Столбик термометра, должно быть, сошел с ума: то взлетал до алой отметки плюс двенадцать, вынуждая почки набухать, а птиц выводить солнечные весенние трели, то ухал вниз, в синюю глубину. Планету лихорадило, словно какого-нибудь гриппозного больного.
Ночное небо раскраснелось от мороза. От горизонта, заштрихованного проволочными башенками подъемных кранов, до темных новостроек на холме расплескалось зарево. Тем тоньше и прозрачнее казался месяц – ломтик хрупкого льда, подтаявший по краям, а затем плотно схваченный январской стужей.
Хайко Шубек брел по безлюдной улице, от фонаря к фонарю, вслушиваясь в далекие голоса. Тусклые россыпи смеха, возгласы, пение, чей-то монотонный вой, вскрики, быстрая речь, тихая – слов не разобрать. В ярких квадратиках окон шевелились тени. Неправдоподобно вытянутая рука с бокалом. Лохматая шевелюра на фоне тюлевых занавесок. Прическа Медузы – не смотри, Хайко, окаменеешь. Букет не то цветов, не то еловых веток, поданный кому-то наискосок. Двое влюбленных – мужской и женский силуэты. Он слегка наклонился и приобнял ее за талию – она запрокинула голову и округлила локоть, словно бумажная танцовщица из сказки Андерсена. Город не спал – прощался и плакал, объедался и любил в последний раз. Да и кто бы уснул в такую ночь? Шубек знал, что бодрствует сейчас все северное полушарие, и южное – само собой. Конец света назначен на завтра – и не кем-нибудь, а им и его друзьями. Хайко и сам не понимал, гордится он этим или грустит и сожалеет. Скорее – и то, и другое. Печальный бог-разрушитель, виновато глядящий в глаза своему творению.
Почти три года прошло с того дня, когда его – безработного выпускника Саарландского государственного университета – пригласили в туристическое агентство «Роланд унд Бок. Свет души», да, именно так оно тогда называлось. Как получатель пособия, Хайко обязан был соглашаться на любую, хоть сколько-то соответствующую его квалификации работу и, хотя недоумевал, зачем дельцам от турбизнеса мог понадобиться лингвист, безропотно собрал документы, а затем и сам отправился по указанному в письме адресу.
Шубека приветствовал Фриц Роланд, старичок с длинной, как у восточного колдуна, бородой. Пятнистые пальцы крепко стиснули кожаную папку, руки покрыты чуть ли не чешуей, будто у кистеперой рыбы. Этакое ископаемое земноводное в человеческом облике. Ему вполне бы подошли бархатные шлепанцы и расшитый золотом халат, или чалма и шаровары, или, на худой конец, тростниковая юбка и ожерелье из акульих зубов, но вместо них владелец туристического агентства щеголял в безупречно белой рубашке, темно-синем галстуке и черном костюме. В таком же виде явился на собеседование и крепкий веснушчатый Герхард Бок.
«Сектанты», – мелькнула у Шубека мысль. Он оказался недалек от истины.
Старик Роланд опустился в кресло, расставив неловко колени и скрипнув сухими внутренностями.
– Дипломы ваши, молодой человек, нас не интересуют, – папка с документами плюхнулась на стол, раскрылась, и оттуда выпало Шубеково резюме, – а вот способность рассказать, зацепить фантазию...
Хайко вытянул шею: в папке находилось что-то еще, глянцево-пестрое, узнаваемое. Он не тотчас разглядел, а разобрав, залился краской, как всякий застигнутый на месте преступления графоман. Из-под ксерокопий свидетельств и диплома выглядывал робким уголком номер журнала, в котором Шубек пару месяцев назад опубликовал свой первый – и единственный – научно-фантастический рассказ. Глуповатый текст о нападении зеленых марсианских человечков на сибирский городок, стыдливая проба пера. Откуда, ради всего святого, у них – это? А главное – зачем?
