ДОЧКИ-МАТЕРИ: НАУКА НЕНАВИСТИ (Повесть)

Антония долго и с наслаждением ставила жирную точку вопросительного знака, можно сказать, рисовала её, впечатывала в бумагу сильным нажатием руки. Потом отложила ручку и устало пристроила ладони на рукописи. Она прикрыла глаза, глубоко вздохнула и начала обратный отсчёт ожидания неги и кайфа, которые посещали её всякий раз в самом конце работы. Следом, чуточку позже, приходят ещё и тревога с напряжением, но это через какое-то время. Сначала появляются нега и кайф. И чувство удивительного удовлетворения, гордости собой. Проделана огромная работа. Здесь, в этой толстой пачке чуть желтоватой бумаги, теперь живут и дышат её... нет, не персонажи, это не главное, её чувства и страсти, её любовь и ненависть, огромная часть её самой. Она с нежностью поправила слегка загнувшиеся уголки самого последнего листа, на котором только что чуть не проделала дырку, изображая точку. "Лапочка моя!" - с нежностью прошептала рукописи Антония, уже почувствовавшая "прибытие" кайфа.
Завтра... завтра она попробует начать перечитывать. Не вычитывать, нет — сначала Масик должен набить двумя пальцами весь текст в эту адскую машину — в компьютер, потом распечатать на орущем омерзительном принтере... и только после будет окончательная вычитка. После Масиковой правки. Она полностью доверяет Масику — он отличный редактор и грамотный зануда... Ужасно тягучая, придирчивая зануда! Иногда как прицепится к слову и давай блеять: "Ну, откуда ты, белочка моя, взяла это слово-то? Его читатели не знают, им словарь понадобится, они будут раздражаться на автора, который употребляет такие слова... - нудит, нудит, а сам смотрит робко и испуганно, знает, что ему сейчас влетит, но сущность его — Редактор Редакторыч — промолчать не может, дрожащим голоском, а проблеет... Антония, разумеется, выдаёт по полной: мол, пущай эти животные просвещаются, лишний раз полазить по словарям никому не вредно, а слово такое есть, и никто этому народу не виноват, что он свой собственный язык забывать начал. Ну, да, слово мудрёное - "исполать", к примеру... А чем плохо-то узнать новое слово? То есть, старое, но для невежественного читателя очень даже новое.          
Масик выслушает, мелко и быстро кивая, соглашаясь заранее с каждым её аргументом, и на том его претензии практически закончатся. Он уже давно усвоил, что имеет дело с живым классиком современности, которого если и браться редактировать, то затаив дыхание, встав навытяжку и салютуя под козырёк. То есть, бережно, нежно, с экивоками, а лучше вообще ничего не трогать. Классика же.
Но завтра она ему пока что не отдаст рукопись для набора текста в компьютере. Ещё разок надо будет пробежать по ней глазами... хотя бы наискосок. Есть моменты, смущающие... требующие возвращения и, возможно, заострения. Или напротив — сглаживания. Уж слишком с сердцем она писала некоторые куски, не пересолила ли эмоциями и словечками? Но это завтра...
Шея, как обычно, затекла от трёхчасового сидения за письменным столом, правая кисть чуть ноет из-за писчего спазма. Да, она в конце первого десятилетия 21-го века пишет ручкой, не пользуясь никакими машинками или, не дай бог, компьютером. В этом её особенная гордость, ведь такой труд сразу становится ещё и немножко физическим — в смысле тяжести.                    
- Почему вы не печатаете на компьютере? - часто и с огромным удивлением спрашивают её молоденькие журналисты, берущие интервью у старой писательницы, и обалдело глядят на её совершенно архаичный письменный стол, заваленный бумагами, амулетами, маленькими сувенирчиками вперемежку со святыми книгами типа Библии.
Антония в таких случаях таинственно похрустывает пальцами, снисходительно улыбается глупости и непонятливости юных гостей.                    
- У бумаги, деточка, особенная энергетика, - терпеливо и ласково объясняет она. - Что такое техника? Техника бездушна и глупа. А у меня через обычную ручку с бумагой, которая, между прочим, когда-то было тёплым деревом, живым и животворным, устанавливается, если хотите, астральная связь, проводимость, которую я ощущаю через особое тепло... Я транслирую бумаге свою душу, а она, в благодарность, даёт мне силы и порой вдохновение. Вы даже не представляете, как это сказывается на конечном продукте, на литературе!
Юнцы кивают, обескураженные. Порой в их глазах явственно читается вопрос, что а почему бы тогда не использовать гусиное перо и чернила, которые ещё "теплее" и "проводимее", чем банальная дешёвая шариковая ручка, но ума хватает таких вопросов не задавать. Потому что в этом была бы некая подковырка, а начинающие журналисты справедливо не дают себе права подковыривать уважаемую и известную старую писательницу. Хотя Антония готова была бы и к этому подлому вопросу, он абсолютно был бы логичен и оправдан. Она ответила бы элегантно и остроумно: "Нынче не делают качественных гусиных перьев для письма, в противном случае я непременно воспользовалась бы именно ими".

Нега и кайф заполнили тело. На какую-то секунду даже показалось, что ей не так много лет, а существенно меньше, что она сейчас легко может вскочить со своего скрипучего вертящегося креслица и, крикнув "эх!", сбацать нечто вроде рок-н-ролла... Впрочем, танцы и в молодости не были её сильным местом. На танцплощадках, чтобы не терять лица, приходилось делать презрительную гримаску (вот уж на это она всегда была мастерицей!) и, окидывая насмешливым взглядом лихо отплясывающих подружек, изрекать нечто вроде "Дрыганье ногами — удел недалёких куриц!". Поскольку она была лидером, отличницей и уважаемой активисткой во всех на свете общественных делах, всегда находилось множество её почитателей обоего полу, угодливо грохающих смехом, и как-то так повелось думать, что Антония и танцует лучше всех, но просто считает ниже своего достоинства таким стыдным образом проводить досуг.          
Старая писательница неторопливо поднялась, чуточку ойкнув, схватилась за поясницу: какой там рок-н-ролл! Вот и ноги гудят, а ведь она сидела, а не стояла или ходила! Проклятые годы, чёртова старость!              
Антония вышла из-за стола и поковыляла на кухню. Надо выпить чаю и позвонить на работу мужу, сообщить, что она закончила. Можно было бы подождать до его прихода, но ей не терпелось поделиться... Да, сначала позвонить, а потом чаю!                            
- Масик! - усталым голосом произнесла Антония с трубку. - Как ты, милый? Ты знаешь, я закончила... - и она вздохнула чуточку даже со стоном. - Очень устала, да. Нет никаких сил. Всё из меня высосано... Я выпотрошенная, пустая и тупая, - она многозначительно хмыкнула, ожидая определённой реакции. Разумеется, она её получила. - Да, милый, да... Спасибо тебе, я знаю... Да, конечно, я — герой, ах... - как бы саркастически согласилась Антония с мужем. - Отдыхать? Ну, мне ещё ужин надо приготовить... и в магазин... Нет, об этом не может быть и речи. Я всё сделаю... я всё сделаю сама! - это она уже заявила без драматизма и решительно: ещё не хватало поручать что-то Масику! Это означало бы, что они останутся без нужных продуктов и ужина. Он же не способен... ну, да ладно. Поговорив с мужем, Антония заварила себе горячего чая и с хрустом разгрызла сушку с маком. Несмотря на возраст, зубы у неё всё ещё были крепкие. Спасибо отличным в этом смысле генам! Зубы — что надо. Кусачие вполне.
                                                        
ГЛАВНЫЙ МУЖЧИНА

Старую писательницу звали не Антонией. Антонией она сама себя называла, мысленно, никто не знал об этом, даже Масик. Она никогда не призналась бы никому в этом мире, почему она Антония, что значит — Антония...
Антония — это от мужского имени Антон. Антон — её пожизненная любовь, её страсть, её друг и самый главный мужчина жизни. Если хотите, её божество. Это единственный человек на свете, которому она искренне простила бы всё: физическую немощь, немытые волосы, неумение дать в морду, несвежую обувь... Всё то, что она прощала другим мужчинам, прощала своему Масику, но... неискренне прощала, а как бы во славу Антона. Как бы в его память и потому, что ей казалось — он был таким же. Только он был Антоном. По фамилии Чехов.    
Интеллигент. Нет, не так... ИНТЕЛЛИГЕНТ! Настоящий, образец, эталон, экземпляр Палаты мер и весов! Интеллигент до мозга копчика, с непременным пенсне, в шляпе и... пусть с немытыми волосиками и несвежими носками! Ему — можно. А в его честь можно и прочим, хотя приходится сдерживать волны раздражения, а иногда даже ярости. Но нельзя себе позволять подобные эмоции, Антон Павлович не одобрил бы. Антония была убеждена в этом и потому терпела от многочисленных своих друзей и знакомых, а в первую очередь от Масика, стойко терпела "чеховские черты". Она не сомневалась в том, что права, ведь Он и был такой — слегка пылью присыпанный не очень свежий, но ИНТЕЛЛИГЕНТ. Она боготворила его. И перхоть на его плечах, которая, по её мнению, непременно была, тоже признак интеллигента. Ну и что? У такого человека даже перхоть прекрасна!      
Перхоть не была прекрасна на плечах мужчин из окружения Антонии. Она была отвратительна. Но старая писательница мужественно терпела. Как терпела лёгкую недомытость Масика, его вечно висящие на заду и коленях штаны, всегда-всегда чёрные зубья его светло-коричневых расчёсок (почему они моментально становились чёрными, как он моет голову? Там волос-то кот наплакал, откуда же эта вечная чернота?). Но Антония была мастером терпения уже бог знает сколько лет. И не такое терпела от мужчин, от мужей. Она сумела превратить своё терпение в, как бы сейчас сказали, фишку, в фетиш, в признак самоотверженности и глубокого понимания сути... сути... сути... нечистоплотности, нет, не так: пренебрежения к внешним атрибутам... культуры? Нет, нельзя называть этим словом любовь к чистоте, аккуратности и внимательному отношению к внешнему виду! Культура — это Чехов. А показное чистюльство и запах одеколона — это пошлость, мещанство и... гламурная попса, вот! Именно такое отношение Антония транслировала всему своему окружению — близким, друзьям, поклонникам её творчества. И это работало! По крайней мере, в её кругу, которым она дорожила и гордилась, были именно такие люди — пренебрегающие этой самой пошлостью, но зато очень глубокие, культурные и по-чеховски воспитанные. Антон Павлович её одобрил бы.        
А он и одобрил! Антония никогда никому не рассказывала, но с Чеховым она беседовала регулярно. Вот чего-чего, а фантазии ей не занимать! В её размышлениях, послеполуденных дрёмах и ночных снах писатель нередко приходил в её дом, усаживался в кресло напротив письменного стола, снимал шляпу, клал её на колени, пристраивал, прислонив к креслу, свою трость... И говорил. Говорил о том, что именно она нынче главный проводник и последователь его жизненной философии, его идей... что только ей он доверил бы переосмысление его наследия... что ей он и доверяет это сделать всенепременно, потому как сегодняшняя Россия требует заново говорить о том же самом, о чём он писал более ста лет назад, только в преломлении к дню нынешнему, ужасному, страшному, кошмарному... Ей даже виделось, как Антон Павлович берёт свою трость, встаёт, подходит к ней, сидящей за своим "станком", и кладёт трость ей на плечо, как бы посвящая в "чеховство". То есть, в тему морали, добра и нравственности. Признавая за ней право на эти темы, на рассуждения и поучения народа. Её герои говорили, к примеру, так, пусть и не совсем грамотно: «Толстой, я уже не говорю о Чехове, –  головами бились, томищи книг исписали, чтобы объяснить, что есть добро, а что зло. И где же тем не менее человек? И кто он? Стал ли лучше? Умнее? Добрее? Прозорливее?».
Любому полуграмотному читателю становилось очевидно, что автор сего произведения, безусловно, знает о добре и зле всё и даже больше. Он-то точно давно уже и лучше, и умнее, и добрее, и прозорливее всех на нашей многострадальной земле. И имеет полное право на суд и даже расправу… Впрочем, в силу чистейшего благородства человек с душой а-ля Чехов, на расправу категорически не способен, а может лишь скорбно качать головой, собрав бровки домиком, а ротик гузкой, страдая от всех грехов своего народа одновременно.
Было удивительно сладко ощущать прям таки пуповинную связь с Антоном Павловичем! И Антония написала целую книгу, по мотивам произведений великого писателя! Она, "посвящённая", адаптировала многие его рассказы к реальности наших дней. Он был восхищён! Да она и сама радовалась своей работе. И многие другие радовались, по крайней мере, все те, кого она считала людьми своего круга... Масик даже плакал от умиления, когда впервые прочитал ту книгу ещё в рукописи.    
А какой-то критик (дай бог ему здоровья!) наконец-то назвал её Чеховым современности. Собственно, этого она и ожидала, такого признания. Цель была достигнута.      

ВРАЖЬИ ПРОИСКИ

И ещё кое-чего она добилась той книгой. Пришло самое первое письмо от дочери из Израиля. Электронное, на этот чёртов компьютер. Антония никогда не узнала бы об этом, если бы Масик ей не сказал.              
- Милая... Таська письмо прислала... она твою последнюю книгу прочитала... Но я не хочу, чтобы ты это видела...
Ага, бережёт жену. Волнуется, что ей станет плохо. Это хорошо, что он считает её хрупкой и трясётся за её нервы. Пусть так всегда и думает, до конца пусть так думает... Она, конечно, намного сильнее, он даже не представляет себе, насколько она сильна и сколько может вынести! Этого никто не представляет. Да и откуда они могут знать? Они в курсе только того, что она хочет, чтобы они знали. Они думают только так, как она хочет, чтобы они думали. Это победа её жизни, которая далась очень и очень непросто. И в её окружении остались те, кто способен думать только то, что хочет она. В конце концов, она имеет на это право — столько лет страданий и мук, столько терпения и самоограничения! Хватит уже. Пусть её способности и таланты теперь работают на неё во всех смыслах, пусть ей хотя бы в старости будет комфортно и удобно, спокойно и надёжно. Она имеет на это право. Она его выстрадала.                
Именно поэтому она очень захотела узнать, что думает дочь по поводу написанного. Ведь Таська — самая сильная её боль. То, что дочь вырвалась из круга тех, кто думает, как велит Антония, это болезненный удар, пощёчина и хук в челюсть именно ей, писательнице. Не удержать дочь! Не суметь сохранить на неё влияние! Серьёзное фиаско в жизни... И Тася не заслуживает прощения. Никогда! Ну... если только придёт, бросится в ноги, покается и громко оповестит весь свет, насколько она была виновата перед матерью. Только в этом случае прощение возможно – на условиях Антонии. Исключительно так.        
Впрочем, у писательницы хватало здравого смысла понять, что такого ей ни в жизнь не дождаться! Насколько она знает свою дочь, подобный поворот событий не то, что маловероятен, а, скорее всего, совершенно невозможен. Гордая девка. Даже в почтении перед матерью, в полном подчинении ей в детстве, она была гордой. Гордый раб? Смешно... А так и было — необъяснимое явление! И ужасно всегда раздражавшее.            
Но вот ведь приятная новость: дочь читает то, что публикует Антония. И у девчонки есть какая-то мысль по этому поводу. Не узнать об этом? Остаться в неведении? Антония тогда почувствовала, что в подобной ситуации правильная убеждённость Масика о её хрупкости и ранимости сыграла с ней злую шутку. Потому что ранимый человек на самом деле не захочет знать того, что может причинить ему боль. Но это не случай Антонии... Она должна знать, что написала дочь, тем более, что в своей последней книге (впрочем, как и в прежних) писательница вела с Тасей непримиримый бой. Она намеренно старалась сделать дочери больно, хотела наказать ее за отступничество, за всё её своеволие, за то, что эта дрянь выросла другой, не такой, как Антония себе намечтала, когда мелкая записуха ещё только валялась в детской кроватке, спелёнутая крепко-накрепко... чтобы поменьше хныкала и кряхтела — так ей советовали, и это помогало.                                  
В общем, дочь подвела во всех смыслах и заслуживала самой жёсткой кары. К сожалению, судьба в очередной раз продемонстрировала свою слепоту и несправедливость, а потому Таська изволила жить благополучно и счастливо в этой Мекке паршивых людей — Израиле. Антония никогда не позволяла себе публично говорить гадости о той стране, но Масику признавалась:                            
- С тех пор, как там живёт Таська со своим козлом, я невзлюбила Землю обетованную... Постоянно думаю о негодяях, которых там невиданное количество: все эти спрятавшиеся преступники, вся эта дешёвая шелупонь...
- Ну, там разные люди живут... - робко вставлял Масик.
- Разные, - милостиво соглашалась Антония. - Но дряни слишком много, чтобы ею пренебрегать. Не очень приятное место...                            
В общем, когда муж сообщил, что от дочери пришло письмо по поводу "чеховской" книги, пришлось немножко отыграть назад и, напомнив Масику о своём недюжинном характере, жёстко настоять на том, чтобы письмо было ей представлено. Понадобилось сощурить глаза и стиснуть свои и без того узкие губы в страшную ниточку с перпендикулярными морщинками. О, такого её рта всегда до одури боялись все домашние, особенно дети, когда были ещё маленькими. Впрочем, кто боялся больше — дети или Масик, вопрос открытый. Главное, что боялись...
И письмо она прочла.      

"Здравствуй... мама. Могу ли я называть тебя этим словом? Даже не знаю... Мама — любит. Разве ты любишь меня и любила когда-нибудь? Не уверена...        
Да, я прочитала твою книгу по мотивам обожаемого тобою Чехова. За что ж ты так его, а? Впрочем, дело твоё, если уж тебе не дорого его доброе имя, то что говорить мне, никакой не фанатке писателя.
С самого детства ты называла меня человеконенавистницей по любому, самому пустячному поводу. Ты не разрешала говорить мне слово "ненавижу", утверждая, что такие дурные слова произносят только очень плохие и злые люди. Кстати, поздравляю, у тебя получилось: я не умею произносить это слово. Я боюсь самой эмоции ненависти. Я не разрешаю себе это чувство, а если оно возникает, то готова убить себя, выпить яд, выброситься в окно, потому что начинаю считать себя последней сволочью. Хороший человек не ненавидит и не произносит этого слова. Так я и не научилась ненавидеть, спасибо тебе, мама... Не научилась переживать это чувство, справляться с ним и побеждать его. Я его просто боюсь, боюсь всю жизнь, хуже смерти, как всегда боялась твоих сжатых губ... Отчасти и поэтому, как объясняет мой лечащий врач, многие, очень многие мои проблемы. От "непроигранности" нормальных эмоций, от запрещения их себе. Ну да ладно, осознание — уже половина решения проблемы. Я не к тому... а вот к чему...
Никогда не считала себя человеколюбом, да и не декларировала этого сроду. Но мама! Вся твоя книга — это страшная, фатальная концентрация ненависти! Ты знаешь, что я и раньше не считала твоё творчество добрым, позитивным и созидающим. Тебе каким-то образом (талант, наверное) удалось убедить многих и многих, что ты — гуманист и филантроп. Фантастика... "Чеховская" книга — это признание в ненависти, в ненависти к людям, и дальним, и близким. Возможно, даже талантливое признание — я не знаю, мне трудно судить, но страшное и с кровавым оскалом. Неужели ты сама этого не видишь, не понимаешь? Я смирилась с тем, что ты ненавидишь меня, моего мужа, уже и мою дочь...  у тебя вроде как есть для этого причина и основания — по твоему мнению. Но за что ты так ненавидишь людей вообще? Ты знаешь, я тоже не филантроп, но так, как ты, никогда не смогла бы ненавидеть, с такой вот силой. Даже бескультурных уродов. Даже морлоков. Степень твоей ненависти просто фантастически зашкаливающая! Что с тобой? Или так было всегда, а я просто не замечала этого?          
И я очень хорошо поняла, каким иезуитским способом ты решила сводить счёты со мной. Ты это делала давно, ещё когда я была совсем девчонкой. В твоих книгах назойливо и упорно появлялись персонажи - плохие девочки, ужасные дочки, а параллельно хорошие сыновья. Я всё это начала замечать лет с 15-ти, но, поскольку считала себя реальным исчадием ада (твои внушения не пропадали даром), то просто с грустью думала, что ты таким образом вынуждена выплёскивать свою горечь... Видишь, как я рассуждала?  Ты была вы-ну-жде-на. Бедная, бедная моя мамочка, думала я тогда, так страдает от моей чудовищности (а, собственно, в чём она заключалась, чудовищность эта? Я до сих пор не знаю), что ей приходится об этом писать, рыдая душой... Смешно, правда? Сейчас уже да.      
Но теперь я знаю, что ни в чём перед тобой никогда не была виновата. Теперь-то я это точно знаю, хотя всё детство, всю юность была убеждена в обратном (мама, у тебя есть дар убеждения и даже внушения, это правда! Ты могла бы быть Кашпировским — я без смеха так думаю). Но ты продолжаешь навешивать на меня страшные грехи — с помощью своих уродливых персонажей. Я прекрасно понимаю, что формально не к чему придраться: ты писала литературное произведение, ты всё выдумала и бла-бла-бла. Но не будем лицемерить друг с другом-то! Мы же обе всё понимаем замечательнейшим образом.
Итак, цитаты из твоей "нетленки":
"Это дочь моей подруги Жанна Клячкина. Но это ее фамилия по отцу, потом она была, дай Бог памяти, Ситченко, потом не то Шпуцер, не то Штуцер. Кто она сейчас, я не знаю. Как не знает и ее мать. Уже лет десять тому, в самый что ни на есть дефолт, дочь бросила неудачливого в делах мужа, свою дочь-подростка, родителей со всеми их проблемами старости и уехала с этим Шпутуцером в Израиль. Дочери она пообещала, что заберет ее как только, так сразу. Родителям не сочла нужным сказать даже до свидания (такой бы подняли вой – себе дороже, объясняла она другим). С тех пор о ней ни слуху ни духу. Одно время она слала открытки дочери, сообщая, что как только, так сразу приближается неукоснительно. Потом и эта связь прервалась".

Я — Жанна Клячкина. Которая бросила мужа, дочь, вас (родителей) и уехала в Израиль. Сразу столько лжи в одном предложении... Ты прекрасно знаешь, что бросила я мужа нелюбимого и уже давно постылого, что я полюбила другого человека. Что дочь я не бросала да и подростком она уже не была (с каких же пор двадцать лет — это подросток?). Я оставила дочь в Москве, полностью обеспеченную и, как я думала, в кругу любящих людей: отца, бабушек и дедушек. Тут я ошиблась, да, каюсь... не любите вы ее.  
Ага, я не простилась с вами. А ты помнишь, как и почему это было? Ты пожелала моему мужу смерти (не закатывай глазки, не хватайся показно за сердце — так было, ма, и ты это знаешь лучше других). Мы страшно поругались — навеки, навсегда... Потом я попала в больницу — ты же знала об этом! Ты хоть раз поинтересовалась, почему я там, что со мной и каковы перспективы?        
И вот на этом "благостном" фоне о каких таких прощаниях и обещаниях можно говорить? Я не хотела ни видеть, ни слышать — ни тебя, ни отца. Уверена, что это было взаимно. Так чего ты причитаешь? Чем недовольна? Что тебе опять не так?    
А уж про дочку мою... Тебе ли не знать, что она по три раза в год ездит ко мне сюда, что мы приезжаем дважды в год в Москву, что помогаем ей всем, чем можем? Ей, полностью брошенной и забытой и отцом, и бабками с дедками, живущими с ней в одном городе. За какие грехи? Да за грех единственный — за любовь и преданность своей матери, мне то есть. Вы не в состоянии простить юной девушке такую "страшную обиду". Вы, взрослые, сильные люди объявили девчонке войну за её прекрасные отношения с родной матерью и её мужем. Вот и получается, что вы все никогда не любили её по-настоящему, потому что из-за   мнимого предательства легко и навсегда вычеркнули девочку из ваших жизней.    
Ты знаешь, вот пишу это и начинаю осознавать степень твоего человеконенавистничества, так ярко проявившегося в книге. А как ещё может быть с такой личностью, как ты? Ты, которая оттолкнула от себя внучку, ещё недавно обожавшую и тебя, и твоего мужа — своего деда... Нежную и добрую девочку, преданную и любящую. Оказывается, твои дурные принципы и капризы дороже тебе во сто крат любого близкого существа! Это страшно, мама. Тебе самой не страшно?      

"Я видела того и даже немного знала: старый, некрасивый еврей, лживистый, хитроватый и без понятия добра и зла (они у него менялись местами в зависимости от обстоятельств); у него были деньги, а Жанка по внешности была вполне презентабельна для роли жены-содержанки".      

Ты совершенно бескультурно (что бы сказал Чехов?) поглумилась над фамилией моего мужа, а потом и над его внешностью... и над его моралью... Оболгала честного и порядочного человека. Ведь это грех, мама. Страшный грех. Кажется, ты с некоторых пор, поменяв партбилет на иконы, стала очень верующей? Тогда разберись, сколько же у тебя тяжких грехов, начиная с пожелания смерти человеку, которого любит твоя дочь?        
А за "высокую оценку" моих внешних данных спасибо: знаешь, от тебя это уже даже комплимент. Я только уточню некоторые детали... Этот "лживистый и хитроватый" возился со мной, лежачей больной, как с маленьким ребёнком, держал мою голову, когда меня непрерывно рвало, искал и находил для меня самых лучших врачей, клиники, больницы..., доставал лекарства, таскал меня, не способную ходить, буквально на руках из кабинета в кабинет. Пока я лежала под капельницами, по три-четыре часа сидел и ждал в коридоре, зелёный от тревоги и страха за мою жизнь. Он уже который год терпит бессильную, бледную и пострашневшую "содержанку", лечит её, ухаживает и твердит одну мантру: "Я тебя вылечу, любимая". Поэтому пусть твой язык (а лучше пишущая рука) отсохнут, мамочка... Написала эти слова, пожалела, хотела стереть, а потом подумала: разве ты их не заслужила?    
Финал этого подлого рассказика: Жанна (я) рыдает на всю степь...
"...а то я не знаю плач русских баб? Оказывается, куда бы ни занесла их судьба, кричат они одинаково. Великое русское плаканье, начавшееся в Путивле на городской стене. И нет ему конца. Степь ли, пустыня ли… Стонет русская баба во всех одеяниях и при разнообразных мужиках одинаково. Как волк в ночи… И это не интеллигентный цветаевский вскрик: „Мой милый, что тебе я сделала?“ Тут кричит сама русская суть. Кричит Русь.
Скажут: клевета на русских женщин! Они некрасовские! Они тургеневские!
Да бросьте вы! В пустыне выла та русская, что способна на раз бросить детей, на два – родителей, на три – выбросить младенца в сортир. И это только часть правды о ней. Вот и кричит в ней вселенский стыд и позор страшней волчьего воя… Я слышала… Я видела… Я знаю".

Вот ты и высказалась. Обобщила, так сказать... Это я, оказывается, могу выбросить младенца в сортир. Нет, ма, руке твоей отсохнуть мало. А что ты слышала, мама? Что ты видела? Что ты, в конце концов, знаешь? ЧТО? Ну, кроме того, что сама хочешь слышать, видеть и знать.
Ты своими произведениями и героинями, прообраз которых - я, как бы кричишь на весь свет о моих аморальности и бездуховности (обожаемые тобою слова «духовность», «бездуховность» ты по поводу и без вставляешь непрестанно в любую тему). А что ты знаешь про меня, ма? Ты в курсе, какие у меня увлечения, какие фильмы, к примеру, я люблю больше всего, какие мои любимые книги? Напряги память и постарайся вспомнить: когда в моём детстве ты интересовалась, что я читаю, что думаю о прочитанном, что мне в принципе интересно? Правильный ответ: никогда. С самого раннего возраста я усвоила, что мои интересы лежат вне сферы твоих интересов. Я наобум брала книги с наших бесконечных книжных полок, иногда читала то, что мне явно было рановато, я мало что понимала... Но тебя это не трогало и не волновало.
Ты судила тупо поверхностно: услышала из моей комнаты современную музыку и потом устроила мне выволочку с поджатыми губами на тему, какое наше поколение дурное, раз слушает такую гадость. Помнишь, как ты истерила из-за услышанной песни "АББЫ" "Мани, мани"? Ты спросила, что это значит, я ответила, что "деньги", и ты заахала, заохала, как это "бездуховно" - слушать песни с таким названием и, очевидно, что с безнравственным содержанием.
На этом твой интерес к моей внутренней жизни заканчивался, зато выводы делались. А как же тебе – дипломированному педагогу (вот смех-то!) и инженеру человеческих душ (писатель!), как же тебе без выводов? Ведь ты должна учить людей, это ничего, что сама ни черта не знаешь. Назови сейчас навскидку, чем я увлекалась в отрочестве! Какими книгами я зачитывалась до полночи? Какое кино заставляло меня плакать, а мою душу рваться? Не сможешь назвать ничего, тебе это не было ведомо. Так как ты смеешь судить о том, что там у меня в голове и в сердце, если ты знать этого никогда не знала и знать не хотела! Откуда столько наглой самоуверенности? На том основании, что "ты-же-мать" и всё понимаешь и так? Хлипенький аргумент, прямо скажем. Ни на чём не основанный. Любой ребёнок с самых малых лет - сложное и мыслящее существо, в нём происходит миллион всяких работ, и пытливая мысль бьётся постоянно и неустанно. Ты пропустила много интересного, ма, в своём космическом равнодушии. Впрочем, возможно, для тебя это вовсе и не было неинтересно... Позже тоже никакого интереса не появилось – тогда, когда я выросла и у меня уже сформировались совсем взрослые предпочтения и вкусы. Да в гробу ты их видала! В общем-то, имеешь право. Но судить, в таком случае, ты не смеешь - по той простой причине, что ничегошеньки не знаешь. Ты просто придумываешь, как привыкла, и лжёшь, как обычно. Да и называть себя матерью при таком раскладе как-то даже неприлично. Если только и исключительно в смысле физиологическом… Ах, что бы подумал Чехов?
И не тешь себя сладкой надеждой: я не рыдаю, мне сейчас вовсе не плохо, а даже наоборот - хорошо. Правда, я всё ещё нездорова, но лечусь и надеюсь поправиться. Рядом любящий и любимый человек, тёплое море, солнце круглый год. Мы счастливы, и всё у нас хорошо, не надейся. Не дождёшься, моя "добрая" мама.  
Я не знаю, что может вправить тебе мозг. Думаю, что уже ничто и никогда. Но подумай хотя бы о себе - ты же захлебнёшься в своей ненависти! Ты именно в ней и захлебнёшься... В твоей крови слишком много яда, злобного желчного яда. Что там у нас отвечает за кроветворение? Печень? Твоя печень, ма, видно состоит из какой-то гадости, раз рождает больную, отравленную кровь. Подумай, что ли, о печени, ма..."

Вот такое было письмецо от этой... от дочери. Оно лежит, напечатанное на принтере, в письменном столе Антонии вместе с другими, полученными потом ещё много раз из Израиля. Антония не отвечала на них. Вернее, отвечала другим способом... Иногда она перечитывает эти письма, чтобы подзарядиться нужными эмоциями, чтобы адреналинчик или желчь (яд в крови?) простимулировали её мозг, её чувства, её руку, в конце концов, да-да, руку, которая не отсохла, дорогая доченька, и не отсохнет до конца!    
Ух, как разозлила её тогда Таська своим первым письмом! Разозлила точным попаданием в цель и... качеством  формулировок (писательница не могла не оценить очевидное). Ну, с кем Антонии лукавить? С дочерью, которая, как выяснилось, понимает её лучше других, чувствует тоньше и вернее? Масик был в жутком в гневе на дочь за письмо, а Антония немножко испугалась тогда: Таська-то усекает всё с полуслова. Она, в отличие от прочих, знает её, Антонию, очень и очень хорошо. Антонию настоящую. Ещё, кстати, даже неизвестно, до какой степени она её понимает. Девочка всегда была чувствительная, внимательная. Что она там накопила в душе с самого детства? Что замечала, видела, слышала? Вот чёртов шпион в собственном доме!    
Очевидно, в силу жизненных обстоятельств, Тася наблюдала мать намного больше, чем кто-либо другой, видела её подлинные реакции и слышала настоящие, идущие из сердца слова — в минуты откровения или сильных эмоций. Масик, конечно, тоже, но он... он глупее Таси. С этим нужно смириться. И он полностью, до самых потрохов принадлежит своей знаменитой супруге, он — её рыцарь, охранник, преданный паж и поклонник. А она, Антония — его мозг. И его чувства. Своих у него уже, похоже, нет. Умная же Таська с этой своей самостью... опасна. Предательница. Предательница, знающая самые сокровенные тайны. Это страшно. Очень страшно!  
Иногда Антония ловила себя на пугающей мысли: лучше бы Тася умерла. Антония ёжилась от этого, но не потому, что впадала в материнское горе, а потому, что понимала: старая писательница, продолжательница дела Чехова, "шестидесятница", филантропка и гуманистка не вправе испытывать такие чувства и допускать подобные мысли. Значит — под замок их! И никогда никому! Достаточно того, что она тогда позволила себе вслух пожелать смерти этому еврею, мужу Таськиному. Вот ведь как аукается! Держать себя в руках, держать себя в цепях, в канатах, в стальных тросах!              
Поэтому, прочитав тогда самое первое письмо дочери с экрана компьютера, Антония нашла в себе силы сделать то, что нужно. Сыграть то, что требовалось в той ситуации. Она тяжело вздохнула, закусила губу, пару раз всхлипнула и дрожащим голосом произнесла:        
- Масик... Напечатай мне это письмо... Пусть оно будет у меня. Не спорь! Так нужно... И... накапай мне сердечных капель, мне нехорошо... Я прилягу... Это надо просто пережить... просто пережить... дочка ведь...
Муж засуетился, забегал — всё в порядке. Антония на самом деле прилегла, красиво стуча зубами о стакан, выпила капли. Её трясло. Но не от сердечных перебоев, а от гнева. Она ясно отдавала себе отчёт: она ненавидит свою дочь. Давно ненавидит, очень давно... Настолько давно, что даже страшно листать назад — а вдруг воспоминания упрутся в детскую колясочку? Да что там миндальничать с собой-то! Упрутся, да. Она что — виновата в своих чувствах? Вон, дочь пишет, что не разрешать себе испытывать чувства вредно для здоровья, вот и ей вредно было, ведь она всю жизнь запрещала себе даже близко подходить к этой мысли! И каков итог? Кому хорошо? Все друг друга ненавидят. Сначала тайно, теперь уже явно.      
Значит, хотя бы сейчас нужно ситуацию "отпустить" и разрешить себе чувствовать то, что чувствуешь. Она уже имеет на это право, она его заслужила, заработала, выстрадала.
И в тот день Антония себе, наконец, разрешила это в полной мере. И потому придумала писать дальше о том, о чём ей хотелось. А хотелось сделать больно Таське. Очень хотелось. Очень больно...

ПУБЛИКА — ДУРА. ДЕТИ — ЗЛО. ПЬЯНСТВУ — БОЙ?

А ведь права, израильская сучка, права! У многих литературных критиков проза Антонии всегда проходила по ведомству "человеколюбивой, в русских традициях нежности к "маленькому человеку", доброй и светлой литературы". Иногда сама писательница с удовольствием отмечала, что, несмотря ни на что, именно так и получалось. Хотя порой она чуть не прорывала бумагу шариковой ручкой, когда писала, настолько сильно недобрые эмоции захлёстывали её. А вот поди ж ты...
Если, говоря с людьми, почаще употреблять с придыханием имя Чехова, слова "нравственность, добро, милосердие", то публика, как те крысы под дудочку, идёт в правильную сторону. В данном случае, оценивает твою писанину именно так, как требуется, и помещает тебя в нужную нишку русской классики — по соседству с нашими великими из века 19-го. В общем-то, не очень сложно управиться с российской полуобразованщиной, реагирующей на символы, делающей стойку на слова, а не на суть. Это потрясающее воображение открытие Антония сделала уже давно, кстати, благодаря Таське, которая ещё в противном своём подростковом возрасте любила подкалывать родителей за их "припадание" к словам и именам - "к наборам букв", как выражалась эта сопливая девка. К примеру, она имела в виду их реакции на определённые фамилии, "аж приседание", хихикала гадюка и изображала: "Солженицын — а-а-ах!" - глазки закатывает и приседает. Потом в точности такие же приседания они увидели в фильме "Кин-дза-дза". Таська хохотала пуще всех, когда смотрела... "Ах, Чехов! Жёлтые штаны - два раза КУ!" - и опять раскоряченный реверанс и состроенная морда блаженной идиотки. "А дальше вам могут говорить, что угодно, вы примете из рук своего кумира всё, абсолютно всё. Возможно, даже людоедство. Потому что у вас в голове критика отключена..."
Антония тогда вправила мозги дочери, объяснив, что у них, у российских интеллигентов, тем более, шестидесятников, не могут быть недостойные кумиры, тем более — людоеды. Это у таких, как Таська, безнравственных современных профурсеток, дур и мизантропок... Дочь, как обычно, всё это проглотила, не возражая. Антония всегда побеждала в спорах. А как же иначе? Таська уходила побеждённая, ссутулившаяся, ничтожная, как побитая собачонка. Антония чувствовала себя после таких споров с дочерью двойственно: с одной стороны — очередная победа и унижение противника, с другой — горькое осознание наличия сильного оппонента, который умнее, чем хотелось бы, и мыслит как-то не так, как надо, как ему внушается, как от него требуется. И противник имеет перспективу — растёт, развивается, умнеет, читает, размышляет. Куда-то не туда развивается! Почему нельзя остановить, запретить этот неправильный поворот взросления собственного ребёнка! Как-то это неверно устроено, какой-то недосмотр — то ли природы, то ли общества. Дети — любовь и радость? Возможно. Когда они такие, как их задумывали родители. А не когда "цветут и пахнут" своими собственными красками и запахами. Ведь тогда они — чужие! Как же можно требовать от существа мыслящего, отнюдь не животного, а очень даже гомо сапиенс, любви к совершенно чужому, порой, чуждому организму, который к тому же ещё своё мнение имеет и проявляет собственный характер? Точнее, пытается иметь и проявлять, потому что кто ж ему даст. Ну, по крайней мере, не Антония. Слишком дорого ей достались все её нынешние понимания, знания и убеждения, чтоб терпеть "оппозицию" под боком, в собственном доме.

