- И как тебя зовут?
Я среагировал немедленно:
- Виталик.
Мама, время от времени кивавшая головой в такт словам заведующей, еще раз кивнула и вдруг спохватилась:
- Максим, Максим его зовут!
А Максимов тогда было – дюжина на десяток. Виталиков – намного меньше. Как же тут не воспользоваться ситуацией и не назваться этим редким и, возможно, приносящим удачу, именем!
А потом еще в детском саду обнаружился мальчик с просто нереальным, книжным именем – Никита. Но тут моей зависти не удалось разгуляться, и его именем я ни разу не представился. Ведь ни особой удачи, ни везения его имя Никите не принесло. Напротив, на редкость был тот Никита невезуч.
Позднее, в «нулевом» классе школы, я чуть было не начал завидовать мальчику по имени Ростик. Это экзотическое имя обрамляли невиданные игрушки и яркая канцелярия в фантастическом пенале. Но Ростик часто опаздывал на уроки, был каким-то неловким, несобранным, его собственные руки и ноги, казалось, совсем не повиновались ему; на него постоянно что-то падало: одежда с вешалки, а то и сама вешалка, свернутая в трубку карта полушарий, а однажды упала швабра.
Казалось бы, ясно, что магия имени – того же порядка чепуха, что и магия чисел или звезд. Можно, наконец, успокоится, забыть о ней, попытаться самому заставить свое имя звучать, или вообще не заботиться такого рода проблемами. Но это, наверное, свойство человеческой природы: чрезвычайно заботиться именно тем, что яйца выеденного не стоит. Так и «магия имени» - нет-нет, да и вспомнится…
У всех моих нынешних знакомых – обычные имена. Юра, Оля, Катя, Ваня, Люда, Юля, Лена, Ваня, Наташа. Мое собственное имя – обычное, заурядное и в наших широтах довольно распространенное – еще и воспроизведено в моем сыне. Зато можно сказать при случае, что сын у меня – имени меня.
Чем дальше кто-нибудь оказывается от возможности свести со мной личное знакомство, тем замысловатей у него имя. Где-то там ведут загадочную «светскую» жизнь, вращаются в неких «кругах» Рафаэль, Анна-Луиза, Добромир, Соломия, Николь, Ринат, Асия и Лаура.
Самые же редкие имена мне попадаются на кладбищах: Тафания, Хтодоська, Фалимон, Саливестр. Обладателей таких имен я в живых не застал. Впрочем, некоторые знакомые монахи носят такие имена, звучание которых, кажется, на миг оживляет всю библейскую историю. Однако они - больше жители Царствия Небесного, чем нашего подлунного мира, и их имена как-то не вяжутся с привычными категориями: красивое, редкое, звучное.
Впрочем, я знал лично человека с действительно редким именем. Имя было громкое, торжественное, с международным акцентом и ароматом древности - Олимпиада. Более того, я знал двух Олимпиад.
Одна Олимпиада работала уборщицей в моей школе. Ее униформа - синий халат, который в ту пору носили все «технические» работники, - дополнялась несменяемым выражением мировой скорби на лице. Может быть, Олимпиаду угнетало общее несовершенство мира, ближневосточное урегулирование или терзала неустроенность личной жизни. Может быть, у нее пил муж; возможно, она пила сама. Или вместе с мужем. Хмурость на ее лице была довольно характерная. В любом случае, со школьниками она не делилась ничем, о чем она могла втайне скорбеть.
Но то, что ее угнетало явно, было всем хорошо известно. Об этом она постоянно говорила – резким, громким голосом, поджимая к груди сухие кисти рук на манер птичьих лапок и тряся седеющей головой. С этим же она неустанно и жестоко боролась. Нерадивые школьники, которым выпадала очередь «дежурить», то есть убирать в классах на переменах и после уроков, не утруждали себя двумя-тремя лишними шагами до унитаза и опрокидывали ведра с грязной водой в умывальники. Олимпиада подкарауливала дежурных, скрываясь в небольшой кладовке между мужским и женским туалетами. Она оставляла дверь приоткрытой и по звуку могла определить, сколько шагов сделал дежурный и куда начал лить воду. Если шагов было недостаточно, чтобы достигнуть унитаза, она мгновенно и бесшумно появлялась на пороге туалета, сжимая в руке кусок черного резинового шланга примерно метр длиной. Застукав дежурного льющим грязную воду в умывальник или хотя бы остановившимся в раздумьях над его раковиной, Олимпиада лупила его по спине шлангом, приговаривая: «В унитаз! В унитаз!» - Вот где ювенальная юстиция могла бы разгуляться!
Вторая Олимпиада была мне не просто знакома – она приходилась мне в каком-то смысле родственницей. Она была бабушкой моего троюродного брата по матери. Так что родство было отдаленным; свойство, а не родство. Видел я ее, кажется, только однажды. Нас с братом зачем-то привели к ней на работу – а работала она продавщицей в кондитерском отделе огромного гастронома. До сих пор помню пьянящий аромат шоколада и карамели, многоцветную радугу, мерцающую над грудами конфет в ярких обертках, приторную улыбку Олимпиады, плавающую над прилавком.
Нормальной бабушке такая должность грозила бы сроком за растрату, а ее внуку – испорченными зубами, излишним весом или даже ожирением. А Олимпиада – ничего, не сидела. И брат – ничего, рос тощим, со здоровыми зубами. В общем, избежали они этих угроз... Не тяготилась Олимпиада обязанностями бабушки, как и ее сын, носивший имя вещего князя, – обязанностями отца. Он появлялся раз в год, на день рождения брата, дарил подарок – как правило, дорогой, и исчезал снова - на год. Когда брату исполнилось 16, его отец исчез, чтобы снова объявиться – внезапно, словно из ниоткуда, - только через 20 лет...
И при чем тут имена?!