствовали!
А Санёк выкладывал тем временем все достоинства и преимущества увесистых карданчиков, пытаясь навязать мне свой вкус. Хочу сказать, это сложное занятие – навязывать мне свои вкусы. Иногда я, правда, делаю вид, что соглашаюсь; но в душе остаюсь при своём мнении. Здесь был именно такой случай.
- Ты хоть понаглей себе веди, - продолжал учить меня Санёк. – Видел, как я Алёну жал? Вот и ты так свою Вику обними. Или ты до бабы боишься дотронуться?
- Просто мне в облом до неё дотрагиваться, а тем более – обниматься с ней. Вот тех, которых ты послал, я бы с удовольствием позажимал.
- Их, кажется, не я, а ты послал.
- Так ты ж меня вынудил это сделать!..

Незаметно подоспело обеденное время. Солнце стояло в зените. Мы перебрались на топчаны под навес.
- Сбегай – купи чего-нибудь попить-похавать, - попросил Санёк.
Я охотно согласился. Всё время сидеть на топчане или лежать на песке, под палящим солнцем было как-то не по приколу; а тут хоть можно ноги размять.
…Продуктовые павильоны при спуске на пляж были все закрыты на обеденный перерыв. Я – как был: в своих красных спортивных трусах, так и потопал выше: мимо закрытых на ремонт «Морских ванн», к трамвайной остановке на 11-ой станции, - только того и желая, чтобы хоть там не был закрыт продуктовый магазин.
Чуть-чуть не доходя до места назначения, я столкнулся с идущими мне навстречу Алёной и Викой. Алёна вела за руку своего младшего братика.
- Идите скорей, - приветливо улыбнувшись, кивнул я им, - а то там мой товарищ сгорает от солнца и от нетерпения: ждёт вас не дождётся.
Они тоже улыбнулись мне в ответ – но как-то странно и смущённо отвели при этом взгляд в сторону. Я не придал этому никакого значения и прошагал мимо; у меня были дела поважнее: надо было обеспечить концессию провизией.
В «Продтоварах» я взял две бутылки ситра. А из сладкого съестного там были лишь печеньки да карамельки – короче, вся мура. Где б ещё чего найти? А, - вон там: появился, уже не при моём присутствии, кооперативный кафетерий. Место, где он находился, помнится мне, раньше занимала грязная пивнушка, где гужевались, в основном, негры и вьетнамцы из студенческого интернационального лагеря, расположенного тут же неподалеку: в трёх корпусах из двадцати, находившихся на основной территории «Маяка». Потом это место несколько лет пустовало, пребывая в заброшенном виде; пока, вот наконец, не обрело хозяина, оборудовавшего невзрачную площадку уютными грибками и классно обделанным салоном-баром.
- Пачку «интера» и четыре пирожных, пожалуйста, - попросил я, протягивая деньги, когда подошла очередь из пяти человек.
Заткнув пачку сигарет за резинку трусов, держа в одной руке бутылки с ситром, а второй прихватив жестяную одноразовую тарелочку с четырьмя пирожными, - я со всем этим грузом, желая срезать и сократить путь, повалил через ворота «Маяка»: мимо своих родных мест, к уже знакомому вам по вчерашнему вечеру и сегодняшнему утру спуску на море.
Спускаться по крутому склону с этой тарелочкой было крайне для меня неловко и затруднительно: так как она всё время прогиналась одним боком и пирожные каждую секунду грозились из неё выпасть. Как я ни старался удерживать в равновесии свою руку, в конце концов так и произошло: одно пирожное выскочило на лету, второе – когда я нагинался, чтобы поднять первое. Теперь, к обильно помазанному на пирожные сливочному крему, добавилась ещё и серая пыль вперемешку с мелкими травяными и кустарниковыми опилками.
Проклиная всё на свете, - начиная с жестяной тарелочки и кончая крутым спуском, - я осторожно уложил свой продовольственный запас на землю и принялся очищать пирожные от всего этого мусора. Окончательно очистить их мне так и не удалось; к тому же я вымазал руки сладким кремом.
«Ну и фиг с ними! – плюнул я на это занятие. – Эти два придётся нам самим заточить, а чистыми угостим наших подруг».
Во мне так и кипело благородство. Я кое-как привёл тарелочку в прежнее положение: установив её на ладони; а другой рукой взял бутылки с ситром и, спустившись со склона, с чувством приятного ожидания направился к лестнице, ведущей на пляж.
Как только я ступил на горячий песок, чувство приятного ожидания тут же сменилось чувством неожиданного удивления. Несмотря на то, что наши «халявы» уже пришли и расположились у берега, расстелив подстилку, - Санёк сидел одинокий и безучастный, к ним спиной, на прежнем месте под навесом, и даже не глядя в их сторону.
«Гля, чи не заметил, как они пришли?» - мысленно предположил я.
- А чего ты тут сидишь, к ним не идёшь? Меня, что ли, дожидаешься? Сам боишься к ним подойти? – весело подмигнул я ему.
- Ты пожрать принёс? – сидя под навесом на топчане и оставаясь в таком же положении, в каком я его оставил, спросил он, с поднятыми на меня недоумёнными и удручёнными глазами.
- Принёс. Только два пирожных нечаянно у меня из рук вылетели, когда я с горы спускался. Придётся эти два нам самим захавать, а неуроненными тех подруг угостим.
- На гад они всрались – пирожными их ещё угощать! – мрачно выразился Санёк, беря из тарелочки одно из пирожных с «неподпорченной репутацией». – Я и сам эти пирожные заточу. Давай и второе сюда.
- Не понял, - я так и застыл на месте с этими двумя замусленными пирожными.
В чём дело, Санёк? Жду объяснений. Ты так быстро потерял к широким задницам всякий интерес? Тебя уже больше не прикалуют пухленькие, увесистые карданчики?
- И чего это мы тогда тех девок не выцепили – когда с горы спускались? – сделал он совсем уж неожиданную для меня заявочку.
Моё недоумение достигло самой высокой отметки.
- Сейчас – только что, перед самым твоим приходом – ко мне подходила Вика, - начал он свои объяснения, - и сказала, чтобы мы теперь больше и близко к ним не приближались.
- А что случилось? – я аж даже испугался.
- Вчера, когда я провожал Алёну, - продолжал Санёк, - нас в трамвае вроде бы увидел её пацан… кто знает, може, за этой Алёной их штук двадцать бегает… так вот, этот пацан вроде бы увидел нас вместе; увидел, как я её зажимал; а потом – встретил её возле дома и влепил ей за это пощёчину.
«Да уж!..» - как сказал бы Киса Воробьянинов – после вечера, проведённого с Лизой Качаловой.
- Хо-хо! Нормально! – сочувственно хохотнул я, наконец-то сняв с себя груз недоумения.
- Ну-ну, потащись, потащись, - обиженно глянул на меня Санёк.
- Санёк, разве я тащусь? Вот если б тот чувак тебе бы в оба глаза засветил, если б ты вчера домой весь побитый пришёл, с «фонарями» - вот тогда бы я растащился, вот тогда б я точно насмеялся – насмеялся бы от души. А так…
И это романтическое увлечение, к небольшому сожалению, закончилось для нас самым обломным образом. И снова причиной облома стала Санина несдержанность.
- Бери хавай, - пододвинул он мне замусоленные пирожные.
- Молодец!.. Сам схватил чистенькие, а мне – так эти суёшь?
- Ты же их ронял – не я. Я, что ли, виноват – что у тебя руки такие дырявые.
- Давай хоть поделимся: одно тебе чистое, другое – мне; и эти, уроненные: одно тебе, другое мне.
Он согласился. Дожёвывая второе пирожное, Санёк повторил с сожалением:
- Да, Серый, ты был прав. И чего мы тех девок не выцепили?
- А я тебе что говорил. Я всегда прав. Теперь даже не вспоминай. Не растравляй душу.
Если я до сих пор, по прошествии столько времени, жалею о том, что совместными усилиями послали тех классных девчонок, - то что уже говорить о том времени, когда рана была ещё свежа.
- Допивай ситро и пойдём окунёмся, - предложил Санёк.
К воде мы пошли обходными путями – сразу на пирс: лишь бы не приближаться к тем «халявам» . Разогнавшись, Санёк прыгнул с пирса в воду, - которая была здесь по грудь: и надо было соблюдать осторожность, чтобы, прыгая «рыбкой», не врезаться в песок «раком». Я прыгнул следом за ним – но уже не «рыбкой», а «бомбочкой». Мы отплыли на глубину – туда, где дно уже становится тёмным. А затем – обратно к берегу.
В голове не было никаких планов. Оставалось только постоять на пирсе и обсохнуть.
Удар был нанесён чувствительный. И хотя на лице и на теле у нас не было никаких красных или синих пятен, всё же состояние было побитое. После такого облома.
Срочно надо было что-то придумать, - чтобы хоть как-то развеять испорченное настроение. На всех баб, даже на полуголых, уже и смотреть почему-то не хотелось, - а не то чтобы с ними знакомиться.
- Поехали в город, что ли, - выразил вялое желание Санёк.
- Поехали, - с вялой готовностью откликнулся я.
- На трамвае?.. Или, може, поплыли на катере?
- Поплыли на катере.
…Катер оттолкнулся корпусом от старых автомобильных покрышек, отслуживших своё прямое назначение и теперь использующихся смягчающим буфером между каркасом причала и корпусом швартующихся катеров. На одной из покрышек всюдупроникающие «металлисты» - поклонники самого тяжёлого стиля в рок-музыке – уловчились каким-то образом намалевать белой краской имя своего кумира: OZZY
- Не полностью написали. Надо – Оззи Озборн, а они – только Оззи, - заметила своему парню девушка, сидевшая с ним в обнимку позади нас в салоне катера. – Краски, наверно, не хватило.

Мой друг! Если тебе так дико не повезло и ты не жил в детстве в этом замечательном южном городе, - то, где бы ты ни был потом, ты так и не станешь тайным агентом одесского образа жизни, как стал им я. Но зато ты сам сможешь запросто убедиться, как легко и быстро забываются все личные неудачи, неурядицы и неприятности, когда входишь в общение с этим городом. Как щедр на свои беспечные и любвеобильные объятия этот город: не город, а невеста!
Ах, Одесса! Позволь же и приезжему Провинциалу преподнести тебе свой скромный букет. Расступитесь, местные жители! Пусть мой букет не слишком роскошен. Возможно, в нём не хватает красок. Но не станете же вы, – хотя бы из элементарной вежливости – не станете же вы выпроваживать гостя, вытуривать его за дверь, вопить ненормальным голосом: «Что ты сюда приволок?!!»
Милые местные жители! Дайте ваш город приезжему: не на разграбление – на любование! Не бойтесь – он его у вас не украдёт: ибо город украсть невозможно – город можно только подарить.
Или самому стать для него Подарком.

Видать, не зря бытует молодёжная примета: облом в одиночку не ходит. Как за часом следует час, так за обломом следует облом.
Дома нас поджидала очередная неожиданность. Только мы успели развеять тот неприятный осадок на душе, вызванный несложившейся встречей на пляже, - как только мы вернулись из города и прошли во двор, возившаяся за столом баба Маша, оглянувшись и увидев, что мы пришли, «обрадовала» нас неожиданным известием:
- Вернулись? Что-то вы сегодня рано. А там в прихожей для вас сюрприз есть.
Мы молча уставились на неё.
- Какой ещё сюрприз? – наконец выговорил я.
- Приятный сюрприз, - ответила баба Маша.
- Телеграмма от ваших любимых мамочек, - внесла ясность появившаяся со стороны огорода Таня.
- Что, серьёзно? – не поверил поначалу я.
- Ну пойдите – сами гляньте.
Я чуть было не схватился за сердце. Уже думал всё бросать и ехать спасать своих несчастных. Санёк, похоже, испытывал такое же состояние. Вдвоём мы схватили телеграмму, - он с одного бока, я с другого, - всё ещё не веря, что имеем счастье держать её в руках. Всё-таки дознались! Достоинство моей бабули и моей мамули в том-то и состояло, что в экстренных случаях – а именно: когда меня долго нет дома – могут перерыть весь город, поднять его на ноги и перевернуть всё вверх дном, - но обязательно меня разыщут! Как тщательно ни старался я скрыться от них на пару недель, - но и в этот раз так до конца мне и не удалось их провести! Кончилась моя «ленинградская путёвочка», - и только с этого момента, похоже, начинается моё «законное пребывание» в Одессе.
Текст телеграммы был такой:
МАРУСЯ СООБЩИ СЕРЁЖА САША У ВАС
ЕСЛИ ДА ПУСТЬ НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЮТ ЮЛЯ РАЯ
- Ёлки-моталки! – выразился Санёк. – Когда только они успели снюхаться?!
Я же не нашёл вообще никаких слов, чтобы выразиться по этому поводу.
- Как же они могли узнать? – всё допытывался Санёк, уже сидя за ужином.
- А я письмо послала, - заметила баба Маша.
- Нам? – переспросил я.
- Бабе Лиде. И приписала, что вы у нас. А она, наверно, пошла и сказала маме Юле с бабой Ниной. Она к вам часто ходит?
- Ходит. А зачем надо было про нас писать?
- Ну как «зачем»? – удивилась баба Маша. – А то как же это так – вы уехали, а точно не сообщили своим куда и в какую сторону поехали. А ваши родители ни сном ни духом не ведают, где вы находитесь. А так хоть будут знать.
Грякнул засов. То прибыл дядя Вася. На этот раз он тоже заявился пораньше. И, как и обычно, был «дубовый».
Он прислонился плечом к стенке кухонного шкафа, стоящего рядом с умывальником, и нахмуренно, исподбровья обвёл глазами двор; а затем, также нахмуренно, произнёс:
- Ну что, ведьма старая? Нальёшь нам чего-нибудь?
- А ты принёс чего-нибудь, чтобы я тебе чего-нибудь налила?
- А где тот аванс, что я приносил? – рявкнул дядя Вася.
- А когда ты его приносил? Аж неделю назад. Тот аванс я уже потратила весь на продукты. Дочку с внучкой кормить-то чем-то надо. Ты вот в овощном магазине работаешь – трудно лишний раз капусточки, морковки свеженькой с работы принести.
- Ах ты, старая бандерольша! Тебе всё мало! Тебе свеженькой морковки захотелось? Так я тебе её принесу – и вставлю в одно место! – шатнулся дядя Вася, сердито обнажая зубы из-под усов. – Ты посмотри, им всё мало и мало! Мало я им тягаю! Кучеряво живёте!
- Наливайте себе чай, - предложила нам баба Маша, стараясь не обращать внимания на грозный вид своего мужа.
- О! Ча-ай! – на лице дяди Васи появилась язвительная усмешка. – Она чаем людей угощает!.. Вылейте ту бурду в умывальник – и нехай нальёт вам по стакану приличной бормотухи! – гаркнул дядя Вася.
- Они больше не пьют бормотуху, - ответила за нас Таня, кормившая за столом Вику.
- А что же им ещё пить? Эту вашу бурду, этот ваш чай? – усы у дяди Васи поднялись ещё сердитее.
- Вика!.. Ешь! – прикрикнула Таня на свою дочь, когда та начала капризничать и отворачиваться от ложки с молочной кашей. – Ешь, дрянь такая!
- Вика, - обратился к ней шатающийся дядя Вася, - скажи-ка своей бабе – нехай не выделывается, а нехай выкатит нам тот бутылёк, какой у вас в спаленке где-то под твоей кроваткой заныкала!
Вике было не до этого. Она сидела на коленях матери, поддерживаемая её рукой, и пускала слюни.
- Не реви! – тем временем выходила из терпения Татьяна. – Не реви, корова, я кому сказала!
Чтобы уберечь малую от такого грубого обращения, я взял её к себе на руки, как только сам закончил ужинать.
- Давай я её покормлю, - взял я ложку у Тани. – Ну всё, Вика, не плачь.
Я дал ей в руки Санину декоративную булавку, и она успокоилась.
Дядя Вася, всё так же исподбровья наблюдая эту сцену и с тем же нахмуренным видом подпирая шкаф, снова начал напирать на бабу Машу:
- Так ты думаешь наливать или не?
- Я-то думаю. А вот тебе, видно, кроме пьянки больше и подумать не о чем. Как помидорки покраснеют – так ты первый, а как огород вскопать – так тебя не дождёшься.
- Помидорки – по пятёрке, две ляжки – по трояшке, пуп – один рупь!.. По-немецки – пецки, по-польски – поцки, по-русски – хуцки!.. Если б у бабушки было что-то, она была бы дедушкой!.. – начал сыпать своими высказываниями дядя Вася.
Баба Маша поднялась из-за стола, зашла в дом и вынесла очередную литровую банку с вином.
- А вот это уже – нормальный ход! – сразу же повеселел дядя Вася, подсаживаясь к нам за стол.
Чаепитие нам пришлось отложить на другой раз.
- Это, наверно, мама Юля пошла в школу, - продолжала расследование обстоятельств, которые предшествовали появлению телеграммы на нашем столе, подошедшая баба Маша, - узнала, Саша, твой адрес и пошла к тебе домой – узнать, в чём дело и где вы на самом деле есть. Это же твою маму Раей зовут?
- Ну да, - ответил Санёк.
- А ты побольше тару не могла нам на вечер найти? – это снова включился в разговор дядя Вася.
- Где я тебе найду побольше-то? Ты же все трёхлитровые бутыля своим дружкам поперетаскал. Всю трёхлитровую посуду поперетягал. Пьёшь, а бутыля назад домой не приносишь. Хоть бы бутыля назад домой приносил.
- Эх ты, нерусская!..
- Это ты нерусский!
- Одесситка!..
- Я не одесситка – это ты у нас одессит.
- Одессита нашла!..
- Или ты себя уже не считаешь одесситом? А, Васылиса?
- Я когда родился, - начал объяснять дядя Вася, - тута ещё никакой Одессой и не пахло. Тута деревня была – под названием: «На одном конце пёрнешь – на другом слышно». Одессита она себе нашла!.. Это потом уже, после войны, черту города дальше провели – через все эти свинарники… Город!.. А свинарники как были, так и пооставались. Кругом эти свинарники себе понаставили – и это они теперь городом считают!..
- А что ж ты себе особняк не построишь? – упрекала, стоя над ним, баба Маша. – Вместо того чтоб пьянкой каждый божий день заниматься, занялся бы лучше строительством. Взял бы да хотя бы стены побелил. А то в таком обшарпанном доме живёшь – перед соседями стыдно. Калитку бы взял да и поправил. Фонарь бы на калитку взял бы да и привесил бы. А то, поди небось, вечером в темноте самому неприятно домой возвращаться – идёшь спотыкаешься.
- Я тебе красный фонарь на калитку повешу! – пригрозил дядя Вася.
- Это ты себе повесишь. Ты думаешь, мне повесишь? Это ты себе повесишь. Ты ведь хозяин дома.
- Да пошла ты в задницу! Дура набитая! – одним махом оборвал этот бесполезный спор дядя Вася. – Наливай, старый, по второй, не стесняйся, чего смотришь!..
- Вы в «курятник» не пойдёте? – занеся Вику в дом, снова появилась на нашей авансцене во дворе Таня.
Пойдём. Аж бегом. Какой там фильм сегодня идёт? «Как три мушкетёра»? Индия? В двух сериях? В первой серии – танцуют, во второй – дерутся. Или наоборот: в первой – дерутся, во второй – танцуют. В общем, вперемешку: танцы с мордобоем .
- Сходите. А то что вы – так и будете, опять весь вечер, сидеть за столом, его слушать…
Накачаны мы уже были порядочно. Не так чтобы уже «готовые», но уже «хорошие», «раскумаренные». Дабы потом, когда пойдём заваливаться спать, весь наш обильный ужин не полез обратно наружу, - срочно требовалось куда-нибудь прошвырнуться, как-то согнать с себя весь этот «кумар». Пошли собираться. Санёк вышел за калитку, предупредив, что деньги на кино он прихватил. Я задержался, ещё на пару минут, на веранде. Когда я выходил в прихожую, на пороге меня остановил пошатывающийся дядя Вася.
- Серый, куда вы так бежите? Сдался вам тот «курятник»!.. Сичас бы Машку раскрутили – она б нам добавила ещё литровуху, для полного кайфа… посидели бы погуньдели… а вы бежите куда-то. Хули вам нужен – тот «курятник»!..
- Дядь Вась, да мы не в «курятник», мы тут с девчонками за калиткой переговорим, - пытался как мог отделаться я от него.
Как-никак, ему тоже не совсем в кайф пить одному – хотя он и прожжённый выпивоха. А тут хоть есть кому затирать свои россказни. И мне даже немножко жалко стало оставлять его за выпивкой одного; но, подавив эту жалость, я всё же отправился в «курятник», следом за Саней.
- А где же Танька с Анжелкой? Они, вроде тоже, собирались, - догнал я его уже на улице.
- А они вперёд, наверно, ушли.
Вино подействовало почти что сходу. У меня рябило в глазах. Я шёл, заплетаясь одной ногой за другую. Санёк - то ли мало выпил, то ли умел прикидываться трезвым – шёл ровно, как ни в чём не бывало.
- Не падайте духом, поручик Голицын! Корнет Оболенский, налейте вина!.. – заорал я белогвардейскую песню, когда мы шли по переулку, называемому местными «балкой» . – Слышь, Санёк? – остановил я его, тоже остановившись, и начал сосредоточенно рыться у себя в карманах. – Поворачивай оглобли: а то я, кажись, «бабки» дома забыл!..
- Ну пойдём, - развернулся он, хитро улыбнувшись.
- А! – хлопнул я себя по лбу. – Это ж ты «чирик» взял: я теперь вспомнил!
- У, пьяная морда! – сдавил лыбу Санёк. – Ни гада не помнишь?
В «курятнике», не встретив у входа Таню с Анжелой, мы плюхнулись на первые попавшиеся свободные места, где-то в средних рядах. Я не столько смотрел на экран, сколько пытался подавить «отходняки». Это мне удавалось с большим трудом; и пришлось-таки пару раз потревожить соседей, пробираясь через ихние ноги: пришлось пару раз выбегать за забор, чтобы оправиться. Однако по окончании фильма я был трезвый: такой же, как и Санёк.
…Дядя Вася, без нас, успел опять куда-то замыться на ночь глядя. Или же пошёл к себе в комнату – отсыпаться. Во дворе присутствовали только Татьяна, не ходившая в кино ( сама-то нас выпроводила! ) и баба Маша.
- Анжелку там не встречали? – спросила Таня.
- Не-а.
- Посмотрели мы там мультфильм, - скромно сообщил Санёк, присаживаясь на диван.
- Мультфильм? – искренно и наивно удивилась баба Маша. – А что, разве в «курятнике» уже и мультфильмы стали показывать?
- Это они так индийские фильмы называют, - объяснила за нас Таня.
- Ну мультфильм не мультфильм – а сказки самые настоящие, - продолжил своё пояснение Санёк. – И кровь у них льётся – какая-то ненатуральная: чи томатным соком они своих актёров поливают, не могут найти подходящей краски…
Так мы посидели поболтали; а затем, постепенно, стали вырисовываться планы на завтра.
- Вы завтра свободны? – спросила баба Маша.
- Да как сказать, - ответил Санёк. – Надо поехать билеты купить.
- А то я давно хочу забор покрасить. А самой всё некогда. Вот и хотела вас привлечь. Вы не поможете?
- Тогда ты, Серый, завтра за билетами поедешь, а я останусь забор красить, - распорядился Санёк.
Итак, наши мамочки нас обнаружили и «накрыли». И теперь мы должны были поторапливаться с отъездом. Хорошо, так и быть, - я поеду за билетами: дело вроде бы и халявное, но постоять в очереди, скорее всего, придётся. Главное – пораньше утром встать.
- Я вас разбужу, - заглянув с прихожей на веранду, предупредила Таня, когда мы уже в темноте накрывались одеялом.
- Классная у тебя тётя, - наконец разул глаза Санёк. – Как ты думаешь, она мне даст?
- По башке? Мож-быть, и даст. Если хорошо попросишь.
- Тогда ты завтра дуй за билетами, а я твою тётю буду раскручивать.
Я слегка ревниво отнёсся к этому его заявлению. Как-никак, Таня была моей первой, если так можно выразиться, просветительницей по части секса. Малыми детьми мы с ней иногда уединялись от взрослых в большой летней кухне: как будто для того, чтобы смотреть там диафильмы по проектору; а сами запирались на крючок и принимались играться «в доктора». Таня приподнимала юбку, спускала трусики, разрешая трогать и ощупывать свои укромные местечки, свои «персики» и свою «абрикоску»; а игрушечным шприцем я ей «делал укольчики».
С этими премиленькими, сладенькими воспоминаниями я погрузился в сон.  
  