Уже напившись чаю, Антония поняла, что совершила ошибку. Не чаю надо было пить. Водочки. Нехорошо, конечно, на пустой желудок да и доктор запрещает из-за печени, но обеда всё равно нет, есть совсем не хочется, а вот отпраздновать окончание работы следовало. По традиции. Как же она забыла? Слишком задумалась, что ли, о Таське? Антония почувствовала сильную досаду и гнев — на дочь. Вот ведь стоило о ней лишь только подумать, как из головы будто ураганом выдуло саму мысль о рюмочке-другой, об удовольствии... Что это — безусловный рефлекс, что ли? Образ Таськи — и тут же условный рефлекс "не пить"? Да ну, ерунда... Не было мысли "не пить", просто в голове не поместились сразу две мысли. Потому что там, в мозгу, расселась вольно дочь и, как обычно, заняла своей персоной всё пространство, вытеснив оттуда даже радость и удовлетворение, какая уж там водочка... М-да, как обычно, мысли о Таське портят всякое хорошее настроение и сбивают с толку.
Антония достала из холодильника запотевшую "Столичную", из висячего шкафчика взяла "дежурную рюмашку" и, наконец, отметила важное событие своей жизни: окончание очередной книги, которую с нетерпением ждут в издательстве. С нетерпением, между прочим! Тут же бросят её работу на конвейер издательского производства, так что книга выйдет очень даже скоро. Никакой редактуры, разумеется, не будет: Антония уже давно проходит по рангу мастодонтов, мамонтов, аксакалов...  в общем, неприкасаемых. Так что процесс предстоит чисто технический: корректура, набор, печать. За это, пожалуй, стоит выпить ещё рюмочку!  
И опять думалось о дочери. Почему-то не о сыне, которого сгубила именно водка, а о Таське. Эта зараза делала несчастные глазки ещё в детстве, когда они с друзьями "гудели". Ну, очень культурно гудели-то! Просто становились весёлые, бесшабашные... пели хорошие песни — Окуджаву или из качественной российской эстрады что-нибудь. Все мягчели, улыбались, были ласковые и нежные. Чего она злилась-то, девчонкой? Однажды даже плакала... Антония пошла за чем-то в её комнату, а та сидит, хлюпает носом. Лет восемь ей, наверное, было.      
- Что случилось, доча?
И что вы думаете? Эта малявка решительно вытерла нос и довольно-таки твёрдо заявила:      
- Мам, когда вы все выпьете, вы такие противные становитесь! Мне от этого грустно и неприятно... Вы все, и ты с папой, даже пахнете плохо, гадко...
Нет, ну вы такое видали? И подобное ляпнуть матери, сказать и не постесняться. Антония тогда рассмеялась и попыталась объяснить дурочке, что та просто ничего не понимает: взрослые расслабились, потому что очень устали на своих работах; они все хорошие, порядочные, никакие не алкаши подзаборные, а, напротив, весьма культурные и интле... интетл... интеллигентные люди: на слове "интеллигентные" Антонию тогда здорово застопорило, но она всё-таки справилась, в конце концов. Хотя успела заметить, как сжались кулачки у дочери. Ах, ты маленькая дрянь! На мать кулачки сжимать?! Но даже это её в тот момент только лишь рассмешило. Она стояла в дверях, на всякий случай держась за косяк, потому что слегка штормило... стояла и негромко смеялась. А Таська сжимала кулачки. Я тебе, доча, эти кулачки навсегда запомню! И насчёт того, что мы как-то не так пахнем, тоже. Ох, запомню... не забуду.
И запомнила, несмотря на то своё сильно хмельное состояние. И не забыла.        
После двух рюмашек настроение немного улучшилось. Даже образ Таськи перестал донимать, вроде как исчез, растворился, улетел в приоткрытую форточку. Антония решительно достала из корзины под столом несколько грязных, облепленных землёй картофелин, бросила их в раковину, взяла нож и, пустив тоненькой струйкой воду, начала чистить. Пришли обычные в такой момент мысли... "Интересно, каково было бы моим читателям увидеть свою любимую писательницу в роли домохозяйки, каждый день чистящей картошку, моющей посуду, драющей раковины и так далее. Они ж, идиоты, небось, думают, что у меня полный дом прислуги, а ручки вечно в маникюре и в атласных перчаточках. Что я исключительно за письменным столом и в кресле с книгой... Чёрт!" Антония с досадой шваркнула овощем о раковину: каждый раз именно такой ход мыслей приводит к одному и тому же — к дикой обиде. Обиде на жизнь за то, что таки нет у неё полного дома прислуги, что всё приходится делать самой, а её руки ничем не отличаются от рук простой деревенской бабы! Разве это честно, справедливо?    
Много лет назад, когда дети ещё были маленькими, а они с мужем вполне нестарыми, но Антония пока не была известной и публикуемой писательницей, в моменты чистки картофеля она также размышляла о неправильной этой ситуации: она не должна заниматься грязной домашней работой, обслуживая свою неблагодарную и глупую семью. Разве она рождена была для роли кухарки, поломойки? В общем, тогда одна из её основополагающих идей была такова: добиться многого, добиться всего и всем доказать, что она им не кухарка.
Доказала. Стала известной и уважаемой писательницей. А всё равно стоит на том же самом месте кухни и чистит картошку. Ничего себе подлянка! На том же самом месте...      
Вдруг вспомнилось... В кои-то веки Антония попросила тринадцатилетнюю дочь начистить картошки. Надо отдать должное Таське, она никогда не кочевряжилась. Сама инициативу сроду не проявляла, но если попросить, то всегда была готова, как пионер. А Антония тем временем квартиру пылесосила — они ждали гостей. И, одурев от воя пылесоса, Антония решила пойти проверить, как там дела с картошкой...        
В кухне ей представилось зрелище: Таська вовсе не стоит перед раковиной, как лист перед травой, а удобно сидит, нога на ногу, на мягком табурете, перед стоящей на обеденном столе кастрюльке с картошкой, для очисток приспособив старую газету. Сидит себе, ногой покачивает, что-то напевает. Антония остолбенела. Ей ни разу в жизни не пришло в голову, что можно чистить картошку, не насилуя свои больные ноги. Что можно сесть и сидя делать эту противную работу! Хотя бы ноги не устанут, да... Осознание того, что она сама ни разу до этого не додумалась (как и её мать, всю жизнь стоймя чистившая картошку, как и бабушка) оскорбило её до глубины души. Ах, Таська, ищущая удобства и комфорта! О! Тут же, молнией пришло "спасение" - это вовсе не  сообразительность, а неимоверная лень и необоснованные требования от жизни сплошных удобств. Радость от "спасения" тут же кубарем вывалилась изо рта словами:    
- Ой, гляньте на неё, люди добрые! Сидит! Картошку чистит, сидя. Совсем обленилась, голубушка?
Дочь подняла на мать взгляд, полный недоумения и обиды.                
- Почему, мам? Что такого? Почему обязательно надо стоять? Так же удобнее!    
- Удобнее! Вот главное слово в твоей жизни. И нитка в твоей иголке всегда длинная-предлинная, я ж замечаю. "Длинная нитка — ленивая девка". Может, ты, не поднимая задницы, пыль вытирать приспособишься? - Антония засмеялась умелым, натренированным глумливым смехом. А потом картинно махнула рукой и вернулась к пылесосу, чтобы подумать, отчего же ей ни разу в жизни не пришло в голову чистить картошку сидя. Ей было всё равно, что там кумекает дочь по поводу услышанного от матери, ей хотелось разобраться в себе, как же так получилось, что она вечно себя вымучивает всяческими неудобствами, считая это нормой жизни, а Таська, вся из себя современная и мизинца матери не стоящая, вот так легко и непринуждённо разрешила одну из маленьких, но болезненных проблем быта. Просто села на попу и ноги её не работали в этот момент, а вполне себе отдыхали. Инстинктивно, что ли, у нее это получается? Вот, наверное, да: у неё самой, у Антонии, нет инстинкта этого — искать удобства и комфорта, а у нынешнего поколения лоботрясов это есть. Растут, паразиты, в благополучии и неге, и не могут себе даже представить, что жить надо, преодолевая боль и муки, и именно из такой жизни вырастает мудрость и понимание... Чего? Эта мысль требовала завершения, какой-то морали, всеобъемлющего вывода о... правильности образа жизни отцов (её, Антонии образа жизни) и порочности мышления поколения детей, нынешнего поколения (Таськиного образа жизни). Досада прошла, "вкусно" думалось, как она непременно отобразит эту деталь в своих книгах. Как заострит на этом внимание читателя, как подчеркнёт эту пропасть между ней и ими... между собой и дочерью... Всё к лучшему, всё — в топку творчества. Спасибо, Таська, подарила ещё одну ценную мысль. Ты их даришь мне, деточка, много, даже сама не подозревая об этом. Причём, с самого раннего детства. Хорошо, что ты сообразительная и говорливая. Продолжай, девочка моя. Хоть этим ты оправдаешь своё существование на этом свете, оправдаешь то, что я, как папа Карло, уже столько лет гроблю свои силы и свой талант на обслуживание тебя, на твои проблемы, на твоё воспитание... Сколько сил моих ты жрешь, ребёночек, сколько здоровья! Ну, хоть какая-то отдача.

ОРГАЗМЫ ШЕСТИДЕСЯТНИКОВ

Антония дочистила картошку и поставила её на огонь. Идти в магазин? Антония выглянула в окошко: слякоть, грязь, серость и дождик накрапывает... Ну его, не стоит. "Нарежу, как обычно, толстыми ломтями сёмгу, салатик сварганю из огурчиков и помидорчиков, чёрный хлеб имеется... И ещё с Масиком водочки тяпнем за ужином — отметим окончание большой работы." Не просто работы — знаковой книги! В ней Антония, наконец, расставила все точки над "i", всему миру показала, кто есть кто, какие они с Масиком, какие у них дети... А главное — ох, как больно будет тебе, Тасечка, очень больно! В новом произведении я ответила на все твои упрёки, на все вопросы, которые ты задавала мне в своих письмах из Израиля. Ждала ответа, девочка? Так ты его получишь в литературном виде. А литература – это на века! Тошнёхонько тебе будет, милая... Антония улыбнулась своим мыслям и мечтам об этом самом будущем: о том, как дочь будет читать новую книгу. Она представляла себе выражение лица Таськи и сладкое чувство отмщённости и удовлетворения дочкиной болью заполнили всё её старое и так подводящее в последнее время тело. Эта сладость была похожа на... оргазм. Да, да, именно так, на оргазм! Господи, сколько уже лет (десятилетий?) она не испытывала этого чувства, только читала про него и сама много-много писала. Писала по воспоминаниям о тех временах, когда это было... Плюс помогало богатейшее воображение! Зато она давно научилась получать почти такое же удовольствие от интеллектуальных упражнений, от умения с помощью языка и своего литературного дара полностью выразить себя, свои чувства и мысли на бумаге, донеся их таким образом до огромного количества людей... и словить кайф на понимании и принятии себя, своей личности публикой. О, какой глупый физиологический оргазм может сравниться с оргазмом интеллектуальным! Пусть она обделена известной радостью жизни, пусть! У неё это было, было давно, в молодости, можно сказать, в жизни прошлой. Ну и что? Зато ей открыты такие возможности и наслаждения, которые тебе, Тасечка, сроду не испытать, хоть ты и нашла в свои сорок лет вторую молодость и женское счастье. Якобы... А всё равно тебе не доказать мне ничем, что твой путь, твоя жизнь — правильны и прекрасны. Потому что ты никогда не узнаешь настоящей сладости — сладости победы и торжества ума и таланта. Что такое твои постельные утехи рядом с могуществом писателя, который уже всё испытал в этой жизни — не думай, что ты такая уникальная! - зато мой талант способен  продемонстрировать всему миру твою ущербность и убогость в сравнении с писательской мощью, мудростью и... правильностью во всём. Ты-то, деточка, неправа и глупа. Своей глупостью ты загнала себя в угол, борясь с тем, кто тебе не по зубам. Зачем ты ввязалась в это, дурочка?! Куда тебе...                        

Главное противоречие, в которое они вошли с дочерью ещё в совершенно нежном Таськином возрасте (лет эдак в двенадцать-тринадцать) было, на первый взгляд, ужасным забавным, смешно сказать - идеологическим. Посмотреть со стороны, бред сивого мерина — из-за этого матери войти в глухое непонимание с дочерью. Но так это выглядит со стороны глупого обывателя, разумеется. У каждого человека в жизни есть своё святое, то, что нельзя грубо трогать, нельзя не уважать, не испытывать пиетет и даже трепет. И никто — никто, слышите? - никакой родной человек (дочь, сын, отец) не имеет права не то, что надругаться, но даже подвергать сомнению святыню. В конце концов, если это для кого-то святое, значит, будь любезен придержать язык и эмоции, что бы ты там ни думал по этому поводу. А Таська не удерживалась...          
Для Антонии святым всегда было шестидесятничество. То самое, имени Солженицына, Окуджавы, Визбора, Галича и так далее со всеми нужными литературными остановками. Антония была убеждена в том, что их поколение, хрущёвское поколение интеллигентов, прозревших, всё понявших, настрадавшихся в душной тирании, образованных, прочитавших всё то, что должен прочитать культурный человек, переосмысливших прошлое отцов, а заодно заново воспринявших христианские ценности — поколение особенное, выдающееся, знаковое. Их дети уже не такие. Они не сумели вобрать в себя высокие дух и философию, которые родители буквально дарили им с самого младенчества, а если выражаться метафорично — сразу положили в их колыбельки вместе с погремушками. Нет, дети оказались не достойны своих отцов, не восприняли, не вобрали. Ну, ладно, не дано, что ж поделать... Но так хотя бы должны понимать, что такое их отцы и матери, какова их роль в истории страны, каков их вклад в нынешнее благополучие этих самых детей.      
Может, кто-то счастливый из шестидесятников этого и дождался от своих отпрысков, но только не Антония. То есть, сын-то да, он — свой, родной, такой же. Он всегда пел с ними за столом «Милая моя, солнышко лесное…», «А мы по тууууууундре…», как это было прекрасно! А вот Таська при этом презрительно морщила нос, а порой даже слышался ее насмешливый шёпот: «Тоже мне туристы, зэки политические...».  Не туристы, а шестидесятники! Вот.  
Ух, тема болезненная... Антония не один раз возвращалась к ней в сочиняемых произведениях, размышляла — с помощью своих героев, конечно. Герои мучились, страдали, задавались теми же вопросами, что и она, рефлексировали, не находили понимания у своих детей. Иногда Антонии даже удавалось встать на точку зрения этих самых детей с помощью персонажей и кое-что прочувствовать и объяснить себе (и читателю заодно), понять... Но не принять! Например, в своей предпоследней книге, в очередной раз вступив в заочную полемику с дочерью, Антония написала так:

"Девушка из приличной семьи, где пальто носили не менее пяти лет, где лишние деньги шли на книги, где слово «демократия» было свято, а за славословие Сталина могли набить и морду, а уж выставить из дома могли и за менее крайние мысли, одним словом… храни вас Бог родиться у шестидесятников".

Хотя дальше по сюжету героиня (Таська), которая и была вот этой "жертвой" шестидесятников, проявилась как последняя дрянь и мерзость, важные слова были сказаны, то есть, написаны. И случилось кое-что не очень приятное.
Антонии позвонила её совсем старенькая подруга Фрида (светлая ей память) — из интеллектуальной советской элиты, филологиня, критикесса, журналистка et cetera. Лет ей было, как Мафусаилу, крохотная худенькая старушка с удивительной силой духа и потрясающе ясным умом. Когда-то в середине семидесятых они оказались в одном доме в гостях, сцепились языками и с тех пор общались часто и подолгу, иногда встречались и много времени "висели" на телефоне, что позволяло называть эти отношения дружбой. Фрида даже помогла Антонии в её литературной московской карьере, как могла, не шибко, но постаралась.
Если говорить откровенно, Антония всегда ощущала некоторую интеллектуальную неполноценность рядом с Фридой: та и соображала быстрее и острее, и образована была много лучше (можно ли сравнивать провинциальный пединститут и МГУ)... Но Антония высоко и гордо держала голову и никогда не давала ни малейшего повода своей старенькой подруге хоть как-то доминировать. Антония давно научилась скрывать незнание за многозначительной улыбкой, непонимание — за междометиями и фразами типа "ну, конечно, это само собой разумеется", а любое несовпадение с собеседником в принципе — за талантливым умением выдёргивать из памяти классические цитаты и, козыряя оными, демагогически уводить разговор в нужную ей сторону. А с Фридой применять всё это приходилось нередко, ибо старушка была въедливой и, несмотря на то, что ценила творчество Антонии достаточно высоко, часто придиралась к сути написанного и спорила довольно-таки резко. Антонии бывало не слишком приятно, но, во-первых, отлично стимулировало её ум, заставляя размышлять над контраргументами, а во-вторых... во-вторых, она слишком дорожила этими отношениями, чтобы их прервать: они давали ей ощущение уверенности в том, что она принадлежит к интеллектуальной российской элите, что она с ней на дружеской ноге и имеет право на своё собственное мнение и даже философию, раз с ней беседуют такие мастодонты от литературы, раз с ней спорят и считаются с её мнением.
Так вот, из-за той повести, в которой была эта цитата, а точнее даже именно из-за этих слов, у неё с Фридой состоялся довольно жаркий разговор по телефону. Старушка не поленилась и зачитала Антонии отрывок из её собственного текста по телефону (можно подумать, что она их не помнила практически наизусть, выстрадано же).      
- Милый мой писатель! - вещала Фрида своим скрипучим голоском. - Позвольте в очередной раз полюбопытствовать: почему вы раз за разом противопоставляете материальную обеспеченность духовности и ненависти к тоталитаризму? А ещё опять отделяете следующее за вами поколение нешестидесятников, то есть, ваших детей, от себя таким жестоким образом - "не дай бог родиться у шестидесятников"? Никак не могу понять, кому и что вы доказываете? Вот я старше вас, я, скорее "сороковница-пятидесятница" со всеми вытекающими, хотя и либеральных, то есть ваших убеждений, но, простите, всегда жила благополучно, как и многие из таких же, как я, любила менять пальто чуть не каждый сезон, для чего свела знакомства с очень хорошей портнихой. Вы знаете, что сталинизм ненавижу, но вместе с его нищенским аскетизмом... В общем, всё вы понимаете прекрасно и, тем не менее, из книги в книгу я вижу у вас постоянные противопоставления благородства  и достатка, любви к красивому и наличие морали... После очередного этого вашего утверждения я чётко осознала, что сие — твёрдая позиция, которую я разделить ну никак не могу...
Фрида не могла видеть, как крючит от всех её слов Антонию, как она терзает телефонный провод, как кусает губы и щурит глаза. Нет, Антония никогда и никому не признавалась, что в своих книгах постоянно спорит с родной дочерью, доказывает именно ей, кто прав, а кто плохой. Более того: она никогда никому не говорила, что у неё с Таськой отношения хуже некуда. Казалось бы: расскажи той же Фриде всё, как есть, и получи её поддержку! Но Антония отнюдь не была уверена в том, что старуха её поддержит... Для Фриды дети — предметы обожания, у неё потрясающая дочь, такая же, как мать, интеллектуалка и умница, известная на всю страну политобозревательница, которую рвут на части радиостанции и печатные СМИ. Конечно, с такой дочкой нет и не может быть никаких проблем и непониманий! И Фрида никогда не сможет понять, что такое ребёнок-враг. Почему и как это получается, ей тоже не взять в толк сроду. И её непонимание Антонии может очень дорого стоить: дружба рискует закончиться. Фрида не тот человек, которому реально "впарить" историю про то, как девочка с самого начала, буквально с пелёнок была чужой и странной, не такой, какой должна была быть. Фрида — материалистка до мозга костей, но на генетику не молится, поэтому внушить ей идею о "генетической чуждости" собственного дитяти невозможно. В общем, старушка не знала про "вечный бой, покой нам только снится", надо было её как-то убеждать.              
- Фридочка, родная! - чирикала Антония. - Я не противопоставляю, что вы! Точнее так: это не я противопоставляю. Замечаю я с сожалением, что есть такая тенденция у людей: морщить нос от якобы неотмытой интеллигентщины, которая не заморачивается чистотой ногтей, зато яростно блюдёт моральные и нравственные принципы...
- Боже ж мой, так за ногтями следить необходимо! - почти кричала старушка. - Опять противопоставление нормы и другой нормы! Ну, как у вас это получается?        
- Да не у меня, Фридочка! - тоже повысила голос Антония. - Это веяние времени, отказ от идеалов во имя наносного, внешнего...                      
- У кого отказ? Где отказ? Откуда вы это вообще взяли, что за люди появились в вашем окружении? Почему я таких не вижу?                        
"Потому что ты не знаешь мою дочь!" - мысленно орала в ответ Антония, но вслух продолжала говорить что-то другое. А ведь Таська сроду не декларировала ничего из того,  о чём писала Антония. Так, были у них несколько раз вялые споры о том, что пренебрежение внешним видом — это признак бескультурья (Таськино убеждение), что "быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей..." - эту цитату великого классика дочь произносила с особенным удовольствием. Но при этом она никогда не отвергала ценностей матери и шестидесятников. Она просто жила по-другому. И это раздражало Антонию.              
К примеру, дочь каждые десять дней делала маникюр у маникюрши. А раз в месяц и педикюр. Регулярно ездила к своему мастеру на стрижку. А Антония прежде даже гордилась тем, что ни единого раза в своей жизни не была у маникюрши. Ни единого! И что — разве у неё грязные и неухоженные ногти? Да, она их не красит, потому что какой смысл? Если драить полы, мыть посуду, тереть ёршиком унитаз, то какой маникюр это выдержит?        
- Ма, я тоже всё в доме делаю, но я просто надеваю специальные перчатки... - возразила ей дочь на презрительное замечание о лаке на её ноготках.
- А я не могу в перчатках мыть посуду, - гордо парировала Антония. - Я не чувствую чистоты посуды, не ощущаю нужного скрипа.                  
- Ну, не знаю, - дёрнула плечиком дочь. - Как-то большинство женщин в мире, вроде, приспособились и хозяйство вести, и маникюр делать... Только у нас в России вечное страдание во имя не пойми чего...              
- Пфф! - фыркнула в ответ Антония, вложив в этот звук всё своё презрение к этому самому пошлому большинству. Небось, хреновые хозяйки-то! Тоже мне — леди из высшего общества, без красненького лака обойтись не могут. Вот ведь оно, во-о-от! То самое пошлое мещанство, которое, безусловно, отрицает высокую духовность и интеллигентскую мораль! Потому что не может человек, столько времени уделяющий ногтям, иметь достаточно сил и времени для работы души. Не может, Антония в этом убеждена! Или ездить к своему парикмахеру на другой конец города... Это ж и время, и, кстати, недурные деньги. Не жалко? Ей, Антонии, очень жалко! Поэтому она всегда ходит в ближайшую парикмахерскую к самой дешёвой и очень даже милой женщине, а красит ей волосы Масик с помощью зубной щётки. И что — разве она плохо выглядит, а на голове у неё воронье гнездо? Не знаю, не вижу такого — думала о себе Антония. Всё у меня в полном порядке.                
Правда, уже с давних пор писательница отказалась от посещения всяких тусовок и приёмов, даже когда их с мужем приглашали. А их часто приглашали: Масик - редактор в уважаемом журнале, она - известная писательница. Но, побывав на «раутах» пару раз, Антония всё-таки углядела разницу между собой и прочими присутствовавшими там дамочками. Ей трудно было бы объяснить, что не так, но если разбирать по деталям... Ну, к примеру, дамы её возраста все были элегантно одеты – в каких-нибудь там пиджачках, интересных длинных юбках и непременно на каблучках. А она, как правило, ходила в вязаной (иногда штопанной), хотя и некогда красивой кофте с вещевого рынка и непременно в удобных для гудящих ног разлапистых чёботах, но тоже ж не "прощай, молодость", а вполне себе современных. Однако весь её прикид всё-таки входил в контраст с нарядами прочих интеллектуалок и дам «света». Да и причёски у них были явно только что из салона: ухоженные, уложенные, какие-то блестящие и странно молодящие. Не по годам причёсочки-то! В общем, Антонию всё это раздражало. А особенно раздражали странные взгляды, которые порой на неё бросали некоторые... некоторые... наиболее эффектные тётки. Тоже мне — свет, двор английской королевы, высшая раса! Да у всех у них мамки-бабки ещё коров пасли и доили, в деревнях лапти носили, а они уж тут себе навоображали, научились, прикинулись!          
Словом, это было неприятно и чуждо Антонии, справедливо вызывало у нее гнев и презрение. А её собственная, родная дочь стала именно такой дамочкой – с маникюром, причёской и в купленных в хорошем магазине шмотках. "Только не на рынке, там же плохо сшитая азиатская дешёвка!" - уверяла её Таська. Ах, ты, боже ж мой, какие тонкости! Да наклеить на эту дешёвку дорогой лейбл, и никто не узнает правды! Вон какие сумки там продают — сплошная фирма, якобы кожа: Антония читала, что даже специалисты не могут на глаз отличить подделку от оригинала, так какой же смысл покупать в сто раз дороже и в навороченных магазинах? "Я не покупаю в навороченных, ма, - оправдывалась Тася. - Но в магазинах с неплохой репутацией. Ну, чтоб хоть какая-то гарантия качества и безопасности, понимаешь?" Нет, Антония не понимала. И не верила дочери. Вы подумайте, у магазинов уже бывает репутация, дожили!
Из этой выросшей чужой тётки по имени Таисия пёрли мещанство и пошлость, что бы там она ни декларировала, защищаясь. Не будет Настоящий Человек убивать столько времени и сил на эту мишуру, не будет — и всё тут. А потратить сэкономленные на дорогом парикмахере деньги было бы правильно на книжных развалах, поискав и найдя там нечто интересное, новое, познавательное. Антония так и делала всегда. Её радость от лишних денег — это покупка книг, всегда только книг. Жаль, что она не могла разделить эту радость с дочкой.

"Ох!" - Антония схватилась за сердце. Куда-то понесло его, это грёбаное сердце, ритм сбился, дыхание перехватило... Нет, хватит думать о дочери, довольно! Несмотря на все сладкие и победные мысли, что крутятся в голове, всё-таки образ Таськи вызывает слишком много отрицательных эмоций. Надо с этим завязывать. Хватит уже! Ведь победа на мази, собственно, всё уже сделано, сработано. Успокойся, Антония! Таське вряд ли удастся  оправиться от такого удара. Не по её это силёнкам... Слабая она. Болеет же постоянно - по её же словам. Ничего, ей муженёк поможет: укроет своим крылом, защитит, нашепчет кучу слюнявых нежностей на ушко, приласкает, утешит. Пусть греются в своём Израиле. Безмятежно. Пока. Но книгу-то они прочтут, она это знает точно.      

ПРОТОТИП ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ

Конечно, прочтут! Ведь потом от Таськи были ещё письма, письма… Таська читала всё, что Антония писала и публиковала. Это приятно щекотало разные чувства Антонии. С одной стороны, дочь была в курсе, как благополучна и востребована её нелюбимая мать, как часто у неё выходят новые книги. С другой – Антония точно знала, что Таська видит её мнение о ней, о её муже и вообще обо всей её жизни – такой противной для Антонии. Пусть нет возможности всё сказать в глаза, всё выкрикнуть в это чужое и неприятное лицо, так оно даже лучше выходит. Красивее. Она ведёт с дочерью диалог, так сказать, посредством своего творчества. А что – разве не диалог? Разве не получает она регулярно письма из Израиля от самого своего… преданного читателя? Вот, к примеру, какое письмо пришло Антонии от дочери после прочтения следующей книги.
          
«Привет, ма. Прочитала твой очередной шедевр (видишь, даже в кавычки слово не взяла, на самом деле оценила!). И поняла, что твой главный вдохновитель нынче – злость. Даже ненависть. В этом смысле очень талантливо написано, очень! Ненависть сочится из каждого слова, из каждой мысли. Молодец! Можно сказать, новый вид литературы… Или не новый? Тебе видней, ты у нас самая большая чтица на свете, но мне такого прежде не приходилось читать.
Итак, в твоей повести два главных «розовых» героя – он и она – ангелы во плоти, благороднейшие люди, интеллигенты, нравственные эталоны. И вокруг них адский ад – жуткие дети и внуки, почти что бандиты с большой дороги, безнравственные ушлёпки и аморальные типы. А воспоминания о «розовом» и, безусловно, прекрасном прошлом, о бесконечно лирической молодости лишь подчёркивают их особость в мире кошмарной родни.
К примеру, воспоминания героини о том, как она родила свою жуткую дочь. Ах, ма, это твои личные воспоминания, я их узнала! Ты ведь мне многое рассказывала!

«Она помнит, как ее принесли на первое кормление: страдающая, уже чем-то обозленная, запеленутая мордаха с кривым ротиком. Нянька, разносившая детей, каждому давала определение.
– Ну, твой не меньше председателя профкома будет, уже сразу видно – и взяточник, и подхалим.
– А твоя тоже далеко пойдет, глаз у нее цепкий, как у кота за мышью.
О Соне она говорила так:
– Очень мы твоей не нравимся, вся аж искривилась от отвращения, соснет она из тебя кровушки за всех противных ей людей сразу. У таких всегда мать в ответе за все.
Откуда она могла знать? Неграмотная нянька с лопатистыми руками и лицом, полным жалости и к тем, у кого младенцы мордахой вышли, и к тем, на кого бы глаза ее, няньки, вообще не смотрели».

Как «приятно» мне было читать, спасибо, ма. Частично я знала эту историю, ты мне рассказывала про председателя профкома… и про то, как обо мне говорили, мол, а эта – жена председателя. Было смешно. Думаю, что ты рассказывала правду. И совершенно не верю в злобных и жутких нянек, пророчивших мамашам плохих детей. Ну, какие бы они там ни были, эти советские няньки, но не до такой же степени… Нет, мамулечка, то были твои собственные мысли при взгляде на новорожденную дочь. Вот как ты меня не полюбила с самого начала. Наконец, ты призналась.
Знаешь, я ведь сама тоже мама, лежала в роддоме… И вот подобные мысли и слова о детках вгоняют меня в ступор. Ведь в роддомах царит совершенно особая атмосфера, особое настроение. По крайней мере, когда я рожала свою доченьку, все мамочки были счастливые и обожавшие своих младенчиков. И няньки нормальные… Твои же фантазии – страшные какие-то, от них адом пахнет. Придёт же такое в голову! А ведь это ты, ма, та нянька, в твоей голове такие мысли.
Неужели я до такой степени стала тебе неприятна сразу, как только родилась? Почему? Что было не так? Ты не хотела меня рожать? Зачем же тогда?.. Только для того, чтобы ублажить нового молодого мужа? То есть, я – средство? Что ж, спасибо, что не ради квартиры, а ради папы. Но боюсь, ты и ему не угодила, ему я тоже категорически не нравлюсь. Или это твое влияние?
Видишь, сколько вопросов. Но вот за фразу «Не виновата она, такая родилась» тебе большое человеческое спасибо! Ты как бы сняла с меня вину, что ли? С себя ты её давно сняла, очевидно, сразу – вину за то, что у тебя «неправильная» дочь. А теперь, вроде как, и с меня? Ну, уродилась я такая, кривая-косая-косорылая, что ж с меня взять-то?

«Сонька росла ребенком болезненным, вредным и требовательным. Но других теперь и не было».

Ты точно знаешь? Что других не было? Ты ж всегда восхищалась этими самыми «другими» детьми, которым я не чета. Они и отличники, и красавцы, и старательные, и начитанные… Неужто ты взялась меня реабилитировать, ма? Мол, всё это поколение такое народилось – убогое. Но это же обобщение, нехорошо как-то, да и твои «страдания» сильно обесценивает, тебе не кажется? Ты последи за этим, не допускай таких проколов.
Вообще, эта твоя героиня, с которой ты, разумеется, ассоциируешь себя саму, странная какая-то женщина. По твоей задумке – практически святая, необыкновенная в своих моральных качествах. Но размышляет вот так:

«Мир стал ухудшаться – это было для нее бесспорно, – зависть, злость, мстительность росли не по годам, а по минутам. Уходили в никуда начитанные мужчины и элегантные дамы, пусть и с «Красной Москвой», типа мамы».  

Что же это столько в ангеле небесном злобы на мир, на современность, на людей? И что это за бред про начитанных мужчин и элегантных дам, которые куда-то там уходят? Это где в совке были элегантные дамы? Может, всё-таки немножко наоборот? И что за странная пара: начитанный мужчина и элегантная дама? Ма, ты что сказать-то хотела? Что это за шерочка с машерочкой? Какой-то, прости, бред в голове у тебя, ой, то есть, у твоей героини.
Ну, это ладно, примем за некую условность. Ты мне другое объясни: каким макаром эта святая женщина смогла вырастить такую кошмарную дочь? Ой, глупость я, конечно, спросила… Это ведь ты и я – героиня и ее дочь. И ты – святая, вырастила монстра – меня. Вот и растолкуй мне, как так могло получиться?
Потому что я просто такая родилась? И поэтому ни ты, ни я уже ничего не могли поделать? Ма, это какая-то эзотерика или мистика уже… Так и развивала бы эту тему, интересно же! К примеру, выяснилось бы, что родила ты меня от самого Сатаны. То есть, не ты меня, а героиня – дочку.
Кстати, с трудом можно себе представить, что такая добрая святая женщина, какой она была всегда – по мнению автора – столь недобро вспоминает о рождении своей единственной дочери. И что не вцепилась в волосы няньке, которая вдруг наговорила страшные гадости про родившегося младенчика. Нестыковки. Нелогично. Теряешь нюх, ма. От злости?
Но у тебя и «розовый» герой столкнулся с той же самой проблемой: у него, прекрасного человека, благородного и мудрого, вырос сын – абсолютный и дистиллированный урод. Ну, это в продолжение твоей мысли о том, что все дети у вашего поколения – уроды. Тут с мистикой уже похуже – всё-таки отец известен и он не с копытами. Можно было бы придумать, что на самом деле этот начитанный мужчина вовсе не отец уроду, а просто вынужден был всю жизнь его воспитывать, потому что сволочь-жена, согрешившая всё с тем же Сатаной, наврала ему про его отцовство. Вспомнился классический фильм на эту тему -  «Ребёнок Розмари», видела, ма?    
В общем, при предлагаемом мною развитии событий твоя повесть выглядела бы более правдоподобной, честное слово! Хотя может быть ты и нашла поклонниц среди дам своего поколения – таких же, как ты, ненавидящих своих детей и злящихся на собственную неустроенную старость. Впрочем, у тебя она вполне устроенная, что не сделало тебя ни на йоту добрей. А эта твоя повесть… Парадокс. Хорошо написанная (в смысле – хорошим языком, этого у тебя не отнять), но такая беспомощно-злобная, что автора даже становится жалко… если не знать близко этого самого автора. Почему беспомощная? Да потому что ни убедительная ни разу! «Розовые» герои только что сиропом не сочатся, при этом мысли у них, к примеру, о близких, самые что ни на есть жуткие. На мой взгляд завзятого мизантропа, у прекрасных и благородных людей подобные мысли и чувства вообще в душе и мозгу не рождаются. Но тебе как гуманисту, конечно, виднее, ха-ха!
Опять забылась, хех! Это же про меня история. Про тебя и про меня. Так вот: неубедительно. Но не для твоих читателей, конечно! Им это самое то. Ты их долго растила и пестовала, я знаю. Это особый вид «гомо советикус», усвоено с детства. Тройные стандарты и умение не замечать очевидного, когда это невыгодно, отрицать реальность, когда очень нужно,  –  ваш конёк.
Посидела и подумала вот над этим эпизодиком-кусочком:

«Она на все жалобы дочери говорит всегда одно и то же: «Сонечка, это все нервы, сейчас на нервах все, и хорошие люди, и плохие. Прости их и не трави себе душу».
– Так я и знала… Получу что-то в этом духе. Знаешь, я от твоих поучений злею еще больше. Разве тебе иногда не хочется дать кому-нибудь по башке?
Это вот «дать по башке» – у нее через фразу. Как она не боится слов: они же живые, в них энергия. В конце концов какое-нибудь «дать по башке» взорвется у нее самой под ногами, и это не так глупо, как кажется».  

Давай, ма, разберёмся – говорю я тебе через тысячи километров, не рассчитывая на диалог. И тем не менее… Ты по-прежнему злишься на меня – нескладуху-подростка, которая часто взбрыкивала, заливаясь бушующими гормонами, и нередко не по делу. Ты невежественна, ма, как огромное количество рядовых советских баб. Как тебе ни обидно, но ты в данном случае примитивна до стыда. Тебя злила и раздражала нахохленная девчонка, причём, злила всем: и ломающимся голосом, и прыщами, и нравом, и молодёжным сленгом. Ты не прощала этого девочке и не можешь простить до сих пор. Потому что такой вот – «всем бы да по башке» – я была только тогда. И кому, как ни тебе, знать это лучше других…
Все мои «примочки» последних лет тебе известны досконально. Я была дурой – делилась с тобой своими страхами и мыслями. Впрочем, что толку? Ты выбросила из головы то, что тебе невыгодно.
Но ты не можешь не помнить, как я говорила о любви к людям, о том, что очень раскаиваюсь в своих подростковых недобрых мыслях и словах (кстати, под твоим мракобесным влиянием!), что чувствую себя виноватой и больше никогда ни на кого не злюсь, никого не ненавижу, жалею людей, уважаю… Скажешь, что этого не было между нами? Вот этих разговоров, моих слёз, моего раскаяния? Неужели солжёшь?
Впрочем, зачем я спрашиваю? Конечно, солжёшь. Ты уже лжёшь своими книгами – одной за другой. Ты с их помощью сводишь счёты со мной – той девочкой. Ты старательно игнорируешь всё, в чём я признавалась тебе в последние годы. Тебе плевать на мою боль и на моё доверие тебе! Ты всё растоптала и изгадила. Во имя литературы? Да ни фига. Литература для тебя в данном случае – способ свести со мной счёты. Ты взяла литературу наперевес, как оглоблю, и лупишь меня ею по башке со всей дури. Это настолько очевидно, ма, что даже страшно.
И странно мне, что ты не боишься земли, которая может взорваться у тебя самой под  ногами. Столько злости, ма, столько непрощения… столько желчи… боже, как ты выдерживаешь такой наплыв желчи?
И, наконец, то, от чего у меня на самом деле дух захватило! Тема любви… Помнишь, как я рассказывала тебе, что значит для меня человек, который сейчас рядом? Которого ты ненавидишь, пожалуй, больше, чем меня. Помнишь, как я рыдала у тебя на плече лет пять назад, рассказывая, что никаких чувств к мужу у меня больше нет, и я задыхаюсь от… нелюбви, которая душит меня? Тогда ещё близко никого в моей жизни не было. Хотя, да, я искала. Я обычная женщина, ма, такая же, как твои бесконечные персонажи. Только, наверное, честнее. Я откровенно признаюсь: да, я хотела и искала любви! Той самой любви, которую ты лицемерно воспеваешь в каждой своей книге. Твои вымороченные персонажи разводят слюни и сопли и демонстрируют картонные страсти, но когда к тебе поговорить об этой самой любви приходит дочь, ты вываливаешь её чувство в дерьме и благовестишь на весь свет о том, какая подлая, развратная и шлюховатая у тебя выросла дочка. Про мою любовь ты почему-то не слышишь. Не хочешь ни слышать, ни знать. Зато у твоей розовой героини разговор с её мерзкой тварью-дочерью о любви выглядит так, то есть с точностью до наоборот, чем у нас с тобой:

«– Вот возьми и скажи мне, дуре, – кричит Соня, – она что, на самом деле существует, любовь?
– Замолчи, – тихо сказала мать, удивляясь, чего это ее колотит, будто она на обрыве, и еще одно Сонино слово и она – раз, и с концами вниз головой».

Да, ма, да, именно так и было – какое попадание! От твоих злых и грязных слов о моей любви я чувствовала именно это: мне казалось, что я лечу в пропасть с обрыва, а толкнул меня туда самый близкий и родной человек – мать. Ты вываляла мою любовь в такой грязи, что мне после разговоров с тобой об всём происходящем реально становилось плохо… Ещё не зная моего избранника, не познакомившись с ним, ты выдала мне до омерзения знакомые клише злобных и завистливых баб, которые мелют языками о «богатеньких», нашедших себе жён помоложе, то есть – купивших себе молодуху (это я-то молодуха в свои под 40, с пятнадцатилетней дочерью?) и об этих самых молодухах – прожжённых шлюхах, ищущих лёгкой жизни. Тебя не останавливали ни мои горячие слова о нашей духовной близости, ни о его необыкновенной нежности и заботе… ни мои уверения, что мне сроду в жизни не было так легко и интересно с кем-то еще, ни мои сияющие от счастья глаза. Ты злилась. Злилась и ненавидела.
Я тебе говорила о том, что любовь есть, я теперь точно это знаю! А ты меня ехидно спрашивала, запишет ли он на меня купленную для нас квартиру. Я спотыкалась, терялась, не знала, что отвечать… потому что не об этом были наши с ним думы тогда: мы строили новую жизнь, искали способы минимизировать трагедию (ха, тогда я думала, что трагедию!) для моего бывшего мужа, каждый день по много часов говорили о моей дочери – как всё сделать лучше для неё, как не испортить ей жизнь. Говорили о вас, о моих родителях: как устроить лучше вашу с ним встречу… А ты интересовалась, на какие шиши можно рассчитывать да что мне с этого перепадёт. Но в своей книге ты, как опытный шулер, передёрнула карты, и твоими словами заговорила дочь. А «святая» мать не могла слышать страшные и циничные дочкины реплики о любви, которой и не существует по её мнению. Мать страдает, ах, плачьте, люди добрые, над поруганной святостью старшего поколения! Как гнусно, лживо, лицемерно! Всё-таки по этим делам ты мастер: лицемерить и передёргивать. Читатели тебе поверили? Замечательно! Все наши близкие-родные – тоже? Браво!
В этой же книге есть ещё один твой новый рассказец – и всё в ту же дуду. Теперь уже герой – мужчина, у которого неудачная дочь (естественно!) и очень удачный сын (ну, разумеется!). То есть, даже не сын, а пасынок, да к тому же сын женщины, которая старше – ну, какие ещё могут быть сомнения, что речь опять и снова о нас, о нашей семье! Ты никак не можешь отрешиться и воспарить, ма, какой же ты, к чертям, творец? И вот буквально один абзац из этого рассказика, где герой размышляет о себе и своей семье:

«Какой он оказался умный, что взял тогда, в другие, строгие к отклонениям времена, женщину на восемь лет старше, да еще и с ребенком. Вон сидит ребенок-бугай, глушит белую по-черному, но компьютерщик классный, в десятке лучших в Москве, в самом «Газпроме». Загородный дом, две машины и все полагающиеся прибамбасы. Дочь Настя исходит завистью: ее муж – рядовой врач, а сама она никто и звать никак. Всю жизнь хочет обдурить судьбу и словить удачу задаром, нашармачка. Теперь вот при живом муже ищет в Интернете богатого иностранца. Но клева нет».  

