Встреча.
Я ее заприметила еще в помещении автовокзала, у кассы. Подумала: знакомое лицо, но не черты, а выражение. Откуда-то я знаю эту женщину, но откуда? И уже в маршрутке, бегущей в наш городок, вдруг осенило: а не Юлия ли это, одноклассница моя?
Она? Нет, все жне она. По той хотя бы причине, что не может быть эта пожилая морщинистая женщина моей ровесницей. И все же она, Юлия. Но как изменилась… Именно про такое говорят: разительно.
Слышала, она долгое время была в Греции,на заработках. Или в Испании. Или там и там. Неужели греческий климат(или иберийский) так плохо воздействует на внешность... Жара… Да, там летом, считай, пекло. А еще изматывающий труд. Хотя, вряд ли такой уж изматывающий... Все ж Европа, двадцать первый век. Кстати… По телевизору видела - там красивых женщин очень, ну очень немало. Красивых, моложавых, ухоженных. Причем, не только в среде аристократической, но и в рабоче-крестьянской. Можно предположить, что они - испанки да гречанки –на каком-то генетическом уровне приспособились к жаре, и их кожа не сморщивается от солнца так сильно, как у оказавшихся там северянок. Как у нее, у Юлии. О господи, словно трещины на выжженной солнцем почве. Ладно, надо бы подойти, поздороваться, заговорить, а то неудобно как-то, -в одномклассе как-никак учились. Только осторожней, чтоб только не дать почувствовать – словами, мимикой, - как она изменилась, поплохела.
Ох, время, время, как меняешь ты людей. Хотя, не всех. Кого-то вообще не меняешь, или самую-самую малость, а кого-то – даже в лучшую сторону...
Или все же не она?
- Простите, вы Юлия? – над сиденьем чуть склонившись, обращаюсь к женщине.
- Юлия, – кивает женщина. – А вы… - смолкает, вглядываясь мне в лицо.
- Юлечка, ты что, не помнишь меня? В одном классе учились.
Женщина глядит на меня пристально, пытается вспомнить, это у нее не сразу, но получается.
- Галя?
- Ну да, Галя, - улыбаюсь в ответ.
- Ой, Галя, - машет головой, - какты изменилась. Тебяи не узнать…
Бедный нос.
А ведь драку можно было избежать, просто не ввязываться в перепалку с теми идиотами. Жаль, конечно,что мысль эта здравая посетила меня уже в больнице, после операции.
Ввязался. Их двое. Один из них вцепился в мой реглан, потянул на себя, и тот оказался у меня на голове; второй треснул по реглану, видимо, ногой или кастетом, и прямо в нос. Внутри головы что-то взорвалось, разорвалось, разлетелось ослепительными искрами. Кровь полилась струей в палец, так из крана течет вода. Те двое, увидев лужу, дали ходу. Льется кровь, и льется, лужа подо мною все шире и шире, - ну все, думаю, помру сейчас от потери. Но нет, в какой-то момент краник оказался… не то, чтобы перекрытым, а прикрученным - струя стала значительно тоньше. Сознание, оставаясь на удивление ясным, явило мысль: срочно в больницу.
У обочины - целая вереница тачек. Да только не берут: один водила, глянув на мою залитую кровью физиономию, молча мотнул балдой – нет, мол; второй, правда, одарил объяснением: «Ну как же мне тебя брать, ты ж мне весь салон замараешь». Отказал и третий, гандон штопаный, гад примороженный. Четвертому я назвал сумму где-то втрое больше номинала, заверил, что ничего не испачкаю, и он, как бы нехотя, согласился. «Только ты это… ты как-то поаккуратней, чтоб мне после тебя не вымывать».
Пока, прикрывая лицо платком, шел к машинам, и потом переходил от одной к другой, ощущал на себесочувствующие взгляды прохожих. Ни один, однако, не остановился. Сердобольная женщина в платочке, с кошелкой, воскликнула: «О, господи-боже, да что ж это такое творится!»Ей поддакнул немолодой дядечка: «Посередь дня так избить человека…И откуда в них столько злости».
Далее, в коридоре перед дверью приемного кабинетая выслушал монолог санитарки.
- Ото тильки вымою, так знову позалывают, - пожаловалась она непонятно кому (а может, мне?).
Ну вот, сейчас мне только выражать сочувствие бедненькой труженице здравоохранительной отрасли, объяснять ей, что не заливать пол возможности как бы не имею.
- Ото тильки протрешь, обязательно придут и понапачкают, позалывают. Нушо такое…Нияких сил немае.
Это она обо мне во множественном числе, или, в самом деле, после каждой протирки обязательно является кто-то с переломанным носом и заливает выдраенный пол?
В приемном кабинете я подошел к малому зеркальцу над умывальником, глянул на себя… о боже: кожа на носу разверзнута, под ней белеет осколок кости, сам нос здорово прогнутв сторону - был прямой, стал дугообразный. Верхняя и нижняя части лица – мои, середина – как бы чужая. Ну, блин!
Далее мужчина в белом халате (врач или кто он там) наложил на рану чем-то смоченный прямоугольник бинта и стал задавать мне вопросы, записывая ответы в тетрадь: кто я, где живу, где работаю, еще что-то, еще что-то. Ну что ж, сказал, закончив опрос, можете подниматься в отделение.
Вот наконец тот, кто нужен - отоларинголог. Молодой, лет под сорок, высокого роста, на лбу косая челка, на щеках модная щетина. Располагающий вид.
Приподняв марлевый прямоугольник, вгляделся в то, что под ним, что-то про себя прикидывая,поводил ртом и носом. Что, интересно, означает эта мимика?
- Ну что ж, - вымолвил наконец, - завтра утром на рентген.
- Завтра? Я думал сегодня, сейчас.
Вновь врач вгляделся в рану. Забормотал:
- Сейчас… Сейчас… Думали сейчас…
- Доктор, дорогой, может,организуем, а?Может сейчас, а?
- Сейчас, говорите…
Подвел меня к лампе, снова вгляделся.
- Сейчас…
Повторы, повторы - что они означают? Видимо, следует самому проявить инициативу.
- Я заплачу, сколько нужно. Скажите, сколько?
Врач выдержал небольшую паузу и назвал сумму.
- Хорошо, я звоню жене, она сейчас привезет.
- Но это только мне.
- Ну да, вам. Разумеется, вам, кому ж еще...
- Еще анестезиологу.
- Ему сколько?
Врач назвал сумму чуть меньшую.
- Это все, больше никому? Так звоню жене?
- Звоните, - кивнул врач.
Примерно через час я лежал под общим наркозом, и перед внутренним взором приятнейшие пятна пастельных тонов мягко перетекали одно в другое. Схожую картину, возможно, видит плод во чреве матери и расставаясь с ней, входя в жизнь земную, рыдает во весь голос.
В кулуарах.
Ситуация напряженная, очень: по очкам идем вровень, а до конца чемпионата два тура… два или три,сейчас уже точно не помню. Соперник сильный, а победить нам его - обязательно. Помнишь, песня даже такая была, давно: «Нам победа, как воздух нужна». Ну да, конечно, помнишь, ты ж уже, считай, пенсионерского возраста. Раньше много песен хороших было – и жизненных всяких, и торжественных, и смешных.
Короче, судьей на тот матч - москвич, а москвичи - они самые хваткие, они – ого! – всегда по максиму брали… по максиму-му. А то и выше. Что ты хочешь – столица. Песня даже была, помнишь: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».
Короче, побеседовали наши представители с этим москвичом - он свое, наши свое, он свое, наши свое, ну, типа торга, - сошлись на сумме четыре тысячи. Это по тем временам большие были деньги, очень большие. Тогда средняя зарплата была – ну инженеры там, учителя всякие, тренеры в ДЮСШ – рублей сто десять – сто двадцать в месяц. Ну ты это знаешь, застал.
Все, дело сделано, деньги ему вручены, потом, как положено - в кабак. Мы ж не селюки какие, в чемпионы страны метим. А чемпион страны – это многое: игры на европейский кубок, заграничные поездки,премии, валюта…Валюты мизер, правда, не как сейчас, но все же… Короче, много полезного. В кабак идем втроем: я, администратор команды Михаил Давыдович, ну и этот, судья московский.А почему меня в таких случаях посылали – вот почему: потому что я мог… ну, как сказать… мог прилично выпить, и на спортивной форме это не отражалось. На тренировке на следующий день помотаюсь, помотаюсь хорошенько, пОтом выгоню пары, и опять я в форме.
Время то было, скажу тебе, совсем другое, не то, что нынешнее. Песня была даже такая, душевная: «Я помню время, время золотое». Про то самое время песня. Вот уж точно: золотое. Мы тогда и выпить могли, и ночью недоспать – за нами девчата табунами бегали, – и играть при этом могли. И неплохо, вроде бы, играли. Собирали полные трибуны, куда больше, чем нынешние собирают. А тренировались –знаешь сколько? - три раза в неделю. Честно говорю: три раза в неделю. Редко когда - четыре. Это сейчас они, как роботы с аккумуляторами в заднице, два раза в день,без выходных, и все на износ, на износ. Сколько раз уже бывало, что прямо на игре – раз! – хлопнулся на газон, и готов. Да вот совсем недавно, в итальянской премьер лиге – окочурился. И у нас, тоже недавно, по телеку показывали – хоккеист погиб. Нагрузки бешеные, сердце не выдерживает. Правда, и деньги им совсем иные платят. У нас деньги были –не буду скрывать - хорошие, очень даже, а у этих, у нынешних – ну просто громадные.