– Да-да, дорогой господин Шубек, вы замечательный рассказчик, – продолжал Фриц Роланд, и стоявший рядом с ним Бок энергично закивал, – и стиль, и чувство языка – все при вас. Но для нас ценно другое. Умение создать убедительный миф, описать в мельчайших деталях реальность, в которую поверят, как бы она ни была невероятна, пробиться сквозь слои цинизма и личных предрассудков в самую сердцевину подсознания – вот ваш редчайший талант. Вы, уважаемый, мыслите архетипами.
– Как? Что?
Сбитый с толку, Хайко никак не мог уразуметь, чего хотят эти двое. Витиеватая речь старика действовала на него гипнотически, точно на кобру дудочка заклинателя.
– Мы хотим, чтобы вы написали сценарий апокалипсиса, – вмешался Герхард Бок. – Не важно, что это будет: цунами, столкновение с кометой или смена магнитных полюсов. Нам нужна. История. Которой. Поверят, – произнес он с расстановкой, каждое слово впечатывая в лаковую поверхность стола уверенным хлопком ладони.
– Концепция, – вставил Роланд, как будто это что-то поясняло.
Наконец-то в голове у Шубека забрезжил свет.
– А, так вы снимаете кино!
– Нет, мы собираемся воплотить его в жизнь, – тихо сказал Роланд. – Это не розыгрыш, дорогой господин Шубек, и мы не сумасшедшие. Мир должен погибнуть...
– … и мы знаем, как это устроить.
Если в следующий момент Хайко не встал и не вышел – как поступил бы, без сомнения, любой здравомыслящий бюргер, – то виной тому было зудящее, детское почти любопытство, разбуженное еще в конце 2012 года, когда человечество наполовину в шутку, наполовину всерьез праздновало окончание календаря майя. Тогда – вроде и понимал разумом, что вся апокалиптическая возня – бред и досужие вымыслы эзотериков, а все-таки сердце сладко екало, как представлял себе охваченный небесным пламенем город, или гигантские волны, смывающие в океан все живое, или десятидневную тьму, мертвые фонари и охваченных паникой безумцев с факелами, озера крови или смертоносный десант летающих тарелок, или что там показывали в популярных блокбастерах. Любая из египетских казней на выбор, а штатовские киношники присочинили много сверх того, не настолько реального, чтобы испугаться, но достаточно яркого, чтобы заинтриговать.
Хайко хорошо помнил, как ложился спасть со свербящим чувством: «Еще несколько дней – и что-то будет!», и ворочался в темноте, окутанный радужным коконом собственных фантазий. «Если бы точно знать, что это конец, как расцветился бы мир, каким отчетливым, важным, драгоценным стало бы всякое мгновение. Сколько бы выплеснулось нежности и любви...» Но точно никто не знал. Потом – перед самым Рождеством – Хайко закрутился, забегался, покупая подарки, отправляя открытки, приглашая, а затем поздравляя родителей, тетушек, кузенов, племянников, друзей и приятелей, а когда очнулся – отведенный под апокалипсис день уже миновал.
– В 2012 году мы совершили ошибку, – наставительно сказал Бок, словно угадав его мысли. – Во-первых, выбрали неудачное время, праздники, у людей головы заняты другим. Конец света – слишком серьезное мероприятие и требует полной сосредоточенности. Рождество – вот что спасло мир в тот раз. А во-вторых, попросту не доработали проект, не вывели главную, – он слегка кивнул Роланду, – концепцию.
– Ведь говорил я, что не надо распыляться.
– Да, не надо было. Идея состояла в том, чтобы каждому подсунуть ту теорию, которая ближе его личному ментальному складу. Получился разброд, разноголосица, люди запутались и махнули на все рукой.
– Все равно как если вместо того чтобы вдарить молотком – шарахнуть веником, – подмигнул Шубеку старик, и все трое рассмеялись. Роланд и Бок – с облегчением, а Хайко – недоверчиво.
