1
Две силы столкнулись,
огонь родили,
в камень один
две руки сомкнулись.
Мужчина и женщина
семенем стали,
жизни великой небьющейся чашей,
востока и запада знаком единым.
Два знамени
под ветром единым взлетели,
на земле небесное
свой дар оправдало,
величины галактик
в песчинке вместило,
в космосе строя сердец пирамиды
нитью серебряной сквозь лабиринты
памяти древней к одиноким пустыням
человеческой мысли спустилось.
2
Тысячи лет
пролегло между двумя силами,
вот по звездной тропе
идут они навстречу друг другу,
их взгляды встречаясь
рождают на пересечении камень –
камень полного самосознания
и определения своего места меж планет.
Тысячи лет
идут они навстречу друг другу,
скрещение их взглядов
посылает в мир розы
и легендой любви будит память тогда,
когда человек забывает
о своем небесном происхождении,
о том, что небесное малое
вмещает в себя безмерные величины.
3
И камень приобретал тот,
кто вечность находился в безмолвии,
камень слова приобретал тот,
кто не говорил никогда.
Женщина держала на руках младенца,
это был дар
за ее молчаливую улыбку.
Слушайте
и вы увидите свой путь.
Слушайте
и вы будете знать,
что в своей сердцевине человеческая любовь
подобна любви божественной.
Изнутри стучит голос камня в сердце
о том, что высоты растут из центра вглубь.
Песни японского бога (в сокращении)
1
Шилдом – ботом.
Я стою на краю пропасти, я пою
в пропасть веселые песни. Я – японский бог,
неваляшка с круглыми руками.
Мне в кайф качаться из стороны в сторону.
Я покуриваю через длинную пуповину
травку заморского хана.
Валит дым из моих маленьких ноздрей,
белыми баранками катается по воздуху.
Прибегают малые дети, пытаются поймать баранки.
Но баранки рассыпаются, и поднимается детский вопль.
О, не будьте как дети, не будьте как дети!
Курите заморскую травку, но не гоняйтесь за баранками.
Играйте, но не принимайте игру слишком серьезно.
Это я – японский бог
пою слова непонятного заклинания:
джи, ей, йо, йо – джи, ей, йо, йо.
2
Ииишууу – ииишиии – ииишааа.
Бурбон я распиваю
с блохами из ковша,
ноздрями дым хватаю.
В дверях стоит осел,
я там его оставил,
когда в избу вошел,
«Бурррбон,» - осел картавил.
Я сена ему дал,
воды, подстилку, мало,
«Бурррбон!» осел орал,
и вот он тоже с нами
пьет и поет в дверях:
ииишууу, ииишиии, ииишааа – аэуиы.
3
Я катился по горе,
я скатился с горы,
я вышел и вошел,
я держал в руках разноцветные шнуры
вселенной,
правил тройкой слепых бабочек.
Я спешил под своды индийской коровы,
чтобы шепнуть в ее ухо свое заветное желание:
я хочу жениться на кривоногой дуре,
что катается по всему свету на своем колесе.
Но я не философ, я не мистик, я не метафизик,
я – японский бог – неваляшка с круглыми руками.
4
Молчи, молчи, слушай,
что я скажу тебе:
молчи, молчи и жди – терпи и жди.
«Но я не могу больше ждать,» -
вот что ты говоришь.
Молчи, не говори ничего, будь терпелив,
слушай, что я скажу тебе:
научись слушать тишину!
тогда ты поймешь, что ждешь того,
что давно уже у тебя.
Молчи, молчи, слушай,
молчи и слушай, слушай и молчи.
5
Я – японский бог
сижу и качаюсь в гнезде,
что висит между трех баобабов
над золотой сказкой о существовании отвалившегося дна.
Я всегда был один,
но вот пришел ты и захотел мою маленькую цитру.
Что же, бери! Бери и пой! Неси в мир мои песни,
раскидывай золотые звуки моей цитры.
Я останусь сидеть и качаться и кричать на рассвете:
«Чааай, чааай – коофе – чааай!»
петь будешь ты.
6
Сам из себя я вышел,
и на себя наткнулся как на камень.
Не называя по имени себя,
как мог я быть
или как мог не быть я?
Когда б я из себя не вышел,
когда б не обратился я в иное,
продлился б я в бескрайность без помехи.
Теперь же должен я
иное уместить в себе,
освободиться от обоих,
и снова стать ничем.
Когда границей протянусь я
меж тем и этим,
не буду я ни тем, ни этим,
собой не буду и иным не буду,
ни тем, что было,
и ни тем, что будет,
как спица среди спиц
замру в кружении колеса.