Короче, идем в «Динамо». Ох, какой прекрасный был кабак, ну ты должен помнить. Замечательный. Нас там всегда очень любили, встречали, как родных. Директором ресторана, там был… как его… толстый такой, всегда улыбался, звали:Андрей…Андрей… нет, отчество не вспомню…ну неважно. Большим болельщиком футбола был, всегда сам к нам подойдет, спросит, чего желаем; поварам, официантам объяснит – что и как... Самая лучшая еда - нам, водочка - экспортный вариант - нам… В меню чего-то нет, чего-то этакого, а у нас,на столе нашем - есть. Рыбка, например, не наша, импортная… Сидим, значит, пьем, едим, беседуем… Все чинно – благородно, и вдруг москвич этот как заорет на весь кабак:
- Братцы, - орет, - друзья вы мои душевные, я этих блядей – я вам обещаю - за пределы ихней половины не выпущу.
Мы ему:
- Тише, что ты, в самом деле! Люди же вокруг. Тише!
А он:
- Да при чем тут «тише»… При чемтут «люди»… Что мне эти люди… Просто поверите, братцы, люблю я ваш город, всей душой. Всегда к вам еду с удовольствием, даже когда просто так, забесплатно.
Короче, выпил человек, растрогался. Москвич, ну… Мы ему отвечаем, тихо, корректно:
- Спасибо, мил человек, нам очень приятно все это слышать, но ты как-то, пожалуйста, потише.
А он еще рюмаху накатил, еще одну, и опять во всю глотку:
- Я этих блядей за пределы ихней штрафной не выпущу. Вся игра будет в пределах ихней штрафной. Вы у меня будете чемпионами, это я вам обещаю.
Люди стали оборачиваться, кто-то уже пялится на нас откровенно. Хорошо, что тогда еще мобилок не было, а то б точно - записали. Что делать, как ему рот заткнуть? И тогда администратор наш, Михаил Давыдович, - умнейший был мужик, спокойный такой, но если вдруг что – быстренько придумаеттосамое, что надо, - ну так он бегом к ансамблю. Бежит, и по дороге из кармана уже купюры тянет. Вручил им, говорит: давайте, хлопцы, без перерывов, и чтоб как можно громче. Ну а те свое дело четко знают. На полную как грохнули - заглушили москвича напрочь: тот только рот раскрывает, а что говорит даже мы – рядом сидим - не слышим… Короче, замяли инцидент. Вернее, заглушили.
- Ну а матч? Матч - как, выиграли?
- Ну конечно, что за вопрос, я ж говорил: он деньги взял.
- Взять-то взял, ну а если б… а если б так случилось, что противник гораздо сильней вас, и игра б у него пошла, а у вас не пошла…и забил бы он вам больше, чем вы ему…
- Ну что ты такое говоришь! Как это -он нам больше, чем мы ему… И причем тут сильней – слабей… Я ж говорю: он деньги взял. А значит отвечает. Что ж тут непонятного?
- Честно говоря, не совсем понятно.
- Ну ты это… Ты прям удивляешь меня. Взрослый человек, пенсионерского уже возраста, а самое простое не поймешь. Он же деньги взял, четыре тыщирублей, большие деньги. А если взял, значит все, дальше уже его проблемы. Ну теперь понял?
И хоть в ответ произношу вроде как утвердительное «угу», но все равно не врубаюсь: а если б те оказались сильней, а если б голов натыкали больше…
Урок на будущее.
Мы работали в одном цеху, но на разных участках – я на монтаже, он на ремонте. Встречаясь,обменивались лишь кивками, да и то не всегда:если взглядами пересечемся – поздороваемся, не пересечемся – не поздороваемся. Ни малейшего интереса – ни у него ко мне, ни у меня к нему. И вотоднаждыон подходит ко мне, тянетруку:
- Привет, Рустам, у меня к тебе дело.
Надо же, думаю, имя мое знает. А я его – нет. Кажется, Коля. Хотя не уверен.
- Привет, Коля. Какое дело? - Я не Коля, яСергей. - Извини, Сергей.Какое дело? – Он несколько секунд молчит в поиске нужных слов, наконец выдает: - Короче, так: я с женой погавкался, мне бы денек –второй где-то перекатоваться.
Сказал исмолк. А я понять не могу - нахрена мне эта информация, как мне на нее реагировать... Молчу, жду продолжения. Дожидаюсь.
- Тут ребята сказали мне, что ты сам живешь, совсем один, в своей персональной хате. Посоветовали к тебе обратиться. Ты как? - Что «как»? – спрашиваю, хотя уже понимаю, к чему клонит собеседник. – Ну, как насчет того, чтоб у тебя денек-второй перекатоваться. – И кто ж это посоветовал ко мне обратиться? – Да не все равно кто посоветовал, - хмыкает Сергей, - добрые люди посоветовали.
Ну да, добрые за чужой счет. У нас таких много. Нет, чтоб свой кров предложить…
- Так как, получится - на пару деньков?
- На пару дней, говоришь… А потом куда?
Вновь смешливая гримаса, словно вопрос мой - чепуха какая.
- А потом – у меня есть куда, ты не волнуйся, Рустам, это уже не твои проблемы.
Не мои они и сейчас – думаю. Но не озвучиваю. Прикидываю, как ответить.
Произойди это ныне –по прошествии нескольких лет, – сразу б, без раздумий отказал. Жизнь научила: сразу откажешь – нормально, ни малейших обид (а даже если обида –плевать на обиду), если же сразу не сумел, то потом без осложнений не обойтись. Но это сейчас я такой грамотный, а тогда - тогда не знал простейшего. А более всего боялся показаться жлобом. Причем, не столько перед людьми боялся, сколько перед самим собой. Возрастной – скажем так - комплекс.
- Ладно, если пару дней, то поживи. Только знаешь, матраса нет у меня, есть только подстилка поролоновая. Устроит?
И опять усмешка, словно я глупость сморозил.
– Рустам, что ты, в самом деле, я ж не женщина. Ты вообще - это так, на будущее, - ты за меня сильно не беспокойся, я человек ко всему привычный.
Малой горсткой фраз обменялись, а уже хреновое у меня о нем... Даже где-то в дальнем подчерепном закоулке успіла вспыхнуть мыслишка: зря я, зря даю ему добро. Но мыслишку эту скверную я живо отогнал: просит человек – нехорошо отказывать. Нехорошо, потому что... Потому что… Так и не смог ответить себе –почему нехорошо. А, кстати говоря,он и не просил… Ни малейшей просительной интонации во фразах его не было, говорил так, словно речь шла о сущей ерунде, о такой малости, которая…ну… которая просто не стоит того, чтоб о ней в просительном тоне. Типа: дай сигарету. Или: помоги столик перенести в соседнюю комнату, одному не с руки. И еще в тоне его разбитном как бы само собой подразумевалось: сегодня ты мне это мизерное одолжение, завтра - я тебе. Мы ж как-никак почти коллеги, в одной конторе трудимся, должны друг другу по мере сил и возможностей...
В первый же день под одной крышей… под моей крышей… я утвердился в той самой мысли, что промелькнула сразу: глупо было давать ему согласие. Расселся хмырь примороженный перед телеком, в руке пульт, и щелкает, щелкает, остановится на чем-то, меня даже не спросив: нравится мне - не нравится. А мне, между прочим... Совершенно, ну совершенно разные у нас вкусы: что по нраву ему, то мне – словно пальцы в дверной проем. Ладно, думаю, пару дней нужно потерпеть. Перетерплю.
Позже он закурил на кухне,и я попросил его выйти на улицу. В ответ он хмыкнул удивленно:
- Ты чего, Рустам, спортсмен что ли? Это только спортсмены да женщины, да и то не все…
С силой потер я прошелся пальцами по подбородку: спокойно, приказал себе, только не ввязывайся в дискуссии.
А ночью он храпел и кашлял надрывным кашлем давнего курильщика. Я от всего такого давно отвык, заснутьтолком так и не смог. Засну – проснусь, опять засну – опять разбудит меня. Гляжу в потолок, лунным светом подсвеченный, и думаю:если впредь кто-то… да кто угодно что-либо подобное попросит – ни за что не соглашусь. Без смущений, без объяснений -нет, и точка. Ладно,утешаю себя мыслью,всего две ночиперетерпеть. Точнее, одну. Одну уже, можно считать, перетерпел.
Однако, за вторыми сутками последовали третьи, за третьими четвертые, за четвертыми… И никуда, смотрю, Сергуня сваливать не собирается. Вечерами зароется на кухню, суп какой-то – большую кастрюлю - варганит, картошку жарит. А еще двойной крючок к стене притулил - под курточку свою и пиджачок. Обживается, одним словом. Была хата моя персональная, превратилась в общагу.