Хоть убейте, но не увязывалось все воедино: Рождество, апокалипсис и его концепции. Какая, в конце-то концов, разница, чем шарахнуть – если что-то должно произойти, оно происходит, вне всяких теорий и сценариев. Разве реальность не объективна и зависит от того, что о ней думают люди?
Хайко так увлекся внутренним монологом, что не заметил, как произнес последнюю фразу вслух.
– Вы умница, господин Шубек, – тотчас откликнулся Фриц Роланд. – Умеете ухватить самую суть. Мир – это коллективная иллюзия. Он такой, какой есть, только потому, что мы представляем его таким. Несправедливый, злобный, непредсказуемый, беспорядочный, униженный, местами одухотворенный, алчущий любви и денег – все, что хотите. Мираж, созданный воображением сотен миллионов разумных тварей, зовущих себя людьми. А это значит, что стоит нам перестать его представлять, как он тут же исчезнет, лопнет, как мыльный пузырь. Пуфф... и все. Прекрасная пустота. Сомневаетесь?
Хайко улыбнулся.
– Напрасно, – выдвинув ящик стола, Роланд извлек оттуда пятидесятицентовую свечку, как видно, не раз горевшую. Хрупким витым стеблем и бледными лепестками она напоминала диковинное растение. – Давайте проведем маленький эксперимент, – старик воткнул свечу вертикально в подставку для карандашей и, чиркнув спичкой, зажег. Тонкое пламя уверенно оседлало фитилек и потянулось вверх. – Посмотрите сюда, дорогой господин Шубек. Мы, то есть, я и Герхард, не верим, что свеча горит, но она тем не менее горит, потому что в это верите вы. Больше в комнате никого нет. Так? А теперь попытайтесь увидеть ее потухшей, скажите ей: «Я не верю в огонь», отрицайте мысленно ее горение. Ну? Мы с Герхардом отойдем, а то чего доброго решите, что мы ее задули.
Он встал и, взяв Бока под руку, отступил вместе с ним к двери. Шубек пожал плечами и уставился на свечу. Представил ее погасшей, с тянущейся от фитилька сизой паутинкой дыма. Ничего не происходило. «Я не верю», – подумал он с усилием, точно пластилин в стену, вжимая этот образ в огонь. Пламя дернулось, будто от ветра, хотя окно было закрыто. «Не ве-рю в тво-е го-ре-ни-е». Слабенький язычок трепетал и метался, умирая; старался бабочкой вспорхнуть с воскового цветка. И еще раз, тихо, словно уговаривая: «Не ве-рю!».
Свеча погасла. Хайко с изумлением выдохнул.
– Это какой-то фокус!
– Никаких фокусов, – Герхард пересек комнату и, склонившись над столом, двумя пальцами потрогал фитилек. Тот надломился и опал щепоткой черного пепла. – Вот так. Потренируйтесь дома, в одиночестве – увидите, что это не труднее, чем снять телефонную трубку. Ну что, Шубек, убедили мы вас? Если да, тогда обговорим частности. А впрочем, частности можно обговорить и потом, главное – согласны ли вы с нами работать? Нам не нужны исполнители – мы ищем единомышленников.
– Я не знаю, – промямлил Хайко, – хочу ли я... В смысле, ваша идея, она, как минимум... Он запинался, не умея сформулировать так, чтобы не обидеть двух славных людей, – а в том, что они славные люди, Шубек почему-то не сомневался. Умные и хорошие, несмотря на радикальность их методов, на почти маниакальное желание истребить то, что создавалось в буквальном смысле потом и кровью, за миллионы лет эволюции. Ему нравился грубоватый, немногословный Герхард, в каждом движении которого ощущалась грация крупного хищника. А Фриц Роланд? Разве не мечтал Хайко, еще в детстве, иметь такого дедушку – замечательного, мудрого, волшебного, с легкой горчинкой в глазах? Бывает ведь родство душ, когда понимаешь собеседников с полуслова, даже с полувзгляда – вот и Хайко понимал, что таится за безумным планом. Сломать, чтобы расчистить место. А после того как он закончит апокалиптический сценарий – не поручат ли ему написать новый? У Шубека перехватило дух. Если допустить, если хоть на минуту допустить, что это не безумие и не маразм, а реальность... С другой стороны, на одной чаще весов – воздушные замки и личные симпатии, а на второй... не слишком ли много?
