И вот оно, долгожданное признание его, Фёдора, научной состоятельности – персональная командировка в Академгородок для обсуждения возможности заключения договора о «Совместной работе по изучению …» и так далее, и тому подобное. И не мальчик уже – в свои двадцать восемь он прекрасно понимал, что послан всего лишь на разведку, что от его мнения почти ничего не зависит и всё решат на «междусобойчике» академики, но само доверие первого шажка в их сложной игре, открывало ему такие перспективы, что …
На нижней полке купе поезда «Москва-Новосибирск» уверенно расположился молодой человек. Был он худощав и статен, правильные черты его лица оттеняла модная у научных работников ухоженная эспаньолка, а повешенная на крючок куртка из дефицитной «болоньи» демонстрировала его столичное происхождение. Ночной поезд вобрал в купе трёх положенных попутчиков, болтавших о каких-то непонятных ему глупостях, и под шелест их разговоров и мерный перестук колёс Фёдор заснул мертвецким сном безгрешного праведника. Проснувшись, он обнаружил себя в полном одиночестве и полюбопытствовал у проводницы, принесшей утренний чай, о столь странном явлении.
- Зимой завсегда так, - заверила его проводница, - в купе только ночные ездиют, а дневные ездиют в плацкарте – дорого в купе-то. А вам чего расстраиваться? Едите в купе лучшее, чем в спальном. Радуйтесь. Ещё чайку принесть?
Весь световой день Фёдор ехал в полном одиночестве. Мелькавшие за окном заснеженные леса, напомнили ему рассказы облыжно осуждённого отца, шесть лет валившего на землю мёрзлые еловые стволы. Он достал из сумки зачитанный «Новый мир» и ещё раз перечитал «Ивана Денисовича», громко выкрикнул «сволочи!» и стал размышлять о превратностях судьбы.
В своём кругу Фёдор слыл вольнодумцем. Он не был противником власти, но твёрдая уверенность, что все её пороки дело рук мерзавцев, присосавшихся к святому делу построения социализма, заставляла его критически относиться к носителям этой власти, подмечать и обличать их проступки, черпая информацию из вражьих голосов. Большим подспорьем его вольнодумству был отец – старый чекист, несправедливо засуженный Хрущом в пятьдесят третьем, вышедший в пятьдесят девятом и ненавидящий существующую власть.
Рано стемнело, и Фёдор потерялся в часовых поясах. Поезд в очередной раз остановился на какой-то станции, название которой он в темноте не успел разглядеть, и в купе ввалился кряжистый мужик в овчинном тулупе и волчьей шапке. Он плюхнул на полку рюкзак, снял тулуп и шапку, уселся напротив Фёдора и вперился в него суровым взглядом. Ужас, охвативший Фёдора, невозможно было скрыть, и он инстинктивно отшатнулся – раздробленный свёрнутый набок нос, распластавшийся над исковерканными плохо сросшимися губами, не прикрывавшими два ряда металлических зубов, и множественные шрамы на лице, всё вместе рисовало картину чего-то ужасного и смертельно опасного. Мужик зловеще ухмыльнулся, сунул руку в боковой карман пиджака, достал нечто и, развернув его, шлёпнул перед Фёдором на стол.
- Читай вслух, - хрипло повелел он.
- Геологоразведка, - запинаясь, прочитал Фёдор, - Чирков Кузьма Степанович, ведущий специалист.
- Теперь успокойся и перестань трястись, - прохрипел геолог, забирая удостоверение.
- Да я и не трясусь, - пролепетал Фёдор.
- Вот и молодец, - геолог полез в рюкзак, достал пакет, бутылку с этикеткой «Спирт питьевой», две стеклянных стопки и, молча, наполнил обе, - давай за встречу.
- Простите, но я не пью, - пролепетал Фёдор.
- Вот и правильно. Никогда в поезде с незнакомыми людьми не пей и не играй в карты. Тебя как звать? Ну, вот и познакомились. Давай Федя, - и Кузьма Степанович протянул к нему свою рюмку.
