Обрывалось в яр и изменялось не только пространство; серая полоса ухабистого асфальта вдруг превращалась в мостовую, бугрившуюся там и тут коричневыми, серыми и черными головами, среди которых как попало лежали плоские прямоугольники и квадраты, торчали пучки травы, дыбились чугунные решетки водосборов. Улица уходила на дно оврага, я знал, что там, немного попетляв среди зарослей осин и берез, она выйдет в скучную и грязную промышленную зону, присосавшуюся к той части Подола, где любая погода – благодать, а всякая прогулка – праздник. Но отсюда, сверху, где улица только начинала свой путь вниз и вбирала в себя малый приток с другого берега яра, рисуя вместе с ним разлапистую и неуклюжую букву «У», мне казалось, что улица уходит сама и уводит всех по ней идущих и едущих в глубокое, давнее, ни в каком учебнике неописанное, а сказанное только в сказках и виденное только во сне.
Но сейчас мысли о метаморфозах времени и причудах пространства в нашем городе, которые всегда охватывают меня в таких местах, как этот перекресток, служили бледным, колеблющимся и временами даже исчезающим фоном краткого, полностью состоявшегося события, значимого и значительного для всех его невольных свидетелей, но совершенно теперь уже пустякового для главного и единственного его участника. На тротуаре, приткнувшись передком к граненому бетонному столбу и как будто бы даже слегка приобняв его, стояла старая, потрепанная «шестерка» темно-синего цвета. Над вздыбленным капотом поднималась тонкая струйка дыма. Сквозь окна машины виднелись серые пластиковые трубы, блестящие никелированные окружности и изгибы, картонные коробки, подпиравшие потолок салона. Передняя дверца со стороны водителя была распахнута; сам водитель – старик лет за 70 – лежал на спине рядом с машиной, а ноги его все еще были в салоне; можно было себе даже вообразить на мгновение, что усталый водитель прилег отдохнуть, а натруженные ноги положил повыше, на сидение автомобиля, но эта идея не вязалась с омертвелостью и неподвижностью всей картины, на которой оставался лишь один движущийся предмет - струйка дыма из-под капота, но предмет этот сам по себе был настолько неосязаемым, что движение его никак не нарушало покой, нагрянувший в эту область пространства.
Человек был мертв. Его маленькие мутновато-голубые глаза смотрели прямо в серое осеннее небо, смотрели из-под полуприкрытых век, как будто так устали, что даже тусклый ноябрьский свет был для них слишком ярок, а в уголке его рта медленно копилась черная блестящая капля, уже почти готовая стекать куда-то вниз, но все еще сидевшая там, как будто в надежде, что человек передумает, втянет ее обратно, встанет, отряхнет старую синюю куртку и черные брюки, потрет ушибленную грудь ладонью и пойдет оглядывать, как пострадала в аварии машина, да не похищен ли груз. Но человек лежал, не поднимался, и капля вот-вот должна была двинуться, стечь куда-то за измятый ворот, став еще одной – вместе со струйкой дыма из-под капота – движущейся деталью, которая лишь усиливала общее впечатление полной неподвижности всего на картине, отграниченной своей неподвижностью от странного, всегда подвижного и переменчивого места, где находится стык разных пространств, времен и реальностей.
Руки погибшего, локтями опиравшиеся на асфальт, застыли, как будто он все еще держал в них руль – тонкий черный руль этой старой «шестерки», который так трудно поворачивать, - только кисти этих рук, серые, испещренные бледневшими пятнами, были разведены в стороны, словно человек приветствовал кого-то очень хорошо и очень давно знакомого, кого не видел много лет и в этом месте увидеть совсем не ожидал. Этот жест сам по себе был неполон, человеку обязательно следовало бы дополнить его каким-нибудь возгласом и выражением лица, но он, этот человек, уже умер, и выражение его лица невозможно было изменить, оно было спокойным, раз и навсегда усталым, уже отстраненным и от черной капли в уголке рта, и от собственного неуместного жеста, и от струйки дыма из-под капота, и от груза в салоне, и от города, и от осени, и от меня, склонившегося над ним.
Тут снизу, из оврага, выбросился, взметнулся куда-то вверх и понесся скачками, как гончий пес, вой милицейской сирены; все вокруг как будто пришло в движение, направленное во все стороны от центра, которым стало теперь тело на асфальте, как до этого оно был эпицентром внезапного покоя. Меня тоже захватило, потянуло и увлекло это центробежное движение, я все еще стоял, склонившись, над телом, но уже ощущал возникшее движение, которому все равно придется уступить. И в тот краткий миг, когда я уступил, сдался этому движению, но сам еще не двинулся, я снова увидел тело на асфальте, но совсем по-другому, словно в него вновь вернулся человек, но не для того, чтобы встать, слизнуть черную каплю в уголке рта, отряхнуть одежду, потереть ушибленную грудь и оглядеть машину, а ради чего-то такого, чего здесь, в перекрестье разлапистой и неуклюжей буквы «У», я не знал, но сейчас вдруг ощутил, – и оно больно и страшно, как тонкий черный руль, ломающий мои ребра и раздавливающий мое сердце, ворвалось в мою грудную клетку, наполнило меня всего и превратилось в моем сознании во что-то смутное, дрожащее, вечно ускользающее и теперь уже неизбывное...
Очевидцев ДТП не обнаружилось.