что в те далёкие годы не было не только компьютеров и мобильных телефонов, но и
телевизор с холодильником имелись не в каждой коммунальной квартире. Про машины и
говорить нечего, в нашем переулке существовала только одна – у лауреата какой-то премии инженера Жихарева был новенький «москвичок».
Впрочем, нас, ровесников Великой Победы, бытовое неустройство трогало мало, а точнее –
не трогало вообще. Дома мы только ночевали, проводя львиную долю времени на улице.
Даже праздники отмечались нами на природе: добыв правдами и неправдами палатки и спальники, мы уезжали на своё любимое Пестовское водохранилище, тогда ещё не загаженное пришлым людом, палили костры с обязательными песнями под гитару, пили портвейн «Три семёрки» и были абсолютно счастливы. Быт вторгался в нашу жизнь один раз в году и
всегда в одежде Деда Мороза – встречать Новый год было негде. Поиски «хаты» начинались числа с 15 декабря и продолжались до тридцать первого, доводя до отчаяния и проклятий в адрес существующего строя. Всё как-то разрешалось часа за четыре до боя курантов и мы неслись куда-то к чёрту на рога, звеня бутылками, искренне считая, что закуску привезёт кто-то другой. Первого, зелёные, с явными признаками алкогольного отравления, мы расползались по домам, проклиная судьбу, власть и суровую русскую зиму.
Декабрь 1959 года преподнёс неожиданный сюрприз – призрак сразу двух «хат» замаячил на горизонте. Пашкины родители, устав от ежегодных сборищ у себя, собрались отдохнуть на чужой территории, а родичи Пашкиной пассии Юльки решились осчастливить свою подмосковную деревню многократно обещанным визитом.
- Значит, не будет ни одной, - мрачно предрёк я, охлаждая Пашкины восторги.
- Не каркай, зануда, - рявкнул Пашка, - забыл, что слово имеет свойство материализовываться?
Пашкина страсть к философствованию позже оформилась в докторскую диссертацию и профессорское звание.
Моё карканье материализовалось 29 декабря. Утром в школе Пашка мрачно сообщил, что его мать свалилась с гриппом и «хата сгорела». Вечером он позвонил и ещё более мрачно
сообщил, что Юлькины предки случайно наткнулись на «те самые листки» и благоразумно забирают дочь с собой в деревню.
- Катастрофа, - резюмировал он, - и всё из-за тебя!
С гриппом моей вины не было, но с листками… Недели две назад я обнаружил их в парте кабинета химии. Шесть почти слепых листов серой бумаги (четвёртый машинописный экземпляр) были ярко озаглавлены от руки красными чернилами: «ЛАСКИ МУЖСКИХ И ЖЕНСКИХ ПОЛОВЫХ ОРГАНОВ». Ознакомившись, я передал их Пашке, он – просветитель хренов – отдал их Юльке,
а виноватым оказался, конечно, я. Что, кроме «Пошёл ты!», мог сказать я, стоя в коридоре коммунальной квартиры? Но и этого хватило, чтобы мы поссорились. Фиолетовая тоска заполнила моё сердце. «Ну, почему, почему мы такие невезучие?» - едва не кричал я. Уже полным ходом строились Черёмушки и какие-то неведомые мне счастливцы получали там отдельные квартиры, но они не входили в число моих знакомых, а нам с мамой это счастье даже не мерещилось.
Пашка позвонил тридцать первого в середине дня, и голос его звенел Валдайским колокольчиком:
- Запоминай, чучело неумытое: на семьдесят тугриков купишь пойла, на тридцать закусона, берёшь ракеты и к восьми подгребаешь ко мне – едем в одну компанию. Ракеты не забудь.
Чао!
Три ручные сигнальные ракеты я нагло спёр из ящика в воинской части, куда в сентябре нас возили на «допризывное ознакомление с воинским бытом».
