...дверь открылась, и я вошел в этот мир...
Утро в розовой оправе слизывало росу, и заспанное солнце медленно раскидывало руки-лучи в разные стороны, как бы наошупь проверяя, все ли на месте. И, разбудив жаворонка, поднималось все выше и выше над полями, лесами, среди которых затерялась маленькая речужка Проня с чистой и студеной родниковой водой и берегами, усыпанными летом земляникой, и где воздух так вкусен от запаха трав, что его хочется черпать горстями и пить.
А в двадцати верстах от железнодорожного полустанка, на котором не было перрона, и пассажирские поезда стояли не более двух-трех минут, запеленатый по рукам и ногам, беззубый, розовый, сытый и вполне довольный собой, спал я и не знал, как много интересного ждет меня на этой маленькой планете под названием Земля.
C вечера бабушка поставила тесто, а наутро наладилась печь хлебА. Это я сейчас дедушка... и не единожды! А тогда, в середине прошлого века, когда избы рязанщины имели в основном соломенные крыши, и в каждом дворе было свое собственное хозяйство, которым и жили, у меня было две бабушки. Мамина мама, у которой я жил, и папина мама, что жила в деревне, лежавшей за пшеничным полем. Самой большой радостью для меня были две недели, когда отец приезжал в отпуск и не без скандала и обоснованных доказательств юридических прав на мой счет уводил букет веснушек в счастье на две недели!
После каждого такого противостояния у бабушки в руках оставались пуговицы и кушак отцовского плаща. Проигравшая сторона матерно кричала вслед:
-У-у! Турка!.. чертов! Штоб ты!... Штоб тебя!...
Сейчас, по прошествии лет могу с уверенностью сказать, что словарь Даля не полный: в него так и не вошли замечательные образцы имен существительных, прилагательных, а так же местоимений...
Почему турка? Для меня осталось загадкой на всю жизнь. Последними "интуристами" в этих краях были немцы в 1942 году, да и те прошли, никого не тронув.
Печь еще дышала жаром, а покрытый чистым хлеб отдыхал на столе,когда у крыльца остановился велосипед и почтальон, сдвинув на затылок фуражку крикнул:
-Андре-вна! - бабушка в это время хлопотала в чулане. - Андревна! Нюрка едить!.. Телеграмма!..
Бабушка - маленькая, полная женщина, как положено, в косынке, вытирая руки о фартук, со светящимся от радости лицом, показалась в дверях. Нюрка - ее старшая дочь - моя мама. Всего детей у бабушки было десять, но осталось только четверо. Двое утонули, двое пропали без вести в первые дни войны, а еще на двоих пришла похоронка.
-Малай! Да ты зайди, что-ли!..- засуетилась бабушка-...Отобедай!
-Спасибо, Андревна, мне еще в Тырново надыть поспеть. На лисапеде по такой пыли чижало!.. Не равен час - гроза! Ведра... То ж грязь месить, лисапедом-то!..
- Да , ты хоть, прочти!
Бабушка грамоты не знала. Хотя дед и работал начальником почты, бабушка читать и писать так и не научилась... Да и когда было!.. Дед же был из зажиточных. Умел читать и писать, знал математику и имел представление о других науках. Побывал на трех войнах: в германскую газами травленый, в гражданскую пулю встретил, а в отечественную хотя и был призван, но по здоровью служил в обозе. Больших чинов не имел, но вернулся хоть и хворый, но живой! И то радость великая была!
Помню, что дед был совсем беззубый, и бабушка разжевывала еду и кормила его... А еще помню, как дед курил самокрутку, любовно скручивая ее из куска старой газеты. Я садился рядом и жадно вдыхал воздух, пропитанный дедовской самокруткой, дорожной пылью и запахом уходящего дня последнего лета в этой забытой всеми деревушке с игривым названием "Молодки". Дед курил и рассказывал мне про войну и про многое, что было, когда меня еще не было. И мне хотелось поскорее вырасти , и вот так же, сидя на крыльце, свернуть папироску, и, потягивая сладкий дым, смотреть вдаль, за речку, на облака за лесом, уплывающие куда-то очень далеко, туда, где в городе Ленинграде жила моя мама, и где меня ждала совсем другая, неведомая жизнь.
А здесь, в этой забытой, если не Богом, то людьми деревушке, по вечерам зажигали керосиновую лампу, а усталый воздух веял прохладой заcыпающего тумана.
Когда я проснулся, бабушка хлопотала у печки.