Отказаться было невозможно. Фёдор закрыл глаза и заглотнул жидкость, ожидая чего-то страшного. Ледяной с мороза спирт проскочил на удивление легко.
- Ты, Федя, закусывай рыбкой-то, - геолог ткнул пальцем в раскрытый пакет, - омуль копчёный, лучшая закуска спирта во всей Сибири. Давай ещё по одной и хватит.
После второй Фёдор слегка поплыл.
- Простите, но я забыл ваше отчество. Кузьма помню, а отчество забыл.
- А так Кузьмой и зови. Чего читаешь?
- Солженицына, «Один день Ивана Денисыча». Очень впечатляет. Читали?
- Слышал, но не читал и читать не буду.
- Почему? – с пол-оборота завёлся Фёдор, - Или считаете, что всё это враньё?
- Враньё или нет судить не могу, не читал, а впечатлений мне и своих хватает. Мне чужие не нужны. Это вам, молодым, читать нужно, чтобы знали и помнили, а мы и так в курсе.
- Вы что, тоже сидели?
- Почему «тоже»?
- У меня отец шесть лет здешние леса валил.
- Сочувствую. Я-то всего полтора года на хозяина горбатился, а шесть лет …
- За что же вам такой маленький срок дали, - ревниво спросил Фёдор, - за уголовку небось?
- Да нет, сынок, пятьдесят восьмая, и не полтора, а полный червонец мне впаяли.
- Так почему только полтора? За что вас, Кузьма? Правда, очень меня это интересует.
- Экий ты, Федя, настырный. Не люблю вспоминать, но раз отец тоже страдал, то ладно, расскажу. Только не обессудь – я себе ещё налью. Человека одного помяну, раз он будет упомянут.
Кончил я рабфак и поступил в институт на геолога. У нас там как было – апрель и все в поле до ноября. А я даже первый курс со студентами не отходил. Так получилось, что сразу в настоящую экспедицию попал. А потом понеслось – каждый сезон я в поле. К окончанию уже вполне зрелым геологом был. Направили меня работать в сибирскую геологоразведку. Прибываю я туда в конце тридцать восьмого. Смотрю, а грамотных геологов там нет. Так, практики, старатели, рудознатцы, как в старину выражались. Ставят меня сразу на должность. Недели через две вызывает начальник и говорит: «Готовься, в марте пойдёшь в этот вот квадрат и найдёшь там золото». Есть задание, надо выполнять, сам понимаешь. Был у нас профессор в институте. Старенький, за семьдесят ему. Он ещё до революции и в Германии учился, и в Англии, и работал у них, и преподавал и у них, и у нас, царство ему небесное. Так вот, он всегда нас учил: «Не спешите в землю зарываться, не торопитесь шурфы бить. Осмотритесь вокруг, и поверхность покажет, что земля внутри прячет». Усвоил я эту науку. Стал я к экспедиции готовиться и первым делом в архивы полез. Потом стариков расспросил, старателей, охотников, всех кого смог. Начальника уговорил отправить меня в мой институт для изучения тамошнего архива. В общем, собрал информацию и пришёл к выводу: нет там золота, а вот молибден должен быть. Заявился я к своему профессору за оценкой моих изысканий. Посмотрел он, поразмыслил, в личном архиве покопался и подтвердил: «Правы вы, Кузьма Степанович!» Вернулся я и к начальнику: так, мол, и так, нет там золота, а молибден должен быть. Он как начнёт на меня орать: «Саботажник, кому твой сраный молибден нужен, тебя партия за золотом посылает, а ты ей хочешь говно какое-то подсунуть». Он на меня орёт, я на него. Доорались до того, что я ему заявил: «Не прикрывайся, сука, партбилетом, этот фиговый листок не прикроет твою безграмотность». И ещё много чего наговорил. Вернулся к своим геологам, а они всё через стенку слышали. Спрашивают: «Чего делать будешь?» Отвечаю: «Пойду, коль приказывают, но искать буду молибден».