Уже битый час мы тащились, пересаживаясь с троллейбусов на автобусы, в неведомые мне Черёмушки, где кто-то из Пашкиных знакомых получил-таки отдельную квартиру. Наконец мы вывалились из переполненного автобуса в чистом поле, изрытом множеством ярко освещённых котлованов, за которыми виднелись остовы строящихся домов и скелеты подъёмных кранов с красными огнями на макушках. Ещё дальше, почти у линии горизонта, светились окнами отстроенные и уже заселённые дома.
- Нам туда, - Пашка махнул рукой в пространство, - С той стороны подъехать бы, оттуда
раз в десять ближе, но я там дороги не знаю, заблудимся к чертям. Так что – потопали.
Притопали мы в начале одиннадцатого, замёрзшие и голодные, но весёлые и готовые к любым приключениям. Компания состояла из четырёх пацанов примерно нашего возраста. Были они дачными приятелями и шумно обсуждали летние происшествия. Через час мы с Пашкой затосковали и еле дождались наступления Нового года.
- А у нас ракеты есть, - гордо объявил Пашка, - где их тут запустить можно?
- На холм, на холм! – закричал хозяин квартиры и все дружно стали одеваться.
Демисезонное пальтишко, вязаная шапочка и синтетический свитерок не больно располагали
к прогулке в пятнадцатиградусный мороз, но деваться было некуда, и я тоже выскочил на улицу. Хозяин с криком и улюлюканьем мчался вперёд, петляя между заборами, котлованами
и домами, а мы неслись за предводителем, подгоняемые морозом и азартом. Холм открылся внезапно – заснеженный, метров пятнадцати высотой, он производил внушительное
впечатление. По колено в снегу мы поползли вверх по крутому склону. Вершина холма оказалась плоской площадкой размером в школьное футбольное поле. Ракеты взлетели залпом, окрасив округу мертвым бело-зелёным цветом, все закричали «Ура!», которое было
подхвачено у подножья холма, и вскоре к нам присоединилась ватага пьяных мальчишек и девчонок. Крики, визг и смех сливались в какой-то бессмысленный вой, но вот уже
прозвучал злой голос, ему ответил другой и стало очевидно, что сейчас произойдёт драка, участвовать в которой мне не было никакого резона.
Я подошёл к противоположному краю плато и обомлел: десяток ярко освещённых котлованов открылся моему взору. Такого индустриального пейзажа я и представить себе не мог.
Прямо у моих ног чёрным муаром блестела отлично накатанная ледяная дорожка, уходящая в бесконечность зимней ночи.
- Вот бы прокатиться, - раздался сзади мечтательный девичий голосок.
Я развернулся. Передо мной стояла невысокая хрупкая девчонка в меховой шубке и вязаной шапочке. Её сложенные на груди руки покоились в противоположных рукавах как в муфте. Большие чёрные глаза отражали свет котлована и казалось, что в них плещется золото.
- Что останавливает? Поехали, - галантно предложил я.
- Мне нельзя, а так хочется!
- Хвораешь?
- Нет, здорова. Мне руки беречь надо, - она помолчала и добавила – я уже десять лет на фортепьяно занимаюсь. В этом году музыкалку закончу и в консерваторию поступать буду.
- Ну, тогда конечно, - посочувствовал я, - тут не только руку, но и шею свернуть
запросто можно.
Она грустно улыбнулась и стала поворачиваться, чтобы уйти. Что произошло дальше, я не понял. Поскользнулась она, споткнулась ли, но её резко бросило мне на грудь. Обхватив обеими руками хрупкое тело, я пару секунд пытался сохранить равновесие, но ноги поползли вперёд, и я со всей силы шмякнулся на спину прямо в чёрный муар. Мы стремительно неслись вниз, и я с ужасом думал, что когда лёд закончится, я непременно размозжу себе голову о то, что окажется в конце пути. Ледяная река слегка повернула и я врезался левым плечом
во что-то твёрдое. Нас развернуло и мы помчались дальше, но уже ногами вниз. Она не визжала, лежала тихо и смирно, всецело доверившись то ли судьбе, то ли незнакомому мальчишке.
