Смешала ночь фамилии и лица. А лучше бы я их не вспоминал - наивных крошек, хладнокровных гадин, и всех, кто грелись, где воспалено… Да, я был неразборчив и всеяден. И думал - а не все ли им равно? Не я - другие греи поматросят спринцованную девичью мечту. Коронный номер - после на морозе надменно превратиться в «не чету»…
Теперь не то. И ценностные шкалы двоятся, хоть и пьешь, как не в себя. Иначе как бы сердце привыкало и жить, и вдохновляться, не любя? Но там, где нет душевных инвестиций, оно и не богач и не банкрот. Где раньше мог послать да откреститься, теперь бы поступал наоборот. Стихи - давно не та кардиограмма, ужимок и эмоций чехарда, в которой поцелуи, залпы, граммы читались без особого труда. Исчезла краснота сюжетной нити в надуманности белого стежка. Не к месту озарения наитий являются в ночи исподтишка. И время на усталом циферблате сцепило стрелки по моей вине: кто хочет все и сразу, горько платит за это нетерпением вдвойне. Сюжетами о пне да о колоде, поэзией о камне и косе…
Жизнь схарчит, не подавится, проглотит. С волками будешь жить - скулить, как все. Рожден - ползи, оставив небу птичье! Для званых стал суровее отбор. Не страшно, что до боли апатичен - поэтому не вымер до сих пор.
Но как не помянуть Пруткова всуе, на будке созерцая «lupus est», тем самым на самом себе рисуя переноснОй несбыточности крест? И кажется, что мир - вообще бычатня, где кровь одна, да резусы не те. Такая жизнь, что лучше непечатно в суровой первозданной простоте. Горячечное горькое похмелье икается потерянным чутьем.
И тишина.
И цепи загремели.
Кому - свистать наверх, кому подъем…
Судьба всегда права. Объект опознан.
Акелы тоже мажут и скулят,
Исправиться хотят, но…
Слишком поздно.
Клыки сточились.
Притупился взгляд.
