История графомана (Рассказ)

Я – графоман, человек, который не может не писать. Хоть что-нибудь. С постоянной, завидной для многих – желающих творить – периодичностью. Я счастлив, что понимаю это, ведь графоман живет для себя, любит свои произведения, чувствует и знает, что они хороши. Я наслаждаюсь своими новыми реальностями. В них я время от времени живу или путешествую, и каждый поворот дороги дарит новый сюжет, а каждая встреча удивляет яркостью чувств.  А что еще нужно, чтобы ощущать себя полноценным творцом?
Но со мной это произошло не сразу. Вначале я был писателем и даже членом уважаемого писательского союза.
Практически каждый из нас до двадцати лет писал стихи. Или пытался. Всем знакомы толстые тетради, старательно исписанные ученическим почерком, где под каждым новым произведением была заботливо выведена дата создания и даже часы и минуты написания. У меня такой тетради не было.
Нет, я, конечно, писал всегда, но не стихи – прозу. Это были дневники, рассказы, фантастические повести. Я даже не помню, о чем. Дневники запомнились, потому что без них я не мог жить. С одиннадцати лет я, - мальчик рефлексивный, закомплексованный, умненький, - тщательно записывал оттенки своих переживаний. А переживаний было так много, и они были такие глубокие, что ни друзья, ни родители понять их не могли. А вот тетрадь – да! Ученическая тетрадь всегда была моим единственным нежно любимым детским другом.
Были, конечно, и проблемы. Когда, например, такую тетрадь прочитала мама. Но это так, частности…
Повзрослев, я начал стесняться своих чувств. А, может, боялся, что их узнают чужие мне люди. Поэтому исписанные тетради сжигал – вместе с чувствами. На какой-то момент становилось легче. Потом не мог удержаться и снова писал: эмоции были так насыщенны, что требовали выхода – хотя бы на бумаге. Так я стал мастером собственных переживаний.
Конечно, ни о каких стихах мысли тогда не было. Тем более, что в школе, среди старшеклассниц, стихи о любви – слабые, незамысловатые – переписывались из тетради в тетрадь и честно говоря, мне лично набили оскомину. Я тянулся к другим текстам: Чехова, Тургенева, Тургенева, читал запоем Джека Лондона и Андре Нортон. До классиков я тогда еще не дорос психологически, стихи известных поэтов еще не понимал, школьное творчество не признавал. Остались Лондон, Нортон и мои дневники.
Первый писательский прорыв произошел в восемнадцать лет. Я строчил очередную страничку в дневнике, потом задумался, засмотрелся в окно, и неожиданно в моем сознании сами собой сочинились четыре строки:
Красивая мелодия звучала в тишине,
Дорожкой серебристой легла в ночную даль.
Красивая мелодия мне пела о тебе,
И звуков голос чистый ту осень вспоминал.
Эти незамысловатые строчки поразили меня своей какой-то особой законченностью. Мне не понравилось слово «красивая», я старательно пытался его заменить другими: «волшебная, чудесная, небесная»…. Ничего не вышло, слова были слащавыми, будто из творчества школьных девиц. Слово «красивая» показалось мне, по крайней мере, честным, а строка целостной. Так я и запомнил эту дурацкую строфу на всю жизнь. Как будто эти строчки были даны мне как некий странный знак – неизменный и состоявшийся, от которого моя жизнь пошла в ином направлении. А, может, и не пошла. Просто была обозначена.
Говорят, в жизни ничего не случается зря. И мне тогда можно было бы обратить внимание на такое важное событие и хотя бы попытаться писать. И у меня, уверяю вас, с моими филологическими способностями однозначно что-то получилось бы. Но я не стал. Правда, в период влюбленности в те же восемнадцать лет я написал какой-то неплохой вирш, но быстро потерял. Разве можно было его сравнить с поэзией Блока или Есенина? Я боялся быть осмеянным, и этот страх сыграл для меня хорошую службу. Я не стал писать стихов. Поэтому «Красивая мелодия» так и осталась для меня явлением загадочным и бесполезным. Знал бы я тогда, что это был первый отблеск того великолепия творчества, которое я постиг намного позже – уже не в детском возрасте!
Жизнь сложилась так, что никто не мог мне составить протекцию в престижный институт – ни родители, ни знакомые. Но учиться хотелось страстно. Помню, думал о математике и даже подал заявление на подготовительные курсы. Но после первого занятия мой энтузиазм пропал. Формулы, математическая логика, переменные  все прочее выстроились передо мной, словно солдаты вражеской армии и заставили быстро капитулировать. Я сбежал со второго занятия. Гуманитарий по призванию, я всегда зазубривал математические формулы. И, если не успевал забыть, зарабатывал заслуженную тройку. Математическая логика так и осталась для меня недоступной, о химии и физике даже речи нее было – я их «отрабатывал» на уборке кабинетов. Престижные профессии оказались для меня закрыты. Полученная мной специальность учителя музыки в музыкальном колледже тем более не обещала дивидендов в будущем.  И я решил учиться филологии, в которой уже давно чувствовал себя, как рыба в воде.