Глушит белую по-чёрному – это правда про братика моего единоутробного. И глушит, и глушит уже много лет, даже семью с работой на этом потерял. И с чего ты взяла, что он классный специалист? Это он тебе сказал? И ты поверила? Да он уже давным-давно и квалификацию свою пропил, и знания, если они у него были. Но этого ты про своего любимца никогда не скажешь, не напишешь. Весь мир должен знать, что твой сын – самый успешный, умный и прекрасный мужчина не планете. А что пьёт – так кто ж из настоящих русских, талантов и умниц, не пьет? Нормально.
А вот Настя - никто и звать никак. Чего бы она ни добилась в этой жизни, где бы ни работала, чем бы ни занималась. Даже если она – главный редактор журнала – мы это проигнорируем, журнальчик-то маленький. Это же фигня – правда, ма? Ты никогда не уважала ни одну из моих работ – ни редактором, ни ведущей эфира на радио, ни главным редактором. Всё это казалось тебе ерундой и просто приятным моим времяпрепровождением. Неважно даже, что за это неплохо платили. Я всё равно оставалась для тебя пустым местом. Той, которая хочет исключительно пилить ногти и лежать на диване. Для тебя существовал только такой образ дочери и другого ты не принимала, не видела. Я могла в лепёшку расшибиться и стать Римским папой, но и это на тебя не произвело бы впечатления. Ты нашла бы, где подвох, почему я не то, за что себя выдаю и всё равно презирала бы меня и мою деятельность.
Ты сделала ужасное: предала моё полное к тебе доверие. Да, я рассказывала тебе, что в Интернете ищу знакомств. Я говорила тебе, что умираю от одиночества рядом со своим мужем, что не люблю его, что мне тоскливо и страшно. И вот, как ты интерпретировала эти мои признания… Спасибо. Очень «порядочно» и «интеллигентно» с твоей стороны! Вряд ли в этой жизни меня предавали больше.
И ещё одна фраза из рассказа, вложенная в уста героини твоего поколения:

«А Настя так и порхает без заботы и труда? Смотри! Схарчит она твою квартиру. Сейчас все дети – людоеды».

Бедная ты, бедная! Тебе, ма, вообще не надо было иметь детей. Ты это понимаешь? Никогда. Ни за что. Ты и дети противопоказаны друг другу. Жаль, что ты этого не понимала в молодости. Хотя, возможно, понимала, но поступала, как «надо», шла на поводу у общественного мнения, при этом ненавидя это общество, его требования да и детей заодно. Только вот к сыну у тебя какие-то чувства всё-таки появились, возможно, к твоему великому удивлению. Но воспитать его нормальным человеком ты всё равно не сумела: конченный он, мама, конченный. Алкаш и проходимец, извращенец и болван. Ты знаешь, о чём я…
Гоша... Брат - любимый, сильный, взрослый. Несмотря на то, что было... ты знаешь, что было, ма... я всё детство гордилась перед подружками, какой у меня брат. А они, дурочки, завидовали. Потому что не знали...
...Не знали, как он всегда орёт на меня по любому пустяку. Как обзывает меня гадкими словами, среди которых "дура" - самое мягкое. Как лупит меня по затылку, если только я пытаюсь возражать против его хамства. Как я всегда ему мешаю и раздражаю его, что бы я ни делала, где бы в квартире ни была, просто тем, что я есть, живу, дышу. Как он всегда смотрит на меня - презрительно, брезгливо, иногда даже с отвращением. Да, ма, только так и было. Ты разве не знала? Я-то воспринимала это как норму, я другого отношения не ведала, думала, что всё правильно, старший брат так и должен вести себя с младшей сестрой - тем более, что я такая противная (уж это благодаря тебе я хорошо усвоила с самого малолетства). Поэтому мне и в голову не приходило жаловаться, когда он бил или обзывал меня. Или приходило? Я не помню... Неужели ты ничего не замечала, не знала, не хотела знать? У нас с Гошкей никогда не было нормальных отношений, и я никогда не чувствовала его... братом, ближайшим родственником. Разве это не твоих рук дело, ма? За всю жизнь он ни разу не поздравил меня ни с одним праздником, даже с днём рождения, не подарил ни единого подарка. И, ты знаешь, когда, к примеру, кто-то обижал меня во дворе, мне даже в голову не приходило пожаловаться старшему брату! И я не кричала обидчику, что вот, мол, всё брату скажу... Я знала, что на мою жалобу он ответит своё любимое "Да пошла ты..." и на этом всё закончится.
Я часто слышала от тебя, что Гошка - красивый. Я верила этому, как верила всегда каждому твоему слову. Но сама этого не видела. Мне он казался неприятным, его черты ассоциировались у меня с грубостью, хамством и презрением. А уж масляные глазки и постоянные пошлости, вечно вываливающиеся из его рта, коробили мой девчачий слух. Но ты смеялась, отец тоже ржал, а я чувствовала себя дурой. Да, наверное, я и была дурой, только я была ещё маленькая. Вы для меня были олимпийскими богами - и ты, и отец, и Гошка, а я была вечной уродкой-замарашкой, особенно по сравнению с прекрасным принцем  Гошенькой. Это уже много лет спустя я с удивлением узнала от людей, что на моих детских фотографиях я выгляжу очень даже симпатичной и даже красивой.
Когда я поняла, что не люблю брата? Когда наши с ним чувства стали, наконец, взаимными? Наверное, когда я совсем выросла и осознала всё, что вы со мной проделали, пока я была ребенком и подростком. Только тебя с отцом я никак не могла перестать любить - ну не получалось! А вот Гошку я... нет, не возненавидела, но уж точно любить перестала. Мне стало на него плевать. Хотя, вру, наверное... Ненависть появилась всё-таки, но я могла держать её в узде, могла... Ровно до того момента, пока не началась ваша вакханалия вокруг моего второго брака. Теперь я уже не вижу смысла удерживать свои чувства. Я, благодаря во многом именно тебе, заново мысленно пережила и переосмыслила весь свой детский опыт.
Гошка никогда не был мне братом в том тёплом смысле, которое вкладывают в это понятие. Он всегда был чужим, жестоким, злобным и гнусным похабником-извращенцем.
Уже ни для кого не секрет, что он всё в жизни потерял из-за своего беспробудного пьянства. Его самой выдающейся чертой, сразу же бросающейся в глаза, является дикое самомнение, доходящее до мании величия, поэтому он всегда выглядел напыщенным болваном. Это, я думаю, для тебя тоже не секрет. А вот то, что он извращенец, лапавший свою маленькую сестрёнку, будучи уже взрослым парнем, ты могла и не знать. Раньше. Но уже давно знаешь – от меня. Реакция – ноль. Ты не считаешь это с его стороны грехом? Если так, то я понимаю, почему у него с головой непорядок – ничего себе было воспитание! Или ты делаешь вид, что не поверила мне. Что ж, пребывай дальше в своей сладкой лживой реальности, в которой твой сын лучше всех остальных, просто ему не везет и он запутался, поскольку вокруг сплошные злые люди, не оценившие его гениальности.
В общем, жду, ма, твоих новых книг с очередными «разоблачениями» и «интерпретациями», которые я бы попросту назвала лицемерием и ложью.
И подумай немного о своем здоровье. Жить и работать в таком злобном настроении небезопасно. Сердце там, желчь, печень, сосуды… Хотя бы себя побереги, раз уж никого из близких не смогла».

О, вибрацию от этого письма Антония запомнит надолго! Да и Масик понял заранее, какой будет её реакция, когда с видом побитой собаки нёс ей распечатанные листочки. Уже по его взгляду тогда она сообразила, что письмишко «горячее». Но оно оказалось очень, чрезвычайно, ошеломительно обжигающим! По воздействию на нервы писательницы, на её сосуды, давление и на разлив желчи! Печень тогда здорово схватило. И тошнило. И елось плохо несколько дней…
Таська ударила больно, настолько больно, как Антония даже не ожидала. Обычно дочь замыкалась или истерила, а в истерике никаких умных и продуманных мыслей никогда не бывает. Поэтому Антония не ожидала настолько чётких, осмысленных и страшных в своей правоте аргументов. Ведь дочка весьма мотивированно обвинила её во лжи, в лицемерии и кое в чём ещё более страшном…
Есть категорический императив: Таська всегда была с матерью искренней и честной, и Антония это знала с самого дочкиного малолетства. Та не умела с ней  ни лукавить, ни лгать, ни изворачиваться. Да и не пыталась никогда. Однажды, будучи противным подростком, она ревела из-за чего-то и сквозь слёзы гундела, что никогда-никогда в жизни не обманывала и не сможет обмануть её, свою «люби-и-имую ма-а-амочку». И как ни была в тот момент Антония раздражена на дочь, как не противны были ей слёзы и сопли этой прыщавой оглобли, в ту секунду даже её сердце куснула нежность к дочери, которая обожает её, боготворит и не смеет быть с ней неискренней.
Но если исходить из этого императива, то все её, Антонии, обвинения дочери в нечестности, корыстолюбии и даже развратности – бред сивой кобылы, полная чушь. Таська всегда как раз удивляла мать своей наивной искренностью и даже простодыростью (так писательница называла всякую дурную романтическую доверчивость), которую дочь демонстрировала из раза в раз – даже в моменты своих «мизантропических» закидонов. Ну, к примеру, подростком могла вдруг влететь к матери в комнату и запричитать с порога:
- Мам, ну почему люди такие злые? – и слёзы в широко распахнутых обиженных глазах.
- Что опять случилось?
- Почему такое дурное отношение к животным, почему в газетах пишут, что в дефиците мяса в стране виноваты домашние животные?
- Так это же просто идиотизм, дочь! Стоит ли обращать внимание на дурь тех, кто пишет всякие глупости по заказу этой долболобой партии?
- Нет, это я понимаю, - махала руками девчонка, до крови кусая губы. – Но почему, откуда эта злоба на ни в чём не повинных существ, которые нам доверились и которые нас любят? Как кто-то вообще может такое писать, даже по заказу? Как не стыдно и не противно!
«Глупа!» - думала Антония порой. Простых вещей не понимает… Но когда девчонка выросла, выяснилось, что не так уж и глупа, просто бывает наивна и непосредственна (ну, значит, все равно глупа).
Да уж, непосредственность… Когда у неё случались романы на стороне – пару раз, если честно, так эта дурочка не находила ничего лучше, чем прибегать к матери и  рассказывать о своих чувствах. Каялась и явно искала себе оправданий, потому что горячо объясняла, как ей неуютно, видите ли, с мужем, как угасли все чувства к нему, как хочется любви…
- Я тебе не наперсница разврата! – резко оборвала эти дочкины излияния однажды Антония. – Что ты передо мной-то объясняешься? Перед мужем, наверное, надо…
- Но мама… - Таська была растеряна и раздавлена такими резкими словами. – Я же не могу ему… мне не с кем… я не знаю, как правильно… как быть…
- Для этого существуют подруги, - внушала мать. – А рассказывать матери, с кем ты там спишь… - Таська вздрогнула, как от пощёчины и втянула голову в плечи. – Мне бы на твоём месте даже в голову не пришло. Хочешь грешить – греши, только делай это так, чтобы никто не знал, понимаешь – никто! Ни муж, ни мать. А то, что хороший левак укрепляет брак – всем давно известно, - и она засмеялась, как бы смягчая резкость своих слов. Таська даже не улыбнулась.
- Ты не поняла меня, мама, - тихонько проговорила дочь. – Я ведь о другом…
Но больше они к этой теме не возвращались. Никогда. До самого того момента, когда Таська случайно проговорилась матери о том, что ищет в Интернете знакомства: «потому что я больше не могу, не могу так жить!». И очень скоро она нашла эту свою «огромную любовь»… Как же! Чтоб Антония поверила, что в каком-то там Интернете можно найти любовь? Оставьте эти сказки для девочек-дурочек, грезящих о принцах и киноактёрах! В Интернете можно найти партнёра для секса или «спонсора», но уж никак не настоящее чувство.
Потом она высказала эту свою мысль Таське.
- Но почему? – дочь смотрела на мать во все глаза, как на зелёного человечка. – Откуда это дремучее представление? Почему можно найти человека на работе, встретить в театре, в трамвае, но не в Интернете? Что ты вообще знаешь про Интернет? Или тебе кажется, что это какой-то виртуальный публичный дом? – дочка даже засмеялась.
«Виртуальный» - новое слово, и оно Антонии не нравилось. В нём ей слышалось что-то неприличное, грязное, липкое… Сродни чему-то не то вертухайному, не то вагинальному. Таська к тому времени уже как-то не так, неправильно относилась к матери, не по-прежнему, слишком часто насмешничала или отмалчивалась. Но Антония даже представить себе не могла, насколько всё плохо и насколько ещё будет хуже.
Вот это её письмо… Самое болезненное было даже не о лицемерии и передёргивании – кто что на самом деле думал и говорил, а про сына, брата Таськи. Про Гошу.

ГОША-ГОШЕНЬКА

Гоша – нежность и саднящая боль всей жизни Антонии. Да, она до последнего была уверена в том, что её мальчик – особенный. Потому что родился он необыкновенным…
Антонии было двадцать четыре года, когда появился на свет Гоша. А до этого… Она была самой яркой студенткой их областного пединститута. И на ней женился их же аспирант - красавец, самый завидный жених для всех девчонок – от первого до пятого курсов. Но выбрал он именно её – чему никто, разумеется, не удивился. Самая красивая, шумная, активная, отличница и пламенная комсомолка. Кого же ещё, если не её!
Это всё называлось Счастьем с большой буквы С. У неё от любимого прекрасного мужа родился самый красивый на свете ребёнок! На него приходили смотреть тётки из соседних палат.
- Какие глаза! Какие реснички! – ахали и вздыхали тётки, а Антония раздувалась от гордости за сына и за себя: вот какой у неё ребёнок! И счастье продолжалось очень долго, Гошенька рос кукольным красавчиком и весельчаком. Ах, как умилительно он ещё младенчиком бил себя кулачком в грудку и гордо произносил пискляво «Го-Го-Го!» Ни один ребёнок во всём белом свете не был так восхитителен, так прекрасен!
И всё было хорошо, пока Антония не сделала глупость, роковую ошибку. В редакции, где она работала тогда, чёрт её дёрнул завести интрижку с юным начинающим журналистом. Это было так приятно: парнишка голову потерял совершенно, а ведь она старше на шесть лет, замужем и с ребёнком. Но юноша выбрал именно её среди всех сотрудников редакции, хотя там было полно девчонок помоложе и свободных. Еще бы – ведь она по-прежнему самая красивая, самая активная, в общем, самая… Это льстило. Очень льстило. Но муж, прекрасный муж всем на зависть, грубо говоря, почти застукал. В общем, узнал. И случился кошмар… Шумный развод, письма в комитет комсомола издательства, попытка отсудить Гошку… В результате пришлось выйти замуж за Масика.
Пришлось? Антония испугалась собственного хода мыслей… Разве она его не любила тогда? Разве не любила? Тогда?
Он был хороший парень, любящий, преданный, ласковый. Но никогда не было в нём харизмы первого её мужа, той силы, уверенности в себе, да что уж там говорить – и красоты в помине никакой не было. Поэтому она, конечно, ценила его любовь, но чтобы влюбиться до потери пульса… Такого не было.
Впрочем, она в полной мере оценила Масика позже, в процессе совместной жизни. Верный, как скала. Преданный, как дворовый пёс. Это всё дорогого стоит.
Но он хотел ребёнка. Очень хотел… А она понимала, что уж эту семью надо держать крепко: вряд ли кто-то, кроме Масика, когда-нибудь захочет взять замуж тридцатилетнюю «перестарку» с подрастающим сыном и двумя бывшими мужьями. Не те времена, не тот народ. Поэтому, раз Масику хотелось своего ребёнка, пришлось родить. Получилась Таська.
Разве можно было сравнить счастье от появления Гоши с теми чувствами, которые испытывала Антония при рождении дочери? Это как попытаться сравнить солнечный день и чернильную ночь, жаркое приморское лето и сибирскую зиму. Масик вовсю работал, делал журналистскую карьеру, а Антония ходила беременным слоном (разнесло её на второй беременности-то!), с отёкшими ногами, покалываниями в сердце и с плохим настроением. Да ещё два зуба потеряла на этой беременности. Потом роды… Разочарование: дочка родилась вовсе не безусловной красоткой всем на зависть, отнюдь. Обычный младенец без кукольных ресничек и задорной веселости в нраве с самого начала. Крикунья, кряхтунья, всё этому младенчику было не так…
Или это у неё, у Антонии всё было не так, как в первый раз? Кто знает? Кто её поймёт, кто способен понять всю ту сумятицу, что бушевала в её душе тогда, много-много лет назад, когда жизнь поломалась пополам и поделилась на то, что было до – безусловное счастье, восторг, упоение, любование, гордость - и после – неуверенность, страх, сомнения, боль… Кому это расскажешь, объяснишь, кто может посочувствовать?
Ужас в том, что с некоторых пор до Антонии стало доходить: Таська это всё поняла. По-женски поняла, правильно. Но не от неё ждать матери сочувствия в данном случае, ой, не от неё!
Как, в какой момент она, Антония, поняла, что Гошка… не получился? Что похерил все её надежды и упования на самого красивого и умного мальчика? Ведь она беспрестанно ему повторяла:
- Тебе дано больше, чем другим. Ты многого достигнешь, ты – самый-самый!
Он поверил. Он верил. И это явно придавало ему сил. Что же пошло не так, когда, в каком месте, почему? Почему он стал так много пить, почему метался по этой жизни, как зверь, не находящий своей берлоги? Почему то начинал писать прозу, то бросал, то кидался в медицинскую науку, то вдруг презирал всю науку и свою прекрасную медицинскую специальность заодно?
Антония часто вспоминала его молодым, красивым, статным! Девки от него млели: губастый (не в Антонию, в своего отца), отрастивший щегольские усики, с масляным прищуром из-под длиннющих ресниц... Бровь вечно иронически изогнута, левый глаз полуприкрыт - загляденье просто! Остроумен, начитан, умён. Она любовалась им тогда...
...Когда он вваливался к ней пьяный и начинал тянуть свою обычную нудьгу про то, какой он классный врач и какие у него дивные мозги, Антонии хотелось ему врезать прямо по красивой физиономии!
- Да не ты должен говорить о том, какой ты врач! – орала она на любимого сына. – Давай подождём, когда об этом скажут твои пациенты! И в науке признаем твои заслуги, когда об этом скажут другие!
Он обиженно косил на неё пьяным глазом, пыхтел и бурчал:
- Дождёшься от этих идиотов, как же! Кретины же вокруг, болваны, недоумки! Пустые места, бездари, серятина… - и так он мог продолжать довольно долго, как виниловая заезженная пластинка, как заводная шарманка, по которой хочется врезать молотком. Антония слушала его со сжавшимся сердцем: видимо, зря она так захваливала своего мальчика, беспрестанно сравнивая его с другими и показывая этим, насколько он отличается от них в лучшую сторону. Он принял это как некую данность и теперь живёт этим своим самосознанием чуть ли ни сверхчеловека. И ждёт подтверждений от всего мира и каждого его жителя персонально. А подтверждений почему-то нет.
От этого и пьёт? От несоответствия ожиданий реальности? Но тогда получается, что это она, Антония, виновата. Нет-нет, такого не может быть, мать не может причинить зла своему любимому ребёнку! Всё не так, она запуталась в своих мыслях и доводах, а её мальчик и в самом деле очень незаурядная личность – начитанный, глубокий, просто непонятый и не нашедший своего места в жизни. Всё ещё будет, всё ещё придёт, мир его оценит…
Так она себя утешала из года в год, но время шло, «мальчику» уже было за сорок, а ничего хорошего не происходило, кроме плохого: пил он всё больше. Антония скорее отрезала бы себе язык, чем призналась хоть кому-нибудь на этом свете в том, что с Гошей что-то не так! Поэтому ей приходилось много врать всем встречным и поперечным: он-де занимается наукой, в свободное от работы время пишет прозу, только работает над этой прозой очень тщательно (что вы хотите – учёный), поэтому дело движется медленно. Зато когда напишет, будет фурор! Ну да, выпивает иногда – а что вы хотите? Русский же интеллигент! Кто не пил и не пьёт из выдающихся творцов? Высоцкий пил, Володин пил… Да все пьют! В каком-то смысле это признак мятущейся и ищущей души, по крайней мере, у нас в России именно так.
Гоша был женат и родил детей. Но дети не успели даже вырасти, когда его жена, терпевшая пьянство мужа почти пятнадцать лет, всё-таки ушла от него. Ушла вместе с детьми, не прося у бывшего мужа ни копейки алиментов – ему всё равно не с чего было бы платить, потому что постоянную работу он к тому времени потерял. И всё это Антонии нужно было хранить в тайне от всего света, ибо у подавляющего большинства людей оправданий для Гоши не нашлось бы. А у Антонии находились.
Она возненавидела бывшую невестку и всех тех прежних друзей, которые отвернулись от её сына. Держать же в тайне отчаянное и стыдное положение Гоши становилось всё труднее. Ближний круг знал об этих событиях от Антонии:
- Гоша работает над прозой – это требует огромного количества сил и времени. Он оставил медицину, потому что выбрал литературу… Я огорчена, конечно, ведь в медицине он мог сделать многое… Все его научные руководители только об этом и говорили! Очень просили его не уходить! Умоляли. Сам профессор …ский мне звонил и просил воздействовать на сына. Но что я могу – мальчик уже вырос, - лёгкая ироническая и одновременно нежная улыбка. – И он слишком личность, чтобы на него можно было надавить. Теперь пишет…
Ещё, возможно, пару лет можно протянуть с этой версией (Антония сама писала «в стол» девять лет кряду), но дальше даже у самых терпеливых начнутся вопросы: на что живёт? Помогает ли бывшей жене и детям? А сколько вообще можно не работать безнаказанно для себя самого?
Где-то в глубине души Антония страстно надеялась не дожить до этих вопросов. Потому что краснеть за Гошика выше её сил. Рассказать о нём правду – ну уж нет, лучше б ей кто-нибудь язык отрезал. Продолжать лгать – бессмысленно, совсем уж на идиотов рассчитывать не приходится.
И была ещё одна тема, из-за которой ей хотелось умереть тут же, сразу, вот просто выскочить в окно их десятого этажа. Это… это… сексуальная тема, поднятая Таськой. Тема гошиных приставаний к ней, маленькой девочке, в те далёкие годы, когда они жили в весьма стеснённых квартирных условиях и дети делили одну маленькую комнату на двоих.
После того, как несколько лет назад Таська в истерике в момент острого выяснения отношений выкрикнула слова «твой обожаемый извращенец Гоша, лапавший меня во всех местах, когда мне было не больше десяти лет!», мир для Антонии опять раскололся надвое – на до и после. До знания об этих событиях - и после того, как она узнала.
Они, конечно, все, тогдашние родители, были идиотами. Почему-то решили, что их маленькие дети бесполые и какие-то не вполне ещё люди, что ли? И во внимание не принималось то, что мальчик и девочка – вообще-то разнополые создания. А ещё не думалось совсем о том, что, Таська с Гошей – не вполне полнородные брат и сестра. И, наконец, бурное раннее развитие мальчика. Во всех смыслах развитие. Извращенец? Нет, это ей в голову не приходило никогда. Просто думалось, что Гошенька и в этом тоже опережает сверстников. Ну,  бывает… Дома у них всегда были очень разные книги и их никогда никто не прятал. Антония заставала сына и с томиком Вагантов, и с Мопассаном – в весьма раннем возрасте. Но её это не пугало, а почему-то радовало. Какой, мол, развитый и начитанный мальчик растёт. Ну, дурой была, да! И видела она его жадные, масляные глаза уже в 12-летнем возрасте, которым тот пожирал девочек, а ещё пуще - всяких танцовщиц на сцене или в телевизоре. Ну и что, думалось, даже умиляло.
А сообразить, что пубертатный пацан в одной тесной комнате с девчонкой живёт – не получилось. Однажды вдруг что-то кольнуло: а вдруг? Как-то тревожно стало из-за Таськи, у которой появились некие странные страхи про беременность… вроде того: можно ли забеременеть без самого факта близости? И это же ей было совсем мало годочков… Чтоб не задуматься тогда? Чтоб не подуть на воду даже на всякий случай? Нет, пришла спасительная идейка: ну, даже если дети в больничку поиграют, ничего страшного, все играют.
Какая больничка? Парню было уже не меньше четырнадцати лет! Но тогда  душенька утешилась "больничкой". Неприятные мысли из головы ушли. И вот спустя чуть ли не тридцать лет, Таська с ненавистью орёт страшные слова. И что теперь с этим делать? А как среагирует Масик?
В общем, Антония зря так переживала: Масик легко и быстро поверил любимой женщине, что дрянная дочка всё выдумывает, лишь бы вызвать к себе жалость и сочувствие любым способом. Масик поверил и ужасно разгневался на дочь.
- Пусть хоть ещё раз попробует ляпнуть подобную мерзость! – гневно потрясал муж кулаками. -  Я её поставлю на место!
Но Таська больше ни разу на эту тему не заикалась. Вплоть до того письма. Масик тогда сказал – уже после того, как Антония прочитала:
- Опять она пишет о том самом… Не понимаю, у неё на самом деле что-то плохое с головой и она не соображает, что лепит, или продолжает лгать, чтобы нам жизнь испортить?
Антония тогда долго ему не отвечала, а молчала, опустив голову, чтобы он не видел её бегающих глаз. Она догадывалась, что у неё сейчас именно бегающий взгляд, взгляд, ищущий опоры, спасительного якоря, крючка, за который можно было бы зацепиться и снова выстроить такой правильный и гармоничный мир, где всё просто и ясно: есть прекрасные родители, мама – талант и всем на зависть умница, есть способный дивный сын с кучей достоинств и во всех смыслах неудачная дочь – ну, звёзды так встали! Не получился ребёнок! Но если хоть на секунду допустить, что Таська не лжёт (а Таська никогда не лгала, вот ведь в чём мерзость ситуации!), то от благостной картинки не оставалось и следа. Антония, при всём своём трезвом и злом уме, предпочитала жить в созданных ею же самой иллюзиях, в мире, порождённом её сознанием, её интеллектом. И очень ревностно оберегала этот мир от любого вторжения, не говоря уж о посягательстве на его основы.
Самый правильный ответ Масику был бы: «Дочь лжёт». Скорее всего, он его принял бы из её уст, как всегда принимал абсолютно всё. Но тогда оставалась бы трещинка в её собственном сознании, в её собственном знании об этом мире. Таська никогда не лжёт. И эта трещинка была бы уже такой булавкой, что в будущем всегда колола бы её в самое сердце. Поэтому… Поэтому надо было выдать Масику и всему миру что-то другое – настолько правдоподобное, что ни у кого не вызвало бы отторжения и во что со временем легко было бы поверить самой.
- Я думаю, - медленно, тщательно подбирая каждое слово, начала Антония, - что когда-то в далёком детстве у детей были самые невинные игры «в больничку», ты ж знаешь, как это бывает… А потом в воспалённом и злобном сознании Таськи всё это преобразилось в гадость, о которой она начиталась в современной прессе, обожающей Фрейда и прочую ерунду. И теперь она, возможно, сама верит в эти глупости. Она просто дурочка, но злая дурочка. Ей плохо, она ищет причину этого и находит, но не в себе, а вот в такой ерунде, потому что больше ни в чём найти её не может – у неё всегда была хорошая и благополучная жизнь. Но ей плохо от самой себя, и она обвиняет в этом нас. В частности, и таким вот образом…
Прокатило. Кто бы сомневался… Хотя в душе Антонии всё-таки остался червяк: какая может быть «больничка», если разница в возрасте у детей восемь лет? В «больничку» играют в четыре-пять-шесть годочков, а Гоше было уже… Он же не был умственно отсталым, отнюдь. Ладно, бывают такие мелочи, на которых лучше бы не циклиться совсем. Вот Масик принял версию, как самую точную и разумную. Даже на секундочку не усомнился. А ведь тоже не дебил… Или…? Нет, все же не дебил. Значит, всё нормально. Вокруг сплошные «не дебилы»… От этой мысли Антония усмехнулась. От этой мысли она часто усмехалась.
Именно после этого треклятого письма Антонии буквально через пару дней понадобилась серьёзная медицинская помощь: страшно болело и кололо справа. Оказалось – печень. Когда–то Антонии вырезали из желчного пузыря камни, даже два раза, но теперь всё вроде было чисто. А вот печень надорвалась.
- Да, и со спиртным осторожнее, - ласково предупредил именитый профессор.
- Что вы, доктор! – жалобно вздохнула Антония. – Если только чуточку сухого изредка…
- Это не страшно, - утешительно закивал профессор.
Разумеется, Антония никогда и никому, даже врачу, не рассказывала о своих очень даже излюбленных «соточках» в обед и ужин. Не стоило людям ломать картинку рафинированной писательницы-интеллигентки. Да и какое, в сущности, это имело значение?
Ей прописали таблетки и припарки и велели ни в коем случае не нервничать. Правильно велели: именно после всяких психологических встрясок больше всего болело именно там, в печени. Желчь? Таки эта проклятая желчь? И болело не после беленькой, между прочим, а после каждого воспоминания о дочери. Кто б ей «запретил» дочь, «прописав» её полное отсутствие в жизни!

ЕЁ ВДОХНОВЕНИЕ

Не следует думать, что Антония вот уж все свои романы и повести посвящала, будто бы, дочери. Нет. Таська невольно «дарила» ей первоначальный импульс, зажигала идеей, мыслью, если хотите, моралью, которая в баснях - в конце, а в замыслах Антонии всегда с самого начала. Но в замыслах! Читателю она эту мораль не выдавала с первых страниц. Это выглядело бы так же глупо, как если бы в детективе убийца был чётко обозначен в первой части книги. Идиотство же! Нет, не сразу, не сразу... Но и томить читателя (а главное - сдерживать себя) Антония долго не могла, и довольно скоро основная идея, побудившая писательницу к творчеству в очередной раз, впрыгивала в рукопись и начинала резвиться. Дальше Антония уже мало за что отвечала. Правда, честно-пречестно! Стоило ей выпустить мыслишку-идейку в бумажные пампасы, как фантазия начинала творить своё созидательное дело. Персонажи, которых автор наделяла чертами дочери или других супостатов, сами (сами-сами!) становились окончательно омерзительными и творили пакость за пакостью. Поэтому формально никто не мог бы обвинить Антонию в том, что она «наговаривает на живых людей», клевещет. События в её книгах, в основном, происходили вымышленные (если только чуточку похожие на реальные), а герои вытворяли такое, чего даже сама писательница не ожидала от них.
Впрочем, логика поступков у гадких персонажей, разумеется, присутствовала. В своём развитии каждая гнусная черта, сотворённая и бережно вложенная автором в своих антигероев, должна была привести именно к такому поведению, к сплошным моральным падениям. А как же иначе, всё логично. Наивный, импульсивный и глуповатый Отелло не мог не придушить Дездемону... Впрочем... Отелло не отрицательный персонаж, нет! А вот Яго... Он же с первых сцен драмы предстаёт перед зрителями коварным, завистливым, неверным, двуликим. Логика его дальнейших поступков очевидна и однозначна.      
Так что Антония ни в чём не виновата. Если говорить о реальных людях, которые служили прототипами её героев, точнее — антигероев, то, как говорится, сами виноваты и сами напросились. А она всего лишь, как художник-формалист в каком-то смысле, пишет так, как видит и то, что видит. «Каждый пишет, как он слышит… Не стараясь угодить… Так природа захотела… Не нам судить». Ну, невозможно увидеть в розовом ангеле чёрта с рогами, согласитесь! Если только ты не вусмерть пьян или не окончательно безумен. Нетрезвой Антония ни разу за письменной стол не садилась, а уж с головой у неё порядок — дай бог каждому.

Вечером они с Масиком ужинали сёмгой, варёной картошкой, салатиком и пили, естественно, водочку. Праздновали, отмечали. После четвёртой рюмочки обоим стало  тепло, уютно, потянуло на разговоры, на воспоминания... Как обычно, как водится. Но неожиданно закрутилось вокруг болезненного, саднящего: вокруг детей, отношений с ними.                            
- Масик, я не понимаю... - причитала Антония, эмоционально размахивая руками. Как всегда после умеренных возлияний, её голос стал высоким и резким. - Где, в чём моя ошибка? Разве я была плохой матерью? Нет, ты скажи!
- Лапочка моя! - нежно отвечал супруг, отодвигая подальше от кричащих рук жены бутылку. - Ты ни в чём не можешь быть виновата, ты всегда была прекрасной матерью. И Гошке, и Таське...                    
- Ну, я ж и говорю! - Антония так резко взмахнула рукой, что Масик обрадовался тому, как вовремя переставил водку. - А ты — самый лучший в мире отец... для Таськи. А для Гошки — саршено… - язык что-то начал плохо её слушаться, - саршено… со-вер-шен-но, - по слогам и медленно произнесла Антония, - отличный отчим...                      
- Я всегда любил его, как сына...            
- Ну! И я о том же... Правда, - тут Антония захихикала, погрозив мужу пальцем. – Я-то помню, как ты в самом начале нашей сомве… сом… сов-ме-стной жизни однажды шлёпнул его по заднице — помнишь, а? Помнишь, что я тебе сказала тогда?              
- Помню... - вздохнул Масик. - Ты тогда пригрозила, что если я хоть один раз ещё... или повышу голос на твоего сына... то больше тебя никогда не увижу, - Масик вздохнул ещё раз. - Я больше никогда ничего такого и не делал... Не ругал его, не кричал, не...            
- А, да ты вообще его не воспитывал... - лицо Антонии вдруг сделалось злым-презлым, Масик с ужасом увидел рот-волосинку с перпендикулярными морщинками. - Только я и воспитывала парня... Считай, что не было у него отца вообще...              
- Лапочка... родная... но ведь я... - испуганно залепетал Масик.      
- Да иди ты! - вдруг как отрезала Антония, резко встала и медленно пошла из кухни. Масик лишь слышал, как она бормочет. - Сын — алкаш почти подзаборный, дочь — сволочь, вражина, паскуда... За что, за какие грехи?          
Масику было очень, почти до слёз жаль его дорогую лапочку, его любимую Антонию, которую он обожал всю их долгую жизнь, в которой, по его мнению, соединились все самые прекрасные черты, так ценимые им в женщинах: красота, ум, талант, умение вести дом, образованность. Да какую замечательную женскую черту ни назови, Антония ею обладает! А вот материнство... Но разве можно её винить в этом? Разве это она плохая? Это дети у них не получились, но не по вине Антонии и не по его вине. Они были нормальные, правильные родители, всё делали, как надо, как принято, как все прочие люди, в конце концов! Нет, не как все прочие... Они были лучше, на сто голов лучше других, ведь Антония — сама мудрость, само совершенство. Она всё так точно чувствует и понимает, она могла, как и во всём прочем, быть только самой лучшей — и матерью, и воспитательницей, и хозяйкой дома.          
Однако судьба их не пощадила, подсунув сына-алкоголика, а в качестве дочери... Масик не знал, каким словом назвать, обозначить их общую с Антонией дочь. Гадина? Стерва? Предательница? Шлюха? Наверное, каждое из этих слов ей впору.      
Когда родилась эта... дочь, он, Масик поначалу чуть не потерял голову от счастья: ведь у него появилась маленькая лапочка, маленькая копия его любимейшей женщины! Так он себе придумал. Он обожал свою красавицу-жену, значит, её дочь, её частичка, - это его самая большая радость. И он знал, как супруга относится к детям, как она обожает восьмилетнего сына от первого брака. И безумно уважал это святое чувство любви к ребёнку. И восхищался своей лучшей в мире женщиной.
Сначала всё было хорошо, просто отлично! Море счастья, нежности, возни с маленьким, тёплым, таким родным комочком — с Тасечкой. Но потом что-то сломалось... Что? Что? Что? Нет, Масик так и не понял. Но чем старше становилась малышка, тем холоднее становилась его взрослая лапочка по отношению к лапочке маленькой. Похоже, что девочка раздражала свою маму! Любым своим проявлением, любой глупостью, испачканным бельишком, детскими вопросами, шумливостью и приставучестью. Нет, нет, Масик не будет анализировать, он никогда не разрешал себе анализировать, потому что Антонию нельзя проанализировать и понять обычному человеку с тривиальным мозгом и банальным мышлением. Это слишком сложно, слишком недоступно. Антония — она... великая в чём-то, непостижимо великая и особенная. Масик понял это давно, ещё тогда, в молодости. Она убедила его в этом... Нет! Нет! Он понял это сам, не понять этого мог бы только слепец, тупица, недоумок! Поэтому Масик просто принял ситуацию такой, как она есть.
Впрочем... однажды было... Один-единственный раз Масик не выдержал груза недоумения и непонимания чувств жены и задал своей любимой страшный вопрос, о чём пожалел уже через секунду...
Дело было так. Приближался Новый год. Таське было лет семь-восемь, и она ужасно любила рисовать. Девчонка изводила на свои рисунки тонны бумаги и десятки альбомов. Рисовала карандашами, фломастерами, акварелью, гуашью... Всё бы хорошо, только вот способностей к рисованию у Таськи не было никаких, то есть вообще. Ребёнок часами сидел с высунутым язычком, пыхтел и что-то напевал, малюя одну картинку за другой и получая от этого явно несказанное удовольствие. Но картинки были... ой-ой-ой. Ну и что? Главное, что девочке было весело этим заниматься. Её на это время будто бы «выключали», её не было ни видно, ни слышно. И к каждому празднику, ко всем красным датам она рисовала родителям в подарок картинки, непременно подписанные: «Любимой мамочке в День 8 Марта!», «Дорогому папуле в день 23 февраля!». Старалась, рисовала, пыталась красиво подписывать, торжественно вручала с довольной мордахой.                                
И вот приближался очередной Новый год. Масик увидел, как Таська с загадочным выражением лица пошла в детскую комнату, прижимая к груди очередную пачку бумаги, которую он принёс из редакции — прежде всего для работы Антонии над её книгами. Хотя тогда ещё её не публиковали, она писала «в стол», но для близких эта её деятельность всё равно была свята.                        
Антония тоже заметила Таськины приготовления и, не дождавшись пока девочка закроет за собой дверь, вдруг сморщила нос и очень недовольным тоном произнесла:        
- Хм, опять пошла свои каляки-маляки рисовать, чтобы нам подарить и таким образом отделаться!                                    
Мысленно Масик охнул, и у него перехватило горло от жалости к дочке. Вихрем в голове пронеслась мысль: а что ещё может подарить своим маме и папе ребёнок-первоклассник? Что-то купить? На какие деньги? Чего такого ожидала жена от маленькой девочки, каких подарков, чтоб это не выглядело, как «отделаться»?                      
Тут скрипнула и распахнулась дверь, которую Таська, оказывается, не успела за собой закрыть, и Масик понял, что дочка слышала слова матери. Она стояла вполоборота к ним, опустив голову, потом медленно подняла глаза и посмотрела на отца. В её взгляде были горечь, непонимание, недоумение и ужасный испуг. В тот момент Масик захотел броситься к дочери, обнять, утешить, закрыть от недобрых слов, но, как всегда, не решился. Не смог при Антонии, потому что она могла воспринять это как предательство или демонстрацию. Он знал её характер. Поэтому просто отвернулся и сделал вид, что ничего не произошло. Прошла пара минут, дверь всё-таки хлопнула, и только тогда Масик решился и тихонько спросил Антонию:  
- Лапуля моя... ты не... очень любишь Таську, да?..
О, что тут началось! Крики, рыдания, истерика... и настоящий, самый натуральный сердечный приступ. Она билась в судорогах и кричала: как он мог, как он мог такое произнести! Ей трудно, ей адски трудно — её не публикуют, она никому не нужна в этой «московской снобской толпе карьеристов и партийных мерзавцев», она бьётся, как рыба об лёд, пытаясь чего-то достичь в этой жизни, она пуще смерти детей боится выглядеть в их глазах жалкой неудачницей — ведь это может сломать им жизнь... Она кричала и билась, рыдала и задыхалась. Боже, как он испугался тогда! Ему казалось, что она сейчас умрёт, что ни сосуды, ни сердце просто не в состоянии выдержать такого напряжения и тряски, как при фатальной температуре тела. Потом она упала и стала задыхаться уже по-настоящему — это был сердечный приступ. Была скорая, укол, какие-то таблетки, рекомендации...              
В суете и страхе забылась причина конфликта, поэтому и потом, когда всё улеглось, Масик ничего не сказал дочери.
В общем, после этого случая тема не поднималась больше ни разу. А вот к дочери и сам Масик постепенно начал менять своё отношение: ему казалось, что девочка на самом деле виновата во многом. В страданиях и страхах своей матери и даже в том её сердечном приступе и истерике. Таська росла, к десяти годам она превратилась в толстого колобка с наметившимися грудками, у неё вылезли прыщи, а характер стал удивительно вредным и обидчивым. С ней было непросто. Антония часто срывалась и бывала порой жестока, беспощадна и язвительна с девочкой, как с чужой неприятной взрослой.            
А Масик тем временем стал замечать, что никакая Таська не маленькая копия Антонии — Антония, к примеру, сроду не была колобком, ни в детстве (он видел фото), ни в молодости. Только после вторых родов — о! опять по вине Таськи! - её разнесло, и она сумела только совсем немножко похудеть. В общем, осталась вокруг и около пятидесятого размера. Но то не её вина! И прыщиков у неё никогда не было... И всегда она была лидером, самой яркой в любой компании и в любом коллективе, самой прекрасной, умной, остроумной и живой. Про Таську нельзя было сказать ничего такого... Обычная девочка. В меру умна, в меру способна, всё слишком в меру. Нет, не в мать!              
С ранним детством дочери ушло и умиление ею. А раздражение и досада, напротив, навсегда поселились в их семье. И эти чувства удивительным образом были направлены только и исключительно на неуклюжего подростка, на самом деле довольно-таки противного в определённый период развития (будем уж объективны!) и какого-то чужого. Масик как безумно и преданно влюблённый в женщину мужчина полностью принял её отношение ко всему и мнение обо всем. И о дочери тоже. А разве может быть иначе? Если иначе, то что же такое тогда любовь? Масик был уверен, что он знает, что такое настоящая Любовь с очень большой буквы Л. Это то, что он чувствует к Антонии. Всю жизнь. Всегда! Навеки!! До конца!!!        