9 июля

Итак, я с утра отправился за билетами. В первоначальные наши планы входила надежда на то, что уже завтра, 10-го июля, нам удастся укатать отсюда. Но железнодорожные кассы внесли свою поправку.
Стоя на вокзале около касс и ещё до того, как подошла моя очередь, - я услыхал от кассирше, объяснявшей какой-то пожилой даме, что билеты на завтра на 398-ой  есть только для тех, кто предпочитает свежий воздух и может расположиться на крыше вагона . Мы, как и масса других окончательно цивилизованных пассажиров, к такой категории путешественников-романтиков не относились. Поэтому я даже не стал дожидаться своей очереди, а сразу же отвалил оттуда. Теперь надо было добиваться билетов на 12-ое число. Но на вокзале кассы были суточные: т.е., билеты продающие лишь изредка; а так, в основном, специализирующиеся на нервотрёпке и толкотне. А предварительные кассы находились на Среднефонтанской.
Пришлось проехаться пару остановок на трамвае. И так я очутился на Среднефонтанской, - уже известной нам по тому позавчерашнему эпизоду, когда здесь имели место наши провожания-сопровожания тех девок с увесистыми карданчиками.
В предварительных кассах я опять же рассчитывал взять билеты на завтра; но увидел везде на окошках инструкцию, объяснявшую, что кассы прекращают продажу билетов за сутки до отхода поезда.
«Сейчас два часа дня. А поезд отправляется завтра в половине первого, тоже дня. Да, суток не наберётся: двух часов не хватает», - мысленно просчитал я.
Всё же я удостоверился в справочной. Да, действительно, и здесь на завтра билеты уже нельзя было взять. Значит, на 12-ое. Но очередь – этот бич нашей  действительности, обхлёстывающий всё: от продажи автомобилей до реализации школьных тетрадей в клеточку. Как не хотелось стоять в очереди в такой жаркий день! Я вышел из здания, чтобы покурить и подумать, стоит ли стоять. Я докурил и пришёл к единственно правильному выводу:
«Ведь на 12-ое можно и завтра будет взять, - так решил я. – До завтра, я думаю, не распродадут».
Оставалось ещё одно дело. Телеграмма. Стоит ли её давать. Баба Маша советовала дать обязательно, - чтобы наши родительницы точно знали, где мы находимся и что с нами всё в порядке, и чтобы зря не волновались, не переживали. Санёк же, наоборот, отговаривал меня от этого: зачем выкидывать далеко не лишние деньги, когда они и так уже на исходе. Противоречия съедали меня. Я собирался дать телеграмму ещё на вокзале; но приёмщица, обнаружив какие-то неточности и неправильности в заполнении бланка, вернула мне её назад: с тем чтобы я переписал. Я нацарапал новую, но тут же скомкал её и выбросил в урну.
«А всё-ж-таки надо дать телеграмму», - я уже и сам начинал за наших мам волноваться.
…Снова сев на трамвай, я проехал до 10-ой станции и там, в почтовом отделении №16, написал очередную телеграмму, со следующим содержанием:
ПОНЕДЕЛЬНИК БУДЕМ ДОМА МОЖЕТ ЗАДЕРЖИМСЯ
Вдруг билетов и на 12-ое не окажется. Думая об этом, я дописал два последних слова. Всего телеграмма обошлась в 96 копеек.
Итак, с одним делом я управился. Можно было быть относительно свободным. Правда, билеты не давали покоя. Удастся ли приобрести их завтра?
Я засунул большие пальцы в карманы, остальную часть ладоней держа на поверхности, - как это делают моряки или рекламные дивы на полиэтиленовых пакетах джинсовой фирмы «Montana», - и, с таким независимым видом и с такой свободной походочкой, зашагал в сторону моря. В такую жару только и сидеть бы возле моря, а не в очередях за билетами да в удушливых трамваях париться. Пойду окунусь. Невозможно больше оставаться в рубашке и в джинсах; невозможно больше чувствовать, как пот липнет к телу.
…По дороге на пляж я заприметил в толпе одинокую девчонку в белом летнем костюмчике и с золотисто поблескивающими косами, старомодно закрученными на затылке сердечком. Эта девчонка была в моём вкусе. Как-то машинально я поплёлся следом за ней. Прямо так, с разбегу, подойти к ней и познакомиться, я, обладая неимоверно застенчивым характером, не решался. Я рассчитывал, что, может, как-нибудь само собой наладится у нас знакомство; может, представится такой благоприятный и вдохновенный случай, когда без робости можно будет подойти и заговорить с ней. Во всяком разе, мне очень хотелось того, чтобы такой случай непременно представился. Но пока я просто шёл за ней, боясь упустить из виду её светлый затылок. Я проклинал себя за свою несмелость и нерешительность в отношении к знакомству на улице с девушками; но, тем не менее, ничего с собой поделать не мог: и никак не решался подойти и завязать разговор.
А золотоволосое сердечко между тем спустилось по крутой ущелистой лестнице, ведущей на террасу с пресными душевыми кабинками и фонтанчиком с питьевой водой; и, пройдясь по этой террасе, направилось мимо радиоузла и лодочной станции в сторону пляжа 11-ой станции. Там, - на том самом пляже, где останавливались и мы вчера, и позавчера, и три дня назад, - там она достала из пляжной сумочки-плетёнки покрывало, развернула его и постелила на песок; затем сняла свой летний костюмчик и, оставшись в купальнике, легла на покрывало, вытянула из сумочки журнальчик и стала его перелистывать.
Я, стоя на набережной у бордюра, наблюдал за ней, - мысленно при этом прикидывая: как я подойду к ней, как спрошу с игривой интонацией: «А что мы читаем?» - но всё это было только мыслями и никак не спешило воплощаться в действии.
Занявшись ролью безмолвного наблюдателя, я даже забыл, собственно, ради чего пришёл на пляж; забыл, что каких-то полчаса назад изнывал от жары. Приземлившись под тоненькой акацией, в её теньке, я достал из кармана недавно приобретённую пачку «интера», распечатал её и вытянул сигарету, - не отрывая глаз от того места, где расположилось это милое создание с золотоволосым сердечком на затылке.
По набережной то и дело проходили беспечные «граждане отдыхающие»; а я развалился в тени деревца, устремив свой взгляд в одну точку. Я с утра, считай, ничего не жрал и сейчас был голоден, как сирота Поволжья. Стараясь заглушить это мерзкое чувство голода, я курил одну сигарету за другой; но «интер», и без того считавшийся у курильщиков самым вонючим сортом из всех болгарских сигарет, оставлял во рту дерьмовый привкус и запах давно не чищенного унитаза. Меня чуть не затошнило.
«Ну его на фиг – курить “интер” на голодный желудок», - бросил я такое занятие.
«Когда же она уже свалит, наконец, с пляжа?» - уже не терпелось мне.
И по-видимому, я обладал некоторыми телепатическими способностями: так как стоило мне об этом подумать, как моя «подопечная» встала и ускоренно засобиралась, не пробыв на пляже, наверно, и часа.
Выйдя с пляжа на набережную, она стала подниматься по тому самому склону, где я ещё вчера имел несчастье уронить два пирожных. Я поднялся на ноги и поплёлся за ней, - мысленно опять же рассчитывая на то, что теперь-то уж своего шанса не упущу.
Чёрт возьми, она поднималась быстро. Несмотря на то, что я в своё время исходил и излазил этот склон вдоль и поперёк, мне моей натренированности оказалось недостаточно: на половине подъёма я устал. А золотоволосое сердечко между тем продолжало свой путь наверх. Отдохнув на полпути, я рванул следом. Она уже скрылась из виду, надо было догонять.
Забравшись на вершину склона, я увидел, что она стряхивает песок и пыль с ног, - стоя возле каменной плиты, служившей здесь скамейкой для отдыхающих, после поднятия по склону, пляжников. Я сразу же остановился и повернулся к морю: будто бы не гонюсь и не наблюдаю за ней, а просто любуюсь морской панорамой. Тут бы как раз подойти к ней и заговорить; но я опять не сделал этого: вновь поднялась во мне вся моя робость.
Ритуал был закончен. Она взяла сумочку и двинула дальше: по узкой асфальтированной дорожке, мимо моих родных мест: мимо поляны возле корпуса №24 и мимо самого корпуса, бывшей дачи графа Потоцкого. Я, словно бы подчиняясь воздействию какого-то необъяснимого сигнала, снова продолжил своё преследование, - прячась за спинами курортников и из-за своей досадной робости нисколько не желая, чтобы она обнаружила «хвост».
Выйдя из ворот и перейдя дорогу и трамвайную колею на 11-ой станции, она свернула в ворота основной территории дома отдыха «Маяк».
«А что если она тут отдыхает?» - опять же мысленно предположил я.
Но, пройдясь по территории дома отдыха, она вышла через другие ворота и потопала переулком: мимо школы-интерната для глухонемых, всё дальше и дальше удаляясь от Фонтана в сторону Черноморской дороги.
Внезапно произошла крупная помеха. Когда она проходила мимо магазина «Продтовары», больше похожего на сарай, чем на магазин, - оттуда, из этого магазина-сарая, как раз вывалилась тройка ребят: года, наверно, на два старше меня. Они направились в том же направлении, куда двигалась и моя «подопечная». Расстояние между ними и ней быстро сокращалось. И я даже не успел заметить, как один из этих чертей положил свою лапу на плечо моей неудавшейся знакомой.
«Вот блин! – вконец разозлился я на самого себя и на весь свет. – Быстро же сработали, черти! Не то что ты, лопух тормознутый!»
Поначалу я предположил, что это, возможно, её знакомые; но после того, как она несколько раз отшатнулась от них, убирая назойливую руку со своего плеча, я понял, что моё предположение далеко не верно.
Я продолжал вести свою слежку, - теперь уже за всеми четверыми. Один момент у меня возникла на ходу мыслишка: догнать их и вступиться: «Ребята, что вы до неё пристаёте? Я её брат».
Но это только в детско-юношеских книжках и фильмах такие худосочные, но отважные мальчики бесстрашно заступаются за незнакомых девочек, спасают их от уличных хулиганов, - и не рискуют при этом своим здоровьем; а в жизни всё не так: три пендаля – по одному от каждого, это как минимум, - были бы мне в том случае гарантированно обеспечены.
Короче, как бы там ни было, - но пока я раздумывал над своей героической идеей, они успели завернуть за четырёхэтажное здание школы на 5-ой станции Черноморской дороги. Я поспешил в ту же сторону; но, обойдя угол школы, с окончательным неудовольствием обнаружил, что насовсем потерял их из виду.
Это уже был очередной облом.
Укоряя себя за трусость, помешавшую мне сначала познакомиться с той девчонкой, с затем вступиться за неё перед тройкой тех развязных нахалов, - с этим досадным чувством я поплёлся на автобусную остановку и стал дожидаться «127»-го. Возвращаться на пляж мне уже не хотелось: слишком длинная дорога – чтобы возвращаться пешкодралом. Поеду-ка лучше домой.
«Сане с Таней скажу, что познакомился на пляже с девчонкой, - придумывал я в автобусе историю, так и не ставшую реальной. – Санёк, конечно, не поверит. Он спросит, как её звать. А как её звать? Марина! – пришло мне на ум первое попавшееся женское имя. – Точно! Её звать – Марина! Той девчонке, с золотоволосым сердечком на затылке, вполне это “морское” имя идёт. Ещё можно будет кинуть лапшу на уши, будто бы она пообещалась завтра снова прийти на пляж. Во сколько? В пять часов вечера. Именно в это время она и была сегодня на пляже. А вдруг она, и вправду, завтра придёт на то же место? Вот будет прикол!»
«Ёлки-палки! – неожиданно вспомнил я. – Так ведь завтра же вечером мы идём на футбол: “Черноморец” играет! Нет, футбол я не должен пропустить! А насчёт той девчонки – пусть Санёк верит или не верит, это уже его дело».

Всё вышло так, как я и предполагал. Поначалу Санёк сомневался:
- Ты же к девкам ближе чем на три метра подойти боишься!
Я чуть было не проговорился: Санёк, ты мне льстишь: на самом деле я не то что на три – на десять метров боюсь подходить близко к девчонкам.
Ладно уж. Может, и боюсь, - но историю со знакомством, тем не менее, выдумал вполне правдоподобную. Признайся, что поверил: а, Санёк?
- Завтра ты её и сам увидишь, - убеждал я его.
- Хорошо-хорошо. Вот завтра и посмотрим, какую ты там на пляже девчонку выцепил.
Он, - поначалу проявивший лёгкое недовольство тем, что мне не удалось взять билеты на завтрашний поезд, - очень скоро смирился с ситуацией.
- Я там пива купил, вечером с дядей Васей посидим выпьем. И тебе ещё купил пачку «лигероса», ты ж хотел их. Да, ты не видел – я ж забор покрасил.
- Не-а. Не обратил внимания.
- Куда ты только смотришь?
- В основном, на красивых девочек.
- То-то и оно. Ты на них только смотришь. А подойти к ним – боишься.
- Ой, та ладно… Лучше скажи: как ты тут? Только тем и занимался – что забор красил? А как же Таньку – раскручивал или не?
- Та я, вообще-то, собирался… - начал мяться Санёк, - а тут как раз её подруга пришла.
- Анжелка?
- Не знаю. Наверно, Анжелка. Они вместе зашли в комнату и там сидели разговаривали, пока я забор красил. А потом и тёть-Маша с работы пришла… Сам понимаешь…
- Ну да, ну да…
- Когда мне было её раскручивать?..
- Ну так вот. А ещё говоришь – что это я только боюсь к бабам подходить и не умею с ними разговаривать, не умею с ними обращаться. А сам?..
И я лишь усмехнулся.
…Время близилось к ужину. В доме не нашлось хлеба. За ним отправили меня. Завернув к магазину, я ненароком обернулся и увидел идущую за мной следом Таню.
- Подожди, - догнала она меня.
- А ты куда?
- С тобой в магазин.
Чем-то в эту минуту она напомнила мне мать, тоже всюду бегавшую за мной.
Пока мы шли к магазину, мы поболтали: так, ни о чём, о всякой ерунде. В одном эпизоде разговор коснулся всё тех же задроченных брюк.
- Пусть тебе мать купит декатированные, за шес-сят рублей, - наводила меня на мысль Татьяна, - сейчас они только-только входят в моду: ты их года два ещё у себя в городе носить будешь.
- Легко сказать. Ты попробуй её уговорить – купить мне брюки за шес-сят рублей. Да и вообще… Моя мама Юля покупает мне только трусики да носочки – а в остальном на её вкусы полагаться бесполезно.

