листом календарным, сорвавшись со скрепок,
и зреют ещё непроросшие вёсны
в засохших чернильницах прошлого века.
Всё напрочь смешалось в безвременьи странном...
Скользя по косому линейному стану,
где мама сто лет напролёт мыла раму,
уходит строка в направлении к Свану.
Спит город, на зябкие плечи накинув
пуховый платок ледяного молчанья.
Горбатым мостом изогнула даль спину,
два берега Свечкой Успенской венчая.
Но чище листа белизны несказанность,
и хрупким пунктиром свет сходится клином
в ещё не зажжённых рассветах Сезанна,
в ещё не отснятых закатах Феллини.
А неба краюха надломлена ветром,
и тает ванильная крошка на коже...
В поношенной шляпе из чёрного фетра
спешит из столетья в столетье прохожий.
Как тёртый калач самых грубых помолов,
отброшенный сытой эпохой багетной...
А месяц на небе пронзительно молод,
как сплющенный молотом серп минаретный.
Распроданы счастья подковы на Конном,
и всадники мчат, от земли отрываясь,
железных веков завершая стыковку,
по Пушкинской в вечность уходят трамваи.
А время озимые снимет посевы,
блеснув остриём освящённого сплава -
ведь жизнь, что качнулась неистово влево,
уже по инерции двинулась вправо.
Художник Эдуард Яшин