Да, думаю, ловко он меня сбил тогда, на мой вопрос о том, куда после двух суток переедет, прореагировав усмешечкой своей скептической:«…есть куда, не волнуйся…». Мол,чепуховое это дело – перебраться куда-нибудь. Мол, не ты ж один такой, что жилплощадью готов с коллегой поделиться, валом таких.
- Сергей, как бы тебе сказать… Мы, помнится, говорили о двух днях. – В смысле?– Что, не по-русски говорю? Мы договаривались, что ты двое суток у меня пробудешь, а потом уйдешь. - Ну… - Что «ну»? Ты говорил: «пару дней», а уже неделю живешь. – А ты что, считаешь? –Слушай, прекращай! К тому же мне нужно…- Что тебе нужно? –Мало ли что...– А все-таки - что нужно?–Сережа, мне многое нужно! Долго перечислять. А если коротко, то мне нужно, чтоб ты…извини, но... чтоб ты освободил хату.
И тут Сержик взорвался.
- Мне некуда идти, понимаешь! К жене возвратиться мне – никак. Я к ней просто не могу. Я ей сказал, когда уходил: не вернусь, никогда. А больше некуда. У меня в этом городе – никого. Те, с которыми работаю – они при женах, при детях, при матерях… Ни одного больше такого, чтоб как ты – сам чтоб жил.
Ну дает! Некуда ему… А мне-то что, мне какое дело? Твоя семейная жизнь, конфликты с женой – твои проблемы. В конце концов, ты мне не родственник. И даже не друг. И даже не приятель. Никто.
- Ладно, Сергей, отвечу, что мне нужно. Из-за тебя, из-за твоего присутствия я не могу привести сюда девушку, с которой я… с которой мы… как бы сказать… Короче, у меня с ней очень серьезно.
Залито краской лицо, во рту дымящая сигарета - выскочил на улицу. Ах-ах, обиделся. Куда там…
И пока он курил на улице, я облек в простые слова то, что понял ранее: сам он, без моей помощи, не уйдет. Никогда. Так и будем жить – мужским общежитием. Мини казармой. График дежурств по кухне на стену скотчем прицепим, график по уборке помещения …
В общем, мне следует… А что следует? Вышвырнуть его? Нет, вышвыривать человека из своей квартиры – нехорошо, стыдно. Но что ж тогда?
А вот что.
В своей простецкой манере он перещелкивал программы в телеке, когда, позвонив, ворвалась в квартиру Вера. Повинуясь направлению моей руки, проследовала на кухню.
- Рустам, меня это не волнует, - перекрикивая меня, а заодно и телевизор в комнате, заголосила она. – Товарищ – не товарищ, меня это не вол-ну-ет! Ты мне обещал. Еще неделю назад обещал. –Но я ж не знал, Верочка, я не мог знать, что у меня… что у него такая проблема возникнет. Ему, знаешь, просто некуда. – Ах, некуда…Некуда ему... А я здесь как бы лишняя - да? – Верочка, милая, ну что ты, в самом деле… - Что - Верочка? Что? Вобщем, так: завтра я со всем своим гардеробом – к тебе.– И в ответ на мои робкие возражения: - Рустам, давай не будем. Никаких отговорок! Завтра вечером я у тебя. Со всеми вещами.
Сильно, очень сильно. И тут главное не переиграть, не перегнуть палку. Жестом ладоней я показал: достаточно, и, понятливо кивнув, Вера вскоре ушла. Ай да Вера, - прям талант. Прям эта, как ее… Считалась самой великой драматической…
- Серега, ты слышал?
– Конечно, слышал. Весь дом слышал крик ее. Не пойму только, чего это ты ей позволяешь с собой в таком тоне… Я б никогда такого не позволил, никому.
Ну что ж, причина, чтоб вспылить.
- Слышишь, ты! Ты оставь при себе свои советы, с кем мне и в каком тоне… Это, между прочим, моя девушка, у меня к ней, если хочешь знать, чувства…
Он понял, что ляпнул не то. Попробовал на попятный, стал бубнить что-то, бубнил, бубнил, кажется, приносил извинения, но гнев мой праведный остудить так и не сумел.
- Значит так, дорогой мой: сегодня ты спишь еще здесь, а завтра на работу - со всем своим скарбом. И сюда не возвращайся. Можешь прям сейчас начинать собирать сумочку.
Утром, с сумкой в руке, на секунду притормозив в дверном проеме, Сергей сказал:
- Хреновый ты мужик, Рустам.Чтоб человека вот так – на улицу…Хреновый.
Я смолчал.
Сволочь, конечно. Но и я хорош… Так мне и надо.
Если до того случая, встречаясь в цеху, мы коротко здоровались, то после – ни за что. Даже если случайно пересекались взглядами.
Два конфликта - близнеца.
В метро.
Чем выше плотность толпы, тем выше градус нервозности. В метро, в час пик, когда не то, что повернуться, вздохнуть – непросто, нервы людские на пределе. Без эксцессов- никак.
Кто-то кому-то, наступив на ногу, не принес извинение (или извинился, но не в тех выражениях, которые могли б удовлетворить пострадавшего);кто-то не пожелал чуток сдвинуться–вот принципиально не сдвинусь, принципиально;кого-то попросили убрать локоть в сторонку от лица, а он – ни на миллиметр, тоже принципиально. Причин для конфликта - множество. Впрочем, и отсутствие причины – уж никак не причина, чтоб не поругаться – не погавкаться. Было бы желание…И не обязательно обоюдное.
Двое мужчин, разновозрастных. Одному лет шестьдесят, он энергичен и громкоголос. На голове шапка-ушанка из дорогого короткошерстого меха - по чиновничьей моде деньков давних, советских. Второй – на глаз –вдвое моложе. Из пролетариев, но не из тех, что горды и свободолюбивы, и рвут гранитные цепи гранитными мускулами, нет, этот иной. Роста ниже среднего, комплекции средненькой, одежка – скромней не бывает, к затылку сдвинута вязаная шапчонка.
Не известно, по какой причине началась склока, но наверняка зачинщиком ее был ветеран. Затеяв,тут принялся ее раскручивать - негодующими фразами, все повышающимся тоном.Смущенный всеобщим вниманием,работяга в ответ лишь бубнил одну и ту же - на разные лады -фразу: «Ну чего ты… Ну чего ты… Ну чего ты орешь…».
- Развелось вас, хамов! –гремит ветеран. – Со своими, понимаешь, порядками… Только знай: общество ваше хамство не потерпит!
- Да ты чего, папаша, - шелестит гегемон, -что ты разошелся, я ж тебе– вообще ничего.
- Какой я тебе папаша! Папаша… Сопляк! Не смей со мной таким тоном… Уважай старших. Общество уважай, в котором живешь.
И далее, далее, в подзабытом ныне стиле напористой коммунистической демагогии. Очень эффективный стиль: я и все, кто вокруг меня,–мы едины, мы – общество, у нас общие цели,общий враг. Обеспечена поддержка масс, минимум - невмешательство. Дискуссии с крикунами такого толка, попытки втолковывать им что-то с позиции логики – пустое. Громким многословьем они в лепешку расплющат любые возражения, пусть хоть самые логически выверенные.
Мужичок в вязанке хлопает растерянно глазами, не знает, как быть - что делать.Ответить руганью на ругань? –откровенно проигрышная позиция. Промолчать? Ретироваться? Да, пожалуй, самое правильное –отступить. Да вот некуда. Места для отступления – нет.
Нерешительность работяги, пассивность окружающих стимулируют агрессивный пыл пенсионера, он толкает оппонента в грудь.
-Народ не станет терпеть твои выходки, хам.
И этот выпад без ответа. Разошедшийся пенсионер норовит еще раз пхнуть мужичка. В неловкой попытке отмахнуться, тот касается пальцами меховой шапки агрессора, и шапка слетаетна пол.
- Ах, ты еще руками!
Коротко тычет кулаком в скуластое лицо, попадает в нос. Из носа резво сбегает тонкая струйка. Кричит:
- Пожилого человекабить– да где ж это видано!
Растерянный, деморализованный, мужичок елозит тыльной стороной ладони по лицу, размазывает кровь по щеке.
–Да прекращай ты! Отцепись…
- Матом! В общественном месте!..
И вновь бьет в лицо, и вновь голосит:
- Не потерпим! Всегда ставили на место хамов, и сейчас поставим!
В дикой природе у каждого животного свое оружие: у медведя – сила, у лисички – хитрость, у ежа – колючки, у хищной птицы – твердый, загнутый книзу клюв.У змеи – яд. Хорек же, маленький, с виду безобидный, но такой запах испустит, что ни волк, ни лисичка, ни медведь не приблизятся.
Ну вот, наконец, остановка. В открытую дверь вываливается народ, вместе со всеми - избитый, опозоренный мужичок. Агрессор провожает его взглядом злобным, хмурым, однако, в глубине зрачков явственно проглядывается радостная искорка победы.