ФАЛЬШИВЫЕ МОТИВЧИКИ

Утром голова почти не болела. Чуточку покалывало в висках после вчерашних возлияний, но это пустяки. Бывало и похуже, значительно хуже... И даже от меньшего количества водки. Просто, как говорится, по совокупности разных обстоятельств самочувствие не ах. А вчера было одно наиважнейшее событие, своим позитивом перекрывающее всё: окончание очередной книги. Поэтому алкоголь не смог сделать ничего особенно дурного. Так, покалывает, какая ерунда... Поэтому Антония весьма бодро села за письменный стол пробежать глазами по рукописи, чтобы выловить... нет, не блох, с блохами будет работать Масик. Её задача отловить наиболее жирных жаб, которые вполне могли поселиться в тексте, потому что в отдельные моменты работы Антонию с особенной силой донимали недобрые эмоции. Это нехорошо. То есть, хорошо, когда в меру. А вот то, что сверх меры, надобно отловить и смягчить.            
Есть печальный опыт... В прошлом своём произведении, полностью посвящённом дочери, старая писательница в одном месте сильно сфальшивила:

«...Ей просто воняло паласом из очереди по номерам, классиками, что чинно, по-солдатски стояли на румынских полках, диваном, который расхлопывался в неудобное ложе, зеркалом в орнаменте из металлических виноградных гроздей. Все разило в ванной с клеенчатой шторкой  и стопкой тазов, один в одном, что пыжились на стиральной машине. О! Пещерный век! – кричала тошнота. Все у нее, как у матери, как у свекрови, как у тысячи других теток, гордых клетушками-хрущевками, в которых человеку должно было «жить стыдно», если он видел другое.»

Речь шла о новой квартирке героини и её мужа, естественно, хорошего, доброго, любящего парня. А как ещё могла писать Антония о своём первом зяте? Она его жалела и принимала, что уж там скрывать, а с некоторых пор относилась к нему особенно нежно. И написала о том, как тяготится литературная «Таська» совковым бытом, как ей противна бедность и так далее. Ну, неправда это всё, и Антония прекрасно помнила...          
Она помнила, как Таська всегда радовалась даже мелочам быта, с какой любовью обустраивала свой дом, как «чересчур мещанствовала» (по мнению самой Антонии) в яростных поисках скатёрочек, салфеточек, занавесочек — вот эдаких, особенных, самых милых и симпатичных. Никогда от неё не было жалоб на бедность и нехватку денег на нечто необыкновенное! Она как раз легко соглашалась снизить уровень требований, если цена на что-то становилась неподъёмной. К примеру, один раз Таська всех страшно удивила: когда они капитально ремонтировали квартиру, она вдруг объявила что на полы будет положен «красивый линолеум». Как - линолеум? Все уже давно кладут крутую плитку или ламинат! Линолеум — признак бедности и совковости! Наверное, человек сто сообщило об этом Таське. И что та? Она лишь смеялась в ответ: «Вот увидите, какой красивый линолеум я нашла! Ахнете! Отличный просто, а уж как удобно жить с таким — сказка!»            
Матери дочка тогда призналась:                                                
- Ну, не хватает у нас на ламинат, неужели непонятно? Ну и что? Переживём. Линолеум зато легко моется и он тёплый.
И на самом деле полы у них получились очень даже симпатичные, внешне неотличимые от плитки из светлой мраморной крошки. И Таська, и её муж были довольны, хотя многие знакомые продолжали хмыкать и фыркать по поводу непрестижного и дешёвого покрытия пола.              
Или вот ещё... Когда Таська родила Аришку, так вообще превратилась на долгое время в самую натуральную клушу, кудахтающую над своим цыплёнком и озабоченную лишь домом, пелёнками, распашонками, слюнявчиками и прочей ерундой, которая делала её счастливой. Это несказанно тогда удивило Антонию.            
Такая правда не укладывалась в шаблон, придуманый писательницей. И Антония, демонизировав образ дочери с помощью своей бурной фантазии, на самом деле переборщила, пересолила, переперчила. О чём в одном из своих следующих писем Таська не преминула ей сообщить.          
«Эх, как же тебя разобрало, ма! А я всё силюсь вспомнить, когда это я тебе на что-то подобное жаловалась, м? Хоть раз реальный припомни. Ведь не сможешь, потому что не было такого сроду. Кстати... ты как пальцем в небо... Я ужасно всегда любила запах новой шторки в ванной, вот тот самый жуткий «аромат» клеёнки. А я его любила, потому что мне нравилось часто менять занавесочки, и такой запах ассоциировался у меня с обновлением, с новым ярким рисунком, с новыми красками, с хорошим настроением. Ты даже этого обо мне не знала? И поэтому так похабно насочиняла?»          
В этом же письме Таська поделилась любопытной новостью: «Мне плевать, читаешь ты мои письма или нет. Мы с моим доктором решили, что для моего выздоровления будет весьма полезно писать тебе о моих мыслях, эмоциях, обо всём том, о чём я всю жизнь молчала. Поэтому буду и впредь отправлять свои послания по электронке, а уж что с ними дальше происходит, мне на самом деле всё равно. Читаешь или нет — по фигу. Хотя, думаю, что все-таки читаешь. Слишком хорошо знаю и тебя, и отца...»              
Права, дрянь! Мать читает. Потому что строго-настрого велела Масику все письма из Израиля распечатывать и подавать ей. Он посопротивлялся поначалу, взмолился:              
- Лапочка, родная, пожалей себя! Это же для тебя так неполезно!    
- И речи быть не может! - отрезала Антония. - Это наша дочь, и мы должны испить горькую чашу до дна. Нечего строить из себя страусов! Мне важно знать, что она думает и как чувствует. Она же мне небезразлична...
- Ты страдаешь, - закивал супруг. - Я понимаю... Ты всё ещё любишь её... конечно... небезразлична...
О, если б он знал, насколько ей небезразлично! Только любовь тут совершенно ни при чём.

КОШАЧЬИ СТРАСТИ

Приступая к беглому прочтению, Антония глубоко вздохнула, прикрыла глаза, быстренько помолилась и, мысленно перекрестившись, открыла глаза - понеслось...
Главным героем и рассказчиком её новой повести был кот. Прототип кота — Мурзик, обожаемое существо, пушистый красавец, умница и... сынок, что там лукавить — конечно, сынок. Самый любимый ребёнок. Антония любила Мурзика так, что болело сердце и наворачивались на глаза слёзы, когда она смотрела на котика, брала в руки его тёплое пушистое тельце, ощущала его нежно вибрирующий при мурлыканьи организмик. Маленькое божество, усатый повелитель, мурлыкающий идол. И тот, кто помог принять решение о подобной книге. Антония решила вложить все свои последние размышления и чувства в головы и... уста? пасти? ротики?... Мурзика и прочих, даже уже умерших котов, которые жили у них прежде, много лет назад. Благодаря Мурзику и ещё Томусу она заобожала их всех, так сказать, задним числом. Прозрела.
После книги, посвящённой Чехову, Антония совершенно не боялась никаких обвинений ни в подражательстве, ни в плагиате. Хотя, разумеется, не могла не понимать, что многие могут вспомнить Э.Т.А.Гофмана с его «Житейскими воззрениями кота Мурра». Ну и что? Она делает своё дело не хуже классиков, она сама уже классик, это признано, так что она в своём праве. Что ж теперь, никто не вправе «разговорить» животных, а тем более — котов, раз уже был Мурр? И вообще, важно не что, а как. А уж она-то напишет так, что никакой Гофман и рядом не встанет. Антония в этом не сомневалась ни секунды. Она давно знала себе цену и не рефлексировала по поводу своего места на книжной полке.

«До меня у них жил перс Том. Из весьма благородных, но больных аристократов. Он в детстве рос в питомнике, где таких, как он, было много. Он, Том, много чего знал! Думал, считал себя философом. А какой кот искони не философ, скажите мне, люди? Мы так давно живем вместе, и мы, коты, так часто смеемся над вашими правилами жизни, я уже не говорю о недалекости вашего мышления. Это, конечно, не относится к Па и Ма. Они у меня и добрые, и умные, а главное – не способны на зло».

Это Мурзик рассуждает. Это начало. Хорошо! Антония улыбнулась и погладила своего любимца, примостившегося на единственно свободном от всякой всячины углу стола. Он радостно подставил подбородок для чесания и раскрыл подушечки на передних лапках, демонстрируя удовольствие и полную готовность получать наслаждение.        
Отлично она придумала эти «Ма и Па»! Для любимого сыночка Мурза они с Масиком, конечно же, мама и папа. Хорошо написалось...                  
При воспоминании о Томусе Антонии опять пришлось бороться со слезами и похолодевшим от горя сердцем. Том был экзотом, очень нездоровым с детства. Антония много лет мечтала завести кошака — после тех сибиряков, что жили у них почти двадцать лет назад, когда ещё Таська не уехала в свою квартиру... Антония вполне насладилась жизнью без животных в доме, и, в конце концов, почувствовала, что ей не хватает рядом чего-то тёплого, любящего, преданного и нежного. Увидела экзотов — влюбилась. Поделилась мечтой с дочерью...
…Однажды раздался телефонный звонок.                    
- Мам! - Таськин голос звучал взволнованно и радостно. - Тут выставка кошек... есть котята экзотов... они дорогие очень, ты, наверное, не захочешь... Но вот одного малыша отдают почти даром... он отбракованный, у него прикус неправильный... такой дурашка тихий, прелестный просто! Хочешь?
У Антонии дыхание перехватило.              
- Ой! Прям не знаю... А какой цвет?
- Рыжунчик! Рыженький такой, славный!            
- Ой... Даже не знаю... И хочется, и... ох...            
Поохав, Антония согласилась. Таська на том конце провода аж заверещала от радости, как маленькая. Через полтора часа она уже приехала к родителям, бережно неся на груди маленькое рыжее чудо, а заодно прикупив для малыша приданое: лежанку, кормушку, расчёску, шампунь.            
И случилась в доме Антонии радость! Все были счастливы, все крутились и вертелись вокруг котёнка, ласкали его, целовали, гладили, нежничали с ним. И Масик, и Таська, и муж её Дима, и внучка Аришка ужасно были рады. Каждое утро начиналось с дочкиного звонка: «Как там наш ребёнок?», внучка придумала ему имя: «Он же настоящий Томус!»
Проблемы начались позже, когда котёнок подрос. Оказывается, неправильный прикус — это не так уж и безобидно, как они думали раньше. Кроме того, у Томуса было ещё некоторое количество  проблем со здоровьем – просто так породистых котят, конечно же, не бракуют. В общем, котик здорово болел и, возможно,  ещё и поэтому стал таким обожаемым ребёнком для Антонии. Она носила его на руках, баюкала, пела ему песенки, рассказывала сказки. Лечила его, как положено, как велел дорогой ветеринар, которого они нашли через знакомых и который превратился в их еженедельного гостя: у Томуса постоянно возникали какие-то новые неприятности, и ветеринар был нужен часто, очень часто. Антония с Масиком делала для ребёнка всё и даже больше.        
Кстати, Томус очень быстро усвоил, где туалет, а потому почти совсем не гадил. Антония же вспомнила, как много-много лет назад они с Масиком приучали своих прежних котов и кошек к месту. Вспомнила и содрогнулась...
Они били животных. Можно сказать, избивали. Изо всех сил, одной рукой крепко прижимая к полу, а другой нанося удары. Приучать в конце концов удавалось, что да, то да. Но... как же они могли? Антония представила, что бьёт Томуса и чуть не получила инфаркт. Она схватила котика, прижала к лицу и начала его страстно целовать, будто вымаливая таким образом прощение у тех уже давно умерших зверей.      
А ведь это Таська ей напомнила... Звонит она как-то поутру, чтобы узнать, как дела у родителей и малыша Томуса, и вдруг спрашивает немножко робко:      
- Мам, а что у него с туалетом... он... в нужное место ходит? Не гадит?
- Ну, было пару раз, сейчас уже нет! Он — умница!            
- Ма... вы только его... не бейте, пожалуйста... если он...              
- Что-о-о?! - Антония аж задохнулась. - Бить? Ты соображаешь, что говоришь? Когда это мы... - и осеклась. Дочь вздохнула:                
- Ну, ты ж помнишь... я и подумала... не надо... он может быть слабенький...                
Антонии тогда пришлось принять ударную дозу валокордина — так ей стало нехорошо, больно, страшно. Почему же в прошлом она была такой… ужасной? Почему ей не было жалко тех животных, а сейчас она просто умирает над этим Томусом с выпяченным подбородком и кривым прикусом? Почему? Что в ней изменилось? Отношение к животным? Отношение к жизни вообще? И как она могла быть чудовищем?          
Да, в первый и последний раз в жизни Антония подумала о себе таким словом — чудовище. Это было ужасно. С одной стороны...      
…А с другой — её обрадовали собственная эволюция и сознание, что она так поменялась в правильную сторону. Она потом очень много думала над собственной эволюцией и над чувством любви и милосердия в принципе. Сладко об этом думалось – с  высоты нынешнего понимания и лёгкого презрения к тем, кто ещё на эти высоты не поднялся. Интересно было мысленно наблюдать за собой, как она, год за годом, поднималась к вершинам любви ко всему живому и сущему. Это было красиво и очень духовно, нравственно. Этим можно было любоваться.
Словом, Томус очень сильно изменил жизнь Антонии, можно даже сказать, наполнил новым смыслом. Поэтому в их доме был настоящий траур, когда котик умер. Было так плохо, так ужасно, что не хотелось дальше жить... Именно поэтому вскорости в доме появился Мурз: ну, невозможно как хотелось прижимать к себе тёплое пушистое тельце, слушать его мурчание и носить на руках. Мурз был крепкий и здоровый, «из скандинавов», как любила подчёркивать Антония. Любовь вспыхнула с новой силой.
Именно эти два существа — Томус и Мурз, натолкнули её на мысль «поговорить» с дочерью и донести до неё всё то, что Антония о ней думает, с помощью котов. И этим самым нанести весьма-весьма болезненный удар.    
Таська с самого малолетства была сумасшедшей кошатницей. Дошкольницей она ходила по округам «спасать котят»: девочка была убеждена, что везде есть выброшенные злыми людьми кошачьи детки, которых надо спасать и нести домой. Пару раз притаскивала... К счастью, у малюток оказывались вполне живые и заботливые мамаши, кормившие деток своим молочком. Дочь каждый раз горько плакала, когда ей приходилось расставаться со «спасённым».  
Когда ей было лет пять или шесть, у них в доме стали появляться коты с постоянной пропиской. Сначала кто-то не шибко умный из приятелей принёс котёнка в подарок, а потом, после трагической гибели первого котяры из-за падения из окна, как-то уже повелось, что в доме должно быть хвостатое животное. Гошке было всё равно, а Тася прямо умирала от счастья из-за каждого усатого. Смешная, она пыталась сочинять стихи, посвящённые кошкам, она придумывала, что кошки — это такие боги, которые управляют всей жизнью на Земле. Стоило на улице услышать даже слабенько различимое «мяу», как Таська начинала тянуть шею, вертеть головой, метаться и искать «бедную кошечку».
Когда дочь стала уже совсем взрослой и чужой… да что там миндальничать – врагом она стала, натуральным, полноценным недругом, - Антонии пришла в голову потрясающая мысль: любимых дочкиных животных превратить в её ненавистников (в книге, разумеется), придумав особенную литературную историю. Это будет неприятно для дочери, даже больно,  несомненно больно. А Антония не просто выскажет «фе», что, возможно, уже не очень и тронет Таську, но царапнет её кошачьми когтями прямо по сердцу. И плевать на то, что Томус, «судьбоносный» Томус, тот, кто буквально перевернул сознание Антонии, появился в их доме именно благодаря Таське. Можно сказать, она была его «крёстной мамой». Ну и что? Тем больнее будет гадине.  Какие могут быть сантименты с врагами!  

НЕРОДНАЯ

Таська права, тысячу раз права, когда написала, что с самого детства узнавала в противных персонажах, сочинённых Антонией, себя, свои черты. Да, Антония черпала вдохновение «из дочери», подмечая её недостатки, пороки и всё, что ей нужно было для «лепки» отрицательных образов девчонок, девушек, молодых женщин. Зачем? Почему? О, это один из самых сложных вопросов, которые сама писательница очень не любила себе задавать, но они ей невольно приходили на ум... К тому же иногда она читала их в глазах близких людей. Они там, в глазах, булькали и полыхали, но ни один из этих людей не решался вслух и прямо задать Антонии вопрос. «Трусы, ничтожества» - думала, порой, она о них. Ведь боятся, а чего? Что она обвинит их в недалёкости и чёрствости? Что отлучит от себя и своего дома? Что посчитает за примитивных дураков? Или боялись попасть ей «на карандаш», стать предметом её вдохновения? Чёрт их знает, этих ничтожных людей, что ими движет, какая трусость мешает попытаться выяснить то, что им непонятно и интересно.          
Но себе-то этот вопрос Антония задавала не раз. Однажды, много лет назад, она вдруг поймала себя на том, что придаёт некоторые черты своего младшего ребёнка очередному персонажу — неприятному, скорее, отрицательному. Удивилась даже тогда, помнится... И взялась анализировать собственные чувства и мысли по этому поводу.
Итак, признаться себе честно – это больно, но необходимо. Дочь получилась не такая, как мечталось, это правда. Антония фантазировала ещё во время беременности, отнюдь не ранней, от нового мужа, и намечтала девочку — вторую себя. Мальчик, лучший в мире мальчик, у неё уже был, так что не стоило рисковать: сильнее или даже так же, как Гошку, никакого мальчика она любить уже не смогла бы. А девочка имела шанс. Если бы соответствовала, если бы получилось такой, какой Антония её видела в грёзах.
Нет, не случилось. И внешность не та, и голос не такой, и натура совершенно иная. Какие там, к чертям, гены? Где они, эти мои гены? Ничего даже отдаленно напоминающего. В большой степени Таська лицом походила на женщин семьи Масика, а не сказать, чтобы Антония считала их красивыми. Руки, ноги — отца, кошмар же! Голос... Откуда с детства этот низкий, будто немножко прокуренный голос? Никакой звонкости, громкости, яркости, как у матери.
Иногда Антонии даже становилось совестно, что она так разглядывает и мысленно критикует собственного ребёнка. Устыдившись, она торопливо спрашивала Масика:
- А, правда, Таська у нас красотка? Правда, выделяется?
- Правда, - соглашался Масик, но потом, глядя с нежностью на жену, непременно добавлял: - Но ты всё-таки такая у меня красавица, что с тобой не сравнится никто!          
Да, это было приятно, это щекотало её самолюбие и вечное женское. Но в то же время чуточку обидно: дочь-то... Вот, к примеру, глаза: большие, тёмные. А всё равно у неё, у Антонии, и больше, и чернее.          
- У Таси красивые глаза, - вторил её мыслям муж. - Но ведь у тебя всё равно и больше, и чернее.      
Ну, а потом случился жуткий кошмар: Таська вступила в подростковый возраст и побила все рекорды противности. И по характеру, и по внешности. Полнота, прыщи, неуклюжесть... Злобное зырканье исподлобья. Упрямство по поводу и без. Сил выдерживать это не было никаких! Почему она, Антония, никогда сроду не бывшая гадким утёнком, прыщавым подростком, с самой ранней юности тонкая, звонкая смуглянка, сверкающая чёрными глазищами, самая заметная девочка в классе, в школе да и во всём шахтёрском посёлке, должна «благодарно принимать» это неприятное существо, захлёбывающееся в гормонах акселерации? Почему Таська не умела, не хотела держать себя в руках? Ну, ладно, со своим видом она поделать ничего не могла, но ведь закидоны, взбрыки и упрямство были в её власти! А она норовила поспорить с каждым словом, сморщить нос на каждое замечание. Невыносимо же! Часто Антония с трудом сдерживалась, чтобы не наорать и даже не надавать пощёчин. Ей и так было лихо: тогда её ещё не публиковали, всё писалось «в стол», нервы на пределе, самооценка норовила прыгнуть в пропасть. А тут ещё девчонка с прыщами и дурным нравом. С какими-то капризами, страхами, разговорами, спорами... До неё ли? Вот Гоша не доставлял никаких неприятностей в тот тяжёлый период. Он уже был студентом, учился в своём меде, со всех сторон благополучный, красивый, умный и успешный парень. Сплошная радость, никакого негатива! Только пил иногда уже сильно, и это беспокоило. Как уйдёт в гулянку дня на три, так потом его по вытрезвителям искать приходилось. Нехорошо... Хотя, с другой стороны, кто ж не пил тогда? Кто? Тем более, студент медвуза. Тем более, из творческой семьи. Все через это проходили, все пили — кто больше, кто меньше, но пили все! Поэтому если эта проблема и беспокоила, то не шибко.
Таська же раздражала. И мешала, честно говоря. Ведь она много толклась дома: после школы придёт, поест, потом едет на музыкальные занятия. Кстати, вечно с недовольной рожей! Не нравилось ей это, видите ли. А кто вообще интересуется её мнением? В общем, уходила она в музыкалку, слава тебе господи, но день ломала ровно напополам. Прерывала творческий процесс, сбивала с мысли, с толку, иногда приходила с проблемами какими-нибудь. Какая уж потом работа! Интересно, что бы она, Антония, вообще делала без этой музыкалки? Дочь торчала бы в квартире, начиная с двух часов дня, безвылазно? Нет уж, увольте. Хорошо, что хотя бы дополнительные занятия позволяли на несколько часов увеличить благословенное время покоя и тишины в доме. И дочь при деле, и мать свободна для себя и своей работы.
Какие претензии? Для кого она, собственно, вкалывала столько лет? Даже «в стол»? Ведь потом всё оправдалось, всё абсолютно. Пришли публикации, пошли книги, сами приползли и покорно улеглись в ногах популярность и Союз писателей. Разве не вся семья сняла пенки с этого успеха Антонии? Ещё как!    
Так что, как хотите, но работа Антонии — это святое. А как много мешало делу! Хозяйство, магазины, уборки, готовки... Но сын с мужем, по крайней мере, появлялись дома только к вечеру и лишь тогда требовали внимания и кормления. Дочь же... Утомила она Антонию, очень утомила к своему подростковому возрасту. А тут ещё на тебе – подоспели прыщи с характером!
Плюс ко всему девчонка росла другой не только в смысле внешности, но и умом, и суждениями тоже. Слишком много задавала вопросов, слишком много рассуждала, к сожалению, вслух, слишком любила делать всякие выводы и считать свои суждения истиной в последней инстанции. С одной стороны — понятное дело, подросток же. С другой — раздражала! Тем более, что она умудрялась подвергать сомнению и остракизму абсолютно безусловные и неприкасаемые для Антонии ценности. То же шестидесятничество, например. Или любовь русских писателей к простому народу, над которой эта нахалка подсмеивалась и именно в ней уже в свои тринадцать лет увидела причину наглости и распущенности пьющего и испражняющегося в подъездах народа.      
- А разве причина не в 1917 году? - с интересом спрашивала Антония — иногда рассуждения дочери всё-таки бывали любопытны, над ними стоило поразмыслить.
- М-м-м... - задумчиво хмурила брови Таська. - По большому счёту — да. Но начали всё-таки эти великие классики: с какого-то перепуга стали вылизывать быдлу его немытые задницы, объявляя его носителем какой-то особой духовности и сакрального знания. Он, народ, себе и вообразил...      
- Да я тебя умоляю! Разве это, как ты выражаешься, быдло их читало, знало об их воззрениях?      
- М-м-м... - продолжала хмуриться, размышляя дочь. - Их читали эти самые разночинцы-придурки (во как, разночинцы — придурки!), которые потом шли в этот самый народ и рассказывали ему, какой он необыкновенный и имеющий право на всё на свете.                      
В общем, было над чем подумать. Однако убивали безапелляционность, нахальство и самоуверенность Таськи. Впрочем, в последнем Антония не была убеждена на все сто: всё-таки она часто замечала испуганные дочкины глаза, со стороны видела ссутулившуюся и совсем потерянную фигурку... Кажется, дочь в большей степени бравировала, нарочито нахальничала, старалась создать колючий образ, хотя внутренняя её суть...        
…О нет! Туда Антония не хотела даже пытаться влезать! Ещё чего — лишние эмоции, возможно, расстройства, копание в тёмной подростковой душе. К чертям! И Таська становилась всё более другой, чужой, странной для родителей.              
Вот и выросла совсем чужой. Никому не на радость: ни себе, ни близким. Одновременно замкнутая и взбалмошная, хохотушка и рёва, истеричка и погружённая в свои внутренние мысли. Всё сразу, всё навалом, винегретом и ералашем. Со своими суждениями обо всём на свете, но легко замолкающая, если начать на неё давить и не соглашаться с ней. Затыкалась, уходила в себя, уединялась в своей комнате, врубала дурацкую музыку и пропадала на долгие часы. Несмотря на музыкальную пытку, Антония всегда радовалась этим уходам дочери — так было проще для всех: не видеть друг друга, не общаться, не задаваться ненужными вопросами, не вступать в споры и дискуссии, не раздражать друг друга. А в обществе, на людях, при гостях Таська вела себя более, чем прилично, всегда была милой, послушной дочечкой, за маму горой и вся такая из себя домашняя тёплая девочка. Это и было главным — чтобы именно так смотрелось со стороны. В этом для Антонии таился особый смысл: она в глазах людей была не только талантливым писателем, но и хранительницей домашнего очага. В этом заключалась, как нынче говорят, её фишка, её сила, её умение вызывать в публике восхищение и трепет. Таська, в общем-то девушка тонкая, явно это поняла без лишних объяснений и внушений, она давно врубилась в тему и приняла правила игры. Хоть в этом умничка, что там говорить!
Никто, ни один человек на свете не мог даже предположить, что между дочерью и матерью хоть что-то не так. Расклад в чужих глазах был такой: выдающаяся на грани гениальности женщина родила самую обычную и ничем не примечательную дочку. То есть, сначала сына, но сын получился гораздо ближе к идеалу: умница, красавец и всё такое прочее. Почему умница? А потому. Потому что так сказала Антония, так она всем говорила и упрямо пропагандировала: Гошка — мудрец, Гошка — почти что гений. Доказательства? А это аксиома, надо принимать как данность. Таська же... Самый обычный материальчик. Ничего особенного. Но она, Антония, героически любит обоих детей, заботится о них одинаково, хотя сердце, конечно, больше болит за никакущую дочь... Какая судьба ждёт такую? Гошка-то, понятное дело, проживёт славную жизнь, снищет себе на поприще... поприщах... снищет... Даже в богатом и великом русском языке, который так обожала Антония, не всегда хватало превосходных степеней, когда речь заходила о его талантах и уме, а дальше слушающие и внимающие сами делали выводы, какое большое будущее ждёт парня.
О дочери же придётся заботиться дополнительно: сама девка ничего достичь не сможет, понятное дело: ни внешности, ни ума особого, никаких дарований. Серая серость. Но зато вон как маму любит, понимает, что должна быть благодарна за... А за что? Ну, хотя бы за то, что все в этой семье её любят – в семье, где нет тривиальных людей, где все представляют из себя нечто значительное, но ведь принимают её, неудачную, не гнобят, не обижают. Такова была картинка на экспорт. И Таська ей соответствовала, ни в чём не переча, не противореча матери.
Кто мог предположить, что однажды она взбунтуется? Впрочем, не резко, не сразу. Тревожные звоночки впервые зазвучали лет десять тому назад. Дочь уже была совсем взрослой, семейной дамой, растила дочь, жила отдельно, но продолжала верно исполнять назначенную ей роль, функционировать в точности по правилам, придуманным и установленным Антонией. И вдруг по разным поводам, чаще пустяковым, хотя и не всегда, стала противоречить родителям, высказывать свою точку зрения. На что? Да на всё! На политику (особенно «обострилась» тема шестидесятников), на методы воспитания детей и на многое-многое другое. Вдруг. Ни с того ни с сего. Поначалу Антония легко справлялась с этими взбрыками своеволия, у неё был мощнейший рычаг: она напоминала дочери, что та никто и звать её никак. Даже институт не смогла закончить, не получила диплом, а потому её мнение не может весить и грамма. Правда, сначала на этот её хук справа она получила большой Таськин ор.
- И это ты смеешь бросать мне такие упрёки? - вопила до срыва связок дочь. - Ты, которая сделала невозможным любое моё обучение, где бы то ни было! Какой смысл, в принципе, был ходить и в школу, и в институт, если я до рвоты боялась любого зачёта или экзамена, я ж не могла сдавать сессии...
- Все волнуются, все боятся, никто из-за этого вузы не бросает... - громко взвизгнула Антония.                  
- Все! Все! Опять эти все! - совсем взвыла Таська. - Вот и тогда, в школе, ты меня довела, заела, задолбала этими своими «всеми», требуя бесконечных «пятёрок» любой ценой! Я и так училась очень хорошо, но тебе надо было, чтобы лучше всех и с большим отрывом! Вспомни, как ты изводила и мучила меня - младшеклассницу - своими воплями и истериками по поводу любой «четвёрки»! Я же спать тогда перестала, тряслась по полночи, боялась контрольных, уроков...        
- Не выдумывай!        
- Это ты не лги и не говори, что не знала об этом! Знала! Я жаловалась тебе и на страхи, и на бессонницы, но тебя волновало только одно: какие у меня отметки! Превратила меня с детства в психопатку, в параноичку — учиться нормально я уже никогда больше не могла! И она же ещё меня упрекает... - тут Таська разрыдалась, вся затряслась, бросилась в коридор, накинула плащ и убежала к себе домой. Надо сказать, Антония тогда немножко испугалась: дочкин бунтарский крик был отчаянным и как бы последним. Писательнице показалось, что девка может и не вернуться уже никогда, не простить и затаиться. А вот это совсем ни к чему. Поэтому Антония на следующий же день сама позвонила Таське и «зализала» ситуацию всякими нежными словами, на которые дочь всегда была податлива, дура. В общем, обошлось. Тогда. Потом эта тема ещё не раз возникала в их ссорах, но Антония была тверда: она ни при чём. Она правильно воспитывала ребёнка, чтобы рос человек с чувством ответственности, старательный, не ленивый...          
- Лжёшь... - устало отмахивалась Таська. - Тебе просто нужна была самая лучшая в мире дочь — со справкой, что она самая лучшая. Чтоб всем в нос тыкать, какая ты особенная мать. А справкой тогда мог быть только дневник, заполненный пятёрками и благодарностями от учителей. Только это тебе и было нужно...          
С какого-то момента Антония даже перестала спорить с дочерью, по крайней мере, тет-а-тет. Какой смысл? Таська всё понимала и говорила верно. Пытаться врать ей — всё равно, что пытаться врать самой себе. Нехай так и будет, плевать. Всё равно никто и никогда со стороны в подобное не поверит. Масик? А что — Масик? Масик — это, как её, Антонии, рука или нога, живот или спина. Не будут же органы воевать с собственным хозяином. Для него как она скажет, так и будет. Масик не в счёт!

СЕКС В НАШЕЙ ЖИЗНИ

Сексуальная тема в литературе для Антонии была… как бы это верно выразить, чтобы, с одной стороны, не преувеличить, но в то же время, с другой, не дай боже, не преуменьшить её значение? Очень важной темой. С ударениями на все слова. Но в асексуальный и поневоле вегетарианский советский период темка была под запретом, будто бы вовсе и не было в нашей жизни такого явления, как секс, а литература была слишком высоким жанром, чтобы описывать этакую «грязь». Дети в стране рождались, любовь никто не отрицал, но плотская её составляющая очень по-средневековому была табуирована. Страстный поцелуй – это максимум, что мог позволить себе писатель в книге или, скажем, режиссёр в кино. «В общем, так они и жили: спали врозь, а дети были».
Но в реальной-то жизни никто врозь не спал! Ох, как спали, как спали друг с другом в Советском Союзе! Иногда где попало – в рабочих кабинетах, в подсобках магазинов, да хоть в лифтах… Если уж припирало, то ничто не могло остановить основной инстинкт строителей коммунизма. А в условиях труднодоступности внебрачного секса – ни тебе квартир, ни гостиниц, ничего вообще! – вопрос этот стоял всегда остро и возбуждающе. Поэтому говорили об этом много. Занимались этим в любое удобное, когда оно появлялось, время в любом удобном и даже неудобном, по случаю месте. Когда-то давно и сама Антония… Но это было в прошлой жизни. В очень далёкой и не московской. Весь столичный период в этом смысле был… пресным, скучным, ни разу не удовлетворительным. У Антонии остался только Масик, один-единственный Масик! Поэтому какие бы страсти ни кипели вокруг – в жизни знакомых, друзей, родни,  – Антония уже много-много лет была просто наблюдателем, свидетелем, советчицей, но никак не участницей.
Это тяготило порой. Злило даже. Казалось, что ей в жизни недодают чего-то нужного, важного, что какая-то недобрая сила лишает её нормальных, положенных каждому радостей. Возможно, даже не секс как таковой грезился Антонии, а некие любовные страсти-мордасти, чтоб до потери пульса, до остановки дыхания! Чтоб вокруг всё летело в тартарары, мир трещал и рушился от напора чувств, чтоб стало на всё плевать, чтоб «закинуть чепец за мельницу» - такое было у неё любимое выражение.
Однако вокруг серела московская рутина, верный, скучный муж, дети, необходимость вести дом, работа, которая поначалу не приносила ничего, кроме горечи – не публиковали же! Все страсти мимо, все мордасти у прочих – по слухам, по рассказам столичных подружек. Но даже у этого небольшого количества баб периодически что-то такое вспыхивало и горело хотя бы какое-то время. Ведь все другие тётки были рабочими лошадками, с девяти до шести в присутствии, шансов закрутить какой-то романчик в миллион раз больше, чем у сидящей сиднем дома Антонии. Кстати, это был ещё один повод для писательницы сильно невзлюбить Москву. Этот город её стреножил. Связал и обездвижил. Из бедовой, яркой, центровой провинциальной дивы Антония превратилась в незаметную серую фигурку в бедовой столице.
Потом случился выстраданный и заслуженный успех в работе. Количество контактов и присутствий в разных местах резко возросло, но всё равно ничего уже не случилось, ни встречи, ни романтики. Во-первых, ей было под полтинник, во-вторых, она никогда за собой не следила так, как нужно, как требовалось для того, чтобы быть «ягодкой» – какие уж там страсти, если на нее как на женщину уже не шибко-то смотрели! А раз так, то у неё была очень определённая и приклеившаяся к ней роль почтенной матери семейства, архипорядочной и респектабельной, и эту марку надо было держать. Она уже даже кое-чего стоила и оправдывала себя.
К ней, как к семейному и нравственному гуру, шли те же приятельницы – за мудрым советом от порядочной подруги и писательницы (т.е. инженера человеческих душ), а после того, как случился успех, начали заявляться и «ходоки». В основном это были женщины, очень простые или полуинтеллигентки, рабочие и служащие… но они шли к ней, как к мудрейшей из сестёр, умеющей строить счастливую семью и обожающую своего преданного мужа. Отличная марка, качественный лейбл! И этого надо было держаться, этим стоило дорожить.
А куда девать кипевшие втуне страсти? Где применить нерастраченный пыл, огонь, так бездарно пропадающий безо всякого использования? И тут – о-па, изменились времена, и табу на секс в литературе и искусстве был разом снят. Антония как личность творческая не могла не воспользоваться грянувшей свободой и решила отыграть все свои нерастраченные страсти в собственных сочинениях.
Так постепенно сексуальная тема навсегда прописалась на страницах её книг. Читательницам это нравилось – они ей об этом и говорили, и писали. «Спасибо вам за то, что вы честно изображаете наши с вами чувства, те самые чувства, которых в Советском Союзе якобы не было. Из-за этого «не было» буквально покорёжилась вся моя жизнь. Потому что я тоже так считала, и отвергала секс, если он нужен был для удовольствия, тем более, что лично я никакого удовольствия никогда не получала. В результате в свои 52 года я одна, брошенная мужем (ушёл к молоденькой), дети выросли, любовников никогда не было и уже не будет – я толстая и выгляжу на все 60. И только теперь я знаю, чего лишила себя в жизни. Думаю, что все мои гинекологические проблемы тоже из-за этого. То есть, не думаю, а мне врач так сказала. Ещё она сказала, что нужны… интимные отношения. С кем?».
Подобные письма весьма вдохновляли Антонию на разработку сексуальной темы. А потом ещё и Таська… с этим своим «я не хочу своего мужа». Антония тогда аж задохнулась от возмущения: как она может, как смеет в этом признаваться, да ещё и матери? А пуще всего разозлило её то, что дочь осознала свою проблему, признала и решила, что не стоит с этим мириться. То есть, приняла для себя решение, абсолютно противоположное тому, которое когда-то приняла она, Антония.
Хотелось сказать Таське, что она – шлюха. Хотелось нахлестать её по щекам – звонко так, с оттяжечкой. Молодая, красивая, в хороших шмотках, стройная, с горящими глазами и яркими губами… Да сам секс так и пёр из неё, паршивки! Молодой, красивый муж, видите ли, её не устраивает! Чем? Рост под метр девяносто, смуглый, черноглазый, сильный, улыбка голливудская. А этой засранке всё мало, ей что-то круче подавай! Зудит? Хочется? Так стыдись этого, а не констатируй с обиженным видом и намёком на желание «что-то изменить в своей жизни». Знаем мы это «что-то» - завести любовника, кобеля, коня с причиндалом для постели, для телесной радости. А перетерпеть, как твоя мать, не пробовала, деточка?
Разумеется, ничего этого не было сказано и по лицу никто никого не бил. Но идея-образ в голове Антонии возник: молодая женщина с безобразным зудом между ног, с полным отсутствием моральных принципов и без каких-либо семейных ценностей в красивой башке. И с этим новым подаренным дочкой образом Антония бросилась в экстаз мстительного сочинительства, прибегнув к помощи собственного дара. Благодаря буйной фантазии, умению ударить по врагу словом и образом, да так, чтобы гадине стало солоно, стыдно, Антония, поймала бы сразу двух зайцев: отмщение и успех. А уж когда Тася ушла в полный отрыв, наплевав даже на вбитые в само подсознание установки, на многолетние традиции и правила, установленные Антонией в их семье, героини писательницы, символизировавшие Тасю именно в самом дурном, стали сексуально невоздержанными и совершенно аморальными.
Разве могло это пройти незамеченным в далёком жарком Израиле, где дочь известного российского прозаика внимательно следила за творчеством матери? Кстати, зачем и почему? Почему бы ей было не наплевать и не выбросить из сознания навсегда как саму ненавистную мать, так и её деятельность? А вот не забывала отчего-то. Либо старые чувства любви и привязанности были слишком сильны, либо новое чувство ненависти столь огромно. Как раз это Антония понять могла.
Одно из самых хамских писем от дочери как раз на сексуальную тему было почти истерикой. Таська взбесилась. В главной героине очередной повестушки она справедливо узнала себя. Письмо начиналось с цитат из этой вещи Антонии, после которых полился поток агрессии и жутких обвинений с разоблачениями. Чудовищное письмецо…

"И она быстренько вышла на лоджию, где ее и прихватил здоровый, как бык, нефтяник с забытых богом мест. Не говоря плохого, он пальцем залез в разрез платья и легко стянул трусики. Остальное было делом быстрым, простым и весьма приятным. Махровым полотенцем с веревки Лорка подтерлась..."
  
"Острое желание связало узлом, едва добрела до кресла, принявшего всю ее влагу".
  
"Не имел я тебя, дуреха. Дети от поцелуев не рождаются. А я по тебе мальчиком провел сверху вниз, и вся игра. Если ты от этого сумела забеременеть, то требуй книгу рекордов Гиннеса. Случай – исключительный. Но, увы, мимо денег. Так что живи себе спокойно, если я захочу сына, я знаю, как это сделать по правилам. Но это будет не с такой как ты, трусоватой стервочкой. Живи! И найди кого-нибудь подурее.»