Дома всё было готово к тому, чтобы начать наши вечерние развлечения. Санёк выставил своё пиво; а дядя Вася притаскал пару бутылок магазинного вина и, пошатываясь над столом, наполнял стаканы.
С ( беря в руки наполненный стакан ). Что-то мне неохота пить.
Дядя Вася что-то кричит в сторону огорода, пререкается с прошедшей туда бабой Машей.
Т. Так не пей. Отдай ему. Пусть сам глушит это магазинное пойло.
С. Ещё обидится.
Т. Какой там обидится…
ДВ ( поворачиваясь к нам ). Кидайте за воротник!
Т ( слегка недовольно ). За воротник вылейте ему.
Уходит в дом.
Дядя Вася осушает стакан вина. То же делаем и мы. Дядя Вася выкидывает из кармана на стол пачку «ватры» и садится на стул. Стул на расшатанных ножках хрустко покачивается под ним.
ДВ ( щедрствуя ). Берите закуривайте. Если есть с фильтром – угощайте.
Мы садимся на диван. Я вытягиваю из кармана пачку «интера», уже изрядно помятую, и тоже кладу её на стол. Дядя Вася угощается.
С ( ко мне ). Не видел – там у нас, на веранде, на подоконнике – пачку «лигероса»?
ДВ. «Лигерос»? А, эти… термоядерные.
Залаял Акбар. Таня вышла из дома, за калитку – посмотреть: кого там принесло. Баба Маша осторожно проходит за спиной дяди Васи, из огорода в дом; тот её не замечает. Снова появляется Таня.
Т ( ко мне ). Идём со мной. Там тебя Анжелка спрашивает.
Я ( с удивлением ). А чего это я вдруг ей понадобился?
ДВ ( расплываясь в широченной улыбке ). Ах, Анжела!.. А у неё т-та-акая м-ма-аленькая грудь, а губки алые, как маки… ( поёт, широко разводя руки )… и накурившись башиша, он зарезал девушку из Нагасаки… ( ко мне ). Эх, старый! То ли дело – баян да гитара! Сколько баб молодых у нас было тогда!.. ( опускает голову на грудь и снова её вскидывает ). Ух и девка была – ненаглядной такой, словно в сказке ночная фиалка! За один поцелуй я полжизни отдам, а за ласки – и жизни не жалко!.. Наливай ещё, старый!..
Т ( нетерпеливо ). Ну ты скоро?
Я. Сейчас выйду.
Таня уходит.
Мы влупили ещё по пару стаканов. Дядя Вася, промочив горло, продолжил свои декламации. Я выбрался из-за стола: будто бы с тем, чтобы направиться в туалет; а сам прошёл в сад, прихватив с подоконника пачку кубинских сигарет.
В саду я закурил те самые сигареты, от которых в заднице дерёт и дым из ушей валит. Удивительно, но на пьяную голову они не казались такими уж крепкими, такими «термоядерными», какими их успели прозвать заядлые курильщики. А погашенный окурок охотно сжевал привязанный к дереву козёл Борька.
Затем я прошёл через сад к будке Акбара, почесал ему за ухом и, бесшумно отворив засов, вышел за калитку.

