В районном ЗАГСе уставший и злой фотограф все пытался построить уже начавших праздновать родственников и друзей молодоженов. Резкими прыгающими шагами он быстро подходил к очередному гостю и сердито в упор спрашивал: «Вы кто?». Фотограф крепко цеплял вырванного из праздника бедолагу за рукав и тащил его в унылые ряды гостей, образцово стоящих на фоне синей занавески. Прикрывая рукой объектив от чересчур активных друзей жениха, фотограф вновь и вновь врезается ледоколом в разливающую, пьющую и жующую веселую толпу. Фотографироваться гости не хотели – хотели шампанского, и чтобы скорее начался банкет.
- Мамаша, приведите лицо в порядок! Мы что тут до вечера из-за вас должны торчать?!
Мамаша – это я. Я плачу с первых тактов марша Мендельсона и никак не могу остановиться. Родственники невесты начинают на меня коситься - это и понятно: моя невестка умница и настоящая красавица. Лешке действительно повезло. Он влюбленно смотрит на нее, а я смотрю на сына: «Когда же ты вырос, мой взрослый мальчик?!»
В глазах фотографа читаю уже нескрываемую ненависть ко мне, а в памяти совершенно не к месту все всплывают картинки из Лешкиного детства: вот я стою у роддома с беленьким кулечком, перевязанным синенькой ленточкой… вот мы отмечаем первый день рождения… а вот я держу в руке первую Лешкину зарплату…
Гости шумели, кто-то громко смеялся, а память уносила меня в далекие девяностые – в Лешкино деревенское детство.
***
Январский день был такой короткий, что казалось, будто приходит он только для того, чтобы отметиться. У школяров начались зимние каникулы, и уже целую неделю все светлое время суток, выпущенные на волю пострелята, проводили на улице. Дел у ребятни было невпроворот, и, ближе к полудню, голодные мальчишки, сидя прямо на утрамбованном фанерками сугробе, чинно доставали из карманов мутные полиэтиленовые пакетики. В них были завернуты пользовавшиеся в ту зиму невероятной популярностью ежедневные ребячьи обеды – квадратные ломти черного хлеба, пропитанные постным маслом и посыпанные солью. Мальчишки шумно и смачно ели, щедро угощая друг друга царским лакомством. Пару раз даже разгорались нешуточные споры – у кого хлеб вкуснее. То, что и хлеб, и подсолнечное масло покупались в одном сельпо – значения не имело. Впрочем, у всех обеды были «объеденские», и только Федоскин хлеб не очень уважали. А все потому, что Федькина бабка каждый раз норовила натереть корочку ломтя чесноком. Уж больно она городского Федоса своего любили – все боялась, чтобы какая зараза к нему на каникулах не прилипла. А еще бабка Нюра боялась, что «мальчонка голодный останется», потому и клала внуку аж полбуханки. Ну, уважали Федькин хлеб или нет … а к вечеру все пахли одинаково - чесноком.
Первая неделя каникул для ребятни промелькнула, как переменка между двумя нелюбимыми уроками. А вот родители пережили ее с трудом. Хотелось уже побыстрее сдать сорванцов под присмотр училок – им хоть зарплату за пригляд платят.
А тут еще новое увлечение: повадились мальчишки в делянку шастать. Уйдут в лес, и на целый день. Хотя, если честно, родители-бабки-дедки не очень-то и расстраивались: выдадут пол-литровые банки с морсом, хлеб промасленный в пакет и … «с глаз долой – из сердца вон». И то верно - чего переживать? Мужики на лесоповале работали свои, деревенские – эти не обидят, да и, чего греха таить, хоть немного за архаровцами присмотрят. А то ведь, третьего дня, на реке братья Семеновы чуть под лед не ушли вместе с санками. После той оттепели я тоже стала побаиваться Алексея на реку отпускать.
Фотограф замахал кому-то руками и заорал:
- Ну куда ты в кадр прешь, ты глаза-то распахни. Я же снимаю!