7
Впал я в love на границе,
в трансе я в Россию прибыл,
в край загробный окунулся,
двуединый плод о камень
расколол, так оказался
я в глубинах вод подземных.
Мира нижнего источник
звезды отражал, планеты,
по Неве спешил я рыбой,
волком выл, поднялся в небо
вороном, о корни древа
винной ягодой разбился,
в одночасье звездою
человек во мне сменился.
Я увидел человека
ночью, из ключей корона
на челе его сверкала,
а числом ключей тех было –
двадцать один, замок к ключам всем
в голове Христа хранился,
в рассеченном на два корне,
там, куда Невы подводный
злой двойник уносит жертву,
мысль во сне, во трансе душу.
В край родной, в родную землю
я вернулся, ведь родился
из земли, до слуха смерти
запах вдруг из-за границы
долетел, я в путь пустился.
Голос я тогда услышал,
что из под реки раздался,
как в трубу какой-то новой
силой слова кто-то дунул,
так всплеснулись волны крови,
моего воображения,
масла липкого капелью
застучало, зазвенело
в голове моей раздутой.
Это Питера был голос,
голос проклятых течений
вод Невы, креста святого
глас четвертого сечения,
это место отправления
в новый путь меня так звало –
то Алтайских гор вершина
перевернута в пучины
мирового океана,
где титаны закололи
бычий род, чтоб в человека
душу мог он духом влиться,
дать тому возможность роста
в новом временном пространстве,
кто из вечности был прогнан.
Пир Caristia, festum
st. Petri epularum
звал на земли скотоводства.
Вод течения сравняла
Карьяла, созвала к пиру
всех покойников Похьела,
кости время отчисляя
до назначенного часа,
когда жертвенная чаша
предназначена испитой
быть, гремели. Из сугробов
сосны в небо поднимались.
Семенем Нева швырнула
меня в воды Терийоки,
в черную дыру, где имя
новое я смертью, пиром,
кровию благословленной
приобрел, ударил в камень
головою под водою,
в царстве мертвых бог лишился
своего существования.
Так закон свершился новый:
«Сам все делай!
Из слюны твори ты слово!»
Песни лапландского бога (в сокращении)
1
- Акмеели Антерееус, пая паяс йо!
над Лапландией солнце красное взошло,
камень круглых глаз Кевицы
жертвенным огнем зажгло.
Бог лапландский самодельный
закружился завертелся,
землю ножками буравя,
под собою разгребая
ямищу без дна глухую,
Сампи рыбную могилу
до глубин ворот Аида
в Ледовитом океане.
Ведьма lovi с песней странной,
с песней страшной, непрерывной
в яму черную ныряла,
чтобы с духом там общаться.
Бубна нервное сплетение
в небе пламенном гудело
прочь гоня чертей из дома,
из лопарской куды, рыбу –
вестницу конца дороги –
в сети звездные кидало.
Дух оленем белоглазым
ведьме lovi представлялся,
меж рогов его ветвистых
ус кита дрожал звучанием
мирового пробуждения:
- Акмеели Антерееус, пая паяс йо!
Сампи, вечное верти веретено.
2
В чуме я своем холодном
на скалы откосе лысом
разжигал костер потухший,
дул на уголь красноватый.
Так колесами дыхания,
пара белыми клубами
вылетал мой дух промерзший,
пламя в дерево вдувая.
Я пристроившись на лавке
завернулся в шкуру зверя,
я на пламя загляделся,
хмель теплом в мой мозг пробрался,
двери в память раскрывая
объективного начала.
Я узор тогда увидел,
в чуме дым костра кружился
формы разные меняя.
То он форму рыбы примет,
то он станет человеком,
то оленем, волком, рысью,
то орлом, в когтях несущим
для птенцов своих добычу.
Дым как мир в себе все части
уместил, в одно сливая
жертву, хищника. Кто съеден
будет есть двойную меру.
Я в огне своих видений
пробуждения награду
усмотрел, вещей округлость,
ощущений преизбыток,
голос внутреннего чувства.
3
То, что я в этой жизни начертил узором
звезд, что я посеял в этой жизни,
следующим шагом моим было.
Следуя рысьей тропе учения Востока
ступал осторожно по ветвям я сосновым,
за добычею гнался, за тенью, которую в древнем
пространстве оставил когда-то.
Капканы и сети я в тундре расставил
для имен, которыми в мире меня называли,
чтобы имя одно распознать среди них,
до сих пор которым не стал я.