На пересечении улиц Левкойной и Ванцетти, возле угла Анжелкиного двора, стояли трое: Анжела, Таня и чувак с именем Виталик. Кстати, в Одессе это имя имеет ещё и такую укороченную форму: Виталь, с ударением на первом слоге. Я немного знал этого пацана по прежним временам. Одно время мы с ним тоже резались в футбол, будучи капитанами противоположных дворовых команд. Он был моим ровесником, но был выше ростом и шире в плечах. При своей нахальной физиономии, с выдвинутой нижней челюстью, он имел репутацию того, кто на современном молодёжном жаргоне звался «крученый» или «отвязанный». Мог запросто, не раздумывая отвесить по чайнику, если того требовала необходимость, а именно: когда кто-то из дворовой шпаны, младше его по возрасту или ниже по росту, осмеливался на него отрываться: или косым взглядом, или обидным словом. Имел достаточно дурную славу, чтобы мамаши местных малолеток постоянно остерегали своих чад в том, чтобы «не водиться с тем бандюгой». Но я, повторюсь, в своё время имел с ним стабильные приятельские отношения, - это не значит, что он мне был таким уж заядлым и отпетым корешем, - и хотя мы были соперниками по игре и между нами часто случались споры, какие неизбежно возникают в дворовом футболе по поводу тех или иных стычек и игровых ситуаций, все эти споры и стычки никак не отразились на моём здоровье.
Пьяной походкой я подвалил к ним и протянул Виталику руку.
- Добрый вечер, - поздоровался я со всеми.
- Вечер добрый, - ответили мне.
- Вы только гляньте, какой он уже пьяненький, - прокомментировала мой приход Таня.
- Серёжа, ты нас напугал, - сказала Анжела. – Мы думали, кто это идёт; а это ты, оказывается.
- Это как у меня однажды было… - тут же припомнил аналогичный случай Виталик. – Когда ещё малой был, был у меня, значит, такой случай. У меня бабка самогоном торговала, и к ней негры часто заглядывали. А они ж, знаете, во всё ж белое любят одеваться. Раз ночью во двор в туалет выхожу – темень стоит страшенная. Хоба, смотрю – по моему двору человек-невидимка разгуливает. Беньки свои протираю, спросонья никак не разберу – что за мансы? Ни ног ни головы – один белый костюм по моему двору – тилип-тилип… Аж жутко стало!
- Я представляю, - посочувствовала Анжела.
- А у тебя сигареты не найдётся? – спросил у меня Виталик.
- Конечно же, найдётся, - с пьяной щедростью я вытянул из кармана не приконченную пачку «интера».
- Серёжа, зачем ты ему показал всю пачку! – не понравилась моя щедрость Анжеле. – Он же теперь от тебя не отстанет!
- Да что мне – яда жалко? Пжалуста! На здоровье!
- Сигарету – на здоровье? – снова что-то не понравилось в моих словах Анжеле.
Я уже был нормальным, - хоть на конкурс мужской красоты отправляй. В голове – одна сплошная пляска, а в ногах – полный упадок борьбы за трезвый образ жизни.
Далее, - уже узнав от Тани, что я когда-то учился в 106-ой школе, - Виталик спросил: не знаю ли я одну – он назвал какую-то фамилию – девчонку, тоже из 106-ой школы. Нет, девчонку с такой фамилией я не знал. Но мне, почему-то при этом, припомнилась девчонка, с которой я сегодня упустил случай познакомиться.
Вот и всё. Вопросы у Виталика ко мне были исчерпаны. Он засунул взятую у меня «на прокат» сигарету в длинный мундштук наборной работы и, закуривая, взялся за Анжелу. Он то обнимал её за плечи и прижимал к себе, мурлыкая ей на ушко что-то нежное; то с силой отталкивал, с наигранной грубостью приговаривая:
- Ты когда последний раз мылась? Фу, отойди от меня, у тебя ноги грязные! Как у коровы.
- Мы не коровы – мы козы, - игриво возражала Анжела.
- А мы тогда, по-твоему, кто – козлы? – вставил я.
- А вы быки, - нашла что сказать Анжела, лишь бы не обидеть.
Ну спасибо и на этом. Хорошо хоть, не верблюды.
Идём дальше. Хотя – прошу прощения: мы не идём – мы стоим: при лунном сиянии и свете редких фонарей. Виталь продолжает то прижимать к себе, то отталкивать от себя Анжелу. Я бы, тоже конечно, был бы не против кого-нибудь позажимать: у меня как раз имелись превосходные уважительные причины для такого рода желания. Но у Анжелы «клиент» уже есть, а Таня – как-никак тётя.
А вино укачало быстро. При такой качке недолго и упасть, а поблизости – ничего мягкого. И опереться не на кого и не на что, - за неимением податливого женского плеча. Приходилось стоять, слегка пошатываясь, и с идиотским видом наблюдать за тем, как другие наперебой выражают свои грубоватые и глуповатые любезничания.
«Зачем она меня только позвала? – уже начинал злиться я на Таньку. – Сидел бы сейчас во дворе на диване, потягивал вино и слушал дяди-Васины байки – а не стоял бы тут как идиот».
Темнота распахнула свои объятья, и из неё выпал Санёк. Хоть подкрепление будет. Поздоровавшись со всеми, Санёк стал в такую же смущённую позу, в какой пребывал и я, - разве что, пошатываясь чуть поменьше. Виталик не упустил случая и у него тяпнуть сигарету.
- О, у тебя «тушка». Дай две, а?
Сане пришлось «выстрелить» из пачки и вторую сигарету.
- Мальчики, зачем вы показываете ему всю пачку: он теперь у вас одну за другой сигареты клянчить будет, пока все до одной не выклянчает! А вам тогда самим на вечер ничего не останется, - побеспокоилась за нас Анжела.
Санёк отреагировал на это своим обычным, невозмутимым видом.
- Ну може, пойдём уже на скамейку присядем? – каким-то грустным голосом, предложил я всей компании.
- А у тебя уже ломки начались? – спросила Таня, словно угадав моё состояние.
Что-то наподобие того. Стоять, действительно, уже было невмоготу; возникало желание срочно где-то приземлиться. А где ещё это можно сделать поблизости – как не на скамейке, возле Анжелкиной калитки.
Моё предложение на несколько минут так и осталось без внимания, так как каждый был занят чем-то своим. Но вот… О, какая приятная неожиданность! Из темноты соседнего переулка вырулила не кто-нибудь, а уже упоминавшаяся в нашем повествовании местная секс-бомбочка Лиля, Анжелкина младшая сестра. И, конечно же, не одна, а с кавалером. Ну, братцы, я пас! Привет, Лиля! Не узнала друга детства? Не узнала того, за кого тебя едва ли не с пелёнок сватали? Забыла, поди, как когда-то вся детвора из здешней вашей округи собралась однажды играть нашу детскую свадьбу: меня наряжали женихом, а тебя невестой? Не забыла того, перед кем часто хвасталась, что можешь провести на море в воде целый час и не замёрзнуть при этом; и кто после этого тебе ответил: «И неудивительно! Ты же как поплавок: кругленький, пухленький, и не тонет!» Прозвище Лиля-Поплавок прочно потом закрепилось за тобой; но ты ведь не была за это на меня в обиде? Неужели не помнишь? Ладно, где там тебе помнить. Ладно, обойдёмся без ревности. Так и быть, прощаю все измены, как прошлые, так и настоящие. Будем прежними добрыми друзьями. Как, вы уже сваливаете? А, ну да, ну да, идите, идите, подготовьте место на скамейке, сейчас и мы туда подгребём.
Пара, только что появившаяся из переулка, направилась к скамейке, прихватив за собой и Анжелу с Таней.
- А я сначала подумал, что за залётные тут появились? Хотел уже вам по морде давать, чтоб больше по моей улице не ходили, - повернулся к нам Виталь с наигранно-рисованным видом. – А потом узнал, что это к Тане, оказывается, родственники приехали.
«Где ж ты мог нас видеть? – подумал я. – Ах да! Ты ж у нас время спрашивал, когда мы по Ромашковой шли: вчера или позавчера – точно не помню».
- А время не знаете сколько? – спросил он и на этот раз. – А то мне тут в одно место ещё сбегать надо.
- Да, Серый, сколько там времени? – спросил и Санёк.
Он, вероятно, был обеспокоен тем, что нам нужно было завтра опять рано вставать: ему – докрашивать забор, а мне – идти за билетами.
- Хм-хм, - хмыкнул я, приглядываясь в темноте к циферблату своих наручных часов. – Так-так… тэк-тэк… А сколько кому надо?
- Хорош рисоваться, время нам подгони, - настаивал Санёк.
- Пол-одиннадцатого, кажись. Устроит?
- А-ну, покажь свои котлы, - схватил меня за левую руку Виталь. – А!.. – немного разочарованно отпустил он её. – А я сегодня на пляже вот что нашёл.
Он достал из кармана своих мешковатых светло-коричневых вельветовых брюк электронные мужские наручные часы с чёрным пластмассовым корпусом и точно таким же браслетом: страшно «козырные»  по тем временам, особенно у подростков.
- Приколите, пацаны, - показал он нам их на свету, - сегодня на море на пляже лежу – одной рукой девочку свою обнимаю, другой рукой песок потихоньку разгребаю. Вдруг чувствую – что-то твёрдое под руку попалось. Сначала подумал – камешек просто. А потом щупаю – не, не камешек. Глянул – часы. Ни финта себе, думаю. Нормально. Годится. Классная вещь. Правда, батарейки уже сели, надо будет новые вставлять. А так – ничего себе: классная вещь, ведь правда? Зацените.
- Да, классные часы, - подтвердил Санёк.
Виталь запрятал их обратно в карман.
- Ой блин, - вздохнул я, устав уже стоять. – Пойдёмте уже на скамейку, наверно. К скамейке пришвартуемся.
На скамейке уже подобралась скромная компания: Лиля со своим дружком, таким же скромным и немногословным, как и я, мальчиком; Анжела и Таня.
Скамейка находилась в уютном месте. Укрытая со стороны улицы мощным стволом абрикоса, а со стороны двора развесистой сливой, она редко когда пустовала. Днём здесь передавали бабушки друг дружке все последние новости и сплетни: со всеми вытекающими подробностями, касающимися в основном «культурной жизни» своих домочадцев и соседей. Ближе к вечеру это место облюбовывал возвращающийся с работы и настраивающий себя на приготовление к ужину и к другим домашним занятиям средний возраст. Ну а вечером, уже при свете фонарей, - в том случае, если в «курятнике» шла туфта, а на дискотеку топать было неохота, - здесь творила свои приколы местная героическая молодёжь.
И все: и молодёжь и старики – называли эту скамейку «Анжелкиной». Да, так и называли: Анжелкина скамейка. Это фамилия была такая у этой скамейки: Анжелкина.
И, пожалуй, единственный, кто был здесь завсегдатаем, кто имел в этом чудном месте постоянную прописку, кто обитал здесь невзирая на погоду и время суток, - был любимый кобель Анжелкиного деда Тяпа, такой же дряхлый, но вечно взъерошенный, как и сам дед. Тяпа целыми днями валялся возле калитки, отгоняя мух своим облезлым хвостом. Но несмотря на свою старческую ничтожность и готовность в любую минуту стать клиентом «будки», занимающейся отловом бродячих собак , - но, несмотря на его дряхлость, вся собачья братия уважала Тяпу, и он всем своим собачьим нутром это чувствовал и гордо нёс своё звание этакого местного собачьего «пахана». И если ему случалось подавать свой голос, этот голос звучал веско и солидно: в тех случаях даже молодые овчарки побаивались и сторонились Тяпу, не решаясь отвечать своим молодым звучным лаем на его грудной басистый лай.
…Но мы, кажется, отвлеклись на другую тему. Вернёмся к предыдущей. Кадр два, дубль один. Пошла массовка… Мимо проходили трое пацанов: двое – один из которых был с кассетным магнитофоном – завернули к нам на скамейку; а третий, махнув рукой и сославшись на срочное и неотложное дело, протопал дальше.
Чувак с кассетником по нашим временам – то же самое, что и баянист при старых режимах: ему – самое коронное место. Лиля, ради такого случая, не поленилась спрессовать свой широченный зад и усадила Антошу – так звали чувака с кассетником – рядом с собой.
- Антоша, включи, - тут же попросила Лиля.
- Лиля, ни фига не получится: батарейки сели, - ответил ей тот.
Вот блин! Тут уже все, сидящие на скамейке, губу раскатали: было желание послушать клёвые записи, но вот – не получалось. Хотя Антон всё-таки попробовал что-то сообразить со своим кассетником: он крепко прижал заднюю крышку корпуса своей широкой ладонью и затем нажал на клавишу воспроизведения. Из кассетника послышались начальные аккорды «Финального отсчёта», самой «забойной» песни из репертуара шведской рок-группы «Европа». Все замолкли и перестали перебивать друг друга, вслушиваясь в музыку; а Лиля восхищённо приподняла ресницы и нетерпеливо заёрзала на скамейке: под такую энергичную музыку, конечно, невозможно просто так, свесив ноги, усидеть на скамейке.
- О, класс! «Европа»! Это вообще – мировая песня! – забалдела Лиля.
Об чём разговор, Лиля. Эту вещь, конечно же, послушать в кайф. Но вся проблема в том, что через какие-то считанные секунды кассетник стал тянуть и тут же и замолк. «Европейский» хит оборвался не только на полуслове, но и, так сказать, на полуноте.
- Анто-оша! – разочарованно произнесла Лиля. Как будто это не кассетник, а сам Антоша только что начал исполнять вышеназванную песнь и теперь специально прервал её: как это иногда делают певцы, чтобы немножко подразнить своих поклонников, визжащих от восторга перед сценой.
- А что я могу поделать, если батарейки сели! – оправдывался Антон. – А новых нигде достать нельзя. Страшный дефицит. У тебя знакомые есть в промтоварном магазине: по блату нигде не можешь достать?
- Достану я тебе батарейки, - уговаривала Лиля, - только включи, ну попробуй!
- Да Лиля, пойми ты, какой толк включать, если без батареек всё равно работать не будет!
- Ну Антоша, ну сделай же что-нибудь, ну сообрази, - наседала на него Лиля. – Хотя бы одну эту песню дай прослушать – песня же мировая!.. Ну включи, ну пожалуйста!
- Да какой толк, я тебе говорю, включать!
- Ну сообрази же что-нибудь!
- Да, легко сказать – сообрази. Я что – еврей? – серьёзно глянул на неё Антон всей своей темноволосой и курчавой, но скорее – цыганской внешностью.
- Ну включи, ну пожалуйста! – продолжала ныть Лиля. – Дай хотя бы одну эту песню от начала до конца прослушать! Песня же – мировая!
Антоша, всё-таки поддавшись её уговорам, кое-как перемотал кассету к началу и снова попробовал врубить свою систему.
We’re living together
and having one Earth…
- снова понеслось из кассетника.
- А эта музыка мне напоминает один запрещённый ансамбль… вот не помню, правда, названия… - определил на слух Санёк, подавшись немного вперёд туловищем со скамейки.
- «Европа»? Разве он запрещённый? – удивилась Анжела.
- «Европа» - запрещённый? – не меньше сестры удивилась Лиля. – На Привозе ихними кассетами в открытую торгуют: и почему-то никто не запрещает!
- И их, к тому же ещё, по телеку – в «Утренней почте» - как-то, раз или два, показывали, - добавил я.
- Не, я просто сказал – музыка похожа, - смутившись, поправился Санёк.
Хотя какие могут быть запреты, когда о гласности и демократии уже тогда заговорили с самых высоких трибун?.. Однако не стоит забывать, что наше перестроечное утро ещё только наступало. И слово «запрещено», ( как и подобные ему принадлежности, типа: «не пущать» и «низ-зя!», доставшиеся с недавних глухоманских времён ), ещё стояло у нас в тёмном углу, наподобие дедушкиного сундука, доставшегося в наследство; и никто пока ещё не знал, как с этим наследством поступить: то ли выкинуть это барахло за ненадобностью на помойку, чтоб не занимало лишнего место; то ли оставить: авось в хозяйстве пригодится.  
- Лиля, принеси воды, - попросил я, когда стало ясно, что послушать «Европу» нам в этот вечер уже навряд ли удастся.
- Сушняк давит? – сочувственно спросила Таня.
Лилька поначалу отказывалась. Во зараза, а ещё подруга детства! Спасибо хоть пацан, пришедший с Антоном, поддержал меня.
- Не пойду я. Если я зайду во двор, меня мать тут же загонит в дом и уже больше на сегодня не выпустит. И что я вам – прислуга?
- Ну Лилёк, ну сходи, ну пожалуйста, - уговаривал я её в той же манере, в какой она только что уговаривала Антошу включить свой кассетник. – Умираю, пить хочу.
Недовольная, она всё же вняла моей просьбе: встала со скамейки, зашла во двор и через пару минут появилась с большой кружкой воды.
Я взял кружку и только-только отпил чуть-чуть, как со всех сторон полетело: «И мне оставишь! И мне!» Ну вот ещё! Как уговаривать Лильку – кроме нас с тем пацаном, никто больше не хотел; а теперь – так здрасьте: все на эту бедную кружку набросились. Ладно, держите.
Кое-как таки удалось утолить жажду. А теперь - можно и закурить, а заодно – и угостить спичкой всю честную компанию. Анжела то и дело оглядывалась на калитку, рискуя каждую секунду быть застуканной с сигаретой в зубах своими родителями. Но всё обошлось благополучно: никто из родителей её не застукал. Таня тоже пару раз затянулась, за компанию, и отдала сигарету Анжеле:
- Тьфу, какая гадость! Как вы их только курите!
Подвалил Виталик, до этого отлучавшийся по каким-то своим тёмным делишкам. Он потянул за руку Анжелу со скамейки, а сам нахально втиснулся на её место. Анжеле ничего не оставалось, как докуривать стоя.
- Анжела, стань за ту абрикосу: не показывай тут перед всеми свои грязные ноги! – приказал ей Виталь.
- Виталик, ты забодал уже своими тупорылыми стёбками, одними и теми же! – сделала обиженный вид Анжела.
- Да, Виталик, хватит уже стебаться! – поддержала подругу Таня.
- Так-так-так… а вы тут без меня маг слушаете?
- Да. Хотели послушать.
- А в чём же дело? Я помешал?
- Батарейки сели.
- А-ну, покажь, - взял из рук Антоши его кассетник Виталь. – Слушай, выкинь ты его на фиг, это барахло. Купи себе классный какой-нибудь, импортный. А знаете, сейчас в комиссионках или на «толчке» можно купить такую классную вещь… как же она называется, дайте вспомнить… А! Вспомнил: плейер. Плейер. За восемьсят «рэ» продаётся. Японский, кажись. Классная вещь. Классную вещь японцы придумали. Величиной, наверно, с коробку от папирос. Кассету туда вставляешь, наушники себе цепляешь на голову – и слушай что хочешь и кого хочешь: хочешь – Кобзона, хочешь – Магомаева, хочешь – Толкунову с Лещенко. И никто тебя уже за это не осудит: потому что никто и знать не будет, что ты там на тихарочку слушаешь.
Итак, власть у нас на скамейке переменилась. Антоша, до этого бывший главной фигурой в нашем скромном «великосветском обществе», из-за своего неработавшего кассетника быстро утратил репутацию главного развлекателя публики. Сообразив это, он ещё недолго посидел и потом смотался вместе со своим кассетником восвояси, прихватив за собой и своего приятеля. Его ответственный пост перешёл к Виталю. На скамейке образовались два свободных места с обоих концов. Анжела и я, до этого сидевший в скрюченном от жажды положении на огородном стульчике, вынесенном Лилей из-за нехватки мест на самой скамейке, поспешили эти свободные места занять.
- Слушайте загадку, - воскликнул Виталь, сразу же приступая к своим обязанностям: - Что можно снять с голой бабы?
Ответ был мне известен; но я ожидал, что кто-нибудь выскажется раньше меня.
- Ну что можно снять? Часы? – скромно выразил вслух Санёк свою версию.
- Не-а.
- А что же? – спросила Анжела.
Когда я понял, что правильный ответ никто не даст, я скромно, но твёрдо произнёс:
- Голого мужика.
- Что-что? – не расслышала хорошенько Анжела.
- Не «что-что», а кого: голого мужика, - поспешила ответить за меня Таня, сидевшая к ней поближе.
Все дружно рассмеялись, и я на минуту стал героем положения.
- А вот ещё загадка, - захотелось укрепить мне это своё положение: - В чём сходство между женскими ножками и Останкинской телебашней?
Все на несколько секунд замолчали, раздумывая над моей загадкой.
- Светятся? – вслух выразила свою версию Таня.
- Не-а.
- А в чём же?
- Чем выше – тем больше дух захватывает.
Все опять рассмеялись.
- А вот ещё загадка… Анжела, это тебя напрямую касается: это у тебя можно такую привычку заметить… - обратился я к ней: - Короче, загадка такая: в чём сходство между женщиной и сигаретой?
- И в чём же? – спросила Анжела.
- Тебе ли этого не знать, Анжела!
- Не знаю.
- У тебя же есть такая привычка.
- У меня?
- Да.
- Короче?
- И ту и другую перед употреблением нужно помять.
У Анжелы, действительно, можно было заметить такую «модную привычку»: перед тем как запалить сигарету, она разминала её пальчиками.
Сане тоже захотелось подогнать свою загадку.
- А вот отгадайте – что это такое: уссатый-полосатый?
- Тигр?
- А вот и нет.
- А что же?
- Матрас.
- А почему – усатый? – спросила Анжела.
- Не усатый, а уссатый, - разъяснил Санёк.
- А что получится, если скрестить медведя и верблюда?
- Ну и? Что получится? – в один голос спросили Таня и Анжела.
- Миша Горбачёв.
- А почему крокодил плачет, когда закапывает свои яйца в песок? – задал Виталик очередную загадку.
- Это я знаю, - воскликнула Анжела.
- Знаешь? Ну тогда скажи – скажи перед всеми.
- Попробуй закопать свои – ещё не так заплачешь.
- А то вот ещё… - продолжил Виталь: - Летели два крокодила: один зелёный, другой на Запад; сколько будет дважды два, если холодильник не работает?.. Знаете ответ? Нет?.. Ответ: я не курю!
Я устал загадывать загадки и отвечать на них. Мне-то как раз срочно захотелось опять закурить. И так как мой «интер» уже весь вышел, я цапнул у Сани «тушечку» . Таня протянула мне прихваченный из дома «лигерос»; но я, небрежной рукой, отстранил её руку: хотелось чего-нибудь полегше.
- Ты куришь эти термоядерные? – презрительно поморщился Виталь. – Их же только одни негры курят!
- А что? – усмехнулся я в ответ. – Они тоже – наши братья!
- Ой, какие братья!.. – ещё более презрительно поморщился Виталь.
- Не хочешь? – спросила Таня.
- Кури эту гадость сама.
Она не зажгла, а поднесла сигарету к губам.
- Бумага сладкая.
- Сладкая? – удивилась Анжела.
- Попробуй.
Всё правильно, всё как в жизни: всякая дрянь имеет привлекательную упаковку; всякая горечь, при поверхностном определении, имеет привкус сладости.
Дохнул свежий вечерний ветерок. Наше времяпрепровождение продолжилось: «приколы», «обломы», «стёбки». Всё как и принято в так называемой средствами массовой информации «молодёжной среде». Вот где настоящая свобода слова! Вот где нет закрытых тем! Говори, не бойся! Здесь все свои: от двенадцати, как Лильке, до двадцати, как Таньке. Анекдоты про Самого Главного; анекдоты про самое главное: про секс… которого, по утверждению некоторых, у нас тогда и не было вовсе, но который уже стучался в наши двери…
- Анекдот хотите? – спросил Виталик.
- Конечно, хотим, - с готовностью ответила за всех Анжела.
- Так слушайте… Одна чуха, значит, к доктору в кабинет заходит и говорит: «Доктор, понимаете, хочу иметь ребёнка, но так, чтобы без мужчины и безо всяких этих делов…» «Хорошо, - говорит доктор. – В наше время это не проблема, это мы можем вам устроить». Пробирку из шкафа достаёт. «Какой цвет волос вы хотите, чтобы был у вашего ребёнка?» «Ну-у… тёмный. Тёмно-русый». Доктор в пробирку жидкость наливает. «А какой цвет глаз вы хотите, чтобы был у вашего ребёнка?» «Ну-у… серые или карие». Он опять что-то такое жидкое в пробирку наливает, смешивает. «А кого вы хотите: мальчика или девочку?» «Мальчика». «Хорошо, и это мы тоже можем вам устроить». Опять что-то доливает, перемешивает. «И ещё один вопрос: а на кого же вы хотите, чтобы ваш ребёнок был похож?» «Ну-у… на Бельмондо». Он снова какую-то жидкость долил в пробирку, перемешал – это всё закипело. Он к носу ей эту пробирку подносит: «Возьмите понюхайте!». Она понюхала – и тут же, сразу отрубилась - упала на койку без сознания. А доктор – ширинку свою расстёгивает: «Не знаю, как там сейчас у Бельмондо – а у меня на этот раз должно получится!»
- А то вот ещё слушайте… - продолжил он, ещё мы не успели посмеяться над его предыдущим анекдотом. – В одном колхозе, значит, вывели новую породу быка-осеменителя: с такими большими-большущими яйцами. Ну и прозвали по этом поводу: Яйцеслав. Ну, с понтом, яйца свои славит. Огородили его, значит, таким высоким-высоченным частоколом. А неподалеку как раз стадо коров паслось. Ну, коровам, само собой, интересно: что за новая порода такая. Подходят, значит, всем стадом к этому частоколу – мычат, вызывают. Бык вне себя: столько тёлок! Что делать? Взял – разогнался – да как перемахнёт через этот частокол!.. Да так, что не заметил, как яйца зацепил за этот частокол: и яйца так и остались висеть на этом частоколе. Ну, уже после того как он перемахнул через этот частокол – тёлки к нему подходят: спрашивают, как зовут. А он сначала, с понтом, так гордо им отвечает: «Яйцеслав». И тут – хоп! – замечает: что-то у него между ног не так: ничего, как обычно, не болтается. Голову тут же сразу опускает: «А вообще-то, можно теперь просто – Славик…»
Примерно таким образом, с такими анекдотами и шуточками, наше времяпрепровождение продолжалось до полуночи. А где-то около двенадцати все начали разбегаться по домам. Первым нас оставил Лилькин молчаливый мальчик. Следом за ним – подав на прощанье руку всей мужской половине нашей скромной компании – отчалил Виталь: завтра ему надо было рано подниматься: он - не то по каким-то делам, не то на экскурсию – сматывался на один день в Кишинёв.
Таня напомнила, что и нам завтра утром надо было быть пораньше на ногах: Сане – докрашивать забор, а мне – опять ехать за билетами. Анжела спросила, почему мы так скоро уже и уезжаем. Не успели приехать – и уже уезжаем. Ну, скоро не скоро – а вторая неделя нашего пребывания уже пошла. А что, Анжела, хотела ещё с нами погулять? Так раньше надо было об этом думать. И почаще заходить.
Лиля скрылась за калиткой, услышав зов матери. Станция опустела. Последними «пассажирами» на ней были Анжела и Таня, Санёк и я: как раз два на два. Мы ещё завтра не уезжаем. Заходи, Анжела. Пока. Спокойной ночи.
Я и Санёк направились к своей калитке; тогда как Таня с Анжелой задержались на углу, чтобы обмолвиться уже без нас: о чём-то о своём, о женском.
- Серый, а вот объясни мне: что означает это слово – «стебаться»? – спросил Санёк, когда мы уже заходили в дом.
- Ты спрашиваешь, что означает слово «стебаться»? А ты так и не понял?
- Не-а.
Пришлось объяснять. Пришлось в двух словах объяснять то, что впоследствии газетчики, пишущие на молодёжные темы, назовут «стилем жизни целого поколения».
- Ну, стебаться – это, всего-навсего, тащиться, прикалываться, издеваться над кем-то или над чем-то… ну, и всё в таком роде… понимаешь?
- А, ну теперь-то понимаю.
- Ну вот. А ты сначала про что-то другое, видать, подумал?
Мы зашли на веранду и стали готовиться ко сну, не зажигая свет. Света нам хватало и того, который шпарил из окна дяди-Васиной комнаты. Сам дядя Вася, за время нашего отсутствия, успел перебраться в свою комнату и теперь, сидя на своей кровати в одних трусах и опустив голову на грудь, мощно храпел на весь дом. Санёк, кажись, впервые видел его в таком виде: всё его тело было покрыто наколками, с ног и чуть ли не до самой шеи. Санёк впервые увидел всю эту «живопись» в полном, что называется, объёме: змея, обвивающая голую девушку; змея, обвивающая кинжал; якоря и голубка; пробитые стрелами сердца; надписи: «Вася», «Не забуду мать родную»; надпись на одной ноге: «Они устали», и на другой: «но к любимой дойдут». В тюрьме он не сидел, но, как и многие пацаны военного и послевоенного времени, ради баловства понаделал себе на теле всю эту «живопись».
А мы с Саней, кажется, уже успели протрезветь ко времени нашего отхода ко сну. Мы скинули рубашки.
- А сколько ты денег на телеграмму истратил?
- Девяносто шесть копеек.
- Всего-то лишь? Я думал – рубля три, не меньше.
- Это ж я не срочную давал.
- И сколько ж у тебя всего денег осталось?
- Тридцатник. На билеты – рублей двадцать пять; и ещё пятишка должна остаться – на всякие мелкие расходы.
- А это что? – в темноте попался ему под руки мой кошелёк с молитвой, неосторожно выложенный мной из кармана рубашки.
Я выхватил у него из рук и переложил под подушку.
- Письмо любовное, что ли? – ухмыльнулся Санёк.
Он подумал, что я секретничаю. И пока мы стелили постель и укладывались, он всё допытывался: что же там у меня такое, в этом кошелёчке. Чтобы его отвлечь от этого сокровенного моего кошелёчка, я, когда мы забрались уже под одеяло, начал – в ответ на его приставания: показать, что же там находится, в моём кошелёчке, - в ответ на это, я тоже начал к нему приставать ( начал над ним стебаться: чтобы он знал, что это такое! ):
- Санёк, почему бы тебе с Лилей не замутить, а? Классная девочка. И карданчик у ней, как раз, по твоему вкусу. А, Санёк?
- Серый, не гони. Лучше покажи, что там в твоём кошельке.
Но он так и не уговорил меня. А что касается моих уговоров познакомить его с Лилей поближе, так он не захотел меня и слушать. Отвернулся на бок и притворился спящим.       

10 июля

Проснулся я на следующее утро в одиночестве. Сани рядом не было: он уже успел накинуть рубаху и выйти во двор.
Обычно в предыдущие школьные годы мне под этот день, 10-ое число июля, снилась школа. И просыпался я всегда со вздохом облегчения: «До школы ещё целый месяц и двадцать дней! Какая радость! Каникулы продолжаются!»
Кажется, не стал исключением и этот раз: мне и на этот раз снились наши школьные классы.
Проснувшись и не обнаружив рядом Сани, я, первым делом и первым долгом, запустил руку под подушку. Так и знал! Кошелёчка не было. Вот сволочь! Всё-таки вытащил, пока я спал.
Я накинул на себя рубаху и вышел во двор, освещённый ярким утренним солнцем. Санёк сидел во дворе на стуле и ухмылялся:
- Ты чи в сектанты какие подался, в боженьку решил уверовать?
- Слышь, Санёк, а за каким делом ты тот листок у меня из-под подушки вытянул? А-ну, давай гони его сюда обратно! – недовольный, набросился я на него.
- Я уж думал, ты там деньги от меня прячешь. А Таня, вот, подумала – письмо, какое-нибудь, любовное. А посмотрели – тут какие-то слова церковные.
- Это как прочтёшь, так легче на душе становится, - с серьёзным видом сообщил я ему.
Он ещё раз ухмыльнулся.
- Ну на, - подал он мне мой кошелёчек с записанной на бумажном листке молитвой. – Прочтём давай, что ли. А то у меня с утра сегодня настроение какое-то мерзопакостное. Може, и вправду – легче станет.
Я был в смущении от того, что мой секрет раскрылся, да ещё в присутствии Тани. И чтобы скрыть своё смущение, я вернулся на веранду, сунул свой секретный кошелёчек с молитвой поглубже в свою дорожную сумку и поспешил отправиться за билетами.
Забор ещё был не докрашен. Санёк остался его докрашивать.
- Вечером на футбол идём, - предупредил я его, выходя из калитки.
- Сходите на стадион, посмотрите футбол, - поддержала меня Таня, вышедшая в эту секунду из прихожки.
- А за кого болеть? – задал странный, бестолковый вопрос Санёк.
- За «Черноморец», естественно, - крайне удивилась Таня самой постановке такого вопроса.
Конечно, за «Черноморец». Молодец, Таня! Вполне патриотично с твоей стороны подсказать скромному парню из провинции, ещё не определившемуся в своих симпатиях и привязанностях к той или другой футбольной команде. Конечно, за «Черноморец», Санёк. А то со стадиона можешь не уйти – тебя увезут. В карете «скорой помощи». Шучу, шучу. Одесские болельщики славятся своим гостеприимством. Но, как бы там ни было – а болеть мы сегодня будем всё же за «Черноморец». Хотя бы ради уважения к городу, в котором мы находимся.
- А с кем они играют? – задал Санёк вопрос более толковый.
- Какая тебе разница! Наши играют с не нашими. Русские с нерусскими, - бестолково и неопределённо ответил я, хлопнув калиткой и оставляя его возле не докрашенного забора с кисточкой в руке.

