Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!
Ах да! На небе видна неровная белёсая полоска. Кусочек неба для любимого - это же такая мелочь?!
- Ты только посмотри, что я тебе принесла!
Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.
- Угу. Красивый!
Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:
- Красивый. Как и ты.
Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.
- Я хотел тебе сказать... хотел... ещё давно...
Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и... вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.
- Это для нас обоих, - спасает девчушка незадачливого ухажёра.
Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут себе и ему на плечи.
Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.
- Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!
И она, всё так же пританцовывая, завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:
- На счастье!
Девчушка кладёт миниатюрные ладони на пунцовые уши паренька и... наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.
- Ты чего?
От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.
- Я? Я... Мама всегда так делает...
Ветер, вновь невесть откуда взявшийся, с силой дёргает за концы шарфа... но оттого узел на голубом лоскуте завязывается ещё сильнее.
Их глаза встречаются и... неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы... сталкиваются носами и лбами. Испуганные - не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный - они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов - единственных свидетелей неловкого поцелуя.
Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.
Грузно наваливаются сумерки, и уже не видна белёсая полоска на мрачном небе. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.
- А хочешь - я тебе спою?
Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.
- Красиво. Тебе надо идти в певицы.
- Нет. Я буду композитором. Знаешь почему? Я напишу для тебя самую красивую музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это написала! Как она его любит! И её наверняка тоже очень любят». Любят? Эй... не молчи! Ведь любят?
- Любят... Очень...
Шарф уже не голубой - он цвета ночного неба.
Впереди их ночь.
Первая.
Последняя.
- От этой какофонии можно сойти с ума! - новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. - Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселят к чёртовой матери вместе с раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка! Это... это...
И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.
- Вот! - ткнула пальцем в дверь соседка-прокурорша. - И сегодня дождались! Начинается!
Звуки старого инструмента тем временем становились сильнее и... невыносимее.
Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка смотрела на выгоревшее прямоугольное пятно на старых обоях и улыбалась портрету - портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем без любимого мире; но, судя по тому, как она улыбалась выгоревшему на стене пятну, помнили-видели каждую чёрточку мальчишеского лица ярко и чётко.
Звуки, вырывающиеся на площадку стали резче.
- Вызывайте милицию! - скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки вверх, принялась барабанить в дверь музыкантши. - Откройте! Милиция...
- Какая милиция? - переспросила дородная баба с кастрюлей в руках.
- Та, которая скоро приедет! - огрызнулась зачинщица. - Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!
Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило исключительно соседей: слух щадил одинокую старушку и дарил ей волшебный обман - иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев... Иллюзию счастья.
И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир - в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.
И она вновь и вновь - в ночь, в день, в будни, в праздники - будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив любимый - тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.