Раздался удар, острая боль пронзила правую ногу и тут же девчонка лбом врезалась в мои губы. Мы остановились и какое-то время лежали не шевелясь, мысленно ощупывая себя и обретая возможность вновь соображать.
- Руки целы? - прошептали мои разбитые губы.
Она недоумённо посмотрела на меня и, скатившись вбок, осталась сидеть на снегу. Внезапно в её детском личике появилось что-то бабье, материнское и она жалобно произнесла:
- У тебя всё лицо в крови. Это я тебе его разбила, да? Лбом, да? Прости. У тебя платок есть? – я отрицательно мотнул головой, - У меня есть, но он там, в сумочке остался.
- Тебя как зовут, сестра моя кровная?
- Лана, - виновато улыбнулась она, - а тебя?
Я назвался и попробовал пошевелить левой рукой и правой ногой. Обе конечности
откликнулись резкой болью.
- Вот что, Лана-лиана. Сейчас ты залезешь в левый карман пальто и достанешь нож.
Лана послушно выполнила команду, но в её глазах мелькнул страх.
- Теперь просунь руку под рубашку у горла и вытащи у майки … - я задумался, соображая,
как это может называться, - ну то, что у комбинашки называется бретелька.
Лана рассмеялась и полезла за ворот. Рука у неё была тёплой, но жёсткой. Тренированные пальцы пианистки легко справились с заданием.
- Режь. Хорошо. Теперь другую. Так. Теперь подними свитер, расстегни рубашку и разрежь майку вдоль. Вытаскивай. Застёгивай. Отрежь полоску.
Лана чётко выполняла мои короткие команды, ловко управляясь с ножом и одеждой.
- Теперь попробуем встать.
Лана с готовностью вскочила и протянула мне руку. После нескольких безуспешных попыток
мне всё же удалось принять вертикальное положение.
- Ну что, пальцы шевелятся, перелома, похоже, нет, а ушиб придётся перетерпеть, - прошелестел я разбитой губой, - однако наверх мне не забраться. Придётся тащиться низом. Ты как, со мной?
- Да как ты можешь такое спрашивать, - Лана покраснела от обиды и погрозила кулачком, - Скажи спасибо, что калека, а то как дала бы.
- Спасибо тебе, Лана! – рассмеялся я и скривился от боли. Мы пошли вокруг холма по узкой скользкой натоптанной тропинке, скользя, спотыкаясь и падая, вставая и ругаясь сквозь зубы.
- Ты знаешь, я так испугалась за твою голову, когда мы катились вниз головами. Вот,
думаю, сейчас врежемся и кранты ему, но ты молодец – сумел развернуться. А вообще,
спасибо тебе, - помолчав сказала она.
- Это за что же? – не понял я.
- За то, что не сбросил меня. Мог же отшвырнуть в сторону и будь с ней, что будет,
хоть руки, хоть шею… А ты довёз, да ещё и про руки спросил. Спасибо!
Я не стал разуверять девочку, тем более что столь щедро оценённый «героизм» придавал
мне дополнительные силы. Мороз крепчал и меня била крупная дрожь. Вдруг оказалось, что лоскуток хлопковой ткани под названием майка согревал, а синтетические рубашка и свитер тепло только отбирают. Мы почти обогнули холм, когда соображение окончательно вернулось
ко мне и внезапно пришедшая в голову мысль заставила остановиться.
- Знаешь, Лана, тебе придётся вести меня к себе – я совершенно не представляю, где находится тот дом, куда мы с Пашкой приехали. Он вёл, а я шёл. Вот такие у нас тобой
дела.
Лана застыла в неестественной позе, словно поражённая столбняком, и прошептала:
- Дела наши ещё хуже – я тоже не знаю куда идти. Меня Светка, подружка, привезла к
своему парню, но адреса я не знаю.