Учитель тогда был самым низкооплачиваемым, неуважаемым и практически никому не нужным специалистом. Будущие филологи-студенты мечтали о должности референта и карьере журналиста. Мне же хотелось только одного – поступить и учиться. О будущем я не думал. И поступил. Помню, что самым любимым моим занятием было сидеть в читалке и писать контрольные, курсовые, дипломную. Атмосфера библиотеки завораживала меня. Среди монографий, учебников и пожилых невежливых библиотекарш я чувствовал себя своим. Я перестал вести дневник, переключился на конспекты, контрольные, подготовку к сессиям. У меня будто выросли крылья. А потом, как-то неожиданно быстро, диплом, и снова – пустота. Именно в годы моей учебы «рухнул» Союз, а на последних курсах я как-то неожиданно женился.
Рождение сына, отсутствие стабильного дохода и семейные неурядицы оказались для меня серьезным испытанием. Жизнь стала бессмысленной, началась депрессия, я зашел в тупик. Именно тогда и произошло второе необъяснимое событие.
Одним ярким солнечным днем я вдруг стал писать стихи – законченные, грамотные, выдержанные по стилю. Это было странное чувство – будто прорвало плотину. Я тогда сидел дома с ребенком, потому что жена – бухгалтер – смогла устроиться на работу, в отличие от меня. На работу меня, конечно, приглашали охотно, но учителям в школе зарплату не платили месяцами. Поэтому решили с женой поменяться ролями. Я в декрете, она – добытчик.
У меня было время размышлять, моя голова была свободна, и каждый день я умудрялся записать по два-три совершенно разных по теме и ритму стихотворения – будто кто-то их  диктовал. Причем, я совершенно не понимал, правильно ли я их пишу, какие слова употребляю, какие рифмы, просто записывал их, и все. Я, судивший себя строго и не позволявший себе заниматься такой ерундой, как стихоплетство, вдруг оказался в водовороте собственного неудержимого вдохновения. Так продолжалось два месяца. Когда я пытался читать стихи жене, она, загруженная отчетами и балансами, смотрела на меня с недоумением. Ей было не до высокой поэзии. Выжить бы. И я перестал читать ей свои стихи.
Когда накал моего писательского энтузиазма поутих, я задумался: а что теперь с этим делать? Вдохновения как-то стало поменьше. Не все стихи нравились. Некоторые нравились очень. Было такое ощущение, будто мне под ноги свалился мешок ненужного мне добра. Вроде и не мое, и бросить жалко. Поэтом я себя так и не мыслил. Да и писателем тоже. Дневники давно остались в прошлом. И тут вот такой груз!
Я нашел учителя. Причем, такого, который отнесся ко мне без капли жалости. Он был очень известным поэтом, и таких юных дарований, как я, приходило к нему достаточно. Он их критиковал, они обжались и уходили. Я остался. Критикуя нещадно, он научил меня многому: что такое стихотворение, строфа, ритм, рифма, образы… Он читал мне вслух стихи известных поэтов и заставлял слушать музыку строки. Он похвалил мои стихи.  
И все же я боялся признать, что могу писать хорошо. Впрочем, не без оснований: совершенство в тот или иной момент жизни невозможно определить как состоявшийся факт, его можно только почувствовать. А я тогда своего совершенства еще не чувствовал.
И тогда я снова решил учиться – в аспирантуре. Диссертацию не защитил. Наверное, понимал, что не хочу идти по этому пути. Вроде, зря столько сил потратил. Но стихи стали получаться другими: с более глубокими образами, выверенными рифмами, сильными чувствами, интересными темами. Начал писать прозу, взялся за переводы и литературную критику. Предложили работу журналистом и редактором сразу в нескольких изданиях. В общем, окунулся с головой в море литературы и почувствовал себя в нем комфортно. Меня стали узнавать, мой профессионализм признали Вот только отравляла мое сознание одна мысль: насколько я лучше или хуже других? Глупый непризнанный гений, я тогда не понимал, что в настоящей литературе оценок нет: есть только чувство. Но об этом позже.
Конечно, никаких хвалебных отзывов о себе я не получал, потому что рядом со мной были такие же литераторы – жаждущие одобрения, они обижались, если вдруг комплименты  были отпущены кому-то другому. И мне гораздо проще на тот момент было похвалить или критически положительно отметить кого-то, чем добиться отзыва самому. Просить для меня было унизительно. Я уговаривал себя тем, что это просто работа.