Поезд трогается. Ветеран поднимает шапку с пола, отряхнув, водружает на голову. Ни малейшего смущения. Громко обращается к окружающим:
- Ну и народец– никакого почтения к пожилым людям, к обществу. Куда мы только идем? Куда придем мы?
Ай да хорек! Бить и одновременно представлять себя потерпевшей стороной, бить – и взывать к совести. И ко всему прочему - приплетать общественный интерес. Тактика сволочная, но, нельзя не признать, эффективнейшая.
Разумеется, никто агрессору - ни слова, ни полслова. Ни во время стычки, ни после. Ну его к черту, с таким свяжись - неприятностей не оберешься.
В детском садике.
Детский сад – шоколад – макароны - мармелад. Ни на секунду не смолкающий шум – гам, крики, взвизги. Закрытые окна, духота. Плотные запахи кухни и туалета. На полу, на ковре хаотично разбросанные игрушки.
-Вовка, отдай мне мой кубик. – А почему отдавать тебе кубик, это мой кубик. – Нет мой. – Нет, это мой кубик. А ты бери себе другой кубик, вон их сколько на полу. – А мне нужен этот кубик, это мой кубик с оленями, я вчера с ним игралась! – А сегодня, Ирочка, это уже не вчера, сегодня я его первее тебя взял. – Ну и что, что первее. Все равно это мой кубик. – Нет мой. - Вредный ты, Вовка. Ты жадный и плохой, вот кто ты. - Сама ты плохая, Ирка. – Ты дурак, понял ты кто! - Сама дура!
- Нелли Ивановна, Нелли Ивановна! –бежит Ирочка к воспитательнице. - Нелли Ивановна, аскажите Вовке, чтоб не обзывался. Дурой меня обзывает. – Это какой Володя –Остапчук? – Да. Он дурой меня обзывает, и кубики всегда у меня забирает. – Володя Остапчук, - перекрикивает Нелли Ивановна детский гвалт, - ну-ка подойди ко мне. - Володя, что это ты что Ирочку обижаешь? – Я ее не обижал, это она сама. - А кто ее дурой называл? Кто забирал у нее кубики? Ну-ка отдай ей ее кубик.
Володя насуплен, голова опущена, в руках кубик, который отдавать не хочется, но – никуда не денешься –придется. Бормочет что-то в нос.
- Как? Громче говори, я в этом гаме плохо тебя слышу. – Это мой кубик, - говорит Володя. -Я его сегодня первее всех взял. –А Ирочка говорит, ты его у нее забрал. Кому мне верить? – Я не забирал. Она все врет. - Так! Хватит! Не знаю, кто из вас первым взял этот кубик, но ты его Ирочке отдай. Так! Яясно сказала? Все! Все, говорю! Без дискуссий – отдал Ирочке кубик. Или хочешь, чтоб я маме твоей пожаловалась? Ну вот, правильно. И забыл. Бери любой кубик и играй – вон их сколько на полу валяется. Ну все! Все, я сказала…И нечего мне здесь по пустякам слезы лить.
Никифоровна.
Ну и пусть,ничего страшного. Ну не одарен я способностью выпить много и оставаться в норме - эка трагедия…Только это я сейчас так рассуждаю, а раньше–о нет, раньше рассуждения вид имели иной, чуть ли не драматический.
Эх молодость, молодость, с ее проблемами, ныне кажущимися такими незначительными…
Половина, ну, может, чуть более половины «взрослой» крепленого вина, а если водки, то грамм 300 - вот та скромная грань, за которой – головокруженье и некоторая потеря сообразительности. Какой-нибудь собутыльник, что на пол головы ниже меня, и комплекцией хлипче мог (может) выпить гораздо больше моего и чувствовать себя вполне. Откровенно проигрышные сравнения порождали комплекс, да, да, самый настоящий, ведь умение пить в нашей стране –такой же показатель мужественности… точнее, крутости… нет, и не крутости, крутость–это иное… короче, такой же важнейший элемент мужского достоинства, как, к примеру, в Бразилии - умение играть в футбол. И когда после очередного винно-водочного перебора меня, что говорится, выворачивало наизнанку, не могла не закрасться в голову мыслишка гаденькая, препротивная: ну и слабак же я. Думалось еще:а может дело в недостаточной тренированности? И,преодолевая организма отторжение, тренировался, тренировался,по мере сил, и даже выше сил,и вливал в себя, вливал... Но нет и нет, не являли тренировки действенного результата. В конце концов,пришло понимание: это от рожденья –оно иль дано, иль не дано. Мне – не дано, и не стоит даже пытаться изменить. Это все равно как если коротышка пожелает стать двухметровым дылдой.
Ну да ладно,когда возлияния происходили в обществе дружков - приятелей…Там, в принципе, никто меня особо не напрягал, не обсуждал в голос мою слабость. Разве что какой-нибудь тип откровенно бескультурный мог ляпнуть: Мишань, а что это ты пьешь как-то странно, неуверенно как-то…
Совсем иное дело, когда выпивка происходила в компании коллег (точнее, коллежанок, как это точнее звучит на украинском). Стол ломится от водки и хавки, за столом один слабо-пьющий мужчина – я,и одиннадцать сельских женщин, здоровущих в плане выпить и зорко следящих, чтоб не отставал от них тот самый,единственный.И не скосить, не отмахнуться, не отовраться.
Я работал в городской прачечной - обслуживал оборудование: машины стиральные, гладильные, сушильные, центрифуги. Работа – как бы точнее - специфическая: то целыми днями палец о палец не ударишь, потому как все крутится и греется – сидишь в щитовой и,не обращая внимания на грохот центрифуг, читаешь книги да прессу, -то как свалится…И тут четко выраженная закономерность: если забарахлила одна машина, то обязательно за ней - и вторая. А то и третья. И тогда – завал, катастрофа… Грязные тряпки все прибывают и прибывают, на не полном оборудовании их не успевают выстирать или отгладить, и вот уже у входа тряпья целый Монблан, а вот уже и Эльбрус двуглавый. А клиенты все вносят и вносят. Впрочем, подобные ситуации были не так уж часты. Чаще – книги да газеты с журналами. А еще возможность подрабатывать на стороне. В рабочее же время. В двух местах по полставки. В сумме две ставки. Не так уж и мало.
Не высший, конечно, класс, но вполне сносно. Единственное что напрягало, так это дни рождения коллежанок.
День рождения кого-то из них– это обязательно тот самый выше упомянутый стол: непомерное количество водки, еды, и ни малейшей возможности не явиться: неявкой выразишь неуважение к коллективу. А неуважение к коллективу – это… о, это страшно настолько, что даже не подобрать нужных слов. И ты вынужден явиться, а явившись, не можешь увильнуть от чрезмерного возлияния, потому как увильнуть –тоже неуважение. И тоже дюже страшное.
Особенно усердствовала в деле давления на меня заведующая прачечной, Никифоровна. Как застолье, так она ко мне словно лист банный: не увиливай, не пропускай, не сачкуй… Ну и остальные бабы, прачки да гладильщицы, ей в тон: давай да давай…
Габаритами пятидесятилетняя Никифоровна–этакая загребная олимпийской восьмерки -академички: более метра восьмидесяти ввысь, плечистая,сухопарая, громогласная. Насчет выпить– соответственно:в течение парочки часов застолья ей выдуть литр (если не больше) крепчайшей самогонки – запросто. И без особых последствий: голос, жесты, мимика по-прежнему тверды, речь тоже тверда, разве что чуток громче обычного. И все тот же строжайший надо мной контроль – чтоб не пропускал!
- Миш, ну ты, в самом деле… Ты опять сачканул… За любовь был тост, а ты его пропустил. Это нехорошо, за любовь пропускать нельзя…- На мое возражение – мол, ничего подобного - водит пальцем поперек. –Ты мне, Миша, не заливай, я все вижу. Не надо мне врать. Я – начальство, а начальству врать – запрещено. Ну как это не врешь… Еще как врешь. Пропускаешь самые важные тосты, а говоришь, что не пропускаешь.Здоровый, понимаешь, парень, а никакого уважения к коллективу. Тосты пропускаешь - один за другим.
Чуток стеклянным взглядом пройдясь по лицам присутствующих, уловив их согласные кивки и довольные улыбочки, продолжит:
- Миш,вот ты скажи мне:ты мужик? А если мужик, то и пей, как мужик, а не как птенчик. И не боись ты за здоровье свое: продукт чистейший, сделан на совесть,его самолично выгнала наша Наденька, заслуженная работница.От такого продукта ничего плохого тебе не станется – это я тебе гарантирую.
Ага, еще как станется. Знаю же, знаю: мир в какой-то момент вдруг сдвинется с места, завертится бешеной каруселью перед взором внутренним, перед взором внешним, и никаким волевым усилием не удержатьего, не остановить. Но объяснять Никифоровне что-либо, просить, чтоб не нависала – пустое. Ведь обращался, и неоднократно. Просил, объяснял, что не могу я помногу, что мне скверно потом. Когда трезвая – вроде все понимает, лыбится во всю свою золотозубую ширь, обещает не нависать, но как только поддаст– какой там…Забывает.