С одной вершины горы на другую
переходя то спускаясь, то поднимаясь,
я двигался чрез пространство с востока
в северный край, из формы одной в форму другую
во времени я изменялся, в безвременье
всегда оставался я именем тем же,
которым не стал до сих пор, но которым
силой разгаданной тайны колес, их кружением
должен был стать, в волне электрической формой
бесформенной двигался навстречу себе, в океан Ледовитый
рыбой закинут, рыбаком в лодке сосновой,
чтобы в холоде вод, в темноте замороженной крови
выбить искру объективного мира.
4
Туда, где голос застывал в ледяном воздухе,
заставляя молчать не только человека,
приходил шаман слушать бога.
Эти горы лежали как усталые великаны,
незаметным было их дыхание,
что-то хранили их каменные сердца.
В глубине среди холода
теплилась память о бессмертной любви,
там жил и дышал бог.
На дне океана покоились их сердца
как бесчувственные скользкие рыбы.
Подозревая только, что бог – это рыба,
шаман смотрел в небеса.
5
Как две ладони хлопнув звук рождают,
так субъективное и объективное начала
рождают миф на грани столкновения,
проникая во все становится он жизнью,
которой древний человек жил наслаждаясь
дарами своей простой природы.
Дома их были как временное что-то,
пристанище для загнанных на берег
жестоким ветром с океана,
куда они на лодках отправлялись,
за горизонт, где небо раскрывалось
в водоворот бездонной рыбной пасти.
То рыбаков страна была бездомных,
они охотились на бога,
рождаясь с единственной мечтою –
с китом столкнуться в открытом океане,
чтоб все болезни мира, человека,
любимого ребенка – там оставить,
чтоб поглотил беду подводный вихрь,
чтоб дело снова в слово обратилось,
чтобы закончилась борьба людей тупая
за место на земле, и каждый мог бы
судьбы своей дарами наслаждаться,
гармонией планет и звезд рисунком,
расти навстречу человеку
в любви, в которой нет изжоги.
Так жили рыбаки, слагая руны
под звук веретена вечерней пряжи
хозяек, возвратясь с работы,
развесив сети, в печь дрова подбросив.
Вертелось колесо, дрова трещали,
тепло огня разогревало руки,
дыхание стесненное морозом
раскрепощалось, песня в дом просилась.
Просилось в песне имя в сети рыбой,
просился дух, заброшенный в пространство
другой души, как камень непомерный
для рыбака. Он слышал дальний голос,
который пробуждал его от спячки,
тот голос вспоминать его заставил,
как он – рыбак – сидел в другое время
за чашкой чая, он видел отражение
клубы пускающего из крученой трубки
японского играющего бога.
6
Посреди глухого леса
в тайне от людского глаза
между трех корявых сосен
котелок стоял железный.
Пар валил, кипело зелье
в котелке пятипудовом
над огнем, лапландец красный
с подмастерьем неумелым
чистили картошку шустро,
в котелок кидали овощ,
говорили возбужденно
о гулянии грядущем,
о шамане круглолицем,
что на пир к ним согласился
с бубном звонким на оленях
прискакать в их чум убогий,
чтобы разогнать злых духов,
леммингов, перевернувших
в чуме все вверх дном, запасы
жадно зимние подъевших.
Наполняя бочки мастер
пробовал напиток белый
и притопывал ногою,
в пляс ему уже хотелось
тут под соснами пуститься.
Подмастерье краем глаза
наблюдал за поведением
мастера, когда на землю
тот свой короб вялый сложит.
Точно-то никто не помнит,
когда все происходило,
говорят, что два столетия,
кто-то говорит и больше.
Только знают все, что мастер
над котлом тогда склонился,
плюнул, дунул, слово крикнул,
ворон с дерева рванулся,
каркнул, взвился над чащобой,
рыбаков на пир сзывая.
Их собралось там двенадцать,
и двенадцать в лодку село,
их двенадцать в море вышло
на китовую охоту,
их двенадцать потонуло:
стали хищники добычей,
рыбой для сетей подводных,
в измерение иное в рыбной тьме они вступили.
7
Лапландский бог с закрытыми глазами
стучал в оленью кожу бубна тихо,
прислушиваясь к монотонной ноте звука,
освобождая петуха из горла
кружился он вокруг оси магнитной
движения узором наполняя
пространство в Ледовитом океане,
дорогу он готовил возрождению
того, что подо льдами отдыхало
века. Сожженное когда-то
дотла восхода ожидало
всех человечеств раялапси*.
*дитя границ