Через четыре дня меня повязали и в камеру забросили, а там … Вавилонское столпотворение – убийцы и карманники вперемешку с крестьянами и священниками, дворяне и большевики-пролетарии, меньшевики и пацаны лет пятнадцати. Человек сто. Сосед мой, старик лет семидесяти, шестой раз сидел с девятьсот пятого года, выслушал мою историю, и поучает: «Влип ты, сынок, по самые уши. Смотри в оба, не утяни за собой ещё кого-нибудь». Я, честно скажу, ничего не понял, а наутро и старика куда-то забрали. Просидел я с месяц без всякого движения. Наконец повезли на допрос. Заводят в кабинет, а там следователь, примерно моего возраста. Посадил напротив, лампу в глаза направил и ласково так: «Ну, рассказывай, что с тобой приключилось?» Я ему: «Лампу убери, я и так всё расскажу». «Извини, отвечает, не положено – инструкция, а ты рассказывай, я записывать буду». Я всё и рассказал, как было. Он изредка вопросы уточняющие задаёт, я отвечаю, как на духу. «Допустим, ты прав, а кто твою правоту подтвердить может?» «Так профессор мой всё проверил и подтвердил». «Фамилия, адрес, проверять будем». Я всё рассказал, он записал, посмотрел на меня так ласково и говорит: «Худой ты какой. Небось, кушать хочешь? Давай, подписывай скорее и топай – ещё на обед успеешь». Протягивает протокол и лампу выключает. У меня круги перед глазами, ничего не вижу. «Где подписывать?» Он руку на строчку ставит: «Здесь». «Ты, братишка, говорю, разберись скорее, а то полевой сезон начинается, а у меня ещё ничего не готово». «Разберусь, не сомневайся. Конвойный, забирай!» Отвели меня в какую-то камеру. Там ещё трое сидят. «Сейчас повезут, говорю, следователь обещал к обеду доставить». «Дурак, отвечают, пока двенадцать душ не соберут, не тронутся». И точно, только среди ночи в камеру попал. Неделю сижу, другую, третью. Переживаю, что время уходит.
На пятьдесят второй день вызывают, наконец, к следователю, но не везут, а спускают в здешний подвал. Конвоир руки мне сзади в наручники и в дверь толкает. Влетаю, а там – бетонный мешок без окон, раковина со шлангом на кране, стол со стоящей торцом к нему высокой узкой лавкой, да две табуретки, вмурованные в пол по обе стороны этой лавки. Сажает меня конвоир на табуретку и выходит, а передо мной возникает тот самый следователь, только рожа у него не добрая, как прошлый раз, а зверская какая-то.
- Здравствуй, товарищ следователь, - говорю, - что ж ты так долго разбирался – не успеть мне уже к началу сезона.
А он мне как пощёчину влепит, как начнёт на меня орать:
- Я тебе, падла, покажу товарища! Сейчас будет тебе, сволочь, очная ставка и попробуй только, сучок, в чём-нибудь не сознаться – на четвереньках выползешь, если сумеешь. Заводи второго!
Вводят какого-то человека. Лицо синее, одутловатое, один глаз то ли выбит, то ли заплыл, другой только щёлочкой светится, нос свёклой торчит над вывороченными, распухшими губами, зубов передних нет.
- Знаешь его? – кричит следователь.
- Первый раз вижу, - отвечаю.
- А ты, говнюк, знаешь этого засранца?
- Знаю, - отвечает этот человек и называет моё имя.
Только теперь, по тембру его шепелявого голоса, я понимаю, что это мой профессор.
- Что, вражина, теперь узнал?
- Узнал.
- Так и запишем: «Под давлением неопровержимых улик …» Ну, рассказывай, контра, как ты его завербовал.
- Двадцать шестого июня тридцать седьмого года на своей квартире я предложил ему вступить в антисоветскую организацию, и он согласился.