Я давно знала, ма, что сексуальная тема зудит у тебя не только в голове и в воображении, но и в теле. Я давно поняла, что твоя женская неудовлетворённость исчисляется, видимо, десятилетиями, а потому и тема, и символы темы всегда у тебя перед глазами, в голове. Они бьются в ритме сердечных сокращений, заставляя вибрировать все женские, как ты сама любила говорить и писать, "причиндалы", работающие, правда, вхолостую, ведь ты уже давно не имела близости с желанными мужчинами, да хоть с кем-нибудь, кто, наконец, смог бы, унять нестерпимый зуд, погасить этот вечный пожар "внизу живота" (ты очень любишь описывать эти ощущения внизу живота, они тебе так знакомы!).
Когда тебе приходилось "делать лицо" перед малознакомыми людьми или давать интервью, ты всегда надевала маску высокоморальной духовности, почти что святости, тщательно следила за своим в иных ситуациях развязным и похабным языком, удачно производя впечатление интеллигентной шестидесятницы в драной кофте, но с Солженицыным в неухоженной голове. Но стоило тебе остаться среди своих... Ах, какой "блатняк" приходилось слушать нам, твоим детям, из уст своей "интеллигентной" мамы! В "блатняк" для малышей включались более понятные им "члены" и "пиписьки" - это самое невинное, но очень часто употребляемое. Самыми любимыми анекдотами в нашем доме были самые похабнейшие – ведь это правда, ма! Они ужасно веселили тебя, отца и брата. Ржач стоял отменный. Помню, мне, совсем ещё ребенку, становилось ужасно неловко: ведь похабщину несли самые близкие люди. Это было неприятно и тревожно.
Помню, как я была шокирована, когда услышала из твоих уст анекдот, сопровождавшийся бурными аплодисментами отца и братца: "Вопрос к студентам-медикам: в каком месте у женщин самые курчавые волосы? В ответ смущённая тишина. Преподаватель укоризненно качает головой: да в Замбии же! Один студент другому, почёсывая затылок: "До сих пор не знал, что есть такое место у женщин". Очень "смешно", а главное "интеллигентно", правда? Вы ржали, как обожравшиеся кони. А мне тогда было лет одиннадцать…
"Члены", "пиписьки", "трахи" - весь этот лексикон становился навязчиво-агрессивным, стоило тебе хоть немножко "принять на грудь". Тогда уже в ход шёл и посконный матерок. Анекдоты становились ещё менее пристойными, а храбрость росла пропорционально количеству выпитого. И уже пофиг было, что рядом дочь.
Грязь, грязь, грязь... Всегда в ваших разговорах было много грязи, причудливо сочетавшейся с любовью к русской классике, мировой литературе, с диссидентством и ханжескими рассуждениями о морали. Перепады, кульбиты - от лекции о моральном облике настоящего интеллигента до похабнейших шуток, анекдотов и подробных обсуждений "расстёгнутых ширинок" или всё тех же твоих излюбленных "мокрых трусиков" - бывали, порой, столь внезапны и неожиданны, что я невольно всякий раз вздрагивала и с самого детства не могла нащупать ту грань, где всё-таки кончается интеллигентность и начинается уже реальное "быдлячество". А, может, оно начиналось всякий раз, когда на столе "нарисовывалась" так любимая интеллигентами водочка – а, ма?
Твой сын вырос достойным своих родителей: похабная полуулыбка практически никогда не покидает его физиономии, скабрезности сыпятся из его рта, как крупа из дырявого мешка. А уж его руки... его потные руки я с раннего детства помню на своём теле. "Ну, не надо, Гоша, я спать хочу!" - хныкала испуганная девочка, но воспитанный тобой будущий "интеллигент" просто не реагировал на нытьё "этой дуры". У него, наверное, тоже были очень "мокрые трусики".
Почему же, почему ты, мама, жила год за годом неудовлетворённая, вся в мыслях о "трахе-перепихоне"? Я много думала об этом. Я наблюдала за вами. Поскольку в детях ты, ма, разбираешься хуже, чем свинья в апельсинах, то ты даже не представляешь и не подозреваешь, как ребята могут наблюдать за родителями, что они видят, что подмечают. И об этом никогда нельзя забывать. Умные-то люди об этом знают.
Так вот, мой отец, твой муж... Он даже не груш объелся, он хуже. Вечно неопрятное существо с чем-то подванивающим в себе или на себе. Я ведь помню всё это со своих двенадцати-тринадцати лет, когда это стало так бросаться мне в глаза, а ведь ему не было ещё сорока! Молодой мужчина, в самом соку. С тех лет и по сей день он был и остался таким – десятилетия!
Боже… до меня дошло в полной мере…  ТОГДА ему не было даже сорока лет…
…Он обладает "красивой" привычкой почесать задницу или причинное место, а потом с большим интересом тщательно обнюхать пальцы. Ты, как и я, ежедневно лицезрела вечно голые, без носков, кривые, жёлтые ступни с тяжёлыми мозолями и заплетающимися пальцами. Наверно, особенно приятно тебе, как и мне, было наблюдать, мужчину, периодически трогающего их, поглаживающего, почесывающего, а потом задумчиво нюхающего собственные руки.
Может, вы думали, что я не замечала, что я слепая? За столом всегда отец не стеснялся ковырять пальцами в зубах, не считаясь с присутствием людей (даже чужих). Зрелище, ясное дело, не для слабых желудком сотрапезников!
Открой мне тайну, ма, я до сих пор не знаю, как этот человек ухаживал за свой "шевелюрой" состоявшей из тридцати восьми волосинок? Почему его расчёска всегда была липкой и с чёрным налётом? Разве он не имел привычки регулярно мыть голову? Почему не покупал новые расчёски, ведь к старым было противно прикоснуться?
После уборной папа часто не мыл руки – ты замечала это? Я не знаю женщин, которые желали бы прикосновения к своему телу грязных мужских рук.
Отдельная большая тема – ваше бескультурье. Всё это признаки первобытной дикости и деревенской нечистоплотности. Казалось бы – ну и что, совок же, чего требовать? Так ведь вы же именуете себя интеллигентами, культурной элитой, прям таки аристократами духа! В сочетании вот с этим всем кошмаром? Это вас не смущает, не напрягает, не бросается в глаза? Что же это за культура у вас такая особенная? Не включающая в себя ни культуру быта, ни культуру тела… Тошно. Как бывало тошно и противно, ты даже представить себе не можешь! Или можешь? Ты видела, замечала, тебя коробило? Так почему же ты молчала, почему ничего не менялось?
И вот скажи на милость, объясни мне, дуре «бездуховной», мог ли такой муж вызывать у тебя хоть какие-то нормальные женские эмоции? Это в принципе возможно?
Вот почему в твоих книгах последних полутора десятков лет навязчивым образом присутствует такой символ, как "влажные трусики" героини, просто умирающей от сексуального желания. Судя по всему, это выстраданный тобой символ. Ведь не могут же удовлетворить женщину якобы случайные прижимания грудью к чужим мужским плечам, якобы пьяные поцелуи во время совместных застолий и возлияний. Обстоятельства не способствуют - рядом муж, другие гости, а, главное: куда девать этот чёртов возраст?
Я же на свою голову росла и рано стала превращаться в девушку. Чем больше тяжелело моё тело, чем сильнее выделялись груди и наливались все прочие части, тем злее становился взгляд отца. "Такая" дочь его бесила. Интересная "загогулина", да? Да и тебя я почему-то раздражала. Ты, очевидно, судила по себе и подозревала меня в похабных мыслях, во "влажных трусиках", в общем, в диком желании мужчины. Ты, видно, видела подрастающую сучку, конкурентку, которая вполне может найти себе молодого, сильного, и даже хорошо пахнущего самца. Это тебя заедало... Особенно тебя раздражало (это я помню), когда я крутилась у зеркала, что-то придумывала себе из жалких тряпок, самостоятельно училась краситься...
Уже тогда у тебя появились повести, в которых у девочек-подростков "намокали трусики" от вида красивых парней. Девочки изображались весьма неприятными. Меня тошнило от этих описаний, я не понимала тогда, с чего, почему ты так думаешь о нас, девчонках? А это ты, мамуля, думала только обо мне и чуть не рвала бумагу ручкой от ненависти, когда выписывала этих молоденьких, постоянно, с твоей точки зрения, текущих сучек.
Потом история повторилась с внучкой, помнишь, ма? С моей Аришкой любимой… Девочка в тринадцать лет начала бурно расти, слишком бурно. И во взгляде её дедушки, моего отца, обращённом на внучку, возникло то же самое раздражение, что и много лет назад по отношению ко мне. А что ты, ма? У тебя появилась очередная серия юных героинь уже Аришкиного поколения с "мокрыми трусиками" и "взбесившейся плотью".
Знаешь, сколько мне пришлось утирать дочкины слёзки: девочка плакала от комплексов, из-за прыщей и неуклюжей подростковой фигурки. Её мотало то к каким-то готам, то к рокерам, она пыталась искать себя, своё место среди сверстников, что абсолютно нормально для отрочества и юности. Но ты, ма, ничего этого не замечала, не понимала, да тебе было просто начихать! Ты видела только повзрослевшую плоть и, не стесняясь, говорила что-то вроде "Вот выросла девка, одно на уме". А Аришка-то у меня очень хорошая, совершенно нормальная для своего возраста. Кстати, ты ж её давно не видела, спешу сообщить: она стала удивительно, исключительно красивой! Просто загляденье! Такую яркую и очаровательную девушку ещё поискать.
Тебе же ясно стало только одно: ягодка созрела и имеет шанс. А твой, бабкин шанс, совсем протух. Злоба росла. Неудовлетворённость никуда, естественно, не девалась. "Мокрые трусики" в твоих книгах встречаются всё чаще и чаще. И всё грязнее становятся портреты твоих героинь, списанных с меня, моей жизни… В этой повести, ма, ты прям превзошла сама себя. Какая бурная фантазия! Какая отвратительная в своей мерзости главная героиня (это же я у тебя, как обычно)! И сколько смрадной грязи, боже мой, сколько! Не знала, что тебе могут приходить в голову настолько мерзкие вещи, которые ты почему-то приписываешь мне. Твоя придуманная героиня взяла у меня много черт, ох, как много! Да ещё и всякие мелочи, ситуации, эпизоды, с головой выдающие твоё, ма, пламенное желание «искусать» именно меня. Считай, что получилось… Получилось до такой степени, что я могу тебе признаться в одной очень важной, но в то же время страшной вещи: после прочтения я вдруг почувствовала, что… ненавижу тебя. Видишь, насколько тебе всё удалось?
Я знаю, что после этого письма ещё получу от тебя по самую маковку – очевидно, в следующей книге. И вот чему я несказанно рада: мне стало на это наплевать. Видимо, ты переполнила чашу моего терпения, я окончательно поняла, кто ты на самом деле. Поэтому ври дальше. Злобствуй сильней. Мне больше не нужно отмываться от твоей грязи, она ко мне не липнет. У меня осталось лишь любопытство: до какой степени гнусности ты можешь дойти.»

Ничего себе письмишко! Они с Масиком, прочитав его вместе, долго и громко возмущались бессовестностью, бессердечием и злобной глупостью их ужасной дочери. Очень долго возмущались. И очень громко. Ни разу по существу не затронув темы, о которых написала Таська. Потому что говорить было не о чем. Антония знала: Таська написала правду. Ту правду, которую никто не имел права произносить вслух и даже сметь думать. Хорошо, что она свалила из России, хорошо, что её как бы нет ни для кого из здесь оставшихся! Хорошо, что сучка выговаривается исключительно в своих письмишках. Она никогда не посмеет ничего подобного произнести вслух. Побоится. Уж этот запрет, вбитый в девку с самых младых ногтей, дочь не посмеет преступить. Табу, гласящее, что Антония – безупречная мать в глазах всего света, вытравлено, как тавро, прямо на мозжечке Таськи. Так было и так будет. Пусть её тошнит в письмах, пусть она таким образом дарит матери идеи и сюжеты, главное останется неизменным во веки веков.

АННА С ПРИБАБАХОМ

А ведь иногда она, Антония, думала и чувствовала в точности так же, как Таська. Реагировала абсолютно с теми же эмоциями и чувствами – на определённых людей. Вот была однажды история...
Как-то к Антонии завалилась съёмочная группа заштатного телеканальчика, чтобы взять интервью у писательницы. Руководила группой худощавая нервная дама вокруг тридцати, вся в творческом порыве, горении и придыхании, с неизменной сигареткой на отлёте между тощими пальцами. Даже если сигарета не курилась (в доме Антонии курение было запрещено, Масик не выносил дыма), она всё равно присутствовала в правой руке, порой играя роль дирижёрской палочки. Даму звали Анной. Она режиссировала процесс весьма экспансивно, нервно и драматично. Всё время переживала из-за не очень ладно выставленного света: «Витёк, поправь, невозможно же!» - и так восемь раз кряду, надрывно страдала из-за не очень хорошего микрофона: «Нет, но, люди добрые, можно работать с такой техникой?» Словом, минут через сорок Антония была уже порядком утомлена и раздражена, а до начала интервью было ещё далеко. Писательница стоически терпела и, сцепив зубы, нежно и с пониманием улыбалась Анне.  
- Вы — ангел! - в какой-то момент вдруг воскликнула журналистка. - Вы так всё это спокойно переносите! Другая бы на вашем месте... ругалась... ах, сколько раз такое бывало!
- Ну, что вы, деточка! - ещё ласковей улыбнулась Антония. - Я же понимаю — это ваша работа, которую вы любите, я вижу. И вы хотите сделать её, как можно лучше! За это я вас безмерно уважаю.            
- Ах! - вдруг вскрикнула Анна, вскинув ко лбу руку с дирижёрской палочкой, и Антония с удивлением заметила в её глазах блеснувшую слезу. «Она что — дура? Или припадочная? Ещё не хватало!» - мелькнуло в голове Антонии.
- Вы удивительно точно поняли меня, дорогая вы моя! Вот, знаете, я сразу почувствовала в вас родную душу...  
Так, ясно, ещё одна поклонница-почитательница-припадательница у неё в кармане. Антонии не привыкать. Потом было довольно-таки тривиальное и скучное интервью — всё об одном и том же, об одном и том же, но в этом был и свой плюс: у Антонии уже до автоматизма дошло произнесение нужных слов в ответах на нудно повторяющиеся вопросы бездарных журналистов, которых, увы, большинство. Она давно научилась говорить на осточертевшие темы (женской любви, первой любви, жертвенной любви), думая о другом, о своём, насущном. Текст лился из неё, как заученное стихотворение. Ну и что? Если каждый раз всё равно находится интервьюер, ахающий и охающий от её слов, принимающий их чуть ли не за откровение, то какие к ней могут быть претензии? Да что интервьюер! Люди, читавшие или слушавшие писательницу, нередко говорили ей потом: ах, какая глубокая и свежая мысль, как вы это здорово подметили, как точно сказали! «В тысячный раз!» - добавляла про себя Антония. Ну, что ж, не заметили предыдущие девятьсот девяносто девять – ей же лучше.          
Анна прилипла к Антонии. Она стала часто, слишком часто заезжать к ней, потому что «ехала мимо». И писательница быстро смекнула, что у дамы не шибко хорошо с работой, заданий мало, видно, не самый она востребованный и загруженный на канальчике сотрудник. У тележурналистки действительно была масса свободного времени, которое она обожала проводить в болтовне «о высоком». И, как нередко бывало в жизни Антонии, для таких бесед любительница потрещать выбрала именно её. Ну что ж, это плата за имидж — так часто внушала себе писательница в утешение. Производишь на людей впечатление «жилетки» и «жилета пикейного» одновременно, значит, соответствуй, что ж делать.  
Молву о себе такой — гостеприимной, понимающей, хлебосольной, любящей исповеди — нужно поддерживать. И разве она не такая? Разве у кого-то когда-то возникали хоть малейшие сомнения? Нет. Потому что это правда. Принимала людей, никогда не отказывала, всегда наливала тарелку украинского борща, рюмочку водки, а потом гоняла с пришедшими чаи с печеньем. И гостям всегда было уютно, тепло и их языки развязывались до невозможности! Они говорили, говорили... проговаривались... Антония получала от этого некоторый профит – всё ж таки писательница. А гости не раз и не два невольно дарили ей сюжеты и характеры. Так что, не совсем дурное было времяпрепровождение для Антонии, которая уже сто лет сидела дома, никого не видела, за исключением тех, кто приходил к ней. Они и были тем скудным материалом, из которого писательница черпала коллизии для новых книг. Правда, почему-то получалось, что коллизии эти бывали удивительно похожи на уже использованные в её прежних произведениях… А о текущей жизни Антония узнавала из телевизора. Вот, собственно, и все ингредиенты, которые ей были доступны для стряпания новых сочинений. «Ничего, пипл хавает», - повторяла она про себя где-то услышанное выражение.
Но вернёмся к тележурналистке… У новой «подруги» Анны в голове был потрясающий винегрет! Сначала все выдаваемые Антонии «результаты мучительных раздумий и поисков истины» (так пафосно выражалась сама Анна) вполне соответствовали мировоззрению писательницы: дама оказалась ярой антикоммунисткой и антисталинисткой. Её ненависть к усатому упырю Сталину очень импонировала писательнице.  
- Изничтожить лучших людей страны! - с пылающим лицом почти кричала гостья после борща, рюмочки и за горячим чаем. - Превратить нашу культурную ниву в выжженную пустыню, в которой остались лишь слюнявые тупые верблюды и неплодоносящее перекати-поле... - на этой фразе Антония вздрогнула от её выспренней корявости, но не показала виду. По сути-то верно...
Однако через три-четыре встречи с долгими беседами выяснилось, что антикоммунистические убеждения каким-то непостижимым, можно сказать, паранормальным образом могут вполне мирно уживаться в отдельно взятой голове с большевизмом в духе «всё поделить». Ничуть не меньшую злость, чем к Сталину, журналистка питала к богатым и очень благополучным гражданам. Прямо в точности, как большевики сталинского розлива.
- Наворовали! Они всё наворовали! - почти визжала интеллигентная женщина в запотевших очках, размахивая руками. Незажжённая сигарета была намертво зажата между указательным и средним пальцем правой руки — потрясающая тренировка! - Пенсионеры бедствуют, детские дома переполнены, а эти...
«А эти-то тут при чём?» - мысленно парировала Антония. Нельзя сказать, чтобы она так уж нежно относилась к новому российскому классу успешных и богатых, но ума и образования хватало понимать, что альтернатива этим вполне неприятным ей людям одна: опять социализм-коммунизм со всеми вытекающими. И при таком выборе... выбора не было. Поэтому она не очень-то поддерживала так называемые справедливые идеи и призывы, скорее, старалась избегать саму тему, потому что богатые — это, конечно, зло, но зло неизбежное, необходимое, можно сказать. Коли уж не хочется очередного триумфа Шариковской мечты...                                  
Но обижать и расстраивать Анну не хотелось: больно эта дурочка была расположена к ней, к Антонии, сильно ею восхищалась, и здорово преданно собачим был её взгляд под очочками. Антония это ценила и привечала. Поэтому стоило потерпеть. Она не спорила с гостьей, но активно и не поддерживала. Спокойно кивала, иногда чуточку поддакивала, но свою позицию чётко не обозначала. На этом основании Анна пребывала в ложном убеждении, что писательница разделяет её взгляды и позиции, её ненависть к богатству и успешности по-российски. И это убеждение заставляло журналистку каждый раз в очередной свой визит вновь и вновь митинговать, сидя в мягком кресле, на тему «богатство — зло, делиться надо». Антония стискивала зубы, но терпела. Один раз, правда, не выдержала и заметила:            
- Видите ли, деточка, без этих самых богатых кровопийц, как вы выражаетесь, мир пока что существовать не научился. К сожалению...
Ох, лучше бы она промолчала! Эмоционально-пафосная и слегка неуравновешенная Анна чуть не задохнулась... Она запрокинула голову, будто ей тяжело дышать, зажмурилась, закусила губы чуть не до крови, стала бордовой... Антония даже перепугалась, что сейчас журналистка схлопочет сердечный приступ.            
- Анна! С вами всё в порядке? - привстала писательница, уже протягивая руку к телефонному аппарату – «скорую» вызывать.
Анна левой ладошкой прикрыла глаза, задышала мелко и часто, потом один раз глубоко вдохнула через ноздри воздух, резко на выдохе опустила руку, открыла полные слёз обиженные очи и страстно заговорила:            
- Нет, вы не думайте так, так нельзя думать! Общество, государство просто обязано брать таких людей под жёсткий контроль и заставлять делиться! Никто не вправе жировать в момент, когда кто-то другой бедствует или тяжко болен без средств для лечения. Мы люди или нет? Мы обязаны быть людьми! А кто не хочет ими быть — надо заставлять, нравится им это или нет. А люди обязаны отдавать излишки тем, кто нуждается...
«Почему она против коммунизма? - недоумевала Антония. - Точнее, видимо, так: она думает, что она против коммунизма. А на самом деле очень даже «за»... Дура.»                  
- Анечка, а вам не кажется, что в ваших рассуждениях есть определённый большевизм? - ласково спросила писательница гостью.
- Нет! - закричала совсем заалевшая лицом Анна. - Я не хочу насилия или революции! Я считаю, что всё должно быть сделано экономическими методами: к примеру, установить такой налог на прибыль и богатство, чтобы каждый богатей, таким образом, полностью содержал, к примеру... ну... детский дом...
«Совсем дура», - с сожалением констатировала Антония. Впрочем, как оказалось, не просто дура с идиотской идеей, а обиженная на общество и систему творческая неудачница. Оказывается, ни один из богатых людей не соглашался финансировать Анне съёмки фильма по её, разумеется, «гениальному» собственному сценарию. Правда, до того, как ей отказали нехорошие мистеры-твистеры, сценарием не заинтересовалась ни одна студия и ни единое творческое объединение, коих нынче вагон и маленькая тележка.
- Их интересует только прибыль! – жалобно всхлипывала Анна. – И нет никакого дела до искусства.
Антония мысленно морщилась, слушая всё это, но внешне не показывала своего раздражения, а участливо кивала.    

ТАСЯ VS АННА

Однажды писательница, будучи в благодушном настроении, рассказала дочери о своей новой знакомой и беседах с ней. Как-то вдруг, к какому-то слову пришлось… И реакция дочери была точь-в-точь, как у Антонии, только тут же откровенно высказанная вслух: «Дура непроходимая!». Матери, словно услышавшей саму себя со стороны, это неприятно кольнуло ухо: ведь это неправильно думать так же, как Таська. И Антонию вдруг понесло.        
- Так не стоит говорить, - поджала она губки и осуждающе покачала головой. - Она просто идеалистка, творческий человек, увлекающийся...
- Чем? - удивилась дочь. - Своими прожектами? Где её реальная работа? Вот то полупрофессиональное скучнейшее интервью с тобой? Это творчество? Что она, к примеру, сделала ценного для родины-матери, чтобы ей давали денег под её дурацкие сценарии?
- Ты разве читала этот сценарий, чтобы судить? - возмутилась Антония.
- Я — нет.  А ты читала?
Нет, Антония тоже не читала. Анна предлагала ей, даже очень назойливо предлагала, но писательница сослалась на страшную занятость и горящий договор с издательством. «Но попозже непременно прочту!» - сгоряча пообещала она, про себя, матерясь на чём свет стоит. Не хотелось ей читать эту «нетленку», в которой она заранее подозревала обычное разлюли без признака таланта. Ох, как же была права великая Раневская, когда сравнивала талант с прыщом на носу, который невозможно спрятать! А по тому, как Анна сделала тот сюжет для телеканала, по тому, как и о чём она говорила, было очевидно, что скрывать ей совершенно нечего, даже маленького прыщика нет. Амбиций — до фига, самомнения более чем, а вот талант не проглядывается. Как и ум, похоже... Да, господи, сколько она таких «непризнанных гениев» навидалась, сколько их сиживало тут, в этой комнате, в этом самом кресле — убеждённых в собственной исключительности, в немилости судьбы и сильных мира сего к ним, особенным, необыкновенным, самым-пресамым! Детки, вас уже можно закатывать в банки и солить — такое вас ненормальное количество, вот прям гениев-то! Небось, научилась за долгие годы отличать настоящие искры от пустого тления.                    
Правда, Анна сумела всё-таки удивить писательницу своей исключительной оригинальностью: она обвинила в своих неудачах не злую судьбу и завистников, как бывало обычно, а богатых, которые денег не дают. Даже не государство виновато — нет! А те, у кого есть свои личные «бабки». Их, оказывается, нужно отдавать прямиком Анне — на необходимое для народа кино. Вот так вот, ни больше, ни меньше!          
Но Антонии не хотелось вторить дочери и соглашаться с ней, вот не хотелось — и всё тут! Это она - знаменитый литератор, она имеет право на подобное понимание, а Таська... Да кто она такая, чтобы судить хоть кого-нибудь? Чтобы насмешничать и острословить? Сама разве что-то из себя представляет?  
- Её сценарий я непременно прочту, - сухо проинформировала Антония Таську. - Но не тебе хихикать на эту тему. Не тебе. Может, ты что-то создала в этой жизни этакое, чтобы судить людей?
Дочь подняла на мать большие удивлённые глаза, в которых было сплошное недоумение.                
- А при чём тут я? - тихо спросила она. - Я разве предъявляю к кому-то претензии и требую денег? Разве я хожу по чужим людям, рассказывая о своей гениальности и агитируя за социалистические меры дележа? Зачем и почему ты опять перескочила на меня, а, мам?
А чёрт его знает, зачем и почему! Антония не могла объяснить, отчего сообразительность дочери, её не всегда добрый, но всё-таки ум, раздражают Антонию, даже выводят из себя и буквально вынуждают ставить дочь на место, да так, чтобы при этом по возможности обидеть и унизить. Ведь когда-то её бесило именно несовершенство ещё не взрослой дочери, то, что она не было первой, лучшей, самой-самой. Но одновременно с этим не меньшее раздражение с некоторых пор стали вызывать её правильные, умненькие мысли, её верные и точные суждения и умозаключения. Что за парадоксальное раздвоение?                                            
«Дочь меня просто раздражает, - признавалась себе Антония. - Раздражает любое её проявление — и плохое, и хорошее. Я, что — чудовище? Урод? Почему так?» Думать о себе плохо неприятно и дискомфортно. Страстно хочется найти объяснение и оправдание своим чувствам. А ещё лучше отыскать настоящего виновника. И сознание любезно, даже угодливо идёт на поводу у этого желания писательницы.
Во всем виновата сама дочь! Когда она родилась, то была, разумеется, невинна. Но ведь и Антония не виновата в том, что дочь... не понравилась, не получилась, не соответствовала. Разве она, Антония, не имеет права на свои чувства? Имеет, конечно! А с учётом того, что её миссия на этом свете очень даже весома, то и счёт к ней должен предъявляться другой, чем к иным людям. В конце концов, в отличие от большинства, её ум, дар, талант — это  то, что делает мир прекраснее, людей — лучше. То есть, роль Антонии — это не мать-свиноматка, отнюдь! У неё есть высокое предназначение, призвание, в общем, нечто такое, что исключает её из ряда обывателей, ставя в особенное, привилегированное положение. Нельзя к ней применять примитивные критерии материнства и требовать квохтать над снесённым яйцом! Не для неё сия стезя. Поэтому её неприятие дочери и простительно, и объяснимо: она не может, не имеет права распыляться на мелочи и бытовую дурь, на дурацкие попытки понять своего ребёнка, постичь его самость, уважать его такого, какой он есть, в общем, подчинить себя этому маленькому существу, принеся, таким образом, в жертву своё предназначение. В противном случае – зачем же ей был дан дар? Для чего Господь вложил в неё эти силы, страсти, это умение превращать обычные слова в живые образы, характеры, в клубки страстей, пульсацию мысли – в феерию творчества? И разве правильно на это забить, как выражается молодёжь, наплевать, растратив такие нетривиальные дары – на что? - боже ж мой, на воспитание детей? Можно подумать, именно для этого Бог или сама природа трудились в поте лица, складывая мозаику генов таким образом, чтобы на выходе получилось красиво, получился талант, дар, призвание! Потратить это на «угу-агу-кушай кашку»? А ведь она и так слишком много сил и времени отдает  уборкам-магазинам-готовкам...
В моменты подобных размышлений Антонию всегда охватывала дикая ярость на родных: как это они не понимают, как смеют так спокойно принимать её жертвоприношения на семейный алтарь? Сколько потеряно сил, сколько не написано, сколько она не смогла донести до читателей своих мыслей и чувств!    
«Тебе нужна прислуга? - спрашивала Антония сама себя в такие минуты. - Да упаси боже! - отвечала себе же. - Не смогла бы никогда терпеть чужого человека в доме...» Чего же ей было надо? А надо ей было, чтобы все её домашние, даже Гошенька (прости, сынок!) принимали куда большее участие в хозяйстве: сами ходили в магазины, сами умели приготовить себе еду, сами прибирали квартиру. Но, с другой стороны, в её жертвенности было кое-что полезное: Антония имела замечательную возможность время от времени устраивать эмоциональные взбрыки с криками «Я вам тут кухарка и уборщица, в то время, как для мира я — писатель!», а лицезрение их виноватых глаз, опущенных голов и ссутулившихся фигур очень даже радовало и, как это ни странно, придавало сил. Домашние становились такими тихими и удивительно послушными — все. Ну, кроме Гоши. При нем Антония ничего такого не устраивала, не решалась тревожить парня. Вот его — не надо...
Впрочем, как же далеко увели её мысли по этой дорожке… А речь-то шла о том, что Антония — не банальная домашняя хозяйка и даже не тривиальная работающая мать семейства. Она — нечто большее и гораздо более важное. Поэтому спрос с неё другой. И мироздание вместе со всеми населяющими его людьми просто обязано понимать и принимать такое её отношение к дочери.
Да, Таська была невинной, когда родилась. Но когда выросла в подростка... или даже раньше... она просто обязана была осознать, кто и что такое её мама, и вести себя соответственно. Соответствовать. Но она, то ли не понимала, то ли делала вид... В любом случае, дочь и не думала ничему соответствовать и быть правильной. Напротив, нередко, будто специально, упрямилась, бычилась, вредничала и доводила Антонию, не соображая, что таким образом покушается не просто на нервы матери, а на её дар, на её долг, на Призвание. И раздражение Антонии на дочь успешно подпитывалось Таськиным же порочным поведением, разрасталось, пухло и жутко давило на их отношения, на обстановку в семье. Во всём была виновата Таська! Она — вечный очаг постоянно тлеющего конфликта, непрекращающегося непонимания и разногласий! Понятное дело, что уже давным-давно она не может не видеть, какой величиной является её мать, как к ней едут люди со всех концов страны в поисках мудрости, правильного совета и понимания. Видит, конечно. А выводов никаких сделать не в состоянии? Не хочет?
Плохой человек. Она просто плохой человек. Родилась плохим человеком, выросла плохим человеком. Ничего с этим поделать  невозможно! Генетика, наверное, от каких-то предков поганые гены взыграли... Или так звёзды встали в момент её рождения... Но Антония здесь точно ни при чём. Не её кровь, не её сущность. Чужая.
А ведь она не выбросила дочь на произвол судьбы под забор, не сдала в детдом, даже в круглосуточные ясли не определяла! Антония по натуре гуманист и шестидесятник (да-да, дочечка!) и невинного ребёнка обидеть не может. Тем более, что с самого начала ещё было не совсем понятно, как жестоко судьба над ней посмеялась. Это нынче она задним умом всё понимает и правильно анализирует, а тогда... Тогда ещё была надежда, что маленький комочек вырастет во что-то родное, как Гошка. Но Гошка — один такой. Самый любимый, самый красивый, самый сладкий сынуля на свете! Куда там Таське...
Словом, на дочкин вопрос «при чём здесь я?», ответ мог быть один: да при всём! Невыносимо, когда ты права, потому что не можешь быть права — плохой человек не должен быть правым, с плохим человеком нельзя соглашаться даже в мелочах, дабы не укреплять его в его неправильности. Поэтому не дождёшься, Тасенька, моего одобрения во веки веков! И всякая дурная, глупая, с помойкой вместо мозгов, Анна будет всегда права перед тобой, хороша перед тобой, справедлива перед тобой.
Антония обо всём об этом подумала быстро, намного быстрее, чем тут написано. Буквально за пару секунд все рассуждения пронеслись в её голове привычным торнадо объяснения, самооправдания, самоуспокоения.
- Не тебе судить и осуждать человека, у которого есть большая цель и правильная мечта! - сложив у губ весьма выразительную скорбную складку, Антония выдала залп «Таська, знай своё место!». - Человек к чему-то стремится, хочет доброго и прекрасного для людей, для искусства. Работает над этим, бьётся, в чём-то ошибается, где-то идёт, возможно, не тем путём. Но пытается делать! И задачу перед собой ставит большую, настоящую...
Тася опустила голову. Потом резко вздёрнула подбородок и, чуть прищурившись, внимательно взглянула на мать.            
- Ты это серьёзно, да? Я, по-твоему, живу низко и неправильно, а... эта вот... Анна... правильно и красиво? - Антония с удивлением заметила в глазах дочери... насмешку. Это что за новости?
- Ну... в общем... тебе не стоит её судить... - немножко растерянно ответила писательница, обалдев от совершенно нового взгляда дочери. Наглого?  
- Ладно, ма, я поняла, - спокойно отреагировала Таська, вставая и явно не желая продолжать тему. - Я лучше пойду. Своим неправедным, безнравственным путём, ага, - и, клюнув мать в щёку, дочь ушла. Антония пребывала в смятении, ощущая, что нечто в жизни начинает меняться совсем в нехорошую для неё сторону, валится куда-то не туда... Идут странные процессы, не подвластные ни её воле, ни её желанию. Будто опухоль, которая зреет где-то внутри организма, опасная, грозящая бог знает какими бедами, а ты, вроде бы полновластный хозяин собственного тела, ничегошеньки с этим не можешь поделать и даже не понимаешь, как и что там творится. Примерно такое же ощущение.
Однажды получилось так, что в разговоре принимали участие трое: писательница, Анна и Таська, вдруг заехавшая к матери совсем не вовремя по дороге в редакцию журнала, которой она последнее время руководила. У Антонии как раз митинговала Анна. Некстати... Сейчас дочь увидит своими глазами эту «высокую правильность», ая-яй...              
Тася внимательно и как бы с интересом слушала страстные речи Анны и с хорошо скрываемой иронией глядела на журналистку. Насмешку в её взгляде могла прочитать только мать: эти чуточку поднятые домиком брови всегда свидетельствовали о не вполне серьёзном отношении к собеседнику. Немножко снисходительном.                
А тут как назло Анну несло особенно лихо:                                        
- Смотрите, у государства нет денег на культуру, на театр, кино, телевидение. И это понятно, - Тасины брови метнулись вверх и тут же опустились, но Антония «прочитала»: «Почему понятно? Кому понятно? Мне — непонятно». - А богатые люди ставят себе золотые унитазы и украшают бриллиантами своих собачек... - у Анны голос задрожал от гнева и возмущения, а Тасины брови хихикнули: «Дались этим дуракам и дурам золотые унитазы! Любимая тема». - И им нет никакого дела до того, что театр гибнет, музеи замерзают, а настоящее кино не снимают, потому что оно небюджетное, не приносит доходов и его никто не финансирует. Как же так?
- А вы, наверное, предлагаете обязать богатых спонсировать нашу культуру, в частности, производство «правильных» фильмов? - тихо и вкрадчиво, едва заметно шевельнув бровями, но тут же вернув их в положение «домика», спросила Таська.
- М-м-мда-а-а! - страстно почти простонала Анна. Антония дёрнула плечами в волнении: дочь, похоже, изготовилась к прыжку.  
- Вот, к примеру, мой сценарий… - сверкнула глазами журналистка, и Антония мысленно охнула: жертва сама идёт в пасть хищнику! Нашла, идиотка, перед кем о своём неснятом шедевре поговорить. – Я придумала кино о настоящем, вечном, о любви, которая всему основа и начало…
«Какая же ты оригинальная! – заскрежетала зубами Антония. – Сейчас наговорит вагон и кучу тележек ничтожных банальностей, ё-моё!»
- Но им, этим толстосумам, нужна прибыль, только прибыль!
- Ну, это понятно и логично, - заметила писательница. - Безвозмездно спонсирует только государство, ожидая своих прибылей в виде культурного и воспитанного на хорошем населения....
- А, значит, богачам, гражданам страны, это не нужно? – сощурилась и запалилась ещё пуще Анна.
- Ох... у них не столь глобальные намерения и желания. Они свою жизнь строят, свой бизнес, думая максимум о собственной семье...
- Разве это правильно? – продолжала распаляться Анна. - Почему-то вот я думаю обо всей стране, обо всём народе, о его духовной пище...
«Потому что ты — голодранка и делать тебе больше нечего», - мысленно ответила ей Антония и с досадой прочитала то же самое во взгляде дочери.                            
- Понимаете, Анна, - вкрадчиво и почти ласково вдруг заговорила Тася, - вот у коммунистов как раз и не получилось сделать нового человека. Такого, чтоб думал прежде всего обо всём человечестве, а не о своей семье, не о своих детях. Всякий раз, когда у них получалось нечто близкое к идеалу, выяснялось, что это жуткий Голем, чудовище, не способное ни на что хорошее, доброе, зато прекрасно умеющее пожирать детей, - на этих словах Антония вздрогнула от брошенного на неё дочерью взгляда. Что-то такое в них полыхнуло – обвиняющее, что ли, и одновременно с этим болезненное и страдающее. Что это было? Губы дочери чуть скривились в иронии, бровки домиком, голос спокойный, но глазами она устроила пожар на лице матери! Это обвинение? Этакое иносказание для неё, Антонии, разговор с матерью под видом разговора с этой дурочкой? Странно. Лучше всего сделать вид, что ничего не заметила... Да и дурочка что-то там лопочет...
А лопотала дурочка про свой сценарий, который так прекрасен, и фильм по нему был бы очень нужен людям. Таська совсем разошлась:
            - Простите, а про высокие качества сценария и про его необходимость людям - это только ваше мнение или чьё-то ещё?
            - Мой сценарий читали очень многие - все мои друзья и родственники - мнения не разошлись! - гордо вскинула голову Анна.
            - Ага, понимаю, - закивала Тася. - А среди этих людей случайно не попались какие-нибудь известные киноведы или кинокритики, которые оценили бы его с профессиональной точки зрения?
            - Я понимаю, к чему вы клоните, - сощурила глазки сценаристка. - Вы же прекрасно знаете, что нынче такие времена - за так ни один человек с весомым голосом в мире искусства не даст хорошей характеристики ничему и никому. Всё только за конвертируемую валюту! Не делайте вид, что это для вас - новость.
            - Да, времена ужасные, кошмарные, - запричитала Таська, - просто ужас, какие времена! Только вот такие люди, как, к примеру, Герман, находят возможность снимать... сколько лет он снимает своё кино? Десять? Двадцать? Заметьте, дело там отнюдь не в средствах - такой проблемы у него нет. Он просто вот так по-своему снимает кино - деньги ему дают. И сценарий его фильма... по очень хорошей, скромно говоря, литературной основе, не находите? Из братьев Стругацких, если мне не изменяет помять. Или Сокуров... Вот уж некассовое искусство, нужное единицам! А деньги ему дают. Режиссёр снимает. Никому не известному Звягинцеву помогли снять «Возвращение», так дебютная лента стала сразу событием мирового масштаба. Может, причина в том, что в них, вернее, в их талант верят, потому что он очевиден?
            Анна стала пунцовая и очень-очень злая.
            - Вы намекаете, что я никто, звать меня никак и поэтому мне можно отказывать? - женщина уже почти шипела от гнева.
            - Да помилуйте, я просто рассуждаю вслух... Ну, на самом деле, не можете же вы требовать от богатого человека, чтобы он на вас женился, если вы ему не приглянулись, правда? Почему же он должен давать вам деньги, если ему ничуточки не нравится ваш сценарий, а оценки ваших друзей и родственников его совсем не убеждают?
            Что там скрывать - Антония слушала дочь с плохо скрываемым удовольствием, ей нравилось, как та рассуждает и вправляет мозги Анне. Но сама хозяйка дома предпочитала всё-таки молчать.
            - Понимаете, - продолжала тем временем Таська с невинным и даже наивным видом, - многие жалуются, что сегодня, лишь обладая блатом, связями и бабками, можно реализоваться и добиться признания. В таких случаях я часто задаю себе вопрос, а почему по произведениям советских драматургов Зорина, Володина, Горина или писателя Трифонова, например, ставят в театрах спектакли и снимают по их пьесам фильмы до сих пор? Кто "башляет" режиссёров и чем подкупают продюсеров? Ты не в курсе? - Тася повернулась к матери, обращая вопрос к ней. Антония в ответ лишь хмыкнула. Дочь продолжала:
            - Какую уже по счёту сделали версию "Анны Карениной"? Ой-ёй! Неужто "толстовская мафия" всех подкупила, даже Голливуд?
            - Я вас поняла: вы не считаете мою работу достойной! - зло процедила Анна, с ненавистью глядя на Тасю.
            - Я? - как бы страшно удивилась Тася. - Господь с вами, я не читала ваш сценарий, понятия ни о чём не имею. Но ведь у нас разговор идет об общем подходе, а не конкретно о вашем случае. Я просто рассуждаю и думаю... Вы же не предлагаете закон, который был бы направлен исключительно на вашу работу? Но ведь это не значит, что любой, кто придет к богатому человеку со своим сценарием, получит в обязательном порядке деньги. Вот вы говорите, что все ваши друзья и родичи от вашего сочинения в восторге. А среди них, случайно, нет никого из списка «Форбса», ну, или поменьше, не обязательно так круто?
            Анна зло сопела и молчала, насупившись.
            - Может быть, они все скинутся, сбросятся, возьмут кредиты в банке, заложат квартиры... Вы им предложите, они же убеждены и в сценарии, и в таланте режиссера, дело того стоит, вдруг выгорит.
            - Я вас понимаю, как мне кажется, очень хорошо, - язвительно проговорила Анна. - Вы из тех, кто убеждён, что человек всегда ставит своё личное выше общественного, свою семью выше народа, свои деньги выше искусства?        
- Возможно, из этих самых, - кротко улыбнулась Таська. - Знаете, я, например, ужасная эгоистка, да почти что враг прогрессивного человечества! Для меня здоровье дочери, мужа, родных, их благополучие важнее всего на свете, главнее всего народа вместе взятого, вкупе с президентом и конституцией! А ещё мне глубоко плевать на культуру, даже великую, если мой ребёнок будет голоден или болен, а у меня не будет бабла, чтобы его накормить или вылечить...
Она специально использовала слово «бабло», чтобы царапнуть трепетную собеседницу, чтобы та вздрогнула и ужаснулась людской низости. Анна и ужаснулась. Она смотрела на Тасю, как на того самого Голема, как на привидение, на Несси, только что вылезшую из своего холодного озера. А дочь — Антония видела это прекрасно! - с трудом сдерживала хихиканье. Хотя взгляд её по-прежнему беспокоил Антонию: она переводила глаза то и дело с Анны на мать и обратно. И что-то в этих  глазах цепляло, как крючок, оставляя болезненные «затяжки» в душе. И сильная, но пока ещё невнятная тревога заставляла сжиматься сердце писательницы.  
- Впрочем, я вам ужасно благодарна за эту беседу! - вдруг воскликнула Тася «светским» тоном и разогнула брови в элегантную дугу вежливой учтивости. - Этот разговор мне многое дал, я кое-что для себя поняла. Весьма полезное! - широченная улыба в тридцать два зуба и вновь быстрый взгляд на мать. Опять такой же – тревожный, гневный и болезненный. Что она поняла? Что ей было полезно? Что всё это означает и почему пол уходит из-под ног от мучительной, но непонятной тревоги?                
Интересно, что после этого случая Анна перестала беспокоить Антонию частыми визитами. Зато звонила по-прежнему регулярно, молотила свою высокопарную чушь в трубку, Антония же привычно сидела за письменным столом, разглядывая лежащее и стоящее на нём: свою рукопись, ручку, металлического Дон-Кихота, пластиковую таксу... проводила пальцем по перекидному календарю, зачем-то листала его странички — непременно назад, будто проверяя свою память — а что было неделю назад, а две, а месяц... Она почти не слушала свою собеседницу, настолько это было мучительно скучно и всегда одно и то же: очередной отказ жадного продюсера, «потому что ему нужна исключительно касса, сборы, миллионы, а мой сценарий, вы же понимаете...» - боже, опять и снова по сотому кругу! И Антония просто терпела.    
Она умела терпеть любых дураков, лишь бы это были чужие люди. Однако не могла терпеть даже неглупых близких, которые не соответствовали ее ожиданиям. А чужих и дальних — да ради бога! Посторонние не задевали ни единой струнки её души, не вызывали ни одной эмоции. Зато они могли дарить повороты сюжетов для  книг, иногда рассказывали какие-то забавные истории, которых Антонии в её добровольном заключении в собственной квартире ох как не доставало! Эти бесконечные «ходоки» и прилипалы «из народа» нередко, даже часто, любезно приносили ей загогулины сюжетов.
Близкие же... О, они дарили ей гораздо большее - эмоции! Взять хоть Таську... Она рождала в матери злость, желание высказаться-рявкнуть — а это самая главная пружина творчества, необходимая для написания рассказов и повестей! Никто и не подозревал, что лежало в основе ее вдохновения, даже Масик не знал. Хотя, возможно, догадывался, но благоразумно молчал. Тася была неиссякаемым источником писательской злости Антонии. Она высекала из дочери, как искры из камня, разные персонажи — неприятные, гадкие, которых читатель должен был ненавидеть! Она заставляла эти персонажи совершать такие поступки, какие в её представлении непременно совершила бы дочь, окажись она в подобной ситуации.  
Для создания сильной и задевающей самые потаённые струны души книги, которыми она так славилась, Антонии всегда нужны были горячие отрицательные эмоции, посыл ненависти, искра ярости. И черпала она это весьма обильно именно из близких, которые хоть и невольно, но весьма часто вызывали у неё нужные чувства. Особенно дочь. Наверное, всё это плохо и неправильно — с точки зрения обывательской морали. Но когда речь идёт об искусстве, о настоящей литературе, наверное, лучше обойтись без оценок и осуждения. Антония не принадлежала себе, она обязана была быть рабыней своего дара.      
Фиг с ней, с этой бесталанной и глупой Анной... ну и ладно, что отношение к этой женщине самой писательницы и её дочери в общем-то совпали... Зато «высеклась» ещё одна искра гнева — протест против богатеньких, против их мира потребления и эгоизма, эгоцентризма, звериного индивидуализма. Ой, только не последнее — это вылезло откуда-то из глубин памяти времён совдеповской антикапиталистической пропаганды: антиобщественный индивидуализм личности при капитализме. Обвинить в те годы человека в индивидуализме — это как нынче обозвать его замшелым совком. Так что, забудем то, что мило уху всяких аннушек-большевичек-антикоммунисток, не будем уподобляться бездарностям. Как человек умный и талантливый, Антония начала сочинять намного более сложный и противоречивый образ богатеньких мерзавок, чтобы это было сочно, колоритно, вкусно и не глупо.          
И как вовремя подоспели все последние события из жизни дочери. Она ушла от мужа и нашла себе... да-да, какого-то состоятельного господинчика, «из нынешних», как поначалу думала Антония. Позже выяснилось, что он-то как раз «из своих» - интеллигент в третьем поколении (даже круче, чем все они!), прекрасно образованный, в 90-е успешно начавший бизнес и, таким образом, вполне заработавший на хлеб с икрой.  
Это злило. Злило, что он оказался не нуворишем в малиновом пиджаке, не хамлом с гнутыми пальцами и бритой башкой. Это ломало картину и сдерживало злость Антонии, точнее — мешало этой злости. Надо было найти какую-то гнилость в нём, необходимо было найти...  
Нашлось. Даже два гнилья. Первое: дед этого господинчика дослужился до генеральского звания и не был репрессирован в сталинские времена, когда арестовывали всех. Делаем вывод: либо сам арестовывал, либо сотрудничал с гэбухой. Хлипкая версия, ничем не подкреплённая, похожая на навет, но, как известно, за неимением гербовой... сойдёт. А второе Антонии подарила как раз Анна, в очередной сеанс нытья по телефону, вдруг сказавшая:        
- Да ни один человек в стране не мог в 90-е честным путём заработать денег! За каждым успехом тянется кровавый след... - ух, как удачно сказанула-то дурочка! Вот спасибо тебе, дурочка Анна, вот оно самое то, что было нужно. Раз так думает народ…
Конечно, никто не мог по-честному! Конечно, кровавый след! И ты, умная (ха-ха!) моя дочь, не можешь об этом не знать. Значит, тебе всё равно, какой ценой заплачено за твоё благополучие, за подарки, которые делает тебе мужчина, за роскошь и загранпоездки, за квартиры и цацки? Всё равно, да? Вот ты какая! И нашла себе под стать! Нувориша! Негодяя!! Разбойника, наверняка закатавшего не одного человека под асфальт!!!              
Стоит начать себе что-то целенаправленно внушать, не встречая отпора — ни внешнего (кто в своём уме будет противоречить великой Антонии?), ни внутри себя самой (она даже не пыталась критически оценивать собственные суждения об этом человеке — зачем, кому это нужно?), как ложь постепенно начинает становиться твоим настоящим убеждением. И очень скоро она, эта кривда на глиняных ногах, превращается в фанатичную веру, и вот уже забывается нервный и суетный поиск истины, точнее, разумных путей к ней, который заменяется строительством целого храма лжи, где ты — первосвященник.
Уговорив себя, Антонии с её даром слова и убеждения, умением воздействовать на слабые и зависимые умы, удалось внушить всем родным и знакомым, что новый избранник дочери – чудовище из 90-х, с которым порядочным интеллигентам-щестидесятникам нельзя даже за один стол сесть, не потеряв чести. Тася же была практически изолирована от всех – она тогда слишком занималась собой и своими делами, слишком погрузилась в собственные проблемы, её чересчур засосала идея «изменить жизнь». Что ж, Антония помогла ей в этом. Она поспособствовала её избавлению от опостылевшего прошлого, а заодно и от всех людей, которые с этим прошлым связаны. Никто больше не хотел знать порочную и гадкую Таську. Никто бы ей не поверил, что её избранник – человек порядочный, а она искала не секса и денег, а любви и покоя. И ни у кого даже не возникало подобной еретической идеи: все они, как птенцы из зоба матери, приняли от Антонии подготовленную к употреблению, полностью размоченную и переваренную информацию о дочери и её новом браке. Без критики и сомнений.  
Всё-таки писательница сумела добиться такого положения в своём круге, о котором всегда мечтала и которое полностью её удовлетворяло. А для чего же существует высокое положение? Разумеется, чтобы им пользоваться в своих интересах.