Но вот однажды…Толи выпила Никифоровна больше, чем мог позволить богатырский организм, толи не больше обычного, но пошло как-то не так (все мы знаем, бывает такое, например, от «тяжелой» чьей-то руки), толи качество продукта оказалось не на должной высоте, но стало ей так плохо, так плохо… Даже хуже, чем мне в подобных случаях, потому как у меня срабатывает – как это звучит на грамотном медицинском языке – рвотный рефлекс, а у нее – нет, не срабатывает.Специфика организма.
Никифоровна лежала на обширном столе, где работницы складывают, собирают в стопки и упаковывают в бумажные мешкичистое и выглаженное белье, взглядом чистым и спокойнымуставившись в потолок, давала распоряжения. Нет, не так,в единственном числе: распоряжение.Предсмертное.
- Мне очень плохо, - говорила она голоском тихим, настолько тихим, что как бы и не своим. - Я сейчас умру.
Одиннадцать прачек и я двенадцатый, электрослесарь, пытались ее успокоить:
- Ну что вы говорите, Никифоровна, ну при чем здесь «умру». Ну перепили – с кем не бывает. Полежите, отойдете и будете, как огурчик.
- Нет, я знаю, что сейчас умру, - спокойно возражала Никифоровна. – Передайте родным, чтоб зубы золотые повытаскивали, потому что в морге их вытащат, а потом кто там будет мертвой в рот заглядывать.
- Никифоровна, перестаньте!
- А даже если и раскроют и увидят, что вытащили, все равно не будут подымать шум – постесняются.
- Никифоровна, ну не надо, пожалуйста…
Но возражения не слыша, а, может, слыша, но понимая их никчемность, продолжала начальница:
- А если даже и не постесняются… там, в родне есть такие, что не постесняются… то все равно, попробуй потом докажи. Как доказать? В суд подать жалобу? Чтоб суд экспертизу назначил…
- Никифоровна, вы б лучше о чем-то другом. Или вообще, помолчали ли бы, поберегли силы.
- А какая экспертиза, если человек уже - два метра под землей. Нет его уже, человека. Кто там станет выкапывать, выяснять по поводу зубов…
Ну и в том же духе. Долго, тихо, монотонно.
Картина страдающей Никифоровны вызывала во мне два чувства: уважение:умирая, человек думает о близких (впрочем, позже я возразил себе: скорей всего, ей не столько важно было, чтоб зубы попали к родичам, сколько, чтоб не попали к труженикам морга), а еще злорадство: вот, примерь на себе, каково это – перепить.
А потом она замолчала – громко всхрапывая, заснула. Коллектив посовещался и вынес решение: начальство не кантовать, домой не транспортировать, пусть так и лежит до утра на столе. Заботливо подложили под голову сложенный, завернутый в чистую простыню ватник, укрыли пледом – спи, Никифоровна. Одна из прачек согласилась подежурить с ней всю ночь, в случае чего – позвонить в скорую. Откуда-то выудили домашний телефон начальницы, заставили меня, как самого грамотного, объяснить родичам, почему домой она сегодня не придет. Минуты три я думал – что соврать, но так ничего и не придумал. Позвонив, просто сказал: «Здравствуйте. Я с Екатериной Никифоровной работаю, звоню по ее просьбе. Она просила передать, что сегодня домой не придет, потому что завал на работе и требуется ее обязательное присутствие». После чего положил трубку на рычаги. Родичи не перезвонили.Ну и хорошо. Пусть сама потом отчитывается перед ними,врет, что посчитает нужным.
К следующему утру Никифоровна, конечно же, не была «как огурчик», но к полудню, «подлечившись» рюмкой-второй-третьей, более-менее вошла в норму. К четырнадцати ее начальственный глас уже полностью перекрывал грохот центрифуг.
В дальнейшем никто из трудового коллектива к эпизоду тому не возвращался, зная, что начальнице вспоминать его приятно не будет. Как бы забыли о нем, как бы не было его. Жизнь потекла в обычном ритме – в кои веки веселая, в кои веки грустная, но в основном - никакая. И все ж одно изменилось: ни разу после того случая не прицепилась ко мне Никифоровна со спиртным. Мало ли… А вот возьму, да и припомню принародно – вроде как в шутку - тот случай, со всеми его золотозубыми подробностями…
Они соврут, я совру – ну и что?
Французское Средиземноморье, поместье беглеца-миллиардера из России. На территории поместья зоопарк, в зоопарке специальный бассейн для бегемота по имени Патриот. Хозяин обожает Патриота, самолично потчует его морковкой. Параллельно с процессом кормления рассуждает о своей бывшей родине, о ее высшем политическом чиновничестве.
- Говорят, и говорят, это их суть – говорить, говорить, извергать широченные потоки словесной пены, цена которой – ноль. Обещают там что-то, обещают… Одно обещают, второе, сорок восьмое, сто пятнадцатое… При этом стопроцентно брешут, - они ведь с малого детства разучены правду говорить. Но люди, граждане рассейские, им как бы верят. Или не верят, но где-то в глубинах душ тешут себя надеждой: а может на сей раз не соврет… Но нет, скорей всего, и не это, и не надеются, они знают, что не на что надеяться, а голосуют просто так, по старой привычке. Потому что как бы надо. Как бы принято: если ты гражданин, то изволь голосовать. На листе бумаги поставь напротив какой-нибудь фамилии галочку… или что там, крестик, я даже не знаю… и опусти лист в прорезь ящика.
Из восьмилитрового ведерка ритор извлекает одну за другой хорошо вымытые, без ботвы морковки, закидывает в громадную пасть Патриота. Патриот громко – на весь бассейн – хрумтит, проглотив, разевает пасть в ожидании следующей единицы. Хозяин закидывает следующую, продолжает монолог.
- Обещания… Хрень полная. Ну пообещал. Ну и, конечно же, не выполнил. И что дальше? А ничего. Абсолютно. Вот к примеру: пообещаю я ему, - тычет пальцем в бегемота, - что завтра на обед он получит не морковку, а, скажем, авокадо. Целое ведро авокадо - заманчиво, правда! Я б и сам не отказался. Он аж слюнями истек от предвкушения, но я-то – что? Я пообещать - пообещал, а никаких авокадо ему не принесу. Неа… Как всегда, получит он морковку. Ну и что? Что он мне сделает? - А ничего. Да, он возмущен, негодует, про себя материт меня последними словами, но сделать мне что-то - а ничего. Ничегошеньки. Ну что ты мне сделаешь, что? – вызывающим тоном обращается к бегемоту и, не получив ответа, бросает в пасть следующую витаминную единицу. - Так и те, что у власти: обещать - обещают, а исполнять – нет, потому как уверены: за ложь не понесут ни малейшего наказания. Ни-ма-лей-ше-го, - повторяет по слогам. - Это ж не то, что, к примеру, на зоне: там – ого! – там ложь не прокатит, там совравший имеет неплохой шанс потерять мужскую – так сказать - девственность.
И отходя от бассейна с опорожненным ведерком, бросает со спины:
- Да и нахрена ему тот авокадо, он и морковкой вполне удовлетворен.
Досадно…
- Сейчас понимаю: дурой была… Слишком честной была. Шеф мой, директор нашего филиала, он быстро скумекал – что по чем, - он через полгода работы на немца уже трехкомнатную квартиру купил. А немец тот, глава здоровенной компании, он вообще-то умный, даже очень умный, но такой… как сказать… со своей спецификой. У них там все честно, ну и думает, что и у нас так же. И везде, думает, так же. Никакого контроля. А вообще-то у него денег столько, что миллион туда – миллион сюда большой роли не играет. Главное направление деятельности - международные перевозки, но не только это, еще много всякого. Кроме Германии, филиалы во всех странах восточной Европы... И в каких-то еще южно-европейских. В общем, за всем уследить сложно. Да он и не пытался.
А ведь могла. И знала как, но слишком честная была. Сейчас бы имела свою квартиру, жила б сама, отдельно от всех – красота... Как подумаю, как вспомню – до того ж досадно… Что говорить – дура. Шеф-то мой, грамотный, он сразу сообразил: ковать нужно пока горячо.
- И что, совсем-совсем ничего?
- Ну нет, не совсем не совсем. Под конец, когда уже стало известно, что немец филиал наш закрывает (он в какой-то момент решил все филиалы закрыть, кроме, кажется, польского), мы с шефом моим сели в его кабинете, поговорили по душам, в открытую, и уже на пару кой-чего придумали. Он, начальник, и я, главбух, нас двое, и больше никого - полная конспирация. Вот тогда да, тогда мне малость перепало… До того жила с двумя своими двумя в двушке, а сейчас в трешке живу. Разбогатела на разницу…
- Тоже неплохо…
- Да что там «неплохо»… Неплохо… Если б не была такой честной, если б дурой не была, я не то, что на разницу имела, а на отдельную… Начальник мой – я уже говорила, – он сразу трешку купил, а потом еще одну, кажется, двушку. И я могла. Не как начальник, конечно, - трешку и двушку, - но тоже могла б купить… Жила б сейчас отдельно, от всех изолированно.