- Да что вы такое говорите, профессор? – заверещал я и вдруг почувствовал, что он наступил мне под лавкой на ногу, - Не было этого, я ведь … - а он как пнёт меня ногой. Тут следователь как завопит: «Не желаешь, вражина, разоблачаться?», как врежет мне сзади в ухо. Я с табуретки на пол с руками за спиной, а он как стал меня своими сапогами окучивать и всё в лицо. Нос свернул и хрящ, и кость, верхнюю губу выше носа разорвал, верхнюю спустил ниже подбородка, зубы передние выбил напрочь. Потом почувствовал, что забьёт насмерть, остановился, позвал конвоира, велел посадить на табуретку, а сам стал кровь мою с сапог смывать. Тут мне профессор и шепчет:
- Подписывайте всё, ведь не убьёт, так искалечит, а на суде всё опровергните и помните про июнь.
Тут следователь воду выключает и как хряснет профессора шлангом по голове: «Молчать!» Тот, бедняга, брык на пол. Следователь конвоиру: «Унести», а мне: «Ну что, сволочь, будешь сознаваться, или продолжим?» Я соображаю плохо, но головой кивнул, а в мозгах только две мысли: «Прости, профессор, ведь это я тебя сдал» и «Больше ни одной фамилии». Чего там следователь мне говорил, не помню. Помню только вопрос: «Кого ещё успел завербовать?» Помню, что ответил: «Никого не успел, мою шпионскую деятельность вовремя пресекли бдительные органы».
- Господи, - искренне воскликнул Фёдор, - что же за зверь вам попался!
- Попался? Нет, Федя, там все такими были. Помнишь школу – «естественный отбор», «искусственный отбор», а здесь отбор селективный. Смешно и страшно вспоминать все дела. Сидел в нашей камере мужичок лет пятидесяти. Скромный счетовод, у которого ревматическая жена решила приобщиться к общим ценностям. Записалась она на курсы вышивания, а тут приближается день рождения главного друга всех вышивальщиков. Решили бабы ему подарки изготовить. Счетоводиха выбрала себе для подарка портрет крестом. Достала из заветного сундучка пяльцы, кусок атласа да нитки, которых в магазине не сыскать, натянула на эти пяльцы ткань с канвой, нанесла портрет любимого вождя и стала вышивать. «И так похоже получалось, - восхищался счетовод, - что сомнений в подлинности не возникало». Дошла она до второго глаза, а тут заходит соседка по коммуналке: «Выручайте, соседи, поиздержалась, одолжите на три дня до получки». Счетоводиха втыкает иглу в вышивку, идёт к буфету, достаёт деньги, отдаёт их соседке и продолжает вышивать. «Ой, спасибочки, верещит соседка, ой, как здорово у вас получается!» Выходит она за дверь и вдруг соображает, что деньги можно не отдавать. Выскакивает она из дома и бежит в милицию: «Своими глазами видела, как соседка иглы втыкала в портрет товарища Сталина!» Там хватаются за голову и звонят по известному им номеру. Через час прилетают орлы, берут счетовода с женой, прихватывают на всякий случай и соседку. Вот приходит счетовод с допроса. Глаз затёк, ухо пунцовым лопухом торчит, губа кровоточит и недоумевает: «Он спрашивает, втыкала ли жена иглу в портрет? Я в ответ спрашиваю, как можно вышивать, не втыкая иглу? Он мне бьёт в морду и требует отвечать только «да-нет» и снова требует ответа. Говорю: «Да». Он снова: «Вы одобряли деятельность своей жены?» Я ему: «Как можно не одобрять вышивание портрета вождя?» Он мне снова в морду: «Да? Нет?» Я говорю: «Да». И так часа три. Даёт протокол на подпись, а там - на расстрел тянет. Я ему: «Всё было не так», а он мне ногой в это место. Когда я очухался, а он спрашивает: «Тебе сколько раз надо врезать, чтобы ты подписал?» Нет, Федя, мой следователь мне не попался, они там все такими были.