– Не бойтесь, – мягко сказал Роланд. – Если мы заблуждаемся – то ведь ничего и не случится? Вы напишите рассказ, не про зеленых человечков... а по мне, так пусть и про них, лишь бы у них хватило сил взорвать Землю... мы заплатим за него хорошие деньги, и станем платить вам каждый месяц зарплату – вплоть до самого конца, до 2018 года. Вам ничего больше не нужно делать, живите в свое удовольствие. Конечно, мы будем благодарны за любую информационную поддержку... но это не обязательно. Мы все сделаем сами. У нас есть связи в крупных массмедиа и в научном мире. И не торопитесь – время есть.
Хайко размышлял. Тонкий голосок разума иссяк, а любопытство встало в полный рост – и куражилось, пело, било в ладоши. Пришел его час. Правдой или обманом, но «Роланд унд Бок» победили.
– А почему, собственно, «свет души»?
– Для отвода глаз. Людям не следует знать, чем мы занимаемся на самом деле. Официально наша фирма организует экскурсии по святым местам: Иерусалим, Мекка, Лурд... Удобная ширма, и небесполезная. Никто так не доверчив, как туристы. Для их ушей любая лапша – лакомство, хоть про Нострадамуса, хоть про майя, хоть про тибетских лам...
Роланд советовал ему не торопиться, и Хайко не спешил. Он думал и медитировал, подолгу гуляя по улочкам и переулкам Саарбрюккена, и по Берлинерпроменаде, вдоль реки. Один, в сумеречный пустынный час, когда гаснут окна и работящие бюргеры забываются сном, и в толпе, приглядываясь и оценивая, по лицам прохожих стараясь угадать – счастливы ли они? Чего ждут? На что надеются? Изучал их тайные желания и повадки. Он научился задувать свечи одним дуновением мысли. Небрежным кивком головы заставлял взрываться лампочки на лестничной площадке и стоял в темноте, улыбаясь, осыпанный мелким крошевом стекла. Затем принялся за городские фонари. С этими оказалось труднее совладать, но и фонари покорно лопались, если поблизости не было никого, способного поддержать их своей верой.
Однажды зимой, прохаживаясь по заиндевелой набережной, Шубек приметил на дереве воробья. Птица сидела, нахохлившись, круглая, словно помпон от детской вязаной шапочки, и только ветер шевелил нежно-палевый, теплый пух да осыпал с верхних ветвей снежинки. Хайко остановился, ему захотелось поразмяться.
«Ты мертвая», – произнес он, обращаясь к птице и одновременно – к себе. Мягкий комочек затрепетал – как пламя гаснущей свечи, покачнулся на ветке и упал, оставив после себя только маленькую лунку в снегу.
«Ох, нет!» – охваченный мгновенной жалостью и раскаянием, воскликнул Хайко и, подбежав, выловил мертвого воробья из снега.
«Живая, живая...», – шептал он, грея птичку дыханием, поднося ее к уху, в надежде услышать биение сердца – но крошечное тельце в ладонях оставалось неподвижным.
Понурый, Хайко возвращался домой. «Отчего так получилось?» – спрашивал он себя, чувствуя, как под ложечкой ворочается неведомый страх. Убить смог, а воскресить – нет. А вдруг в мире есть что-то еще, человеку не подвластное? Ведь и ребенок способен поломать игрушку, но это не означает, что такие игрушки он умеет делать. А что если после конца света наступит хаос, который никогда уже не сложится ни в какой порядок?
