На задворках стеклянных громад
Домовой, за ненужностью брошенный,
Жил неслышно лет двести подряд.
Жил наследием тёмного времени,
Прозябал потихоньку в пыли,
Отбивая на лаковом темени
Такт забытого «Боже, храни…»
Что там в мире творится? Не ведал он.
Время мерил он шарканьем ног.
Знал - когда-то с бургундским обедали,
Помнил и нелущёный горох.
Были, помнится, юбки шуршащие,
После – кожанкой кто-то хрустел,
Были камушков полные ящики,
И брезентовый лифчик висел.
И, роняя слезу умиления,
Пел он «Снился мне сад…» тенорком,
«Варшавянку» и «С именем Ленина»
И про Гену с гвардейским полком.
Сладко жмурился в угол, где барышни
Извивались в объятьях драгун,
Где княгине отставшей «товарищи»
Целый месяц стелили зипун.
Вспоминал он недавнее прошлое
По почти неприметным следам,
Словно с времени памяти пошлину
За работу взымал по годам.
За гусар, просветивших цветочницу,
За чекиста, стрелявшего в рот,
За квартирную злобную склочницу
И курсистки двадцатый аборт.
Домовой то смеялся, то плакался,
То от скуки скулил по ночам,
То от собственной тени шарахался,
То со зла, то с испугу кричал.
Дом стоял нелюдим, а в окрестности
Говорили со страхом о нём.
Но враги исторической местности
Для ремонта назначили дом.
Двадцать лет для истории – мелочи;
Старый дом из руины восстал
И, в труде постаревшие, девочки
Были призваны к новым местам.
В дом вселили жильцов перед святками –
Домовой сразу спятил и сник –
Явно слышал он между припадками
Рык драгуна и барышни крик.
И, слоняясь по дому потерянно,
То чекиста в крови он найдёт,
То княгиню, товарищам вверенной,
То курсистки двадцатый аборт.
То наткнётся на камушки в ящике,
То на лифчик из ветхой брони,
То плеснёт коньячку себе за щеку,
То питается хлебом одним.
То от кожанки в угол он прячется,
То парча ему тускло блеснёт…
То он спрячется, то обозначится,
То поплачет, то песни поёт.
Он здороваться начал с соседями,
Не однажды был битым впотьмах
И кухарке за то, что обедами
Его кормит, поглаживал пах.
И драгун его ночью уродовал,
И княгине он душу толок,
А бывало, что барышни по двое
Приходили к нему в уголок.
Начал пить он, зарос паутиною,
Песни скверные пел по ночам
И, встречая общественность чинную,
Ей фольклорные догмы кричал.
И был суд. И не сгинуть. Коростою
Со своим он обличьем скреплён.
А курсистка, змеюка бесхвостая,
Пальцем тычет, мол – «Это всё он!»
И давай всем живот свой показывать,
Как усердий его результат,
А за ней появлялись с рассказами
Все, кто знал – Что в суде говорят.
Рассказала княгиня подробности,
Предъявили две барышни срам,
Показал бледный дядя на глобусе
Где он камушки выкопал сам.
Но, когда предъявил к опознанию
И драгун всем известный предмет,
Суд решает, что мер наказания
Применять к пострадавшим не след.
Но оставить без мер пресечения
Домового в квартире грешно.
И отправить его на лечение
Было группой жильцов решено.
Жёлтый дом его встретил как милого,
Паутину с ушей отряхнул,
Смыл коросту душистыми мылами,
И душой домовой отдохнул.
И обжился. Сдружился со Сталиным,
Цицерона, как маму, любил,
С Клеопатрой, обнявшись за талию,
Вальс-бостон по ночам выводил.
Так и зАжил, не помня о времени,
Ни недавних обид, ни наград,
Отбивая на лаковом темени
Такт забытого «Нам нет преград».