- И что с ним стало?
- Не знаю. Недели две после этого допроса я просто ничего не соображал, только выжить пытался. Врач не приходил, губы не зашивал. Я их языком зализывал, поперёк, они так и зажили. Через месяц фельдшер пришёл, посмотрел на меня, молвил: «Жив? Ну и радуйся», повернулся и ушёл. У нас, таких как я, полкамеры было. А счетовода я больше не встречал. Я, Федя, когда в себя пришёл, всё профессора своего вспоминал – то казнился, то пытался понять его тычки ногой. Потом понял: в этом июне я уже два месяца в экспедиции за тысячу километров от профессора был. Он, умница, мне линию защиты на суде прокладывал. Сижу я, суда жду, речь готовлю и наизусть заучиваю, а меня привезли на «суд», рявкнули: «Вам слова не давали!» и впаяли червонец без права обжаловать. Зато там я узнал, что профессор мой ещё до суда скончался. Так до сих пор и не знаю – следователь его шлангом прибил, от старости он умер, или руки на себя наложил.
Кузьма поднял стопку, пошептал что-то корявыми губами, выпил спирт и долго молча сидел, уронив голову в руки.
И Фёдор, зажмурившись, сидел, в углу своей полки, не замечая сочившихся из-под век слёз. Странные мысли лезли в его голову, сменяя друг друга: от «убил бы этого следователя», через: «бедный Кузьма» к солженицынскому вранью про искренний энтузиазм, кладущих стену зеков. Он тяжело всхлипнул, не стесняясь поднявшего голову Кузьмы, достал платок и вытер мокрые глаза.
- А что было дальше? – срывающимся голосом спросил он.
- Дальше-то? Да всё, как положено: этап и лагерь. Принимал нас такой коренастый и красномордый алкаш. «Так ты, падла, геолог? Значит по специальности пахать будешь – в недрах ковыряться» и послал меня в рудник. В этом руднике пыль такая ядовитая, что больше двух лет никто не выдерживал.
- Господи, что же за люди тогда были в этом Гулаге? Всех бы перестрелял! – взвыл Фёдор.
- Зачем всех? У меня ко многим претензий нет. Чему удивляешься? Смотри: вот топтуны. Им сказали: «Проследить такого-то». Они следят, мёрзнут, мокнут. Какие к ним претензии? Вот арестная группа. Им ордер: «Арестовать и доставить». Арестовали и привезли. Какой с них спрос? А прокурор с судьёй? Вот дело, вот признания подсудимого. Спрос, конечно, больший, но … А возьми лагерное начальство. Пригнали по закону осуждённых врагов народа на перевоспитание трудом. Чего с ними церемониться? Нет, Федя, ни на кого из них зла не держу, хотя и были среди них откровенные садисты, но всех следователей собрал бы в одну кучу и собственноручно из пулемёта. Всех, до единого. Это их поставили разбираться, это они должны были отделить агнец от козлищ, а они, сволочи, что творили? Хотя, вру, не смог бы. Знаешь, Федя, мне часто один и тот же сон снится. Иду я один глухой тайгой с ружьём, картечью заряженным, а навстречу мне следователь мой выходит. В форме своей энкавэдэшной, ремнями перехлёстнутый, весёлый такой, самодовольный, гад. «Что, говорит, неужели выжил, Кузьма? Ошибка это, - такие жить не должны». Меня трясёт всего, стволы ему в голову втыкаю, надо на курки жать, а он смеётся: «Сдай оружие и пойдём со мной, вражина, я тебе, падла, втолкую, что к чему».
- И что вы?
- Просыпаюсь весь в холодном поту. Я не он, я просто так убить не могу.
- А почему вы только полтора года отсидели?
- Повезло. Как сесть повезло, так повезло и выйти. Я уже полтора года этой пылью дышал. Чувствую, кирдык наступает. Вдруг, в начале августа сорок первого, прямо из забоя волокут меня в контору. Сидят там «хозяин» и чин какой-то жутко, видать, важный. Захожу, начинаю докладывать, как положено, чин перебивает:
- За что сидишь?