Хайко гнал от себя эти мысли. «У меня не хватило сил, – спорил он сам с собой. – А может, сработали стереотипы. Видеть переход живого в мертвое – для нас естественно, хоть и жутковато, а вот наоборот – нет. Обратный процесс противоречит нормальному ходу вещей, потому наш рассудок отторгает его. Да, наверное, так».
И все-таки сомнения оставались. Хайко решил поговорить со своим другом, Фрицем, – да, за это время он и Роланд успели не только подружиться, а по-настоящему, сердечно привязались друг к другу. Частенько Шубек заходил к старику на чашечку кофе, скидывал мокрое пальто на вешалку, в прихожей бюро, и с ногами забирался в кожаное кресло. Герхарда Бока при этом обычно не было – он крутился за троих, ездил то туда, то сюда по делам фирмы – но и его Хайко с удовольствием назвал бы братом, если бы тот сам не держал дистанцию. «Он очень добрый, наш Герхард, – говорил о нем Фриц, – но ему трудно сходиться с людьми. Не от плохого отношения к тебе, нет, поверь, Хайко, он любит тебя, как родного, но есть в нем от природы нечто отдельное, стеснительность эдакая...»
Роланд поведал по секрету, что Бок – немецкий поселенец, родом из какой-то восточно-славянской страны, бывшей в пору его детства под диктаторским режимом, и что его младшая сестренка умерла от голода. Он и сам чуть не погиб, и с тех пор сделался недоверчив, не подпускает к себе никого ближе, чем на пять шагов. «Озябшая душа, – сказал о нем Роланд, – тянется к людям, будто путник к очагу, хочет согреться, а приблизиться не может». Шубек понимающе кивал. Все сходилось: такие парни либо озлобляются на всех и вся, либо вырастают над собой и становятся революционерами, пророками, духовными учителями.
А что же сам Фриц? С юности работал хирургом, пятнадцать лет копался в человеческих внутренностях. «Нет, ничего сакрального – обычная биомасса, которая однако становилась на вес золота, когда в донорском органе нуждался какой-нибудь толстосум. Ты не подумай, Хайко, на явный криминал мы не шли – но случалось, что аппарат жизнеобеспечения отключали у пациентов, за которых можно было еще побороться. Ну, и очередь на трансплантацию продавалась-покупалась». Подспудное недовольство и чувство вины накапливались – к сорока годам Роланд завязал с медициной и ушел в политику, но там все оказалось еще подлее и гаже.
О знакомстве с Герхардом Боком и о создании «Света души» он упоминал неохотно, все время пытаясь свернуть разговор в сторону, – Шубеку чудилась в его увиливании какая-то стыдливая боль...
Осторожно – Хайко боялся ранить друга – он рассказал Фрицу о птичке.
– Есть в одушевленной органике некая тайна, – Роланд задумчиво пожевал губами, и глаза его заволоклись старческой слезой. – Жизнь – это поезд в один конец, и хотим мы того или нет, развернуть его не удавалось никому. Мертвого не воскресить, но, – его голос окреп, – если ткань поражена гангреной, ее надо вырезать безо всякого сожаления. Только так, а не иначе, милый Хайко. И знаешь, мы с Герхардом не собираемся тебя неволить – еще не поздно решить, с нами ты или нет. Ты нужен нам, мы ценим тебя и верим в твой талант, но – и в этом можешь не сомневаться – и без твоей помощи конец света наступит в январе 2018-го года. Все. Точка.
Шубек смутился. Ему неловко было видеть покрасневшее от гнева лицо старика. Идеалист, противоречивый до мозга костей, Фриц Роланд привык нести добро на кончике скальпеля. Собираясь погубить мир, он на самом деле жаждал его осчастливить.
– Я с вами, – ответил Хайко.
Рассказ постучался в его сердце глубокой ночью, в тот момент, когда под веки ему затек, студенисто полыхая, лунный свет. Шубек распахнул глаза, перепуганный жгучим видением, и сел прямо, как свеча. Несколько секунд ему чудилось, что занавески в спальне горят.