- Потрясающе! Новогодняя сказка продолжается! Выть или не выть, вот в чём вопрос. Или свернувшись в позе эмбриона, тихонечко уснуть в седом сугробе? А может быть, зайдя в
чужой подъезд, прижаться грудью к тёплой батарее? Что скажешь, Лана, выбор за тобой?
- Здорово! И долго ты так можешь?
- Всю ночь, моя бездомная подруга, я мог бы так болтать без остановки, когда бы мне позволила губа.
- Ты, наверное, стихи пишешь? – я кивнул, - Почитаешь?
- Угу, но не раньше, чем отогреюсь.
Перед нами стоял новый многоэтажный дом - не панельная пятиэтажка, а нормальный
кирпичный домина, явно предназначенный для солидных людей. В больших окнах сверкали
ёлки, их огни отражались в хрустале тяжёлых люстр, магнитофонная музыка кружила пары
и мы, два продрогших существа, с завистью смотрели на этот праздник жизни.
- Пойдём, - решительно сказал я и потянул тяжёлую солидную дверь.
Мы поднялись на второй этаж и прижались дрожащими телами к длинной горячей батарее.
- Расстегни шубу – теплее будет, - посоветовал я сквозь озноб.
Лана расстегнулась и два острых бугорка озорно глянули на меня. Кровь застучала в голове и я невольно облизнулся. Лана смущённо улыбнулась и прижалась бугорками к батарее.
Защелкали замки, дверь распахнулась и мужчина лет тридцати вышел из квартиры. Закуривая
на ходу, он направился к нам и остановился у края батареи, где на трубе висела
консервная банка для окурков. Мы физически ощущали, как его взгляд буравит наши спины. Наконец он не выдержал:
- Интересный способ встречи Нового года вы изобрели, молодые люди. Что-то я вас тут
раньше не видел. Вы вообще-то из нашего подъезда будете?
- А вам что, жалко батарейного тепла? – с вызовом ответил я, поворачиваясь к нему.
Мужик внимательно посмотрел на мою разбитую рожу и побежал к двери.
- Зайка, выйди – тут по твоей части, - закричал он от порога.
Я сунул руку в карман и нажал на кнопку. С тихим щелчком выскочило лезвие и Лана с
ужасом посмотрела на меня. Она хотела что-то сказать, но из двери вышла молодая женщина
и направилась к нам. Едва бросив на меня взгляд, она обернулась к Лане:
- А ты в порядке? – и, не дожидаясь ответа, - Пойдёмте со мной.
Мы зашли в огромную квартиру, где только холл был в два раза больше нашей комнаты в коммуналке, и Зайка отвела нас в ванную.
- Умывайся, - приказала она Лане, - Раздевайся, - приказала она мне, - Гоша, принеси аптечку, - приказала она мужчине.
Она бросила окровавленную рубашку в мусорное ведро и снова приказала:
- Найди ему рубашку, эту всё равно не отстирать.
Гоша побежал выполнять приказание, а Зайка принялась за мои раны.
- Ну, и кто его так отделал?
- Я, - призналась Лана и в нескольких предложениях поведала нашу одиссею.
- Потряс! – восхищался у двери Гоша, размахивая байковой ковбойкой, - Пойду, расскажу
этим песосыпам, как молодёжь Новый год встречает.
- Плечо у тебя долго болеть будет – и удар сильный, и место не лучшее, а на ноге ты
связки потянул, через недельку забудешь о ней. Снимай штаны, - неожиданно закончила
Зайка.
- Зачем? - испугался я.
- Попу тебе от столбняка колоть буду, дурачок, - рассмеялась она.
- А вы врач или просто добрый человек? – сморозил я и покраснел.
- И то, и другое, - снова рассмеялась Зайка и взъерошила мне вихор, - всё с тобой, одевайся.