Лешкин учитель сконфуженно затоптался на месте, не зная, как поступить дальше. Видимо, слова куда-то все мигом улетучились, потому что он, вместо приготовленной поздравительной речи, как-то неловко пихнул невесте в руки дорогой букет и, кивнув Алексею головой, попятился к выходу.
-Невеста, не вертитесь! Налюбуетесь еще своим милым до сытехонька! Смотрите в объектив.
Мои мысли, следуя какому-то своему сценарию, вновь поплыли из душного и удивительно непраздничного казенного дома в тот январь девяносто первого года.
Лешка мой был хоть и малой совсем, а мужичок настоящий – упертый, как бычок соседский. Ни в чем школьникам не уступал – ни в играх, ни в безобразиях. Хоть и было ему четыре года от роду, а многих деревенских премудростей у старших дружков, да у взрослых мужиков уже понабрался. Разговаривал Леха, как заправский тракторист: про железяки там разные всегда свое мнение имел, пусть и подслушанное. А то и словцо мог ядреное вставить. Ох, и попало Алехе как-то от батьки за такое-то словцо!
А дело было так: пошел отец к обеду мальца звать – слышит, а за деревней собаки лают, да кто-то кричит-ругается, отвечает, значит, им. Смекнул батька, что к чему - и туда. Подошел потихоньку, за деревом спрятался, глянул на сына… да так и прыснул в рукав: сидит Леха на пне, руки за пазуху старой шубейки засунул, ногу на ногу закинул, и … ораторское мастерство на кобелях да суках отрабатывает. И такими словами Алеха объяснял деревенской своре, что негоже на него, такого маленького, лаять да пугать его зазря, что отец в первый момент даже опешил – уж больно по-взрослому у сына разговор с шавками складывался. Ну а потом, вышел батька из засады, снял перепуганного оратора с пня… да и всыпал по первое число не отходя от лесной трибуны. Только эта история поулеглась, а тут новая напасть.
Леха по-прежнему вместе со школярами так и пропадал целыми днями на улице – только на обед и удавалось домой его затащить. А тут, только ушел утром, да через полчаса и вернулся. Зашел сердитый, сел на табурет в кухне не раздеваясь, носом сопит, бубнит что-то в пол глядя. А я делаю вид, что его не замечаю. Хлопочу на кухне – жду когда пробубнится, успокоится и сам все расскажет. Уже лужа с сапог на пол натекла, а Леха под нос что-то шепчет, все какой-то разговор сам с собой не закончит. Слов не понять, да только ясно, что с кем-то ругается. Жалко его стало, хотела уже подойти да обнять маяту такую.
Нет, смотрю, слезает с табурета, сам ко мне идет:
- Мам, а, мам…- Лешка, извернувшись, хмуро осмотрел старенькую цегейку на плечах, руковах… - Мам, «не надевай» ты меня больше в эту шубу – меня ведь уже собаки дерут!
Глянула я повнимательней – Бог ты мой! А на шубе и, правда, живого места нет. Вся в лоскут изодрана. Видно с собаками в этот раз разговор не получился: ну, не понимают они нормальных Лехиных слов. А которые понимали – те батька запретил ему говорить. Пришлось выдать Алексею новенькую фуфаечку, еще с осени про запас в леспромхозе купленную.
Да все это были цветочки. Настоящая беда в последний день каникул приключилась.
Утро тогда выдалось просто сказочное: снег ватными кругляшами весь воздух заполнил - от неба и до земли. Еще толком и не рассвело, а ребятня соседская уже загоношилась на улице.