«Вспышки на солнце! Вот оно!» – воскликнул он тоном, каким некогда вскричал свое знаменитое «Эврика!» Архимед. «Огненная лавина низвергается с небес и обращает в пепел города и фермы, – торопливо набросал на полях первой подвернувшейся под руку бумажки, оказавшейся по случайности неоплаченным телефонным счетом. – За шаблон принять «последний день Помпеи», только в космическом масштабе». Банально? Да. Антинаучно? Пожалуй, но что такое, по сути дела, наука? Служанка идеологии. Шубек писал до утра, то и дело позевывая и растирая сонные пальцы.
Апокалипсис получился топорным, но зрелищным. Хайко перечитал, сплюнул и вымарал все. «К черту Голливуд! Описание должно быть неуловимым, как дым, и вкрадчивым, как шаги по осенней листве, уходящие в туман. Именно так исчезают миражи...».
Новый сценарий заканчивался словами: «... вы не успеете моргнуть, не успеете донести ложку до рта – или хотя бы помыслить об этом. Смерть настигнет вас быстрее, чем из фотоаппарата вылетает птичка, – десятого января 2018 года, ровно в двенадцать часов ноль минут ноль секунд».
Фриц и Герхард полчаса кряду мяли в руках листки с текстом, передавая их друг другу, качали раздумчиво головами, и, наконец, Роланд вынес вердикт:
– Простовато, но сойдет. Признаться, я ждал чего-то более этакого... хотя, наверное, ты прав, так лучше. Обывателя перекормили дешевыми эффектами. Расшевелить его может только лишь сюжет чувственный и скромный. И концентрация на моменте – говорил я тебе, Герхард, что не надо размазывать конец света на целые сутки? Вот, Хайко сразу понял, где лежит заяц под специями... хм, да, в этом определенно что-то есть. Доработаем немного – и запустим в массы. Ты гений, Хайко.
– А базу подвести сумеем? – забеспокоился Бок.
Роланд только ласково улыбнулся.
Раскрутка апокалиптического сценария началась с маленькой записи на форуме «Хороший вопрос точка нет». Некий фиктивный школьник из Нижней Саксонии интересовался, правда ли, что в 2018 году ожидается опасное для Земли усиление солнечной активности. При этом он ссылался на какое-то полусекретное исследование профессора фон Рааба из Нью-Джерси. По отрывистым, экспрессивным фразам и подчеркнуто детской, слегка чудаковатой наивности Хайко узнал почерк Герхарда Бока.
– Краеугольный камень надо заложить собственноручно, – посмеивался довольный Роланд. – А дальше – наши люди подхватят, будьте спокойны. С почином, друзья!
За удачное начало они выпили по чашечке кофе.
А дальше – камень покатился с горы, словно кусок льда снегом, обрастая новыми толкованиями и смыслами. Интернет гудел, как пчелиный рой, известия о скором конце света кочевали из блога в блог, из одного виртуального сообщества в другое, переводились на сотни языков и выплескивались на газетные полосы. Сперва – в узенькие колонки сплетен, потом забрались повыше, туда, где обитают интервью со знаменитостями, культурные анонсы и околонаучные беседы, разбухли до пространных иллюстрированных статей, укрупнились шрифтом, и вот уже глядите – они широко шагают по первым страницам. Профессор фон Рааб, вдруг материализовавшись, оказался астрофизиком с мировым именем и вещал с телеэкранов.
Хайко смотрел и удивлялся. Его графоманские бредни воплощались в жизнь – пугающе-стремительно, неудержимо, как метастазирует рак по ослабевшему телу. Он снова вынужден был признать правоту Роланда – мир нечистоплотен, глуп, труслив и развратен и никуда больше не годится, а следовательно, и сожалеть о нем разумному человеку не стоит.