- Я рубашку вам завтра верну, - тараторил я, - спасибо вам за всё.
- Рубашку оставь себе, - встрял Гоша, - новогодний подарок от нас.
Я благодарно кивнул и потянулся за пальто.
- Пальто оставь и за стол, - снова подал голос Гоша, - а то вы похожи на двух синюшных цыплят из нашего магазина.
За столом, кроме Гоши и Зайки, сидели ещё две пары «песосыпов» лет по тридцать. Я не
мог ни есть, ни пить и равнодушно смотрел на икру и балыки, зато Лана уминала всё за двоих, без смущения объясняя свою прожорливость пережитым стрессом. Я был зажат тисками своих детских комплексов, закрепощён излишней стеснительностью, прикрывавшейся щитами развязности и нарочитой грубости, и её совершенно естественные непосредственность и открытость изумляли меня. Жёсткие правила уличной жизни, почти пещерные нравы, царившие
в наших «походах» на природу, скученность проживания и неустроенность быта, весь мой
почти пятнадцатилетний жизненный опыт резко контрастировал с жизнью, которую мне открыла эта новогодняя ночь. Меня неудержимо тянуло к этой чистой домашней девочке, «угробившей» свою жизнь на музыкальную школу и избившей меня так, как меня не били и в уличных потасовках. Странные желания типа защитить, сберечь и укрыть переполняли моё сердце,
а тоскливое ожидание неизбежного конца сказки, боя золушкиных часов, после которого роскошная карета снова превратится в тыкву, заставляло его трепетать.
Гоша щёлкнул клавишей и из магнитофона полилось тягуче-волнующее танго.
- Потанцуем?
- А тебе не будет больно?
- Мне будет хорошо.
То, что мы делали, едва ли можно было назвать танцем – мы стояли, тесно прижавшись друг
к другу, и плавно качались под упоительную музыку танго. Наши детские тела тёрлись, отдавая и впитывая одновременно. Второй раз я держал в своих объятиях эту девочку с волнующим именем Лана, и неизведанное ранее счастье переполняло меня. Два острых бугорка ёрзали по мне где-то в районе солнечного сплетения и эти касания и музыка поднимали
меня куда-то вверх, в странные, ранее недоступные выси, и казалось, что ничто и никогда
не сможет вернуть меня на землю.
- Хорошо смотритесь, цыплята, - почти серьёзно произнёс Гоша, - поженить вас, что ли?
- Сам сначала оженись, - ещё более серьёзно изрекла Зайка.
- А что, и женюсь. Вот защищусь в марте, и в мае распишемся, да, Зайка?
- Кто в мае женится, всю жизнь мается.
- А на тебе когда ни женись – всё равно маяться, - зевая, парировал Гоша, - Без пяти четыре однако, давайте спать.
Мы с Ланой пошли за своими пальто.
- Вы куда собрались-то, – поинтересовалась Зайка, - опять у батареи стоять? А ну,
гуськом за мной. Цып-цып.
В дальней маленькой комнате со стеклянной дверью обнаружился узенький топчан. В растерянности стояли мы посреди этой каморки, когда с подушкой и пледом появился Гоша:
- Ложитесь, цыплята, но чтоб у меня без баловства – объясняться с вашими родителями у меня желания нет.
Наши тела почти слились в одно на узком топчане. Ланина голова лежала на моём плече, но тело её было напряжено и казалось мне окаменевшим. Так продолжалось минут десять, когда она внезапно расслабилась и прошептала:
- Спасибо!
- Теперь-то за что? – изумился я.
- За то, что руки не распускаешь.
- Распустишь тут – одна не работает, другая гирькой прижата.
- Спи, - рассмеялась Лана и чмокнула меня в нос.