- Статья пятьдесят восемь, пункт …
- Ты чего, хочешь, чтобы я тебе рожу ещё раз перекроил? Тебя ведь по-человечески спрашивают: за что сидишь?
Я растерялся, смотрю то на него, то на «хозяина», а чин вдруг как рявкнет «хозяину»: «Ну-ка выйди!» Тот кубарем из кабинета, а чин мне:
- Садись, рассказывай.
Я всё и рассказал. Он выслушал, а потом спрашивает:
- Ты знаешь, что война началась?
- Что-то слышал.
- Родине молибден нужен. Сможешь найти?
- Нет, не смогу.
- Что, соврал, саботажник?
- Нет, тогда не врал, а теперь, без расчётов своих, без выкладок и прочего буду в тайге, как слепой кутёнок бродить.
- А я тебе сейчас очки выпишу, - говорит он, и достаёт из портфеля папку с моими аккуратно подшитыми выкладками, - вот, держи. Слушай внимательно: пойдёшь и найдёшь молибден. Согласия твоего никто не спрашивает. Найдёшь – отпустим досрочно, не найдёшь – расстреляем к чёртовой матери. Всё понял?
- Понял, но не получится, гражданин начальник.
- Теперь я не понял.
- Слаб я. Мне сейчас по тайге и пяти километров не пройти, а нужно вёрст по тридцать за день отмахивать. Не получится.
Чин к двери: «Зайди». «Хозяин» вбегает, а он ему:
- В больничку, в отдельную палату. Паёк офицерский, глюкозу, уход, бумагу, карандаши и всё, что попросит. Чтобы через две недели был огурцом.
- Нашли?
- Нашёл и много другого отыскал. Вот и мотаюсь с тех пор по всей Сибири.
- А семья у вас есть?
- Какая семья, Федя? Ты и то вон как шарахнулся. Меня за глаза по первым буквам ЧКС знаешь, как называют? ЧеловекКоторыйСмеётся. Ладно, давай спать.
Кузьма Степаныч уснул быстро, наполнив пространство купе богатырским храпом своего искалеченного носа, а Фёдор промаялся всю ночь, то размышляя о превратностях судьбы, то пытаясь представить себе этих зверей в человеческом обличии. Устав лежать, он садился и в мёртвом свете ночного освещения долго всматривался в искорёженное лицо этого замечательного человека, которого успел искренне полюбить. Он вспомнил, как любил своего отца все шесть лет его вынужденного отсутствия, восполняя реальное общение придуманным. Вспомнил и то разочарование, которое обрушилось на него, когда отец наконец вернулся. Он оказался злым, истеричным, крикливым и очень больным. «Ничего, ничего, всё вам отольётся, шипел он в очередном приступе злобы, всё, чем вы меня наградили за верную службу к вам же бумерангом и вернётся!»
Тихо отъехала дверь и купе просунулась голова проводницы.
- Не спите? Будите соседа, ему скоро выходить.
- Уже проснулся. Спасибо, дочка, - вскинулся Кузьма и пошёл умываться.
Минут через пять он вернулся, сел и с удивлением принялся разглядывать, висевшую на крючке болоньевую куртку.
- Ты что, Федя, в этом гондоне зимой в Сибирь поехал?
- А у меня другой нет. В Москве и этой хватает.
- Ты знаешь, сколько сейчас в Новосибирске? Тридцать два! Ну, столица, ты даёшь.
Кузьма вырвал листок из записной книжки, что-то быстро написал, развязал рюкзак, достал толстый шерстяной свитер, носки и меховые рукавицы.
- Держи. Вот адрес – вернёшься в Москву, вышлешь посылкой. Спирт тоже себе оставь, пригодится. Перед выходом на улицу не пей, а когда вернёшься в тепло, глоточек прими, быстро согреешься. Ну, всё, прощай, Федя, удачи.