Ну вот, теперь уже точно известно, что 12-го ту-ту. Обратно домой.
Выстояв минут сорок положенную очередь, я заказал билеты. Кассирша долго искала названную мной станцию. Как патриотка своего города, она, по всей видимости, полагала, что в мире есть только один город – Одесса. А все остальные населённые пункты – это деревни и сёла, расположенные – вот именно – в Одесской области. И, соответственно, все железнодорожные станции, относящиеся к деревням и сёлам, - это всё станции Одесской железной дороги. И по её лицу проскользнуло немалое удивление, когда я подсказал ей, когда я уточнил, - что названная мною станция относится не к Одесской, а к Донецкой железной дороге. Отпечатав на новейшей венгерской компьютерной машине бланк билета с двумя местами, она вручила его мне через дырочку в окошке, предварительно приняв от меня 24 рубля.
В отличие от вчерашнего дня, я не поплёлся искать приключений на море. Хватит мне того, что вчера, считай что из-под самого моего носа, увели ту подругу с косичками, закрученными солнышком на затылке. К тому же ещё была одна причина, о которой я упоминал выше: футбол.
Матч начинался в семь вечера. Но к этому времени надо было как следует приготовиться: похавать и почистить свои брюки и обувь. А как же! Футбол – это вам не с девушкой знакомиться. Футбол – это праздник ( по крайней мере, лично для меня ). А в праздник я должен иметь праздничный вид!

- Взял? – с нетерпением спросил Санёк, как только я вошёл в калитку.
- Санёк, там всего один билет был, - хотел я его разыграть.
- Всего один? – переспросил он. А вместе с ним – и вышедшая из прихожки Таня.
- Смотрите сами, - достал я из кармана бланк.
- Ну так давай его сюда, - не растерялся Санёк. – Я поеду, а ты оставайся.
- Ага!? Дули тебе с маком! Это мой билет: я за ним ходил, в очереди стоял, парился; пока ты тут, на свежем воздушке, прохлаждался, забор красил! – продолжая его разыгрывать, я вырвал из его рук бланк. – Лучше я поеду, а ты тут оставайся! Раз уж ты тут так классно прижился, раз уж ты тут так понравился бабе Маше – вот и оставайся: будешь помогать ей всю домашнюю работу выполнять!.. Ладно, ладно, успокойся! – отбивался я от его рук. – Смотри сюда: количество мест – два: двадцать третье, двадцать четвёртое. Понял? Вкурил?
- А, вон оно что, - врубились наконец Санёк и Таня.
- Это такие билеты стали выдавать? – удивлённо переспросила Таня. – Что, с бумагой у нас в стране, по-прежнему, напряжёнка? Бумагу экономят?
С этими словами она зашла в дом. Санёк прошёл к мотоциклетному гаражу – отнёс и поставил туда банку с краской и кисточку. А я зашёл на веранду – положить билеты на этажерку, на видное место и привести себя в домашний вид.
- Видел – там нам брюки Таня подшила, - это на веранду зашёл Санёк.
- Где?
Он достал из угла кровати наши штаны, приобретённые на Привозе. Не очень-то заметно, чтобы они уменьшились в поясе.
- Ничего не замечаешь?
- Не-а.
- А это? – он показал на металлические бляхи, появившиеся взамен пластмассовых. Что ж, в музыкальной моде, сейчас тогда, преобладал стиль heavy metal, - так что, и в одежде: чем больше «металла» на тебя нацеплено, чем больше разных металлических клёпок – тем оно, конечно, модней будет смотреться.
Я пошёл к умывальнику, освежиться после городской пыли; Санёк, тем временем, прошмыгнул на огород. Когда я выглянул из-за мотоциклетного гаража, я увидел его сидящим на корточках и собирающим «остатки роскоши»: клубнику, кое-где оставшуюся на грядке. Я подошёл, также присел на корточки и составил ему компанию.
- Ну так что, идём на футбол? – спросил я.
- Так а кто играет?
- «Черноморец».
- Это я в курсе. А с кем?
- С хачиками.
- С кем-с кем?
- Ну с армянами.
- А что за команда?
- «Котайк» ( Абовян ).
- А в «Черноморце» хоть есть какие-нибудь классные игроки: хоть есть на кого посмотреть?
- Ты имеешь в виду – известные?
- Ну.
- Беланова знаешь?
- Ну знаю. Чё ж не знать.
- В прошлом году  лучшим футболистом Европы признан.
- Это я в курсе. Это я в курсах.
- Так вот он одессит, в «Черноморце» играть начинал. Я, лично даже, застал ещё то время. Видел его вживую на поле, не по телевизору: когда он тут играл.
- Так то ж было раньше. А я спрашиваю – сейчас. Сейчас – есть кто-то?
- Сейчас?.. Сейчас он, правда, в киевском «Динамо» играет…
- Ну так вот же, - с сожалением вздохнул Санёк, подставляя под солнце обнажённую грудь.
Похвастать больше было некем. «Черноморец», в прошлом году вылетевший из Высшей лиги Всесоюзного чемпионата в Первую лигу, - в начале сезона, как и всякий разорившийся конкурент, отдал всех своих ценных игроков другим, более удачливым командам-соперникам. Больше всех, как всегда пожалуй, повезло московскому «Спартаку»: спартачи заполучили под свои знамёна игрока с самой что ни есть подходящей, на мой взгляд, для футболиста фамилией – Виктора Пасулько, или Пасулю, или Пасульчика, как его ласково прозывали местные болельщики. В Одессе его выход на поле встречали продолжительными аплодисментами, - центр полузащиты: основная фигура, можно сказать, в команде. Однако в «Спартаке» ещё не состарился к тому времени и Федя Черенков, действовавший в том же амплуа, в центре поля; и Пасуля оказался как сбоку припёка, - хотя и продолжал играть неплохо: из «Спартака» его даже в сборную страны призывали. Там, в «Спартаке», он достиг, конечно, пика своей популярности и известности – оставаясь при этом одним из одиннадцати; в то время как в Одессе считался любимцем публики.
…Клубничная грядка совсем скоро полностью исчерпала свои бедные запасы; на ней остались лишь тёмно-зелёные, кое-где изъеденные огородными вредителями листья.
- А как же та девочка, с какой ты вчера познакомился? Она ж, наверно, ждать тебя будет сегодня на пляже? – вспомнила Таня мою вчерашнюю «лапшу», кинутую им на уши.
- Какая ещё девочка?! Футбол я ни на каких девочек не променяю!
- Как же так? – вмешался Санёк. – Она тебя ждать будет, а ты не явишься. Нехорошо, Серый, нехорошо. Некультурно с твоей стороны.
- Ой, да завтра пойдём. Она, наверно, и завтра на пляж на то же место придёт. Завтра с ней и увидимся. Что вы за это переживаете? Я-то ведь за это не переживаю. Завтра пойдём на пляж на то же место – там и «поймаем» её.
- Вы хоть поешьте что-нибудь: перед тем, как на футбол пойдёте, - позаботилась о нас Таня. – Там - на плите на сковородке – картошка жареная.
Харч нехитрый; но пожрать, действительно, стоит.
Таня ушла в свою комнату. А мы уселись за обеденный стол.
Мы похавали. После чего я пошёл к умывальнику – помыть жирные руки. Когда я обернулся от умывальника, я увидел, как Санёк уже успел примоститься у окна Таниной комнаты и беззастенчиво заглянул туда – с намерением завести с моей тётей разговор тет-а-тет. Но я, конечно, не дал ему этого сделать – тоже подошёл к окну. С большими портняжными ножницами в руках, Таня сидела в своей комнате на полу на коврике, разложив перед собой лоскуты пошивочного материала. Замявшись в моём присутствии, Санёк лишь вяло поинтересовался:
- Что ты всё шьёшь да шьёшь, хоть бы отдохнула от своего шитья…
Таня, - разрезавшая в эту минуту ножницами ткань и не пожелавшая отрываться от своего занятия, чтобы поднять голову к тому, кто задал ей этот странный и идиотский вопрос, - тихо и нераздражительно ответила, что это её любимая работа: а от любимой работы не устают.
- Санёк, ты к ней близко только не подходи: а то она и тебя случайно пришить может! Чем-нибудь тяжёленьким. Утюгом, например.
- Серый, отойди. Не мешай людям разговаривать, - скривил он недовольную рожу, высунувшись из окна.
Санёк, по-видимому, уже понял, что в оставшиеся до отъезда два дня вряд ли удастся «замутить любовь» где-то на стороне: и поэтому использовал, - как и Таня, сидевшая в своей комнате с портняжными ножницами над тканью, - тот материал, который находился под рукой.
Я, вроде как «для приличия», отошёл; но тут же нахлынувшее на меня веселье не позволило Сане продолжить «раскраивание сюжета». Произошло то, что уже не раз происходило и раньше: отойдя «на положенные девять метров», я начал проделывать то, что он уже не раз имел несчастье испытывать с моей стороны, и то, что только вчера определилось для него в одно слово, в одно понятие – я начал над ним «стебаться».
Он поначалу не проявлял признаков агрессивности; а, облокотившись на подоконник, всё продолжал заигрывать с моей тётей, всё пробовал завести с ней милую беседу. Но когда, наконец, понял, что мои смешки и приколы, кидаемые в его сторону, могут сильно повредить его репутации, - он высунул верхнюю часть туловища из окна, до этого находившуюся в комнате, нагнулся, подобрал камешек и, со спокойствием снайпера, шарахнул им в мою сторону. Я отклонился, - и камешек пролетел мимо, стукнувшись в калитку и отлетев к будке Акбара. Акбар недовольно тявкнул. В следующий раз Санёк не стал кидать камешек на авось, «лишь-бы-лишь-бы», а попытался уже подойти ко мне поближе и прицелиться поточнее. Тут дело оборачивалось посерьёзней. Пришлось по-быстренькому сматываться в огород, топча капустные грядки. Санёк вернулся к окну Таниной комнаты, - не теряя надежды на то, чтобы Таня обратила на него свою благосклонность.
Ладно, махнул я рукой. Хоть мне и дорога честь моей тёти, но всё же и для друга – чего ни сделаешь. Между честью и желанием, как правило, выбираешь последнее, - любая женщина вам это подтвердит, - а там уже не так важно: являются ли честь и желание твоей собственностью или же чужой.
- Эй ты, дурко! – крикнул я из сада. – Ты думаешь собираться?
Санёк приготовил было очередной «снаряд»; но видя, что я уже не намерен над ним прикалываться, тут же откинул его в сторону.
- А сколько сейчас время?
- Четыре.
- А во сколько футбол начинается?
- В семь.
- Так ещё времени о-го-го сколько!
- Это «о-го-го» времени для тех, кто на ипподром сейчас собирается. А для нас – не о-го-го: пока доедем, пока билеты купим – как раз те три часа и пройдут.
И я пошёл на веранду. Через минуту там появился и недоделанный герой-любовник. Пересчитали «бабки», оставшиеся в наличии у нас на тот момент. Маловато, конечно, оказывалось. Санёк всё упрекал меня в том, что я вчера дал телеграмму, - ты что, это ж, наверно, я кучу денег на неё истратил! Я успокаивал его:
- Она обошлась всего в девяносто шесть копеек.
- Я думал – не меньше трёх рублей.
- Я ж не срочную давал. А вот если вспомнить, - накинулся я на него, - сколько ты на всякую дребедень, на всякие цацки «бабок» повыкидывал: на цепочки, на брелочки да на прочую мелочовку – как раз бы, я думаю, на два билета домой нам хватило, да ещё бы и на дорогу осталось.
Короче, не время сейчас вести подобные объяснения. Мы начали собираться. Санёк надел свои новые брюки, перецепил на них с джинсов ремень, подтянул в поясе – оказались в самый раз. Я тоже хотел надеть своё новьё, - но, как только я нацепил их на свою талию, они сразу же сползли с моих ног. Даже надетая рубашка не придавала мне полноты. Пришлось опять наряжаться в свои старые джинсы. Но тут зашла Таня и посоветовала и настояла на том, чтобы и я всё же обновил свой репертуар. Послушав её, я опять стащил свои джинсы и надел обнову.
- Санёк, дай свой ремень, - хотел выпросить я.
- Не-е, Серый, мне он самому нужен.
- Да где он там тебе нужен! Твои штаны и так, и без ремня, будут нормально на тебе сидеть. А мне твой ремень как раз пригодился бы. Мне-то действительно для дела нужен – а тебе так: лишь бы для красоты.
- Это они сейчас как раз, с ремнём, нормально на мне сидят – а как ремень сниму, они тут же и сползут, - запонтовался он.
- Купи и ты себе пояс, - предложила Таня.
Ага. Да-да. Вот именно. Спасибо за добрый совет. Так я и сделаю. Так сейчас прямо и побегу. Где тут у вас женские пояса и мужские ремни продают? Сразу за калиткой, что ли? Кооперативная лавочка, да?
Пришлось самому как-то додумываться: надеть вместо рубашки кофту, вложенную матерью в мою дорожную сумку на случай прохладной ленинградской погоды; зацепить за горловину кофты Санин брелок-якорь; а цепочку провести к застёжке брюк – прямо к «ширинке». Такая вот оригинальная цепочка-подтяжка у меня получилась. Чуть-чуть поправить – под кофтой незаметно, а брюки держутся.
Теперь насчёт обуви. Кроссовки успели расползтись в некоторых местах по швам, как-то не стыкуются с новыми брюками. У меня, правда, есть ещё – опять же, вложенные матерью на случай дождливой ленинградской погоды – чёрные туфли на каблуках, наши отечественные пятнадцатирублёвые «саламандеры». Их-то я и надел.
- А туфли тоже под эти брюки неплохо смотрятся, правда? – заметил было Санёк.
Странно, мне это так не показалось. Таньке, было видно, тоже: судя по тому, как она замялась – после обращённого к ней Саниного вопроса: «правда?»; она замялась – не зная, что и ответить ему на его вопрос: не согласиться с ним – не позволяла излишняя деликатность; согласиться – значит, предать собственные вкусы.
Но я и сам, без посторонних советов, понял, что туфли под эти брюки «не потянут»: штанины книзу сужаются «дудочками», обнажая при этом носки, - и выглядишь, в результате этого, точно как клоун, «подстреленный» своим напарником на арене из бутафорского ружья. Да, именно так вот и выглядишь: как Подстреленный Клоун. Пришлось мне таки довольствоваться своими потрёпанными «красами» .

На остановке народу было прилично, - значит, автобус скоро должен был подойти.
Я то и дело допытывался: не заметно ли цепочки, холодящей под кофтой мой живот. Когда Санёк говорил, что всё в порядке, а сам при этом посмеивался в сторону, - это вызывало во мне ещё большее смущение, и я заново принимался поправлять свой «прикид». После чего я спрашивал: не будем ли мы выглядеть как шизобратья, сбежавшие из сумасшедшего дома, - в одинаковых брюках?
- Почему как шизобратья? – недоумевал он. – Кофты у нас же разные. Вот если б у нас и кофты и брюки одинаковые были – тогда другое дело.
Автобус вынырнул из-за поворота и, чуть проехав асфальтовый прямоугольничек остановки, резко затормозил. Еле втиснувшись в переполненный салон, мы прислонились к дверям, с трудом закрывшимся после нас, и в таком положении ехали до самой конечной.

В городе, ещё задолго до подступов к стадиону, можно было понять, что через полчаса начнётся футбол.  Толпы болельщиков осаждали «28»-ой маршрут трамвая, следующий к парку Шевченко. Несмотря на то, что вагоны подходили почти через одну минуту за другой, каждый из них был заполнен до отказа; самые нетерпеливые болельщики умудрялись удерживаться на подножках, рискуя слететь под колёса.
Этот факт меня сильно удивил. В прежнюю пору здесь и на матчи Высшей лиги не собиралось столько народу. А теперь – такой ажиотаж. С чего вдруг?
Прошлогодний перед тем сезон, как я уже упоминал, для «Черноморца» был крайне неудачным: команда вылетела из Высшей лиги в Первую. Однако теперь, похоже, всё шло к возвращению команды в ряды высшего эшелона. После первого круга «Черноморец» гордо шествовал в авангарде, сильно оторвавшись по очкам от своих ближайших преследователей: ни разу не проиграл на чужом поле, а на своём – так даже одно очко никому уступать не захотел. И зритель благодарен был ему за это, и потому – валом валил на стадион: хоть и Первая лига, а всё же приятно, когда любимая команда постоянно выигрывает.
И сегодня, конечно же, «Черноморец» ещё на два очка укрепит свою позицию. Соперник такой, что сомневаться в этом просто не приходится: «Котайк» ( Абовян ), предпоследнее место в турнирной таблице.
…Нас пропихнули в подошедший трамвай. Водитель яростно выкрикивала, что вагон дальше не пойдёт, пока дверь не закроется.
- Вы же сами себя задерживаете!.. – сыпались через микрофон её возмущения в адрес незадачливых болельщиков, ни в какую не желавших отпускать заднюю дверь.
- Значит, будем стоять!.. – это был предел возмущений вагоновожатой, и она заглушила мотор трамвая.
Настал черёд возмущениям пассажиров:
- Поехали! Не задерживай!
Какая-то сухенькая старушка с палочкой, не имея ни сил ни возможности пробраться в салон, грозно помахивала своей палочкой в сторону «окаянных» болельщиков:
- Следом же такой же трамвай идёт! Куда ж вы прётесь, куда ж вы так лезете!
- Футбол, бабушка! – весело выкрикнул ей в ответ паренёк, стиснутый в дверях. – «Черноморец» на первой же минуте гол забьёт – а вдруг опоздаем к началу матча, не успеем увидеть!
Сзади уже изо всех сил бибикал звонком очередной трамвай. Следом – третий, четвёртый…
Представляю, что было бы, если б кому-то не взбрело в голову поменять экзотические послевоенные «аннушки», ещё некоторое время назад курсировавшие по этому маршруту, на новые чехословацкие трамваи: то «ретро», при таком наплыве болельщиков, наверняка бы, развалилось по частям, как карточный домик.
Наконец все образумились: и пассажиры, поначалу неудачно вписавшиеся в общий ансамбль трамвайной толкучки; и водитель, сменившая гнев на милость и отправившая трамвай следовать дальше.
…Не доезжая одной остановки до парка Шевченко, водители трамваев, как правило, идут отмечаться в расположенный здесь диспетчерский пункт. Не стал исключением и наш случай. На это дело обычно уходит минут пять; и самые торопливые болельщики – а таких, конечно же, большинство – спешат выбраться из вагонов и дальше, одну остановку, уже своим, пешим ходом дойти до касс стадиона: благо, до них уже рукой подать. Трамвай опустел в одну минуту, - лишний раз подтверждая, что самые спешащие люди на земле – это и есть футбольные болельщики.