СОН НЕ ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ

После страшненького Тасиного письмеца следующее было странным. Причем, настолько, что поначалу Антония на самом деле усомнилась в психическом здоровье дочери. Но к концу чтения успокоилась: всё это ерунда, глупости, дурные фантазии ничем не занятого мозга.
  
«Привет. Я долго приходила в себя после того раза, после предыдущего моего письма. Я написала про свою ненависть к тебе, и мне это тоже дорого стоило… Пришлось обращаться к врачу, было сильное ухудшение. Теперь уже лучше, по крайней мере, дышу ровно и желания ударить тебя уже нет. Впрочем, к чему тебе эти бюллетени о моём самочувствии – можно подумать, тебя это хоть капельку волнует.
Зато я тоже начала пописывать – беру пример с тебя! Или гены «заговорили»? Не знаю, но пока что получается то ли нечто вроде дневников, то ли рассказики какие-то вырисовываются… Не волнуйся, я тебе не буду присылать свои почеркушки! Я вообще, скорее всего, побалуюсь этим и брошу – не моё дело. Не писатель я. Но в острый момент вдруг меня что-то дёрнуло и потянуло. Что-то «наваракалось»… Ну, да бог с ним, не о том речь.
Когда мне было плохо и я лопала сильные препараты, чтобы хоть как-то спать, мне несколько ночей подряд снились странные, яркие и наполненные смыслом сны. По утрам я их записывала. Одним из сновидений хочу поделиться с тобой.
Я знаю, что умерла. Как-то легко во сне подумалось: я умерла, пришло время. Сначала кольнуло болью и печалью, а потом сразу же пришла мысль: раз я понимаю, что умерла, значит, смертью ничего не заканчивается! Значит, что-то будет дальше. И мне стало радостно и дико любопытно. Все эти мысли заняли сотую долю секунды, поэтому сразу же возникла картинка…
Яркая-преяркая, прямо мультяшная зелёная лужайка. Вокруг приятный лесок. Где-то за кустами и деревьями – я почему-то это точно знаю, хотя и не вижу – чистый и тёплый водоём. В общем, такое сказочно прекрасное, идеальное, подмосковное лето в экологически чистейшем месте – под солнышком, под голубым небом. На лужайке стоит красивый деревянный стол со скамейками. Где-то в уголочке лужайки скорее угадывается (я не могу как следует разглядеть) симпатичная деревянная избушка. В общем, сплошной рашн-деревяшн... с какого-то перепуга.
А за деревянным столом сидят и радостно мне улыбаются… мои лучшие друзья, погибшие в страшной автомобильной аварии уже двенадцать лет назад. Ты помнишь их, ма? Это Лена и Митя. Такие родные, прежние! Когда их не стало, я, помнится, почувствовала страшное одиночество: не так много… да совсем мало было у меня друзей, с которыми мне бывало тепло, спокойно, уютно и радостно. Но жизнь отобрала у меня тех немногих, кого я по-настоящему любила. Надо сказать, что вообще-то Лена с Митей мне снятся нередко, даже часто. Но этот сон был особенным.
Так вот, я бросаюсь к ним, милым моим друзьям, они вскакивают, обнимают меня и говорят:
- Ну, вот, мы и дождались!          
- Что значит – дождались? – не понимаю я.
Леночка, нежно проведя рукой мне по волосам - странно, такой несвойственный моей несентиментальной подруге жест - объясняет:
- Мы так внезапно ушли от всех вас… Ни с кем не успели ни договорить, ни доспорить, ничего не доделали…  
- Такая нелепость! – Митя улыбается широко, от уха до уха. – Разве можно так расставаться со всеми, ничего не докончив и не досказав!
- Поэтому мы решили всех ждать, - подытожила Лена. – Мы могли сразу двинуться дальше, но, поскольку был выбор, решили ждать. Вот тебя, наших родителей… да ты знаешь, оказалось, что много кого!
- А есть выбор? – удивлённо спросила я, «свежеумершая».
- Конечно! И у тебя он тоже есть. Либо ты ждёшь здесь всех тех, кому непременно ещё хочешь что-то сказать, либо двигаешь дальше…
- Дальше – это куда?
- Дальше – это дальше! – смеялся Митя. – Ты должна решить здесь и сейчас. Ждёшь или нет?
- Ребята, если с вами, то могу ждать до любого пришествия! – радостно воскликнула я.  – Мы вместе дождёмся всех: вы – своих, я – своих…
- А кого и зачем тебе надо дожидаться? – вдруг строго спросила меня Лена. - Ты же умерла не внезапно, не погибла, в твоей смерти нет никакой неожиданности, болезнь всё-таки. Что ты не успела сказать и кому? Если хочешь с кем-то просто доругаться, то это того не стоит, поверь! Глупо было бы застревать здесь, чтобы подлецу ещё раз сказать, что он – подлец. Он это и так узнает, понимаешь? Ему и без тебя растолкуют и гораздо более доходчиво. А ты потеряешь много прекрасного времени…
- Разве здесь есть время?
- Конечно. Не такое, как было у нас раньше, другое, но тоже есть. И его жалко терять. Мы тебе не советуем, милая! А если нужно передать что-то по мелочи, скажи нам: мы и твоих встретим и передадим. Это у нас целое море несказанного, нам даже дочку придётся дождаться… - Лена стала очень печальной. – Ведь мы ушли, оставив её совсем маленькой, столько ей не сказав…
- Вы и её будете ждать? – ахнула я.
- Непременно, - кивнул Митя. – Мы так по ней соскучились и так с ней мало побыли в жизни…
- А что там за домик? – я всё напрягала зрение, пытаясь разглядеть избушку.
- В тот домик как раз уходят говорить с теми, кого дождались и с кем нужно очень долго беседовать, - объяснила Лена. – Пока он тебе не нужен, ты не сможешь к нему приблизиться и войти в него, он будет ускользать…
- Как это – дом будет ускользать? – не поняла я и вдруг заметила, что мои друзья исчезли, растворились прямо в воздухе у меня перед глазами. Мне стало не по себе и ужасно грустно. – Где вы? – почти шёпотом спросила я у пустоты. И услышала ответный шёпот:
- Мы всё тебе объяснили. А тебя мы как раз ждали за тем, чтобы сказать лишь одно: не тормози из-за тех, кто сделал тебе плохо. Не останавливайся, плюнь на них, иди дальше, не жди – они того не стоят, а своё получат, не переживай.
Голос милой подруги стих. Я осталась одна на чудесной лужайке. Там было тихо, только из леса раздавались трели птиц. Ветерок нежно гладил мне щёки… Здесь было хорошо и можно было ждать. Легко и приятно. Но для чего? Вопросы моих друзей заставили меня задуматься. Воспользоваться гостеприимством и очарованием этого места, чтобы дождаться моего главного мучителя – собственную мать, чтобы – что? Снова сказать, как я её ненавижу за мою поломанную жизнь? Жалко похабить всякой гадостной речью такое дивное место! А больше ничего несделанного и несказанного у меня вроде бы и нет. Пойду-ка дальше, решила я во сне и тут же будто яростный порыв ветра подхватил и закружил меня так, что я не удержалась на ногах, потеряла равновесие и кубарем покатилась будто бы вниз…  
На самом деле я просто проснулась. И вот какая чёткая и ясная мысль была в голове после этого сна: нельзя залипать в грязи так надолго и копаться в ней столь мучительно. Нужно найти способ отмыться и освободиться от этого раз и навсегда. И сделать шаг вперёд, потом ещё шаг, уйти как можно дальше, забыть и наплевать. И я постараюсь сделать это. Хотя пока не знаю, как.
Такой вот сон приснился мне на самом деле. Его яркие краски напомнили мне очень ранее детство. Мне было, наверное, лет пять, не больше. Я, ма, как-то увидела во сне очень страшное: ты превращалась в свирепую ведьму. В самую настоящую Бабу-Ягу. Я боялась её и плакала во сне, думая, что мне конец, эта ведьма сейчас сделает со мной что-то ужасное! И я знала, что не могу ни бежать, ни спрятаться, потому что это - моя мама, обожаемая мной, любимая и единственная мама. Как же можно бежать от мамы? Как можно пытаться скрыться от неё, как можно прятаться и пытаться избежать участи, которую она тебе готовит? Она же - мама, а это значит, что из её рук я должна, обязана принимать всё, даже самое страшное, даже смерть. И только так, никак не иначе... Проснувшись, я опять заплакала, потому что мне было жутко стыдно: как я посмела видеть мою любимую мамочку в таком виде, в таком качестве? Я на самом деле обожала тебя, ма, обожествляла, преклонялась перед тобой. И теперь мне действительно интересно, что же такое случилось в том совсем раннем детстве? Почему маленькому ребёнку приснился такой кошмар? Естественно, я ничего не помню... Но очевидно же, что-то было. Ты, случайно, не помнишь, что? Впрочем, даже если помнишь, ты мне всё равно не расскажешь.
За сим откланиваюсь".
          
Ох, ты боже мой, тоже мне сны Веры Павловны! Смеху подобно. Ну, а помнит ли она, Антония ту старину? Кое-что помнит, да... Стыдное. О чём не узнает никогда и никто, даже Масик.
Таська была совсем крохотная, в манежике торчала. Дело было ещё в Волгограде, до их переезда в Москву. Однажды утром Антонии стало очень даже лихо. Её вдруг скрутило ужасом и тоской. Масик уехал в командировку, Гошенька был в школе, а она торчала дома с Таськой. И вдруг на неё нашло: жизнь катится под откос, она, звезда, первая красавица и умница в любом коллективе, в совсем недавнем прошлом редактор молодёжного отдела областной газеты, сиднем сидит с ребёнком дома потому, что сейчас в этом городе для неё достойной работы не нашлось. Чёртов муж в полном порядке и вовсю строит карьеру, нацеливаясь на Москву. Оказался вполне способным журналистом. Вроде бы надо радоваться, но досада разъедает душу и теребит сердце, не давая ему стучать ровно и спокойно. Антония скрипнула зубами, и в эту минуту Таська, сидя в манежике, издала какой-то резкий и громкий звук и изо всех сил швырнула игрушку, которая улетела аж к окну и шлёпнулась прямо на кактус, стоявший на подоконнике. И это так разозлило Антонию в этот момент, так было не вовремя, что вся досада и весь гнев вдруг обратились на маленькое, глупое, записанное и слюнявое существо в манежике.
- Да что же это такое! - заорала будущая известная писательница. - Ты совсем не можешь спокойно сидеть? - она вскочила и метнулась к манежику, с ненавистью глядя на дочь, которая испуганно замерла и впилась глазами в мать. - Что ж ты за зараза такая, какого чёрта тебе надо?! Мало того, что сжираешь мою жизнь без остатка, так ты ещё тихо и спокойно сидеть не можешь, дрянь! Да кому ты такая нужна, зачем ты здесь, для чего, чтобы мою жизнь заедать?! - Антония уже орала со слезами, которые бурно лились из её глаз, голос срывался на фальцет и визг, очень хотелось врезать по этой толстощёкой розовой детской физиономии. Вот разъелась девка-то, а! Ни голода не знает (то ли дело Антония, едва не погибшая в годы украинского голодомора в младенчестве), ни крыс в чистом доме (то ли дело Гошенька, сон которого Антонии приходилось охранять от хищных крыс - тогда они с первым мужем недолго, но всё-таки пожили в жуткой коммунальной квартире), в общем, весь из себя благополучный жирный младенец - фу, смотреть тошно!
Глазищи маленькой Таськи стали дико испуганными, в них появился даже первобытный ужас. Она вдруг схватилась ручонками за голову, будто защищая себя от удара, и разрыдалась так безнадёжно, так горько и страшно, будто бы приготовилась умирать. Даже не очень громко, скорее обречённо. Антонии стало стыдно и противно и, чтобы прекратить эту кошмарную сцену, она бросилась на кухню заниматься делом - варить Таське кашу. Ещё минут десять из комнаты слышались отчаянные подвывания, потом всё стихло. Когда мать вернулась в комнату, дочь, свернувшись запятой в позу эмбриончика, крепко спала, иногда всем тельцем вздрагивая во сне. "Успокоилась, - удовлетворённо подумала Антония. - Чего ж ещё ждать? Всё, как с гуся вода! Какие у неё могут быть горести и проблемы?"  
Не эта ли сцена превратила Антонию в ведьму во сне пятилетней дочери? Впрочем, потом были разные сценки помельче, не такие травмоопасные, но тоже драматичные. А о той, первой истории никто не знает и никогда не узнает. Уж это будьте уверены! Всякая женщина имеет право на слабость. Безусловно! Никакой вины Антония за собой не чувствует. Тоже мне - детские сопли и истерики. Всё это пустое и проходит. Всегда проходит, раз я так считаю.

ВЕРНЕМСЯ К НАШИМ КОТАМ

Надо было продолжать вычитывать собственную рукопись, а всякие тяжёлые мысли поселили и в душе, и в уме разлад – какая уж там работа. Но – соберись, Антония, соберись, возьми себя в собственные железные руки, ты же можешь! Итак, читаем…
Ма и Па, хозяева говорящих кошачьих, кои представлены в книге. Их Мурз встречается в потустороннем мире с душами всех их прежних котов и кошек, и кошачьими пастями глаголет истина и творится высшая справедливость по отношению к Таисии, дочери Антонии, и всему тому, что та за свою жизнь понаделала. А Ма и Па – это чудесная возможность сказать о себе и Масике много хороших слов. Раз уж от детей никогда не дождаться, так хоть самой под конец жизни написать о себе так, как хотелось бы, чтобы о тебе говорили родные.
Устами Мурзика Антония говорила о самой себе с нежностью. Не перебрала ли? «Тонкие беззащитные щиколотки». Хорошо? По-моему, очень трогательно. Всего в трёх словах о Ма - цельный образ хрупкой, слабой, доброй женщины. Но вот дальше:

«Ма не такая, она не просто струна, она клубок струн, задень одну – и уже – какофония страданий или счастья. Подумаешь, у соседа сломали что-то в машине – у нас вообще нет машины, и Муська рассказывала, что никогда и не было. Зачем Ма трещит пальцами и охает: «Бедняги, надо же такое горе!»? Какое горе? – хочется мне крикнуть. – Какое?»

Не пережала ли? Не просматривается ли в таком описании образ дурной истерички, а не всеохватно доброй и любящей весь мир женщины? Есть сомнения. Ладно, Масик почитает, скажет, не пересолила ли она.
А вот, вроде бы, удачный, красивый диалог котов о Ма:

«– Она всегда хотела океана любви. От мужа, детей, меня, даже от цветов. Это, скажу тебе, напрягало.
– Но ведь она и сама была океаном.
– Это тоже напрягало. Нельзя ничего делать слишком. Надо быть в мере.
– В чем, в чем? – не понял я.
- В мере. В смысле знать меру. Она была чересчур.»  
  
И опять – не чересчур ли этот «чересчур»? А ведь как прекрасно сказано о ней, об Антонии – «она была океаном»! И снова обида с досадой потревожили сердце: ну, почему все эти высокие слова о себе она должна писать сама, а не её дети, к примеру, в своих книгах, посвящённых матери, которых они не пишут, или в мемуарах, которые и не собираются писать. Почему ей самой приходится смотреть на себя как бы со стороны и с нежностью? Почему ни одна сволочь?..
Впрочем, откуда ей знать, что придёт в головы детей, когда её не станет? Но… Гошка (прости, сынок, прости, любимый!) писать вряд ли будет – он никогда не блистал литературными способностями, а уж после десятилетий пьянства о чём можно говорить? Таська же… А ей нечего сказать. Она ведь теперь, по её признанию, свою мать ненавидит, но в этом никогда никому не признается – ни устно, ни письменно, не решится, в этом Антония не сомневается. Писательница привыкла всякую работу делать качественно, на совесть. И работа с дочкиным сознанием по внушению ей с коляски, что мать в их доме и окрестностях – королева вне критики, цезариня вне любых подозрений, и так должно значиться в умах людей во веки веков, аминь! – эта работа велась долгие годы, весьма тщательно и планомерно. Да, кое-что в этом качественном построении за последнее время покосилось, и даже наблюдаются зияющие провалы в некогда безупречной конструкции. Но главное – основа, фундамент – цело, нетронуто, непоколебимо. Поэтому почта из Израиля – это тот максимум, который дочка себе позволяет для того, чтобы выговориться, сбросить пар и вякнуть рвущиеся наружу слова. Она даже с мужем наверняка до конца не выговаривается – не смеет себе позволить.  
Но, кто знает, может, сбросив весь дурной негатив в письмах, Тася потом, сильно потом, когда уже Антонии не будет, опомнится и, наконец, поймёт, с кем имела дело, у кого ей выпало счастье родиться и кого она всю жизнь мучила. И что-то напишет… Покаянное. Отругав непременно саму себя за непонимание, проанализировав всё с самого начала, с детства, и найдя, наконец, для характеристики матери те самые слова, которых та заслуживает. Возможно… Писать девка может. Впрочем, к чему гадать, что будет после? Главное, успеть до - уничтожить все её письма, чтобы никто и никогда их больше не прочитал. А вот это важно! Хорошо, что сейчас до неё дошло. Не забыть! Уничтожить. Спалить. Эти их семейные тайны никто не узнает никогда. Иначе… иначе напрасно было вообще всё, вся её жизнь, всё то колоссальное строительство бытия и своего мира, на которое она потратила жизнь. Напрасно? Да не дай бог!
Но вернёмся к нашим котам. Что же это так тяжело ей работается нынче, отчего так тягостно на душе и отвлекает каждая мелочь, каждое воспоминание? Почему надсадно кровоточат мысли о всех Таськиных письмах? Почему они все разом вдруг вспомнились и навалились своей ненавистью и болезненностью, отчего именно теперь ей, Антонии, не дают покоя воспоминания о том, что в каждом своём послании трындела дочь? И сердце не даёт покоя, и печень постоянно побаливает. Антония уже дважды приняла лекарство для печени, а всё равно  беспокоит. Не надо было, видимо, вчера пить водочку. А почему, собственно, именно вчера не надо было пить? Был прекрасный повод и подходящее настроение! Да, вчера настроение было, а сегодня никакого. Сплошные мучительные думы и воспоминания.  
Антония вдруг поймала себя на том, что её рука сама тянется к ящику стола, в котором лежат эти взрывоопасные и сочащиеся ядом письма от дочери. Нет! Работать, вычитывать, не отвлекаться! Что же за напасть такая? Забыть о Таське, забыть, пока не сделано дело!
Итак, коты! Коты, повесть, рукопись, вычитка, работа! Никаких Тась!
Легко сказать... С каждой страницы рукописи на неё буквально прыгала дочь со всеми своими глупостями, гадостями... дышала ей в лицо, кривлялась, строила рожи и даже... смеялась над ней. Конечно, что может быть глупее: пытаться запрещать себе думать о розовом слоне, как в том анекдоте. Сама же писала книгу с главной мыслью в башке — ударить дочь, унизить, растоптать и опозорить. Естественно, что в каждое слово, написанное собственноручно Антонией, вложен кусочек этой сверхзадачи, этой вожделенной цели и путеводной звезды «кошачьей» повести. Куда ж деваться от мыслей и образов? Как они были рядом с Антонией в процессе писания, так и будут теперь постоянно выглядывать из каждого абзаца. Надо просто взять себя в руки, отключить эмоции и спокойно делать свою работу, обычную завершающую работу... А потом можно будет расслабиться, вернуться опять к дочкиным письмам и много-много думать обо всём том, что составляет главную пружину злости и творчества писательницы. Но вычитывать работу надо спокойно и профессионально. Возьми себя в руки, Антония!
«Они у меня и добрые, и умные, а главное – не способны на зло», - так говорит Мурз про Ма и Па. И как же при чтении этого могут автоматически не возникнуть в памяти Таськины письма, где она лихо обвиняет мать именно в злобе и причинении зла? Собственно, в «кошачьей» повести Антония и постаралась решительно ответить на все дочкины обвинения, отмести их и сделать так, что чудовищем будет выглядеть именно Тася. Ей, Антонии, как известной и признанной писательнице, все карты в руки в этом деле! Не учитывает этого доченька, всё время забывает в своей борьбе с матерью, какие силы на стороне Антонии: талант, известность и положение уважаемого в обществе человека. Этим дочка опять и снова свою дурь показала. Против кого ты пытаешься воевать, мошечка? Была бы поумнее, грелась бы в лучах материнской славы, а так — сама себе на голову наложила.
Коты. Главные свидетели и носители правды, истины, настоящего знания. Их невозможно обмануть, невозможно подкупить, они, как часть первозданной природы, не могут, не умеют лгать — природа не лжёт, она не человек! И таким образом, мнение котов становится истиной в последней инстанции, приговором без права пересмотра и амнистии. Свидетельства котов намного весомее и правдивее показаний любого человека, ибо человек может заблуждаться в своих взглядах и плутать в точках зрения, а котам сразу же дана природная мудрость — видеть суть. На этом всё и построено, это и должно убедить читателя в безусловной правдивости персонажей и правильности расставленных акцентов и данных оценок. Антония читала и, помимо удовлетворения, отчего-то всё больше испытывала странное беспокойство именно по поводу написанного. Нет, не о качестве речь. Напротив: пожалуй, в этот раз её злость и обида сумели высечь особенно яркую и талантливую искорку её дара. В некоторых местах у Антонии прямо дыхание перехватывало от, чего греха таить, восхищения собой. Она будто бы смотрела со стороны, читала чужой труд и удивлялась мастерству автора.
И в то же время в голове, будто сталкиваясь на трудном и нерегулируемом перекрёстке, теснились, толкаясь и сердито гудя, разные мысли и воспоминания, дочкины упрёки — реальные и из израильских писем, то, что было на самом деле и то, о чём Антония с ужасом узнавала из Тасиных откровений (не врёт она, никогда не врала, не умеет ведь даже!). Все красивые и так разумно построенные доводы писательницы, рождённые её талантом, безупречные образы и хлёсткие фразы как бы лбами врезались в эти жёсткие и такие убедительные вражьи аргументы и совсем некрасивые Тасины словесные конструкции и переставали быть безупречными и разумными, приобретая оттенок злобного сведения счётов, наветов и теряли свою правдивость на глазах. «Это просто потому, что я читаю, я! - кричала себе мысленно Антония. - Читатель будет поглощать текст безо всяких этих ненужных знаний-пониманий! У него не возникнет привкуса гадости!»  
Антония охнула и откинулась в своём величественном кресле. Гадость. Это слово само по себе возникло в её сознании, как будто не она это, а сама Таська читает и морщится: «Какая гадость!» Сердце начало выстукивать неровный ритм, в печени предательски заныла болезнь. Сильно долбанула, зараза! Что это? Почему на сей раз всё идёт не так? Почему по телу вместо блаженной неги отмщения и кайфа исполина-победителя растекаются вместе с желчью и боль, и стыд, и страх?  
Это надо преодолеть, побороть, силой взяв себя в руки, скрутив себя, как кого-то чужого, безжалостно и жестоко, так... так, как она скручивала всегда любого непокорного, ту же дочку, к примеру. Разве она не сильная, не всемогущая? Разве не умеет свернуть в бараний рог кого угодно — хоть силой, хоть словом, хоть авторитетом и умением надавить и задавить морально? Разве не подчинила она всю свою собственную жизнь служению своему дару, работе, интеллектуальной и творческой деятельности? Разве не получилось у неё всё задуманное, разве она не победила всех и вся?
Всё получилось. Всех победила. И неужели же не справится с какими-то там жалкими страхами и рефлексиями, возникшими по желанию её бездарной и ужасной дочери, мерзкого отродья, вражины? Ведь она, очевидно же, именно этого и добивалась, разве может Антония, известная, популярная писательница, незауряднейшая личность, для многих культовая фигура, и спасовать перед ничтожной девчонкой, вздумавшей перечить и противоречить ей? Да ни за что! «Ничего у тебя, деточка моя, не выйдет!» - твёрдо решила Антония и, глубоко вздохнув, вернулась к рукописи. Решительно и спокойно. Почти...
Она погрузилась в чтение, и некоторое время ей было даже хорошо. Она радовалась собственному слогу и стилю, образам и эмоциям, найденным удачным эпитетам, словом, своему литературному мастерству. И вот очередной острый абзац. Когда Антония дошла до него, первым чувством, жарко вспыхнувшим глубоко внутри, снова была радость удовлетворения местью за дочкину жестокость и грубость. «Помню, как ты, деточка, в своих письмах морщила нос от отцовской якобы нечистоплотности, да и в реальности, думаешь, я забыла, как ты крючилась от разных запахов, которые тебя, нежную такую, приводили в притворный ужас? То тебе ноги наши не так пахли, то обувь, то ещё что-то... В твоих глазах я читала: «вы свиньи». Думаешь, это можно простить? Да, ты всегда была чистюлей-идиоткой, воевавшей как с главным врагом с любым человеческим запахом в себе и от себя, мылась, как ненормальная, по три раза в день, без дезодорантов жизнь свою представить не могла. Смешная и жалкая в этом глупом, тупом, мещанском стремлении благоухать, как роза. Пошлячка! Вот своей мещанской меркой ты и мерила людей, их интеллектуальный уровень и степень культуры. Все наши гости из провинции тебе плохо пахли: «Ах, мама, разве ты не чувствуешь этого запаха затхлости и несвежего тела? Это же невозможно вынести!» - и бросалась проветривать квартиру после очередного нашего гостя. А эти люди, не чета тебе были — интеллигенты настоящие, образованные, умные и начитанные, с дипломами вузов, между прочим! А тебе от них всё пахло чем-то. Дрянь! Ну, ничего, ты тоже получишь удар за запашок и это будет посильней, чем твои идиотские придирки».
...Опять говорят коты. Умершие коты беседуют с Мурзом.

«- Запах, – сказал Том. – У них разные запахи. Особенно у дочери. Скверный запах зла, точнее, раздраженной зависти.
– А как пахла их дочь?
-  Плохо, – сказала Муська. – Как пахнет плохой человек».    
  
Неважно, что Таська обожала Томуса, и именно она принесла его в их дом. Неважно, что та самая Муська, которая жила у них всё Таськино детство, умерла от горя, когда Тася с мужем переехали в свою квартиру. Муська заболела тогда сразу же и сдохла через три недели. Кто об этом знает? Никто, кроме их семьи. И не узнает теперь. С этого момента все будут знать, что даже животные с самого маленького Таськиного возраста ненавидели её как воплощение зла на этом свете. Они — звери, они видят суть.      
Сначала был жар радости. Но почему-то снова он вдруг начал превращаться во вполне конкретную холодную боль в правом подреберье. Антония охнула и схватилась за бок. Да что же это такое. Не поддаваться!      
Продолжим. Коты и запахи...

«Потом он пошел по квартире и сказал, что в ней иначе пахнет, что раньше здесь сильно пахла девочка, он не любил бывать в ее комнате.
- А у сына – устойчивый запах спиртного, выпитого тайно. Ты знаешь, запах открыто выпитого очень отличается от тайно выпитого. Тайный пронзает всю плоть, и он отвратителен примесями духа крови, мочи, желчи, слюны, всего, чем наполнен человек. Тайно пьющие вырастают в неизлечимых алкоголиков. Ты что, не знал этого?
- Я никогда не думал об алкоголиках. Мне они не встречались. Ма и Па любят пригубить рюмочку, но они от этого делаются только лучше. Такие ласкучие.»
          
В подреберье кольнуло. Почему-то представилось, как Таська расхохоталась, читая про «пригубить рюмочку» и «ласкучесть». Конечно, она будет ржать, рассказывая своему муженьку, как её родители «пригубляли» по несколько рюмочек водочки зараз чуть ли не каждый день и становились «противными и глупыми». Но ничего — кто ей поверит, кроме её благоверного? Пущай болтает.
Хуже, что она будет болтать (и болтает уже наверняка!) про Гошеньку. Конечно, эта сучка не скрывает, а напротив, благовестит везде о том, какой тот опустившийся алкаш. Как потерял работу, профессию, семью... И какой он извращенец — лапал её, маленькую девочку, когда уже был взрослым. И никакой кляп ей в рот не воткнуть! Одно только счастье: нет у неё никаких контактов с родными и близкими, никому никогда она прямо в глаза эти мерзости не расскажет. Кому она там, в Израиле, может «открыть глаза»? Да никому. Опять же — пусть болтает.
Но самой Антонии было худо, ох как худо от мыслей об этом! Себя-то не обманешь, не уговоришь.
Она вспомнила, как вскоре после Таськиного визга в их доме по поводу Гошиного поведения много-много лет  назад, он ввалился к ним, естественно, сильно подшофе, но, как обычно, довольный собой и собственным местом в жизни. Мать покорно и нежно покормила голодного пьяненького сына обедом и усадила его пить чай.
- А у тебя нет ничего вкусненького, да покрепче? - Гоша, как обычно, сощурил один глаз, поднял бровь и ухмыльнулся. Ах, до сих пор видны остатки его былой красоты, его чертовского обаяния и мужской харизмы!
- Я думаю, тебе уже достаточно, - твёрдо отчеканила Антония, не переставая обожать своего единственного и самого лучшего в мире мальчика. - Я как раз хотела с тобой поговорить.
- О чём? - поморщился Гоша. - Опять о работе? Я сильно вас всех напрягаю? Слишком часто и много беру денег? - боже мой, с каким сарказмом он это произнёс! Типа — деньги, фу, низко, как об этом можно говорить?                      
- Нет, о другом... Хотя, я надеюсь, ты всё-таки думаешь о своём будущем. Как-то его планируешь?
- Ох, ма-а-а... Будущее... Мне уже под полтинник, у меня сплошное прошлое, вот о нём я и думаю, - и засмеялся. Противным пьяным смешком. - Ладно-ладно, давай, трави. О чём бум говорить?
- О Тасе.
- А что о ней говорить? Там, как обычно, говорить не о чем, насколько я понимаю в медицине, - и опять он заржал. Антония почувствовала, как в ней закипает раздражение. Подавив волну плохих чувств к любимому сыну, она по возможности спокойно и даже просто деловито осведомилась у него, что такое было между ним и Таськой в далёком детстве... в какую такую «больничку» они играли? Реакция сына её напугала. Он побледнел, глаза сузились в щёлочки, желваки на скулах напряглись.
- С-с-сука! - прошипел он едва слышно. - Ты её больше слушай! - это он уже кричал. - Лгунья, всегда была мелкой пакостной лгуньей!  
Неправда, тут же подумала Антония.
- Никогда ничего не было! Никогда и ничего! Сексуальная маньячка, расфантазировалась! Может, её уже в психушку пора сдать? А то скоро зелёных человечков видеть станет!.. - чем больше он заходился и орал пьяненьким фальцетом, тем горше становилось в душе Антонии. Она слишком хорошо знала своего сыночка. Да и дочь тоже... Всё правда. Всё было. Таська не лжёт. И это страшно. Страшно потому, что существует на нашей планете вот такая информация о Гошеньке, которая теоретически может ему навредить. Как? Да как угодно! Хотя бы просто кто-нибудь поверит Тасе и не подаст руки её мальчику. Побрезгует. Хотя разве он хоть в чём-то виноват? Антония всегда, всю жизнь полностью снимала любую вину со своего сыночка. Искренне ли это было? На самом ли деле она видела в этой грузной и уже далеко некрасивой оболочке почти что ангела, сбившегося с пути, но по сути своей прекрасного ангела? На этот вопрос даже она сама не смогла бы дать честный ответ. Но самая главная её установка, установка женщины и матери велела ей всегда укрывать его от наветов и бурь, от жестокости и неприятностей, от лихих людей и равнодушия — от всего! «А от пьянства не уберегла», - будто бы слышался Антонии чей-то упрекающий голос. Да, не уберегла, её грех! Значит, будет в десять раз сильнее уберегать от всего прочего, от любого лиха! И даже от правды, если нужно. Особенно от страшной правды.
И вот как рассуждает её кот в книге:

«Ах, Ма, Ма... Она у меня умница, добрая, хорошая. Но, между нами говоря, дурочка. Не понимала и не поймет никогда, что не может быть побега от себя самого. Твои потроха всегда с тобой. А сын был слаб духом. Глоток спиртного взбадривал его слабенькую душу, и он находил в этом утешение. Как и весь российский народ. Глоток – и уже откуда-то кураж, лихость, и даже мысль взмахивает крылышками, а на самом деле – обманка и самообманка сразу. И уже пошла-поехала плясать губерния слабой человеческой природы. Родители приискали ему классного врача-специалиста. Но молодой идиот был уверен, что он силен и сам со всем справится. «Мне никто не нужен, – кричал он пузырящимся ртом, – я сам себе врач». Теперь гниет в одиночестве чужой страны. Жена нашла себе другого – нормального, а вот мать сыночка не найдет уже никогда. Я-то знаю, о чем он иногда думает там, далеко. Я нет-нет да захаживаю к нему. Подглядываю. Он думает, что вернется и будет читать и перечитывать книги. А когда-то наткнется на те книги, которые любил в шестнадцать лет, – Бредбери, Шекли, Саймак, Лем, – и уйму им подобных, вспомнит те мысли, те порывы, которые были в нем чисты и прекрасны.»