Обидно, конечно. Ведь такого случая больше не подвернется, никогда. Да и немцев у нас со своими бизнесами все меньше и меньше. Им здесь, у нас не нравится, не-а. А с нашими делягами ничего такого не получится – они не то, что себя не позволят хоть на самую малость, они еще тебе твои кровные не доплатят.
Не уступить ни пяди.
- Здравствуйте, - кивает головой мужчина.
- Здрас-сце, - приоткрыв слишком ровные, слишком белоснежные протезы, отвечает женщина
- Какая у вас собачка симпатичная.
- И хозяйка очень даже, - тонко подмечает женщина.
- Очень милая собачка.
- А хозяйка вам что, не нравится?
- Красотка ты моя! – игриво восклицает мужчина.
- Я красотка еще не ваша, - то ли жеманно, то ли надменно тянет губки женщина.
- Нет, нет, я о собачке вашей: красотка.
- Ах, о собачке… Да, красотка. У хозяйки красавицы собачка красотка, - ловко каламбурит женщина.
- Ну такая ж славная… Собачка славная, - поясняет мужчина, чтоб опять не быть неверно понятым.
- Вы, я смотрю, неплохо разбираетесь в собаках. А в чем еще?
- Честно говоря, ни в чем особо. Да и в собаках не очень. Но ваша – просто прелесть.
- И женщины, судя по всему, вам не очень-то интересны. Угадала? – раздраженно произносит женщина.
- Очень милая собачка, – мягко улыбается мужчина. – Ну просто лапочка.
Проблемы… проблемы...
Таксист - частник, типаж «рвач». Рейсовая специализация: аэропорт – морское побережье.
- У нас ведь как: только три месяца в году, когда можно хоть что-то заработать. А остальных девять – пусто, считай, ноль. Что за три месяца заработал, то на год растяни. А бензин все дороже и дороже. И дизтопливо, и газ... Перевел машину на газ, влетел в хорошую копеечку, а тут и газ так подорожал, что зря переводил. А семью кормить-то надо. В дом купить что-то надо… Поверите, за весь сезон на пляже ни разу не побывал.
Женщина, прогуливаясь с подругой по санаторской набережной.
И с каждым годом все хуже, хуже. Дерут безбожно, а соответствия– ни малейшего. Еда – ну такая скромная,такая скромная…ну прям копеечная студенческая столовка; в Турции, в Египте, в Болгарии за те же деньги– шикарный шведский стол, блюд – десятки наименований, и ешь - сколько влезет. А номера?-Малюсенькие, не повернуться, чтоб не удариться обо что-то, все ноги в синяках. А сантехника? -Допотопная, ржавая, протекает, по ночам шум, грохот – не уснешь. Кровати узкие, короткие… Считай, ночлежка, только по бешеной цене! А кульминацией всего знаете что? – салфетки: салфетки они здесь режут пополам… Рот промокнуть – не хватает. Цена салфетки… ну сколько там… копейка, а они копейку –пополам, ножницами. Это, я вам скажу, даже не скупость, это патология.
Туалетный работник, в руках журнал «Чудесный крючок»:
- Совсем мало нынче людей по туалетах ходют. А зачем им в туалеты ходить, если можно в кусты и на заборы…
Звонкоголосая сельского вида девушка, продавщица фруктов-овощей.
- Шастает здесь пьянь всякая, ни на секунду не отвернись. Сегодня уже ящик шаронов украли. Самый дорогой ящик. Вот здесь, передо мной, стоял ящик,а уже нету. И как они его… Ящик, он ведь здоровый, не кошелек какой.
Врач, на голове высокий колпак, на халате на уровне бедер - вместительные специализированные карманы:
- А вы попробуйте, сравните для интереса, сколько врачи за границей получают, и сколько у нас. Даже не о Западной Европе говорю, о соседних странах, восточноевропейских… Вот взять, к примеру, меня: я врач второй категории, работаю на полторы ставки. Официально, если перевести на евро, в месяц получаю...
Пенсионер. Сверху-вниз: выгоревшая на солнце бейсболка, растянутая футболка, грязноватые шорты, венозные ноги, черные сморщенные носки, дубовые босоножки.
- Мясо за последний год вздорожало на двадцать прОцентов, масло – на пятнадцать, лекарства больше всех вздорожали – прОцентов на тридцать – тридцать пять. Потребительская корзина – вся вздорожала. Фрукты-овощи –на двадцать. А пенсию они повысили токо на десять прОцентов. И при этом утверждают, что уровень жизни растет.
Женщина лет сорока пяти, волосы цвета «воронье крыло», стрижка «каре», в ресторане, вдвоем с подругой. В руке бокал красного вина:
- Раньше как-то вроде ничего, а ныне - хоть реви с досады. Ну ни одного, чтоб мало-мальски приличный: или алкаш сокрытый, сразу не поймешь даже, что алкаш, или нецивилизованный какой-то - с таким на люди выйти стыдно, или недоумок полный. Или тот же недоумок, но на понтах величайших… Я такой крутой, круче не бывает! А поговорить - не о чем. Не. О. Чем. Аб-со-лют-но. Если же более-менее нормальный… более-менее… да мне уже и не нужен какой-то особенный… так вот если нормальный, то обязательно связан узами, и ему от меня одно-единственное только и нужно. Причем, исключительно в рабочее время.
Дворник стадиона, за плюсовыми стеклами косо сидящих окуляров громадные возмущенные глазища:
- И после них всегда так! На беговых дорожках куски земли, мне потом на целый день работы. Понимаю: футбол. И народ понимает, и ходит на футбол, и деньги платит. А нахрена кому то регби? Ну кому оно интересно, кому, а? Вход свободный – заходи кто хочет, а зрителей все равно – сотня. Ну полторы - максимум. И на что там смотреть… Толкаются, пихаются, друг друга с ногсбивают, бегут непонятно куда, непонятно зачем с дыней своей идиотской…А убирать после них столько, что ну его на хрен…
Гардеробщица театра, типаж «селедка высушенная»:
- Когда я трудилась в научно-исследовательском институте, на хорошей, поверьте, должности, разве могла я подумать, что когда-нибудь буду брать чаевые…
Студент из Африки в кабинете врача, поступил в психоневрологическую больницу при попытке суицида:
- У нас в Африке небо всегда ясное, солнце светит, а здесь круглый год облака, облака…Летом, зимой, весной, осенью - облака. От этих постоянных облаков у меня на душе так плохо - аж жить не хочется.
Эмигрант из России, поддатый, голосом хрипло – надрывным:
- Солнце, солнце, здесь почти весь год солнце, жгучее, слепящее… В печенках оно, это солнце. Так иной раз, поверь, заскучаешь поморозцу, по снежному скр-р-рипу под подошвами, даже по слякоти, по обычной рассейской слякотной грязюке.
Предприниматель, уровень средний, может, чуть выше.
- Все тебя за глотку, все. Душат бизнес насмерть. Налоги все выше и выше – заплати налоги; аренда складов, торговых площадей все выше и выше – заплати за аренду; пожарникам, сан-эпидем-станциям, прочим горлохватам – отстегни; зарплату работничкам – повысь, потому что инфляция там, индексация, фуяция всякая… На сырье цены тоже вверх ползут, причем, регулярно. В результате пашешь, пашешь, и ничего тебе не осталось, а то и в минусе оказался. А отпускную цену повысить – тоже не выход, народ тупо брать не будет.
Продюсер, толстый,красномордый,под черным пиджаком белая глубоко расстёгнутая сорочка с воротником-стойкой:
- Подумать только, какие сумасшедшие бабки в него были вбуханы.А ведь бездарщина полная: ни голоса, ни внешности, ни умения двигаться.И плюс ко всему – наркоман. Мы в него столько сил, столько средств… Подрядили кого только могли, раскрутили по всем правилам, сотворили из олуха звезду… и только народ пошел на него, только бабки в плюсзакапали, как он взял и окочурился. Диагноз: передозировка. И все, и точка. Ему-то, жмурику, как с гуся вода, а нам каково? Столько бабок вбухать– и все на ветер. Точнее – в землю, червям на корм.
Отечественный производитель, социальная прослойка. Профсоюз – представитель интересов прослойки, ее рупор.
- Мы не можем конкурировать с китайцами, вьетнамцами, турками, южными корейцами, индонезийцами, пакистанцами, индийцами, тайцами и прочими восточными и юго-восточными производителями без правительственной поддержки, без соответствующих нормативно – правовых актов, без таможенных льгот и налоговых послаблений. Без всего этого мы, отечественный производитель, имеем шанс вылететь в трубу. Уже, можно считать, вылетели.
Религиозный чиновник, хорошо поставленным голосом:
- Что вы хотите - семьдесят лет агрессивной атеистической политики. И хотя атеисты уже давненько не у власти, но их пропаганда в умах народных засела так, что не выдернешь, на генетическом уровне засела. Да и что нынешней молодежи церковь – ей нужны гаджеты, футбол, бокс нужен, электроннаямузыка: бум-бум-бум-бум. Пиво, наркотики, беспорядочный секс. Плюс к тому сектанты. Эти по домам ходят, в двери звонят, на улицах к людям пристают. По телевизору их проповедники – постоянно. Завлекают народ секондхендом, бесплатными библиями, рок концертами. Психотропными методами воздействуют на сознание. И отходит народ от верытрадиционной, веры истинной, в секты уходит или вообще - в безверье.