Кассы, что называется, брали штурмом. Хоть и соперник приехал не ахти какой именитый, и даже совсем не именитый, и можно бы и пропустить игру-другую, и успех «Черноморцу» гарантирован даже без излишней поддержки переполненных трибун; но, что ни говори, загадочный народ – футбольные болельщики. Любят смотреть на своих любимцев лишь тогда, когда они играют и выигрывают, а не продувают одну игру за другой.
Понимая, что на центральные трибуны взять билеты нам никак не удастся, я успокоился на боковых трибунах: тех, что сразу возле центрального входа: тоже не фиговые места: всё поле хорошо просматривается.
Два рубля у нас ушло на билеты; ещё трёшка – на другие билеты: на лотерейные. Тогда это только входило в моду: привлекать зрителей на стадионы лотереей.  Основной выигрыш – легковые автомобили; остальное – так: по мелочи, для хозяйства. Ещё 20 копеек у нас ушло на программку, которую распространяли предприимчивые пенсионерки ( работа и для них здесь имелась, помимо проверки билетов ); и ещё рубль у нас ушёл на скромный хавчик, состоящий из пирожков с мясом и безалкогольных напитков.
Вот и всё – теперь можно преодолевать кордон из нарядов милиции у входа на стадион и билетёрш, сливаясь с потоком болельщиков, с жаждой ожидания футбола рвущихся на центральный стадион Одессы: стадион ЧМП .
Работники правопорядка тщательно присматривались ко всем входящим на стадион зрителям: нет ли в руках у тех бутылок. Дело вовсе не в том, что в случае плохой игры бутылки могли полететь в головы находящихся на поле футболистов. Вовсе нет. Одесская публика, помимо своей гостеприимности, славится ещё и своей дисциплинированностью.
А дело вот в чём:
В прежнюю ещё пору, когда мне не раз доводилось сидеть на центральных трибунах, там то и дело поднимался грохот: под скамейками бетонное основание трибун покатое, подобно детской горке, и сверху очень удобно было пускать опорожнённые ёмкости из-под различных напитков: так эти ёмкости и громыхали под ногами и, словно шары для игры в кегельбан, катились вниз, прямо к тренерской скамейке…
Пока наконец дирекция стадиона не решила прекратить весь этот стихийный «кегельбан»: и с бутылками на стадион теперь пускать перестали. Другое дело, если бы бутылки пускались полные: тогда тренерам и запасным игрокам не так бы было обидно.
…Разместившись на своих местах, отмеченных в билетах, я развернул программку; и на все Санины идиотские расспросы отвечал неохотно, с усилием отрываясь от списка составов команд и прочей информации, касающейся футбола
Прочитав, я положил программку на колено и закурил.
- Дай и мне посмотреть, - взял Санёк зелёный, под цвет поля, листок программки.
Я стал обозревать заполняющийся стадион. Табло только заменили на более новое, усовершенствованное; а так – больше ничего нового, никаких существенных изменений, как заметил я. Справа – парк с «Чёртовым колесом», с «Ромашкой» и с другими аттракционами. Слева – возвышающаяся над центральными трибунами комментаторская кабинка. Прямо – бухта Одесского залива, Воронцовский маяк, корабли плавают – прекрасный черноморский пейзаж: правда, отсюда, с наших мест, этот пейзаж не виден. Но – всем, я думаю, ясно – мы же на стадион пришли: а не для того, чтобы умиляться красотами природы. Вот когда «Черноморец» вмажет парочку «сухих» - вот это действительно будет красота!
- Добрый вечер! – бухнул комментатор в репродуктор, и на табло в эту же секунду высветились составы команд. После короткого приветствия стали объявлять составы команд и по репродуктору: и почему-то – сколько я заметил – состав команды гостей на стадионе ЧМП постоянно объявлялся женским голосом, а состав «Черноморца» - непременно голосом мужским. Может быть, у комментаторов существовала на сей счёт своя особая суеверная примета?
Под аплодисменты зрителей на поле вышли игроки обоих клубов и приступили к тренировочной разминке. В этом море аплодисментов я, наверно, был самым искренним хлопающим в ладоши зрителем.
Я приветствовал любимую команду, а в её лице – и всю Одессу, научившую меня познавать, несмотря на всякие идиотские повороты судьбы, многие радости в этой жизни. И одно из первых мест в списке этих радостей несомненно занимал футбол.
…Футболисты, окончив разминку, собрались у кромки поля, внимая последним перед игрой тактическим наставлениям тренеров. Под звуки традиционного футбольного марша  и под всё те же аплодисменты зрителей, засеменили гуськом к центру поля, ведомые чернорубашечными судьями. Выстроившись в центре, поприветствовали трибуны поднятыми руками.
Жребий. Свисток. Игра началась.
Сразу же полетели с трибун крики, подбадривания, свист.
- Ге-е-на! Возьми мяч в ноги! – орали сверху трибуны.
- Для начала пусть себя в руки возьмёт! – пессимистически замечали им снизу.
На другой стороне стадиона, на противоположной от нас трибуне, толпа фанатов, раскинув над головами сине-белые флаги, самозабвенно распевала:
От ЧМП до британских морей
Нет «Черноморца» команды сильней!
Места на той трибуне дешёвые по цене и очень неудобные, вот их и выделили фанатам: они ведь ходят на стадион не столько для того, чтобы футбол посмотреть, а сколько для того, чтобы покричать.
Трое парней, на три ряда ниже от нас, балдели от игры не меньше: они то и дело вскакивали со скамейки, кричали и размахивали руками каждый раз, как только игроки «Черноморца» перехватывали мяч у гостей и шли в атаку. Такое бурное выражение эмоций, в конце концов, стало раздражать круглоголового дяпчика с круглым же животом и круглыми же руками, похожего на мультипликационного капитана Гошу. Этот дяпчик имел вид добряка-отца, привыкшего давать своим детям добрые и полезные замечания, - но этими же самыми добрыми-полезными советами порядком и подзадолбанного, и самоизмученного.
- Ребята, а нельзя ли поспокойней?
- Нельзя, - тут же отмазало ему отзывчивое молодое хамство.
На что круглый дяпчик заметил им, что если они привыкли так бурно выражать свои эмоции, то шли бы тогда уж к фанатам – на противоположную трибуну. На что отзывчивое молодое хамство тут же отмазало ему: что если он привык к музейной тишине – тогда пускай и ходит по музеям, а не ходит на стадион.
Наш сосед, сухощавый и загорелый мужичок с ярко выраженным красным носом, в шерстяных спортивных трико и летнем пиджачке, надетом прямо на майку, - достал из бокового кармана пиджачка чекушку с беленькой, ( ухитрился-таки пронести через милицейские кордоны! ), залпом осушил её, весело подмигнув нам при этом, - после чего заорал не своим голосом:
- «Черноморец», дава-а-а-а-ай!
Словно вняв его выкрику, после резаного точного удара одного из своих форвардов – «того самого Гены», Геннадия Перепаденко, - «Черноморец» повёл в счёте.
Стадион буквально взлетел на воздух. Подняв руки вместе с 30-тью тысячами одесских болельщиков, я в восторге запрыгал на скамейке, - замечая, что и Санёк рядом проделывает то же самое! Поддавшись общей энергии окружения ликующей одесской публики, он, не будучи большим поклонником футбола и в частности команды «Черноморец», тем не менее, так же бурно выражал свои восторги по поводу забитого гола!
Все уселись, ожидая скорого продолжения. Однако следующая результативная атака затянулась. Снова принялись подбадривать.
- Ва-аня! В субботу баня! Припарь им маленько! – это кричали в адрес ещё одного нападающего одесситов, Ивана Гецко.
Видя, что все соперники одесситов – достаточно полные, упитанные ребята, круглый дяпчик – тот, который совсем недавно делал замечания троим парням, теперь немного подуставшим и смотрящим на поле безо всяких выкрикиваний, привскакиваний и размахиваний руками, - тот самый «круглый Гоша» флегматично заметил:
- А у них там, в Абовяне, видимо, неплохо живётся.
Если повнимательнее к тому дяпчику приглядеться, то можно было подумать, что футбол его совершенно не интересовал; а явился он на стадион только лишь для того, что здесь есть где разогнаться: разогнаться в том плане, чтобы только и делать, что раздавать налево и направо свои замечания, к футболу совсем не относящиеся.
А игра, тем временем, шла своим ходом. «Черноморец» напирал на ворота противника, но прорвать их оборону во второй раз пока никак не удавалось.
- Ва-ася! Бей по воротам!
Сам же Вася – левый крайний защитник, по фамилии Ищак, ветеран одесского клуба, игравший под четвёртым номером, - совершал в эту минуту свой рейд по левому флангу в сторону штрафной площадки соперника.
Когда кто-либо из соперников одесситов после игрового столкновения слишком уж картинно падал на траву, одесские болельщики насмешливо кричали с трибун:
- Уби-или!
Когда же падал кто из одесситов – кричали судье:
- «Горчичник» давай!  
Когда же судья никак не реагировал на подобные эксцессы, с трибун слетал оглушительный свист и выкрики: помимо старого и затёртого «Судью на мыло!» - ещё и такой:
- Продай свисток – купи очки!
Стадион… Океан голов и водопад афоризмов, слетающих с болельщицких уст.
Первый тайм близился к завершению.
…В перерыве разыгрывалась лотерея. На беговой дорожке установили лототрон и выкатили две машины: «жигули»-восьмёрку и скромненький «запорожец». Санёк, потирая руки, обратился ко мне:
- Давай сюда мои лотерейки. Сейчас я «восьмёрку» буду выигрывать.
- Ага! Выиграешь ты! Я бы сказал что именно, да при людях стыдно! Тут же, поди уже, все выигрышные билеты по блату давно распределены.
- Ты так думаешь?
- А как же. А если даже и выиграешь, так тебе твою «восьмёрку» всё равно дули отдадут.
- А как это так – не отдадут?
- А вот так. Скажут – молодой ещё: приводи мамку – тогда и получишь свою «восьмёрку».
- Тю! Та ради такого случая я бы быстренько сгонял домой и мамку сюда приволок.
- Как всё просто – сгонял бы он домой!.. За три дня успеешь?
- ?
- Тут же так: если за три дня не востребуешь свой выигрыш, то тю-тю: директор стадиона или капитан команды будут кататься на твоей восьмёрке.
Дикторша начала объявлять номер тиража и тот инвентарь, который разыгрывался в этом тираже: уже упоминавшиеся две автомашины, кинокамеру, фотоаппараты, палатки, футбольные мячи и – вызвавшие хохот всего стадиона – удилища.
Затем стали крутить барабаны, и председатель тиражной комиссии объявлял выигрышные номера.
Санёк пролетел, как неполированная доска над столицей Франции. У нас, как и следовало ожидать, не оказалось тех двух выигрышных номеров, на которые выпали автомобили. Он собирался уже порвать неудачные лотерейки, но я вовремя их выхватил у него из рук. Я не такой гордый: не прочь был выиграть и другие предметы обихода.
- Что, ребята, - обратился к нам весёлый загорелый мужичок с красным носом, покрасневшим ещё больше после высаженной чекушки, - тоже ждёте, когда удочки начнут разыгрывать?
- Ага, - мрачновато, не в тон ему ответили мы.
Но даже таким скромным приобретением нам не удалось в этот вечер обзавестись. Хотя Саню и прикалывала рыбная ловля, но он на тот момент был нацелен на гораздо более солидный выигрыш. Однако весь выигрышный инвентарь укатил в другие, может быть – более надёжные, руки; не считая футбольных мячей: укативших не в руки, а в ноги.
…Начался второй тайм. В отличие от первого, его начало было спокойным: может быть, давали о себе знать не выигранные лотерейные билеты. Но как только диктор стадиона публично поздравила владельца основного выигрыша, весь стадион едва не вскипел от негодования. Дело в том, что она имела неосторожность, помимо фамилии, сообщить ещё и должность счастливчика – должность какого-то крупного шишкаря в одном из райотделов одесской ментухи.
Весь свист, срывавшийся с трибун, в эту минуту был направлен не в сторону вяло игравших футболистов и не в сторону субъективного судьи, а в адрес наших доблестных блюстителей законности и правопорядка – а их тут было изрядное количество. Казалось, усиленные наряды милиции были мобилизованы со всего города.
Сдержанный ропот, переходящий в отдельный свист, прошёлся и по скамейкам нашей трибуны.
- А что же вы хотели? – воскликнул всё тот же круглый дяпчик. – У них же там заранее все выигрышные номера начальство между собой распределило!
Я не упустил случая поддеть своего товарища:
- Гордись, Санёк: на твоей «восьмёрке» сам начальник райотдела милиции будет теперь ездить!
А матч, тем временем, продолжался. «Черноморец» пошёл в атаку – в который раз. Преодолевая упорное сопротивление скопившейся у своих ворот защиты противника, его игроки вошли в штрафную площадку. Защитник «Котайка» так неудачно упал, что мяч после удара форварда «Черноморца» отскочил от его руки. Пенальти! Судья, наконец-таки, смог реабилитировать себя перед взыскательной одесской публикой. Хотя игрок противоположной команды сыграл рукой неумышленно, арбитр без промедления ткнул пальцем на одиннадцатиметровую отметку. Неувядаемый капитан и штатный пенальтист «Черноморца Вадик Плоскина точно отправил мяч в сетку под перекладину. 2:0. Вновь подняты руки, вновь все повскакивали с мест.
С таким счётом игра и закончилась. «Черноморец» укрепил свою позицию; и ни у кого не вызывало ни малейшего сомнения в том, что на будущий год «Черноморец» вновь будет играть среди сильнейших клубов страны.
…Пёстрый поток народа поспешил ко всем открытым воротам, словно щупальца гигантского осьминога, расплываясь в разных направлениях.
Мы вышли через те же ворота, через которые и вошли: через центральный вход, принявший на себя основной вал толпы. Вокруг нас бурлило многочисленное племя любителей футбола. Кто бурно, кто спокойно обсуждал перипетии закончившегося матча; но у всех на языке был футбол и любимая команда. Один паренёк – то ли желая привлечь к себе внимание, то ли просто так от не фиг делать – пожелал перекричать этот многоголосый хор. Благодаря басистому голосу оперного певца, ему это удалось:
- Чер-чер-чер, на-на-на, мо-мо-мо, рец-рец-рец! «Чер-на-мо-рец»!
И тут же вокруг нас оглушительно раздалось:
- Ура-а-а!!!
Трамваев на остановке дожидаться было бесполезно: ближайший пойдёт как минимум через час. Не желая принимать на себя страшный вал болельщицкой толпы, «28»-ой маршрут прекращал своё движение сразу же по окончании матчей. Болельщикам, живущим на окраинах города, приходилось добираться до ж.д.вокзала – точки, откуда общественный транспорт ходит во все концы города, - на «одиннадцатом номере»: то бишь, на своих двоих. Что мы с Саней и сделали.
Мы шли, а толпа вокруг нас не редела. Лишь когда мы прошлись по Белинского  и свернули на Чижикова , стала мало-помалу редеть. Улица пребывала в обычном своём предвечернем – не взбудораженном – состоянии.
Но это продолжалось недолго. Откуда-то, словно бы из-под земли, - а на самом деле, свернула на перекрёстке с улицы Свердлова , - выросла сзади нас толпа фанатов. Размахивая сине-белыми флагами, издавая звуки из трещоток и горнов, распевая «От ЧМП до британских морей нет “Черноморца” команды сильней!», - они шуровали прямо по проезжей части. Благо, она была пустая. Трамваи, как вы помните, не ходили; а машины… Кто же из водителей осмелится в эти часы проехаться или оставить без присмотра свою «тачку» на улице Чижикова ?
Трещотки, горны и песня на некоторое мгновение умолкли, уступая место голосу вожака, идущего в авангарде стаи с гордо поднятой головой, подобно пионеру-первопроходцу, в тельняшке с матросским гюйсом на шее и с развевающимся флагом в руках, на белом фоне которого перекатывались синие волны и синего же цвета эмблема любимого клуба и название на всё полотнище:
ЧЕРНОМОРЕЦ
- Кто сильнее всех в Союзе? – выкрикнул вожак.
- «Чер-но-мо-рец»!!! – ответила ему стая.
- Кто сильнее всех в Европе?
- «Чер-но-мо-рец»!!!
- Кто сильнее всех в мире?
Послышался отдельный, единичный голос из задней части колонны:
- «Динамо» Киев!
Но тут же этот голос был пересвистан, перекричён, переглушен, пере-пере-пере… и потонул в море голосов фанатов-черноморцев:
- «ЧЕР-НО-МО-РЕЦ»!!!
- «Черноморцу», - продолжал вожак, - гип-гип-гип…
- Ура-а-а!!! – подхватила стая.
Улица находилась во всполошенном состоянии. Жители выходили на балконы и, восторженно и лучезарно улыбаясь, смотрели на стихийно возникшую демонстрацию. Выходили из подъездов и дворов бабульки-пенсионерки и сначала недоумённо, а затем умилённо разглядывали чудную нынешнюю молодёжь. И тоже улыбались.
Одна такая женщина предпенсионного возраста, вышедшая из будки для продажи трамвайных талонов специально на всё это посмотреть, прямо-таки восхитилась этим зрелищем и, повернувшись к нам с Саней, идущим впереди всей этой публики и, в отличие от них, по тротуару, а не по проезжей части, - она у нас спросила:
- Ребята, а почему ж вы не болеете?
Мы смущённо улыбнулись. Вот он, чисто одесский патриотизм! Бабулькам, конечно, не так важен сам футбол, как важно то, что команда, рядом с названием которой неизменно присутствует название любимого города, занимает лидирующее положение в турнирной таблице и намного опережает остальных.
- А чего болеть? – ещё раз смущённо сдавил лыбу Санёк, когда мы уже протопали мимо той женщины. – Выиграли же.
Лично до меня, так я бы охотно встал в сине-белый ряд фанатов-черноморцев. Но я там, на жаль, никого не знал. К тому же, сильно отличался от них серо-фиолетовым цветом своего наряда. И хотя команды с таким цветом, насколько мне известно, в Союзном чемпионате не было, всё же это могло быть неправильно истолковано.
Интеллигентного вида дядя, отделившись от кучки, ожидавшей трамвая на остановке, спросил у нас:
- Что, ребята, футбол был? С каким счётом игра закончилась?
- Два-ноль, - в один голос ответили мы ему.
- Кто выиграл – «Черноморец»?
- Ну естественно, - ответил я с той гордостью и с тем акцентом, что никак не могли уличить меня как не коренного жителя.      

