Д. Мережковский
Мы больше не читали в этот день.
Я звал её, я вёл её. Стелила,
взбивала, укрывала. Что чернила,
расплёсканные по столу, что сила,
влекущая допить из всех бадей,
и рюмок, и стаканов – всё бледнело,
всё усыхало перед этой белой
крахмальною пустыней простыни.
Одни. Уже лишённые брони,
потерянной на подступах к соитью,
мы согревали и постель, и дом,
и город, говорящий, да, с трудом,
но всё ж – по-русски. И светилась нитью
накаливанья злая магистраль,
ревущая под окнами. Прощали
мы этот свет. И тот. На одеяле,
упавшем на пол, праздная мораль
давно спала, не слыша звуков дивных
большой любви. Как в разноцветных гривнах,
в листве осенней плакал дальний парк.
Две пары рук счастливейшей из пар
искали худа, находили – чудо,
а город, стар, зернист и сухопар,
так и не понял, видимо, откуда,
свалилось столько летнего тепла
ему на грудь. Иллюзия плыла
по улицам, под златом куполов
ещё дней десять после нашей встречи.
Любовь? Невыносимый зов полов?
Сложенье в столбик страстной устной речи?
Всё промелькнуло. Я теперь один.
Болит грудина, а из-под гардин
гудит сквозняк. И тромб воркует в вене.
Хочу в балет. Открыт Большой, поди.
Или вот-вот откроют. Настроенье,
ей-богу, есть. И деньги есть – купить
себе токсидо, пресловутый смокинг.
И женщина, на каблуках высоких,
в роскошном платье, золотая нить
запястье обвивает, обвивает…
И женщина, желанная, живая,
готовая со мной хоть на балет,
хоть след во след, а на балет – уж точно,
в мой пьяный бред, строптивый, полуночный,
замешанный на сладости вранья,
поверившая, потому – моя,
прилежно ждёт, не торопя, не хныча.
Всё дал мне бог, не поскупился нынче.
Но, вижу, – ухмыляется. Чего ж
ты, отче, ждал? Да, я и впрямь похож
на сына твоего, когда стихами
я населяю мир моей мечты –
жить бесконечно. Только вряд ли ты
пропитыми моими потрохами
побрезгуешь. Я у тебя в долгу,
ты дал мне много: неба, боли, тверди.
И честных денег – вон, лежат в конверте.
И женщину – надежду на бессмертье.
Открыт Большой. Билеты есть на Верди.
Собрать всё вместе, боже, не могу.