Ближе к 2018 году все чаще и чаще стали появляться знамения – или, как говорил Роланд, нафантазированные обитателями Земли катаклизмы. Так это или нет, Шубеку понять не удавалось, уж если на то пошло, все эти ураганы, паводки, тайфуны и землетрясения местного масштаба случались и раньше, как и военные стычки, эпидемии гриппа и утечки радиоактивных веществ – но лишь в преддверии апокалипсиса они вдруг обрели зловещий, мрачноватый смысл.
Январь 2018-го начался с не зимнего совершенно тепла, радужной капели, зеленых, а потом и цветущих проталинок в лесу, пушистых верб, утиных посиделок на берегу и сочно набухших бутонов. На пятый день ударил мороз минус пятнадцать, прогнал птиц, убил цветы и заковал Саар в блестящий ледяной панцирь. Еще через сутки всю Германию, от восточных до западных границ, а вместе с ней и половину Франции завалило снегом. Аэропорты закрыты, на скоростных дорогах многокилометровые пробки, пешеходы на тротуарах вязнут по колено – да когда такое возможно, как не перед концом света? Если кто-то до сих пор и сомневался, то теперь последние сомнения растаяли.
Вообще-то, снегопад для Европы – беда не новая, но никогда еще природа не вела себя так самоубийственно, так истерично, и чувствительному Шубеку иногда становилось жалко ее до дурноты. Чем виноваты крокусы, побитые ледяным ветром, или утки, которые, стоя на жесткой наледи, отморозили лапы? Но он не позволял себе рефлексировать, понимая, что обратной дороги нет.
До конца света оставалось ровно тринадцать часов.
Хайко шатался по городу, заглядывая в чужие окна, и думал, что в такую ночь обязательно нужно напиться или, на худой конец, утром, но шнапса в доме нет, а магазины закрыты. Если в начале прогулки мороз кусал за щеки, то теперь они сделались как восковые. Небо искрилось от холода, сверкая алмазной крошкой и чуть слышно похрустывая, и белизна под ногами тоже хрустела, будто накрахмаленный саван. Шубек не чувствовал ни рук, ни ног. Можно было вернуться в «Роланд унд Бок» и, вполне вероятно, застать там кого-нибудь из компаньонов – Фриц, например, частенько ночевал в бюро, там даже имелась раскладная кушетка, – но ведь он уже простился со всеми. Со стариком обнимался долго и слезливо – такое ощущение было, что говорил последнее «прости» родному отцу. Герхарду взволнованно пожал руку. Они трое хорошо поработали вместе, и все-таки встретить час икс Шубеку хотелось в одиночестве, ибо нет на свете ничего интимнее смерти.
Он послонялся еще немного по пустынным улицам, но мороз крепчал, вдобавок с неба опять начало сыпать колючей крупой. Темные витрины ресторанчиков, пиццерий и кафе не манили уютом. «Скучные люди, – сетовал Хайко, – апокалипсис – и тот достойно встретить не могут, попрятались в норы, как лисицы или сурки какие-нибудь. Нет бы закатить пирушку, такую, что стаканы горой и дым трубой. Так, чтобы звезды на небесах вздрогнули и зауважали нас, смертных». Он вздохнул и повернул к дому.
Добравшись до своей квартиры, Шубек принял ванну, в которой от усталости чуть не задремал, затем по привычке почистил зубы, умылся и лег спать.
Проснулся он от колокольного перезвона – напротив, через дорогу, находился костел с часовенкой и каждый полдень для обитателей этой части города расцвечивался мелодичными узорами. Легкий, звенящий воздух, вдыхать который казалось так же просто и естественно, как улыбаться, говорить «доброе утро» или готовить завтрак.
Тело лениво нежилось в тепле, и полудрема не отпускала. Хайко полежал немного, пытаясь побороть сонливость, и вдруг – подскочил. Испуганно взглянул на часы и простонал: «Черт, проспал конец света!»
Половина первого. Выспался на славу.