Наступил момент, когда мой энтузиазм иссяк. Я, профессиональный журналист и критик, устал. Я писал обо всех и для всех, а обо мне не писал никто. Смешно, но даже рецензии на свои сборники я сочинял сам и давал подписывать именитым персонам – им было некогда. А подписывали охотно, потому что не сомневались в моих способностях. Конечно, где-то я кривлю душой. Думаете, меня не отмечали? Конечно, отмечали! В обзорных статьях о местной литературе. Вскользь. А мне хотелось настоящей славы. Что для этого надо было сделать, я не знал. Как назло, одновременно с хорошими отзывами стали появляться какие-то обвинительные статьи. Кому-то очень не хотелось отдавать свободное место под писательским солнцем мне – личности и так крайне неуверенной в себе. Травмированный иезуитскими измышлениями конкурентов о смысле и деталях моего творчества, я в один момент покончил с писательской карьерой и ушел в тень «зализывать раны». Навсегда.
Прошли годы. Было похоронено само желание писать как недостойное и не приносящее дивидендов. Жизнь без поэзии и литературы стала серой, бесцветной, и я заполнил ее работой. Не хотелось даже читать. Поэтому я вернулся к своему любимому занятию и снова стал вести дневник. Повесть собственных неудач.
Возможно, тень – великолепное состояние для переоценки действительности, собственных возможностей и отношения к жизни и к себе в ней. В тени многое становится другим, и то, что было важным, теряет смысл. Я одновременно потерял и приобрел многое. Одной из самых серьезных потерь было признание того, что я никогда не стану знаменитым. После этого понимания моя поэзия стала бессмысленной как путь к славе и обрела жизнь как путь к моей душе. Она стала чувственной, сильной, энергетичной и …крайне редкой. И я понял, что это настоящее счастье – писать для себя! Писать, когда не можешь не писать, и иное состояние души становится болезненным, как невосполнимая утрата. Свобода! Свобода от оценок и суждений. Возможность выражать свое собственное видение реальности. Писать, когда есть вдохновение, а не по заказу. И получается-то совсем мало – одно-два стихотворения в год. И эти стихи приходят, как желанные гости, и остаются со мной, как близкие друзья. А остальное время – читаю книги, смотрю фильмы, слушаю музыку и …наслаждаюсь жизнью. Для меня истинное творчество стало молчанием.
А как же литературная жизнь – статьи, критика, фестивали, семинары? Они есть. В какой-то другой параллели. Но нет желания в них участвовать. Почему-то мне абсолютно теперь безразлично, похвалят меня или нет. Единственное, что привлекает – это радость встречи с теми, кого давно не видел. Теплые рукопожатия, вопросы: «Как ты? Что написал?». Как ни странно, среди состоявшихся поэтов самый актуальный вопрос: «А ты пишешь стихи сейчас?». Многие мучаются муками творчества и …не пишут. А вот я пишу – хоть и в стол, - и этим горжусь.  
Сегодня я – законченный графоман. Любимое времяпрепровождение – за компьютером или с блокнотом и карандашом. Моя семья состоялась, сын вырос и стал экономистом, любимая жена – хозяйка аудиторской фирмы. А я работаю главным менеджером крупной европейской фирмы по распространению продуктов в сети супермаркетов. Приходится много ездить – новый день, новый город. Поезда, самолеты, такси… Мне нравится наблюдать мир, отмечать его оттенки и нюансы. Мне нравится быть этаким своеобразным свидетелем, который просто смотрит и ни во что не вмешивается. А если я решаю что-то сделать, делаю это самозабвенно и ответственно. Например, пишу о своих впечатлениях. Я же мастер собственных переживаний!
И мне странно видеть, как шагает плотный строй многих моих коллег-писателей в поисках оценок – плечом к плечу. Мне странно видеть списки регалий и наград, перипетии борьбы за престижные премии и звания. В этот момент почему-то вспоминаются горестные слова моего учителя-поэта незадолго до смерти, когда ему вручили очередную почетную медаль: «Лучше бы денег дали!». А если я встречаю кого-то, кто уходит на обочину писательской славы и тихо, без лозунгов и хвалебных статей делает свое дело, улыбаюсь приветственно: коллега! Тоже не можешь не писать? Значит, творишь для себя, в стол. И если умеешь этим наслаждаться, значит, ты счастлив. И тебя уже не волнует судьба собственных рукописей: прочитают их два человека или два миллиона человек. Наверное, кто-нибудь все равно прочитает. Без этого тоже нельзя! Говорят, что если у тебя есть хоть один читатель, и его твоя повесть взволновала, значит, ты уже состоялся как писатель. В конце концов, «рукописи не горят», а там, на небесах, я думаю, разберутся.
Недавно я представил, а как бы я почувствовал себя, если бы мои книги продавались во всех книжных магазинах? Если бы люди останавливали меня на улице и просили автограф? И понял, что никак. Наверное, спрятался бы. Во всяком случае, мне бы это ничего не добавило для моего творчества, только лишнюю суету. А суеты я больше не хочу. Ее хватает и в мирской жизни. Поэтому я – графоман, и мое творчество – это молчание.