-А где мама?.. - еще не проснувшись, потирая глаза кулачками, спросил я.
Бабушка не услышала, и я хотел спросить громче,но вместо этого заплакал. Так мне стало обидно и горько: я проснулся, а мамы нет! Телеграмма есть, а мамы нет!...Я плакал, как плачут все обиженные несправедливостью дети: искренне, не скрывая слез, с открытым лицом и дыханием от диафрагмы, т.е. громко и поставленным голосом. Я ждал ее целый год! А ее опять нет!...
-Ты что, миленький ?.. всполошилась бабушка, услышав мои страдания.
-А где мама?!-я смотрел на бабушку сквозь нескончаемый поток слез, и было ощущение, что она стоит за окном, а по стеклу текут струи дождя.
-Что ты?.. Что ты?.. Приедет мама...уже ноня /т.е.сегодня/. Вот, к обеду и приедет! Она присела на край постели, обняла меня, приговаривая:
-Не плачь... не плачь, миленок. Ты уже большой... Вот, приедет мама, и ты поедешь с ней в город..., будешь в школу ходить. Выучишь буквы и будешь мне письма писать...
Бабушка замолчала, и я почувствовал, как вздрагивают ее плечи. Мне исполнялось семь лет, и мама приезжала, чтобы забрать меня с собой в Ленинград, где я и буду учиться в школе. И бабушка плакала, чувствуя горечь скорой разлуки.
Она прижала меня к себе, и ее слезы капали мне на лицо. Было щекотно, но скоро я успокоился, как и бывало всегда, когда я чувствовал на себе ее теплые, ласковые и очень добрые руки. Так мы и сидели - старый да малый, я, в ожидании радостной встречи, и бабушка, в ожидании горькой разлуки.
Время тянулось нескончаемо долго. Казалось, что солнце зацепилось штаниной за забор! - и ни с места!.. Зато я себе места не находил. От волнения крутило в животе. У соседского плетня я увидел Огурца. Вообще-то взрослые называли его Колюней, но для ровесников - Огурец. Почему?.. Наверное потому, что он был последним из четверых детей и после рождения хворал и, видимо, был бледный. А в деревне что бледный, что зеленый - все едино. Отсюда, наверно и Огурец.
-А ко мне мамка приезжает! - не без деланной гордости сказал я.
-А все уже и так давно знают. - Огурец кривлялся и корчил рожи.
Жгучее желание дать ему кулаком в нос появилось мгновенно! Я сжал орудие и метнулся к обидчику, но возмездие пришлось отложить, поскольку из дома выходили двое его старших братьев. Дрались мы часто - по поводу и без него.
Доказывать, что я тоже родился под солнцем, было долго,... да и уметь нужно было.
Но был верный и опробированный дедами и прАдедами способ - посредством кулака. Что и применялось при решении спорных вопросов. Но силу и мощь доказывали не только посредством кулачного поединка. ...И позже, будучи взрослым, когда возникал нескончаемый спор из-за какой-нибудь ерунды, я его заканчивал выдвигая неопровержимый аргумент:
-Зато я в детстве пИсал дальше всех.
Стоя у калитки я все смотрел вдаль, туда, где в бескрайней синеве неба заливался жаворонок и от легкого дыхания ветра поднимались волны на пшеничном море. И вместе с ощущением тревоги и радости было еще что-то непонятное... Как будто что-то постороннее
врывалось в жизнь и своим появлением ломало и крушило дорогое и привычное.
Вдруг очень далеко, где дорога выбегает из леса и прячется в пшеничном поле, пыль заклубилась за едва различимой машиной. Сердце хотело вырваться наружу, но застряло где-то в горле, и я издал звук, напоминающий клекот рассерженного индюка.
Газик остановился напротив калитки и тут же погрузился в облако догнавшей его пыли.
Я метнулся к облаку, остановился и уже готов был погрузиться в пыль... как оттуда послышался незнакомый голос, как-то странно произносивший некоторые слова:
-Це ж не тяжело... Та, ну... Ганя/Аня/ вылазь вже...
Мама приехала не одна. Невысокого роста мужчина с гладко зачесанными назад/не густыми/ волосами сгружал чемоданы. Закончив, деловито повернулся к встечавшим и, здороваясь, представился:
-Гриша...Григорий...Гриша... и я рад...та, ну шо Вы... Гриша... Ганя!...