Кот видит и знает того же прекрасного мальчика, того же ангела, что и Антония. И именно так она и заставит думать о нём всех, кто будет её читать и кто знает её семью.
Что же касается этого его греха из Таськиного детства... Не его это грех, не его! Так легко представлялось: вот они, ещё дети (конечно, дети, в семнадцать-восемнадцать лет мальчишка разве взрослый?) спят в одной маленькой комнате, дочкина кровать находится почти на расстоянии вытянутой руки от кровати сына — именно так и было в их старой квартире... Юноша весь истекает гормонами, он всегда был страстным и эмоциональным мальчиком... А Таська вечно беспокойно спала. И вот она во сне сбрасывает с себя одеяло, и мальчик видит голые девчачьи ноги... и задранную ночную рубашечку... Что творится с юношей? Каково ему? Она, Антония, до такой степени в подростковой сексуальности разбирается, знает. Может ли он, бедняга, сдержать себя?
Коты в новой книге Антонии тоже многое понимали:

«- А сын был как раз хороший, но он был очень слабый, почти бессильный, и ему было тяжело носить большое мальчишеское тело. Он искал способы облегчить это. Мотался на велосипеде, как сумасшедший. Где он?
– Он алкоголик, – ответил я.
- А! – ответил Васька. – Вспомнил. Я его видел. Он шел, как ходит по земле птица с подбитыми крыльями, она ищет смерть.»

Вот именно: большое мальчишеское тело. Тяжёлое от гормонов и чувств. С которым он не знал, что делать и что делать со всеми обуревающими его страстями. А тут — голые ноги и причинное место девчонки, прямо под носом. Бедный Гошка...
Виновата она, Антония, что допустила это. На сто процентов виновата. Да и Таська хороша: молчала, затихла, змея, на долгие годы, в себе носила и растила злобу и ненависть, не забывая, но и не предавая огласке — для чего? Почему? Боялась? А, может, ей даже нравилось? Кто её знает, маленькую заразу, насколько приятны ей были прикосновения и интерес взрослого парня?    
Конечно, образ юной сладострастницы никак не вязался с образом тихой и скромной в этих всех отношениях маленькой Таськи, но ведь факт — упрямая вещь: она молчала! Терпела и держала в себе. С чего это вдруг?
«Я оправдаю тебя, сыночка, всегда оправдаю, - мысленно повторяла заклинания Антония. - Тебя не коснётся никакая мерзость, ты и сам себе столько всего напортил, что никто не смеет добивать тебя, дорогой мой. Ни у кого нет такого права».
Антония не раз в этой жизни находила для сына любые оправдания даже в самых его, казалось бы, некрасивых поступках. К примеру, в шальные девяностые, когда бардак был нормой жизни, а ложь — правилом, он, чтобы получить очень выгодную работу в одном новом медицинском объединении, занимавшемся лечением за доллары и прочую вожделенную валюту, объявил себя доктором наук. И раздобыл где-то «диплом». И на работу его приняли, и в очень даже крутые верха он получил лёгкий доступ. И людей лечил, и огромные деньги за это получал. И визитки себе изготовил красивые, блестящие, где на двух языках было написано, что он — доктор медицинских наук. Как тогда этот номер прошёл? Боже, да в те годы какие только номера не проходили! Только Антония и Масик знали правду о том, каким образом его приняли на работу в такую крутую контору. Но к концу 90-х пришлось оттуда уходить по-быстрому, потому что вдруг запахло переаттестациями, проверками всей документации и прочей ревизией. Но несколько лет он продержался. Тогда он ещё работал и, очевидно, неплохо, раз, не будучи доктором наук, вполне успешно лечил людей. Ведь никто не умер, и жалоб не было. Значит, мог? Именно этой спасительной мыслью Антония сына и оправдывала: он лечил людей, лечил и вылечивал. Что может быть прекрасней и благородней? Какая разница, какие у него там «корочки»?
Коты в книге вспоминают:

«Муська говорила, что мальчик был хорош, но в нем всегда царствовало самомнение, что он все знает лучше всех. И Муське был виден этот его раздутый шар «я», и он нес его, куда хотел. Люди с раздутым шаром в себе – самые немощные. Ложная легкость жизни мешает им видеть и понимать. Они уверены – их шар пронесет их мимо беды и зла. Ан нет! Тут-то шар и зависает. А человек до этого просто взял и выпил – и почувствовал взлет и еще большую легкость.
И он перестал чувствовать разницу между полетом и зависанием над бездной своей жизни. Так говорила Муська. Дурачок думал, что он движется, а он висел над запахом спиртного, и так в нем и остался. Остатком разума, он ведь не дурак, он чуял – что-то не так, но зависшему не дано видеть истину.
Проткнись шар сына – он бы мог и умереть, и остаться нормальным. Но сколько раз Ма думала, видя его в отключке: лучше бы я похоронила и отплакала его. Но сын жил, не зная этой молитвы матери».

            Да, так было... Были молитвы, в которых страшно признаваться. Когда однажды Антония в очередной раз вымывала полностью заблёванную Гошей ванную комнату, а он тем временем храпел в своей спальне - грязный, сто раз в лужах валявшийся, вонючий и отвратительный - она вдруг подумала, как бы молясь: господи, лучше бы он умер! И собственная мысль её потрясла. Антония настолько была поражена ужасом от самой себя, что присела на краешек ещё не отмытой до конца ванны и, закусив губу, тяжело задумалась. Как она могла такое ляпнуть, хотя бы в мыслях, почему подобная идея посмела залететь ей в мозг? Через минуту-другую всё стало ясно... Это страх продиктовал такую дикую эмоцию, страх того, что кто-то увидел бы вот это всё - пьяного в дупель Гошу, его блевотину на полу и на стенах и покорно всё это убирающую Антонию. Настоящий позор, фиаско жизни, провал в тартарары. Смешно и противно было бы со стороны наблюдать подобную картинку, презрение вызвал бы не только грязный храпящий мужик, но и дура-баба, которая сначала воспитала и вырастила урода, а теперь кротко подтирает за ним. Бесконечный позор! И этого не должен ни знать, ни видеть никто! А ведь это случилось уже не в первый раз. И не только дома... И вытрезвитель в их жизни тоже был. Позора и так уже выше крыши - может, хватит? И именно на этом безмолвном крике "хватит" и залетело в башку страшное: лучше пусть умрёт. "Я люблю тебя, Гошенька, очень люблю, - мысленно говорила с сыном потрясённая Антония, - но я не готова положить своё достоинство тебе под ноги. Ты злоупотребляешь моей любовью, ты подвергаешь опасности все мои победы и завоевания. Это невыносимо".
Но Гошка никогда не узнал о страшных мыслях матери. А вот Таська узнала. Однажды Антония призналась дочери. Сдуру, а если уж быть откровенной, то спьяну. В алкогольном угаре (кажется, Антония, тогда приняла пару рюмочек, и проклятый язык развязался) она вдруг разоткровенничалась с дочкой о сегодняшней поганой жизни, когда непонятно, как честному человеку крутиться, чтобы выжить. И вот в эту паршивую минуту она и разболтала Тасе страшную тайну. Сначала ляпнула, как когда-то и не один раз мечтала лучше увидеть сына в гробу, чем вусмерть пьяного, храпящего, блюющего — так было горько это зрелище, так горько! На этих признаниях Тася опустила взгляд и ничего не ответила. А что уж она там подумала, бог весть… Но тогда ещё Гошка очень даже работал: приходил в себя после пьянок и вполне успешно врачевал людей! И в том же трёпе с Таськой, разболтавшись, Антония брякнула и про Гошкино «докторство». Надо было видеть округлившиеся дочкины глаза и дикое недоумение, которое в них читалось.  
- Разве так можно? - спросила она тихонько, потрясённая. - Ма, можно привирать по многим поводам, я понимаю, всякое бывает, но разве можно обманывать больных людей? Разве врач имеет на это право?
«Ах, ты боже мой, какое чистоплюйство!» - тогда Антония подумала именно так. Но вслух сказала другое:
- Доча, он же хороший доктор. Он помогает людям...    
- Я не знаю, какой он в рач, - резко оборвала её Тася. - Я у него не лечилась. Но он не доктор, не доктор наук. Ведь если бы ты узнала подобное о ком-то другом, ты возмущалась бы. А если бы попала к такому в пациенты, что бы сказала в этом случае?      
- Если бы врач меня вылечил, я была бы ему благодарна — и всё, - твёрдо отрезала Антония, уже готовая откусить себе язык за ненужную откровенность.
- Ах, вот как... - протянула Таська. - Да и в самом деле, какая глупость, придумали же: какие-то степени, звания — только голову людям морочат. Лечит — и всё тут, какие ещё могут быть критерии, зачем? - она даже рассмеялась. - Ну, вы даёте, ребята! С вашей двойной-тройной моралью не соскучишься. Всё можете обернуть себе на пользу и в оправдание, всё, что угодно.    
Антония сразу поняла, кто эти «ребята». Это была одна из главных и любимых Таськиных сентенций — про российскую интеллигенцию и «шестидесятников»: якобы они сплошь лицемеры и живут двойными стандартами. И здесь она это не преминула ввернуть. Зараза!
- В общем, я с тобой не согласна, но, надеюсь, ты понимаешь, что эта информация не предназначена для чужих ушей, - поджала губы Антония.
- Да что ты, мам, - Таська продолжала улыбаться. - Я даже мужу не скажу. А то со стыда сгорю за такого брата.
- Ты за себя не сгори, - пробурчала тогда Антония, Таська на это перестала улыбаться и дёрнула плечами. А дёрганье матерью прочиталось легко: я живу честно, без обмана, врать не умею и не люблю — мне не за что гореть. И не придерёшься, не подкопаешься: честная. Дура!

ВТОРОЙ СОН НЕ ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
  
В правом боку кололо всё назойливее. Не сказать, что невыносимо, но беспрестанно. Антония вспоминала одно из последних писем дочери. Странное письмо… Очевидно, с Таськой что-то происходит, нечто непонятное для неё, для Антонии. По словам дочери – лечение идёт очень хорошо. От чего её лечат, господи? Что за странная медицина в этом хвалёном Израиле, какую болезнь они нашли у этой девахи? Впрочем, плевать… Вот какое было письмо:
"Привет. Вряд ли я тебя обрадую, но всё-таки считаю нужным сообщить, что моё лечение здесь, в Израиле, продвигается весьма успешно. Мне значительно лучше, я уже не на больничном режиме, много гуляю у моря и не сваливаюсь через двадцать метров без сил. Хожу, думаю, вспоминаю, размышляю... Пишу в дневник. Я давно его вела, уже года четыре как, но нерегулярно, нервно, спорадически. Сейчас перечитываю все свои записи и прихожу в ужас от того, как страшно было всё - насколько же я была нездорова, в каком аду жила, сколько боли во мне было... И объективных ужасов хватало - твоими молитвами и стараниями, но моя болезнь превращала всё происходящее в невыносимый кошмар, который под силу пережить и не сдохнуть только очень сильным людям. Я, наверное, не такой уж сильный человек, но, по счастью, рядом со мной в кои-то веки оказался любящий и мудрый мужчина, защитник и спасатель по натуре своей. Впрочем, это всё для тебя - пустой звук. Нет, не пустой! Раздражающий и бесящий. И тем не менее. Так вот, этот мудрый и сильный мужчина помог мне выжить, спас меня. Спас от болезни, от прежней жизни, от тебя, от всех вас. Плюс хорошая медицина, отличные доктора - и я выздоравливаю, меняюсь. Очень даже меняюсь, ты даже не представляешь, до какой степени.
Итак, веду потихоньку свой дневничок и, как ты уже знаешь, записываю свои сны. Вот какой сон мне довелось записать буквально вчера. Сон настоящий, не вымышленный - я же не ты, не беллетристка, пишу, как честный журналист, только то, что вижу.
Опять про смерть. Опять я умерла, но при этом знаю, что ты тоже уже умерла. И вот с этим знанием я обнаруживаю себя рядом с вашим домом, там, где прошли конец моего детства, отрочество и юность. Ненавидимый мной район, нелюбимый мной отчий дом... Мне плохо было там всё время, душно, грустно, страшно и часто больно. Нет, хорошее тоже вспоминается, но всё хорошее связано отнюдь не с вами, родителями, не с семьёй, не с нашей квартирой, а с подружками, с фильмами, которые я смотрела в кинотеатрах, с нашими детскими играми и болталками, в общем, исключительно с отрывом от вас, от дома, от школы. От всего того, что меня старательно и целенаправленно убивало. Я боялась тебя, боялась школы, боялась уроков и учителей, контрольных и экзаменов, боялась до одури. Потому что знала, что ты мне не простишь никакой слабости, никакой "тройки", ты меня сожрёшь за любую провинность, а провинность с твоей точки зрения - это несоответствие идеалу. Ох, я же хотела про сон... Но это была важная преамбула.
Иду я во сне от метро "Савёловская" к нашему дому. И удивительное дело! Такой от века грязный, паршивый и вонючий район, облюбованный околовокзальной маргинальной публикой и ею же загаженный, во сне стал другим. Было тихо и чисто, воздух свеж и прозрачен. По Дмитровской эстакаде не неслись грязные, замызганные автомобили и не тащились неуклюжие троллейбусы. Изредка бесшумно пролетали красивые машины – кадиллаки что ли - я не очень сильна в марках машин, для меня существуют лишь два определения для них - красивые и некрасивые. Так вот, по эстакаде тихонько шуршали шинами очень красивые авто! И их было так мало, так сказочно мало! Я шла мимо сверкающих чистых витрин красивых магазинов, асфальт под моими ногами не был изгрызен и выдолблен неведомой бомбёжкой, как мы привыкли, он был чист и свеж, будто его только что помыли ароматным шампунем. Людей вокруг было совсем немного, и это были элегантно одетые, приятные мужчины и женщины, которые улыбались и приветливо кивали мне, будто мы знакомы. Откуда-то издалека, совсем тихонечко слышалась музыка - такая приятная и красивая, что я невольно стала напрягать слух, чтобы разобрать мелодию. Кажется, это был "Щелкунчик", хотя я совсем в этом не уверена, просто я разобрала звук челесты...  
Я иду, поражённая, медленно, разглядывая всё вокруг себя, узнавая и не узнавая район. Иду по знакомому маршруту - к нашему... вашему дому. И вот я уже в вашем дворе. Чудеса продолжаются! Двор ухожен, весь в зелени, детская площадка - прямо филиал Диснейленда! И там резвятся красиво одетые ребятишки. На ярких скамеечках сидят милые молодые мамы и с улыбкой наблюдают за своими малышами. Идиллия, небывалая в нашей жизни.  
Для меня этот двор всегда был кошмаром: его надо было преодолевать каждый вечер, когда я возвращалась из ненавистной музыкалки, а он был тёмен и страшен, и за каждым деревом меня подстерегала опасность - шпана, пьянь и всяческие маньяки. Иногда я удирала от них чудом... Но следующим испытанием всегда становился подъезд, по колено записанный алкашами и вечно тёмный... Да что я тебе рассказываю, будто ты сама не знаешь! Ты тоже регулярно ругалась чёрными словами по этому поводу.
Но мне интересно, ма, почему ни ты, ни папа никогда не спустились вниз, чтобы встретить в опасном дворе и еще более страшном подъезде маленькую девочку, возвращающуюся затемно? Ты помнишь, сколько раз я жаловалась тебе, как мне страшно и как ко мне пристают? А ты отвечала мне одной из двух фраз: либо "просто будь осторожна", либо "а как другие устраиваются?". Я была осторожна. Как устраиваются другие, не знала. Я до дрожи и потери пульса боялась, ма, и, ты знаешь, ведь я цела и жива только потому, что мне, видимо, исключительно повезло. Моя "просто осторожность" ничего бы не дала, я могла быть изнасилованной и убитой - да хотя бы в тот раз, когда маньяк налетел на меня уже в подъезде, около лифта, и я отбивалась от него своим лёгоньким портфельчиком – помнишь об этом случае? Меня спасло только то, что открылась подъездная дверь, и кто-то ещё вошёл. Лишь после этого маньяк оставил меня в покое и бросился наутёк. Да что я тебе опять подробно так рассказываю - ты же всё прекрасно помнишь! Но даже после этого случая никто из вас не стал меня встречать поздними вечерами. Почему - загадка для меня. Великая и неразрешимая. Ещё трудней мне вас стало понять после того, как у меня самой родилась дочь. Что же вы за люди, что за родители?!
Впрочем, я опять отвлеклась от основного своего повествования. Итак, сон…
Прохожу я через этот прекрасный райский двор, приближаюсь к подъезду. Мои руки сами тянутся к сумочке (очень милая и мягкая рыжая сумочка, у меня такой никогда и не было). В ней я обнаруживаю связку ключей от подъезда и квартиры. Захожу в дом с тревожным ожиданием... А подъезд внутри тоже чистый и красивый, весь в цветах! И там тоже звучит та же музыка - только громче. Да-да, это Чайковский, "Танец феи Драже". В подъезде пахнет... карамелью и неизвестными мне душистыми цветами. Лифт красивый, чистый, с зеркалами, в которых я вижу своё отражение: я молода, у меня почему-то длинные распущенные волосы, на мне вечернее платье. Я очень красива! Выхожу на нашем-вашем этаже, открываю входную дверь...
Ой, чуть не забыла важное! Время дня – вечер с ярким, совершенно южным, совсем израильским закатом. Небо - оранжевое с голубым. Свет воздуха (да-да, именно так - свет воздуха!) чуточку кремовый, приглушённый, тёплый. Это важно. Потому что это всё - моя любимая цветовая гамма, тот цвет, который рождает в моей душе покой и гармонию.
И вот я вхожу в нашу-вашу дверь. По всей квартире тоже разлит этот необыкновенный тёплый свет, который меня делает спокойной, мягкой, доброй. Я вхожу расслабленная, без малейшего напряжения! Всё в доме так, как я это помню: наша довольно захламлённая прихожая, напротив входа - небольшая тесноватая кухонька. Налево - гостиная, она же - твой кабинет. И я сразу иду туда... А там - ты. Сидишь в своём любимом кресле, укутав ноги вечным пледом в ромашках. На коленях у тебя, конечно же, какая-то книга. Чехов, наверное (тут я улыбаюсь). Ты... Тебе не больше сорока пяти лет, ты такая, какая осталась на очень удачных фото для очередной книги... Твои глаза большие, ясные, а губы сложены в добрую улыбку. Ты смотришь на меня с нежностью. Меня это немного удивляет, но совсем чуть-чуть. Я присаживаюсь напротив тебя, и мы глядим друг на друга. ...А музыка всё звучит! Нежно и ласкающе. Ну, Чайковский и не может звучать иначе, правда?
А по квартире, ма, бегают все наши коты и кошки, представляешь? Даже те, которые умерли давным-давно. Они такие живые, активные, пушистые и ласковые - тут же подбегают ко мне и трутся о мои ноги. Я наклоняюсь к ним, и они привстают на задние лапки, чтобы ткнуться мокрыми носами мне в лицо. У меня в горле комок, я так счастлива, что вижу их всех, что ты рядом - такая молодая и добрая. Но я всё ещё не понимаю, что происходит. И вдруг меня пронзает мысль - такая ясная, чёткая и делающая меня счастливой. У меня перехватывает дыхание, и я, почти задыхаясь, спрашиваю у тебя, не веря своей догадке:
- Мама! Это - Бог?
Ты с улыбкой киваешь.
- Он это сделал? Я догадалась... И что же теперь? Как?  
- А теперь, доченька, - отвечаешь ты таким тёплым и нежным голосом, что слёзы уже невозможно сдержать, они катятся из моих глаз огромными каплями, реками, струями водопада, - мы будем учиться жить заново. С учётом всех тех глупостей, которые натворили. Мне есть, что исправить, я же всё поняла. Дура я была, доча, дура последняя. Но теперь всё будет по-другому, всё будет очень хорошо! - и ты протягиваешь мне руку. Я вскакиваю, бросаюсь к тебе, хватаю тебя за руку и прижимаю твою голову к своему плечу. Я чувствую твой запах... Тот самый запах, от которого в детстве у меня начинала кружиться голова - от счастья, неги и покоя, что охватывали меня в твоих объятиях. Нечасто ты меня радовала этим, прямо скажем, нечасто. А потому всякий раз я боялась спугнуть твои руки, боялась, что сейчас всё кончится, ты перестанешь прижимать меня к себе, уйдёшь, и мне снова станет холодно и страшно. И вот во сне я снова почувствовала твой запах, и все детские воспоминания в ощущениях разом нахлынули на меня, и пришла такая нежность! Я обнимала твою голову, целовала затылок и плакала. Заново так заново! Я готова, я хочу. Вот в этом волшебном доме кремово-закатного цвета, под прекрасную музыку, среди котов, в нашем доме и с тобой. Я вдыхаю твой запах и говорю:
- Мама, мама… Я же всегда всё делала для тебя, старалась понравиться именно тебе, ужасно старалась, чтобы ты мной гордилась и хвалила меня. С самого детства, ма! Любое моё достижение я посвящала тебе, несла его тебе, делилась им с тобой. Правда, чувствовала, что тебе это всё было совсем не нужно, что ты настолько разочарована во мне с самого начала моей  жизни, что я никогда не смогу убедить тебя в том, что достойна твоей любви. Но я всё равно старалась, мама…
Я любила петь и разучивала песенки под собственный аккомпанемент на пианино, помнишь? А помнишь, как я звала тебя, чтобы ты послушала моё пение – я так хотела погордиться перед тобой тем, что подобрала сложную мелодию и вполне хорошо исполняю песню… Но ты не приходила послушать, ни разу! «Пусть папа послушает», - сухо отвечала ты. Тебе было не интересно.
Помнишь, как я сочинила романс на слова классика, как звала тебя, как хотела увидеть твоё удивлённое восхищение! Но вместо себя ты прислала папу. Ты так ни разу и не слышала это моё сочинение.
Я разучивала непростые танцы, сама придумывала сложные движения и мечтала показать тебе, как я умею танцевать, чтобы ты непременно знала: я умею задирать ногу до уха, как настоящая балерина! Ты этого так и не узнала, потому что ни разу не пришла посмотреть на моё представление.
И даже когда выросла, я продолжала всякий раз думать только и исключительно о твоей оценке моих побед. Стоило мне чего-то добиться в работе, как я неслась к тебе, бросая именно к твоим ногам свои трофеи. И даже мои влюблённости… Я ведь хотела тебе показать, что я, оказывается, достойна любви очень даже замечательных парней, чтобы ты гордилась мною… Идиотизм, да? Но зато правда.  
К моему несчастью, ты не ценила никаких моих побед и достижений. Более того, была к ним удивительно равнодушна. Тебе было не интересно! Наверно потому, что ты была равнодушна ко мне самой, и я тебя раздражала. В любом случае, такое моё поведение выглядело смешно, глупо, бездарно и не было нужно никому, прежде всего – тебе.
Но знаешь, что интересно? Как только я избавилась от этого наваждения и перестала посвящать свою жизнь любимой маме, ты тут же встала на дыбы. Как только я посмела начать жить, не обращая внимания на твои реакции и твоё отношение, ты моментально взялась за оружие, дабы силой вернуть своё господство. А зачем, ма? Неужели тебе не хватало других слуг в твоей жизни?  
Такой вот длинный монолог получился в моём сне. Я произносила слова, которые давно мечтала сказать в реальности, но говорила их спокойно, без сердца, не чувствуя гнева и обиды, просто перечисляла то, о чём часто думала раньше и что заставляло меня когда-то страдать. Ты вздыхала в моих объятьях, иногда вздрагивала и, в конце концов, всхлипнув, сказала:
- Я была идиоткой, доченька! Прости меня, мы теперь всё исправим, всё изменим. Я знала, что ты любишь меня и всё делаешь как будто для меня, знала! И принимала это, как должное, как погоду и природу, не дорожила этим и не ценила. Я вообще всё оценивала не так, неправильно: чёрное видела белым, большое – маленьким и так во всём. Всю мою жизнь… Но мы всё исправим, я теперь знаю, как нужно! А ты ведь мне поможешь, правда?
- Конечно, мама, - растроганно всхлипнула я, ещё сильнее прижимая к себе твою голову. Не думалось почему-то ни об отце, ни о мужьях моих, ни о дочери. Показалось таким мудрым, правильным и справедливым, что мы вот здесь, сейчас начнём учиться жить заново, снова выстроим все события, которые уже давно прожиты, всё исправим и... И что дальше? Что дальше? Дальше что?
Именно этот вопрос вдруг испугал меня, и я отпрянула от тебя. Что-то меня забеспокоило, растревожило. Я стала метаться взглядом по комнате, по книжным полкам, будто ища ответа...
А это я просто просыпалась, ма. И реальность яви вонзалась в пробуждающееся сознание тревогой, страхом и пониманием, что ничего этого быть не может, ничего изменить уже нельзя, нет никакого Бога и никаких шансов. Я проснулась. Странное было ощущение... С одной стороны, горечь понимания, что такой дивный сон - всего лишь сон. А с другой... Я вдруг поняла, что нет у меня к тебе больше ни ненависти, ни злости. Нет, любовь и нежность тоже остались во сне, это, очевидно, невозвратимо, но никаких ужасных чувств тоже нет. Возможно, всё это - результат лечения. А может быть, пришло время всё осознать и отпустить. Или и то, и другое одновременно. Мне стало спокойно и почти хорошо. Совсем хорошо быть не может в нашей ситуации, всё-таки полный разрыв с матерью, ненависть ко мне самых близких - иррациональная, болезненная какая-то - не могут дать возможности жить безмятежно и сказочно счастливо, как бы отлично ни складывалась моя нынешняя жизнь. Это невозможно, коль скоро мы - люди и испытываем вполне понятные чувства и эмоции. Но настолько, насколько возможно, мне стало хорошо.  
И знаешь, что мне сейчас мешает чувствовать гармонию? Твои последние книги, ма. Если бы ты не писала столько гадостей, которые растиражированы в десятках тысяч напечатанных книг, если бы так не оболгала меня, моего мужа и мою дочь, я, наверное, вообще успокоилась бы. Но ты не даёшь... Остановись, ма! Найди себе какое-то другое вдохновение, пожалуйста. Чтобы потом и в этом не учиться жить заново..."

К концу этого письма Антония тяжело дышала: и сердце начало трепыхаться так, что без валокардина явно не обойтись, и в печени кололо, что хоть "скорую" вызывай. Пришлось тащиться на кухню. Именно тащиться - нога цеплялась за ногу - и принимать лекарства в ударной дозе. И пока она глотала неудобные капсулы и давилась горьким сердечным, в её голове бурным вихрем носилась только одна мысль: как, почему в голову Таське пришли вдруг все их коты? Что за передача искажённых мыслей на расстоянии?
После того, как препараты были проглочены, Антония тяжело села на кухонную табуретку и почувствовала, как её всю трясёт. От гнева. Ах, ты, какие сантименты развела, вы подумайте! Жить заново, больше нет ненависти... Неужто хотела разжалобить или ударить по ещё каким чувствам? Нет, деточка, не выйдет. Мы тут психиатрические препараты не принимаем, дурацких снов не смотрим, у нас всё реалистично и на своих местах находится.
Все оценки поставлены давно - они точные и верные, все акценты и приоритеты расставлены и определены.
Никаких изменений и переоценок быть не может и не будет!
У тебя нет больше ненависти? А у меня есть.
Ты успокоилась? А я нет.
И писать я дальше буду - что хочу и как хочу.
И даже про котов. Которые вовсе не будут тебя целовать и лизать, а скажут правду о тебе всему миру - какая ты, что ты, кто ты...  
Интересно, но про котов Антония тогда только-только начала писать, и письмо дочери лишь придало ей вдохновения и ускорения.
Дрожь постепенно унялась, препараты начали своё воздействие, сердце успокоилось, справа прекратилась боль, и Антония решительным и твёрдым шагом вернулась к своему письменному столу. К новой рукописи.

ВОЙНА НАСТОЯЩАЯ, ХОТЯ И ХОЛОДНАЯ

"– А что это значит – запах зла? – спросил я у Тома.
– Мог бы знать и сам. Ты уже взрослый кот. Но я понимаю, ты живешь в тепличных условиях, от этого ты зануда и задавака. А я видел эту семью в состоянии распада. Самое страшное – распад. Души ли, семьи ли, страны ли. А представь все это вместе, как было у них. Я ненавидел их «доченьку», а она ненавидела всех. Такая с виду улыбчивая, она исторгала из себя зло к родителям, которых обвиняла в том, что родилась у них, а не где-то в другом месте. Я видел это излюбленное ее место. Шезлонг на пляже и старый козел, целующий ее ноги. И деньги, много шелестящих денег. Она прижимает их галькой к песку. "