Женщина за стойкой мини-кафе подруге:
- Возьмут чашечку кофе, сядут здесь перед стойкой, и как начнут, как начнут…Грузят своими проблемами, грузят…Ну да, им-то молча пить кофе скучно, так почему б меня не погрузить… У той муж уже двое суток домой не является, завис у любовницы; тому долг не вернули, все люди сволочи, никому нельзя верить; та спину надорвала – внуков переносила; тот немытый тоже ноет: картины его гениальные не продаются. И все грузят, грузят... А мне-то оно –кто ответит? - мне оно на фига? Идите к психологу… или к психиатру, не знаю, кто там из них кто – и его грузите. Он с радостью вас выслушает. Но только не бесплатно – ага, тот случай, что бесплатно…Плати за каждый час слушанья, и грузи, грузи…Сколько кошелек потянет, столько грузи. А тут – ну очень хорошо! – нашли бесплатные уши, и давай, и давай…
Нирвана (из энциклопедического словаря):
Нирвана —понятие буддизма и джайнизма, обозначающее трансцендентное состояние непреходящего покоя и удовлетворённости. Освобождение от страданий,цель человеческих стремлений.
В кои веки.
Юдофобство, всемирное и всегдашнее, конечно же, имеет под собой причин множество. Вот некоторые из них, подмеченные не злобствующим чиновником от религии, не роботом в человечьем обличье, что накручен политиканами гитлеровского толка, но обычным гражданином, причем, евреем (евреем по крови, космополитом и агностиком по сути): внешний вид, неприятная манера изъяснения, болезненная зацикленность на национально-религиозной идее, деление на своих и не своих (не свои – чужие), чванливость, прижимистость… Никогда, ни малейшей духовной близости не было у меня, и быть не могло с теми, что как бы типичный образчик: малопривлекательная фигура, в глазах тоска, извечная готовность молча вынести любое унижение. Наоборот, жуткая неприязнь: из-за них и им подобных я от рождения пристегнут к сообществу всемирных шутов, героев транснационального анекдотического эпоса. «Ночь. Абрам с Саррой в постели. Говорит Абрам…»
Да уж, непростая задачка, одиссеевому кораблю подобно протиснуться меж Сциллой юдофобства и Харибдой его – как бы помягче? –небезпричинности.
Быть евреем непросто, а в Украине – особенно. С властей молчаливого поощрения ты постоянно слышишь и читаешь всевозможное злобой пышущее или шутливо – оскорбительное. Это ныне. Однако куда хуже было в семидесятых – восьмидесятых прошлого века, когда еврей был фактически (но не юридически, что противней) вне закона. Было: еврея не брали на работу, при том, что предприятие остро в работниках нуждалось, без какого-либо объяснения - нет и все; на вступительных экзаменах в институт ставили двойку при стопроцентной пятерке, ну и прочая, прочая, прочая, прочая...
И только однажды мне моя национальная принадлежность… Но стоп, сначала краткая предыстория.
Если в самом конце шестидесятых, когда тебе шестнадцать, ты переехал на ПМЖ из Тбилиси в Киев (с семьей, разумеется), то первое, что бросится в глаза, это – нет, даже не чистота улиц, не потрясающее буйство флоры (а ведь было такое, было), - но девушки. Они здесь здорово отличны от кавказских: звонкие и смешливые, летом в коротких юбках и открытых сандалиях на босу ногу. Они способны не только солоновато пошутить, но и выкурить сигарету, они не будут закатывать глаза или крутить у виска пальцем, если речь – в корректной, конечно же форме - зайдет о сексе. В Тбилиси ничего подобного не было: там правила приличия иные - несравнимо строже. Приглушенный тон разговора, приглушенных тонов одеяния, верх и низ телесный прикрыт полностью. Ну а что касается подступиться к ним - о нет, ни один здравомыслящий парень даже не предпримет попытку – стопроцентно впустую. Причем, такой стиль поведения был характерен не только для грузинских и армянских девушек, но и для проживающих там славянок. Впрочем, сейчас, по прошествии многих и многих десятилетий я уже и не уверен, что было именно так. Может просто меня не сталкивала жизнь с теми, что поживее…
Как бы то ни было, но чуть позже выяснилось, что и киевлянки, при всей их звонкости, смешливости и внешней броскости не такие уж доступные. Максимум чего ты мог добиться (это я, опять-таки, о себе, не о других) – поцелуя. А более – ни, ни: ну куда ты! куда ты лезешь, что дурной! ну убери руку, говорю тебе!
В общем, никуда моя тбилисская девственность не делась, так при мне и оставалась.
Быть в шестнадцать девственником – это нормально или не очень? А в семнадцать? А в двадцать? В любом случае, никакой опыт лучше, чем скверный. Такой, как например: первой попадется какая-нибудь бестактная дуреха и нанесет тебе психологическую травму. Или еще хуже: заразит чем-нибудь венерическим. А что, знавал я одного паренька, которого первая в его жизни деваха наградила такой гадостью, что месяца два потом лечился, кучу бабок выложил, антибиотиков и прочих сопутствующих съел и вколол пол килограмма, не меньше. Могу себе представить его последующее отношение к представительницам – как это принято говорить – прекрасного пола.
Ладно, к теме.
Училась в нашем классе одна… нет, назвать ее девушкой было б не совсем верно… и даже девицей… девахой разве что. Натуральная сорвиголова женского рода. И внешне – огонь. Волосы цвета меди, вьются буравчиками, образуя громадную шапку, яркие полные щеки, полные губы, пышные, не по возрасту телесные формы. Только что имя обычное, девичье - Лариса. Она курила «приму», учиться, можно считать, вообще не училась, учителей, их обращения в свой адрес, напрочь игнорировала, и могла загнуть в разговоре нечто такое... ну очень, очень удивительное. Причем, легко и непринужденно, не сходя с обычного эмоционального градуса. О ней ходили слухи… В частности, говорили, что на хмельной вечеринке она в какого-то парня – чем-то, видимо, провинился - ткнула вилкой. Еще какого-то, схватив за волосы, треснула головой о стену. А еще говорили, что она в дружеских отношениях с самим-пресамим Игорем Белкой, легендарной личностью, страшным типом, который мог уже не вилкой, а ножичком, и который к своим девятнадцати имел в активе две ходки – малолетнюю и взрослую.
В Тбилиси прогул уроков назывался «пойти на шатало», в Киеве – «пасануть уроки». Однажды весь (почти весь, мир нигде не без штрейкбрехеров) наш класс, пасанув уроки, пошел в кино. Так получилось (вряд ли само по себе), что я оказался рядом с Ларисой. Лишь только погас свет, Лариса аккуратно выложила свое пальтишко на мои и свои бедра, а где-то на середине фильма, не дождавшись от меня инициативы, взяла мою ладонь и положила на полную свою коленку. Разумеется, у меня сбилось дыхание, помутнело в глазах. Рука, сама по себе, как бы перестав быть частью меня, медленно поползла вверх.
Оговорка: нет, нет, это не порнорассказ, на этом месте эротическая часть повествования заканчивается.
Лариса, молча и внимательно, словно ничего не происходило, продолжала глядеть на экран. Уже была пройдена середина бедра, когда рассудок все ж возобладал, а правильней будет, возопил: что ты делаешь, прекращай! С кем угодно, только не с ней, не с этой вальтатнутой! Я убрал ладонь и, несмотря на настойчивую попытку Ларисы восстановить статус кво, больше ноги ее не касался.
Ночью, уже лежа в постели, подумал: какой же я молодец, какой я – не по годам - мудрый и волевой. Ведь если б не остановился, ничем хорошим не кончилось.
Ну ничего - и ничего. Однако через несколько дней, прямо на уроке, пройдя через долгий путь рук, с парты на парту, мне была вручена от нее записка. «Ты мне нравишся, а ты меня любиш?» - так было там написано.
Ну, блин, дает рыжуха, - подумал я. - Что ж делать, как на заявление отреагировать??
Не придумав ничего путного, просто не ответил. И на последующую ее записку содержания схожего так же.
Прошло еще какое-то время, ранневесеннюю прохладу сменило поздневесеннее тепло, флора выпустила зеленые пупсики - ростки, земля подсохла, и класс полным составом (опять-таки, почти полным) двинул на природу.
Что за вылазка за город без спиртного… В Тбилиси водку пить как-то не было принято, до того раза я ее даже не пробовал. Выпив где-то пятую часть кружки, поперхнулся и закашлялся, чем вызвав громкий смех одноклассников: учись, парень, постигай науку, без этого у нас никак. После второй такой же порции окружающий мир качнулся и стал легонько заваливаться на бок. От третьей дозы я попробовал увильнуть, но тут громко, во всеуслышание выступила Лариса: ты шо это, молодой человек, все пьют, а ты шо пасуешь? шо, больной? или совсем слабенький? Пришлось потянуть и третью, после чего удержать окружающий мир в его обычном вертикальном положении оказалось - ну никак.