Автобус уже поджидал нас на остановке. Мы кинулись бегом, боясь опоздать. Запыхавшись, вскочили на заднюю площадку; но водитель, заведя мотор, не торопился трогаться с места.
- А пенальти, всё-таки, несправедливо был назначен, - начал Санёк обсуждать игру. – Тот защитник неумышленно рукой сыграл. Мяч просто отскочил ему в руку.
- Да какая разница! – махнул я рукой. – Судья назначил пенальти – что нашим оставалось делать, как ни воспользоваться моментом и ни зафигачить ещё один гол!
- А «Черноморец» несильно играл.
- Ну для Первой лиги нормально, - не согласен был я с его мнением.
…Автобус уже собирался хлопнуть дверью, когда на подножку запрыгнул один чёрт и стал держать дверь, пока не подоспели трое его остальных приятелей.
- Вадик, давай быстрей поторапливайся! – подгонял чёрт оставшегося друга, плетущегося в хвосте.
Вадик успел. Теперь можно было трогаться с места. Сразу же облюбовав заднюю площадку, шумная четвёрка ребят начала прикалываться на полную катушку.
- А приколитесь, пацаны, - начал весёлый чёрт, державший дверь, - Вадик за «Котайк» болел!
- За своих, да? – переспросил другой.
- Он что – армян? – переспросил третий.
- Ну да! Ты глянь на его хавальник, ты глянь на его рубильник, ты глянь на его носяру – точно шо из Абовяна!
Вадик в ответ тоже отвесил парочку приколов – не остался в долгу. Послышался хохот. Задняя площадка качнулась, подпрыгнули колёса. Ха-ха-ха!
- Задняя площадка, оплачивайте проезд! – произнёс водитель в микрофон.
- Вадик, ты думаешь компоссировать талоны?
- А где ты видишь здесь поблизости компостер?
- А ты как волк из «Ну, погоди!» - зубами!
Уже на первой остановке – на Привокзальной площади – автобус был набит до отказа. Но – странное дело – ни у кого из пассажиров не было и тени обычного в таких случаях раздражения, несмотря на жару и духоту, давку и толкотню.
Вот только водила спокойно сидел, не давя на педали, и смотрел в зеркало бокового обзора.
- Алло! На проводе! Механика позовите!
- Э, шеф! Давай трогай!
- Извозчик, подгоняй лошадей!
- Пора отчаливать! Команда в сборе!
Поторапливала его шумная четвёрка с задней площадки. Однако «шеф», вообще заглушив мотор, встал со своего водительского кресла и, выйдя из кабины, направился в сторону будки с надписью «Талоны».
- Куда это он пошёл?
- Колесо отвалилось.
- Ты что не видишь – пошёл талоны на бензин получать!
- Он пошёл посмотреть - какой там знак висит!
Переговорив с кассиршей будки и взяв у неё пачку проездных талонов, водила вернулся к себе в кабину. И наш автобус поехал дальше. А вместе с ним, что называется, «поехали» и четверо типичных одесских остряков-приколистов, вызывавших ха-ха у всего заполненного салона.
…Где-то в районе 4-ой станции Фонтана две симпатичные, но какого-то дурковато-колхозного вида девки собрались выйти через заднюю дверь. Ха-ха! Наивные дурочки, они, видимо, посчитали, что это им запросто удастся сделать! Куда там! Вадик и его дружки загородили им проход, образовав непроходимый кордон, - да к тому же, чуть ли не в охапку хватая обалдевших от такого «бережного обращения» девок!
- Пропустите, нам надо выходить! Наша остановка! Да пропустите же! Да дайте же пройти! – отбивались девки, энергично работая локтями и пуская в ход свои сумки.
Весь автобус буквально «выпадал»: выпадал на ха-ха, от такого зрелища. До всеобщей свалки, слава богу, дело не доходило. Задняя площадка продолжала стоять на месте.
- Да дайте же нам выйти!
Живая цепь, состоящая из четверых ребят, стояла прочно, крепко ухватив друг друга за руки. Дверь захлопнулась. Автобус отправился и покатил дальше. Девки в бессилии опустили руки.
- Да-а-а! Теперь-то вам, девочки, ничего другого не остаётся, как ехать с нами до самой конечной! – скривился Вадик в улыбке людоеда.
- Вадик, не пугай так сильно девочек: нам же не до конечной, а только до кладбища!
- А ты думаешь, если девочки узнают, что нам не до конечной, а только до кладбища – им от этого веселее станет?
Бедные девки, проехав одну остановку, не теряли надежды выйти на следующей. Как они только не пытались прорваться! То чуть ли не через головы лезли, что чуть ли не на карачки становились – думая таким вот нехитрым образом пробраться через свободное от ног пространство. Куда там! При малейшей ихней попытке, пацаны – оп-ля! оп-ля! – то опускали, то поднимали сцепленные руки: в зависимости от той позы, в которой находились придурковатые девки. Ситуация была просто цирковая. Короче, как говорится, - это надо было видеть!
- Девочки, войдите в положение! – орал Вадик на весь автобус, переваливаясь через плечи дружков и чудаковато играя при этом глазами.
- Вадик, в какое положение ты предлагаешь девочкам войти – в интересное?
- А что, разве бывает ещё и не-интересное?
- А может, они уже в положении! Ха-ха-ха!
- Да? И что ты говоришь? А по ним не заметно!
- Вадик, а ты подумал о последствиях, предлагая девочкам войти в положение? Ведь, как честный человек, ты обязан будешь потом на них жениться!
- Да? На обеих сразу? Ну ты загнул!.. Да и вообще! При чём тут последствия? О чём ты говоришь? Девочки совершенно не тем сейчас озабочены. У них совсем не то на уме, о чём думаешь ты. У них сейчас совершенно другие проблемы: они хотят выйти! Как честный человек, я обязан их пропустить!
- Ну так будь джентльменом, продвинься же в сторону и дай людям выйти!
- Да? И как я могу это сделать, если чьё-то жирное и неповоротливое очко железно упёрлось в моё?
- В твоё – такое же жирное и неповоротливое?
- Нет, в моё-то – нормальное!
- В твоё – нормальное? Ты явно скромничаешь! Ты просто образец скромности!
Пропустив ещё одну остановку, придурковатые девки, наконец-то, врубились, что выйти через заднюю дверь для них – «голый номер»; и, наконец-таки, сообразили, что в автобусе есть ещё две двери. Одна из девок, развернувшись и бодро толкая пассажиров, направилась на перёд, увлекая за собой подругу.
- Марина, пойдём на среднюю дверь!
- Подожжите! А как же мы?
- Марина, ты уже выходишь? А я ведь так хотел тебе понравиться! – тащился Вадик им вослед.
- Девочки, вы его так и не оценили! Посмотрите, какое у него задумчивое выражение лица! Вадик, выпади на умняк, пжалуста!
«Задумчивое выражение лица» у Вадика по-прежнему напоминало больше людоедскую улыбочку.
- Марина, а как же я? На кого ты меня оставляешь? – тащился Вадик. – Марина, а что там у тебя в сумочке? Сало е, яйки е? Я проголодался, я хочу угоститься!
- Вадик, поедем сейчас на кладбище, я там знаю – одна классная девочка живёт: вот она тебя и угостит!
- А что, действительно классная девочка?
- Ты себе не представляешь… тысяча восемьсот двенадцатого года рождения!
- Ха-ха-ха!
- А! Ну тогда ладно – поехали дальше!
Несмотря на то, что дорога была ровная, автобус буквально покачивался: покачивался со смеху. Я был весь мокрый от хохота; Санёк вроде бы тоже.
- Я тащусь, - в редких перерывах между приколами той четвёрки, говорил он мне на ухо. – Ну одесситы, ну юмористы!
…Мы сошли, как обычно, на Ромашковой. А автобус повёз дальше всю шумную четвёрку приколистов – на следующую остановку, рядом с которой находилось местное кладбище ( самое подходящее место для приколов! ).

А дома нас уже поджидал дядя Вася – с приколами со своими. И с очередной литровухой вина. Нам ничего другого не оставалось, как подсесть к нему за стол.

11 июля

В этот день, с утра пораньше, нас поджидал ещё один сюрприз. Ещё одна телеграмма.
Не успели мы встать, на веранду вошла Таня.
- Танцуйте. Вам ещё одна телеграмма.
Мы, напяливая в этот момент на себя рубашки, так и застыли на месте.
Текст телеграммы был на этот раз предельно лаконичен:
ЗАДЕРЖИТЕСЬ Я ПРИЕДУ МАМА ЮЛЯ
Вот-те раз!
Мы переглянулись.
- Ну ты задерживайся, если хочешь, а я поеду домой, - сразу же, безапелляционным тоном заявил Санёк.
Но если оставаться, нужно было сдавать билет: а из-за этого – столько лишних хлопот! Я решил, что тоже поеду.
Хотя эта телеграмма и задала нам дополнительную задачу, но всё это утро я находился в своём обычном развесёлом настроении.
Тревога, вызванная первой телеграммой и связанными с ней хлопотами с приобретением билетов, давно прошла; и её место заняла обычная моя весёлость.
Этим же утром я обнаружил на веранде обложку от журнала «Пентхауз», ( как будто специально подброшенную для меня Таней ). На обложке было цветное фотоизображение обнажённой женщины, сидящей в ванне с едва-едва покрытой пеной грудью.
Найденная обложка вызвала во мне моё обычное весёлое возбуждение. Всё это утро я ходил с ней за Саней и, подсовывая ему ту обложку прямо под нос, надоедал одним и тем же вопросом:
- А классная картиночка: да, Санёк? А классный журнальчик? – и идиотски ржал при этом.
Санёк поначалу реагировал на это вяло, обычным своим вопросом: «Серый, чи тебе голую дойку за счастье увидеть?»  
Но это продолжалось недолго: вскоре его терпение иссякло – и он больно лупанул меня в плечо. И собирался погнаться за мной, чтобы добавить. А я всё же, - даже скривясь от полученной боли и потирая ушибленное место, - выдавил из себя напоследок:
- А классный журнальчик, а классная картинка, ха-ха-ха! – и убежал от него на веранду.
Ближе к полудню мы стали собираться на море.

В этот день мы столкнулись с явлением, с которым зачастую сталкиваются отдыхающие у моря. Южное солнце раскалено добела, на небе ни облачка; а вода при этом обжигающе холодна, хотя ещё накануне была как парное молоко. Что же случилось? А просто устойчиво дующие ветры согнали поверхностные воды в сторону открытого моря, а взамен им поднялись воды нижележащих слоёв .
Поэтому мы, - как и большинство отдыхающих на пляже 11-ой станции, где мы и на этот раз расположились, - только загорали; а в море заходили лишь для того, чтобы помочить ноги, окунуться и тут же выскочить на берег.
…Здесь с нами случилась ещё одна сценка, которую мне, в своей авторской прихоти, захотелось выделить несколько особо:
«А ГДЕ ЖЕ НАШ ПАПОЧКА?»
Мы сидели на топчане, побросав свои лохмоты рядом, у изголовья. Сидели и загорали. На соседнем топчане, бок о бок с нашим, лежал на животе широкоплечий амбал, положив под ухо миниатюрный радиоприёмник.
Что мне шить? Что мне шить?
Не могу решить! Не могу решить!
- вопил из приёмника на весь пляж голос какой-то певички-истерички, не то Ларисы Долиной, не то Ирины Отиевой .
- Ну и песни!.. – сделал также недовольное, критическое высказывание и Санёк.
В стороне от нас, на топчанах под навесом у стены, я заприметил девушку в купальнике, лет 19-20, с грудным ребёнком на руках. Девушка-девчушка как будто бы грустила, оставленная одна. Всем своим видом она как будто бы выражала грусть и одиночество молоденькой мамы-девчонки, нечаянно соблазнённой, обманутой и покинутой, брошенной с ребёнком на руках. Внешностью и фигуркой она напоминала – уже знакомую читателю по этой повести – мою родственницу Таню. Точно такая же худенькая и хрупкая, невысокая и миниатюрная мама-девчонка .
И – кажется, я узнал ту девушку-девчушку: её мать работала в том же доме отдыха «Маяк», где работала и моя мать.
- Санёк, - толкнул я локтём своего приятеля, - видишь, вон подруга с ребёнком под навесом на топчане одна сидит?
- Ну? Так и что?
- Пойди подойди к ней и спроси: её, случайно, не Жанна зовут?
- Ну? Она ответит – Жанна, так что из того?
- Познакомишься, разговор заведёшь.
- Так иди сам и знакомься – если тебе такая охота вдруг выпала. Чё ты меня постоянно посылаешь?
- Предложи ей стать отцом для её ребёнка!
- Ну да, ещё чего не хватало! Отец того ребёнка где-то тут поблизости кентуется, а я ей буду такое предлагать! Я что – враг своему здоровью? Иди сам и предлагай – если захотелось пендаля от её мужа получить.
- Ой, да какой там у неё муж! Муж или в армии служит, или лопух какой-то. Идиот. Порядочный муж такую хорошенькую жену одну бы на пляже не оставил. Ты глянь, как она на нас смотрит, какой у неё страдальческий вид! Она так и ждёт, чтобы кто-то из нас к ней подошёл.
- Вот сам и подходи к ней! – Санёк, понурив голову от жары, сидел на топчане, вяло реагируя на мои слова.
- А я тебе говорю, что муж у неё лопух! – говорил я, не замечая присутствия рядышком, на соседнем топчане, широкоплечего амбала с выпирающими, мускулистыми лопатками.
- А я тебе говорю, он идиот! – говорил я, входя в азарт и толкая Саню в плечо. – Санёк, я тебе отвечаю, он козёл! Санёк, иди знакомься! Не упускай такого случая! Санёк, чё ты теряешься? Санёк, ты ничем не рискуешь! Подойди и спроси: девушка, а вас не Жанна зовут?
- Да отвали ты, Серый! Отстань! – отводил Санёк своё плечо. – Чё ты меня всё время посылаешь – иди сам и знакомься.
- Не, Санёк, ты мне сначала ответь: как ты считаешь, он козёл или не козёл? Я, лично, считаю, он козёл! Козёл самый настоящий. С рогами и с копытами. Такую жену хорошенькую одну с ребёнком на руках на пляже оставил, а сам смотался от неё куда-то. Наверно, в баре в каком-то сейчас сидит пьянствует. Или к другой сбежал. Ребёнка заделал, а воспитывать, пелёнки стирать уже неохота. Вот и сбежал к другой. Ну скажи, Санёк: разве он не козёл после этого?
В эту минуту объект моего пристального внимания, взяв ребёнка на руки, встала с топчана и направилась в нашу сторону. Её грустневшие глаза были при этом устремлены прямо на нас.
- Будь готов, Санёк! Сейчас она сама предложит тебе стать отцом её ребёнку! – только и успел высказать я очередную свою шалопутную мысль.
В эту же секунду девушка с ребёнком приблизилась за три шага до нас. Её глаза теперь рассматривали нас почти в упор.
- А где же наш папочка? – произнесла она.
Я, вылупив глаза, ошарашенно и обалдело на неё уставился. Санёк, до этого сидевший к ней вполоборота, повернул свои глаза и уставился на неё с не меньшей ошарашенностью.
Однако тут же и выяснилось – мы тут ни при чём: как я уже и говорил, на соседнем топчане, прямо бок о бок рядом с нами, лежал на животе широкоплечий амбал. Вот к нему-то она и обращалась.
- Наш папочка всё спит? – спросила она, сажая ребёнка ему на шею. Тот проснулся и взялся своими круглыми, могучими руками за хрупкие ножки ребёнка.
Я счёл необходимым на некоторое время смотаться с пляжа и – образно выражаясь – «отсидеться в кустах». Отбежав на безопасное расстояние, я сразу же, хватаясь за живот, безудержно расхохотался над всей этой, представленной выше сценкой.
…Потом, когда я вернулся, той молодой пары с ребёнком уже на пляже не было.
Я спросил у Сани:
- Ну как он – тот амбал – по морде тебе тут не надавал?
- А почему он за твои слова мне должен был надавать? Это ж ты на него отрывался – не я.

В этот день мы вернулись с моря пораньше.
Во дворе за столом сидели, разговаривая, баба Маша и её подруга, тётя Света.
- Я уже подумал, это твоя мать приехала, - облегчённо выдохнул Санёк, когда мы, войдя в калитку, прошли к себе на веранду.
В этот день пораньше с работы явился и дядя Вася. Но сегодня он почему-то был не в настроении, - и как нарочно, перед самым нашим отъездом! В этот вечер у него почему-то не нашлось настроения заняться привычным кайфом – бухаловкой. А трезвый, он всегда был хмурый и неразговорчивый. Это был единственный вечер ( за те полторы недели, что мы провели с ним под одной крышей ), когда мы его видели таким трезвым и таким невесёлым. Пройдя во двор, он бросил у порога сетку с капустой и морковкой и пошёл к себе в комнату; и больше, в течение всего вечера, оттуда не появлялся.
Так что в этот прощальный вечер нам не пришлось заняться привычным времяпрепровождением – пьянкой. И мы уже собирались, сразу же после ужина, отправиться к себе на веранду, чтобы тоже завалиться пораньше спать; но тут заявился наш старый-новый знакомый Виталь и потащил нас в «курятник». Вместе с другими местными пацанами, мы отправились смотреть штатовский двухсерийный фильм «Под огнём». Мы истратили на кино последние рубль с мелочью, которые у нас к тому времени оставались; и на следующий день нам всё-таки пришлось занять у бабы Маши десятку на дорогу.  
Возвратившись из «курятника», мы столкнулись на пороге с вышедшей из дома Таней, явно скучавшей и дожидавшейся нашего возвращения. Несмотря на поздний час, она пока не собиралась готовиться ко сну и была в джинсах и той же летней кофточке с крылышками на плечиках, какая была на ней в день нашего приезда.
- Куда это вас Ларин водил? – спросила она.
- Кто-кто? – сперва не понял я.
Оказывается, Виталь, этот наглец и бандюга, носил такую нежную поэтическую русскую фамилию – Ларин. Но чему я тут, собственно, удивляюсь? Ведь и у нас в школе, в параллельном с нами классе, учился пацан – Александр Пушкин, который тоже был отъявленным хулиганом.
Мы постояли у порога, поболтали с Таней, покурили. Нам с Саней в этот вечер не давала покоя ещё одна затея. Мы поделились ею с Таней, и она согласилась составить нам компанию. Затея состояла в том, чтобы натырить где-нибудь черешни.
Втроём мы отправились на Ромашковую. Но вся улица была в этот вечер погружена в кромешную темень; и, по этой простой причине, нам не удалось осуществить свои грабительские планы: хорошо вору, когда он ворует, а его никто при этом не видит; но плох тот вор, который вышел на ночную охоту и забыл прихватить с собой подручный инструмент, вроде карманного фонарика.  
Возвращаясь, мы натолкнулись на улице в темноте на бабу Машу с виноградной лозой в руках. Баба Маша стеганула Таню пониже спины и сделала строгий выговор – чтобы она после одиннадцати не смела никуда отлучаться без спросу со двора, не шлялась по тёмным улицам, а сидела дома с ребёнком.
Саню это аж удивило: чтобы за взрослой и совершеннолетней, уже имеющей мужа и ребёнка дочерью мать так беспокоилась, так за ней бегала и держала бы её при себе чуть ли не на привязи.
- А она за мной всю жизнь так бегает – как, вот, и за ним его баба Нина с мамой Юлей, - недовольно пожаловалась Таня, кивая в мою сторону, когда мы шли впереди бабы Маши.
Так нам пришлось вернуться во двор.
…Однако черешню мы всё-таки нарвали. Хотя для этого нам пришлось ждать, пока баба Маша, - отчитав Таню, а заодно и нас, - не пойдёт, наконец, к себе в комнату и снова не уляжется спать. А мы с Таней постояли ещё у порога; порассказывали анекдоты, кто какие знал. Затем поиграли с Акбаром. Акбар был в этот вечер настроен весьма дружелюбно к Сане: даже позволил себя погладить. Затем Таня, будучи послушной дочерью, отправилась к себе в комнату. А мы с Саней, юркнув за калитку, отправились по темноте совершать свой набег.
Ещё днём мы присмотрели на Левкойной один дом, судя по его невзрачному виду – без хозяев и без собаки. Рядом с калиткой росла черешня. Ночью в этом месте улицы горел фонарь; но свет его падал в сторону от черешневого дерева, так что было очень удобно: нас никто не застукал. Никто не проходил по улице, и никто не выходил из дома и из калитки.
Мы залезли оба на дерево и, не опасаясь шухера, за каких-то полчаса надрали целый кулёк черешни.
Придя домой около трёх часов ночи, сразу же завалились спать, довольные своей удачной ночной вылазкой.