- Спасибо, Кузьма Степаныч, обязательно верну.
- Да я не сомневаюсь.
ЧеловекКоторыйСмеётся вышел в коридор.
- Кузьма, а как звали вашего следователя, не помните?
- Помню, а тебе зачем?
- Вдруг увижу, так хоть в рожу плюну.
- Плеваться не хорошо, не надо плеваться. А звали его Сигаев Николай Гаврилович.
Поезд подкатил к вокзалу, и Кузьма поспешил на выход.
Капитан Ребров писал отчёт, когда его вызвал начальник отделения. В кабинете, помимо начальника, он застал невзрачного лысоватого мужичка в помятом мешковатом костюме.
- Ребров, это ведь ты вёл дело о суициде в Чистом переулке?
- Я. А что, что-то не так?
- По нашей линии нареканий нет, но вот Комитет вдруг заинтересовался этим делом, - начальник показал глазами на лысоватого.
- Дело закрыто и сдано в архив. Можно поднять и посмотреть. Там чистый суицид, никакого криминала.
- Ты, капитан, не ерепенься, никто тебя ни в чём не обвиняет. Сядь лучше и расскажи, в чём там суть была. Дело я, конечно, посмотрю, но, сам знаешь, бумага она и есть бумага, а живой рассказ лучше. Так что, давай рассказывай.
- Я точных дат и часов не помню, они в деле зафиксированы, так что не обессудьте. Помню, вызвали нас вечером, часов в семь. Приезжаем. Дом старый, потолки метра под четыре. «Жмур» наш под люстрой висит, следов борьбы и насилия не зафиксировали, никакой записки нет. Мать в истерике бьётся, ничего не понимает – вернулась из больницы от мужа, а тут такое. Осмотрели карманы и нашли несколько интересных бумажек: командировочное удостоверение с отметкой об убытии, билет в купе «Москва-Новосибирск», билет с какой-то промежуточной станции, не помню какой, до Москвы и почтовую квитанцию об отправке посылки буквально за час до петли. Посылку мы перехватили и вскрыли. Там свитер шерстяной, носки, меховые рукавицы и записка, - Ребров достал записную книжку, полистал и радостно произнёс: - Вот, нашёл. Я тогда выписал: «Дорогой Кузьма Степанович! Спасибо Вам за всё и простите, если сможете.
Сигаев Фёдор Николаевич». Мать вещей не опознала. У нас возникла версия, что этот Сигаев вещички стибрил, а потом его совесть замучила, ну и того. Сфотографировали их и отправили сыскарям в тот город, где этот Кузьма проживает. Это в Сибири где-то, не помню. Кузьма вещи признал, пояснил, что ехал в одном купе с этим парнем, увидел, что тот в лёгкой курточке в Сибирь зимой поехал, пожалел дурня, дал ему свои вещи и адрес, чтобы тот переслал, когда домой вернётся. По записке в плане прощения ничего пояснить не смог. Что ещё? Да, опросили соседей, мать на работе была, ничего не знает. Соседи показали, что был у отца с сыном какой-то серьёзный разговор на повышенных тонах. Часа два, говорят, ругались. Потом сын вызвал скорую, и позвонил матери. У отца инсульт с параличом, мать поехала с мужем в больницу, а сын побежал на почту, отправил вещи, вернулся и повесился. Отец полный овощ, пояснить ничего не может. Я дело и закрыл. А что, я не прав?
- Успокойся ты, прав, конечно. Ты своё дело сделал, а теперь мы своё делать будем.
- Простите, - подал голос начальник, - а у вас-то что за интерес к суициду, если не секрет.
- Закономерный интерес. Должны же мы знать, чего это вдруг сотрудник закрытого НИИ прерывает командировку и в петлю лезет? Что в пути случилось? А вдруг вербовка или ещё что? Ладно, разберёмся, выясним, что за Кузьмич такой в Сибири живёт, после общения с которым люди в петлю лезут. Выясним, работа у нас такая.