Я лежал в стороне от веселья, лицом вверх, глаза то открывая, то закрывая. Когда закрывал, летел, кувыркаясь, куда-то в темную бездну, когда открывал, видел перед собой налитое красным лицо Ларисы и как бы издалёка слышал ее голос:
- Ну так чего ты, а? Чего боишься? - Ничего я не боюсь, - насколько мог твердо отвечал я. - Тогда чего ты? – Что «чего»? – Чего боишься? – Да ничего я не боюсь, - повторял я через силу. – А чего мне бояться… – Ладно, если ты боишься, - талдычила свое Лариса, - можно отойти подальше. – Нет, не будем отойти дальше. Слушай, дай покою, а… – А может, помочь тебе? – Нет, не надо мне помочь. Никуда мы не пойдем дальше. – Ты чего, совсем пьяный? – наконец догадалась Лариса. – Да. Наверное. Мне, знаешь ли, как-то не по себе. Неважно как-то. Очень хочется покою. – Ну ты слабак, ну слабак! А сразу даже не скажешь… Ладно, тогда полежи, отойди. Когда отойдешь - поговорим.
Вот так получилось, что большую часть гулянки я провалялся в кустах, даже странно, что не подхватил воспаленья какого; немного придя в себя, возвратился к компании и с удовлетворением обнаружил, что мое отсутствие прошло не замеченным. Ну и хорошо. Лариса пару раз бросила на меня призывные взгляды, но так и не подошла. Я к ней тоже.
Бесперспективность дальнейших попыток сближения стала очевидной. А значит… Значит соблазненная (ну да, ведь была же! была моя рука у нее под юбкой) и брошенная. На мелкие кусочки разбито девичье сердце, нежное и доверчивое. Уязвленная гордость требовала сатисфакции. И тогда Лариса – от стерва - привлекла к делу…
По пути из школы домой меня кто-то окликнул, по имени. Я остановился и увидел неторопливо подходящего ко мне Игоря Белку, собственной персоной. Разумеется, я знал его заочно, приятели показывали на него, находящегося в отдалении, пальцем: о, гляди, это тот самый Игорь Белка, на всю голову шизанутый. И вот сейчас он совсем рядом. Горячая волна залила верх груди, сделала дыхание затруднительным.
С отставанием на шаг за ним шествовал еще один.
- Слышь, разговор есть к тебе, - начал хрипловато Белка, - ты, говорят, очень козырный, да? – Почему это? - Шо «почему»? – Почему ты так решил? – Ты шо, глухой? Я сказал: так говорят. – Кто говорит? – Как кто - люди. Люди говорят. – Какие люди? – Нормальные. Ты шо, в школе перезанимался, простого не понимаешь?
Черт, чего он не вынимает рук из карманов, что у него там – выкидуха, кастет?
– Короче, мне не нравится, как ты себя ведешь. Ты тут недавно, а ведешь себя неправильно, ты понял?
Не зная что ответить, я смолчал. Замолк и Белка, видимо соображая, какое диалогу придать развитие.
Ничем не примечательная внешность, обычный прикид, до бровей надвинута спереди приплюснутая кепчонка. Руки в карманах светлой куртки. Значительно ниже меня ростом, он держал голову как-то очень прямо, в результате чего глаз его я почти не видел, их прикрывал козырек. Однажды все ж зыркнул в меня, и я понял, отчего его кликуха Белка – глаза вылупленные, желтоватые, быстрые. Впрочем, нет, причина иная, мне ж кто-то говорил: фамилия его - Белкин.
- Короче так, - прервал он паузу, - Лариса мне сказала, что ты ее сильно обидел. – Да нет, не обижал я ее. – Не обижал? Ага, навэрное, не обижал... Она, что, получается, гонит? – Ну почему гонит? Никто не гонит – ни она, ни я. Просто она, может, как-то не так меня поняла. Ведь бывает, что люди не так понимают, когда им другие люди… – Белка помотал головой, раздраженно перебил. – Слушай, ты говори меньше, будет лучше. Ты понял? Тебе лучше будет. Ты вообще… Ты как-то странно со мной разговариваешь… Ты вообще знаешь, кто я? – Ну да. Знаю. Конечно. – А если знаешь, тогда почему так разговариваешь?
И вновь я смолчал. А как ответить? Как я разговариваю? – нормально. Впрочем, такие речевые обороты мне уже приходилось слышать – в Тбилиси; обычно за ними следовал удар. Ну да, сейчас он меня ударит. Ну и что делать, – думалось судорожно, - как быть? Ввязаться в драку – значит разозлить его, и тогда он, точнее, они, двое, покалечат меня. А то и пырнет. Молча сносить удары прикрываясь, словно щитом, плоской школьной сумкой? Побежать? И первое, и второе, и, тем более, третье – все не то. Ну, черт, и какого потянуло меня связаться с этой идиоткой… Хотя, не связывался я, наоборот…
Вдруг Белка приподнял лицо, уставился в мое.
- Ты это… Ты кто по национальности?
– Еврей.
Белка на ответ ни словом, ни мимикой не прореагировал, но я ощутил, шестым чувством ощутил: гнев его пропал, в момент.
- Слушай, ты это… Ты Ларису не обижай больше, хорошо?
Глупо продолжать утверждать, что я не обижал ее, что это она…
– Хорошо, Игорь, не буду. – Она очень хороший человек, ну и девушка все-таки, ну. Не надо ее обижать, ладно? - Я понял, не буду. – Ты обещаешь? – Клянусь.
Второй – как его назвать - ординарец, порученец, адъютант - в беседу не вмешивался, стоял, мечтательно уставившись куда-то в отдаленную городскую перспективу.
- Ладно, ты вообще нормальный парень. Ничего я к тебе не имею. Ты токо больше не обижай Ларису, хорошо? – Высказавшись в таком приятнейшем для меня тоне, продолжил. - Слушай, у тебя деньги с собой есть? – Сколько? – Ну рубль есть? – И пояснил: - На бутылку вина. – Да, конечно. - А на две? Наберется? – Наберется. - Возьмешь? – Конечно, Игорь, конечно возьму! С удовольствием!
В данном случае словосочетание «с удовольствием» являлось не какой-то стандартизированной данью приличию, но настолько искренним, настолько искренним, что искренней не бывает.
Когда мы втроем, душевно беседуя, распили две, а чуток позже еще одну бутылку вина, и стали прощаться, Белка положил руку мне на плечо и сказал:
- Ты только без обид, ладно? – Ну конечно, Игорь, какие могут быть обиды. – Ну и правильно. А если кто-то там к тебе резко, или с предъявами какими, короче, если непонятка какая, ты сразу ко мне, ты понял?
- Понял, - заверил я с чувством. – Обязательно.
Прошло лет пятнадцать. Иду я по улице и вдруг – она, Лариса. Та же шапка рыжих спиралей, правда, короче, чем прежде, та же внушительная округлость форм. Из принципиально нового – очки. Ей явно не идущие. Может, потому что оправа хреновая, грубая… А может, потому что Лариса и очки – сочетание изначально проигрышное.
- Здравствуй, Лариса. Рад тебя видеть. – Здравствуй. – Прекрасно выглядишь. – Спасибо.
Лицо хмурое, напряженное, слова краткие, резкие.
– Нет, я совершенно искренне – и видеть рад, и выглядишь классно. – Ну да, конечно, чтоб ты да не искренне…
Вот тебе и раз. Когда ж я ей врал… Ну да ладно, не буду выяснять. Через несколько минут разговора Лариса удивила меня чрезвычайно: оказывается, закончила индустриальный (или промышленный – не помню какой точно) техникум и работает – надо же! – мастером на заводе. И не на простом, а на военном. Что-то связанное с оптикой для подводных лодок. Прям по Вознесенскому: «Геройские мальчики вышли в герои, но в анти - встаньте». Только в данном случае, геройская девочка.
- Ларис, может куда-нибудь в кафе, а? Посидим, выпьем по рюмашке. - Не хочу я в кафе. И пить не хочу. – Да я ж не в том смысле – пить, много… По рюмке - второй… – Нет, не пойду в кафе. – Ну тогда… Можно, кстати, ко мне зайти, я тут недалеко живу, сам. – И к тебе не хочу. Не пойду.
То не то, то не то. А что ж тогда?
- Хочешь, просто погуляем? – Нет, не настроена я сейчас гулять. – Ну тогда… - Я запнулся, соображая, что ж еще предложить. – Может, хочешь что-то – говори. – Ничего. Ничего мне не хочется.
Да, похоже, не рада дамочка встрече.
- Лариса, я тебя задерживаю?
Что-то про себя прикинув, буркнула тихо.
- Да, задерживаешь.
- Тогда до свидания?
Это был вопрос. Не ответив, Лариса повернулась и пошла.
Ну и пусть идет. И не просто идет, а… далеко. Ах – ах - ах, обижена она. Кто на кого еще должен обижаться… Между прочим, по ее жалобе (или как назвать то ее обращение к Игорю Белке) меня чуть не избили. Не пострадал благодаря лишь – подумать только! - национальной принадлежности.