Леха, от нетерпения не в силах даже сидеть, стоя залпом выпил молоко, затолкал ватрушку в рот и, прихватив в карман промасленную краюху, побежал гулять. К обеду он в этот день не показался. Лешку и раньше-то отлавливать с собаками приходилось, так что, натянула я валенки на босу ногу, накинула на плечи фуфайку, да и побежала по деревне. Ни одного сорванца, как назло, на улице не увидела. В дома к соседским дружкам его позаглядывала – а бабки только подсмеиваются надо мной, мол, куда такой золотник денется! А еще говорят, коль их пострелят тоже дома нету, так ясно, что где-то вместе и шкодят! Я поуспокоилась и пошла печи дотапливать. Уже темнеть стало, муж должен с работы скоро прийти, а Лешки все нет. Я к той поре еще два круга по деревне обежать успела – сын как в воду канул. Остальных пострелят тоже уже спохватились, да те-то большие, а моему всего четыре года. Я уже в голос заревела, картинки страшные сами так в мозгу и рисуются. Опять к дому прибежала – нет его, палочка как была приставлена к дверям, так и стоит. Села на ступеньку, лицо руками закрыла, плачу, у Бога спрашиваю, что, мол, мне делать-то? Благо, тут уже и муж с работы пришел. Я бросилась к нему, давай рассказывать про беду…гляжу, а Лешка-то мой идет! Из лесничества по тропинке в темноте пробирается. Мы с отцом оба бегом к нему: и целуем-то его, и ругаем, и снова целуем… Отец - тот построже, даже каши березовой пообещал: вички-то для острастки еще с осени за проводку в кухне были сунуты.
Лешка молчит, голову опустил, а сам… видно, что и не расстроился. По глазам понятно, что у него там, в головушке что-то свое, более важное, чем наши причиталки, шевелится! Дождался Алеха, когда мы с батькой устанем ругаться, да сядем дух перевести. Ступеньки ледяные, да от пережитого мы и холод не чувствовали.
- Вот! – сын вытащил из кармана фуфайки мятую примятую бумажку.
- Что это? – мы с отцом уже успели разглядеть, что это не одна, а целых две бумажки. Да и не бумажки то вовсе, а самые, что ни на есть, настоящие два рубля.
-Как что?! – возмутился Алексей и шмыгнул носом. - Два рубля! Берите! – и Лешка сунул нам обоим в руки по одной желтенькой бумажке. – Больше вам работать не надо! – торжественно объявил Лешка.- Я сам теперь вас прокормлю!
Маленький мужичек обошел нас, и, громко топоча маленькими керзочами по ступенькам, важно прошествовал в дом.
Отогреваясь на печи, и, блестя намазанными детским кремом щеками, Лешка, не торопясь, с чувством и с толком рассказывал, как сын лесничего - Андрюха пошел с отцом собирать шишки в делянку, а еще вчера, в лесничество привезли деньги. А килограмм шишек в этом году аж по два рубля закупают.
Словом, из Лешкиного рассказа стало понятно, что сегодня к десяти утра ни одного «добытчика» в деревне не осталось. Ну и что было делать Лехе, который уже смекнул, что его-то уж точно в делянку не пустят?! И не видать ему тогда ни денег, ни почета среди дружков старших. Да знал, и сразу знал Алексей, что крепко попадет ему от родителей. Но ведь как рассудил: не с пустыми же руками домой-то вернется – заработок принесет. Сами ведь говорили, мол, совсем жить не на что. Поругают-поругают, а деньги увидят, обрадуются, да и простят. А потом, может, еще даже и похвалят. Нет, ну, наверняка, похвалят! Вот так Леха и рассудил.
***
Фотограф еще раз критически осмотрел мое припухшее от слез лицо, поводил желваками и … сердито сказал:
- Мамаша, отойдите от молодых! И мужа своего тогда тоже забирайте! Не будет у вас фотографии с женихом и невестой! И еще… это… ко мне чтобы без претензий. Ну что за народ! Один раз в жизни на свадьбе не могут с нормальным лицом пять минут постоять. Все! Отходите! Идите, идите! В другом месте рыдайте! – и фотограф резко отвернулся от меня в сторону совсем уже веселой компании. – Родители невесты, подойдите к молодым. Так, хорошо, встали, отлично, голову чуть вправо, улыбочку…Молодцы! Снято!