Через минуту она уже спала, по-детски посапывая и причмокивая. Нежность и нега сплелись
в сеть и накрыли меня, укутывая в кокон неизбывного счастья, из которого невозможно было бы вырваться даже при огромном желании. Но желания вырываться не было, а было какое-то другое, томительное, сладостное и необъяснимое, тревожное и необратимое. Где-то в доме часы с боем отсчитывали время, и я слушал его бег, с ужасом понимая, что скоро всё закончится и останется только память об испытанном счастье. Буду ли я интересен ей при дневном свете? А завтра? А что будет со мной, если мне вдруг придётся вырвать из себя
этот кусок жизни, неожиданно ставший… Я не мог подобрать нужного определения – все известные мне слова были только жалким подобием того главного слова, которого я не знал. Мысли путались и я, как пинг-понговый шарик, мгновенно перелетал из розового света
счастья в чёрный кошмар отчаяния.
Часы пробили семь. Кто-то встал и зажёг в холле свет. Каморка осветилась и Лана, просыпаясь, потянулась.
- Не смотри на меня, я спросонья не красивая.
- Ты прекрасна! – искренне прошептал я и смутился.
Лана рассмеялась, перевалилась через меня, снова кольнув своими бугорками, и вышла.
Я закрыл глаза и… улетел в небытие. Во сне неизбывное счастье мгновенно сменилось неописуемым кошмаром. Стая диких собак набросилась на меня и рвала моё тело. Один пёс пребольно вцепился в горло и сжал так, что я стал задыхаться. Холодная скользкая лягушка прыгнула на лицо, отплясывая на нём какой-то дикий танец. Я скидывал её, но она возвращалась снова и снова.
- Не буянь, градусник разобьёшь, - сказала лягушка, и я открыл глаза.
Зайка с озабоченным лицом пристраивала на моём лбу мокрую салфетку. Она сосчитала пульс
и полезла мне за пазуху.
- Какая у вас холодная рука.
- Рука у меня нормальная, это ты горишь весь, - проворчала она, вынимая градусник, - Ну вот, тридцать девять и две. Это уже не шутки. Дыши. Не дыши. Покашляй. Лёгкие чистые.
Рот открой. Скажи «аааа». Поздравляю с роскошной двусторонней ангиной.
Зайка взяла тазик с водой и вышла. Её место занял Гоша.
- Где Лана? – с трудом прохрипел я.
- Понимаешь, старик, мы с Зайкой в семь поднялись, пошли на кухню чайку хлебнуть. Тут
твоя Лана пришла. Только мы ей чай налили, как слышим на улице, вдалеке, какая-то
компания хором кричит: Лана, Лана! Кричат, понимаешь, и удаляются. Ну, Лана шубу в руки
и побежала за ними, а то бы ушли они и с концами. Не переживай, созвонитесь ещё.
Неудержимые слёзы, насыщенные смесью тоски, горя и отчаяния, хлынули из глаз, когда
смысл сказанного дошёл до меня.
- Никогда, никогда, - шептал я сквозь рыдания, - я никогда её больше не увижу. Я вообще
о ней ничего не знаю!
- Успокойся, старичок, сколько ещё таких курочек у тебя будет.
- Не пошли, - строго сказала Зайка, - а ты его не слушай – ты обязательно ещё встретишься с ней.
- Да я ничего, я только утешить хотел.
- Иди, грей машину, утешитель, а то до вечера не заведёшь. Отец, небось, уже извёлся
весь.
- Бегу. А ты где живёшь-то, ангиноносец?
- На Арбате.
- Отлично, по дороге, значит. Сейчас поеду своего академика из гостей забирать, так и
тебя заброшу.
Через час мы спустились вниз. У подъезда пыхтела кофейного цвета «Победа». Близился полдень, но сонная Москва была пуста. Полупустые автобусы обгоняли редких пешеходов да неутомимые дворники сгребали бесконечный снег. Мне было худо, но болезнь ли была тому причиной? Я то забывался на минуту, то выныривал из небытия и сходу окунался в густую и липкую тоску.
- Точный адрес скажи, - попросил Гоша, - а то отключишься, а где цыплят принимают, я не знаю.