Мама плакала от радости, а я прилип к ней так, как не прилипает даже первый блин к новой сковородке! Со стороны могло показаться, что это что-то целое прячется за грузовиком! Я уткнулся лицом в мамино платье, которое пахло немножко городом, немножко поездом, а больше всего пахло мамой! Мне было два года, когда мама оставила меня жить у бабушки, и все эти пять лет я бережно хранил этот запах. И только иногда, когда воспоминание комком подкатывало к горлу, я доставал из памяти мамин запах, и он лежал рядом со мной на подушке до тех пор, пока я не засыпал.
-Нюрушка!... Дочушка моя, родная!...- нараспев заголосила бабушка, и все женское население из любопытства пришедшее встречать приезжающих, кончиками косынок вытирало слезы умиления с обветренных щек и одобрительно покачивало головами, поглядывая друг на друга...дескать:
-Хороший... хороший мужчина. В носках... сразу видно-городской!
-А что он чуднО говорит-то? - спросил я у мамы, стараясь говорить так, чтобы никто больше не слышал.- У него, что - чирий во рту?..
Мама шикнула на меня и изобразила всесторннюю заинтересованность происходящим событием. Ответ на мой животрепещущий вопрос я услышал от старшего из огурцовых братьев, стоявшего за спиной:
-Хохол.
Я же, в свою очередь, спросил у мамы:
-Кто такой - хохол?.. - мама опять шикнула:
-Т-c-c, - потом скажу.
Но мужчина с чирием во рту уже направился ко мне:
- Это такая национальность. Называется "украинец". Есть такая республика -Украина... В ней и живут эти, вот...мы...украинцы. Значит, вот это, вот...
Он подмигнул мне и улыбнулся, блеснув железным зубом. Этот железный зуб произвел на меня тогда неизгладимое впечатление! Смысл "вот... этого... вот" я понял годами позже, но то, что этот городской мужчина в носках и с чирием во рту пригнал тучи!..- детский мозг почувствовал в самых недрах моего безоблачного, не испорченного цивилизацией и не обремененного жизненными коллизиями сознанием.
От мамы я не отходил ни на шаг. Как иголочка за ниточкой: куда она, туда и я. Наверное я допекал ее своей назойливостью, но я же ждал ее целый год! А что такое год
в деревне с соломенными крышами середины прошлого века!.. Когда бесконечно дождливая и унылая осень... и бесконечно длинная и холодная зима... и сугробы, порой заметавшие избы до крыш! И бесконечные весенние хляби и половодья, и... пережили!... С теплыми солнечными лучами, как вздох облечения выздоравливающего после тяжелой болезни человека.
Мужчина в носках по имени Григорий очень часто был вместе с нами, т.е. с мамой и со мной. Однажды мы даже на речку ходили, и он учил меня плавать:
- Ты вот, так... вот, это...вот та-ак! Вот!.. это... во-от!
Как он ни старался, я его не принял! Все мое хрупкое детское существо восстало против этого человека, и это было началом противостояния, которое всю жизнь рвало мне душу в клочья, и никакие ухищрения психологии, философии и логики не смогли сменить минор на мажор.
Теперь, по прошествии многих лет, когда и мама и Григорий покинули этот мир, я не раз задавал себе этот вопрос: откуда же в детском мозгу мог появиться этот антагонизм? Ответ на этот, впрочем, как и на множество других вопросов мне подсказала жизнь -увлекательная,знаете ли, штука! ...И еще Самохвалов Виктор Евгеньевич - уникальный человек! А уж специалист какой в области психологии!.. И мой приятель многие годы. Будут проблемы - пишите, познакомлю.
Так, вот, о Григорие... Добавил масла в огонь случай с велоcипедом. Трехколесный велосипед, который привез мне мой родной отец, стал маловат, и Григорий переделал его на двухколесный, а когда я сел и поехал, он держал за сиденье сзади и приговаривал:
- Не надо так быстро...не надо так быстро...помедленней, помедленней.
И мама хочет, чтобы я называл его папой!!! Для меня это было слишком много!
Через два дня мы уезжали. Все плакали... Небо было в облаках, но солнышко улучило момент и улыбнулось. Такой улыбки я больше не видел нигде. Меня посадили в кузов, и когда машина тронулась с места, внутри что-то оборвалось, встало комом в горле. Какое-то время
я крепился, глядя на клубящуюся пыль, за клубами которой оставалось мое деревенское детство.Но как только мы в"ехали в лес, я заплакал. Я еще сквозь слезы смотрел на небо, на облака, потом перевел взгляд на убегающую дорогу. И когда деревья сомкнулись, мне показалось, что я умер.
