Борису Поплавскому
Дети перестали плакать и весна осЫпалась.
Вот и лето. Можно купаться в судоходной реке.
Люди в пляжных костюмах собрались под липами,
пьют оранжад и читают судьбу по понятной руке.
Двадцатые годы переходят нежно в тридцатые.
Ещё мы так молоды. На скамейке постель из газет.
За забором башенный кран. Люди ушли за зарплатами.
На витрине, как настоящий, блестит пистолет.
Лимонады ярко стоят на запыленном столике,
южные девушки радостно машут под тентом кафе.
Сквозь открытое окошко радио плывёт из комнаты.
На дирижабле весна эмигрирует - лето уже.
Мы мечтаем, глядя в лазурь. Нам хочется выспаться,
но мир вырастает на наших глазах, как солнечный гриб
и души взбираются ввысь по шатким верёвочным лестницам.
На асфальте скользкие тени, как будто от рыб.
Второго июня каштаны держат в руках пятисвечники.
Вокруг так прекрасно, так пусто, что хочется спать.
И платье Эйфеля шатается, надетое на плечики.
С аттракциона, что на бульваре, доносится мат.
Эпоха чиста, как слеза. Русскоязычные беженцы
наблюдают с набережной, как купается молодёжь.
Небо трогает ласточек, словно боясь, что порежется.
Покидает ночлежку национальный французский бомж.
Солнце жарит вовсю. Ещё далеко так до вечера.
Из моста пешеходного неудачники прыгают в смерть.
Крутит шарманку солдат на войне искалеченный.
Ветер рвётся прочь из истории. Пыль начинает лететь.
Бродяги Парижа смеются над эмигрантами.
Сеной ходят гружёные баржи. Зеленеет вода.
Сороковые года являются вслед за тридцатыми.
Но мы слишком молоды - мы не увидим их никогда.