- Гоша, а как то танго называлось?
- Чёрт его знает, старичок, я не спец в музыке – медведь по мне немного потоптался. Это твой подъезд, да? Тебя проводить, или сам доберёшься? Ну, сам, так сам. Бывай, выздоравливай.
Я выполз из машины. Гоша тронулся, но через пять метров тормознул, открыл дверцу и прокричал:
- Насчёт Ланы сильно не переживай – она не для тебя, и вообще у неё ноги короткие.
Он помахал рукой и укатил, а я остался стоять, пытаясь осознать услышанное.
- Опять подрался, - констатировала мать, увидев мою физиономию, - что за мода у вас
такая: выпьете рюмку и сразу кулаками махать? Ох, проломят тебе башку когда-нибудь.
Меня снова трясло и, схватив полотенце, я пошёл ванную. Газовая колонка быстро нагрела воду и комната наполнилась густым паром. Я стоял под обжигающим душем, испытывая почти физическую боль от внезапно накатившего томления. Струи воды быстро размыли чуть
подсохшие губы и свежая кровь потекла по подбородку, закапала на грудь, скользнула по животу и окропила мою гвоздём торчащую и требующую немедленного удовлетворения плоть.
И я не стал противиться этому страстному желанию. Вместе с истомой снялось и напряжение, в котором я пребывал последние двенадцать часов. Неподъёмная усталость придавила меня и я отключился, едва коснувшись головой подушки. Часа два провалялся я в полусне-полуобмороке, пока какая-то сила не вырвала меня из этого состояния. Я вскочил, выдернул из портфеля первую попавшуюся тетрадь и записал рождённые во сне строчки:
«Не надо плакать о вчерашнем дне. Пусть он ушёл и больше не вернётся, но тихим эхом всё
же отзовётся в каком-нибудь тревожно-сладком сне. Не надо плакать о вчерашнем дне. Как музыка и грустен и прекрасен, он памятью упрятан в свой запасник и будет там лежать на самом дне. Не надо плакать о вчерашнем дне…»
К вечеру заявился Пашка.
- С кем бодался и куда исчез? – скороговоркой спросил он, выстроив вопросы именно в той последовательности, которая его интересовала.
Я коротко рассказал о своих новогодних приключениях.
- Здорово! – позавидовал Пашка, - Красивая? Когда познакомишь?
- Никогда, - ответил я и поведал о финале этой истории.
- Ясненько. Теперь ты, значит, страдаешь и льёшь горькие слёзы, - Пашка порой бывал
очень жесток и циничен, - Лана, говоришь? Вот тебе совет: прочти её имя наоборот, успокойся и забудь.
Я схватил подвернувшуюся под руку книгу, запустил Пашке в голову и … попал.
- Идиот несчастный, - заверещал Пашка, - кретин безмозглый! Дать бы тебе по морде, да она у тебя и так разбита. Не смей больше подходить ко мне, Анал!
Выкрикнув всё это, Пашка выскочил из комнаты, шваркнув напоследок дверью.
Так в один день я потерял и подругу, и друга.
Прошло ровно четверть века. Второго января мы с женой пошли в Консерваторию на концерт выпускников – лауреатов различных конкурсов. Интересно было послушать тех, кто в ближайшее время станет гордостью советской оперы. Ведущая зычным хорошо поставленным голосом выкрикивала имена певцов и скороговоркой упоминала аккомпаниаторов. Концерт катился своим чередом, когда, после объявления очередного исполнителя, я услышал:
- Аккомпанирует Лана …
Я не разобрал фамилию.
Из кулисы вышла невысокая полная женщина с нотами в руках. Она слегка поклонилась и две большие, как дыни «Колхозница» груди, тяжело колыхнувшись, едва не вывалились из глубокого декольте.
«Ты обязательно ещё встретишься с ней», вспомнилось мне Зайкино пророчество.