Конец света? Как бы не так! Свет струился на мятую подушку, на рубашку и брюки, брошенные на стул, золотыми пятнами дрожал на подоконнике. Хайко вылез из постели; потирая глаза и потягиваясь, подошел к окну. Небо, словно голубиное крыло, переливалось серым и голубым. У подъезда и дальше, на улице, толпились незнакомые люди – взрослые и дети – и ловили снежинки открытыми ладонями.
Странно – а может, и вовсе не странно, – но на этот раз Шубек не испытал разочарования. Скорее, радость и тихое удовольствие от того, что мир никуда не делся, стоит себе, как стоял, и что закончилась жестокая, глупая игра. Он готов был просить прощения у собак и деревьев, у дорожных вывесок и фонарных столбов.
Хайко быстро оделся и поспешил в «Роланд унд Бок». Как примут очередную неудачу его друзья? Станут искать подвох в его сценарии, винить своих пиар-агентов, профессора из Нью-Джерси, телевидение, погоду или выходной день? Или догадаются, что Солнце – все-таки не свеча, и что о нем ни фантазируй, оно будет светить, как светило, даря жизнь, а не смерть?
Дверь бюро оказалась незапертой. Внутри, на коврике, стояли меховые сапоги Роланда – у старика все время мерзли ноги, поэтому зимой он ходил только в теплой обуви, – а на спинке кресла висел его пиджак.
Шубек недоуменно озирался, не понимая, куда подевался Фриц. Не ушел же он, в самом деле, босиком по снегу? Вот здесь, за столом, он сидел, только что: по правую руку – недопитая чашка кофе, по левую – сложенные стопкой фотографии, какие-то конверты, потрепанная книжица карманного формата. Сидел, потягивая мелкими глотками тягучую сладость, перечитывал письма, вспоминал. Хайко заглянул в чашку, тронул пальцем стопку фотографий, и она развалилась. Старые снимки. На одних – молодой парень в зеленом халате и шапочке, в резиновых перчатках. С других беззащитно улыбалась похожая на японку девушка. Жалкие осколки чужого прошлого.
«Может быть, старику сделалось плохо, – размышлял Хайко, – и его увезла скорая помощь – без сапог, конечно, до них ли в суете? Или конец света все-таки наступил – но не для всех, а для него одного? Сидел человек, воображал сам себя, а потом перестал и – исчез». Была в этом какая-то высшая справедливость, так, во всяком случае, представлялось Шубеку. Не хочешь жить – уходи, зачем тянуть за собой остальных? А что же Бок? Он-то где? Хайко попробовал дозвониться до Герхарда, сначала на домашний телефон, потом на мобильник. Гулкие, долгие гудки... точно капли срываются с неплотно закрытого крана в алюминиевую раковину. В трубке тягостно и напряженно гудела пустота.
Шубек медленно брел назад, раздумывая, не пора ли искать работу – и так шесть лет провалял дурака – и вообще, как-то обустраивать жизнь, становиться на ноги. Давно не видел он такого светлого дня – не солнечного, не яркого, а именно светлого. Город сиял, будто начищенная мелом серебряная монетка, и невесомо, лебяжьим пухом, парили на горизонте льющиеся из труб теплоцентрали облака. Земля словно умылась ожиданием и теперь снежно, хрустально расцветала.
У часовни Хайко замешкался. В глубине стрельчатого окна, в полумраке, тлели огоньки – там, на жестяном поддоне, горели свечи – мерцали, отражаясь в черном стекле. Неподалеку смутно угадывалась человеческая фигура.
«Что за удивительные люди – католики, – про себя улыбнулся Хайко, – да и все верующие. Не они ли, да и все им подобные, сами того не ведая, провалили наши планы? Ведь религиозный человек вместо того, чтобы верить или не верить в окружающую реальность, по-детски наивно – доверяет ей».
Он и сам не понимал, что хочет сказать, не умел ни назвать, ни выразить это новое, сошедшее на него озарение, а только чувствовал, что – пока кто-то сидит в полутемной часовне и молится – Бог существует и мир существует. Такой, какой есть, – и это благо.