12 июля

Однако мы не догадались положить черешню в холодильник; а к утру, в целлофановом кульке, при такой жаре, она успела задвохнуться и слегка попортиться. Мы поотбирали половину из всего, что нарвали; а остальную половину оставили бабе Маше на компот. Баба Маша не осталась в долгу и насыпала нам на дорогу целый кулёк грецких орехов. Её щедрость, проявленная в этот раз, меня просто-таки поразила: раньше она ею мало отличалась; а наоборот, отличалась редкостным скупердяйством.
Что же касается дяди Васи, то он после вчерашнего вечера кое-как перед нами «исправился»: уже не с таким хмурым видом, как вчера, вышел из своей комнаты во двор, пожал нам руки и пригласил приезжать ещё.
Мы распрощались с моими родственниками и двинули на вокзал.

Мы возвращались из Одессы в плацкартном вагоне, - со всеми, можно сказать, удобствами. Можно даже сказать, - «как белые люди». Нашими соседями по купе были: миловидная полноватая тётенька лет 50-ти, отдохнувшая в Одессе в санатории, и приблизительно того же возраста худощавый дядечка, приезжавший в Одессу по каким-то командировочным делам.
Санёк как-то быстро нашёл с ними общий язык, угощал их орехами; загадывал дяде те самые полуприличные детские загадки, какие слышал на Анжелкиной скамейке, ( «В чём сходство между женскими ножками и Останкинской телебашней?» ). Я же испытывал смущение: в общении со взрослыми на меня всегда находило невероятное смущение.
А потом мы играли в карты – в «дурака»: как раз два на два.

Так заканчивалась наша Одессея…

Но она была бы неполной, если бы…

Поздно вечером я вышел в тамбур. Саня перед тем пошёл покурить и долго не возвращался. И я уже начал было беспокоиться: куда это он запропастился, не выкинули ли его из вагона.
Саня находился в тамбуре. Причём не один, а с девушкой. Но пусть благонравный читатель не спешит при этом гневно возмущаться: ничего предосудительного, неблагопристойного между ними не происходило.
Девушка была выше нас ростом, - но при своём росте она смотрела на нас не с тем отталкивающим превосходством и не с той страусиной важностью, как обычно смотрят дылды на своих отставших в росте ровесников, - а смотрела с внимательной улыбкой и доверчивым любопытством. Чем сразу же и завоевала мою симпатию.
- А что это вы тут делаете? – спросил я .
- А что это вы тут делаете, и почему без меня? – повторил я свой вопрос, но уже с добавлением.
- Мыло ждём, - просто ответила высокая девушка.
- Мыло ждёте? – удивлённо вскинул я брови. – А вот это уже интересно. А для чего, если не секрет?
- Руки помыть, - так же просто, с улыбкой ответила девушка.
Оказывается, собираясь в дорогу, она забыла прихватить такой необходимый предмет личной гигиены. Санёк пошёл в наше купе и принёс ей мыло своё. Девушка зашла в туалет; а мы с Саней стали напротив двери, скрестив руки на груди, как два телохранителя. Тут же, следом за тем, некстати явилась сухопарая тёханша в домашнем халате и с химической завивкой на голове, - дёрнула за ручку туалетную дверь, дверь приоткрылась. Девушка, стоявшая в этот момент над умывальником, захлопнула её со своей стороны.
- Тоже ещё – без соображения! Закрылась бы – и делала свои дела! – с язвительной усмешкой воскликнула тёханша.
У меня при этом возникло чувство неловкости: неловкости как за слова этой сухопарой, костлявой тёханши, которой так срочно и так некстати приспичило вдруг в туалет; так и за неловкость той высокой девушки , забывшей запереть за собой дверь в туалете.
Она помыла руки и вышла из туалета, отдала Сане мыло и ушла к себе в купе за полотенцем. Мы тоже на пару минут заглянули в своё купе.
Минут через пять мы втроём, вместе с девушкой, опять возвратились в тамбур. Ей, по-видимому, было приятно находиться в нашей компании. Скромная улыбка не сходила с её лица. И эта улыбка прямо-таки излучала внимание и интерес. Эффектно, с жестом светской дамы положа руку на металлическую перекладинку тамбурной двери, заменявшей ей подлокотник, она смотрела на нас, как добродушная светская тётушка смотрела бы на своих только-только начинающих входить в полнолетие, наполовину ещё ребячливо-шаловливых племянников.
- Ты нас так и не представил, Санёк. Как девушку зовут?
- Тебе какая разница? – как-то сразу же ревниво, отнёсся он к моему вопросу. – Как назвали, так и зовут.
- Как вас, девушка, зовут? – обратился я тогда непосредственно к ней.
- Река такая есть, - с загадочной простотой улыбнулась она.
- Река?.. Ну, насколько мне известно из географии, есть только одна большая река с женским именем – Лена.
Девушка так же улыбчиво кивнула головой.
- Есть ещё Волга, - так же ревниво, пробурчал Санёк.
- Есть ещё, правда, и Амазонка, - в тон ему, подсказал и я.
- А, ну да! Конечно! – тут же словил меня на слове Санёк. – Ты, поди, только про них и думаешь: про «Новых амазонок». – И тут же обратился к Лене: - Смотрела фильм?
Та снова, и так же улыбчиво, кивнула головой.
Мы заговорили об этом польском фильме, наделавшем в своё время так много шуму. У нас чуть было не возник спор: так всё-таки, вырезали или не вырезали те прикольные сцены в лифте и в бассейне?
Вечер, как обычно, действовал на меня ободряюще. Я чувствовал, что понравился Лене с первого взгляда. Саня, похоже, тоже это почувствовал. Когда Лена отправилась к себе в купе укладываться спать, он уже всерьёз ревновал меня к ней.
- Серый, вот за каким бесом ты влазишь, куда тебя не просят?! – напал он на меня, когда мы остались в тамбуре одни, ещё разочек покурить перед сном. – Я тёлку для себя снял, а ты к ней цепляешься!
- Ну, во-первых, ты её пока что не снял, а только зацепил!.. – возразил я ему.
- Да как бы там ни было! Я с ней первый заговорил, я с ней первый познакомился; а ты тут нарисовался – со своими дурацкими детскими выходками – лезешь тут, цепляешься!..
А во-вторых… что поделать, Санёк, если мои «дурацкие детские выходки», если мои старые проверенные приколы «про американскую разведку» нравились ей больше, нежели твоя напускная серьёзность? Если мои «шпионские истории» ей пришлись больше по душе, чем все твои «серьёзные намерения» - только к тому и сводящиеся, чтобы обхватить её рукой за талию и дотронуться до мягких частей её тела?
После того как мы вернулись к себе в купе, мне даже захотелось написать стихотворение, которое бы заканчивалось такими восторженными словами: «…И с первого же взгляда стала Рекой Моей Любви!» Листок со своим стихотворением я собирался подложить спящей Лене под голову. Она проснётся – и обнаружит у себя под подушкой мой листок: что за приятная, романтическая неожиданность будет для неё! Она тогда просто будет мною покорена, а на Саню совсем обращать внимание перестанет!..
Однако я так и не осуществил свои романтические намерения: в полутёмном купе не было совершенно никаких удобств, для того чтобы заниматься стихотворчеством. Поэтому я оставил свою дерзновенную затею. К тому же, за день я был буквально выпотрошен эмоционально. Забравшись к себе на полку, я быстро уснул.

13 июля

Однако, как бы там ни было, - а на следующее утро Лена всё равно больше была расположена ко мне, чем к Сане. Когда мы слезали с поезда на станции Д-во, она сказала ему, неотступно следовавшему за ней:
- Мы с Серёжей… как же это называется?
- Соотечественники, - подсказал я.
- Вот именно. Соотечественники. Только он из Нью-Йорка, а я из Вашингтона.
При своём высоком росте, в длинной красной юбке, перехваченной в талии широким белым поясом, с внушительной дорожной сумкой в руке, - она действительно в эту минуту всем своим видом походила на этакую богатую заокеанскую тётушку, прибывшую навестить своих далёких родственников.
Сдав свои вещи в камеру хранения, мы втроём устроились на лавочке, поблизости от платформы пригородных поездов. Мы разместились на лавочке таким образом: Лена в центре, мы с Саней – прижимаясь к ней: он с одного бока, я с другого.
Санёк – как я уже и говорил – ещё прошедшим вечером, когда мы стояли в вагоне в тамбуре, пытался несколько раз обнять Лену за талию. Тогда у него ничего не выходило: Лена от него каждый раз деликатно отстранялась. Сейчас же, сидя на лавочке, ему было гораздо удобней совершить свой дерзкий замысел; и он, что называется, полез в наглую.
Его пример подействовал на меня заразительно. Мне захотелось того же. И я с дикой осторожностью, – на какую только и был, пока что лишь, способен: в своём, пока что лишь, не опытном для таких дел возрасте, – обнял Лену за плечи.
Лена была явно смущена тем, что её обнимают с обеих сторон. И хотя и пыталась – воздействуя на нас своей скромной и смущённой улыбкой и лёгким пожиманием плеч – отстраниться от наших назойливых объятий; но было заметно, что наши объятья ей никак не неприятны, а, скорее, наоборот. Её просто смущали сновавшие мимо «граждане пассажиры», которые невзначай могли бы бросить на неё осуждающий взгляд.
Но вот Сане захотелось закурить, и он убрал руку с талии Лены. Я тут же воспользовался моментом и опустил свою руку пониже. Саня, закурив, полез было отбивать отвоёванные мной позиции. Однако я уже, что называется, вошёл во вкус. Мне наплевать было на Санину ревность, мне вообще она была непонятной; и с этим нахальным, наплевательским видом я просто наслаждался приятной обстановкой, впервые обнимая на лавочке девушку.
Я вообще его в эту минуту не понимал: как можно ревновать к девушке, не испытывая при этом к ней чувства влюблённости. А в том, что Санёк – как, впрочем, и я – не испытывал при этом никакой влюблённости, - в том я был уверен: его, как и меня, просто влекло женское тело. Как обычно в юном возрасте влечёт нас испробовать всё неизведанное, опьяняющее и возбуждающее: вроде романтики, алкоголя или наркотиков.
Это было чисто физическое влечение. Или, можно ещё сказать, обычное мальчишеское томление.
Мне доставляло огромное наслаждение играть роль этакого искушённого нахала, обнимающего днём на глазах у всех девушку, и видеть, как твой товарищ строит при этом обиженный, ревнивый вид.
Лена, уже и не пытавшаяся от нас отстраняться, достала из сумочки-косметички свой паспорт и стала его разглядывать: будто бы совсем не обращая внимания ни на наши приставания к ней, ни на наше соперничество из-за неё.
Продолжая поочерёдно обнимать Лену за талию и испытывая при этом обалденное напряжение внизу живота, я и Санёк – чтобы ненароком не выдать это обалденное, одеревенелое напряжение и состроив из себя сосредоточенное любопытство – наклонились к её светловолосой большой головке поближе и тоже стали изучать её паспорт, поддерживая свободными руками её руку, в которой она держала свой развёрнутый документ. Страничку с фотографией Лена не стала нам показывать, сославшись на то, что она там не очень вышла. А все остальные данные она перед нами открыла.
Вот фамилию её я так и не запомнил, как и домашний адрес. Хотя и пытался запомнить – так, на всякий случай. Вдруг, может быть, письмо с признанием в любви написать захотелось бы. Первое время помнил, а потом забыл. Запомнил только, что родом она была из Измаила, а ехала в Ровеньки на каникулы к бабушке.
Санёк уже успел перед тем соврать ей, что нам тоже уже исполнилось по 16 лет, и Лена спросила:
- А вы свои паспорта с собой не возите?
- А зачем нам их возить с собой? – с безразличным видом, вопросом на вопрос ответил ей Санёк.
- А правильно, зачем они вам в дороге? – улыбнувшись, тут же согласилась Лена. – Вам, ребятам, они ни к чему. Ещё потеряете их в дороге. Мужчины вообще большие растеряхи.
Затем мы встали с лавочки и отправились в город по магазинам. Я уже не отходил от Лены и так и шёл в обнимку с ней. Саню это явно злило; но вскоре он смирился с ситуацией и отстал от нас.
Лена, вообще-то, хотела и от меня отделаться. «Я люблю по магазинам одна ходить», - мотивировала она своё желание. Однако меня уже и верёвкой невозможно было оттащить от неё: после того как я вкусил такое несравненное, восхитительное блаженство: обнимать девушку.
Что же касается Сани, то он смирился с ситуацией; и когда мы с Леной возвращались из города на станцию, он оттянул меня в сторону и познакомил со своим планом, который и я уже, признаться, держал на уме. По этому плану, по этой идее, мы с ним вдвоём должны были проводить Лену до самого дома её бабушки. А там, может быть, останемся на вечер и попробуем Лену «раскрутить» и «уломать». Что он имел в виду под словами «раскрутить» и «уломать» - это я оставляю на его совести. Но идея мне сходу же понравилась, - тем более, как я уже говорил, я и сам держал её у себя на уме.
Наш дизель отправлялся на час раньше, чем её. Мы договорились устроить ей сюрприз, в виде нашего появления. Мы договорились, что Саня сойдёт на остановочной площадке «47-ой километр», - успеет бросить сумку у деда и успеет на дизель, которым через час будет ехать она. А я проеду до станции Щётово и там пересяду на тот же дизель: это будет для неё второй сюрприз. Так мы заново и встретимся. Так мы и проводим её до самых Ровеньков, куда она ехала к бабушке.
…Однако впоследствии Санёк отказался от своего же плана: то ли так устал с дороги, то ли дед его не отпустил. Или же ему не удалось выпросить у деда денег. А соблазнять девушку, - воздействуя на неё одной лишь силой своего мужского обаяния и не имея при этом ни гроша в кармане, - это, как говаривал ещё Остап Бендер, «низкий сорт, нечистая работа».
Как бы там ни было, но он сошёл на «47»-ом километре; и больше в этот день мы с ним так и не увиделись, хотя и условились ещё раз встретиться.
Не доезжая двух остановок до своего родного города, я сошёл на станции Щётово. Там я купил в кассе билет на дизель, который должен был идти через час и которым должна была ехать Лена, и стал его дожидаться, покуривая оставшиеся сигареты и весь пребывая в восхитительном и смущённом волнении, - что вызывала во мне новая предстоящая встреча: каков будет сюрприз для Лены, который мы ей заготовили!? Пусть не думает, что от нас так-то просто отделаться!
Когда же я вошёл в вагон подошедшего дизеля, я увидел там Лену сидящей на скамейке одну. Она, конечно же, была приятно смущена и удивлена моим неожиданным появлением. На меня же нашло смущение от того, что Саня так и не сел в этот дизель, как мы с ним перед тем условились. Находясь с девушкой один, без товарища, я уже не испытывал той нахальной развязности и смелости, с какими обнимал Лену на станции Д-во этим утром. Но, с другой стороны, в отсутствие Сани не было и того нашего глупого с ним соперничества. Так что, с чисто эгоистической точки зрения, обстановка была вполне благоприятной.
Те сорок минут, которые мы провели с ней в дизеле, я всё так же тянулся рукой обнимать Лену за талию, чтобы вновь и вновь почувствовать те блаженнейшие, восхитительные, счастливые ощущения, какие только и может чувствовать мальчишка от прикосновения к женскому телу; а Лена всё так же скромно улыбалась, краснела от смущения и миловидно поёживалась, как будто бы сама, так же как и я, впервые переживала те же счастливые, но по-юношески стыдливые ощущения…
В Ровеньках, сойдя с поезда, мы расставались. Вообще-то я хотел погулять с Леной вечерком по городу, но она не захотела, сославшись на усталость после дороги. Хотя она совсем не против была встретиться со мной на следующий день и даже предлагала мне колечко со своей руки в залог. «Ладно, я и так верю». «Веришь?» - влюблёнными глазками, с наклонённой головкой посмотрела она на меня. Я не стал брать у неё колечко, так как не знал, смогу ли я завтра приехать или нет. Скорее всего, не смогу. Причина всё та же - недостаток финансов. Мы расстались.
Я сел в автобус и поехал домой.

Так заканчивалась наша Одессея…

Приехав домой, я узнал, что мать всё-таки отправилась за нами в Одессу. Оказывается, мы разминулись с ней в этот же день на станции Д-во.
Ещё я спросил у бабули, как они всё-таки догадались, что я в Одессе. Оказывается, мать ходила в школу и там от нашего школьного директора Драпа узнала, что никаких путёвок в Ленинград на школу не выделяли. Там же в учительской мать узнала адрес Сани и пошла к нему домой. Вот так-то они с его матерью, по выражению Сани, и «снюхались».

14 июля

А на следующее же утро к нам с утра пораньше заявилась Санина мать. Она ещё не знала, что мы приехали ещё вчера и что Саня, не решаясь пока что показываться ей на глаза, решил пока что отсидеться у деда. Узнав об этом, она всплеснула руками и пообещалась устроить своему непутёвому сыночку хороший разгон. Не став расспрашивать обо всех подробностях нашей поездки, она спросила: «Выпивали там небось?» Я, со смущённой улыбкой на губах, замялся: не зная, что и ответить. Баба Нина ответила за меня: что, мол, там есть такой дядя Вася, наш родственник, если даже не захочешь выпить, так он заставит. Услышав об этом, Санина мать тут же пообещалась за это не только устроить своему неразумному сыночку хороший разгон, но и всыпать хорошего ремня, - и это, по её мнению, ещё будет мало для хорошего наказания. Неудивительно, что Санёк так трепетал перед своей мамочкой. Затем, после того как её горячий воспитательно-эмоциональный порыв несколько поубавился, она спросила, не привезли ли мы с собой на память об этой поездке каких-нибудь фотографий. Увы, не привезли.
Увы, мы не привезли из Одессы на память об этой поездке никаких фотографий. Но может быть, именно это и послужило для меня первым толчком к тому, чтобы однажды засесть за написание этой повестушки: чтобы снова и снова пережить все те волнительные моменты и ощущения, которые нам эта поездка подарила.
Ведь повесть – это даже не хуже, чем фотография: это даже больше, чем фотография.
Ведь правда?