Антония откинулась назад в своём удобном кресле и прикрыла уставшие глаза. Хороший какой кусочек, ёмкий. Здесь и Таськин старый козёл - новый муж, и образ жаркого Израиля - пляж, песок, и суть Таськиной "любви" - деньги козла. Нет, Антония слишком хорошо знала свою дочь и на самом деле так не думала. Но зато с её подачи так думают все - что и требовалось. Что и будет закреплено навечно в этом произведении. Не отмажешься, доченька, вот от литературного слова ну никак не отмажешься! Сальери никого не травил, как выяснилось, а в представлении русского народа, знающего эту историю по Пушкину, он - ужасный завистник и коварный убийца. И попробуй выковырять это знание, эту легенду, эту прекрасную, такую талантливую ложь из умов людей. Самая действенная месть - месть искусством, увековечением памяти с помощью литературного таланта в книге. Не вырубишь топором - ни за что!
А если говорить откровенно… Дочь никогда не обвиняла родителей в том, что родилась у них. Никогда не обвиняла в недостатке материальных благ - это всё неправда. Все её обвинения сводились, в сущности, к тому, что Антонии с Масиком было на неё просто плевать. Но как найти грань, где кончается одно обвинение и начинается другое? Очень зыбко. Ведь обвинение в равнодушии к потребностям и желаниям ребенка равно обвинению, что в каком-то возрасте не были куплены вожделенные джинсы - разве нет? Именно так, попробуйте это оспорить. И у Таси просто хватало ума не называть вещи своими именами, а нести какую-то облагороженную чушь - о внимании, заботе и любви. Разве она была голодной хоть когда-то? Не доедала? Ходила в отрепье? М-да, в отрепье она как раз ходила, но в точности так же, как и её родители, как её брат. Ну, конечно, чего-то эдакого и модного у Гошки было побольше, так ведь он и был постарше, для него это было важнее. Да, Антония никогда, ни разу в жизни не бегала по магазинам за шмотьём - ни для себя, ни для дочери. Вот пришли в магазин, купили то, что там было и без очереди - и будь довольна, деточка. Тратить драгоценное время на красивую и модную одежду и прочее, без чего вполне можно обойтись, выжить и прожить - да никогда!
Правда, в детстве Таська ничего и не требовала. Покорно носила то, что выдавала ей мать, не роптала. А когда выросла - высказалась. Оказывается, она была одета хуже всех подруг.
- Ну и что? - крикнула ей в ответ Антония. - У меня тоже сроду нарядов не было, в перелицованных юбках ходила всю молодость и была при этом самой яркой и красивой!
- Но ведь не хуже подруг? А потом, где это было, мама, когда? - хваталась за голову Тася. - В вашем областном центре, в сороковые-пятидесятые? Зачем тогда было ехать в Москву и тащить в столицу эти дикие представления? Вы думали здесь переделать мир? С помощью детей, используя меня, как орудие: вот, мол, какие мы - не мещане, а высокодуховные, дочь у нас - замарашка, зато на пианинах играет!    
- Да! - продолжала кричать Антония. - Я думала, что моя дочь сделает тут всех - несмотря ни на какие поганые шмотки!    
- А, так ты согласна: ты воевала с московским миром, используя меня в качестве шпаги - ты с этим даже не споришь! - Таська тоже кричала. - Это ничего, что мне вслед хихикали, что я выросла в абсолютном убеждении в собственном уродстве и убожестве, это же полная фигня в твоей борьбе, так?
- Надо было другим брать!
- Каким - другим? Я была отличницей, ходила в музыкалку, была умница-послушница! Кого из сверстников это волновало и интересовало, если при этом на меня было противно смотреть? Я была, как сказали бы нынешние молодые, отстоем и уродиной! - Тася вдруг глубоко вздохнула, закрыла глаза и будто бы досчитала до десяти, чтобы успокоиться. Открыв глаза, она посмотрела на мать новым взглядом: в нём были и жалость, и... брезгливость, что ли? «Это ещё что?» - подумала Антония. Тася заговорила спокойным тоном:
- А вообще я обожаю эти разговоры ни о чём. Шмотки какие-то, обвинения странные, в чём? В неблагодарности? Ты подумай, мам! Ты так часто  повторяешь, будто бы очень боишься, что все забудут, как твои дети всегда были одеты и сыты, как ты сыну и дочери помогла купить кооперативные квартиры. Можно подумать, что кто-то сомневается в этих твоих заслугах... Можно подумать, что я не благодарна. Вот уж никогда не давала тебе повода считать, что я не ценю всего того, что вы для меня сделали. Но тебе мало! Тебе нужны постоянные подтверждения моей огромадной благодарности, моего обожания за всё за это, тебе необходимо, чтобы я постоянно падала ниц перед тобой. Ведь так?
Антония молчала, стиснув губы. Интересно, к чему это Тася ведёт? Не дождавшись ответа, дочь продолжила:
- В сущности, тебе, как и многим, весьма мила идея - как бы лучше выразиться? – торгово-договорных отношений, продажности между близкими людьми. Я тебе что-то дала - будь любезна быть лояльной и благодарной. Я тебя кормила, одевала и даже купила квартиру? Не сметь быть недовольной и предъявлять претензии. То есть, под это дело можно списать любое дурное отношение к человеку, неуважение к нему и даже использование его в качество коврика для ног...
- Тебя, что ли, использовали? - насмешливо хихикнула Антония.
- Ты прекрасно и уже давно знаешь моё мнение на этот счёт. Я должна говорить тебе "спасибо" за то, что не сдохла от голода и холода и за то, что у меня есть жильё. Я и говорю, разве нет? Но это не отменяет автоматически моих чувств и мыслей по нематериальным поводам, которых в нашей жизни было навалом. И никакая квартира со шмотками не могут перечеркнуть боли, которую мне причиняли в нашем доме с самого детства. Я, что, по-твоему, должна была постоянно продаваться: вы мне еду и кров, я вам за это разрешаю плевать на меня, так?  Знаешь, меня люто пугает, что ты, как и многие другие, но менее развитые люди, склонны именно к таким отношениям с близкими. У простых людей это называется «пусть меня терпит, раз я её (его) кормлю». Ты, педагог по образованию, считаешь, что именно так нужно воспитывать детей? Но ведь это прямой путь к блядству, мама, раз можно продать-обменять всё на свете. Материнскую любовь за тарелку щей, отцовскую заботу за жилплощадь. Как это у вас получается, у таких нравственных и духовных шестидесятников, а теперь еще и «глубоко» верующих бывших коммунистов?
Антония тогда пошумела, конечно, но понимала сама, что её пламенные вскрики были неубедительны на фоне ошеломительных Таськиных аргументов, которые, надо признаться, ошарашили писательницу, и она не нашлась, как с умом и красиво возразить. Если честно, то и потом, думая на эту тему, она не нашла убийственных доводов, чтобы опровергнуть всё сказанное Таськой. Что-то в её словах было правильное, очень точное, но ужасно обидное, а значит неприемлемое для Антонии...
Нет, они не могли ни понять друг друга, ни договориться. Разные языки, разные сигнальные системы. Поэтому Антония чувствовала себя в полном праве писать именно так, как она написала: да, дочь обвиняла их в том, что родилась у них. Так автор "увидела" все Таськины обвинения, так поняла. Имеет право.
"Шмоточная тема", так презираемая Антонией, оказывается, была очень важной для столичных девчонок в конце двадцатого столетия. Но это проблема века, столицы и этих самых девчонок, а не её, не Антонии. У писательницы потребности, духовные искания и умственные поиски всегда были и остаются высокими, вечными, именно такими, которые должны быть у человека, коли он хочет зваться интеллигентом.
- А я не хочу! - фыркала Таська. - Ты мне ещё предложи помечтать о шестидесятничестве, - и дочь начинала хохотать. О, эта вечная кочка, на которой они бились в пух и прах, эта кошмарная тема! Вот всегда, каждый раз Таська использовала любой повод, чтобы ещё раз показать своё отношение к этим людям - отношение презрительное, насмешливое, недоброе. Она будто хотела ударить мать в самое нежное и болезненное её место, в её идеалы. Или это месть за длинные монологи Антонии, которые она выдавала за столом с гостями, а порой и в семейном кругу - её панегирики и славословия целому поколению, "прослойке" особенных людей, сделавших эпоху. Она так и говорила: они сделали эпоху! И "империю зла" развалили они, и демократические преобразования в стране - их заслуга. Ей никто никогда не перечил, ни единого раза - ровно до того случая, когда однажды уже взрослая Таська вдруг тихо сказала "довольно".
- Довольно. Это уже даже не смешно. Тебя послушать, так шестидесятники - это Гагарины и Ленины сегодняшнего дня. Наше всё, куда там Пушкину. Только вот не вяжется, ма...
- Что не вяжется? - сдвинула брови Антония. К счастью, то был обычный семейный вечер без гостей.
- Твои шестидесятники в свободное от кухонного словоблудия время очень даже работали на режим и укрепляли его. К примеру, ваши друзья журналисты своей работой, ярой пропагандой в этих жутких газетах и журналах, радио и телевидении успешно загаживали мозги людям. Не получаются из них революционеры и Данко с пылающими сердцами, ну никак не получаются, - и дочь, как обычно, захихикала.
Дальше случились долгие выяснения отношений на повышенных тонах, но в результате разговор перепрыгнул на что-то другое, и всё вроде бы забылось.
Да ничего не забылось! После того раза Тася уже никогда не позволяла Антонии безнаказанно оседлывать любимую тему и блажить о сделавших эпоху «…десятниках». Впредь она не сдерживала себя и всякий раз как бы не зло, но осмеивала кумиров матери. Антония предпочитала больше не заводить подобные  разговоры - очень уж ей было больно и неприятно. Ведь она и себя числила самой настоящей шестидесятницей и гордилась этим! Не могла она простить Таське  поругания и осмеяния святого, а особенно – трещины в собственной вере в эту святыню.
Когда уже всё было не хорошо и не плохо, когда удалось смириться с мыслью, что Таська - чужая, неудачная и неудавшаяся, но покорная и вполне управляемая, она вдруг  находит "любовь своей жизни". Нет, вы подумайте, через Интернет! Здрасьте вам! И взахлёб рассказывает ей, матери, о своей новой любви, подчёркивая удивительную культуру и начитанность избранника, его хорошее происхождение из интеллигентной московской семьи, успешность в бизнесе и прочие совершенно превосходные и выдающиеся качества. Оценила, дурочка! А Антония мотала на ус: так, московская благополучная семья – значит, снобы, зазнайки, жлобы. Дед – военный, генерал, значит, сталинский выкормыш и, как следствие, враг либеральной интеллигенции. «Милый» успешен в бизнесе - значит, ворюга, если не хуже - кто ещё, кроме таких, мог быть удачливым в 90-е годы? Забор и оборона строились в голове Антонии как-то сами по себе, оружие готовилось и начищалось, хотя никто никакой войны ей не объявлял. Но вся «объективка» на этого фрукта, вываливаемая простодушной Таськой, с самого начала настраивали Антонию определённым образом. А потом ещё эта дурочка ляпнула:
- Да, мам... Он ничего не читал из твоего... Не знал тебя, представляешь? Я ему дала лучшую, на мой взгляд, книгу, пусть с тобой заочно познакомится! - и глаза сияют у идиотки.
Ага, не читал Антонию - кое о чём говорит. Значит, брезгует, не уважает женскую интеллектуальную прозу - видали таких! И, наверное, тоже презирает шестидесятничество. Впрочем, какая разница? Ну, завёлся у дочери некий... козёл, ну, совсем девка оказалась дешёвкой - падка на деньги и успех, на "хорошую семью" и квартиру внутри Садового кольца - подумаешь! Не детей же от него рожать она будет.
И вдруг Таська сообщает, что уходит от мужа к этому козлу. А вот это уже слишком! Сама решила, поглядите-ка, ни с кем не советуясь, наплевав на мнение родителей, бросив живого мужа с дочерью. Правда, Тася сразу заявила:
- Аришка будет жить с нами. Он покупает для всех нас новую квартиру. И, знаешь, что, ма, - голос дочери вдруг стал виноватым и просительным. - Если тебе не трудно, поддержи сейчас Диму, пожалуйста! Он так страдает, плачет, мне его безумно жаль, но я ничего не могу изменить.
Ага, она сама об этом попросила – позаботиться о Диме. А как же! Антония и без неё сразу же подумала, что Диму нужно будет приласкать как следует: во-первых, на самом деле жалко такого отличного парня, а во-вторых и в-главных, запах пороха уже проник в ноздри писательницы, она предвкушала большие битвы за мораль и нравственность, за поруганную честность и обманутую любовь. Димины, разумеется. Ну, а как же ещё? Блудливая и подлая жена находит себе в Интернете (будь он трижды проклят!) богатого мужика – сластолюбца, вора, бандита, сталиниста - и уходит к нему, бросив доброго, честного, порядочного и верного, но простого сорокалетнего паренька... Хорошо бы ей не отдать внучку, лишить материнства, но это сложно, почти невозможно по этим дурацким законам. Ничего, мы будем тихо скорбеть и вести благородные позиционные бои по охране Аришиной нравственности от блудливой матери и её хищного полюбовничка. Схема практически моментально выстроилась в голове - недаром же писательница. Осталось взять на себя Диму и...
Антония вспомнила Таськины жалобы на то, что у неё к мужу не осталось никаких женских чувств, и гнев писательницы забулькал с утроенной силой. Боже ж мой, её не возбуждает молодой и здоровый мужик, она находит какого-то... сморчка намного старше себя, с которым получает удовольствие в постели, очевидно, из-за туго набитого кошелька этого прохвоста. Вот она - основа "женской привязанности"! Грязь и гадость!
Дима был готов к верной службе теще. Ему на самом деле было лихо, и он страдал так сильно, что Антония даже удивилась - из-за кого, господи? Из-за Таськи? Нашёл тоже повод... И она вполне искренне внушала полноватому лысеющему зятю, рыдавшему у неё на плече:
- Глупыш! Нашёл о ком рыдать. Она не стоит твоего мизинца! Ты - такой умный, добрый, верный, заботливый - терпел эту заразу столько лет, а она-то кто? Подлая-преподлая шалава! При живом муже искала себе мужика и где искала? В интернете. Это ж стыд какой! Ну, вот и нашла богатенького - преступника и гэбэшную гниду. Красивой жизни ей захотелось, дряни! О ком ты плачешь? Да ты и года один не просидишь, найдёшь себе порядочную молодую женщину, и твоя жизнь, наконец, станет прекрасной и удивительной! Ты забудешь Таську, как страшный сон.
Дима всегда был податливым, слабым и не сказать, чтоб умным. Ему можно было внушить всё, что угодно: смогла же Таська вдолбить в его голову такую огромную любовь к себе! Удалось ей, что там говорить... Но куда ей равняться с Антонией по умению внушать и по силе авторитета. С каждой очередной обработкой несчастного Димы изменения в нём становились всё заметней и очевидней: он уже не плакал, улыбался, внимательно выслушивал комплименты и славословия в свой адрес. Он кивал, а его подбородок поднимался всё выше. И однажды он сказал решительно:
- Я всё понял и больше не страдаю. Я её презираю. Она на самом деле гадина, я с вами согласен.
Антония кивала, удовлетворённая. Ещё один солдат был успешно завербован на её войну. Остальная родня и все знакомые, конечно же, уже стояли в строю с шашками наголо и только ждали команды "в атаку!". Все они запрезирали и возненавидели Таську и страшно жалели прекрасного парня Диму, все безумно сочувствовали горю матери, люто страдавшей от безнравственности и бездуховности собственной дочери и клявшей себя за плохое её воспитание. Все ужасались новому Тасиному мужчине: как она могла? При таких родителях, при такой культурной, интеллигентной семье, выбрать совершенно безнравственного и аморального человека? Разумеется, каждый был поставлен в известность о его личности: из семьи гэбистов, совершенно отмороженный бандюган 90-х годов, ищущий дур помоложе в Интернете и покупающий их пачками. Почему он вдруг так запал на уже далеко не юную Тасю, что аж решил жениться, об этом умалчивалось. Лишние и неправильные вопросы не задавались. Зачем? Пазл складывался как нельзя более убедительно, к чему ненужные сомнения и провокационные вопросы, когда есть готовые и устраивающие всех ответы?  
Всё происходило именно так, как придумала Антония, её война шла успешно: Тася с мужем оказались в изоляции и были бойкотированы "приличными людьми" со стороны Антонии. Правда, Аришка вдруг взбрыкнула и заявила, что мама самая лучшая, а её избранник - очень хороший человек. Пришлось пожертвовать этой пешкой в большой игре: внучке было отказано от дома, а образ отвратительной юной девахи с узнаваемыми чертами Ариши, продающейся каждому за гроши, тут же появился в свежих книгах Антонии. Так-то, внученька, будешь знать, как неправильно делать выбор в этой жизни! Это тебе урок.  
Ариши в жизни Антонии больше не было. Как, впрочем, и в жизни её отца. Масик, как всегда, вздохнул и согласился с потерей единственной внучки. Девица обиделась и навсегда исчезла. Это немножко выбивалось из сценария, так как Антония была убеждена, что и внучку обработает, не хуже, чем Диму, но здесь почему-то вышла промашка. Обидно и не очень красиво, не по сценарию… Впрочем, объяснения, и вполне убедительные для "общества", нашлись легко: девчонку купили, обработали подачками и подарками, уболтали и заморочили ей голову. В этом месте Антония скорбно вздыхала, прикрывала глаза рукой и плечи ее чуть-чуть дрожали - всё это она проделывала органично и талантливо, как ей казалось. По крайней мере, "окружение и общество" бросалось её утешать, вздыхало, цокало языками и ругало последними словами "этих кошмарных, алчных, аморальных и бездуховных людей".  
Бандюган и сталинист несколько раз приезжал к Антонии и Масику и пытался вести с ними замирительные разговоры, а заодно болтал о некоей Тасиной болезни, которую необходимо учитывать в общении с ней, а вообще её давно пора было лечить... Антония выпучилась тогда на этого господинчика, который ей с порога, естественно, не понравился: слишком ухоженный, чистенький, умытый и свеженький, тонко пахнувший мужским парфюмом – ну, не Чехов. Но совсем даже не пожилой, вот странно – удачно молодится, по косметичкам шляется, что ли?  
- Какая болезнь? О чём вы говорите? О её вегето-сосудистой дистонии, которой страдает каждый второй и ничего, от этого не умирают.
Господинчик с большим удивлением смотрел на писательницу.
- Вы с мужем вроде бы образованные люди, - сказал он, не скрывая тоном, что уже усомнился в этом, - и не можете не знать, что такое болезни душевные...
- Психические, вы хотите сказать, - язвительно произнесла Антония. - Почему же, осведомлены о них. Шизофрении у дочери, насколько я знаю, нет, а истерия с психопатией очень успешно лечатся трудом, режимом дня и непотаканием прихотям.
- Вы так считаете? Вы сами ей поставили диагноз, даже не интересуясь, что по этому поводу говорят врачи. Вам на самом деле неинтересно или это такой способ самозащиты? Мне казалось, что я разговариваю с матерью Таисии и с ее отцом.
Масик молчал и не возникал. Он сидел, понурив голову, сжав кулаки и не глядя в глаза никому из присутствующих.  
- Я не понимаю, о чём вы говорите, - отчеканила Антония. - Какие такие неизвестные нам болезни ваши доктора нашли у моей дочери? - она голосом выделила слово "ваши". Господинчик пожал плечами:
- Доктора не мои, а самые что ни на есть обычные, даже не платные, просто хорошие. А болезнь, очень запущенная и застарелая, называется хроническая депрессия.
- А, постоянно плохое настроение, - засмеялась Антония. - Это характер.  
- Правда? - удивился господинчик. - Какие, однако, у вас интересные представления и познания. Откуда? Из досужих разговоров полуобразованных кумушек? - он даже порозовел от гнева. - Может быть, вы скажете, что не было у Таисии "странных" приступов непонятных болей, тошноты и рвоты, когда она не могла встать и падала при любой попытке? Она ведь страдала этим с детства... Или у неё не поднималась до сорока температура во время экзаменов и не начиналась неконтролируемая паника?
            - Лень! - рявкнула Антония в бешенстве. - Ей просто лень было учиться, лень вставать с кровати!
            Собеседник сморщился, как от кислого, и продолжил:
            - Ага, вот так вы это расцениваете... И её страхи, паника - это тоже лень и дурь? И сердце, которое, будучи физически здоровым, бьется с перебоями, не может работать нормально и ровно, не даёт ей ходить и вообще двигаться - это что?
            - Обыкновенная дистония, астенический синдром - огромная часть населения этим страдает - и ничего, живёт, работает, по врачам не бегает! - снова прикрикнула писательница.
            - Я понял вашу точку зрения... и удивляюсь, почему вы - не медик, вы так прекрасно ставите диагнозы, так лихо выносите врачебные вердикты! У вас, случайно, не медицинское образование?
            - У меня - нет, - ехидно улыбнулась Антония, - а вот у моего сына - да. И он никогда не замечал, что его сестра... - тут вдруг господинчик почти угрожающе поднял руку:
            - А вот про сына вашего вы мне лучше вообще ничего не говорите, ладно? Я не хочу трогать эту тему, не хотел и не буду... если вы не станете меня провоцировать. Дело в том, что я в курсе всего... всего того, что Тася пережила в детстве, в том числе, из-за вашего, мамаша, сына.
            Антония внутренне сжалась в комок: дрянь какая, всё-таки рассказала своему козлу! Будем противостоять этому изо всех сил!
            - Не знаю, что вам ещё напела эта врушка, но вижу, что она здорово вас обработала своей якобы болезнью и якобы трудной жизнью. Вы, очевидно, находитесь в той стадии влюблённости, когда разум и логика отказывают вчистую, - удачно так она его поддела. Он ненадолго умолк, а потом, кивнув, высказался:
            - Да, вы правы: я очень люблю Тасю. Она - удивительный человек, мне жаль, что вы этого так и не поняли. А глядя на вас, я вообще удивляюсь, каким образом она могла вырасти такой. Другая на ее месте должна была испаскудиться или стать идиоткой. Я надеялся, что вы поможете преодолеть Тасину болезнь. Ничего, я её вылечу и без вас и уберегу от всего этого ада... Теперь я вижу, что она не то, что не преувеличивала, рассказывая о своей семье, а была излишне деликатна.  
Засим господинчик встал и откланялся, окатив напоследок Антонию с Масиком таким взглядом, что им потребовалась двойная порция спиртного, чтобы прийти в себя.
Кстати, каким бы ни был её сын Гоша, но он вновь порадовал мать. Узнав от нее об этом разговоре, он долго и непристойно ржал, а потом выдал свой вердикт.
- Слушай его больше, козла этого! Депрессия... Пусть кому другому мозги парят, а не мне, дипломированному врачу. Дурь, лень и поганый характер - вот и вся её болезнь.
Антония с нежностью тогда посмотрела на своего сыночка: уже очень немолодой, подточенный постоянным пьянством, несвежий и одутловатый, он всё равно был самым лучшим мальчиком на свете и всегда - всегда! - воином её войска. Верным и преданным. Всё же хорошо, что он не умер.

КОТЫ ИЗОЛГАВШИЕСЯ

"Козел – это ее муж".

Антония веселилась, читая. Один кот объясняет другому, кого мудрые животные считают козлом в этом доме и их семье. Получи, доченька! Выкуси, господинчик! Жаль, что она, автор, не увидит их лиц в тот момент, когда они будут это читать, но у неё вполне хватает воображения. И она почувствовала себя почти счастливой, полностью удовлетворённой, несмотря на покалывающий бок. Да пусть его покалывает! Сейчас её довольство выработает достаточное количество эндорфинов, и те победят любую боль. Даже без водочки.

"Я завариваю крепкий чай, это единственная слабость, которую мы себе оставили. Кроме, конечно, рюмочки хорошего виски, которую мы себе позволяем иногда".

Глумливую физиономию Таськи в этом месте Антония тоже себе хорошо представляла. Да ради бога! Иди, рассказывай всем про ежедневные стопки водки на обед и ужин - кто тебе поверит? Тебе, бездуховной и продажной лгунье. Ведь следом идёт совершенно убойный и уничтожающий тебя текст.

"Муська мне сказала, что даже когда та была ребенком, она пахла злостью".
  
А ты думала, доченька, что мать расскажет о твоей взаимной любви с Муськой? И о том, как от горя, что ты уехала, кошка смертельно заболела? Нет, не будет этого. Муська тоже свидетельствует против тебя, и твои дурацкие сны про то, как кошачья стая ластилась к тебе и лезла целоваться, так и останутся всего лишь твоими снами, которые никому не интересны и никого ни в чём не убедят.
А вот размышления главной героини. То есть, альтер эго Антонии.

"Дочь нашла свою судьбу тоже далеко, в радости ничегонеделанья. Для этого была придумана болезнь – чтоб быть жалеемой. Она ради этого бросила свою дочь, родителей, чтоб лежать и не шевелить в этой жизни даже пальцем. У нее, абсолютно здоровой, от этого истлела совесть, потому она – так мне объясняла Клея – не попадет даже в мир плохих мертвых, а полетит на белых крылах придуманной болезни прямехонько в ад.
Жаждал зла другому – получи его сполна, слови кайф ненависти. Адовы люди наслаждаются злом полным ртом, так как у них нет совести. И наслаждению ненавистью нет конца: хотел – получи, пока от тебя, истлевающего от собственной натуры, не останется горстка плохо пахнущего пепла, который слижут тамошние адовы змеи".
  
Удачно о "болезни" получилось высказаться. Жри, господинчик, убедись в своей бездарности парламентёра, в своей ничтожности миротворца. Ты сделал только хуже, явив Антонии себя во всём блеске своей ухоженности и в ореоле любви к Таське, которая не заслуживает даже того, чтобы просто её слушать. Уж не говоря о том, чтобы слышать, внимать и верить. Что может быть интересного в этой жалкой личности, ничего в  жизни не добившейся, а только лишь сумевшей оторвать богатого немолодого мужичка? Ты, господинчик, наверное, ко всему прочему большой дурак, раз попался на её стоны, ахи и мур-мурные уловки! Обыкновенный олух царя небесного. А, может, дай бог, уже и понял это? Но назад отыграть сложно - ой, как сложно!  
Антония никогда не выбрасывала из головы сладкую мечту: господинчику надоест возиться с этой ленивой и глупой профурсеткой, он её бросит, найдя себе что-то посвежее и поинтереснее... Куда деваться Таське? Приползёт назад, из Израиля приползёт. К бывшему мужу нельзя - он уже нашёл себе хорошую, правильную женщину. Антония её одобрила и приняла: Дима сразу привёл даму на смотрины к ней, молодец парень, умница, всё делает, как надо, субординацию соблюдает неукоснительно.
Так что, придётся Таське ползти к родителям. Ведь самой себя ей не прокормить, а уж тем более, не прокормить привыкшую сладенько жить Аришку. Что сделает Антония? Конечно, примет блудную дочь - ах, как это красиво и благородно будет выглядеть! Лучше, чем у этого художника, как его, по-моему, Рембрандта: возвращение блудной дочери. Все, кто сейчас убеждён в порочности и отвратительности Таси, будут восхищаться и умиляться милосердию матери. Да, она примет падшую дочь. И даже не обидит материально. Но с этого момента дочь примет все условия, которые будет диктовать теперь только Антония. И пристыженная дочь склонит голову перед материнским величием, умом и благородством.  
Мммм, Антония аж застонала от желания воплотить столь дивную мечту! Что-то затянулась у Таськи история с господинчиком, по её прикидкам он уже должен был взвыть и убежать на выпас в поля - за новыми юными и тонконогими искательницами лёгкой жизни.  
Ладно, подождём какое-то время. Не может быть, чтобы всё у них было всерьёз и надолго. С какой стати? А пока что пусть почитает господинчик о своей сизой голубке.

"– Какая она? – спросил я. – Они страдают без нее.
– Зря, – ответил Васька. – Она не стоит страданий. Она была по природе змеей, хитрой и верткой. Ее мучило неуклюжее человеческое тело, например, ступни, на которые надо было становиться. У змей, как ты знаешь, нет ступней.
Кстати, о дочери. Она решила, что фамилии родителей и первого мужа – Сидоровы и Крюков – слишком просты для нее и взяла себе фамилию второго мужа – Кацман, то есть, в сущности, Кошкина. Лично меня это оскорбляет, я считаю, она не имеет права быть Кошкиной. Это для нее слишком, недостойная ее честь".

Не очень, наверное, хорошо цепляться к фамилиям (однажды дочь её уже в этом упрекнула) и, получается так, что к национальности... Ну, получается так! Если бы речь шла о любой другой национальности, то ничего такого в этом не было бы, но еврей в России - это больше чем национальность, поэтому слегка "не то" отношение к фамилии истолковывается… однозначно. Однако на сей раз Антония не сильно озаботилась этим по той простой причине, что все те евреи, которые когда-то были в её кругу, которые её поддерживали и даже помогали выжить в московской писательской тусовке, были значительно старше, а посему уже лежали в могилах. Поэтому никто из знакомых на неё не обидится и ничего не скажет. Вся оставшаяся верная и преданная свита не смеет сомневаться ни в каких словах своего кумира. "Я антисемитка? - воскликнет Антония и горько засмеётся. - Ничего более нелепого предположить невозможно. Я очень люблю евреев. У меня было много друзей евреев, они прекрасные люди, и я ненавижу антисемитизм". И никто не посмеет возразить, потому что Антония уже давно с гордостью носит звание интеллигентки-шестидесятницы. А разве могут люди этого звания быть антисемитами? Ах, оставьте эти свои пошлые и глупые измышления! Речь всего лишь об одном гадком человеке - и только-то!
А, может, про ступни она зря так написала? Всё-таки у Таськи на самом деле всю жизнь очень больные ноги: ещё в детстве врачи сказали родителям, что ногами девочки надо заниматься всерьёз, иначе ей будет трудно ходить впоследствии. Но на это требовалось столько усилий и времени! Не было у них этого времени. Да и, помилуйте, с плоскостопием живёт половина человечества, что тут может быть такого серьёзного? Правда, врачи сказали, что у Таськи какая-то жуткая степень и всё очень проблематично... Но Антония тогда решила для себя и убедила Масика, что ничего страшного, балериной ей не быть, а для занятий за фортепиано здоровые ноги необязательны. Годов с тринадцати Тася стала жаловаться на сильнейшие боли в ногах, хромала и даже плакала. Но Антония строго прервала это давление на жалость: она показала дочери свои ступни с огромными косточками и скрюченными пальцами и заявила:
- Видишь? И ничего, живу. Хожу по магазинам, таскаю сумки... Не жалуюсь. Так что, кончай скулить, - Антония не стала уточнять, что плоскостопия у неё никогда не было.
И Тася заткнулась и больше эту тему не поднимала. Правда, к тридцати годам ей понадобилась операция - ходить уже было совсем невозможно. Стало лучше. Но хирург сказал, что нужно быть кретином, чтобы довести до такого состояния ноги. Таська тогда дико горевала и всё время повторяла:
- Я же старалась покупать только правильную обувь, не нагружала ноги зря, что ещё я должна была сделать?
- А в детстве? – спросил врач.
Антония, которая присутствовала при этом разговоре отмолчалась. Она дала деньги на операцию и посчитала, что расплатилась за Таськины ноги, совесть её была чиста и спокойна.
Так вот - может, про ноги-то зря коты рассуждают? Но ведь такое красивое сравнение со змеёй, такой вкусный образ получился. Пусть останется, как есть.

"Их дочь писала в дневнике: «Придет время и я плюну, схарчу на весь этот дом, на людей и на животных». Я уже летела и не могла разорвать ее дневник и расцарапать ей лицо, но чуть-чуть у меня получилось – хвостом по носу. Она дернулась и записала одно слово: «Ненавижу!»
          
Это размышляет кошка Муська. Всё, конечно, выдумано - от первого до последнего слова. Антония вздохнула. Как жаль, что это не правда. Муська умерла от горя, когда взрослая Тася уехала в другую квартиру. Это Антония помнила хорошо. А насчёт дневника... Никогда Тася никаких дневников не вела, по крайней мере, Антонии про это ничего не известно. И в тот единственный раз, когда она застала рыдающую дочь за письменным столом, что-то корябающую дрожащей рукой на листе бумаги, случилось вот что.
Таське было четырнадцать лет. Однажды вечером Антония услышала всхлипывания и подвывания из комнаты дочери. Сунулась к ней: та сидела, ссутулившаяся, трясущаяся, и что-то писала.
- В чём дело? Что случилось? - строго спросила мать.
- Н-н-ничего... - всхлипнула Таська.
- Ты дуру-то из меня не делай, я же вижу, - и она быстрым шагом подошла к дочери и выхватила из её рук бумажку. "Я не могу так больше жить, лучше я умру..." - кривым и дёрганым почерком было написано на листе.
- Это что? - ахнула Антония. - Что это ещё такое? Может, объяснишь?
И тут Таська разрыдалась и сквозь всхлипы объяснила... боже, такую чушь! Такую ерунду! Оказывается, в музыкальной школе преподавашка по сольфеджио - жуткая ведьма, злобная и оручая - пообещала ученикам, что на выпускном экзамене, до которого оставалось чуть больше месяца, всем им устроит такое, что они запомнят на всю жизнь. Вот и всё! И из-за этого рыдать? Идиотка, что ли?
- Я не могу, мамочка, я так больше не могу! - орала эта припадочная. - Я ужасно боюсь, у меня от страха ноги подгибаются, я боюсь экзаменов по музыке, по сольфеджио, я же не талант, не гений, не музыкант, у меня не очень хорошо получается...
- Господи, а что у тебя вообще хорошо получается? - с досадой воскликнула Антония. Но тревога кольнула её в сердце. Буквально на днях у неё состоялся разговор с одной знающей женщиной о подростковых суицидах, о том, насколько это замалчиваемая проблема и какими родители бывают идиотами и упырями. Антония ахала, слушая, вместе со знакомой возмущалась слепоте и жестокосердию мам и пап, которые не видят, что у их ребёнка есть серьёзные проблемы... Поэтому никак нельзя было допустить, чтобы собственная дочь вдруг наделала глупости. Как после этого Антония будет выглядеть в глазах общественности?
- Чего ты хочешь? - безнадёжно спросила она, чувствуя, что придётся наступить себе на горло.
- Мамочка, родная, милая, любимая, можно я больше не пойду в музыкальную школу? Можно я не буду сдавать эти выпускные экзамены - зачем мне эта бумажка об окончании, я же никогда не буду заниматься музыкой, я в жизни больше не сяду за пианино!
"Так я и думала, - печально подытожила Антония. - Всё кончится именно этим".
- И не жалко? - с последней надеждой спросила она дочь, - Осталось лишь свидетельство получить...
- Да не жалко, не жалко, мамочка! - противная Таська была вся потная, мокрая от слез, красная от прилива крови! Своими влажными ладонями она умоляюще сжимала руки матери и тряслась, как мелкая паршивая пучеглазая собачонка. - Зачем, зачем мне это нужно?  
В общем, ту игру Антония в итоге проиграла. Столько лет упорного обучения музыке в музыкальной школе коту под хвост. Всё зря. Но придётся пойти на поводу - и Антония разрешила дочери больше не ходить в музыкалку. Только ради того, чтобы идиотка не натворила непоправимой беды. Но неполученного свидетельства было страшно жаль! Антония не выдержала и поехала тогда в музыкальную школу и выклянчила у администрации эту чёртову бумажку.  
В один из последних своих визитов, когда они в очередной раз поругались, Таисия вдруг схватила свою сумочку и вытащила из неё то самое свидетельство.
- Ах, да, мамуля! Кажется, для тебя это очень большая ценность. Я решила тебе отдать это сокровище, а то оно у меня паутиной на антресолях покрылось - двадцать-то с лишком лет! - и она буквально швырнула документ Антонии на стол.
Вот именно эту сцену и весь тот неприятный эпизод их жизни вспомнила писательница, когда сочиняла сцену с дневником дочери героини. А особенно вспоминались дочкины противные мокрые руки и потный прыщавый лоб. Удивительно неприятная девочка была!
Опять слово котику.

"Я не люблю разговаривать об их дочери. Росла себе, росла, вроде как все люди, а потом я увидел, как из нее выпрыгивают черные жабы, а она вся в этот момент – не девочка, а что-то злое и ненавидящее. Она, слава Богу, живет далеко, это спасение для Ма и Па. Горе в том, что они не видели ее жаб, им казалось, что девочке просто не везет, ее, симпатичную, надо сказать, никогда не любили мальчики, видимо, мальчики, в отличие от родителей, чуяли в ней жаб. Так бывает".

Да-да, очень точный образ мокрой болотной жабы, именно так! Фу, даже вспоминать противно... Насчёт мальчиков она, конечно, тоже слукавила: какие-то мальчики постоянно обхаживали Таську. Но, странное дело, дочь это как-то мало интересовало, она не гордилась, не хвасталась и очень спокойно ко всему относилась. Иногда такое складывалось впечатление, что она даже не очень всё это замечала. Странная была девчонка, может, вправду, немножко того?

ФИНАЛ ПОДКРАЛСЯ...

Антония повела плечами и несколько раз покрутила головой - шея затекла. Сегодня, несмотря на не очень хорошие первые полчаса она отлично поработала - так много, так плодотворно, и всё это при постоянно побаливающем боке. Всё, хватит, продолжит завтра.  
Пока Антония работала, она слышала, как Масик, рано вернувшийся с работы, в своём кабинете возился с компьютером и принтером: Антония уже знала этот противный скрежещущий звук дурной печатной машины. Неужели опять письмо из Израиля? Интересно будет почитать, может, что-то ещё случится добавить в новое произведение! Масик не смеет её беспокоить за работой, поэтому Антония сама пошла к мужу.
- Миленький, скоро будем ужинать, я на сегодня закончила, ты... - тут она осеклась, увидев бледное перекошенное лицо супруга. - Что случилось? - вскрикнула она. - Тебе плохо?
- Ми-милая, - Масик аж заикался от ужаса. - Тут такое письмо от Таськи... Такое...
- Да какое же, ч-чёрт! - Антония топнула ногой от нетерпения. - Умер кто? Козёл её перекинулся? – «А этот вариант тоже был бы неплох!» - быстро пронеслось в её голове.
- Нет, все живы, - бормотал Масик, - но...
- Да дай же мне это письмо, наконец! - рявкнула Антония, подскочив к мужу и одновременно с этим почувствовав сильную боль в правом подреберье. - Ах, ты, зараза! - она схватилась одной рукой за бок, а вторую протянула к Масику. - Ну! - грозно свела брови писательница. - Давай сюда!
Масик покорно протянул ей распечатанные листы. Антония жадно схватила стопку и тут же уселась на диван  читать.

"Привет, ма. У меня для тебя есть одна новость - даже не знаю, как ты её воспримешь. Но считаю своим долгом поделиться, чтобы для тебя не было такой уж неожиданностью. Помнишь, я писала о том, что начала вести дневник, анализируя свою жизнь... нашу жизнь. С самого начала. А тут ещё все твои книги - с клеветой и наветами на меня, Аришку, моего мужа... В общем, писала я, писала, и мне ужасно захотелось дать кому-то почитать... кроме мужа, он, разумеется всё читал, ему интересно, а мне важно знать его мнение. Но хотелось дать кому-то стороннему, что ли... Да ещё чтобы оценили моё умение писать прозу - ха-ха, самой смешно, какой я прозаик! Дала почитать свои почеркушки моей подруге Але - помнишь её? Она работает ведущим редактором в крупнейшем московском издательстве. Словом, через пару дней Алька позвонила мне и буквально ошарашила криком о том, что я должна дописать всё, что задумала, а её издательство будет это печатать, потому что пишу я бомбу. Не смейся. Сама ржу.
Если ты думаешь, что "бомба" заключается в твоей известности, то ты ошибаешься. Твоего имени там нет, хотя ясно, о ком речь. Но Алька говорит, что я пишу настоящий роман с потрясающими идеями и мыслями, что это будет иметь успех, и публикация необходима! В общем, со мной заключают договор, и скоро я сдам рукопись в издательство. Такие дела, ма. Получается так, что я отвечу на все твои наветы и опровергну всю твою ложь. А заодно расскажу, как всё было на самом деле. И, ты знаешь, расскажу, начиная с самого своего детства. Ничего не утаю. А что мне терять? После твоих злобных карикатур на меня из книги в книгу мне уже терять абсолютно нечего. Есть твои точка зрения, которую даже ты вряд ли считаешь правдой, пусть будет и моя точка зрения, которую я искренно считаю правдой. Вряд ли тебя обрадует "вынос сора из избы" и раскрытие многих семейных секретиков, но что поделаешь, ма, не я это начала, посеешь ветер - пожнёшь бурю. Мне кажется, ты должна была быть к этому готова и для тебя не будет..."
  
Антония выронила листы бумаги из рук, застонала и скорчилась от боли в боку. Хотя намного сильней боли был ужас, охвативший её сознание! Нет, она не была к этому готова, она никак не ожидала подобного развития событий, такой кошмар ей даже в голову не приходил!
Масик бросился к жене:
- Тебе плохо? Что тебе дать? Какое лекарство?
Антония была бледна, как снежная баба, её прошиб зябкий пот, затряслись ноги, сердце начало прыжки внутри туловища и билось сразу во всех местах, даже там, где оно в принципе биться не может. Таська всё напишет. Таська всё расскажет. Её писульки прочтут все, кто кормился информацией только и исключительно из рук Антонии. И про Гошу... и про детство... чёрт её знает, что эта дрянь помнит и слышала... Господи, только не это! Только не это!
Антония застонала и повалилась на диван. Голова кружилась и пульсировала, боль усиливалась с каждой секундой. Антония чувствовала, что нечто чёрное и ядовитое, как кислота, как самый страшный яд, растекается у неё внутри и очень медленно заполняет каждый сосуд, каждый орган, каждую мыщцу, каждую клеточку.
- В-в-в... м-м-м... с-с-с... - она пыталась произнести простую фразу "вызови скорую", но даже говорить уже было больно, чернота заливала глотку и рот. К счастью, Масик понял сам и бросился к телефону...
Через три четверти часа "скорая" увозила Антонию. Ей сделали укол, и чуточку, совсем капельку боль отпустила. Она лежала на носилках, белее мучной присыпки, тяжело дышала, а по лбу скатывался крупный пот. Доктор тихонько говорил с Масиком.
- Не пойму. Судя по тому, что вы мне рассказали, что-то случилось с печенью, сердце - вторично. Но я не в силах сейчас поставить диагноз. Одно могу сказать - дело крайне серьёзное и срочное, тут ведь ещё возраст... А давление падает прямо на глазах...
Масик молча плакал и дрожал мелкой дрожью.
- В какую больницу?
- Сейчас будем выяснять, - и доктор начал куда-то звонить.
Масик подошёл к носилкам.
- Всё будет хорошо, любимая! - дрожащим голосом заговорил он, нежно поглаживая Антонию по плечу. - Не волнуйся, доктор говорит, что надо просто снять приступ...
Антония едва заметно поморщилась.
- Да пошёл ты... - с трудом и дикой одышкой пробормотала она. - Думаешь... я не понимаю... что это... конец? - как раз в эту минуту она опять почувствовала, что чернота снова начинает свой путь - из правой части организма и постепенно расползается по всему телу. Будто серную кислоту льют. - Не выбраться мне... слишком больно... - говорить ей было всё труднее. Но вдруг она с удивительной силой схватила Масика за руку и притянула к себе. Масик наклонился к её лицу и почувствовал на щеке зловонное дыхание, страшное дыхание, как будто из самого ада. - Ты должен... должен... мне обещать...
- Что, милая, что? Я всё тебе обещаю!
- Молчи! Ты должен... мне обещать... что закончишь редактирование... коты... коты...
- Не беспокойся! С Мурзом будет всё в порядке!
- Болван... - Антония уже почти хрипела. - Коты... моя последняя книга... доделаешь её... доведёшь до ума... и... и... издашь! Обещай же... - у Антонии вдруг стали закатываться глаза, и она потеряла сознание.
- Обещаю! Обещаю, любимая! - плакал Масик. - Доделаю, доредактирую, допишу, если нужно! И обязательно издам, клянусь! - он разрыдался и упал на колени перед носилками. Но Антония его уже не слышала.
          
ЭПИЛОГ

Из письма Таси, которое Антония не дочитала.

"Я бреду по пляжу босиком, песок горячий, солнце шпарит, прямо у ног плещется тёплое море. Моя рука спокойно нежится в руке любимого. И это не сон, а самая настоящая явь. Моя душа рвётся наружу и бьётся где-то в горле, желая крикнуть, чтобы услышало море: "Я счастлива!" Но это же неприлично - так себя вести, поэтому я постоянно сглатываю, чтобы упихнуть беснующуюся душу назад, на место, но в горле так щекотно от её рывков и движений, что я вынуждена смеяться. "Что это ты сегодня?" - удивляется любимый, глядя на меня с улыбкой. Ему нравится, когда я такая - беспричинно весёлая, он радуется, если я просто улыбаюсь или начинаю дурачиться, как глупенький ребёнок. Часто в такие моменты он смотрит на меня теплыми глазами и говорит: "Господи, какое счастье, мы с тобой сделали это: ты весёлая!" И мне становится ещё лучше.
Ты знаешь, ма, я ведь открыла формулу счастья! Я её теперь точно знаю, могу запатентовать. А ведь она проста: любовь, свобода и правда. Когда есть все эти компоненты, счастливым не стать невозможно! И я очень жалею тебя, поверь...
В твоей жизни никогда не было ни одной из этих составляющих. Ни одной. Любить ты не умеешь и, видимо, по-настоящему никогда не любила. Твоя любовь всегда была уродливой, с условиями и ультиматумами. Если объект не соответствовал, она умирала в корчах. А, может, и без корчей... Но ты и не искала никакой любви, а ту, которая была рядом, брезгливо отталкивала и не хотела знать. Без надобности тебе.
Свобода... Какая же у тебя могла быть свобода, если всю жизнь ты - раба одной единственной задачи: состояться и всем доказать, какая ты особенная и необыкновенная по сравнению с пошлой публикой вокруг. Такое рабство посильнее реальных железных цепей, я же понимаю. Вечная борьба, поиск доказательств, аргументов для возражений и фактов, свидетельствующих против оппонента. Даже свой писательский дар ты подчинила этому рабству - кошмар! Каждая твоя книга кричит: "Посмотрите, какая замечательная я и какие ничтожные другие!" И в этом весь пафос твоих произведений, их смысл и суть. Твоё творчество исключительно и только о себе. О себе - самой лучшей. На мой взгляд, это рабство, страшнее не придумать.
И, наконец, правда. В угоду своему добровольному рабству, от правды ты отказалась давным-давно. По крайней мере, лично я тебя честной, искренней не знала никогда. Поэтому и не могла понять, что творится у тебя в голове, какие чувства тебя обуревают... Ты всегда была скрыта от окружающих покрывалом лжи, лицемерия, всяческих придумок и недоговоренностей. Ложь стала твоим поводырем в этой жизни, путеводной нитью, способом существования. Ты закутывалась в ложь всё больше и больше и, наконец, окончательно изолгалась не только в реальности, но и в своём творчестве. Ты прекрасно это знаешь, но, похоже, тебя это нисколько не тревожит.
Поэтому, бедная ма, у тебя на самом деле не было в жизни ни дня счастья, и ты понятия не имеешь, что это такое.
Я тоже очень долго не знала счастья. Сначала я не понимала, что такое любовь. То есть, сама я, как мне кажется, любить умела - обожала вас с отцом, но то ли что-то делала не так, то ли здесь виноваты ваши дефекты (про твой я уже написала), но холод и равнодушие с вашей стороны загасили мое чувство к вам и, самое страшное, уничтожили умение любить. Уже во взрослом состоянии мне пришлось учиться этому искусству заново, а это, как известно, намного сложнее, чем естественным образом уметь любить и наслаждаться этим. Много лет понадобилось на освоение любви, много, ма... Но получилось! Я люблю, я умею любить. И ещё я любима. Теперь понимаю, что это за существо - любовь - и как за ним надо ухаживать, какого оно требует отношения и обращения.  
Но одной любви мало... Свободы у меня не было тоже. Я даже не знала, что это такое. Я была вся в зависимостях, комплексах и страхах. Повязана, словно цепями, так же, как и ты, своим рабством. Эти цепи пришлось сдирать мучительно, иногда вместе с кожей, с кровью, с мясом! Очень больно и страшно - а как же без цепей жить? Сначала стало просто легко дышать... А потом... потом от воздуха и ощущения лёгкости приятно кружилась голова, как после хорошего шампанского, я с удивлением разглядывала себя заново: вот они руки - без наручников, такие красивые, их так легко можно закинуть за голову! Вот ноги - стройные, длинные, без кандалов - они могут танцевать! А вот лицо - оказывается, я могу улыбаться от уха до уха, не стесняясь неуместности или "глупости" своей улыбки. Я - личность, человек, у которого могут быть свои собственные чувства и мысли, на которые я, безусловно, имею право, и, если не захочу, я не обязана ни перед кем держать отчёт ни за что - как хочу, так и живу. Это моя жизнь, моё тело, моё право, моя свобода. И никто, ни один человек в мире не вправе на это посягать, никто без моего разрешения не вправе ставить мне оценки за те или иные мои действия, за мои поступки! Даже ты, ма. Прежде всего - ты. Если я совершу ошибки, то мне за них и расплачиваться. Я считаю, что вердикты с осуждением моей жизни - это проблема тех, кому зачем-то понадобилось подпитывать своё существование моими соками. Я на это согласия не давала. Поэтому - не сметь! Ваши вмешательства в мою жизнь - это грех, ма. Твой. Ваш. Вы наломали дров на моей территории, куда я вас не приглашала. Моя ошибка лишь в том, что я вовремя не выгнала непрошеных и злых гостей поганой метлой. Но лучше поздно, чем никогда.
И вот, уже обладая такими бесценными сокровищами, как любовь и свобода, я поняла, что всё равно чего-то не хватает. Оказалось - правды! Твои бесконечные, душные, толстые покрывала лжи опутали и мою жизнь, и не только мою. Из-под этого надо было выбираться. Но не просто наплевав и забыв, а сказав правду, дав ей жизнь, выпустив её в мир. И я её стала говорить. И писать. И тогда пришло счастье.
Ложь - зыбкий фундамент, ма, на ней ничего нельзя построить, как на зыбучих песках. Обязательно рухнет и завалится. И правда вылезет наружу. Ни одна конструкция в мире, сделанная на лжи, не продержалась сколько-нибудь долгое время, в конце концов, всё равно наступал крах. Вот и твой замок лжи, ма, рушится, как карточный домик - падают, падают, падают разноцветные карты вниз, вниз, вниз, строение всё меньше, всё более жалкого вида, прямо на глазах пропадают его призрачные величие и красота. Полный крах.
Я рассказываю себе и миру мою историю, рассказываю её такой, какой она была на самом деле. Ни слова, ни полслова лжи. Поэтому мне нечего бояться за строение, мой фундамент прочен, как скала.
Мне жаль тебя, ма. Построенные на твоей лжи замки вот-вот рухнут.
Такие дела. Наверное, это было моё последнее письмо к тебе, дальше "заговорит" моя книга.

Песок становится нестерпимо горячим, мы с любимым подпрыгиваем и ойкаем и, наконец, взявшись за руки, бросаемся в волны теплого моря. Любовь! Свобода! Правда! Ещё и море - тоже компонент огромного счастья, прямо громадного! Бонус для самых счастливых!»

От автора:

В книге использованы отрывки из следующих произведений Галины Щербаковой:
"Эдда кота Мурзавецкого", "Яшкины дети", "Лорка", "Нескверные цветы", "Перезагруз".

Автор сожалеет о неграмотных оборотах речи и скверно отредактированных местах в указанных отрывках, но именно так в оригиналах.